Когда цезарь смолкнет, народ увидит на челе его красное солнышко, от затылка его поднимется лунный серп, частые звезды усыплют тело, золотые волосы засверкают, как лучи. Алмазные, суровые слезы вырастут в глазах.
      Народ, тоже прослезившийся и восторженный за редким насмешливым исключением, заревет:
      - Ура! Дождались! Прощаем! Благословляем! Переступи через гадов! Переступи через воров!
      Вы торжественно, будто совершая обряд или фокус, снимите часы с правой руки и, весело отодвинув манжету, наденете часы в платиновом корпусе на левую свою руку, царапнув браслетом по косточке.
      - Как славно, - скажете Вы, - иногда быть вне цивилизации западного типа!
      Вы прижмете запястье с часами к губам и промокнете поцелуем маленькую кровь.
      На следующий день Вас окружат единомышленники. Наконец-то это будет вавилонское столпотворение, смешенье языков. Перед Вами положат не конституцию, а новый Кодекс корпоративного управления. Его напишет команда мудрецов - столичных стариков и молодых провинциалов. Такое сочетание Вы сочтете плодотворным: с одной стороны, знание о мире, опыт замахов, провалов, московско-петербургских козней и, с другой стороны, патриотичный максимализм регионов.
      Главной борьбой станет борьба за кадры. Изощренные, явные и тайные мероприятия по посвящению, росту и продвижению народных кадров превратятся в долговременную, синкретическую систему.
      Кадры начнут жить словно по монастырскому уставу. В большой стране в любые, даже самые проклятые и меркантильные, времена рождается хотя бы один процент чудаков, готовых к самопожертвованию, аскезе, молитве, подвигу. Все эти примеры и эти общие законы мирового подвижничества Вы держите в своей голове. Вы сами по природе своей такой. Возможно, аскет. Возможно, страстотерпец. Во всяком случае, Вам плохо удается скрывать брезгливость по отношению к привычной теперь мамоне. Вас охватывает ленивое оцепенение, когда Вы встречаетесь с чьей-то личной, лишней, напористой роскошью. Другое дело, великолепие Константиновского дворца! Приятно такую красоту оставить не себе и не своей или чужой семье, а вообще никому, поколениям цезарей, белому свету. У нас любили потешаться над общенародной собственностью. Теперь понятно, с каким это делалось прицелом - дабы ее уничижить, обесценить и присвоить. Всякая частная собственность - это та или иная производная от общенародной.
      Первым делом в Кодексе будет предложен портрет идеального цезаря. Он должен не только изобиловать добродетелями менеджера, но и родиться с мечтой о высоком кесаревом предназначении. Инерция преемственности окружит заботой благодатного кандидата с младых ногтей. Одним из первых качеств правителя должно стать кадровое наитие. Цезарь призван не только хорошо разбираться в людях, но и видеть их насквозь в развитии. В этом заключается в том числе и гуманность власти.
      Надо сказать, что и сегодня, когда кадровая политика в государстве нарочито случайна, в Вашем окружении встречаются приличные работники. Есть среди них и сторонники заманчивого тезиса о военном коммунизме для госслужащих. Есть и лица, как ни странно, почти духовные, исступленные, как будто уже теперь принадлежащие к будущей касте.
      Мне нравится, например, ироничный министр-педант в мешковатом костюме, с убористой речью, с Вашими, аналитическими, глазами. Мне нравится один добросовестный правовед с абсолютно положительной внешностью. Мне нравится один Ваш мажорный, компанейский сотрудник, ответственный за то, чтобы не путать божий дар с яичницей. Мне даже нравится явный игрок и баламут с принципиальным, горбоносым профилем. Этот порой срывается на безошибочное политическое грассирование. Они и теперь стараются быть относительно честными, соблюдать баланс шкурных и государственных выгод.
      Этим людям нужно услышать от Вас правильные слова. Может быть, это будут слова о смене ценностей, о смене ориентиров. Вероятно, Вам кажется, что, пока не повернется колесо мира, бесполезно говорить о новых приоритетах, о новом курсе. Может быть, поэтому Вы выглядите иногда подозрительно застенчивым. Вы следите за тем, как медленно перемежаются спицы, как будто в сумерках, в вечной белой ночи. Чего-то не хватает для окончательного возвещения, до строгого пророчества.
      Вы начинаете думать о том, как будете жить, когда не будете президентом. Есть у такой жизни вариант американский, есть китайский, есть архаичная русская непопулярная практика. Ваши отношения с Вашим предшественником, отдаленно напоминающие отношения Аполлона с Дионисом, позволяют говорить о новой, сугубо российской модификации ухода власти в тень. Мне кажется, Вам претит этот вариант. Есть в нем что-то дурно пахнущее, ехидное, червивое, отнюдь не божественное. Вам претит вообще порука.
      Что ж, мы готовы ждать. Мы любим и государственное, и литературное терпение. Нам приятно видеть, как Вы вступаете в стадию классического, монументального одиночества - походочкой борца, но с гроссмейстерской снисходительностью. Вам идет аккуратная, толерантная, светлая печаль. Раннее одиночество созидательно. В сторонке - друзья кесаря, неподалеку - кесарев дом, под боком - вселенская тусовка.
      Р. S . Извините, что это послание Вам я назвал каким-то уж совсем библейски-гинекологическим термином. Мне нравится родство, которое в нем есть, - малого с большим, великого с заурядным, кровного с кровавым, страшного с жизнестойким, родового с мировым.
      14. ПИТЕРЦЫ - НЕ ДУБЛИНЦЫ
      Питерцы - не дублинцы. Это видно невооруженным глазом не только искушенному путешественнику и не только интеллектуальному поэту, пропитанному книжными нитратами, но и поневоле невыездному, извечно старомодному литератору Новочадову. Смешно было то, что Новочадов стал старомодным, ни минуты не побывав модным. Люди рождаются старомодными и от этого выглядят либо славными, либо желчными.
      Новочадов выглядел парадоксальным: он был нетерпелив и вместе с тем застенчив. Из такого сочетания не мог получиться крепкий ростбиф с кровью, а получалась всё составная каша с комками.
      В условленный час Новочадов вошел в назначенную кофейню и был раздосадован намеренной неповоротливостью обслуживающего персонала, всё молодых и всё чуждых людей. Ему показалось, что беленький бариста постригся совершенно напрасно: из-под форменного, бордового кепи перестали выбиваться светлые локоны. Жестко стриженная шерстка выдавала грубую душу солдата-новобранца, юного психопата. Он долго не обращал внимания на Новочадова и наконец совсем удалился в подсобное помещение. Новочадов стал постукивать бумажником по стойке. За Новочадовым выстроились еще посетители. Если бы их не было, Новочадов развернулся бы и ушел. Теперь надо было смирять страсть раздражения. Некрасиво писателю средних лет быть истериком. Тем более в такой удивительный, возможно, поворотный день. Новочадов стоически оглядел оранжево-серую геометрию зала и успокоился. Второй бариста (видите ли, не барист, вероятно, чтобы не было похоже на "бульдозерист" и было при этом отчасти андрогенным) отдыхал таким образом: приседал за стойку, что-то быстро съедал и выпрямлялся, жующий и отрыгивающий от смущения, как будто бы этим извиняющийся. Резцы у него были крупные, линии у рта порочные, и в больших глазах вызревала женская, усталая рассеянность. "Студентики, - думал Новочадов. - Совсем не бомбисты".
      За чашкой "Американо" (и много, и не крепко) Новочадов на посетителей любил смотреть с въедливой, литераторской поволокой. Он любил угадывать их профессию, семейное положение, марку автомобиля, планы на вечер, даже сексуальные пристрастия и отношение к нему - к профессиональному соглядатаю. Питерцы, по заключению Новочадова, заходящие в стильные кофейные заведения, несмотря на всю свою возрастную и какую-то околосоциальную разницу, продолжали нести свой галунный крест - обитателей культурной столицы. Новочадов сам был такой - понятливый, подсознательный и брюзгливый.
      Близость к городу, к городскому потоку превращала Новочадова в тревожного полевого зверька. Все посетители, внешне млеющие, имели беспокойные глаза. Полудевушка-полуматрона, узкая в лице и крупная в ногах, особенно в лодыжках, читала новый роман Пелевина на середине. Он не сильно захватывал - она часто и улыбчиво от него отрывалась. Образ читающей дамы последнее время приобретал эротический привкус. Новочадов обратил внимание на то, что надгубье у нее поднималось высоко и темно. Два менеджера, беседуя, между тем ни разу не взглянули друг на друга, потому что беспрестанно постреливали по сторонам. Особенно им был почему-то ненавистен Новочадов. Их телефоны звенели неслышно. Юноши-посетители носили линялые, длинные, приглаженные прически и линялые джинсики на предельно низкой, видимо, развратной талии. Впрочем, и девушки, довольно улыбчивые и бодрые, в отличие от своих томительных ухажеров, были в таких же линялых одежках с накладными карманами иного оттенка, но у девушек еще имелись какие-то крошечные, карманные рюкзачки за спиной. Новочадову мешал наблюдать плешивый читатель "Коммерсанта". Правда, плешив он был смешно, колючими клочками, и читателем он был не показным, внимательным, даже кофе пролил на галстук, так что Новочадов не таил на него обиду. Плешивый армянин (Новочадов считал себя неплохим этническим физиогномистом) задержался на последней странице газеты, и поэтому первая страница была распахнута для просмотра Новочадову. На всю полосу был дан портрет президента в очень выгодном свете. Президент смотрел невероятно милостиво прямо на Новочадова. Лицо президента от черно-белого фото только выигрывало. По крайней мере, его волосы казались младенчески прозрачными, в буковках с оборотной полосы, а глаза становились заметными и стойкими на просвет.
      Новочадов догадался, что президент в курсе его письма и, кажется, одобряет его пафос. Глупо было бы предполагать, ради художества, что президент подмигивает Новочадову буквально из "Коммерсанта" (это бы уже смахивало на литературщину), но Новочадов был бы не Новочадовым, если бы не увидел в растрированном президенте настоящего ожидания. Положительно, это ожидание родилось во время съемки, а не сейчас, в пушистых короткопалых руках армянина, но то, что оно было адресным, а не обобщенным, Новочадов не подвергал сомнению.
      Президент ждал от Новочадова нового послания. В новом письме Новочадову предлагалось дать народную характеристику предшественнику президента и, главное, набросать в общих чертах портрет будущего, чаемого преемника президента, потому как без преемника в современных условиях было уже нельзя. В постскриптуме письма вполне можно было поднять женский или семейный вопрос с некими экивоками в сторону кесарева дома.
      Новочадов не стал медлить и, пока армянин все еще держал газету нараспашку, начал говорить президенту, конечно, мысленно, чтобы не приняли за сумасшедшего, почему Ельцин доверился либералам: "Будучи сам малограмотным, он чувствовал безотчетную, слегка отеческую вину перед молодыми интеллектуалами, которых якобы угнетал рабоче-крестьянский режим. В нем очнулась психология старого, дикого, сентиментального тирана-гоя. Косный честолюбец непременно испытывает пиетет к ранним, прогрессивным профессорам. Тем отвратительнее они ему становятся со временем - из-за его былой минутной человеческой слабости. Не выбрал же он из них себе преемника! Кого выберете вы? Между прочим, мои письма вашему предшественнику остались безответными. Надеюсь, что и на этот раз все обойдется".
      Между тем Новочадов готовился к сегодняшнему дню в том числе и физически. С утра у Марии он принял ванну с хвойной пеной, хотя обычно довольствовался душем. Надел новое белье. Надел клубный пиджак с металлическими зеленоватыми пуговицами и серые брюки к пиджаку, новые, купленные на болотинский гонорар. Перед самым выходом Мария замазала ему порез под ухом тонированным кремом-пудрой. "Ну, чем не жених?" - воскликнула она с гомерическим недоверием. Лицо и осанка этого сорокалетнего нищего принца датского составляли обаятельную смесь некого вертлявого дара (в движении к глубине) и неукротимой чувственности. Может быть, таким Новочадова мечтала встретить и юная почитательница его таланта? Именно ее теперь он высматривал в кофейне.
      Очень уж литератору каждое утро хотелось проснуться знаменитым, а он продолжал просыпаться неутоленным.
      Он подумал, что эти модные кофейни - удобное место для "розановок", заметок впопыхах. Новочадов достал из портфеля свою синюю, ручного переплета, тетрадь, плюнул на политкорректность и начал записывать на глазах у публики еще не забытые, недавно пришедшие в голову безделицы:
      "Молох молол молок. Месиво месяца".
      "Все мы литературные герои того или иного классика: кто Гоголя, кто Толстого, кто Достоевского. Нет только пушкинского человека. С этим проблема".
      "Набоков - изощренный филистер".
      "В XIX веке соседствовали Достоевский и Толстой, теперь в виде фарса Сорокин с Пелевиным".
      "Писатель Л. берет свою славу христианским смирением".
      Наконец, хихикая, Новочадов сделал совсем уж непристойную запись: "Литератор П. пишет на утренний стояк. Одно дело утренний стояк, утверждает П., другое дело - вечерняя висячка".
      Армянин засобирался и на прощание проникся к Новочадову почтением.
      - Приходите в мою кофейню. Мы скоро открываемся, - сказал с интеллигентным акцентом армянин Новочадову и протянул ему шикарную, глянцевитую визитку.
      Новочадов прочитал, что кофейня открывается на следующей неделе и будет именоваться "Кафе "Кавафис"". Силуэт этого новогреческого поэта в виде аппликации занимал весь оборот визитной карточки. Новочадов сразу узнал унылый, длинный нос, на котором, как бабочка, тревожно сидело пенсне.
      - Эксклюзивное заведение для творческих личностей, - пояснил армянин.
      - Видимо, дорогое? - поинтересовался Новочадов.
      - Для вас мы сделаем специальную скидку.
      - Так вы грек? - уточнил Новочадов.
      - Можно сказать и так, - ответил грек-армянин, улыбнулся коричневой ротовой полостью и стал удаляться с минимальным кокетством: его ляжки стеснительно медлили, и спина неуютно коробилась, впитывая взгляды.
      Не успел хозяин "Кавафиса" испариться, как в кофейню вошли две молодые особы. Новочадов сообразил, что одна из них была его почитательницей. Время условленной встречи отразилось на часах. Встреча была оговорена вчера, когда Новочадову внезапно позвонили. Оказалось, что у Новочадова появилась поклонница его таланта. Звонил драматург Колонистов и рассказывал поразительную историю. Якобы у одной его знакомой, неизвестной актрисы, есть дочка-студентка с хорошим литературным вкусом. Так вот, эта актрисина дочка прочитала первую и единственную, канувшую в Лету, книжечку Новочадова и была тронута ею, как выразился Колонистов, до глубины души. Случаются, мол, в жизни такие нелепые предпочтения. Новочадову, на волне грядущего успеха, телепатическая почитательница показалась неким знамением, кроме того, ему было лестно иметь теперь своего читателя и даже поклонниц, тем более, молоденьких, умненьких и, вероятно, хорошеньких. Новочадов находился тогда под градусом, поэтому попросил телефончик этой замечательной барышни, которую, кстати, звали довольно обнадеживающе - Полиной, и немедля набрал ее номер. У Полины голос оказался подростковым, плаксивым, обидчивым, а характер, по всей видимости, несносным. Однако она пугливо согласилась встретиться со своим неожиданным кумиром в месте, где часто собирается золотая молодежь. Она предложила узнать его по его же книжке, которую он в качестве пароля достанет из портфеля и положит перед собой.
      Новые девушки сели за разные столики. Одна была красивая, другая - нет. Красивая всей своей вытянутой телесной сутью напоминала журнальную картинку. У нее были почти искусственные, паленые, молочные волосы. Она позволяла себе ломкие, декоративные движения, и при этом ее лицо сковывал какой-то неадекватный, оглашенный паралич. Кажется, она и кофе не пила, а лишь подносила чашку к губам и, не отхлебнув, ставила обратно механически. Ее глаза прикрывали лубочные, мрачные веки. Ее щеки вваливались так сильно, как будто во рту начисто отсутствовали и малые, и большие коренные зубы. Эти впадины на щеках заливал ровный, матовый, горячий свет. На ее высокой, ранимой шее виднелись давние, полустертые отметины. Ее слабые губы плавились одна о другую. Ее ноги в суровых джинсах казались невероятно нежными, стопы в белых перфорированных сапожках были длинными, с ревматическими, выпирающими косточками. Изможденная красавица совсем не походила на интеллектуалку. Напротив, Новочадов с удовольствием различал в ее силуэте доступную, ложно рафинированную порочность. Новочадов умел наблюдать незаметно, поэтому его алчному блудодеянию не угрожала отповедь.
      Вторая девушка имела безусловную филологическую внешность, то есть была пухленькой, неприхотливо лучезарной, вдруг серьезной, вдруг озорной и медлительно курила. Она вела себя беспокойно, осматривалась и подергивала крохотной овальной ножкой. Пожалуй, это и была Полина.
      Новочадов полез было лениво в портфель, но тут Полине позвонили, и она стремительно достала телефон чуть ли не из бюстгальтера, если у нее таковой водился, и стала неслышно, но молниеносно разговаривать. При этом она улыбалась и наизнанку выворачивала рот. Ее зубные ряды были настолько короткими, что больше их во рту были видны розоватые, мокрые десны. Он не мог различить ее голоса и поэтому не мог развеять остающиеся сомнения.
      Новочадов сунул в портфель свой блокнот и щелкнул легким замочком. Он сказал себе, что это вряд ли Полина.
      Новочадову было приятно теперь наслаждаться собственной нерешительностью. Больше претенденток на роль почитательницы его таланта не предвиделось. Книжку-пароль он не вытащит ни за что. Сватовство не состоялось. Кроме того, он предположил, что Колонистов собирался его разыграть. Колонистов был драматургом вкрадчивым, но при этом изобретательным. За ним тянулась репутация задушевного ерника. Он был мастером живого сюжета, он мыслил передрягами и коллизиями, а последнее время активно играл в Flesh mob. Правда, он не любил напрасной грязи, матерщины, порнографии, поэтому новомодные театры его не баловали, а теперь вообще задвинули до лучших, целомудренных времен. "Так оно и есть, развеселился Новочадов. - Колонистов забавляется".
      Новочадов набрал Колонистова. Тот, запыхавшись, заверил Новочадова, что Полина сидит рядом, в этом же кафе, что он только что с ней разговаривал. Новочадов опять полез в портфель и опять вынул не то, что нужно, - блокнот и гелевую ручку. Он наклонился к столу так, как будто зарывался с головой в подушку. Он писал боязливым, каллиграфическим почерком:
      "Из мужских имен Петербургу близки: Петр, Павел, Андрей, Михаил, Осип. Из женских имен Петербургу близки: Анна, Татьяна, Ирина, Софья, Мария".
      Он еще корпел, когда Полина деловито покидала кофейню. Следом за ней к выходу прошествовала и не Полина. Краем зрения Новочадов старался удержать ее желанную фигуру. Уже на улице обе, видимо, не сговариваясь, одновременно вскинули прозрачные руки и взглянули на часы.
      Новочадов поправил у горла не существующий шейный платок. Странно, страсть была похожа на стерильное, монотонное отчаяние. Он даже распробовал вкус этой позорной, мстительной страсти - вкус жидкого, охлажденного, сахаристого металла.
      Новочадов вскочил и вприпрыжку, словно прихрамывая, понесся к выходу. Он надеялся еще догнать и Полину, и не Полину. Ему представлялось почему-то важным и необходимым прокрутить пленку назад и внести редактуру в последние пять минут яви. Он увидел и Полину, и не Полину, которые шли в шаге друг от друга. Он поравнялся сначала с одной, Полиной, и, не оглядываясь, нагнал другую, не Полину, высокую и вожделенную. Он услышал ее волнующий, гаванский запах. Не оборачиваясь, он ретировался окончательно. Именно так надо удаляться - не оглядываясь. Как Орфей. Такое безоглядное удаление необходимо для неутихающего сладострастия.
      Он знал, что Колонистов впоследствии будет насмехаться над его патологической мужской робостью. Он будет подозревать, что Новочадов струсил предстать пред ослепительной девушкой старым пентюхом, замухрышкой, исусиком, "папиком" - как говорит молодежь.
      Новочадов не знал, что Полина надеялась, возможно, стать действующим лицом его новой книги, его, может быть, музой. То, чего избегала Мария, Полина желала. Мария опасалась, что Новочадов может изобразить некоторые ее черты в карикатурном или неблаговидном свете.
      Новочадов не знал, что из автомобиля с тонированными стеклами за его жизненным фиаско, ради развлечения и сострадания, наблюдали Мария с Гайдебуровым. Они уже успели посмеяться, и Гайдебуров уже успел поделиться с Марией предположением, что было бы лучше ему, Гайдебурову, пойти на встречу с почитательницей новочадовского таланта, потому что именно он, Гайдебуров, как лирический герой Новочадова, призван замещать автора в щекотливых ситуациях и завлекать на страницы романа новых персонажей, в том числе очаровательных героинь. Их недостаток в новочадовских текстах был катастрофическим.
      Новочадов шел по солнечной стороне Невского проспекта по направлению к Лиговскому. Он тосковал по обычным вещам. Он думал, что утраченное сластолюбие выше всякой литературы, что эта чертова письменность без сластолюбия никому не нужна.
      Он думал, что, наверное, был бы разудалым бабником, если был бы московским писателем. Упадок Петербурга привел горожан к разжиженному состоянию. Питерцы лишились альтруистского размаха - он перешел к Москве. Питерцы вынуждены мельчить, ревновать и памятливо тщеславиться. Даже самую кондовую провинцию отличает чистота материала. Питер (уже не столица и пока не периферия) всё еще томится, как хитрое блюдо, на медленном огне.
      Чем ближе Новочадов подходил к площади Восстания, тем больше знакомых и незнакомых писательских лиц он видел повсеместно. Новочадова воодушевляло такое изобилие собратьев по перу. Он начал репетировать про себя вступительную речь и радоваться финальному единодушию на предстоящем форуме. Он начал благосклонно улыбаться, как виновник эпохального торжества, разворачивать плечи, как в молодости, поглядывать с высоты на собственную грудь, поплевывать мысленно на скептические мысли.
      Ему становилось лестно оттого, что в толпе все чаще мелькали довольно популярные, телевизионные персоны: некоторые московские питерцы, некоторые столичные беллетристы, модные и немодные критики, гоги и магоги, представительницы женской прозы, отдельные доморощенные знаменитости, тем или иным боком причастные к отечественной литературе. Чувствовалось, что вектор людскому потоку задавали именно заинтересованные пешеходы, конечным пунктом которых значился зал "Октябрьский". Сочинители двигались к цели, как всегда, преодолевая препятствия в виде трактиров и других клоак; отдельные личности по дороге забредали в дорогие кабаки, многие же, отхлебывая пиво из бутылок, переговаривались попросту на остановках и на углах прославленных зданий. До Новочадова, все более важничающего и спешащего, отовсюду доносились обрывки сугубо литературных, милых сердцу разговорчиков:
      - Я заканчиваю Книгу подробностей.
      - Хочу продать сруб бани с участком.
      - Какая симптоматичная смерть!
      - Клеврет либерализма - под колесами "мерседеса".
      - "Поребрик"? Пошловатое название. Дурной тон кивать на питерскую специфику.
      - Кто-кто? Исихаст? Исихазматик! Ха-ха-ха!
      - Америку он боялся. Боялся слова лишнего сказать про Америку. Ведь она его облагодетельствовала. Это лучшее место для обывателей. Россию он не любил в открытую, Америку - тайно, подсознательно.
      - О ком это вы?
      - У него душа, не развитая мучением.
      - Да о ком вы?
      - Тсс...
      - Последнее дно вселенной...
      - Нистагм.
      - Толстой писал стереоскопически, он изображал предмет таким, каким тот был на самом деле...
      - В текущей жизни он может быть вполне порядочным человеком, но оперативная память у него бессовестная.
      - До чего договорился Рыжий: они, мол, были уже с Петром и они же двигали реформу Александра Второго.
      - Банальное вранье...
      - Интересно написать рассказ от лица старухи-процентщицы о последнем визите к ней Раскольникова, о том, как она догадалась, зачем он пришел с деревянным закладом...
      - Как послушно умерла Елена Васильевна Мантурова!
      - Знаете, всё время крайности: либо космополитизм, либо местечковость.
      - Никогда человек не говорил так.
      - Таблоиды.
      - Ближний - лишний.
      - Потенциальная святость.
      - Сорокалетние христосики.
      - Господь сказал: "Милости хочу, а не жертвы".
      Новочадов упивался родной стихией. Он свернул на Лиговский проспект и вскоре увидел наискосок от себя через дорогу невероятное скопление писательского люда на ступенях перед БКЗ "Октябрьским". Впервые Новочадов испугался собственной миссии, похожей на мистификацию. Ему показалось, что народу было значительно больше, чем разосланных приглашений. Новочадов, дабы собрать чувства в пучок, зашел в маленькое кафе, расположенное в цокольном этаже. Здесь ему предложили съесть их фирменную свиную рульку в собственном соку, но он заказал лишь сто пятьдесят граммов водки, стакан томатного сока и бутерброд с семгой. В кафе уже расположились несколько групп смешливых писателей. Некоторым Новочадов кивнул тревожно издалека. Здесь были известные питерские авторы - К., С. и Ш., все из какого-то самопровозглашенного, крайне тусовочного течения. Раньше Новочадов думал, что их отличительной чертой была физиология, точнее, физиология глаз: то есть глаза у них были непостижимо одинаковыми по форме, цвету и устойчивому содержанию. Иногда ему казалось, что это были одни и те же, переходные, публичные глаза, одна пара на всех. Но вот он увидел всю троицу вместе, и у каждого глазницы были полны своей слюдянистой живости. Новочадов догадался теперь, что их объединяло: у каждого из них были глаза одухотворенного алкоголика. Новочадов пил свою водку у барной стойки и задумывался на острую тему: "Писатель и пьянство". Он полагал, что пьянство для писателя, конечно же, является великолепной школой, но при этом трезвость для писателя с ее долгим, укромным досугом, который позволяет задаваться вопросами нравственного совершенствования, является настоящим университетом.
      Новочадов выпил дополнительных сто граммов и почувствовал наконец в себе готовность брать ситуацию в свои руки. Когда он с капризной грацией пересек проспект и начал приближаться к собравшимся, он расслышал стойкий человеческий гул и раздраженные возгласы:
      - Кто собрал? Кто инициатор? Почему нас не пускают?
      Новочадов очень многих знал лично и в лицо, но у него не было времени в его положении расшаркиваться с каждым, и он вдруг поймал себя на том, что путает их имена и союзную принадлежность. Безошибочно он различил лишь одного Колонистова, который улыбался ему плутовато и махал какой-то иссушенной ладошкой. У входных дверей теснились хорошо узнаваемые почтенные мастера из обеих писательских организаций вперемешку.
      - Не входите! Это - провокация! - кричали с разных сторон.
      - Это безобразие! Где же все-таки организаторы?
      - Коллеги! - зычно, как никогда в жизни, воскликнул Новочадов; для убедительности он отодвинул билетершу и встал на ее место. - Уважаемые коллеги! Я, Новочадов Роман, представляю оргкомитет объединительного съезда. Именно я, Новочадов Роман, являюсь инициатором слияния наших многострадальных писательских союзов! Извините за небольшую заминку. Сейчас все организованно пройдем в зал и начнем наш долгожданный форум. Зал арендован до утра.
      - Кто арестован? - раздался подловатый вопрос.
      - А, вот это кто! - услышал Новочадов хор полнозвучных голосов.
      - Шутник! Фигляр!
      - Провокатор!
      - Бездарность!
      - Не переступайте порога! Умоляю вас! Это чудовищная провокация! кликушествовал невидимый фальцет. - Это провокация века!
      - Это - подстава, братцы! - пропел казачий баритон.
      - Да нет же! - растерялся Новочадов. - Это правда! Это осознанная необходимость!
      Его растерянность заметили и оценили.
      - Зачем же ты так, Рома? - услышал Новочадов плотный, какой-то не писательский бас.
      Новочадов обратил внимание на то, что в толпу писателей затесалось много и не писателей - рослых, в черных вязаных шапочках.
      - Бейте его! Бейте! Он провокатор!
      Новочадов смежил веки, потому что понял, что в следующее мгновение его свалит с ног профессиональный тумак обладателя неписательского баса. Так оно и произошло.
      Новочадов падал и чувствовал, что у него сиротливо, пронзительно заболело левое ухо. Первая боль была такой сильной, что последующая его уже не интересовала. Он прикрывал зубы от ботинок, потому что знал, что на протезы у него в ближайшее время денег не найдется, а без зубов он будет выглядеть дурак дураком. Он думал: кто же его теперь мутузит - писатели или не писатели? Кажется, били и те, и другие. Удары становились все слабее и все никчемнее. Он гадал: бьет ли Колонистов или покатывается в сторонке?
      - Провокация не пройдет! Провокация не пройдет! "Зенит" - чемпион! - в унисон скандировала масса людей.
      - Питерцы - не дублинцы! Питерцы - не дублинцы! - преломлялось эхо о купол промозглого неба.
      ... Гайдебуров битого Новочадова вез домой к Марии. Несостоявшийся мессия лежал на заднем сиденье автомобиля, сложив изуродованную голову на колени гражданской жены. Сквозь мучительную дремоту Новочадов представлял, что Мария с кроткой жалостью сидит у него в ногах. Воображение длилось долго и благостно. Рядом с Марией ему мерещился узколицый, пожилой, близкий человек. Он подпирал свой загорелый морщинистый лоб аккуратной темпераментной ладонью. Он успокаивал Новочадова, как учитель ученика, справедливым утробным внушением: "Люди теперь разлюбили литературу, потому что стали противны друг другу. Читать про то, как живут и умирают другие люди, как они наслаждаются и ненавидят, какие их посещают мысли, - стало занятием бесплодным и даже презренным. Какой смысл в литературе, когда интерес к человеку исчез?!"
      Новочадов неразличимо улыбался. Мария равномерно хныкала.
      - Там был молодой Болотин. Я узнал его охранников, - произнес Гайдебуров в темный салон. - Верзилы в вязаных шапочках.