Мысленно она уже в который раз прокручивала этот ужасный фильм. Она открыла дверь. Окликнула его по имени. Что-то услышала. Все увидела. Он сказал ей – сразу после четырех. Он хотел, чтобы она была там. Он хотел, чтобы она была единственной зрительницей этого шоу, которым он разбил ее сердце и вычеркнул ее из своей жизни. Никогда прежде она не сталкивалась с такой жестокостью. Казалось, все силы зла сорвались с цепи, что оно заливает ее с ног до головы, отравляя своим страшным зловонием. Какую-то секунду она стояла там, не в силах поверить своим глазам. Мать была к ней спиной, руки Скотта лежали на ее обнаженных ягодицах. Через плечо Джо Энн он горящим взглядом смотрел прямо на Кристи, и в глазах его светилось страшное сочетание ненависти и жестокого торжества. Несколько секунд, показавшихся ей вечностью, она выдерживала это ужасающее зрелище, пытаясь осознать его смысл. Но выражение лица Скотта сказало ей все. Это было больше, несказанно больше того, что она способна была выдержать.

Из ее горла вырвался полный боли крик, и Кристи бросилась прочь от страшного места. Она бежала по комнатам дома; глаза ее заливали слезы, а помутившийся разум безуспешно пытался справиться с нахлынувшим ужасом. Пузырек с пилюлями со столика матери. Банка воды из холодильника. Фотография из ее комнаты. Ключи от машины со столика в холле. Что еще нужно для путешествия в вечный покой?

Почти ничего не различая из-за завесы слез, она выехала за ворота и повернула направо к Норт Инлет. Сверкающее море было в этот день спокойным, оно словно издевалось над ее печалью своей голубой безмятежностью, намекая на успокоение, которое она сейчас попытается найти. Надо только добраться до какой-нибудь тихой улочки.

Вот здесь, у потрепанного штормами дома на Эрэбиан, она нашла то место, которое станет для нее трамплином в более добрый мир. Кристи Стэнсфилд обнаружат заснувшей навеки, и никто не узнает, что заставило ее уйти из жизни. Она позаботится об этом, ибо даже сейчас не хотела причинять вреда любимой матери и юноше, которого боготворила. Никакой записки. Никаких предсмертных откровений, чтобы на их головы не обрушилась месть отца.

– Ох, папа, – громко сказала она в пустоту. – Я так люблю тебя. Не убивайся из-за меня.

Пузырек был уже пустым, но она все еще не ощущала сонливости. Достаточно ли она приняла лекарства? Узнать было невозможно. Это была огромная рулетка, и Кристи нисколько не волновало, выиграет она или проиграет. Она даже не знала, каким будет выигрыш и в чем будет состоять проигрыш. Она только знала, что и результате все изменится.

А потом внутри у нее заговорил тихий голос. Он звучал твердо и настойчиво, заставляя руки и ноги двигаться. В ответ на него нога нажала на педаль газа, а пальцы нащупали ручку переключения скоростей. Она должна сделать это. Должна избавить его от зла в душе. Должна защитить его от чувства вины, которое непременно возникнет после его поступка. В этом было нечто атавистическое. Она умирала, но именно Скотт нуждался в помощи. Он был одержим, в его чудесную душу и тело вселилось что-то чужеродное. Он отчаянно нуждался в том, чтобы его спасли от него же самого. И нет никого на свете, кто мог бы это сделать, кроме нее.

Парадокс, но едва она приняла решение, пыльный вихрь сна начал ее настигать, и Кристи почувствовала, как сознание немеет от прикосновений его песчинок, Вихрь обрушился на нее, как раз когда она закрыла уши, чтобы не слышать его прежде желанного призывного голоса. Теперь ей приходилось бороться со сном. Кристи открыла окна, запустила на полную мощность вентилятор и включила радио, чтобы взбодрить свой ставший вдруг вялым мозг. Сколько раз она ездила по этой прибрежной дороге? Теперь она благодарила за это Бога, потому что, похоже, сейчас придется одолевать ее в буквальном смысле с закрытыми глазами. Будет ли Скотт дома? Выброшенный за порог ее матерью в приступе вызванного стыдом гнева. Если нет, то она подождет. Подождет за дверью коттеджа, в котором он жил, на лужайке перед домом Блэссов. Возможно, он найдет ее там. Спящей на траве. Оставившей его мир. Ее смерть будет тем шоком, который изгонит демонов из его души и снова наполнит ее добротой, которую Кристи так любила.

Она с трудом сумела повернуть на Баортон и чуть не врезалась в ворота дома Блэссов. Но когда она увидела на дорожке перед домом, горячо любимый «ле барон», радость на мгновение заставила отступить уже надвигающийся на нее сон.

Скотт упал в огромное кресло и попытался совладать со своими эмоциями. Все получилось. Страшный план сработал. Он нанес Стэнсфилдам удар, от которого эта семья вряд ли оправится. Мать и дочь совместно пользовались его телом, одна как бы мимоходом, вторая – с трепетной силой, присущей первой любви. Кристи никогда не простит Джо Энн. Не простит и отец, когда она ему все расскажет. По меньшей мере, последует развод. А возможно, и физическая расправа. Да, он сразил врагов матери и бросил их в помойную яму. За это она будет ему благодарна. Теперь ей придется обратить на него внимание.

Он сделал крупный глоток виски из большого темного стакана. Это был момент торжества. Но торжества он не чувствовал. Снова и снова перед глазами вставало полное страдания лицо, невероятно красивое в своем горе. Кристи была такой хорошей. Она отдала себя ему – без опаски, глубоко поверив в него, охваченная любовью. Он бессовестно разжег в ней страсть и раздул огонь ее чувств. Он смеялся вместе с ней и ворчал на нее. Он учил ее и льстил ей. А потом, на залитом лунным светом пляже, он взял ее девственность и приковал к себе ее душу. Ради чего? Чтобы добиться любви матери, которая была для него чужой. Ради мести за невинную жертву, которой очень давно причинили некое зло. Виски ударило ему в голову, но не заглушило звучавший в сознании шепот вины.

Он ворвался в ее тихий, размеренный мир, словно маньяк-убийца, и обрушил хаос на нее и тех, кого она любила. В этом не было ничего хорошего. Ничего хорошего не было в нем самом.

За окном коттеджа сгущались сумерки, один за другим загорались огни в их большом доме. Скоро будет самый раз пройтись по барам и рок-клубам. «Лаудердейл»? «Бока»? Но какие бары без Кристи! Без ее свежего, ангельского личика рядом. Никакого смысла. Даже когда он заманивал ее в западню, она не могла не нравиться ему. Было в ней что-то такое, какая-то ранимость, и в то же время сила, спокойствие, странная схожесть с ним. Дверной звонок зазвонил, и звенел, не переставая. Меньше всего он ожидал увидеть за дверью ее. Залитое слезами лицо было смертельно бледно, на лбу, как роса, выступили капли пота. Обычно широко раскрытые глаза были прикрыты веками, отяжелевшими от навалившегося на них сна. Когда Скотт открыл дверь, Кристи покачнулась и заговорила, с трудом шевеля губами. Скотт едва разобрал слова:

– Скотт. Помоги мне… Я выпила таблеток…

Это были ее последние слова.

Шагнув вперед, Кристи упала без сознания в его объятия.

Атмосфера внутри белых стен реанимационного отделения «Доброго самаритянина» была перенасыщена сдерживаемой паникой. Никаких слов, одни только действия.

Одетые в белую форму сестры и сознающие серьезность случая врачи были отрешены от всего, что находилось за рамками их узкого мира, мира капельниц и контейнеров для переливания крови. Эти проповедники своей собственной религии разговаривали на только им одним понятном профессиональном жаргоне и не обращали никакого внимания на отчаяние Скотта и непрошенные слезы в его глазах. Маленький обмен, интубация, форсированный диурез – только это их интересовало, а совсем не Кристи, погруженная в одиночество своей комы, и Скотт наблюдал за этой борьбой между жизнью и смертью, абсолютно бессильный помочь, охваченный отчаянием. Казалось, никого не волнует присутствие человека, болтающегося здесь без дела. Они были слишком заняты, чтобы обращать на это внимание. И он лишь беспомощно наблюдал, как люди, умевшие это делать, боролись за жизнь Кристи.

Чуть раньше, когда он ворвался с Кристи на руках через вращающиеся двери, ему пришлось разыграть небольшую роль. Они усадили его и попытались вытянуть из него связанный рассказ о том, что произошло. В их холодных глазах Скотт прочитал, что им все это не в новинку. Подростковое самоубийство. Эпидемия, захлестнувшая Америку. Это, видимо, дружок. Девушка без сознания – его подружка. Его возлюбленная. Его бывшая возлюбленная. Нюансов бывало достаточно, но врачей интересовали только три вещи. Какие таблетки и сколько она приняла? Когда она их приняла? Как долго она находится без сознания? Скотт пытался ответить им, и они цеплялись за каждое его слово. Но как только обнаружилось, что он не знает ответа на первый, жизненно важный вопрос, его отбросили в сторону, словно старую газету.

Молодой врач, усталый и взлохмаченный, размышлял вслух:

– Сейчас ЭКГ показывает аритмию. Может быть, это трициклиды? – Никто ему не ответил. – Может, она принимала антидепрессанты? Ради Бога, пусть кто-нибудь спросит у ее приятеля. Она могла достать антидепрессанты?

Его раздражение само собой передалось всей бригаде.

– Проба содержимого желудка отправлена в лабораторию. Результаты будут через десять минут.

– Через десять минут они уже никому не будут нужны. У меня здесь просматривается желудочковая тахикардия. Введите в капельницу лидокаин, Сью, ампулу на пятьдесят миллиграмм, и приготовьте инъекцию такой же дозы на всякий случай. Приготовьте раствор соды. Хорошо? Что этот приятель говорит про антидепрессанты?

Приятель, в ужасе от своего полного неведения, сказать ничего не мог. У Кристи не было никакой депрессии, пока он не смял ее, словно чистый лист бумаги. Может быть, Джо Энн принимала такие лекарства? Совсем не похоже, чтобы их пил сенатор Стэнсфилд.

– Я совсем не знаю. Господи! Я не знаю, – сумел он только выдавить из себя в отчаянии под устремленными на него вопросительными и обвиняющими взглядами. – Как она? Она поправится?

Но они уже были глухи к его словам. А сам он снова стал для них невидимкой. Теперь он мог рыдать и каяться один на один сам с собой.

– Еще введите лидокаин. Эта доза не действует.

Дайте данные кровяного давления.

– У меня семьдесят на пятьдесят.

– Черт, кажется, она отходит. Подключите ее к искусственному дыханию. Давайте, включайте. Дефибриллятор готов? Дайте мне гель, Сью. Том, следи за экраном кардиографа, как ястреб. Как только появится фибрилляция желудочков, даем ей импульс. Ясно?

– Ничего не слышу. Давление совсем не прослушивается.

Скотт чувствовал себя так, будто с сердцем у него было еще хуже, чем у Кристи. Он не понимал большую часть из того, что говорили, но то, что действия носят чрезвычайный характер, было ясно. Кто-то вводит трубку Кристи в трахею, еще кто-то крутит на капельнице зажим, регулирующий поступление лекарства, сестра взялась за рукоятку подъема кровати.

– Не уходи, милая. Зацепись. Ты ведь можешь, – снова бормочет врач себе под нос в надежде, что лидокаин подействует, успокоит загнанное, раскоординированное сердце. Если оно не вернется к нормальному спокойному ритму, кровяное давление в артериях совсем упадет, и сердечная мышца задохнется без кислорода.

– Такая молодая, – сказал кто-то.

– У нас все подключено?

– Черт, появилась фибрилляция. Следы по всему экрану.

– Давление не регистрируется.

– Давайте, ребята, поехали. Электрошок. Четыреста ватт в секунду.

Онемев от ужаса, Скотт наблюдал, как Кристи балансировала на грани смерти. Она умирала. Она уже почти умерла, и это он убил ее. Он стал отвратителен сам себе. И, ощущая слезы на своих щеках, он молитвенно опустился на колени, а вокруг него сновали врачи и бегали сестры.

– Пожалуйста, Господи! Господи, пожалуйста! – услышал он свои слова, обращенные к равнодушным белым стенам, а над прекрасной белой грудью Кристи склонились врачи с электродами в руках.

– Всем внимание. Приготовиться.

Скотт почти и не видел тела Кристи, которое дернулось и приподнялось от разряда дефибриллятора. Он разговаривал с Богом. Умолял, обещал, договаривался.

– Что у тебя, Том? Все еще есть фибрилляция?

– Да.

– Повторим.

Снова врач наклонился вперед и приложил электрод. Снова маленькое тело Кристи содрогнулось от разряда.

– Так лучше. Вижу синус. Она возвращается к синусоидальному ритму. Отлично. Отлично!

– Есть давление?

– Сейчас несколько миллиметров ртутного столба.

Ага, давление восстанавливается.

– Черт возьми. Она чуть не укатилась. Да, успели.

– Все жизненные признаки стабилизируются. Давление восстанавливается отлично. Ритм устойчив, как скала. Брадикардия пятьдесят.

Скотт поднялся на трясущихся ногах. Атмосфера изменилась. В палате стало светлее. Старуха с косой проковыляла мимо. Пока Бог откликнулся на его молитвы, но впереди еще была длинная ночь.

Скотта выпроводили за двери в полночь с утешительным приказом в виде сообщения, что Кристи выживет. Однако губы врачей жестко сжались, когда он попросил разрешения увидеть ее. Они не пожелали пойти навстречу его отчаянной потребности добиться прощения. Ведь уже возникли самые разные подозрения. Это же дочь Стэнсфилда, а парень похож на дешевого завсегдатая пляжей. Мать уже выехала в клинику. Делаются попытки связаться с сенатором в Огайо. Будет гораздо лучше, если этого участника инцидента отодвинуть в сторону, прежде чем появятся основные действующие лица. В суматохе никто даже не побеспокоился узнать его имя, На грязных улицах Уэст-Палма Скотт остался наедине со своим облегчением, своей виной, с ненавистью к самому себе. Он шел по берегу озера и пытался разобраться, что же случилось с ним, во что он сам себя превратил. Ответов на эти мучительные вопросы не было. Он вошел в роль чудовища с легкостью моментально преображающегося актера. Мотивация была весомой. Сделать приятное матери. Завоевать ее любовь. Но сейчас, в холодной реальности этой теплой ночи, замысел его предстал в печальном и жалком свете. Он всегда был уверен, что недостоин любви, но ведь Кристи любила его. Любила настолько, что предпочла умереть, когда потеряла его.

Может быть, существовало и еще одно объяснение, даже сейчас едва осознаваемое, просто непостижимое. Может быть, пусть только предположительно, но вина лежит на его матери. Не пустота ли в ее сердце послужила причиной всей этой ненависти, неверия во все и всей этой боли? Даже сейчас такая мысль казалась ему почти святотатственной.

Скотту страшно хотелось избавиться от этого раздиравшего его внутреннего конфликта, спрятаться от нахлынувших на него неприятных чувств. Как раз для такого случая существовал проверенный временем способ.

Бар «У Рокси». В стремительно разраставшемся современном Уэст-Палм-Бич, где дома сражались между собой за кусочек неба; к которому можно было бы подняться, лишь немногое не претерпело изменений. К этому немногому относились бар «У Рокси» и его испитой владелец Уилли Бой Уиллис. Уилли, знавший его мать и ее семью еще до того, как она вышла замуж за отца, немногословный Уилли, человек, странный по виду и умевший держать язык за зубами. Он представлялся вполне неплохим партнером для того, чтобы на несколько часов погрузиться в забытье.

В тускло освещенном помещении бара Уилли Бой тепло приветствовал его. Как обычно, он пребывал на ничейной земле между опьянением и трезвостью, в состоянии, привычном для истинного алкоголика. Кривая улыбка на сальном лице, одурманенном и искаженном, годами пьянства, показывала, что он пытается понять смысл появления Скотта.

– Привет, Скотти, малыш. Что привело тебя сюда?

Уже несколько месяцев тебя не видел. Ты что, забываешь старых друзей?

Это было дружеское приветствие. Вообще, Уилли Бой был душевным и добрым. Хотя иногда, ближе к закрытию бара, он мог становиться и злым. Сегодня, однако, Скотт был не расположен к доброжелательности. Внутри у него зарождался страшный гнев на себя самого. Этот гнев уже занял столько места, что готов был выплеснуться на поверхность.

– Ничего я не забываю, – бросил он кратко. – Налей-ка мне большую порцию «Джек Дэниэлс», и, Уилли, я действительно имею в виду большую порцию, Уилли Бой пропустил эти слова мимо ушей. Скотт обычно не был таким обидчивым, он был легок в общении. «Ну что ж, у кого угодно временами может быть плохое настроение».

Уилли потянулся к бутылке виски и щедро налил его в не вполне чистый стакан.

– Я сказал «большой», Уилли. – В голосе Скотта звучало напряжение. Он уже и так дошел до предела. Боль требовала принятия обезболивающего. Немедленно.

Уилли Бой почувствовал, как внутри у него закипает раздражение. Скотта заносит. Обычно он приходил в бар с друзьями по серфингу. Речь его была грубоватой, шутки крутыми – как у всех нормальных парней. Но сегодня Скотт казался воплощением Палм-Бич. Заважничал. Как какой-то надутый сынок богатея. Уилли продолжал наливать, но не мог не позволить себе ответного щелчка.

– Большой стакан для большого мужчины. Да, Скотти?

– И как прикажешь это понимать? – «Все, что угодно, только не думать о самом себе. Любое отвлечение. Выпивка, Ссора. Все, что угодно».

– Как хочешь, так и понимай.

Уилли ухмыльнулся за полированной стойкой. Подобные слова ему приходилось произносить уже с миллион раз. Драки в баре случались несколько раз в неделю. В каких-то выигрываешь, в каких-то нет. С Джеком Кентом и Томми Старром всегда лучше было извиниться. Сегодня этого не потребуется.

– Я понимаю так, что ты болтаешь много лишнего, – злобно сказал Скотт, делая большой глоток виски.

Глаза Уилли Боя сушились в щелки. «Щенок, надутый щенок. Двинуть ему так, чтобы он улетел к другой стенке бара. Но, похоже, он в хорошей спортивной форме и, очевидно, будет разозлен». И тут, совершенно неожиданно, последняя капля переполнила чашу долгого терпения Уилли Боя Уиллиса. Он всегда был неудачником, пьяницей. Пленником подвалов этой жизни, приговоренным влачить существование среди опилок, пота и пива. Люди входили в двери бара и плевали на него и его страдания. Такие люди, как Джек Кент, которые обращались с ним, как с мусором, хотя он и сам знал, что таковым и является. Такие, как Томми Старр, которые были слишком великодушны для того, чтобы сказать ему, кто он есть, хотя по их глазам было видно, что они о нем думают. Женщины, как Лайза Старр, которая делала вид, будто он был ей другом, пока не перебралась через мост в другой мир. И вот теперь этот. Этот сопливый щенок – словно большой и важный мужик; пришел и пинает старого бедного Уилли, как когда-то его дед. Да, не следовало ему так вести себя. Есть причины, почему ему придется об этом пожалеть. Две очень веские причины.

И они вовсе не зовутся кулаками.

Улыбка от уха до уха перерезала лицо Уилли Боя. Ума у него уже почти не осталось. Все разлетелось вдребезги под воздействием алкоголя. Но были еще две вещи, которые он знал. Пара маленьких бомб с часовыми механизмами, тикавшими на задворках его разума. Они не будут жить в его сознании вечно. Может быть, он о них забудет. Может быть, они растворятся, когда откажет его печень. Он всегда считал, что бармен – это что-то вроде священника. Слышишь все – не говоришь ничего. Но ведь это глупо, разве нет? Никто и не думает благодарить тебя за то, что ты хранишь их секреты. Они презирают тебя за это и обращаются с тобой, как с грязью. Как сейчас юный Скотт. Он склонился через стойку.

– А как поживает твой блестящий папаша? Скотт снисходительно махнул рукой. Уилли Бой точно рехнулся. Его голова превратилась в бочку капусты. Даже драка с ним не принесет облегчения.

– Да ладно тебе, Уилли Бой. Мой старик мертв уже много лет. Оставь его в покое.

– Нет, не мертв.

Скотт поднял глаза. В голосе Уилли Боя звучало явное торжество. Оно дополнялось торжествующей улыбкой, которую Скотт увидел на его лице.

– Хватит, Уилли. Выпей и заткнись. Я не в настроении слушать старые сплетни.

Скотт произнес это без особой уверенности. Вернон Блэсс был для него всего лишь именем. Он смутно гордился принадлежностью к семейству Блэссов и честно пытался представить, каким был его отец. Однако отсутствие отца не очень волновало его. Только образ матери возвышался над его миром, словно колосс. По фотографиям и рассказам у него сложилось впечатление об отце как об истинном обитателе Палм-Бич, который был хуже кое-кого, но получше некоторых. Однако в одном отец представлялся условным победителем, и лишь это имело значение. Он женился на Лайзе Старр.

Улыбка Уилли теперь стала хитрой. Лукавой и злой. Он скажет все. Он уже чувствовал это своим нутром. Он восстановит справедливость. Изобличит не праведность того, кто притворялся праведным.

Лайза Старр, которая дружила с ним, пока не пересекла, как посуху, озеро. Лайза Блэсс – королева, стоящая во главе самой преуспевающей издательской компании страны. Разбогатевшая Лайза. Лайза, набитая деньгами. Она ни разу больше не пришла в бар «У Рокси». Старые друзья брошены, удобно забыты. И никакого вознаграждения. Ничего. Но он знал ее тайну, всю свою жалкую жизнь хранил эту тайну – а ради чего? Чтобы эту тайну положили вместе с ним в гроб? Да, всех это очень устроит. Всю эту чертову компанию. Он был верен своему слову. Он сдержал обещание, данное Томми Старру. А ради чего? Чтобы умереть без ночного горшка и без окна, в которое этот горшок можно выплеснуть? А теперь этот богатый мальчишка пришел сюда и позволяет себе высокомерно с ним разговаривать. С ним, с Уилли, который знает все. Которому известна вся их паршивая, вонючая подноготная.

– Я совсем не несу вздор, Скотт, малыш. Мне просто интересно, достаточно ли ты силен, чтобы проглотить вместе с виски немного правды. Правды о твоем старике и твоей мамочке.

– Какой еще «правды»? – Скотт вдруг почувствовал, что жжение в желудке возникло не только от выпитого спиртного.

Из-за полированной стойки бара на него со злобой смотрели водянистые от алкоголя глаза.

– Ну, во-первых, ты не имеешь права носить фамилию Блэсс.

Перед тем как продолжить, Уилли сделал небольшую паузу. Он нагнулся вперед, упершись искривленными пальцами в полированное дерево стойки, чтобы лучше видеть, какой эффект произвели его слова. Лицо Скотта то проступало сквозь наплывавший на глаза туман, то исчезало в нем. В любом случае, одно было ясно. Это лицо стало белым.

Своим помутненным рассудком Уилли пытался оценить благоразумие того, что собирался сделать. Пока еще все можно было свести к шутке. Только и всего. Просто пьяная болтовня. Но язык уже вышел из-под контроля. «Да катись все к чертям! Черт с ними со всеми! Плевать на них на всех». Ведь они всегда плевали на него. Они никогда не принимали всерьез бедного. старого Уилли Боя. Просто, когда спускалась глубокая ночь и пиво развязывало им языки, они не могли ничего держать в себе. Именно так было и в ту ночь с Томми. В ту ночь, когда он так напился и говорил загадками, а слезы текли ручьями по широкому грязному лицу. А потом еще Лайза. В своей маленькой квартирке она любила рассказывать ему о счастливом для нее времени. Он знал, что она беременна и ждет ребенка от Стэнсфилда. Этого ребенка сейчас отделяла от него только полированная стойка бара. Уилли был трезвым, когда она рассказывала о своей любви к Бобби Стэнсфилду. Достаточно трезвым, чтобы держать тайну Томми Старра за зубами.

Ну ладно, он отказался от нее. Такие, как он, никогда не женятся на таких, как ты. Такие дела. Да он и не думал, что из этих отношений что-нибудь получится. Ничего и не получилось. Когда Стэнсфилд бросил ее, она отлетела рикошетом к Бейкеру – и с тех пор до нынешних времени Уэст-Палм, Уилли Бой и бар «У Рокси» были вычеркнуты из ее жизни, будто их и вообще никогда не существовало.

– Да, Скотт, малыш. Твоя фамилия Стэнсфилд. Ты – сын сенатора. Ха-ха! Правда, здорово? Ты богатей, мерзавец. Твоя мамаша запала на него, а когда он не захотел ее знать, она взяла и вышла за старика Блэсса. Сама мне все рассказала. А что, тебе она так и не раскрыла секрет?

Скотт почувствовал, как стены бара вокруг него начали двигаться. Они то приближались, то удалялись, кружились, уходили из поля зрения, тихо, почти бесшумно – так индеец подбирается к костру ковбоев. Что там еще говорит Уилли Бой? Да, он пьян. Но он же был другом матери. Она часто рассказывала об их прежней дружбе. Это была одна из нитей, связывающих ее с прошлым, в котором остались те, кого она любила, но потеряла. И ведь такое сам никогда не выдумаешь, трезвый ты или пьяный, в своем уме или чокнулся. И это объясняет многие вещи, которые иначе и объяснить-то трудно. Его красавица-мать в постели старика, который годится ей в дедушки. Ненависть к Стэнсфилдам, и особенно к Джо Энн. Это могло родиться из ревности и отвергнутой любви. То, как он выглядит. Светловолосый и голубоглазый, как сенатор Стэнсфилд на красочных обложках журналов. И светло-голубые глаза Кристи…

Он отступил на шаг от стойки бара, и в голове у него загудело. Кристи Стэнсфилд. На песке. Кристи Стэнсфилд, дергающаяся и извивающаяся под ударами тока, которым врачи пытаются снова запустить ее сердце, остановившееся из-за него. Кристи Стэнсфилд, столь похожая на него, которая любила его так необычно и так сильно. Кровь отхлынула у него от лица, рука прижалась к губам, пытавшимся произнести слова, которые выразили бы охватившие его ужасные чувства. Он ведь злился на Кристи, когда они познакомились, но мгновенно ощутил расположение к ней. Только тот ужасный замысел ослепил Скотта и не дал сразу понять правду, которая так стремилась сама себя ему открыть.

Скотт отступил еще на шаг от «доброжелателя», который разбивал в пыль последние остатки его мира.

Невероятно, но, оказывается, Уилли Бой еще не все ему рассказал. Лицо бармена пылало от сознания важности его откровений. Голос Уилли стал почти ясным и мягким, как шелк, когда он обрушил на Скотта вторую порцию вызывающих ужас слов.

– Но самое странное – это то, о чем не знает даже твоя мать. Мэри Эллен хранила это в тайне от всех, кроме бедного Томми. Когда она выходила за Томми замуж, она уже была беременна Лайзой. И знаешь ли, кто ее настоящий отец? Старик Стэнсфилд. Мэри Эллен работала в их доме и попала по его милости в самую худшую из всех бед. То, что Томми женился на ней, – лучшее из того, что он сделал в своей жизни. Я бы ни за что не смог. Когда он в ту ночь мне все это рассказал, он не мог сдержать слез. Никогда раньше не видел я, чтобы он плакал. Он так хотел ее, что женился бы на ней при любых обстоятельствах, так сильно он ее любил.

Сначала Скотт не понимал, о чем речь, потом осознание постепенно пришло к нему, и он посмотрел на принесшего столь дурные вести с ужасом и болью в глазах.

Скотт попятился к выходу, спотыкаясь о ножки стульев, о ноги посетителей бара. Потянулся рукой за спину, нащупывая ручку ведущей на улицу двери, а взгляд его все не отрывался от глаз Уилли. Братья и сестры. Счастливые семьи.

И, провожаемый взглядом Уилли Боя, протрезвевшего от чудовищности содеянного, Скотт канул в ночь Уэст-Палма.