Палм-бич

– Скотт может остаться, – произнесла она наконец, хотя сердце ее сжалось. – Но, Вернон, все это только с одним условием. Оба мы хорошо понимаем, что вы таким образом очень дешево отделываетесь. Развод стоил бы вам доброго имени и кучи денег. Если я сейчас уйду и не возьму с собой ничего, я хотела бы получить ваше слово, что я унаследую все, чем вы владеете. – Слово Вернона Блэсса. Внушающее почти столько же доверия, как и его моральные устои.

Лайза знала, что завещание можно в любой момент изменить, но приходилось идти на риск.

Минуту-другую Вернон Блэсс внимательно смотрел на нее. Странное выражение было в его глазах. Наконец он произнес:

– Я согласен со всем, что ты сказала, Лайза. Я даю тебе свое слово.

И вот она улетала в неизведанный мир. У нее не было ничего, кроме рекомендательного письма, дорожной сумки с ярлыком «Луи Вюиттон», обещания и молитвенника.

На Саутерн-бульвар она почувствовала, как затор внутри у нее прорвало, и волны одиночества хлынули в душу, заливая ее тоской. Было символично, что в этот момент черная туча набежала на солнце и отбросила на дорогу длинную тень как раз там, где они поворачивали налево к аэропорту.

Когда Лайза повернулась к Мэгги, внутренние шлюзы полностью открылись, слезы хлынули по лицу.

– О, Мэггс, я буду так скучать по тебе. Меня словно несет куда-то в темноту.

Нью-Йорк

Первым впечатлением Лайзы о Стивене Каттинге было то, что он «голубой», и что бы Каттинг потом ни говорил ей, и что бы она ни слышала о нем, ничто не могло заставить ее переменить свое мнение. За слишком большим столом, находившимся перед толстым стеклом окна, из которого открывался красивый вид на Мэдисон-авеню, он елозил тощим задом по обтянутому зеленой кожей креслу и лепетал заплетающимся языком, проглатывая слоги:

– Да, миссис Блэсс, для меня большое удовольствие наконец познакомиться с вами. Жаль, что Вернон ничего не говорил мне о вас, но, как я понимаю, это был скоропалительный брак, Вернон буквально выбил землю у вас из-под ног.

Смех его был чем-то средним между хихиканьем и сопеньем. Намек был более чем прозрачен. Она подцепила на крючок старого бедного Вернона. Воспользовалась слабостью старика, который по возрасту годился ей в дедушки. Использовала свою очевидную привлекательность в неблаговидных целях.

Лайза внимательно рассматривала его: сверкающие седины, худощавое, но хорошо тренированное тело, очки в роговой оправе, обычный для людей среднего возраста костюм. Человек, столь же плотно застегнутый на все пуговицы, как и его белая поплиновая рубашка с бордовой монограммой «С. К.». Такие люди принадлежат к выходцам из средних слоев, они проводят лето скорее в Ньюпорте, чем на карибских островах, и страдают от геморроя чаще, чем от варикозного расширения вен.

Лайза не могла припомнить, чтобы кто-то вызвал у нее такую антипатию при первой же встрече. И все же она не должна этого показывать. Этот человек для нее важен. Он исполняет роль штурвального на корабле Блэсса, и хотя формально управление находится в руках Вернона, он не станет конфликтовать с Каттингом. Если пойти на это, то Каттинга можно легко потерять, а Вернону меньше всего желательно возлагать на себя ответственность за управление компанией.

– Чего Вернон не указал в телеграмме, так это конкретной цели вашего визита. – Каттинг соединил кончики пальцев и покровительственно улыбнулся из-за покрытой красной кожей пустого стола.

– Меня очень интересует издательское дело, – скапала Лайза. – Я решила воспользоваться тем, что мой муж владеет одной из издательских компаний, и приехала поучиться у вас уму-разуму. Полагаю, вы именно тот человек, у которого есть чему поучиться.

Комплимент получился неудачным, Лайзе не удалось включить в свои слова достаточно энтузиазма. Она смотрела на него, лицо ее было словно маска.

– Дайте я подумаю. Что же мне рассказать о «Блэсс паблишинг», чтобы вам было интересно?

Лайза скрестила ноги и чуть пошевелилась на кресле с перекладинами на спинке, сделанном под английскую мебель восемнадцатого века. Обычно этот прием вводил мужчин в смущение. Было, однако, вполне очевидно, что на Стивена Каттинга вещи подобного сорта не действуют. Он и глазом не моргнул, продолжая развивать свою тему:

– «Блэсс паблишинг» – чудесная небольшая компания. Дед Вернона основал ее на заре века в Англии, а отец распространил деятельность фирмы на Америку. Сейчас, конечно, нью-йоркская контора – это хвост, который, фигурально выражаясь, виляет всей собакой. Лондонская контора представляет собой филиал, а парижское ответвление и вовсе не идет ни в какое сравнение с ними по своему значению. Основное действие происходит здесь. – Он широко взмахнул рукой, чтобы показать на то, что должно было бы быть кипящим бурной деятельностью «Блэсс паблишинг».

Лайза оглядела пустую комнату. Она напоминала Филадельфию воскресным днем.

– Откровенно говоря, Вернон никогда особенно не интересовался издательским делом, – продолжал Каттинг, – и со времени смерти его отца компания преимущественно управлялась профессионалами, такими, как я, хотя традиции фирмы бережно хранились.

Когда он произносил это, в голосе его зазвучали нотки благоговения. Хранитель веры. Защитник чистоты религии. Ему удалось придать слову «профессионалы», изначально незамысловатому, некий возвышенный смысл.

– Каковы эти традиции?

Лайза поняла, что уже знает, какие результаты даст ее анализ личности Стивена Каттинга. Тем не менее, она вынуждена была поощрять его разговорчивость, чтобы подготовить управляющего к ходу, который сделает чуть позже.

Стивен Каттинг выпрямился. Он любил читать подобные лекции.

Он положил нож для вскрытия писем точно под углом девяносто градусов к черному, красному и синему карандашам – единственным предметам на поверхности его стола. Насколько Лайза видела, эта перегруппировка была совершенно излишней.

– Большинство других издателей и здесь, и в Англии стали слишком уж ориентироваться на прибыль, – сказал Стивен Каттинг. – Они бы опубликовали туалетную бумагу Гитлера, если бы полагали, что она будет распродаваться. Нас, в издательстве «Блэсс», интересует суть книг. Мы издаем книги только потому, что они должны быть изданы, и ни по какой другой причине. Мы исчисляем нашу прибыль по характеру рецензий, которые получаем, а не по количеству проданных экземпляров. Мы полагаем, именно так следует работать.

Качество превыше количества. Не многие в нашем бизнесе могут сказать такое.

Лайза не смогла удержаться.

– Полагаю, что многие и не хотели бы говорить такое.

Каттинг вздрогнул. Свои последующие слова он почти прошипел:

– Ну хорошо, вряд ли можно ожидать, что человек со стороны сразу же поймет сущность работы такого издательства, как «Блэсс». У Вернона правильное чутье. Он разделяет наш образ мыслей. И сердце у него на нужном месте.

Смысл его слов был понятен. Лайза – выскочка; пусть наслаждается своим кратковременным положением центральной фигуры на сцене, пока может. Пройдет совсем немного времени, и старый добрый Вернон снова выбросит ее на ту же помойку, откуда она, вне всяких сомнений, и появилась.

Гнев у нее внутри уже закипел, пар со свистом пошел вверх, а крышка на чайнике запрыгала.

– А что больше всего всех раздражает, так это то, что дела при такой нашей политике идут совсем неплохо. Нам доверяют авторы, и мы с лихвой отплачиваем им за их доверие. Если вы стали автором издательства «Блэсс», то вы им и останетесь… даже после вашей смерти. И поскольку мы, в первую очередь, обращаем внимание на качество, то занимаем первые строчки во всех обзорах новых книг, а наших специалистов по сбыту принимают с распростертыми объятиями все книготорговцы. – Он сделал паузу. Ему очень хотелось, чтобы вторая часть его речи звучала так же достоверно, как и первая.

Настал черед подвести итоги.

– Большое преимущество частных компаний, владельцы которых являются чем-то вроде просвещенных помещиков, проживающих вне своего имения, в том, что вы получаете свободу обходить некоторые законы рынка, так мешающие нашим конкурентам.

Лайза поняла, в чем суть дела. Компанией «Блэсс» владеют снобы, она управляется снобами и издает книги авторов-снобов, адресованные снобам-читателям. Все конкуренты в округе, должно быть, заливаются слезами.

– А в какой степени Вернон контролирует компанию?

«В какой степени я буду ее контролировать, когда все унаследую?» – вот каков был смысл вопроса Лайзы.

«Какова доля Блэсса в компании и насколько она прибыльна?» – так понял этот вопрос Стивен Каттинг.

– Вернону сейчас принадлежит примерно шестьдесят процентов акций компании, но, говоря откровенно, мы не получаем больших прибылей по причинам, которые я вам уже изложил. Такие компании, как наша, принято оценивать скорее по количеству приносимых ими денег, поэтому долю Вернона будет очень трудно, если невозможно, продать. Да Вернон и не подумает избавляться от нее. – Он удовлетворенно улыбнулся, будучи уверен в том, что это известие явится для Лайзы большим разочарованием.

Лайза улыбнулась в ответ. Шестьдесят процентов – это на девять процентов больше, чем ей нужно.

– Какого рода книги вы издаете? Я слышала о каких-то сборниках стихов.

– Да, мы отчасти специализируемся на этом и здесь, и в Англии. Поэзия. Серьезные романы. Биографии деятелей литературы. Довольно много книг по изящным искусствам, в основном, в Париже. Вам понятно, что это такое. Все высшего качества. Издавать такие книги – одно удовольствие.

Слова «одно удовольствие» были произнесены особенно торжественно. Лайза решила, что настало время сделать свой ход.

– Причиной моего прихода к вам является мое намерение получить у вас работу. Здесь, в Нью-Йорке.

– Что?

– Работу.

Какую-то секунду на тонком и злом лице было написано чистое изумление. Потом Лайза заметила, как губы его начали искривляться.

– О Господи, нет. Нет. Нет. И речи быть не может. Ха-ха! Работа? Боже! Нет.

Лайза поняла, что все испортила. Теперь ей придется смириться и заняться разъяснениями. Лицо сидевшего напротив нее человека засветилось от предвкушения жестокого удовольствия.

– Мы тут, в компании «Блэсс», конечно же, не против семейственности, но нам не нужен балласт. Наш долг – поддерживать авторов и читателей, но уж совсем не… осмелюсь сказать… скучающих домохозяек. И потом, ведь существуют определенные приличия. Не думаю, что это возвысит реноме компании, если жена владельца будет работать или хотя бы делать вид, будто работает у нас. Не могу поверить, чтобы Вернон этого действительно хотел, хоть я и уверен, что вы убеждали его весьма настойчиво.

Лайза встала. С нее было достаточно. Этот человек будет уничтожен за то, что он только что сказал. Будучи реалисткой, она понимала, что сейчас ей не получить того, чего она хочет. Такой человек, как Каттинг, превратит ее жизнь в сплошную пытку, если она хоть ненадолго попадет под его власть. Ей пришлось уехать из Палм-Бич. Высылка из Америки станет следующим шагом. Ей придется уползти в какое-нибудь тихое место, чтобы переждать и поучиться. Учиться и ждать. Например, в Париже, где они выпускают книги по искусству. Для начала это подойдет. Но потом, в конце, она дает себе слово, деревянные панели этого аристократического кабинета будут забрызганы голубой кровью Стивена Каттинга, а его кишки будут свисать, словно елочные украшения, с этой старинной хрустальной люстры. Он будет вышвырнут за дверь вместе со своими карандашами и ножами для вскрытия писем и займется поиском новой работы у издателей, которых сейчас поносит.

– Определите меня на работу в парижское отделение, – сказала она. – Сделайте это сегодня же. А лучше – прямо сейчас. Если вы этого не сделаете, я немедленно возвращаюсь в Палм-Бич и всю свою оставшуюся жизнь положу на то, чтобы выставить вас перед Верноном в самом невыгодном свете.

Секунду-другую Стивен Каттинг молча сидел в кресле. Он пытался подыскать достойный ответ, и рот его, как у рыбы, то открывался, то закрывался. Но он понимал, что придется сделать так, как сказала Лайза. Риск был слишком велик. Кто знает, какова ее власть над этим идиотом Верноном Блэссом?

Он снял трубку стоявшего на боковом столике телефонного аппарата. Высоким, срывающимся голосом он прокричал в трубку:

– Соедините меня с Мишелем Дюпре в Париже! Лайза улыбнулась. Она наконец начинала усваивать, как добиваться своего. Это было замечательно.

Глава 15

Париж

Мишель лежал абсолютно неподвижно, глаза его были плотно закрыты, ноги сжаты и пассивно вытянуты на уже горячей и влажной простыне. Лишь в глубине себя Лайза ощущала тот его орган, в котором была жизнь. Крепкий и твердый, он касался стен темницы, в которую Лайза его заключила, пробовал их на крепость, искал слабые места, двигался вдоль гладкой, скользкой поверхности. Так было. И все это делала она, и она же этим наслаждалась, эгоистичная и все же щедрая в том, что касалось наслаждения, которое она одновременно и давала, и получала. Восхитительные эмоции взмывали вверх в ее сознании. Откуда же исходили они? Разумеется, не только из вполне очевидного места. По обе стороны бедер распростертого любовника ноги Лайзы вжимались в достаточно жесткий матрас, и мышцы стонали от удовольствия, с напряжением поднимая и опуская всю тяжесть ее тела на непреклонного противника. Мускульная боль для Лайзы, нехватка кислорода в «сгорающих» тканях были таким же источником наслаждения, неотделимым от удовольствия, которое приносил вторгшийся в нее чужестранец.

Внизу под ней изображавший мертвый сон Мишель Дюпре впитывал физическую радость, которая заливала его волной. И хотя он ничего не видел, воображение рисовало ему картину блаженства ясно и отчетливо. Его обоняние было настроено на чудесные ароматы безудержной страсти. Он позволил любовнице оседлать его, брать его, обладать им. Своим твердым плоским животом он мог чувствовать идеальной формы ягодицы, периодически надавливавшие на него, ощущать весь дивный пыл, который был подлинным свидетельством той страсти, которую питала к нему Лайза, и сердце его замирало, когда он мысленно созерцал предмет своего поклонения. Лайза. Его Лайза. Богиня, которая через какие-то минуты совершит вместе с ним путешествие к вратам рая, содрогаясь от неподдельного экстаза. Сколько же раз еще он будет такое испытывать? Сколько еще раз?

Сверху над ним Лайза полностью растворилась в восторге. Но восхитительность страсти была вовсе не единственным из того, что она искала и обрела. Здесь, теперь она была свободна от той беспокойной тоски, которая определяла и формировала ее существование. Это был момент гордого забвения, оазис рвущего на части сердце наслаждения среди пустыни ее ссылки, среди зыбучих песков боли и страданий, где она помнила этот мир и брошенного ею крошечного, беспомощного младенца. Как будто с тем, чтобы стереть возникающие в памяти и тревожащие душу видения Палм-Бич, и маленького Скотта, она усилила темп, словно беспощадная наездница, совершенно не щадящая скакуна, на котором так легко скакала.

Лайза почувствовала приближение начала. Внутри нее чужеродное тело само говорило о своих потребностях, о своих самых серьезных намерениях и взывало к ее милости, требуя освободить его от этой восхитительной пытки.

Когда это началось, Лайза замерла. Именно так она приучила себя принимать наслаждение: покорно и спокойно, ни одного движения, которое отвлекало бы от благоговения перед силой вливающейся жизни. Назад пути нет. Оргазм живет уже сам по себе. Он уже начался. Ничто не может остановить его продвижение к своему пику и возвышенному окончанию. Маховик раскручивался, а двое любовников были теперь только зрителями, покинувшими свои тела и растворенными в небытии.

Они лишь наблюдали, как колесница счастья неслась вперед к скалам полного самоотречения.

Тяжело дыша, Лайза откинула голову. Ее охватывало знакомое и в то же время всегда такое неожиданное чувство. Вот оно вошло в нее, тихое и одновременно зловещее. Мягким шепотом оно еле слышно бормотало о надвигающейся буре. Единение их было таким хрупким. Поспешный поцелуй неопытных влюбленных, неосторожное прикосновение, опасное в своем своенравном легкомыслии. Одно резкое движение – и единение будет потеряно, а драгоценное мгновение разрушится и превратится в пародию из понапрасну затраченных чувств и не доведенной до логического конца любви. Но Лайза удержалась на этом ненадежном гребне, и была вознаграждена ослепительным чувственным трепетом, вспышками молний, которые возвещали приближение бури. Она любила этот многообещающий трепет, возникающий уже у самых ворот рая, и ее мышцы начали судорожно Сокращаться в такт дрожи обладателя того дара, что ей. вот-вот будет преподнесен.

В отчаянном предупреждающем вскрике Мишеля не было необходимости – этот ничего не значивший звук, рожденный порывами страсти, говорил лишь о том, что ее телу было и так хорошо известно. Первое подношение любви омыло ее разгоряченное тело и вошло в ее сознание. Оно пришло снизу, но было воспринято наверху. Влажное и насыщенное, теплое и плодородное, успокаивающее и одновременно возбуждающее – сладостная частица мужественности.

Теперь, когда катализатор врывался в нее, Лайза оставила попытки контролировать себя. Теперь настал ее черед. Врата рая были распахнуты. Сдерживаемые чувства вылетели на волю. Ниже и ниже спускалась она, расслабляя мышцы, падая вперед, пуская ревущий, вздымающийся механизм в самую свою сердцевину. Протяжный и тоскливый, мучительный вопль эхом разнесся по небольшой комнате. Лайза закричала от счастья, взмыв до заоблачных высот, заметалась, судорожно вцепляясь пальцами в измятые простыни и раскачивая головой в красноречивом признании охватившей ее огромной радости.

Потом наступила и долгие минуты тянулась звенящая тишина. Лишь мысленно любовники перекликались, переживая вновь в памяти восхождение на заоблачную вершину и спуск в лежащую по другую сторону горы долину. Устало прильнув к Мишелю, упершись плечом ему в грудь и все еще обнимая любовника ногами, Лайза первая нарушила молчание.

– Я буду скучать по тебе, Мишель.

– Ты твердо решила ехать?

– Да, ты же знаешь.

– Но в Лондоне так холодно и сыро. И люди сырые и холодные. Тебе будет плохо там без меня.

Когда она повернулась и посмотрела на него, француз попытался изобразить слабую улыбку. Но несколько запоздало.

Она действительно будет скучать без него. Еще вернее то, что он будет скучать по ней. Мишель Дюпре. Сорок два года, все присущее французам обаяние и крепкое тело, которое умело отвлечь от обуревавших ее мыслей. Потерпевшей поражение и оказавшейся в полном одиночестве в аэропорту «Шарль де Голль», выброшенной за порог страны, где она родилась, Лайзе был очень нужен кто-то вроде Мишеля Дюпре, и она не могла не быть ему благодарна. Конечно же, он влюбился в нее, еще когда запихивал ее дорожную сумку на заднее сиденье своего видавшего лучшие времена «ситроена».

А потом, за обедом в кафе «Липп» на бульваре Сен-Жермен, он уже начал планировать их будущее. Лайза посмеивалась над ним тогда. Над его очаровательной самоуверенностью, над ребячливостью, временами проглядывавшей в этом взрослом мужчине, над его непомерным романтизмом. В течение нескольких быстро пролетевших недель она пыталась сопротивляться, но сказались волшебство Парижа, потребность в лекарстве от разрывавшей ее ностальгии, а также жгущее и пульсирующее внутри, ноющее и болезненное желание отомстить. Теперь они были любовниками, но Лайза не любила его и подозревала, что Мишелю это известно.

– Но Лондон – это именно то место, где мне необходимо быть. Там все операции компании «Блэсс» будут видны, как на ладони.

– Разве ты не счастлива со мной и моими книгами по искусству?

Нет, Лайза не была счастлива. Счастье присутствовало здесь несколько минут назад, но реальная жизнь опять вторглась в мечты, и ее безжалостные ветры разбросали карточный домик сказки в разные стороны. Париж был великолепной, прекрасной, тихой заводью. Французы гордились своим архаичным языком, художественным наследием прошлого и поносили бесстыдный материализм американцев и британский эгоцентризм. Книги издательства «Блэсс» и в самом деле были великолепны. Яркие краски, прекрасная бумага, непомерные цены и минимальный сбыт.

Она бессовестно использовала своего француза. Использовала его тело и его ум. Он научил ее смотреть на все глазами жителей этой страны, говорить с легким акцентом южной провинции, разбираться в стиле, а самое главное – он поделился с ней всем тем, что знал и думал об издательском деле. А тут Мишель был знатоком. Он успел вываляться в грязи коммерческого книгоиздания, прежде чем нашел спасительную гавань в филиале компании «Блэсс»; теперь он окончательно отошел от бизнеса, к которому у него с его темпераментом никогда и не лежала душа. Среди возведенных из слоновой кости башен литературы по искусству он был, как рыба в воде, и пребывал там в счастливом неведении относительно неотделимых от реальной жизни подсчетов прибылей и убытков. Временами, размышляя об их общем будущем, Лайза чувствовала себя Иудой, ибо ей было очевидно, что Мишель позволяет себе смелость мечтать. Мечтать о том времени, когда смерть освободит миссис Вернон Блэсс от временно сковывающих ее уз. Тогда, как он думал, она обратится к человеку, который учил ее, любил ее и приносил ей радость.

Бедный Мишель. Он не мог ни знать ее, ни понимать, что сделало ее такой. Он и не подозревал, что он для нее лишь ничего не значащий приятный эпизод, но не более того.

Словно подчеркивая эти хранимые при себе мысли, Лайза отодвинулась от него, свесила длинные ноги с разворошенной постели. Она поборола желание сказать что-нибудь жестокое, что-нибудь такое, что разрушило бы иллюзию, которую она позволила ему создать.

Стремительно проведя рукой по своим влажным от пота волосам, она тряхнула головой, сбрасывая с себя все обязательства перед возлюбленным. Позже, под душем, она завершит это размежевание.

Что он сказал? Разве не была она счастлива с ним и его книгами по искусству?

Она поднялась. Опасная, как она знала, в своей красоте. Любовь наносит раны. Любовь убивает. Утраченная любовь отчаянно жаждет отмщения.

– Я сказала, что буду скучать по тебе, Мишель, – сказала она, глядя в его полные разочарования глаза.

Но, произнося эти слова, в мыслях она уже шла по мокрым улицам, обходя кроваво-красные автобусы и такси непривычных очертаний, медленно пробираясь через площади Блумзбери и усваивая все, что необходимо знать о компании, которой она, наступит день, будет владеть.

Лондон

Был один их тех лондонских дней, когда холодная сырость вползает прямо в мозг и сводит мышцы, погружая всех вокруг в летаргическое состояние и пессимизм. За окном лил дождь, тихий и неумолимый, полный решимости утопить серый мир, на который он падал, в унылом болоте отчаяния. В конторе «Блэсс паблишинг» на Бедфорд-сквер большинство сотрудников без всякого сопротивления отдались всепоглощающему мрачному настрою, как это повторялось каждый день последние две недели. Лайза не составляла исключения. Она задумчиво сидела за большим столом в маленькой комнате и машинально водила черным фломастером по промокашке, иногда посматривая в грязное окно на красную кирпичную стену, – единственное, что там было видно.

Когда выпадали такие дни, она с тоской думала о флоридском солнце и сравнивала вялый и противный лондонский дождь с разнообразием погоды в Палм-Бич. Там дождь действовал очищающе. Короткий и редкий порыв теплой энергии, изгоняющий влагу из атмосферы и подготавливающий триумфальное возвращение солнца на авансцену. Здесь дождь был концом всего, карой Божьей, явлением, чинящим помехи счастью, а его главным достижением явилось то, что желчность стала национальной чертой англичан. Хуже, гораздо хуже, было то, что возникающая в результате нездоровая атмосфера являлась великолепной питательной средой для самых отвратительных вирусов, какие только знал мир. Прошло уже долгих пять лет с тех пор, как Лайза уехала из Палм-Бич, и за это время она, похоже, успела познакомиться со всеми ними. С удручающей регулярностью они коварно наваливались на нее в самые что ни на есть неподходящие моменты, укладывали в постель, заполняли голову ватой, превращали горло в наждачную бумагу, засоряли легкие всем мусором этого несчастного города. Лайза могла поклясться, что и в этот самый момент они снова размножаются у нее внутри. Под темно-синим кашемировым свитером и соответствующего цвета плиссированной юбкой она уже чувствовала, как ее бросает то в жар, то в холод, в ритме, который вроде бы совсем не совпадал с перебоями в работе древней конторской вентиляционной системы.

Лайза посмотрела на свои часы фирмы «Юбло», те самые, в которых ей следовало бы плавать в теплых водах Гольфстрима. Одиннадцать часов. Это означало перерыв на чай и встречу с Мейвис. На какую-то секунду душа Лайзы вынырнула со дна на поверхность. Чай был на самом деле совсем не чаем. Это была коричневая, с привкусом пластмассы жидкость, которая подавалась в чашке, сделанной будто специально так, чтобы жгло пальцы. Но все же она была обычно теплой и содержала некоторое ограниченное количество кофеина. Мейвис, напротив, была неподдельной, настоящей кокни; ее отличала столь мрачная философия, что по сравнению с ней ежедневные депрессии, навеянные погодой, превращались в эмоциональные взлеты исступленного помешанного. Если исходить из принципа, что всегда есть кто-то, кому живется хуже, чем тебе, и что осознание этого есть первый шаг к удовлетворенности, то Мейвис оказывала на служащих компании «Блэсс» и в самом деле тонизирующее воздействие – бесконечно более полезное, чем безвкусная жидкость, которую она подавала.

Лайза улыбнулась, услышав стук в дверь. Выделяя из всех своих пор концентрированное уныние, Мейвис, еле волоча ноги, вползла в комнату.

– Доброе утро, Мейвис, – бодро приветствовала ее Лайза, заранее точно зная, какой получит ответ.

– И нет ничего в нем доброго, – услышала она то, что и ожидала. – Трое погибли при крушении поезда, а у моего Лена зуб разболелся.

Мейвис имела обыкновение собирать трагедии разного рода и объединять их в общую картину обреченности. Она все воспринимала близко к сердцу, будь то небольшое землетрясение в Чили или привычка ее кокер-спаниеля писать на диван.

– О Боже, – промолвила Лайза сочувственно. – Надеюсь, с зубом ничего серьезного.

– Как бы у него не было заражения крови. Это обычное дело. А доктор, конечно, запил. Совсем уж ничего хорошего.

Лайза отхлебнула отвратительного варева. Обычный рассказ Мейвис о несчастьях приободрил ее.

– Ты знаешь, Мейвис, через месяц исполнится пять лет, как я не была дома.

Мейвис склонила голову набок и подозрительно посмотрела на нее.

– А кажется, уже и все десять, – сказала она наконец; лицо ее было чернее тучи. – Ужасные это были пять лет. Если и следующие пять будут такими же, то всем нам придет конец. Вот что я скажу.

Она вяло облокотилась на тележку с чаем, прикидывая, стоит ли заняться подробным описанием прошлых пяти трагических лет. С чего начать? Так много ужасных вещей. Но что-то заставило ее отказаться от этого.

– Ну, ладно. Надо продолжать бороться – вот что я скажу. Дать хороший бой, хотя – о Боже! – иногда я и не знаю, к чему нам все это.

Лайза засмеялась, но когда Мейвис ушла, слова ее не ушли вместе с ней. Пять ужасных лет. Пять ужасных лет с того дня, когда она распрощалась с Мэгги, маленьким Скоттом и Палм-Бич. Она угрюмо посмотрела на стол. Взгляд остановился на раскрытой книге с записями о назначенных встречах. Черт! Чуть не забыла. У нее же назначен обед. Чарльз Вилльерс. Ресторан «Ле Каприс», в час дня. Лайза почувствовала, как настроение поднимается. Обычно мысль об обеде с шефом вызывала противоположную реакцию. Но сегодня это будет приятным отвлечением. В самом деле, ей ведь кое-что от него нужно. И очень нужно.

* * *

Модный ресторан «Ле Каприс» на Сент-Джеймс-стрит жужжал, словно работящий шмель, но Лайза не обращала внимания на суматоху и суету вокруг. Она изо всех сил, словно от этого зависела ее жизнь, пыталась продать кое-что, но уже чувствовала, что находится на грани поражения.

– Чарльз, вы читали это? Я имею в виду не по диагонали, а по-настоящему. Я говорю вам, эта книга всегда будет занимать первые строчки. Я обещаю вам это. Я это знаю.

Чарльз Вилльерс откинул голову и радостно заржал – его смех обожали копировать секретарши. Это был гогот, в котором в значительной мере участвовал нос, а заканчивался он всегда чем-то вроде храпа.

– Да, я действительно ее читал. Я умею читать, знаете ли.

Лайза уже три года работала в Лондоне и понимала всю значимость не вполне современного произношения, свойственного выпускникам Итона, которое в этой стране было символом принадлежности к высшим, привилегированным классам. Знала, но не переставала восхищаться им. Вне всяких сомнений, это был шедевр фонетического искусства – что-то среднее между высоким носовым подвыванием и прононсом, которого можно ждать от человека с тризмом челюсти.

Этот выговор в исполнении Чарльза Вилльерса служил для Лайзы эталоном, по которому она оценивала произношение всех остальных. Предположительно, Вилльерсу помогало практически полное отсутствие подбородка, но то же самое можно было сказать и о его елейной самоуверенности, агрессивной арийской физиономии с высоким лбом; различные фрагменты Чарльза Вилльерса были неотделимы один от другого. Он представлял собой как бы цельный набор предметов – синий галстук в белый горошек от «Тернбулла и Ассера», кремовая рубашка от «Харви и Хадсона», двубортный серый фланелевый костюм, черные блестящие уличные ботинки на шнурках от «Лобба», которые, вполне очевидно, носило еще прошлое поколение.