ГЛАВА XIII

Можно себе представить ужас и изумление Шарля, когда после продолжительного и глубокого обморока, раскрыв глаза, он увидел перед собой Луша и его товарищей.

– Ну-с! – продолжал каторжник, отбросив сосуд с водой, которую он плескал прямо в лицо серингуеро. Ну-с, сударь, или вы совсем утратили дар слова? Надо попробовать разжать ему зубы! ..

Шарль молчал.

– Хм! .. Да вы упрямитесь! Хорошо, мы сейчас посмотрим, кто из нас кого переупрямит… Господин Луш знает приемы, которые могут заставить говорить даже немого, приемы совершенно безошибочные…

Тут Геркулес выступил вперед и сказал: «И я тоже знаю такое средство. Если ты предоставишь этого человека на несколько минут в полное мое распоряжение, то я ручаюсь, что сделаю его столь же болтливым, как целая стая попугаев! »

– Руки долой, увалень! Знаю я твои средства! Дай тебе волю, так ты его разом сплющишь прежде, чем мы добьемся от него хоть одного слова!

В продолжение этого разговора, из которого намерения разбойников совершенно прояснились, мысли с бешеной скоростью проносились в голове Шарля. Окинув все вокруг одним взглядом, он увидел, вместе с каторжниками и бразильскими мулатами, большое число мура, своих беспощадных врагов, а он был один, совершенно один. Табира не здесь, не в плену у негодяев; слабый луч надежды зародился в его душе, но весьма слабый, – увы! А все-таки, если мундуруку, ловкость, хитрость и сообразительность которого ему хорошо были известны, если он не задушен мурами, то, наверное, последовал по его следам, и тогда не подлежит сомнению, что он сделает все на свете, чтобы, при помощи смелых и мужественных защитников серингаля попытаться спасти хозяина.

Голос Луша прервал его мысли.

– Так вы не хотите говорить? .. Прекрасно! Я скажу тогда, чего хочу. И после того вы скажете «да» или будете действовать согласно моим намерениям. Это все, чего я требую от вас! Вы богаты, даже, можно сказать, до смешного богаты; так нам, видите ли, прежде всего нужно ваше состояние!

А так как Шарль и на это только презрительно усмехнулся, то негодяй продолжал:

– Да! Я знаю, что казна ваша хорошо охраняется; знаю, что там постоянно находятся человек тридцать, которые встретили бы нас ружейным огнем, не считая тех молодцов, которые попотчевали бы нас своими отравленными спичками… Неправда ли, это кажется вам очень забавным? .. Но мы не так глупы, голубчик, и тоже умеем дорожить своей шкурой! Оборудуем это дело, не получив ни одной царапины, понимаете ли? Вот почему я рассчитываю на вас, что вы облегчите нам это дело! Так вот, вы проводите нас к дому, как будто мы ваши старые друзья, и введете в казнохранилище, а тогда мы решим, какой взять с вас выкуп. Но смотрите, не пробуйте нас обмануть: я имею привычку принимать свои меры предосторожности. Знайте, что если только вы шевельнетесь, если сделаете хоть малейший жест, мы выпустим из вас все потроха! Теперь вы знаете, господинчик, чем вы можете выкупить свою жизнь!

Во время этой пространной тирады Шарль продолжал хранить упорное молчание, как бы не видя и не слыша ничего из того, что происходило вокруг него.

Это презрительное спокойствие вывело Луша из себя, и он дал волю приступу бешеной злобы.

Товарищи его разразились целым градом ругани и проклятий; даже мура, до того невозмутимые и, по-видимому, совершенно равнодушные, огласили воздух дикими звуками.

– Ах, так ты так! – заревел негодяй. – Ты еще не знаешь, сколько ненависти таится в сердце человека, проведшего тридцать лет своей жизни на каторге, в этом аду… Вы по горло сыты и пьяны, а мы подыхаем с голоду… Теперь, когда вы в нашей власти, вы еще бравируете нами! Ну, так я скажу, что мы хотим не ваших денег. Я мог бы, пожалуй, пресытившись всем, если не отпустить вас на все четыре стороны, то все-таки пощадить вашу жизнь при условии, что вы станете работать на нас… Но теперь кровавый туман застилает мне глаза, и я хочу крови, да, крови! .. А-а, вы ничего не говорите! .. Но черт возьми, у вас есть красавица жена и детвора! ..

– Молчи, негодяй! – воскликнул Шарль громовым голосом, делая страшное усилие, чтобы разорвать свои путы.

– Ага! .. Вот что вас заставляет плясать – когда говорят о вашей бабе, и ребятах! – заговорил Луш, снова становясь несколько спокойнее.

– Ну так знайте, что все они будут своим порядком прирезаны, могу вам поручиться за это, а мясо их отдадим рыбам в реке, чтобы они хорошенько разжирели на сладком мясе! А после того мы позаботимся и о вас!

– Лжешь, мерзавец! Лжешь и сам дрожишь за себя! Ты знаешь, что моей семье нечего бояться! Что касается меня, то ты и не воображай, что можешь меня запугать и заставить сдаться на твои условия! Кому? Каторжнику! Да в уме ли ты?!

– Болтайте себе, батюшка, сколько угодно: меня это, признаюсь, забавляет… Ну, а теперь мы приступим к делу! Эй, ребята, нет ли у кого-нибудь из вас пропитанного серой фитиля? Мы пока, ради забавы, поджарим ему уши, а там придумаем еще какие-нибудь другие развлечения… Вот вы увидите, ребятушки, как это будет весело!

В этот момент один из мулатов подошел к Лушу и сказал ему на кайенском наречии:

– Послушай, приятель, если ты хочешь позабавиться и других позабавить, а кстати и сломить упрямство серингуеро, то предоставь это мне: я за это берусь!

– При условии, что ты ему не повредишь, он нам нужен!

– Не бойся, будет жив!

– Ну так делай, что знаешь!

Мулат, весьма довольный такой сговорчивостью, подозвал одного из своих товарищей и произнес несколько слов по-португальски.

Тот побежал куда-то и спустя несколько минут вернулся, с трудом ведя за собой норовистого коня, бешеные порывы которого едва сдерживали самые варварски строгие удила, безобразно затянутые.

– Хорошо! – сказал добровольный палач.

– Что ты хочешь делать? – спросил его Луш.

– Дать ему объездить вот этого коня, с которым ни один из нас не мог ничего сделать.

Слова эти вызвали у мура протяжный, дикий рев восхищения. Очевидно, предполагаемый способ выездки дикого коня должен был представлять собой нечто ужасное, чтобы так обрадовать этих дикарей.

Напуганная их воем лошадь поднялась на дыбы и стала бить ногами. Но два длинных лассо, кинутых с необычайной ловкостью, в один и тот же момент скрутили коня по передним и задним ногам и мгновенно парализовали движения благородного животного. Лишенный возможности биться, но не усмиренный, конь стоял теперь неподвижно, дрожа всем телом.

Тем временем мура, очевидно посвященные в план мулата, побежали за своими конями, в одно мгновение вскочили на них, галопом примчались обратно и выстроились широким кольцом, потрясая в воздухе своими лассо.

Мулат сделал знак Геркулесу, неимоверная сила которого была ему известна, и приказал взять пленника и взвалить его на спину дикого жеребца. Геркулес придерживал его в лежачем положении, а двое ловких и проворных мулатов привязывали его крепкими лассо к спине дрожащего от гнева коня. Теперь мура расширили круг настолько, что между ними оставалось приблизительно по двадцать метров.

В это самое время Луш окликнул мулата:

– А ты можешь поручиться, что этот бешеный жеребец не прорвется? ..

– Если бы это случилось, то было бы в первый раз, приятель! Мы уже не впервые играем в эту игру! .. Будь спокоен, я за все отвечаю, и после часа бешеной гонки я готов поручиться, что и конь, и всадник будут послушны, как овцы!

– Ну, если так, то валяй! ..

Тогда мулат, внимательно осмотрев, как привязан пленник, одним ударом ножа перерезал ремни лассо, спутывавшие коню ноги, и сорвал с него удила.

На это потребовалось не более трех секунд.

Почувствовав себя на свободе, жеребец с минуту оставался неподвижным, как вкопанный. Затем, громко заржав, стрелой понесся вперед, но вдруг, почувствовав у себя на спине постороннее тело, остановился на мгновение и попытался схватить молодого француза зубами.

В этот момент бразилец, держа наготове длинный прут, изо всей силы ударил им по крупу коня.

Обезумев от боли и бешенства, молодое животное взвилось на дыбы и затем вихрем бросилось по саванне.

Несмотря на всю свою силу воли и выносливость, Шарль, испытывая ужасные толчки и тряску, не в состоянии был подавить глухой вопль, тотчас вызывавший жуткий вой бандитов, ликующих при виде его мучений.

Мулаты, отличные наездники, как и гаучосы аргентинской пампы, чтобы принять участие в этой дикой игре, побежали за своими лошадьми. Четверо же каторжников, чрезвычайно заинтересованных началом зверской забавы, стали тесной группой посредине громадного круга, образованного на открытом месте саванны конными индейцами.

Разгоряченный конь, видя перед собою свободное пространство, несколько минут бежал вперед, но завидев всадника, мчавшегося на него, взвился на дыбы и, круто повернув назад, понесся в противоположную сторону. Но и здесь его ожидал всадник, потрясающий в воздухе ненавистным лассо. Шею скакуна до сих пор жег рубец от его страшного удара.

Дикий конь кидался туда и сюда, но повсюду перед ним встает всадник, вселяющий в него ужас своими криками и жестами, взмахами ременного лассо.

Поняв, наконец, что его усилия тщетны, измученный молодой конь отказывается от надежды прорваться сквозь этот заколдованный круг и бежит теперь по кругу, как цирковая лошадь. Бока у него раздуваются, рот в пене. Описав круг, он выбегает в центр его и в бессильном бешенстве роет копытами землю, громко ржет и старается сорвать с себя зубами человека, привязанного к его хребту, но не может освободиться от своей ноши.

Мулаты несутся во весь опор, преследуя с дикими криками молодого скакуна и размахивая в воздухе своими лассо.

Шарль, лишенный возможности двинуться, терпит невыносимую муку. Каждое движение скакуна болезненно отзывается во всем его теле, каждый скачок причиняет ему нестерпимую боль. Солнце нещадно палит его лицо и голову; все его тело, страшно сдавленное, болезненно ноет. Он чувствует, что силы мало-помалу оставляют его, и появляется горькое желание, чтобы конь под ним упал и раздавил его своей тяжестью.

Между тем, от вмешательства мулатов молодой скакун совершенно обезумел и бросился напролом.

Первый мура, на которого он налетел, взмахнул лассо, но дикий конь вдруг низко пригнул голову между передними ногами и понесся прямо, сознавая, что так петля не захватит его.

Твердо знавший свою роль индеец поскакал рядом, выжидая момента, когда конь подымет голову.

Не слыша свиста лассо, молодой жеребец подумал, что опасность миновала и, выпрямив свою гордую шею, победно заржал. Но в этот момент пущенное меткой рукой индейца лассо упало тяжелой петлей на шею скакуна, обвив ее у самого соединения с головой.

Превосходно выдрессированная лошадь мура сразу остановилась, как вкопанная, а всадник ее изо всей силы сжал ей бока железными шенкелями, чтобы не быть сброшенным с коня в тот момент, когда молодой дикий жеребец, полупридушенный петлей лассо, тоже вдруг остановится.

Как известно, индейцы ездят без седла. Эти несравненные всадники прикрепляют свои деревянные стремена с помощью веревок к подпруге, сплетенной из травяных волокон. К подпруге прикрепляется и конец лассо.

Готовясь к этой дикой забаве, мулат сказал Лушу: «Будь спокоен, я за все ручаюсь». Но он не рассчитывал, да и не мог рассчитывать, на случайность, в сущности даже пустячную случайность, и при том чрезвычайно редкую, как утверждали присутствовавшие при этом.

В тот момент, когда лассо обвилось вокруг шеи жеребца, тот сделал бешеное усилие. Подпруга у коня под индейцем лопнула, а конь и всадник покатились на землю. Почуяв свободу, дикий жеребец пустился стрелой и в одно мгновение исчез в облаке пыли.

Ближайшие мура тотчас же кинулись в погоню за ним, опередив взбешенных и разочарованных мулатов. Но молодой жеребец, обезумев от страха, уходил на глазах у всех; всякое преследование становилось бесполезным. Только отдаленный топот нарушал воцарившуюся тишину. Шарль, обессилев от боли, ослепленный солнцем, оглушенный приливом крови к голове, но все еще сохраняя смутное сознание, сразу понял, что ушел от своих врагов, благодаря какой-то счастливой случайности, но какой именно, не знал. Да и не все ли ему равно, в сущности? Его положение оставалось не менее трагичным. Что его ожидало, если животное, все еще несшееся без памяти вперед, наконец, выбившись из сил, упадет?

И несчастному молодому человеку стало казаться, что последняя искра его разума гаснет при одной мысли об этом.

Вскоре он потерял сознание и очнулся только спустя некоторое время, от ощущения свежести.

Он чувствовал, что вода смачивает все тело, набирается в рот, вливается в уши. Он слышал шум, столь знакомый пловцам во время ныряния.

Рискуя задохнуться, он поднял голову и увидел, что конь плывет посреди широкой реки. Если это не самообман, ему кажется, что его путы не столь сильно уже давят. Нет, это не самообман: от долгого пребывания в воде ремни лассо размякли, растянулись, он может теперь действовать одной рукой. Мало-помалу лассо становится все мягче и мягче, и ему наконец удается совершенно высвободить свою правую руку из-под ремня, спиралью обвившего все его тело.

Между тем конь выбрался уже на берег и отряхается от воды, но, испугавшись движения привязанного к нему человека, снова мчится по равнине, точно преследуемый демонами.

Однако невольное купание освежило молодого плантатора и не только вернуло ему сознание, но и отчасти силы. Хотя положение его не перестало быть отчаянным, все же он уже начал помышлять о возможности спасения.

С удивительной ясностью видит он теперь все перед собой и вспоминает происшедшее: и предательский захват, жертвой которого он сделался, и появление каторжников, которых он считал пребывающими на острове, и странное присутствие мура, его непримиримых врагов.

Он отчетливо представляет себе, какая жуткая опасность грозит его семье, если каторжники со своими страшными союзниками двинутся на осаду его жилища. А он здесь, бессильный помочь им, безоружный, разбитый и измученный!

При мысли об этом безумное бешенство овладело им. Шарль извивается, как уж, стараясь высвободиться из-под ремней лассо, невзирая на то, что у него из-под кожи выступает кровь, что от натуги кружится голова, и он ежеминутно рискует опять потерять сознание.

Ему удается наконец высвободить и свою левую руку. Несколько минут он терпеливо выжидает, чтобы кровообращение снова восстановилось в его затекших конечностях. Крик радости вырывается у него из груди: он чувствует, что высвободился до самых плеч, что обе руки его свободны, и он может наполовину перевернуться под ремнями, ставшими теперь гораздо слабее.

Вот он совсем перевернулся и лежит теперь на животе лицом вниз, обхватив шею скакуна обеими руками.

Между тем, бедное животное, совершенно загнанное и выбившееся из сил, начинает проявлять признаки несомненного истощения. Бока его конвульсивно вздымаются, дыхание становится неровным, свистящим, ноздри, непомерно раздутые, налились кровью.

Неужели Шарль будет ждать, что конь под ним упадет, станет кататься в предсмертных судорогах агонии и искалечит его вконец? Нет! Нет! .. Он вдруг вспоминает, что у него на поясе должен быть надежный нож, с которым он никогда не расстается, нож с роговой ручкой и небольшой пилой и пинцетом.

Он ощупывает свой карман и с неописуемой радостью убеждается, что нож при нем.

Смелый план мгновенно созрел в его мозгу. Он сознает, что на таком бешеном аллюре он не может с безопасностью соскользнуть на землю в случае, если перережет свои путы, тем более, что ноги его затекли и вздулись, как бревна. Он не может достать рукой, вооруженной ножом, тех полос лассо, которые связывают его ноги с крупом коня.

«Мне остается только одно – остановить это несчастное животное, а для этого у меня в распоряжении всего только одно средство – нож! »

Раскрыв свой нож, он выжидает минуты, когда животное вынуждено будет нагнуть голову и несколько замедлить свой бешеный бег.

Момент этот не долго заставляет ждать себя. Перед ними вместо гладкой равнины и высоких трав – густой кустарник, предвещающий близость леса. Обессиленное животное, боясь споткнуться, скачет вперед с большей осторожностью. Тогда Шарль наставляет свой нож как раз в том месте, где приходится первый позвонок, прикрепляющий голову к шее, и одним сильным ударом вонзает его по самую рукоятку в шею животного.

Лошадь грузно падает на землю и остается неподвижной, как пораженная громом.

ГЛАВА XIV

Избавившись, наконец, от обезумевшего коня, Шарль прежде всего перерезал ножом свои путы и принялся растирать отекшие ноги.

Несмотря на свою необычайную силу, он чувствовал себя совершенно разбитым. С каким наслаждением растянулся бы он тут же, на земле, и вкусил несколько часов живительного отдыха и сна! Страшные опасения, тревога за близких не позволяли думать о себе, о своем отдыхе. Он ничего не ел с самого утра. Его мучил голод, но нет возможности развести огонь: его кремень и огниво утеряны, а есть сырое мясо лошади, внушающее ему непреодолимое отвращение, он не решался.