ГЛАВА XI

Долгой тропической ночи, наконец, пришло на смену утро.

Солнце как-то неожиданно зажгло высокие верхушки деревьев, и туман, окутывавший своим густым молочно-белым покровом поляну, мигом рассеялся.

Как обитатели хижины, так и временные гости давно уже проснулись. Однако присутствие господина на этот раз помешало обычному гаму, каким всегда сопровождается пробуждение негров. Шумливые и веселые, как взрослые дети, негры, едва спустив ноги с гамака, имеют привычку начинать день оживленными окликами, шутками, возней, толкотней, бешеными скачками и прыжками, гомерическим смехом и хохотом.

Ночь на нулевом градусе широты, длящаяся по меньшей мере десять часов, с избытком дает возможность восстановить силы, потраченные на дневной труд. Шарль же, как большинство европейцев, даже акклиматизировавшихся, спал только с полуночи и потому проснулся последним.

– Ну, ребята, – крикнул он, бодро соскочив на землю, – теперь давайте умываться! Первый, кто будет готов, получит двойную порцию!

Не трудно было предвидеть, что не оказалось ни первых, ни последних: все были готовы одновременно.

Умывание заключалось в том, что все кинулись в реку, где смешались в кучу черные и медно-красные тела. И негры, и индейцы, мокрые, со струйками воды, стекавшими по груди и по спине, со всех ног побежали получать обещанную порцию нектара из сахарного тростника.

После этого приступили к выделке змеиной шкуры.

Эта операция обычно не представляет трудностей, даже если животное больших размеров. Змею обвязывают вокруг шеи крепкой лианой и подвешивают к одному из поперечных сучьев большого дерева. Человек, вооруженный острым ножом, вонзив его в самую глотку змеи, повисает на нем и спускается, обхватив ногами туловище змеи и продолжая виснуть на ноже, который под давлением тяжести человека, разрезает по прямой линии шкуру змеи с нижней стороны от головы до хвоста. Потом человек снова взбирается на дерево, обрезает кожу вокруг головы, заворачивает ее, спускает завернутую часть вниз, и товарищам его остается только тянуть шкуру, чтобы отделить ее от мяса.

В данном случае этот способ не устраивал из-за необычайной величины и страшного веса убитого чудовища. Понадобилась бы по крайней мере особая лебедка, чтобы поднять кверху пресмыкающееся; кроме того, даже рослый человек едва ли бы мог спуститься по этому огромному туловищу, представлявшему собою толстый цилиндр.

Поэтому Шарль решил снять шкуру прямо на земле, постепенно приподнимая шестами громадное туловище, чтобы легче было сдергивать с него кожу. Дело подвигалось медленно, но без неприятностей.

Сдернутую кожу натерли золой и скатали, в ожидании надлежащей отделки, так как зола предохраняет ее от насекомых и от гниения.

Отложив в сохранное место драгоценную добычу, молодой плантатор стал осматривать, в ожидании завтрака, участок, освоенный его новыми рабочими из беглых каторжников, и высчитывать приблизительно то количество каучука, какое он мог дать. Обычно не щедрый на похвалы, а также и на упреки, на этот раз Шарль не мог удержаться, чтобы не выразить своего удовольствия по поводу того, что увидел здесь. Около 3000 килограммов каучука превосходного качества, чистого, совершенно однородного, отлично высушенного, отвечающего требованиям самого взыскательного и капризного покупателя, было сложено у новопоселенцев в строгом порядке на полках из досок, рядами с промежутками, дающими доступ воздуху.

Но это еще не все; трое товарищей вырыли под полками небольшие ямки, где время от времени разводили огонь, не слишком сильный, из легкого хвороста, который изгонял последние следы влажности и, так сказать, довершал первоначальную сушку.

Этот добавочный уход за изготовленным каучуком, кажущийся на первый взгляд излишним, на самом деле настолько улучшает качество каучука, что стоимость его сразу повышается на 1 франк за килограмм.

– Прекрасно, друзья мои, прекрасно! Я очень доволен, – сказал Шарль, – каждый из вас получит по добавочной тысяче франков на свою долю.

– Тысячу франков! – воскликнул араб, сияя от радости. – Тысячу франков чистыми деньгами?

– Да, чистыми деньгами, если ты этого хочешь, друг мой! Но скажи, что ты думаешь делать с этой суммой?

– Я оплачу свой проезд обратно в Алжир, на остальное куплю лошадей и мулов и буду кормить свою старую мать, жену и детей!

– Но, милейший, ты не можешь вернуться в Алжир: там тебя снова заберут и вышлют в Кайену!

– Но если я окажусь хорошим работником, вы, господин, испросите у президента республики разрешение на помилование, и тогда… мне можно будет вернуться к своим!

– Да, конечно, я охотно сделаю это! Но разве ты так хочешь покинуть меня? Подумай только, как быстро ты можешь разбогатеть здесь, тогда как там тебе придется влачить жалкое существование!

– Да, господин прав, но моя старая мать там, моя добрая жена и дети…

– Но кто же мешает тебе выписать их сюда? Они будут членами нашей семьи! Я могу написать им, когда хочешь, хоть теперь же! ..

– О господин! – воскликнул бедняга. – Если так, то я останусь здесь на всю свою жизнь и всегда буду тебе верным и усердным слугой и работником!

– И будешь здесь основателем алжирской колонии! .. Ну, а ты, приятель, – обратился Шарль к мартиниканцу, который усердно, но безуспешно высчитывал что-то по пальцам.

– О, я, господин, не могу сосчитать всего этого: это для меня слишком много!

– Не беспокойся, я сосчитаю за тебя! Ты тоже хочешь вернуться на родину?

– Я не так глуп! Я останусь подле жилища господина… У нас на Мартинике нечего есть, а здесь я буду богат, богат, как настоящий помещик!

– А тебе не скучно будет жить здесь одному, без семьи?

– Я знаю в Кайене добрую кумушку негритянку, и если вы позволите, чтобы она приехала сюда, в ваше поместье, то я буду более счастлив и доволен, чем кто-либо из негров на своей родине или негров в Кайене и Мартинике!

– Решено, приятель! В следующий раз, когда мы поедем в Кайену, мы привезем твою негритянку, и я позабочусь о твоем помиловании. Ну, а теперь, детки, довольно беседовать, идемте есть, а затем мы отвезем ваш каучук в склады. Что касается вас, – обратился он к Шоколаду, – то я сообщу вам о своих намерениях, а вы выскажетесь откровенно, насколько они вам улыбаются.

– Я готов слушать вас, когда прикажете, – отозвался Шоколад своим глухим и печальным голосом.

После скромной трапезы, общей для всех, как и накануне вечером, нагруженная до краев лодка со всем своим экипажем отправилась в обратный путь. Но так как в ней для всех не хватило места, Шарль, ввиду нестерпимого зноя на реке, предпочел вернуться сухим путем в сопровождении индейца Пиражибы, своего всегдашнего неразлучного спутника. Араб и мартиниканец остались на каучуковом заводе, а Шоколад должен был сопровождать лодку и на следующий день вернуться обратно со свежим провиантом и припасами. Выгрузив здесь все это, он должен был затем доставить на склады оставшийся каучук.

Было около девяти часов утра, когда отъезжавшие на пироге и возвращавшиеся сухим путем расстались.

Лодка, хотя и сильно нагруженная и шедшая далеко не ходко, прибыла к месту раньше. Как только она показалась в виду усадьбы, о ней тотчас же дали знать в доме. Госпожа Робен, со всеми детьми, поспешила на пристань. Рядом шла Ажеда, крупная, величественная негритянка, окруженная целой гурьбой веселых и чрезвычайно шумливых и крикливых негритят. Ее супруг и счастливый родитель всех этих пышущих здоровьем негритят рослый негр Лооми был опрятно одет в просторную блузу, белые холщовые панталоны и широкополую соломенную шляпу, в зубах – большая сигарета.

Лооми – товарищ детства, так сказать, названный брат молодого плантатора, один из сыновей старого негра Ангоссо, который всю свою жизнь был верным другом и товарищем старика Робена, как в хорошие, так и в тяжелые времена его жизни. Дети Ажеды и Лооми росли вместе с господскими детьми на совершенно равных правах и по-братски делили с ними все радости и огорчения.

Трудно было представить себе что-либо более привлекательное, чем эта пестрая группа лиц. Хорошенькая супруга молодого плантатора, белая и румяная, как фарфоровая куколка, в своем изящном бледно-голубом платье, так красиво гармонировавшем с ее красотой нежной блондинки, опиралась на руку рослой негритянки, по-своему живописной и нарядной. Дружно обнявшиеся дети, белолицые и чернокожие, по-видимому, и не подозревали ни о какой разнице между собой.

Взором, полным беспредельной нежности, обе женщины, англичанка и негритянка, следили за веселым роем своих детей, не делая различия между ними, настолько сердца их были полны материнской нежности и любви к тем и другим.

Что же касается Лооми, то он был на седьмом небе от радости и гордости, когда все эти милые малютки, белые и чернокожие, резвились вокруг него, поминутно дружественно окликая его: «Папа Лооми! », – что для него звучало отраднее всякой другой ласки.

Однако темное облако омрачило настроение этой милой группы: на корме пироги не было Шарля, как все того ожидали. Его появление всегда являлось сигналом всеобщей бешеной гонки. Каждый хотел добежать первым и получить первый поцелуй возвратившегося Шарля.

– Почему же папы Шарля нет на пироге? – хором спрашивали детки.

– Почему господин не с вами? – осведомился в свою очередь Лооми у прибывших.

Но оказалось, что все обстояло благополучно: хозяин возвращался домой сухим путем с Пиражибой. Он намеревался попутно взглянуть на вновь отстроенный на месте сожженного серингаль, где теперь работали другие рабочие.

Но как ни кратковременна эта отсрочка свидания с горячо любимым мужем, отцом и господином, отсутствие его в данный момент было настоящим разочарованием для всех, и вся только что веселая компания ушла с пристани, заметно опечаленная.

Остался только Лооми – наблюдать за выгрузкой и уборкой каучука.

Он радушно встретил Шоколада, которого сам обучил ремеслу серингуеро. В ожидании хозяина поместил его в удобной хижине.

Тем временем часы бежали; вот уже два, три часа, – и все никого!

Госпожа Робен, хотя и привыкшая к частым отлучкам своего мужа, на этот раз почему-то несколько встревожилась.

Маленький Генрих, занявшийся после урока английского языка стрельбой из самострела со своими двумя обычными товарищами – маленьким Лооми и Табира, заявил, что он пойдет навстречу отцу.

– Потерпи, дружок, – отвечала ему мать, далеко не столь спокойная, как старалась казаться, – он, вероятно, скоро придет.

Но вот прошло уже четыре часа, а Шарля все не было.

Лооми, видя беспокойство своей госпожи, предложил тотчас же отправиться ему навстречу. Но молодая женщина не согласилась, так как муж, со времени появления беглых каторжников вблизи усадьбы, строжайше запретил кому бы то ни было из живущих в доме отлучаться в его отсутствие хотя бы на один час.

Несмотря на то, что эти негодяи были выселены на болотный остров, откуда не могли уйти, распоряжение не было отменено, и Лооми, скрепя сердце, подчинился ему. Но Табира с одним из товарищей мог отправиться на поиски молодого плантатора.

Оба индейца молча вооружились, один своим большим луком, другой сарбаканом, и никем не замеченные пустились в путь. Длинным, легким шагом краснокожих, сынов Амазонки, эти неутомимые ходоки быстро шли вперед.

Лучшего выбора в данном случае нельзя было и сделать: эти двое индейцев были самые опытные следопыты, самые смелые лесные охотники, для которых девственные леса не имели тайн. К тому же они всей душой и всем существом своим были привязаны к Шарлю, что, в сущности, весьма редко бывает с местными индейцами. Южноамериканские краснокожие редко привязываются к кому-либо из иноплеменников, зато, привязавшись к кому-нибудь, остаются верны до самой смерти.

После полутора часов невероятно быстрого хода, совершенно немыслимого для европейца, наши следопыты очутились вблизи первого карбета. Вдруг Табира, шедший впереди, остановился и указал товарищу на признаки, весьма очевидные, присутствия здесь посторонних людей.

Несмотря на свою обычную невозмутимость, оба индейца сильно заволновались. Быстро обменявшись несколькими отрывистыми фразами на своем родном языке, они вдруг пустились бежать лесом напрямик, предварительно изготовив свой лук и сарбакан. Что же так взволновало этих людей, столь мало впечатлительных, которых даже близость неминуемой смертельной опасности едва ли может заставить содрогнуться?!

Шарль только что отошел от второго карбета, где, естественно, не нашел ни души. В эту пору дня все люди, ночующие в нем и хранящие здесь свои запасы и припасы, а также добытый ими каучук, находились на заводе, где вырабатывали каучук, в глубине лесной чащи.

Окончив осмотр запасов, он с легким сердцем отправился дальше, по дороге на минуту приостановился, чтобы срезать длинный прут в виде тросточки.

Опираясь на эту тросточку, Шарль шел бодро и весело, время от времени перебрасываясь несколькими словами со своим спутником, Пиражиба, державшим в зубах толстенную сигару. Индеец ворчал на свою оплошность: он потерял кремень и огниво.

– Пустяки, – успокаивал его Шарль, сворачивая себе самокрутку. Он достал из кармана свой кремень и огниво, высек огонь, зажег фитиль и поднес индейцу, чтобы тот мог закурить сигару.

В этот момент Пиражиба, стоявший к нему лицом, вдруг уронил свою сигару и, отскочив далеко в сторону, громко вскрикнул с ужасом:

– Господин, берегитесь!

Молодой человек даже не успел обернуться, чтобы убедиться, откуда ему грозит опасность. Что-то просвистело над головой, почти в тот же момент он почувствовал, что его горло сжато такой силой, что у него внезапно захватило дух. Глаза его закатились, в ушах раздался невыносимый шум, он, потеряв сознание, как подкошенный упал на землю…

Спустя некоторое время, продолжительность которого он никак не мог определить, ощущение прохлады на лице мало-помалу помогло ему очнуться.

Он медленно начал приходить в сознание. Слышал смутный говор нескольких голосов, наконец полуоткрыл глаза и увидел над собой темную листву хевеа.

Он сознавал теперь, что лежит на спине, хочет приподняться и сесть, но напрасно: он не в состоянии пошевелить ни руками, ни ногами. Что это может значить? Ну, так и есть: он крепко связан по рукам и по ногам.

Он почувствовал холодную воду на лице, и туман, застилавший ему глаза, мало-помалу стал рассеиваться.

Какая ужасная действительность представилась его глазам, буквально сразила этого смелого, неустрашимого человека!

Глаза с недоумением остановились на довольно многочисленной группе людей, стоящих полукругом около него. Он снова закрыл глаза, чтобы не видеть этих людей, но насмешливый голос, в котором слышится нечто жестокое и злобное, напоминает ему о той действительности, о которой он и сейчас еще не может вспомнить без ужаса. Этот голос говорит ему:

– Ну-с, милейший господин, на этот раз вы не столь высокомерны, как тогда, не правда ли? А теперь довольно нежностей и обмороков, – пора поговорить и о деле!

ГЛАВА XII

Беглые каторжники и бразильские мулаты волей-неволей должны были примириться с перспективой ссылки на одинокий, затерявшийся среди непроходимых болот остров, и, по-видимому, подчинились этому приговору без особых протестов и возмущения.

Сознавая, что на этот раз сила не на их стороне, и считая себя счастливыми, что им пришлось иметь дело с французом, великодушнейшим из врагов и победителей, они отлично понимали, что им могла грозить несравненно худшая участь. Как англичане, так и американцы непременно применили бы к ним, ни мало не задумываясь, страшный суд Линча и привели бы тут же свой приговор в исполнение. А приговор этот мог быть только двоякий: перестрелять всех или перевешать, в зависимости от того, какой из этих двух способов казни являлся в данных условиях более удобным. Практичные американцы и англичане охотно подсмеиваются над тем, что они называют французской «чувствительностью», которая, как они говорят, очень мила и красива в теории, но вредна на практике.

Чрезвычайно строгие даже у себя дома ко всяческим покушениям на личность и имущество человека, – до крайности нетерпимые в этом отношении вообще, – они становятся совершенно неумолимыми, когда такие покушения совершаются в диких, нецивилизованных странах, где они одинаково обращаются как с хищным зверем, так и с человеком-хищником. Можно ли приручить тигра-людоеда после того, как он уже попробовал человеческого мяса и стал вселять ужас и страх во всем поселении? Нет, нельзя! Значит, остается только убить его.

Можно ли рассчитывать на исправление закоренелого преступника, который в стране, лишенной законов, властей и вооруженной силы, дал полную волю своим преступным инстинктам и совершенно не признает ни собственности, ни святости человеческой жизни? Нет, нельзя! Ну, так смерть и ему!

Но иные страны – иные нравы! И если француз спешит избавиться от зверя-хищника, то на жизнь подобного себе он смотрит далеко не так легко, каким бы преступным и недостойным ни был этот человек. Что же касается известных нам негодяев, то Шарль был вполне уверен, что он поставил их в такие условия, при которых они будут совершенно лишены всякой возможности творить зло.

При иных обстоятельствах он был бы вправе рассчитывать на это, но он не знал неутомимой энергии, необычайной изобретательности и удивительной настойчивости тех людей, с кем имел дело.

Едва только пироги, доставившие каторжников на одинокий остров, успели скрыться из виду, как их притворная покорность воле молодого плантатора мгновенно исчезла и уступила место яростным крикам и проклятиям по адресу этого человека, пощадившего их жизнь. Они поклялись при первом удобном случае жестоко отомстить ему за свое заточение, а в устах подобных людей это было не пустой угрозой.

Ни один из них и не думал приняться за работу. Единственно, что теперь занимало их мысли, это желание найти средства бежать и вслед за тем удовлетворить свое чувство мести.

Бежать! Вернуть себе свободу! Вот что теперь заботило их. Да и почему бы им не бежать отсюда, когда они уже бежали раз и при гораздо худших условиях?

Первоначально все их планы терпели неудачу. Сначала они долгое время бродили, как дикие звери в клетке, по острову, наконец пришли к убеждению, что с обычными и наличными средствами нет никакой возможности преодолеть препятствия, воздвигнутые самой природой.

Прежде всего попробовали построить плот, но оказалось, что на этой густой, клейкой жиже они не сдвинут его с места, это примитивное приспособление, столько раз выручавшее их из беды, здесь не могло им сослужить службу.

Тогда они задумали выдолбить из ствола толстого дерева пирогу. Но у них не было никаких подходящих для этой работы инструментов, а способ, которым для этой цели пользуются индейцы, обходящиеся часто без всяких орудий, не был им известен. Да и в сущности на что им могла пригодиться пирога? Ведь они не знали фарватера узкого извилистого канала, запруженного бесчисленными подводными камнями и мелями, о которые они неминуемо должны были разбиться и потерпеть крушение. А крушение в этом жидком, клейком иле, в этой густой тине, было верной смертью.

Наконец, старик Луш, этот многоопытный каторжник, хитрейший из хитрецов, надумал, после целого ряда неудачных планов и попыток, прибегнуть к довольно остроумному средству.

По берегам острова росла в изобилии арума, из которой жители тропиков плетут корзины для зерна, плодов и всяких иных домашних дел. Из прутьев или лыка этого растения, несравненно более гибких и упругих, чем наш камыш или ивняк, Луш сплел себе пару лыж, похожих на снеговые лыжи, какими обыкновенно пользуются жители северных и полярных стран.

«Если люди могут ходить, не проваливаясь, по снегу глубиной до двух – двух с половиной метров, благодаря такой обуви, которая представляет собой очень широкую площадь, то почему бы она не могла оказаться пригодной и для ходьбы по этой проклятой тине? » – рассуждал не без некоторого основания старый разбойник.

Но результаты этого нового опыта, казавшегося в теории превосходным, оказались плачевными на практике.

Едва Луш сделал пять-шесть шагов по тине, как отчаянно вскрикнул и разом провалился по уши. Но как человек предусмотрительный, он, прежде чем отважиться на опыт, приказал подвесить себя крепкой лианой к ближайшему большому дереву, а конец этой лианы велел товарищам держать в руках. Не будь этой лианы, которая спасла ему жизнь, старого Луша не было бы на свете.

Наполовину захлебнувшегося, облепленного илом, как крокодил, купавшийся в болоте, его вытащили, наконец, на берег.

Но странное дело – эта новая неудача привела старика в превосходное настроение. Вместо безобразной гримасы, обычной для него, нечто похожее на улыбку появилось на его старческой физиономии.

Он проворно разулся, выполоскал свою одежду и стал насвистывать мотив избитой кандальной песенки, которая была его излюбленной музыкой.

– Эй, старина, уж не напекло ли тебе солнцем голову? – не мог удержать своего удивления Геркулес при виде необычайной веселости своего старого приятеля. – Чего ты так развеселился, точно макака, охмелевшая от пальмового вина?! Ну, что тут забавного, братцы? Как по-вашему? Я ничего в толк не возьму, чему тут радоваться! Вижу только, что нам, видно, и подохнуть здесь! Волей-неволей надо будет начать изготовлять каучук и работать, как неграм, в угоду этому проклятому плантатору! ..

– Совершенно верно, сын мой, – серьезно подтвердил Луш, – придется начать работать, работа даст нам свободу!

– Воля ваша, а наш старик не в своем уме… вот оно что! А между тем его «университет» был превосходно оборудован! ..

– Ты славный малый, любезный верзила, но бываешь глуп, как тюлень. Впрочем, можно сказать, что это почти постоянно бывает с тобой, когда ты не спишь!

– Ну, слава Богу! Старина пробирает меня: значит, его башка в полном порядке! .. Итак, ты говоришь, что нам надо начать изготовлять каучук?

– Да, племяш, хоть немного, а работать надо, если мы не хотим подохнуть здесь!

– Хм! Так разве это поможет нам выбраться отсюда?

– Да!

– И всего только сделать надрезы в коре деревьев, дать соку стечь в жестяные стаканчики, затем подсушить его на дыму?!

– Да, вот именно, а после того можешь пустить кровь плантатору и выпустить его потроха, поджечь его скорлупу и прокоптить всю его ораву, как мясо черной обезьяны!

– Черт возьми! Да неужели это правда, что ты говоришь?

– Такая же правда, как то, что меня зовут Луш! Даю тебе слово доброго каторжника!

– А ты расскажи хоть немного, как это будет?

– Нет, шалишь! Ничего вперед рассказывать не буду; придет время – увидишь сам. Я хочу приготовить вам, друзья, приятный сюрприз! Ну, сегодня попируем на славу, а завтра примемся за работу!

Сказано – сделано, и сделано на совесть!

После целого дня дикой оргии и целой ночи шумного и грубого хмеля Луш принялся весело и бодро мастерить новую пару лыж из тех же гибких прутьев арума или, вернее, из его лыка.

Товарищи еще на рассвете отправились добывать каучук. Это случилось в первый раз за все время. Вскоре остовы лыж были готовы. Тогда Луш принялся за плетение, и так велико было его искусство и проворство в работе, которой занимаются каторжники в центральных тюрьмах, что к полудню первая пара лыж была сделана. Наученный собственным опытом, старый каторжник несколько видоизменил их форму: он значительно удлинил их, одновременно убавив ширину, так что они стали похожи на игрушечные пироги. Посредине было устроено гнездо для ноги, к которой лыжа привязывалась тонкими и крепкими мочалками. Кроме того, он на этот раз так туго и плотно плел эти лыжи, что они почти не пропускали воды и, казалось, были из толстой ткани.

Довольный своей работой, Луш закрепил каждую из лыж на двух лианах на нижней ветви дерева, затем развел огонь, но не в импровизированной печке, где они готовили себе пищу, а прямо на открытом воздухе, неподалеку от того места, где были подвешены лыжи, чтобы быстрее просушить их.

Тем временем возвратились подневольные серингуеро с ведрами, полными молочно-белого сока каучуковых деревьев.

Луш все делал молча, не удостаивая никого ни одним словом. Он взял одно из ведер с каучуковым соком, осмотрел его содержимое с видом знатока и затем вылил в одну из своих лыж. Жидкость равномерно разлилась по всей лыже с внутренней ее стороны, после чего он снял лыжу с дерева и подверг ее действию дыма и огня.

Не прошло и двадцати секунд, как слой плотного, сгущенного каучука тонкой пленкой покрывал всю внутреннюю поверхность лыжи.

Оглушительный взрыв радостных криков приветствовал этот первый успех. Теперь все поняли тайный смысл слов Луша: «работа даст нам свободу! »

Насладившись своим успехом, Луш решился, наконец, объяснить своим товарищам, каким образом ему пришла в голову эта мысль: он увидел, как сквозь плетенье его лыж просачивалась илистая жидкость!

– И в самом деле! – воскликнул Красный с непритворным энтузиазмом.