ГЛАВА VII

Диего прекрасно делал, что никому решительно не доверял, не исключая даже своего лучшего друга Жоао, а напротив, остерегаясь его более других.

Тайна заговора, вопреки всему, была свято сохранена до самого последнего момента. Измены не было ни с какой стороны. Тому, что остался жив, Диего всецело обязан только самому себе, своей удивительной чуткости и проницательности цивилизованного дикаря. Хитрый негр уже давно ввел целую систему надзора, распространявшегося на всех без исключения, а главным образом на его близких, невзирая ни на какие их уверения и доказательства преданности и верности. И эта система, как видим, вполне оправдала себя.

Нетрудно представить, какие размышления томили оставшихся в живых заговорщиков в то время, когда, лежа вперемешку с мертвецами в карбете, они ожидали рассвета и решения своей участи. Уверенные в беспощадности и зверстве врага, знакомые с его невероятной изобретательностью в пытках, зная, что они имеют дело с человеком, лишенным, подобно им самим, всяких предрассудков, они не без основания опасались самых страшных репрессий.

Вскоре они должны узнать, что их ожидает. Уже более получаса как рассвело. По всей деревне шел глухой гул, и все население ее было в необычайном возбуждении. Те из обитателей деревни, которые не принимали участия в ночном задержании заговорщиков, теперь уже успели узнать о неудавшейся попытке и ее развязке. Все они комментировали, каждый по-своему, и самый факт, и вероятные последствия его, и предавались шумной радости, притворной или искренней.

Во всяком случае все были в восторге от предстоящего эпилога этой драмы и, зная нрав своего вождя, заранее были уверены в том, что зрелище будет потрясающее.

Вскоре арестованных, бледных, как мертвецы, с дрожащими коленями и вытянутыми лицами, привели на площадь и выстроили под большим манговым деревом.

Диего уже ждал их, стоя посреди группы суетливых туземцев, достаточно накачавшихся тафией, щедро поднесенной им вождем, который, вероятно, нашел, что для данного случая следовало несколько подогреть энтузиазм своих сподвижников.

Никакого допроса, суда или следствия, конечно, нет; приговор уже заранее произнесен, остается только решить, какова будет казнь.

Несчастных хватают, раздевают донага, раскладывают на земле животом вниз и крепко привязывают за руки и за ноги к четырем кольям, заранее вбитым в землю.

Только одного Геркулеса не распинают на земле; напротив, у него развязали и руки, и ноги, и он как будто на свободе, хотя и окружен со всех сторон сплошным кольцом вооруженных туземцев.

Диего снова подает знак, и один из негров приносит связку прутьев длиною в полтора метра и толщиною в палец, гибких, как хлыст, и крепких, как плеть из кожи носорога. Принесший прутья положил их перед Геркулесом, недоумевающим и удивленным.

– Ну, милейший, так как ты вчера ночью добровольно избрал себе роль палача, то продолжай играть ее и сегодня. Постарайся влепить внушительное нравоучение этим славным ребятам, которых ты видишь перед собой распятыми, как лягушки! – обратился к нему Диего. – По десяти добрых ударов на каждого будет пока достаточно для возбуждения кровообращения. Главное, не щади их, бей, что называется, на совесть, изо всей силы! Если попробуешь схитрить хоть сколько-нибудь, тем хуже будет и для тебя, и для них, помни это!

Несчастный, едва сознавая, что делает, машинально берет в руки прутья и принимается лупить со всего размаху по спине ближайшего к нему человека.

Это оказывается Луш.

При первом ударе багрово-синий рубец выступает поперек спины старика, который начинает выть изо всех сил.

– Недурно! – похваливает Диего. – Недурно. У тебя есть и приемы, и выучка, молодец. Продолжай, приятель!

Удары сыплются один за другим на тощее старческое тело негодяя, который уже не в состоянии издавать ничего, кроме хриплых невнятных звуков.

После десятого удара вся спина его исполосована кровавыми бороздами, кровь частыми мелкими каплями, словно роса, выступает из-под рубцов; кожа местами висит клочьями.

– Хорошо, – продолжает беспощадный мучитель, – теперь следующего!

Следующий – Красный, который при виде товарища, подошедшего к нему с палкой наотмашь, страшно вскрикивает и тем вызывает громкий смех присутствующих.

– Что поделаешь, бедняжка, – обращается к нему Геркулес, весь бледный от волнения, с каплями пота, струящегося по лицу. – Таков приказ! .. Если хочешь, я могу убить тебя разом; тогда ты не будешь так мучаться.

– Стой, не смей глупить! – воскликнул Диего, услышав слова Геркулеса. – Берегись, если ты осмелишься убить его. Он мне нужен, слышишь? Здесь у нас, в этой дурацкой стране, не больно много механиков, черт возьми! .. Проучи его как следует, чтобы отбить у него охоту снова приниматься за подобные шутки, как нынче ночью, но пусть он останется жив, не то смотри!!!

– Полно, мужайся, Красняк! – шепчет надорванным, жалостливым голосом Луш. – Если можно будет отделаться только одной хорошей поркой, так это еще не так плохо, а то можно было бы и шкуру, и кости оставить здесь!

Впрочем, после минутной слабости, Красный выносит довольно стойко свое наказание.

Что же касается Кривого, то трудно передать то бабье малодушие, какое он проявил. Его крики, слезы и унизительные плаксивые мольбы возмущают мулатов, которые не могут удержаться, чтобы не выказать ему своего презрения.

Совершенно иначе держат себя эти люди. Несмотря на страшные удары, сыпавшиеся на них, никто из них не издал ни одного стона, ни одной жалобы, ни малейшего звука. Сам Диего был поражен таким мужеством и самообладанием.

Покончив с ними, Геркулес думает, что он теперь сделал свое дело; теперь его мучит только неизвестность относительно ожидающего его самого наказания. Он утирает рукавом рубашки пот с лица и неуклюже переминается с ноги на ногу, опершись на свое орудие пытки.

– Прекрасно! – одобряет Диего. – Ты превосходно знаешь свое дело, и право, одно удовольствие смотреть на твою работу! Ведь ты не устал еще, не правда ли? Ну так начинай снова!

Услыхав это приказание, каторжники, обезумев от страха, принялись выть что есть мочи и отчаянно просить пощады. Их жалобные мольбы, видимо, приводили в восторг жестокого негра.

– Ну, довольно! – крикнул он наконец резко и гневно, когда несчастные истощили весь свой запас просьб и жалких слов. – Раз вы так ревете и от всей души молите меня, я раздобрюсь и прикажу всыпать каждому из вас по пятнадцати ударов вместо десяти. Эй ты, скотина, ты мне их хорошенько разделай, этих мокрых куриц; пусть запомнят надолго этот урок!

Волей-неволей, бедный Геркулес должен снова приняться за свою постыдную работу, под которой надламывается даже его здоровая натура.

Луш, Кривой и Красный в полном беспамятстве перестали выть и стонать. Можно было бы подумать, что и мулаты также потеряли сознание, если бы их страшно исполосованные спины не вздрагивали спазматически при каждом ударе, а дыхание не вырывалось с хриплым свистом из конвульсивно сжатых губ.

– Довольно! – сказал, наконец, Диего, который не мог удержаться, чтобы не прошептать сквозь зубы, глядя на мулатов: «Да, это мужчины! »

Он делает знак, и те же, кто привязывал несчастных к кольям, так же проворно отвязывают их, обмывают кровь, струящуюся из их ран, и приводят их в чувство, вливая им в рот изрядное количество крепкой тафии.

– Уф! Наконец-то кончено! – вздыхает дрожащим голосом Луш, приходя в себя. – Но, увы, мне кажется, меня изодрали в клочья, и я чувствую, как будто собаки рвут меня на части!

– Ну что, старик, хватит с тебя? Станешь ты пробовать еще раз убрать меня из числа живущих? Нет? Не правда ли, это обходится дороже, чем ты думал? Но чем строже было наказание, тем оно будет тебе полезнее! – Затем, обернувшись к Геркулесу, добавил: – Ну, а теперь за тобой очередь! Ты проделал вчера эту шутку, значит, по справедливости должен быть строже других и наказан!

– Что же вы хотите сделать со мной? – воскликнул прерывающимся голосом несчастный, которого ожидание предстоящей пытки сделало слабее и беспомощнее ребенка.

– Сейчас увидишь! Ложись на землю по доброй воле; дай себя привязать за руки и за ноги, как и твоих друзей, а главное, не пробуй сопротивляться, иначе, при первой попытке с твоей стороны, я всажу тебе пулю в лоб.

Но эта громадная туша лишена какой-либо силы сопротивления; в этом бычьем организме нет ни капли энергии, ни малейшей силы воли. Близость физических страданий до такой степени подавляет его, что без всякого возражения он грузно валится на землю с отяжелевшим телом, бессмысленным взглядом и лицом, искаженным безумным ужасом.

– Он даже не почувствует ударов батогов! – прошептал про себя Диего и задумался.

Между тем Геркулес после нескольких минут мучительного ожидания вдруг чувствует, что к нему вернулась способность говорить, и начинает молить негра о пощаде.

– Ну, уж так и быть, – отзывается, наконец, бесчеловечный мучитель, – я избавлю тебя от батогов!

– Благодарю тебя, вождь, – продолжает несчастный плаксивым голосом обиженного ребенка, – прости меня совсем… не наказывай меня, – и у тебя не будет более верного слуги, чем я… Пощади меня, молю тебя, пощади! Прикажи меня отвязать!

– Хорошо, согласен… Пусть твои друзья освободят тебя от твоих уз! Эй, старик, если ты можешь еще держаться на ногах, возьми тесак и освободи своего друга!

Луш, недоумевая при виде неожиданного великодушия, по меньшей мере странного в таком человеке, как этот негр, тем не менее берет из рук одного из негров тесак и принимается перерезать им веревки, связывавшие руки Геркулеса.

– Что ты там делаешь? – спрашивает его Диего.

– Отвязываю руку этого парня!

– Да разве я так велел тебе это сделать?

– Как же иначе?! .

– Как ты плохо соображаешь, старик! Я хочу, чтобы эти прекрасные веревки остались целы!

– Но в таком случае… пришлось бы…

– Что?

– Отрубить… отсечь… саму руку!

– Ну, так что же? Отсеки или отрежь для начала одну руку, иного средства освободить веревки я не вижу? ..

– Да это невозможно, вождь! Вы, конечно, изволите шутить… искалечить так товарища! ..

– Даю тебе время сказать «сейчас»! А если ты еще будешь колебаться, то я прикажу тебя смазать медом и посадить на солнце, на закуску мухам и мошкаре!

– Так значит, все-таки надо! .. Но у меня духа не хватает… рука не подымается!

– Ну же, негодяй, поторапливайся! Ведь не за такие же безделицы уголовный суд сослал тебя на Кайену!

Тогда Луш, совершенно истощенный только что вынесенной пыткой, ухватил покрепче свой тесак и приблизился к своему товарищу, принявшемуся реветь, как резаная свинья.

– Бедняга, – пробормотал, запинаясь и глотая слезы, дрожащим голосом старик. – Что поделаешь? Надо покориться! .. Все равно, не я, так другой это сделает… Там у нас на каторге тоже никто не винил палача… Таков приговор, сам понимаешь! Если откажусь я, другой сделает то же, а я лишусь своей шкуры!

– Ну, что же! Я жду! – грозно крикнул Диего.

Луш с трудом наклонился, схватил руку Геркулеса и принялся пилить ее своим тесаком, который был недостаточно острый и плохо резал.

Рев и вой несчастного были так ужасны, так душераздирающи, что многие из зрителей не в состоянии были вынести этого зрелища.

Но Диего, веселый и довольный, с разгоревшимися глазами и вздернутой вверх губой, словно тигр, почуявший запах крови, окинул толпу свирепым взглядом, заставившим сразу замолкнуть в сердцах зрителей всякое чувство сострадания к несчастному.

Наконец, Луш отделил в локте отрубленную руку товарища.

– Прекрасно! – одобрил Диего, – сработано на совесть, старина! Теперь за тобой очередь, Красняк! Возьми тесак и ампутируй ему какую-нибудь ногу!

– Рад стараться, господин! – отзывается негодяй. – Я не стану кочевряжиться… всяк за себя… такова наша жизнь… Раз… и два! .. Готово… Прикажете еще? – добавил он, отсекши одну ногу с удивительной ловкостью и проворством.

– Нет, довольно! Теперь очередь за Кривым. Я хочу, чтобы все вы приложили руку к этому делу… Эй, да этот детина потерял сознание… ну да впрочем у нас нет времени приводить его в чувство! ..

– По крайней мере, отбиваться не будет, – говорит Кривой, желая щегольнуть перед негром таким же цинизмом, как и его товарищ. – Бедняга, когда я работал на бойне, то мне не раз приходилось иметь дело с быками, не столь здоровыми, как ты… но вот и готово! .. Вот что значит мы! Теперь чья очередь? – спрашивает он, отдавая тесак, обагренный кровью от конца до рукоятки.

– Твоя! – повелительно говорит Диего одному из мулатов.

С минуту этот человек смотрит на страшно искалеченное тело Геркулеса, не скрывая своего ужаса и отвращения при виде отрубленных конечностей, из которых длинными струйками течет кровь, красная и пенистая, затем, собрав все свои силы, вдруг бросается на Диего с занесенным наотмашь тесаком, громко крича:

– Негодяй, ты не будешь больше рубить людей! Изверг!

Порыв этот настолько неожидан, движение так быстро и решительно и так неудержимо, что Диего, захваченный врасплох, не успевает даже защититься. Тяжелое лезвие тесака с силой, удвоенной отчаянием и бешенством, готово врезаться в шею жестокого мучителя, который сознает, что на этот раз он погиб. Он машинально заносит для защиты правую руку, чтобы заслонить ею лицо, но это удается ему лишь отчасти. Тесак глубоко врезается в его руку и рассекает плечо до самой кости. Мулат смело заносит свое оружие во второй раз, но гигант-негр, не издав ни малейшего звука, не призвав никого себе на помощь, с проворством и ловкостью хищного зверя увертывается и, обхватив смельчака обеими руками поперек туловища, сдавливает его с такой адской силой, что разом переламывает ему хребет.

– Молодец, голубчик! – сказал Диего, холодно и презрительно отбросив мулата, как щенка, на несколько сажен от себя.

Этот поразительный прием вызвал невольный восхищенный вой у присутствующих, до сих пор хранивших растерянное молчание.

– Да, ревите теперь! – со злобной насмешкой пробормотал Диего. – А если бы ему удалось убить меня, то вы разорвали бы меня на части! Знаю я вас!

Затем, как будто ничего не случилось, как будто кровь не лилась ручьем по его черной спине, он обернулся к последнему мулату и насмешливо сказал:

– Твой приятель неловок! Ну, а ты что думаешь сделать?

– Постараюсь быть ловчее его, если смогу! – смело и гордо ответил бразилец, не сморгнув глазом.

– Значит, если прикажу прикончить эту скотину, которая издыхает, корчась на земле, то ты попробуешь, как и он, убить меня?!

– Да!

– Ну, так знай же, что ты сам изрек сейчас свой смертный приговор! Я приговорил вас, после батогов, к сравнительно легкому наказанию – казнить частями самого виновного из вас и сделать это только для того, чтобы урок пошел вам впрок. Остальных я милую, убежденный, что они впредь будут благоразумны. Что же касается этого Геркулеса, то оставшаяся рука послужит нам для того, чтобы за нее повесить его на этом манговом дереве! Надо, чтобы он умер не слишком скоро! .. Пусть повисит! ..

Вслед за этим Диего отдает шепотом приказание двоим из своих людей, которые тотчас же бегом направляются к одной из хижин и вскоре возвращаются оттуда, неся две длинных и крепких веревки и корзину, полную глины. Они хватают Геркулеса, все еще лежащего в глубоком обмороке, смазывают толстым слоем мокрой глины кровавые обрубки, обматывают их холщовыми тряпками, чтобы остановить кровотечение, и крепко привязывают эти примитивные лубки.

Мулат спокойно наблюдает за всеми этими приготовлениями, производившимися умышленно медленно, чтобы продлить его пытку и томление неизвестностью. Это железный человек, которого ничто не может смутить.

Негры хватают его так же грубо, вяжут веревками и привязывают к телу Геркулеса. Затем один из них надевает петлю на единственную оставшуюся руку изуродованного торса, тогда как другой негр, взобравшись на манговое дерево с проворством обезьяны, перекидывает другой конец веревки, который он держал в зубах, через крепкий громадный сук дерева, так что конец ее падает на землю.

По знаку вождя кучка негров, очевидно, заранее предупрежденных о своей роли, общими силами хватается за спускающийся с дерева конец веревки и тянет за него изо всех сил, повиснув на нем всей своей тяжестью, как живая гроздь.

– Эй вы, вздергивай! – скомандовал Диего.

И оба тела, тело умирающего и живого, туго связанные одно с другим, начинают медленно подниматься вверх, тяжело крутясь в воздухе и вися на единственной обескровленной руке несчастного, скрюченной мертвой судорогой, как когти хищной птицы.

Трое каторжников, затаив дыхание и обезумев от леденящего душу ужаса, совершенно пришибленные и подавленные, тупо и бессмысленно смотрят на это страшное зрелище, мысленно рассуждая:

– Как мало нужно было для того, чтобы и нас постигла та же участь!

– Ну, ребятки, – насмешливо, в виде наставления, говорит неумолимый негр, которому теперь никто не осмелится противиться, – надеюсь, что вы будете впредь благоразумны! Праздник наш кончен… Теперь идите к себе и сидите смирно, перевяжите ваши раны и ждите моих приказаний. Вы – свободны!

И все трое поплелись, шатаясь и спотыкаясь, как пьяные, к своему карбету, провожаемые насмешками и издевательствами негров, чрезвычайно довольных тем, что видят белых людей такими униженными и растерянными, такими поруганными и измученными.

Диего, рана которого все еще сочилась кровью, гордо и спокойно направился к хижине одной старой негритянки, искусной во врачевании ран. Но вот прибегает рослый полунагой негр с бамбуковой тростью в руках и слабым голосом, едва переводя дух, говорит ему:

– Господин, Эставао прислал меня сказать, что завтра «Симон Боливар» будет где тебе известно!

Выслушав эти слова запыхавшегося гонца, обливающегося потом, невозмутимый вождь, вопреки своему обычному хладнокровию и спокойствию, выказал сильное и заметное волнение.

Он тащит едва держащегося на ногах и падающего от изнеможения гонца в свою хижину и жестом дает знать толпившимся вокруг нее людям, что желает остаться один с прибежавшим негром.

Зная по опыту, что нужно считаться с волей этого грозного вождя, негры медленно, как бы нехотя, расходятся и тотчас же идут нализываться тафией, шумно обсуждая кровавые события этого утра.

Вскоре на площади не остается никого, кроме тел двух повешенных, над которыми кружатся коршуны, слетевшиеся на пир.

ГЛАВА VIII

За более чем двести лет французская колония в Гвиане все еще не разрешила вопроса о своем продовольствии. Как ни странно, но и по сие время эта колония вынуждена прибегать для снабжения продовольствием к помощи не только соседних с нею стран, но и главным образом к помощи своей метрополии.

Ежемесячно Франция поставляет туда муку и консервы всякого рода, мясные, рыбные, зелень и всякие овощи, огромное количество картофеля, лука, бобов, целые транспорты сушеной трески, сахара, кофе и шоколада.

Напрасно вы стали бы возражать, что зелень, овощи и сахарный тростник произрастают здесь почти без обработки почвы, что и кофе, и какао ждут только рук для сбора, что реки Гвианы, быть может, самые рыбные реки всего мира, а скот, особенно быки и свиньи, могли бы размножаться здесь до бесконечности на этих богатейших пастбищах заливных саванн, которые не надо даже засевать. Несмотря на все это, французская колония не производит решительно ничего, кроме маниока, из которого изготовляется куак и кассава, то есть экваториальный черный хлеб и туземные макароны, составляющие, в соединении с сушеной треской, основное питание местного населения. Что же касается свежего мяса, предназначенного для нужд служебного персонала и административных лиц, для богатых негоциантов, то приходится, не имея возможности вывозить из Франции живой скот, приобретать его в Паре у соседей.

Стоило бы только развести скот на превосходных саваннах французской Гвианы, свое мясо, свежее и превосходное, за каких-нибудь пятьдесят сантимов за килограмм было бы здесь в изобилии. Но местная администрация почему-то предпочитает, вопреки всяким экономическим соображениям, выписывать скот из Бразилии. Таким образом продовольственные подрядчики, отправляющиеся в бразильскую провинцию для закупки скота, по смешной цене, двадцать – двадцать пять сантимов за килограмм, продают это самое мясо за два – два с четвертью франка за килограмм в Гвиане.

Упомянем еще, что дичь, которая с каждым годом становится все более легендарным лакомством, и рыба, которую здесь ловят некоторые отбывшие срок наказания аннамиты, достигают здесь прямо невероятных цен в тех редких случаях, когда появляются на базаре.

Несколько небольших судов отправляются в Пару за быками и несут каботажную службу по берегу, приставая в Кашипур, Кунани, Мапа и других местах, где они грузят изделия мелкой частной промышленности.

Но так как, вследствие ветров, течений и приливов, регулярность рейсов этих судов очень часто нарушается, что может пагубно отозваться на обеспечении колонии продовольствием, то администрация вошла в соглашение с некоторыми негоциантами, которые обязались совершать на пароходах регулярные рейсы.

Это лучшее, что администрация могла придумать в ожидании того времени, вероятно, весьма отдаленного, когда французские саванны, по меньшей мере столь же прекрасные, как и саванны Пары, будут эксплуатироваться французскими скотопромышленниками.

В то недавнее время, когда происходило рассказываемое нами, и разыгрывалась описываемая драма на спорной территории, колонию обслуживал в смысле снабжения провиантом, а главное мясом, небольшой пароход вместимостью 300 тонн. Специально построенный для береговой и речной навигации, он имел небольшое водоизмещение, а самый корпус его с обшивкой из легкой брони и машиной, приспособленной для топки дровами, вышли из мастерских одного из средиземноморских судостроительных заводов. Он имел оснастку трехмачтового голета и 10 человек экипажа, которых за глаза хватало для того, чтобы обслуживать машину и управляться с парусами.

Хозяин этого пароходика назвал его именем героя южноамериканской независимости Симона Боливара.

Матросы и боцман, кочегары и машинисты – все были чернокожие, что, однако, вовсе не означает, что эти люди представляют собою хорошую и надежную рабочую силу. Напротив, эти негры очень часто во время плавания, и на стоянках в особенности, упиваются тафией до самозабвения, пляшут, как настоящие негры, как укушенные тропическим тарантулом, в то время когда надо грузить товары или забирать топливо, состоящее главным образом из стволов корнепусков.

Капитан этого судна – мулат Параэнзо, человек лет сорока. Бывший рулевой и лоцман, бывший контрабандист, сохранивший свои прежние связи и сношения с жителями спорной территории, это был посредственный моряк и человек, лишенный предрассудков.

В одно прекрасное утро «Симон Боливар» вышел из города Пары со своим обычным грузом, около восьмидесяти голов быков.

Кроме того, пароход, служащий в обычное время только для перевозки мирных жвачных животных, на этот раз имел еще человек шесть пассажиров опереточной труппы. Это были французы, совершавшие турне по Южной Америке: они были в Рио-де-Жанейро, в Виктории, в Порто-Сегуро, в Бахии, в Пернамбуко и Паре, а теперь собирались вернуться во Францию, проехав через Кайену, Суринам, Демерару и французские Антильские острова.

По-видимому, судьба не баловала этих бедняг, заброшенных судьбой на «Симон Боливар». Все шестеро, трое мужчин и три женщины, скучились в единственном помещении, торжественно называемом салоном, на самом же деле – зловонной конуре, теснота которой могла соперничать разве только с ее неопрятностью. Жестоко качаемые на коротких резких волнах океана, мучимые ужасами морской болезни, ютясь на своих же сундуках и чемоданах или на соломенных грязных морских креслах, задыхались от вонючих потоков, протекающих к ним с палубы. Не будучи в состоянии подняться наверх, по лестнице, сплошь загаженной нечистотами, превратившими судно в клоаку, злополучные артисты с томительным нетерпением ожидали первой пристани.

К счастью для них, на судне был еще пассажир, более привычный к этой ужасной обстановке, устроившийся где-то на корме у штурвала. Он время от времени спускался к ним, принося им то плодов, то немного тафии, разведенной водой, то кусок кассавы, и вообще всячески старался облегчить их положение, столь же скучное, сколь и тяжелое.

Лишь матросы превосходно чувствуют себя, топчась в грязи и навозе сплошь загаженного нечистотами судна, с беззаботным равнодушием черной расы ко всему, что касается чистоты, опрятности и порядка. Дуют себе тафию, сколько могут, делают спустя рукава свое дело, исполняя команду капитана лишь после нескольких повторных приказаний и с видимой неохотой и ленью. Затем растягиваются тут же, где попало, среди грязи и навоза, а, проснувшись, снова тянут тафию, поют и ухитряются еще плясать, выделывая свои диковинные прыжки, к немалому восхищению зрителей, их же товарищей.