— А ты не знал?

Котляревский помотал головой.

Странно, но новостью о замужестве Долининой Спартак не был ни огорошен, ни потрясен, ни выбит из колеи. На войне, знаете ли, очень быстро привыкаешь к потерям и учишься принимать удары судьбы. Но стало неприятно. Стало как-то пусто и горько внутри. Хотя в мыслях он и рассматривал подобный вариант.

Ах, Натка, Натка...

Возле подъезда Марсель остановился, протянул руку:

— Ну, давай, что ли. Еще увидимся.

— Домой не пойдешь?

Марсель вроде бы с сомнением оглядел пустой двор и очень странно посмотрел на Спартака:

— Да нет пока. Дела кой-какие имеются.

Спартак не стал уточнять — какие именно. Но взгляд Марселя ему не понравился.

Грязноватая лестница. Второй этаж. Обитая черным дерматином дверь с почтовым ящиком и наклеенными на нем вырезанными названиями газет. Спартак постоял перед дверью, прислушиваясь к жизни внутри, помедлил, держа палец над черной кнопкой: сами понимаете, как жильцы могут отреагировать на ночной звонок, особливо ежели все свои вроде как дома...

Н-да, триумфального возвращения не получилось.

Замок лязгнул изнутри, дверь распахнулась, на пороге возник пузатый плешивый коротышка с помойным ведром в руке. Увидел Котляревского, рыпнулся было назад, едва с плеч наброшенное пальтишко не слетело, потом пригляделся, узнал, вздохнул облегченно, дыхнув перегаром:

— Спартак, едрить-колотить! Че так людей-то пугаешь...

Дядя Леша. Тот самый трамвайный щипач, по стопам которого собрался идти его сынуля с экзотическим именем Марсель.

— Здрастье, дядь Леш.

— Ну и че, вернулся?

«А вот интересно, — некстати подумал Спартак, — почему после двух отсидок старику позволили обитать по месту жительства, а не выселили на сто первый?..» И развел руками:

— Вернулся вот.

— Молоток.

Особой радости в его голосе не ощущалось. Дядя Леша нерешительно обернулся на длинный темный коридор, потом синей от татуировок рукой почесал пук шерсти на груди под майкой и сказал:

— Ну, ты это... Давай заходи, что ли, че в дверях жмешься. Мать-то предупредил, что едешь?

— Не-а. Пусть ей сюрприз будет.

— А, ну да. Нехай будет, — как-то неопределенно ответил дядя Леша и поспешил протиснуться мимо Спартака. — А я вот, видишь, ведро решил вынести, на ночь глядя... Дверь только не захлопывай, я быстро — до мусорного бака и обратно.

И зашаркал ботами вниз по ступеням.

Спартак нахмурился. Отец Марселя всегда вроде бы неплохо к нему относился, а чего ж встречает, как нелюбимого соседа? С сыночком поцапался? Э-э, что-то поломалось в коммунальном королевстве...

Пожав плечами, он вошел в знакомо, домом пахнущую квартиру, шагнул к общей вешалке, расстегнул шинель...

И тут же, точно дело происходило на театральной сцене, распахнулась дверь слева, из приглушенно освещенной комнаты вылетела родная Спартакова сестра, повернулась и срывающимся шепотом бросила кому-то внутри:

— Господи, как же здесь душно, душно! Не понимаю: за что мне такая судьба — жить в тюрьме?! Почему мы не можем уехать, улететь отсюда? Вот ты. Ты ответь мне, Комсомолец, — последнее слово она произнесла в высшей степени пренебрежительно. — Неужели у тебя никогда не возникало желания убежать в какую-нибудь другую страну, где едят круассаны, где по утрам пахнет кофе и никто не спрашивает, как ты относишься к германскому вторжению в Польшу?!

Явление второе: те же и хозяин комнаты. На пороге вслед за Владой возник ничуть не изменившийся за время отсутствия Спартака тип по прозвищу Комсомолец. Он прислонился к дверному косяку и, хотя и кипел от ярости, но предельно спокойно, твердо, будто разговаривал с нервным ребенком, ответил:

— Нет, Влада. Никогда не хотелось ни убежать, ни уехать, ни улететь. Потому что эта страна, которую ты называешь тюрьмой, — мой дом, и я его люблю, и я тут живу...

— Гос-споди!

Зритель Спартак, в темноте коридора по-прежнему незамеченный, усмехнулся.

Да нет, ребята, все как всегда, ничего не меняется в неспешном многоактном квартирном спектакле...

Комсомолец был года на три старше Котляревского, уже вступил в партию (так что кличка несколько устарела), жил один — родители остались где-то под Сталинградом, — и служил каким-то там инструктором в Василеостровском райкоме комсомола. Причем не просто служил, а делал стремительную карьеру. Хотя удивляться тут нечему: биография — практически безупречная, возраст — самый что ни есть подходящий для молодого партработника, внешность — высоченный, где-то под метр восемьдесят восемь, голубоглазый, с русой челкой, непослушно падающей на глаза; в общем, типичный строитель коммунизма с плакатов. (Вот разве что руки малость подкачали: не руки, а форменные лопаты, с красными костяшками и толстыми пальцами; Комсомолец рук своих очень стеснялся и вечно не знал, куда их деть и куда спрятать. Хотя пролетарские ладошки именно так и должны выглядеть, не правда ли?)

А что являлось главным для партийной карьеры — так это то, что был он и Настоящим Коммунистом. Идейным. Убежденным. Причем не тем оголтело преданным делу Ленина — Сталина фанатиком, который с горящими глазами готов глотку порвать любому, кто усомнится в правильности курса — нет. Он был Коммунистом не только убежденным, но и весьма убедительным.

Язык у Комсомольца оказался подвешен как надо, мозги устроены правильно, да и с логикой тоже был полный порядок, так что в любом споре практически с любым оппонентом он деловито и последовательно разбивал противника наголову взвешенными аргументами, яркими примерами из истории и точными цитатами (отнюдь не из «Блокнота агитатора»), обращал в бегство, догонял и уничтожал.

Ну, вот простенький пример: заикается какой-нибудь правдолюбец насчет якобы ленинских слов о том, что «каждая прачка может управлять государством», а Комсомолец ему в ответ — бац! — заявляет: не прачка, между прочим, а кухарка, а потом — шарах! — точно процитирует вождя, который вовсе не о том высказывался[12], а потом, до кучи, — бух! — придавит фактиком: это, мол, еще классик Михаил Евграфович говаривал насчет того, что искусство управления государством сродни жарке яичницы... Что ж вы, товарищ правдолюбец, дорогой мой, источников не знаете, а ими оперируете?

И все, и спекся клиент...

Да что говорить, однажды, еще задолго до Финской, Комсомолец полчаса уговаривал Марселя вступить в комсомол. И ведь уговорил — не только не по годам ушлого, уже никому и ничему не верящего, надеющегося только на кастет (который у него был), шпалер (которого у него не было) и собственные силы хулигана, но и комиссию в райкоме! Причем сделал он это совершенно искренне, как искренен бывает миссионер, обращающий туземцев в христианскую веру.

(Другое дело, что магическая паутина слов, которыми Марселя опутал Комсомолец, развеялась очень быстро; вскорости Марсель перестал платить взносы, решив, что на фиг эта байда ему нужна, и утопил билет в Неве. Из комсомола его выперли. И Комсомолец полгода с ним не разговаривал. А вы просто запомните этот эпизод, потому как он еще сыграет некоторую роль в нашей истории.)

Короче, почти любому человеку Комсомолец мог доказать преимущества коммунистического строя перед любым другим строем...

Почти любому человеку — кроме одного-единственного.

— Как ты не видишь, что это не дом, это острог! — почти крикнула Влада. Прикрыла рот ладошкой и продолжала уже значительно тише: — Камера! Темница! Почему в своем доме мне не разрешено говорить, что хочу, и делать, что хочу? В тюрьмах наказывают за убеждения, если они отличаются от убеждений надсмотрщиков, в тюрьмах можно говорить и думать только тогда, когда разрешают! И это, по-твоему, — дом?!

— Просто это строящийся дом, Влада, — устало сказал Комсомолец. — Строящийся дворец! По углам еще кучи мусора, стены ободраны, стекол в окнах нет, дует, краской воняет, работяги какие-то в грязных одеждах шастают туда-сюда... А ведь еще есть начальник строительства, и прораб, и мастера, и проект есть, архитектурный план, по которому — и только по нему — ведется стройка... И если каждый работяга станет работать, как захочет его левая пятка, — давай, мол, здесь доски вместо кирпича положим, потому что дешевле будет, а тут, дескать, пусть эркер будет вместо арки: мне так больше нравится, а теперь вообще пора бы перерывчик на обед сделать и заодно устроить митинг о прибавке к зарплате, — то что произойдет с домом?.. А ведь есть еще и люди, которые категорически против того, чтобы дом был построен. И у этих людей есть свои люди среди строителей, и если всем дать волю, то... Дворец просто рухнет, Влада. Рухнет первый в истории дом для всех, потому что хватит уже войны дворцам, а мира — хижинам, пора сносить хижины и строить дворцы для всех и каждого... И кого обвинят в том, что дом рухнул? Начальника, прораба и мастеров. Потому что не обеспечили, не заставили, не смогли, не оправдали надежд... Но если все пойдет по плану, по проекту, то, когда ремонт окончится, Владочка, когда выметут всю грязь и высохнет краска — каким величественным Дворец засияет, а?!

— А если проектировщики ошиблись? — огрызнулась Влада, тряхнув гривой вороных волос.

Комсомолец помолчал, раздумывая.

— Да это, пожалуй, единственное, что меня пугает, — наконец кивнул он нехотя. — Тогда все напрасно. Тогда мы строим красивый замок из песка, который обязательно рухнет, как его ни укрепляй и как ни подгоняй строителей... Что ж, будущее покажет. И все равно моя совесть останется чиста: я просто возвожу свой этаж — и не халтурю. Потому что если каждый не будет халтурить... Ты не в курсе, но поверь мне: очень много бывших возвращается из эмиграции на Родину. Зная, что их здесь могут... ну сама понимаешь. И тем не менее возвращаются. Не все же они сумасшедшие! Значит, есть в этой стране притягательная сила, зарыт в ней какой-то магнит...

— И все ж таки ты пиит, Комсомолец, — не выдержал, подал голос из прихожей Котляревский, глядя на соседа с нескрываемым удивлением. И это человек, которого он не первый год знает!

(Дело в том, что пару лет назад Комсомолец как-то на кухне признался Спартаку: «Черт, нужно было мне учиться на поэта. Почему я наедине с самым дорогим мне человеком на свете говорю не о луне, соловьях и „посмотри, как прекрасна ночь, любимая“, а ругаюсь о политике и доказываю очевидные веши?!»)

Угораздило же парня...

— Спартак! — чуть ли не в полный голос взвизгнула сестрица Влада, моментально забыв о своем визави, прыгнула вперед и повисла у Котляревского на шее...

Все как всегда. Мгновенная смена настроений. Только что чуть ли не до драки диспутировала о социальном строе — а теперь, видите ли, рада по уши и все горести забыла...

Да, не повезло Комсомольцу с дамой сердца. Он любил Владу давно, искренне, глубоко... но, увы, безответно. И, как подозревала вся коммуналка, исключительно по причине идеологических разногласий.

Влада была на два старше Спартака, на год младше Комсомольца и при этом — полной противоположностью последнему. Чуточку экзальтированная, малость рефлексирующая, где-то страдающая, эдакая барышня Серебряного века... Хотя таковой себя отнюдь не считала. А считала она себя девушкой современной и — более того — намного современнее соседей по квартире, поскольку мыслила, как ей казалось, иначе. Она неудачно и ненадолго сходила замуж за какого-то хлыща-импотента из когорты непечатающихся писателей, от него не забеременела, зато забеременела идеями, которые, мягко говоря, шли вразрез с генеральной линией. Владка люто ненавидела советский строй, однако не столько из каких-то определенных политических убеждений, сколько из чувства противоречия и чтобы помучиться. Хотя — была отнюдь не дурой, университет закончила, умела смотреть на веши объективно... по крайней мере, если это не касалось политических размолвок с Комсомольцем. Некогда она преподавала язык в школе (Спартак нахватался по верхам немецкого именно благодаря сестре), но из-за неуемной критики Союза была уволена и теперь с трудом устроилась няней в детский сад.

Спасибо, хоть не арестовали.

Спартак вздохнул.

Вот ведь — получилось так, что любит его сестру человек, обитавший с ней на одной квартирной площади, однако же придерживающийся диаметрально противоположных взглядов. И только это обстоятельство мешало им сойтись...

Так-то. Вот такой клубок отношений запутался в скромной жизни простой питерской коммуналки. Герр Фрейд спятил бы, а мистер Шекспир просто обязан был бы повеситься от зависти.

Перепуганная мать, Марианна Феликсовна, выглянула из комнаты на крик Влады аккурат в тот момент, когда сестрица отлипла от Спартака и его заключил в медвежьи объятия Комсомолец. «Ну хоть кто-то рад моему возвращению...» — подумал Спартак. Он повесил шинель на вешалку и в окружении радостно гомонящих мамы и сестры двинулся к себе.

На пороге снял сапоги и сунул ноги в домашние тапочки, извлеченные суетящейся мамой из шкафа. Наскоро ополоснул лицо — мыться потом, потом. И только сейчас понял: он дома. Фронт остался во вчерашнем дне.

Но на душе отчего-то все равно было маятно. Из-за Наташки, что ли?..

Мама, конечно, всплакнула. Мама, конечно, тут же бросилась на кухню разогревать ужин, а потом побежала сообщать сонным соседям радостную новость: сын вернулся с войны, целый, живой, почти не раненный!.. А вот по пути к кухне Марианна Феликсовна нарочито небрежным и оттого неестественным движением подхватила с кровати некую одежку — серую в крупную клетку — и сунула в шкаф.

— Слушай, пока тебя не было, я в твою комнату переехала, ничего? — быстро сказала Влада, тоже заметив движение матери, но при этом старательно глядя в сторону. И добавила невпопад: — Давай я сейчас вещи перенесу обратно, тебе же, наверное, отдохнуть надо...

И, пряча глаза, скользнула в дверь за буфетом.

Спартак вымученно улыбнулся в пустоту комнаты. Э, ребята, все ж таки не все ладно в родной коммуналочке...

Оставшись один, он огляделся, тщетно ища в душе должные появиться спокойствие и умиротворение. Ну хотя бы умиление, вызванное самим фактом возвращения. Ничего. И — ничего, ровным счетом ничего не изменилось за время его отсутствия. Будто и не уезжал на увеселительную зимнюю прогулку в Финляндию. Вот только мать осунулась, похудела...

Да еще вот елка появилась, стоит себе у окна. Ну да, завтра ж Новый год, подумать только. Сороковой.

Круглая дата... Куценькая, конечно, елочка, зато игрушек много. Елка, надо же, как только мать ее дотащила... А в остальном — все, как обычно. Накрытый скатертью с кружевной каймой дубовый стол посередине большой комнаты (в самом деле большой; мама называла ее — точнее, большую ее часть — на старинный манер: «залой»), тяжелые стулья вокруг, псевдохрустальная люстра под потолком (горели только две лампочки из четырнадцати), книжный шкаф (толстые книги с позолоченными, но потрепанными корешками), слева — сервант с неизменными слониками (за сервантом — дверь в комнату Спартака), массивный платяной шкаф справа... Платяной шкаф разделял комнату на две неравные части: собственно залу и закуток Влады. Таким нехитрым манером две комнаты были превращены в три — когда родился Спартак. На семейном совете решили, что со временем, когда парень подрастет и если Владка замуж не выскочит и жилплощадь не сократят, вторая комната достанется ему. Так и случилось — подрос, не выскочила, не сократили. Так что теперь Спартак являлся обладателем форменного сокровища: отдельной, собственной, личной комнаты...

Владка наконец вышла из его комнаты, а там и мать появилась — с кастрюлей вареной картошки, достала квашеную капустку, огурцы, и Спартак вдруг понял, что проголодался. Даже не столько проголодался, сколько соскучился по нормальной, домашней пище... Однако первый кусок в горло не полез: мама, чуть поколебавшись, выставила на стол плюс ко всему и графинчик с водкой. Ополовиненный.

Ладно. Допустим.

Допустим, мама решила, что возмужавший сынуля, вернувшийся с фронта, от стопочки не откажется. Но вот вопрос номер один: как она узнала, что сын вернется именно сейчас? И — вопрос номер два: кто выпил половину графина? А ведь именно что выпил: не в привычках бывшей купеческой дочки Марианны Феликсовны Котляревской было переливать из бутылки в графин половину, а оставшуюся половину прятать на черный день.

Или мама в отсутствие Спартака начала прикладываться к водочке?

Спартак посмотрел на Марианну Феликсовну. Мать, конечно, смотрела на сына с обожанием, но в глубине взгляда таилось нечто такое... сомнение, что ли? Или растерянность? Он взглянул на Владу. Сестра угрюмо смотрела на скатерть.

Ну и бог с вами.

Он пожал плечами, набухал себе полную стопку, опрокинул в себя залихватски и взял вилку.

Напряжение несколько рассеялось. Потекли обычные застольные разговоры: как там дела на фронте, не обморозился ли, хорошо ли кормили, скоро ли война закончится, а в Ленинграде везде очереди, ничего не купить, даже продуктовые карточки на водку ввели, потому как война, и народ бросился затовариваться самым необходимым, эшелоны один за другим уходят в сторону финской границы...

О Наташке Долининой, что характерно, не было сказано ни слова.

...То ли водка подействовала, то ли просто отпускать начало — но очень быстро Спартака сморило. Причем так быстро, что даже мыться расхотелось напрочь, а хотелось раздеться, залезть под одеяло и... и вырубиться. Тупо вырубиться, без мыслей и снов. Ладно, чего там, в больнице мылся по два раза на дню, так что — завтра, все завтра.

Извинившись перед родней, Спартак поднялся, добрался до своей комнаты, с трудом стащил с себя гимнастерку и рухнул на кровать.

Вот ведь удивительно человеческий организм устроен! Только что готов был заснуть прямо за столом — а теперь сна ни в одном глазу, только безмерная усталость во всем теле.

Он слышал, как звенит за стеной убираемая посуда, как Владка о чем-то громко спросила мать, а та в ответ громко на нее шикнула — в смысле не шуми, ребенок умаялся, не понимаешь, что ли...

Спартак лежал на спине, закинув руки за голову, и в тусклом свете, льющемся с улицы сквозь неплотно задернутые занавески, бездумно разглядывал свою комнату. Мыслей не было вообще никаких. Комната казалась чужой и незнакомой. Модели аэропланов под потолком, над кроватью — книжная полка: преимущественно с фантастикой и преимущественно про космос... Давным-давно, лежа тут, он мечтал о небе — но не о голубом, которое видно и с земли, а о бездонном, беспросветно черном, с крупными немигающими звездами, похожими на осколки хрусталя на бархатном покрывале. (Правды ради стоит заметить, что на эти юношеские мечты иногда накладывались другие видения, с романтикой межпланетных путешествий имеющие весьма сомнительную связь. Например, виделась Спартаку на этом самом бархате Юлька Смирнова из параллельного — в прозрачной белой накидке, едва прикрывающей бедра; потом сестры Потаповы, вообще без какой-либо одежки... а там и Наташка Долинина не преминула влезть в череду чаровниц... Но это так, к слову.)

А теперь...

За время зимних прогулок по соседней Финляндии, после крови, смерти, ходящей рядом, и безнадеги, поселившейся в сердце... Нет, мечту о черном небе, полном далеких искорок-миров, Спартак не растерял, но... но сама мечта как-то поблекла, потеряла романтический ореол. Тяга к небу стала более приземленной, — если можно так выразиться.

Н-да, вот и вернулся гладиатор Спартак с арены. Не победителем вернулся, но и не в гробу. А где, позвольте спросить, цветы, овации, фанфары и толпы поклонниц? Нету. Никому не нужен он за пределами арены, вот в чем дело.

Погано было на душе.

Но незаметно для себя Спартак уснул. Без мыслей, без снов.

Семь утра. Зимний рассвет едва проклевывается над заснеженными крышами Васильевского острова. Морозно... нет — скорее зябко: к утру снег прекратился и ветер утих, хотя по-прежнему было где-то минус пятнадцать. Рабочий люд далеко внизу поспешает на работу, спросонья взрыкивают простуженные моторы автомобилей, раздраженно клаксонят водители общественного транспорта...

Спартак курил в открытое чердачное окно, кутаясь в шинель. Проснулся он на удивление рано, еще все спали, а ему отчего-то тесно и муторно стало в родной квартире, он неслышно оделся и полез на чердак. В голубятню. Туда, откуда в детстве он, Марсель и Комсомолец гоняли сизарей. (Уж не там ли, между прочим и кстати говоря, зародилась его любовь к небу?) Голубятня была пуста, дверца открыта, куда девались голуби — пес их знает. Может, разлетелись, может, переселились на зимнюю квартиру.

Зачем он сюда приперся? Детство — да какое там детство: юность! — осталась в снегах Финляндии, а зрелость почему-то не наступает. Уже не мальчишка, но еще и не взрослый мужик. Межвременье, черт его подери.

Он чуть отогнул халтурно приколоченную рейку у оконной рамы, посмотрел на сделанную перочинным ножиком надпись на чердачной доске: С. К. + Н. Д. = ... и неумело вырезанное сердечко. Спартак и Наташка. Загадочная формула подвыцвела, затерлась. А ведь самолично орудовал ножом, минут двадцать старался, потому как нож был туповатый, а хотелось, чтобы инициалы эти остались здесь навсегда. Той ночью, с тридцать первого мая на первое июня, когда выпускной уже отгремел, а разъезжаться по дачам родители еще только собирались, той ночью, когда Натка впервые позволила ему... а точнее, сама проявила максимум инициативы, и кожа ее фосфоресцировала в чердачной темноте...

Спартак скривил губы в ухмылке. Любовь — мнимая величина.

— Я почему-то так и думала, что ты здесь. Как узнала, что вернулся...

Он отпустил дощечку, та звонко щелкнула по раме, и оглянулся. Почему-то ничуть не удивился.

Все такая же, совсем не изменилась. Длинные белокурые волосы, выбивающиеся из-под вязаной шапочки, бледная, чуть ли не прозрачная кожа, голубые глазищи-омуты, а губы — чуть припухлые, розовые, мягкие (он помнил) и шершавые, а угадывающаяся под пальтишком грудь... Господи, какая у нее грудь...

Стоит, прислонившись плечиком к косяку. И смело смотрит прямо в глаза Спартаку.

— Наташка...

— Только ничего не надо говорить, — быстро сказала она. От косяка отлипла, пересекла чердак, зачем-то выглянула в окно, стараясь держать дистанцию. Повернулась, по-прежнему не глядя ему в глаза.

— Натка...

«Черт, веду себя, как малолетка...»

— Злишься? — спросила она.

Спартак собрался с мыслями и как можно равнодушнее пожал плечами:

— Да с чего?

— Тебе никто не доложил?

— О чем?

— Думаешь, я поверю, что ты не знаешь?

— Я много знаю, а тебя интересует что-то конкретно?

— Ты дурак?

Совсем как в детской игре, где позволяется разговаривать только вопросительными предложениями.

И Спартак проиграл, сдался, вздохнул утвердительно:

— Дурак. Знаю. Доложили.

Она наконец посмотрела ему в глаза. Но лучше б не делала этого: глаза ее были холодные, пустые. И бледно-голубые, как зимнее небо. Она потупилась и сказала жестко:

— Это жизнь, Спартак. Я не могу ютиться в одной комнате с родителями. И у тебя мама и сестра... А Юр... а у моего мужа трехкомнатная квартира. Он хорошо зарабатывает. Он твердо стоит на ногах...

Она осеклась, а Спартак смотрел на нее и недоумевал. Он не мог разобраться в собственных ощущениях. Нет, он по-прежнему любил Наташку, хотел ее, знал, что с ней ему будет хорошо так, как ни с одной другой женщиной... Однако, по большому счету, трепет и нежность, желание защитить и оградить подругу жизни куда-то ушли.

Дрянь.

Предательница.

Война. Война изменила его, заставила повзрослеть раньше времени, вот в чем дело.

Она вдруг опять вскинула на него пронзительные глазищи, сказала просто:

— Твоя мама пригласила нас к вам на Новый год. Обоих. Ты... ты позволишь прийти?

— А у него что, места в квартире не хватает? — желчно спросил Спартак.

— Ты против?

И посмотрела исподлобья, смущенно, беззащитно... как обычно смотрела, если что-нибудь очень-очень хотела.

Опять «вопрос — вопрос». И опять Спартак проиграл, сдался:

— Да приходите, чего уж...

Ему и в самом деле захотелось посмотреть на того, кого предпочла Натка. Просто посмотреть. Мы ж ведь интеллигентные люди, морды квасить друг другу из-за бабы не будем...

— Спасибо.

«А про фронт не спрашивает, — холодно отметил Спартак. — Не интересуется, не ранен ли я...» И спросил с ехидцей, просто чтобы не молчать:

— И кто ж он таков? Полярник? Стахановец?.. Или, может, летчик?

— Нет, — отрезала она. — Я... я зря сюда пришла. Думала, что... В общем, прости.

Повернулась и вышла, не прощаясь. Застучали по лестнице каблучки. Спартак опять остался один.

И чего приходила?

Но ведь пришла же... Зачем-то.

Может, из-за этого мама такая напряженная — пригласила бывшую пассию сынули с мужем, а тут сынуля сам проявился? И, спрашивается, зачем Натке приходить на Новый год с законным мужем, ежели я приехал?

Нет, никогда нам женщину не понять.

Только одно он понял четко, вдруг осознал с пронзительной ясностью: на бойню под названием Финская операция, происходящую на Карельском перешейке, он больше не вернется. Пусть его считают дезертиром — плевать. Не вернется.