Взгляд в будущее

Декабрь 1945 года, спустя два дня после восстания.

— Сегодня вроде бы чуть потеплее, да, Серега? — Прохорцев с шумом втянул в себя морозный воздух.

— Это просто вам так кажется. Потому что вчера весь день мы с вами проторчали на улице и замерзли как сволочи. А сегодня все больше в комнате сидим, — сказал Калязин.

— Ну нет чтобы согласиться с начальством. Сказал бы: воистину так, товарищ полковник, как всегда вы правы.

— Брали бы с собой Садовникова, он бы вам умело поддакивал. Куда мне до него.

— Ишь как осмелел, майор. Знаешь, что без тебя в этом деле не обойтись.

— Не обойтись, Аркадий Андреич, — на полном серьезе сказал майор Калязин. — Дело уж больно тонкое. Прямо как весенний лед: того и гляди под ногами проломится, и ухнешь в ледяную воду. Бунт в лагере — само по себе событие не рядовое, а тут уже не бунтом пахнет, тут восстанием пахнет. А это, сами понимаете, уже совсем другой коленкор с совсем другими оргвыводами, головушки могут полететь вплоть до самого верхнего верха... И последнее во многом зависит от того, как мы с вами эти события отразим. Тут надо сработать аккуратненько, а не по-садовниковски — топором и зубилом. Надо отразить так, чтоб к нам с вами претензий ни у кого не возникло. Например, претензий за некачественно проведенное расследование или неправильную квалификацию деяний, чтоб мы в любом случае в стороночке остались и оттуда бы наблюдали за развитием истории...

— До Нового года бы успеть отразить, — проворчал Прохорцев. — Не то нас самих, знаешь ли, топором и зубилом.

Полковник и майор направлялись к уцелевшему административному корпусу, шли от солдатских казарм, возле которых стояла полевая кухня и где они только что отобедали прямо-таки по-суворовски — щами да кашей. Остановились на краю бывшего лагерного плаца. Захотелось перекурить на свежем воздухе. Еще насидятся в прокуренном помещении.

От сгоревших бараков тянуло гарью. Зеки сожгли три барака. Два сожгли ночью, сожгли просто так, в отместку непонятно кому, от злости. А один сожгли под утро, прежде снеся в него все трупы — и заключенных, и лагработников. Устроили большой погребальный костер. Понятно, проделано это было с умыслом — чтоб затруднить выяснение, кто погиб, а кто в бегах. Сейчас солдаты как раз работают на пожарище...

Полковник Прохорцев и майор Калязин курили, глядя на перепачканный кровью снег. На плацу еще валялись никем не убранные ушанки, варежки, какие-то непонятные обрывки, несколько испачканных кровью алюминиевых мисок.

— Так, может, на самом деле зеки-бунтари прорвались через шлюз благодаря Иуде? — задумчиво проговорил Прохорцев.

«Иудой» они договорились называть между собой начальника оперчасти лагеря. Можно сказать, присвоили ему оперативный псевдоним.

— Не-а, — помотал головой Калязин. — Он тут ни при чем. Думаю, все было в точности так, как нам сегодня рассказал гражданин арестант. Так совпало. Чудовищная нелепая случайность. Шлюз был открыт, поскольку в него заходил возвращающийся с работ отряд. А отряд возвращался так поздно, уже по ночи, потому что сломался грузовик, который должен был привезти его к вечерней поверке, и отряду пришлось идти в лагерь пешком. Случайность, роль которой в человеческой жизни почему-то всегда умаляется. А между тем, Аркадий Андреич, вся мировая история стоит на случайностях. Наполеон перед Ватерлоо выпил лишнего или переел на ночь, встал наутро с больной головой и проиграл важнейшую из своих битв.

— Любишь ты, майор, изъясняться красиво и... — полковник многозначительно взглянул на подчиненного, подняв вверх пальцы с зажатой в них дымящейся папиросой (вообще-то он курил «Казбек», но забыл свои в кабинете Кума и вынужден был стрельнуть у подчиненного). — И опасно изъясняешься. Правда, у тебя хватает ума не повторять этого никому другому, кроме меня, что, как говорится, выгодно тебя характеризует. Но и при мне рекомендую высказываться поаккуратнее. Ты вот лучше скажи, раз такой умный, почему конвой не выгнал отряд за периметр и не закрыл шлюз? Как ты это себе видишь?

— Исходя из того, что говорили сегодня на допросах эти двое, я рисую себе такую картину, — Калязин в несколько частых и сильных затяжек раскурил затухающую папиросу. — В шлюз заводят отряд. Как раз в этот момент толпа зеков несется к ДПНК. Вопли, крики. Зеки идущего с работ отряда видят это, слышат что-нибудь вроде: «Бей легавых! Бунт, ребята!» — вдобавок часть бегущей толпы сворачивает к шлюзу. Конвой пытается запереть шлюз, но кто-то из застрявшего в шлюзе отряда первым кидается на конвой, за ним срываются остальные. И всё, уже никакими выстрелами зеков не остановить, прут на пули, как объевшиеся мухоморов викинги, прут по упавшим, по подстреленным товарищам. Сминают конвой, завладевают оружием. Оружия у них, конечно, не густо, но это же оружие, и оно придает им еще больше решимости. Они несутся к арсеналу... Да что ж такое!

У майора снова потухла папироса, на этот раз пришлось доставать зажигалку (немецкая трофейная — Калязин некоторое время служил в Германии, в особом отделе) и снова прикуривать.

— Нам еще предстоит выяснить, сколько солдат было в оружейке. Хотя много быть не могло, — пряча зажигалку в карман шинели, продолжил Калязин. — Зато у них было оружие, вдобавок вышкари организовали заградительный огонь из пулеметов. Все это заставило зеков залечь. Завязывается перестрелка. Черт его знает, чем бы это все закончилось, если бы не наш Иудушка...

— Зеки собирались поджечь оружейку и всех спалить. Так бы и поступили, наверное, — кивнул Прохорцев. — Правда, не факт, что получилось бы. Сегодняшний номер первый утверждает, что подпалить предлагали фронтовики, а номер второй говорит, что это были суки...

— Суки быть никак не могли, — уверенно сказал Калязин. — Они находились в своем бараке, готовились встречать воров. И присоединились к бузящим позже...

— Вот тут в этой связи для меня целых два непонятных факта. Может, ты мне их разъяснишь, раз такой умный, — Прохорцев замысловато крутанул рукой, и недокуренная папироса выпала из его пальцев, что, впрочем, нисколько полковника не огорчило. — Факт первый. Как так получилось, что бунт, направленный против сук, тут же повернулся против лагработников?

— Ну это как раз мне совершенно понятно, — сказал Калязин. — Заводилы из воров на плацу орали, что опера-де натравили на них сук, что не успокоятся, пока всех воров не перебьют, но они, мол, не бараны на заклании, и все в таком духе... Словом, друг друга заводили, распаляли, доводили до истерики, все же были в крови, а вид крови всегда пьянит и будоражит... И вот появляются лагработники. Достаточно было кому-то первым сорваться с места. Этим «кем-то», как показал первый допрошенный нами сегодня зек, стал Марсель... Он и орал: «Воры, где ваша слава!» — бросился на наших... Так это и было.

— Хорошо. Допустим. Тогда вот тебе неразъясненный факт номер два. Почему же в таком случае резни так и не случилось? Я имею в виду уже потом, после захвата лагеря? И это при всей той ненависти, что была у воров и сук!

— Думаю, это еще понятнее, — усмехнулся Калязин. — Заключенных пронзило ни с чем не сравнимое ощущение свободы — сумасшедшее, пьянящее, кружившее головы всем. Старые обиды, былые счеты оказались вмиг забыты... Вот вас Победа где застала?

Этот вопрос подчиненного застиг Прохорцева врасплох.

— Ну, это... — он кашлянул в кулак. — А какая разница, майор?

— А меня она застала под Берлином, во время сложного допроса одного очен-но неразговорчивого фрица-офицерика... Так вот, не поверишь... не поверите, товарищ полковник, едва сдержался тогда, чтобы не отпустить подлеца. В тот момент готов был простить самого распоследнего фашиста. Наша победа и их свобода — по сути и по ощущениям — примерно одно и то же. К тому же зачем резать друг друга, когда можно просто разбежаться в разные стороны...

— В последнем ты, пожалуй, прав. Но отчего-то они не разбежались в разные стороны, а наоборот... — Прохорцев свел вместе упрятанные в кожаные перчатки ладони, — соединились сообща.

— Этого я пока не понимаю, — признался Калязин.

— О! Вот и ты чего-то не понимаешь. Где бы записать!.. Ладно, пора за дело. Пошли работать.

Неспешно они двинулись от плаца в сторону административного корпуса.

— Значит, говоришь, наш Иудушка к прорыву через шлюз отношения не имеет, — Прохорцев шел, сцепив руки за спиной и глядя себе под ноги.

— Никакого. Начальник оперчасти в сопровождении заключенного Котляревского объявился только в момент атаки на оружейку. Где он до этого скрывался — доподлинно неизвестно, но так ли уж это важно?

— Все важно, майор, все. Особливо то, что касается этого персонажа. Измена начальника оперчасти лагеря, переход на сторону заключенных — это даже не чрезвычайное происшествие, это вообще за гранью понимания... Ты мне вчера только в общих чертах рассказал, что происходило в оружейке. Как такое могло получиться, что солдаты беспрекословно выполнили заведомо пораженческий приказ?

Вчера днем майор Калязин провел свой первый допрос. Проводил его в межлагерной больнице, сидя у койки наплутавшегося по лесам, простуженного и обмороженного солдата Алыпова.

— Представьте себя, товарищ полковник, на месте солдатика, простого караульного. Еще десять минут назад все было как обычно, ничто, как говорится, не предвещало. Мирно беседовали, чаек попивали. И вдруг мир рушится. Крики, пальба, и на тебя прут заключенные, причем с оружием в руках. Караульные понимают, что, доберись зеки до них, пощады не будет, а подмоги ждать неоткуда, да еще ранен начальник караула, можно сказать, солдаты остались без командира. В общем, состояние отчаянное. И вдруг появляется не кто-нибудь, а сам начальник оперчасти, Кум, отец родной, бежит к ним. Конечно, они его впускают, конечно, им и в голову прийти не могло, что Кум — предатель. В тот момент они надеялись на него, как на бога...

Майор остановился, повернулся к Прохорцеву, тоже остановившемуся, приставил ему к груди палец, как пистолет.

— И вот представьте, товарищ полковник, что начальник оперчасти лагеря выхватывает из кобуры «ТТ», наставляет на них и приказывает положить оружие на пол. У ребяток в головах мутится, челюсти отвисают, а руки трясутся. Мир трещит по швам. А Кум в этот момент еще принимается задушевным голосом убеждать, что так надо, что все для них, родимых, и делается, что только так они могут остаться в живых. Может, кто-то из солдат и опомнился бы, но времени на это солдатикам не дали. Кум, продолжая держать караул на мушке и увещевать, открывает дверь и машет рукой. В оружейку врываются зеки — и тут уж все, аллес абгемахт, приплыли. Но к чести нашего Иуды — если у иуд вообще может быть честь — следует признать: он сделал все, чтоб отстоять караульных, не дать зекам их перестрелять. А это, уж поверьте, было нелегко.

— Ты говорил, ему в этом активно помогал летчик, — сказал Прохорцев.

Они снова пошли по лагерной дорожке.

— Помогал. Если бы не летчик Котляревский и не вор Марсель, то солдатиков ждала бы лютая смерть. Котляревский выпустил очередь из ППШ поверх голов зеков, а Марсель прострелил ногу какому-то не в меру разгорячившемуся заключенному из «мужиков». Их поддержали фронтовики... В общем, отстояли солдатиков, дали возможность живыми выбраться из лагеря на дорогу. Где солдатики рванули сломя голову и куда глаза глядят, лишь бы подальше от этого ада.

— Это тоже предательство, — сказал Прохорцев. — Если бы караул выполнил свой долг и не дал заключенным добраться до оружия, то мы бы сейчас допрашивали иуду Кума, Котляревского и его приспешников, а не какую-то второсортную шушеру. Солдаты же на вышках исполнили до конца свой долг.

— Двое из вышкарей сбежали, увидев, что захватили арсенал. А остальных — да, зеки перебили, завладев оружием. Но вышкарям никто и не предлагал сдаться, никто не обещал сохранить жизни. Еще неизвестно, что бы было, если б пообещали...

— А чего ж благородные такие зечары не отстояли этих солдатиков на вышках, не вывели их на дорогу, а позволили перебить? Почему ж дали перебить тех, кто оставался в казармах? Чего ж они одних солдатиков спасают, других нет, что за избирательная доброта? — поморщился Прохорцев.

Майор Калязин пожал плечами.

— Думаю, не смогли. Смогли бы — отстояли. Пока они защищали караул оружейки, зеки расхватали оружие и бросились кто куда. Поди тут их останови, поди покомандуй ими. Стихия, как тут остановишь! Из просто неуправлямой орды они превратились в неуправляемую, но хорошо вооруженную орду...

— А ты, никак, мне тут пытаешься нарисовать из этих сволочей эдаких Робин Гудов! — неожиданно вспылил Прохорцев.

— Я пытаюсь, товарищ полковник, установить, как было на самом деле. Правильные же акценты мы потом расставим...

— Ты тон свой поучительный брось, майор!

Возле крыльца они сбавили шаг. Калязин демонстративно остановился, застегнул верхнюю пуговицу шинели.

— Извини, Сергей, — Прохорцев похлопал подчиненного по плечу. — Чего-то я устал. Не нравится мне это дело. Боюсь, вляпались мы с тобой. Я тебе не говорил... Мне ж, перед тем как сюда ехать, звонил генерал, а ему звонили из Москвы. И приказали материалы по делу незамедлительно передавать самому... Лаврентию Палычу. Сечешь, чем это пахнет? Ну и зачем нам такое счастье?

— Вывернемся, Аркадий Андреич...

Глава семнадцатая

Совет не в Филях

Спартак стоял у окна в кабинете Кума. На уровне головы в стекле зияла пулевая пробоина. Пуля не вышибла стекло к чертовой матери единственно потому, что присвистела издали и была уже на излете. Вряд ли кто-то прицельно лупанул по окну, просто шмаляли в белый свет как в копеечку, ну вот одна из пуль-дур и стукнула по стеклышку. Много подобных «дур» летало сегодня по лагерю. А также много крови было пролито этой ночью. И не только во время захвата лагеря. Едва ли не больше ее пролилось уже потом, когда лагерь оказался в руках бывших заключенных.

Лагерь захлестнула сумятица, а вернее говоря — хаос. И особо ничего с этим поделать было нельзя. Весьма внушительная группа лагерников ожидаемо рванула к медпункту добывать спирт (и ведь добыли!). Еще более внушительная толпа бросилась к кухне и на склад продовольствия, а потом — перетряхивать казарму и прочие вертухайские помещения в поисках хавки. И за спирт, и за жратву вспыхивали стычки. А когда в руках оружие, когда ты взвинчен до предела, возбужден пролитой кровью, когда сам пролил чью-то кровь, то на спусковой крючок уже жмешь без колебаний и размышлений. Ну а если еще и влил в себя, да на голодный желудок и по устатку, тут уж и вовсе ничего не сдержит... Кроме всего прочего, лагерники сводили счеты. У многих друг к другу, что называется, накопилось. Те, кто раньше боялись или не могли, этой ночью получили возможность сквитаться. И многие этой возможностью пользовались.

Прекратить хаос было нереально. Спартак и не пытался переть поперек стихии, самого бы эта стихия смяла, как танк подвернувшуюся на пути дощатую изгородь. Тем более Спартаку было вовсе не до того, чтобы наводить порядок и кого-то спасать от расправы. У него на эту ночь была конкретная и очень непростая задача — уберечь Комсомольца от вольтанутого зековского люда.

Да и вообще эту безумную ночь нужно было просто пережить. Собственно, уже, можно сказать, пережили...

Близилось утро. Блекли звезды, небо начинало светлеть, подергиваться утренней серостью. В лагере продолжалась шумная суета: шальная пальба, резкие команды, истерические крики. Вот опять со стороны дальнего, двенадцатого, барака бесконечной чередой затрещали винтовочные выстрелы. Горело два барака... по всему лагерю полыхали костры.

Сейчас бессмысленно было гадать, кто жив, кто уцелел, кто сорвался за лагерные ворота — а ведь были и такие. Утро все расставит по своим местам. И им — Спартаку в первую очередь — к утру уже надо знать ответ на самый важный и в принципе единственный на сегодня вопрос: а дальше-то что?

Убежавшие из лагеря солдаты еще никуда добраться не могли. Разумеется, если их не подобрала попутная машина (а подобрать никак не могла, потому что посреди ночи неоткуда ей было взяться). И днем-то особо неоткуда... Стало быть, до середины наступающего дня про то, что в лагере власть переменилась, в любом случае никто не узнает. И этим надо воспользоваться...

В коридоре под чьими-то тяжелыми шагами загрохотали доски. Вошли, громыхнув дверью, Юзек и Галера. Их появление разбудило тех, кого сморило и кто задремал, а таких набралось немало. Среди них были, что интересно, Кум и Марсель. Война войной, а человечий организм своего требует. Особенно же клонит в сон, что хорошо известно всем разведчикам и диверсантам, в предутренний час.

— Ща Горький подвалит, — Галера доставал из-за пазухи и вываливал на стол какие-то кульки, жестяные банки. — Мы тут в санчасти чай надыбали, из-под носа бандеровцев увели. Чифирек ща сварганим. Хавчик тут, кстати, еще кой-какой. Эй, Кум, где тут примус? Должен же где-то тут быть примус!

— В соседней комнате, — отозвался Комсомолец, зевая и протирая глаза.

— Крупного прибили, — сообщил Геолог, грузно опускаясь на стул. — Он ходил по лагерю и толкал речи, как Ленин перед пролетариатом. Что делаете, мол, опомнитесь! Складывайте, мол, оружие, хватайте зачинщиков, и вас простят. Проявите, мол, классовую сознательность! Ну вылитый Троцкий. Сперва над ним смеялись, а потом повалили на землю, да и забили насмерть.

— Кто его так? — вяло поинтересовался Ухо.

— Да какая разница, — философски ответил Геолог, носком задвигая под стол осколки от стекла, закрывавшего от мух и грязи портрет Дзержинского. Портрет со стены сорвал Клык и долго топтался на нем, совершая некий ритуальный танец, прежде чем выдрал картинку из рамы, изорвал в клочья и выкинул в окно. — Только вот Профессор расстроится. Кто ж ему теперь будет возражать учеными словами.

Крупный — это было прозвище бывшего снабженца одного из уральских предприятий, в лагеря угодившего по каким-то сугубо хозяйственным причинам. То ли предприятие по его вине встало, то ли провалил задание партии. Как бы там ни было, а Крупный на полном серьезе считал, что он один сидит в лагере по ошибке, остальные же — вполне заслуженно. И еще Крупный всегда спорил с Профессором, практически по любому поводу.

— А сам Профессор где? — поинтересовался Ухо.

Геолог пожал плечами.

— Недавно еще живой был. Видел я его у одного из костров. Грыз что-то вроде сухаря...

Спартак все так же стоял у окна. Только что внизу к крыльцу административного корпуса прошел Горький, и с ним двое его людей. Чуть позади этой троицы на сознательном отдалении держался Поп, которого, собственно, и посылали за главарем сук. (Сперва Марсель ни в какую не соглашался вступать с суками в переговоры, горячился: «Их можно только резать! Они Гогу и Магогу кончили!» Однако Спартаку и Комсомольцу с превеликим трудом, но все же удалось переубедить его.)

Спартак услышал, как Марсель говорит Комсомольцу:

— Ты бы клифт начальнический снял, харэ уж в нем рассекать. А то не ровен час перепутают. Стволов-то на руках — до дури.

— Мне на тот свет обязательно надо попасть в погонах, — хмуро сказал Комсомолец.

— Даже так! М-да... Вор и легавый навсегда останутся вором и легавым. Ну, ежели дело только в погонах, то гимнастерочку оставь, но поверх надевай не шинель, а бушлат чей-нибудь. Все лучше будет...

После этого Марсель, закуривши папиросу, подошел к Спартаку.

— А жить хорошо, сосед, да? Воля! Мы — свободные люди, чуешь? Плевать, пусть в конечном счете пристрелят, все там будем, но хоть последние деньки вольным покучерявлюсь!

— Сегодня ночью проходил мимо одного мужичонки, — сказал Спартак, — который сидел, обхватив голову, и бормотал: «Что мы наделали, что же теперь со всеми нами будет»...

— Ты это к чему?

— К тому, — Спартак повернулся к Марселю, — что завтра утром таких мужичков будет чуть ли не половина лагеря, а к середине дня почти все будут сидеть, обхватив голову, и ныть: «Что же мы наделали»...

— Ну и?

— Вспомни самые разные революции, бунты Стеньки Разина и Емельки Пугачева, вспомни восстание моего тезки...

— Трудно будет вспомнить, я же в ваш исторический кружок не хаживал, — хмыкнул Марсель.

— Вот и напрасно, как выясняется. А так бы знал, что нет восстания без вождя. Или, вернее, так: нет вождя — народ растеряется, придет в уныние и испужается сам себя. Ты правильно говорил. Словом, нужен тот, кто скажет: «Я знаю, что делать и как делать, я выведу вас, вам ничего другого не нужно, только идти за мной». Причем так скажет, что ему поверят.

— То есть ты имеешь в виду...

Марсель не договорил — дверь кабинета распахнулась от толчка. Зашел Горький. Те двое, что сопровождали его, остались снаружи. Все правильно — здесь собиралось совещание на высшем уровне, им здесь делать было нечего.

Горький постоял, покрутил головой, оглядывая порядком разгромленный кабинет (до того как сюда вновь вернулись Спартак с Комсомольцем, здесь успели побывать зеки), взял стул, переставил его в угол, сел. Достал кисет. Прокомментировал с ноткой уважения в голосе:

— Горько. В смысле — эвона как у вас тут всё...

Высоченный и жилистый, он в самом деле чем-то неуловимо напоминал Алексея Максимыча, разве что без усов.

Галера принес дымящийся чайник и кружки, водрузил на стол и тут же принялся разливать густо-коричневую жидкость. До кондиции полного чифирька напиток, конечно, не дотягивал, но западло было бы привередничать — давно уже ничего даже отдаленно похожего не пивали. Хорошо еще было бы для затравки серьезного разговора хватить граммов по сто водки или разбавленного спирта, да только все, что обнаружилось в лагере по этой части, уже давно влито в глотки и без остатка переварено.

— В бега подаваться надо, — сказал Геолог, дуя в кружку. — Разбежаться всем в разные стороны. И тут уж кому повезет, а кому — мимо счастья.

— Трухлявенькая идейка, если откровенно, — возразил ему Юзек. — Куда ты собираешься разбегаться? По лесам? Половина людей перемерзнет, а другая половина обратно сдаваться приковыляет.

— К железке подаваться надо! — настаивал на своем Геолог. — Пусть нашего брата развезут вагоны по стране.

— Ага, разъездишься ты! Движение на ветке перекроют — и прощай-привет твоя железка.

— Слышь, Марсель, а чего ты своих ореликов удержал? Они же небось рвались нам глотки резать? — вдруг громко спросил Горький.

— А ты сам как думаешь? — огрызнулся Марсель. — Порежем друг дружку — только вертухаям поможем, им работы меньше. Нам сейчас это нужно, да?

— Тогда объясни мне вот что. Я, наверное, чего-то пропустил. Но почему он, — Горький показал пальцем на Комсомольца, — с вами сидит как свой, как равный?

— С нами он, — сказал Марсель, присев на стол. — Без него нам лагерь было бы не взять.

Горький усмехнулся уголком рта, снял с головы ушанку, положил на подоконник, пригладил лопатой ладони короткие волосы:

— А на хрена вообще его брать было?

(Откровенно говоря, Горький всегда Спартаку нравился. Крепкий мужик, серьезный, несуетливый, не склонный к сантиментам, цельный, словно отлит из чугуна, пообщаешься с ним чуток — и сразу понимаешь, почему он у сук в такой уважухе.)

— Согласен, можно было и не брать, — Марсель тоже в свою очередь легко усмехнулся. — Но так уж вышло, не без вашего, заметь, и весьма деятельного участия... Ну ладно, не будем вспоминать, тем более неохота вспоминать о такой падле, как Мойка... Ша, забыли. Я тебе про другое скажу. Ты со своими можешь и сейчас удачно отсидеться. Ждите в бараках, когда вертухи вернутся, а там валите на нас как на мертвых. Да, кстати. Какой у тебя срок? Чирик, кажись?

— Горько, — кивнул Горький. В смысле — молодец, помнишь.

— Из него ты и года не оттянул, как я понимаю? — прямо-таки задушевно произнес Марсель. — Осталось всего ничего. Ну так пойдешь срок досиживать? Или что-то другое намерен делать в сложившемся столь печальном положении? Что-то не верится мне, будто ты горишь желанием еще десяток лет баланду хлебать, когда есть шанс рвануть к белым хлебам и водочке в розлив...

— В барак вернуться всегда успеется, — сказал Горький. — Ты вообще зачем меня звал, не просто ж потрендеть? Есть какой-то путевый план?

— А ты думаешь, мы тебя на чифирек позвали? Сам знаешь, за одним столом сидеть мы с тобой права по закону не имеем. Но переговоры можно вести с кем угодно. И в союзники можно брать кого угодно. Вон, мы ж с буржуями в войну союзничали, и ничего... А про дела и план Спартак скажет. У него оно лучше получится, так, сосед?