Глава тринадцатая

Смерть и немного заговора

Всего три дня пробыл Спартак в лагере, и вот его уже везут назад в больницу. Тот же грузовик, тот же конвой, тот же лейтенант Чарный. Дежа вю, словом...

В первый же день, даже в первые часы своего послебольничного пребывания в лагере Спартак написал записку, предназначавшуюся Комсомольцу. Потому что кто его знает, когда удалось бы переговорить с Кумом с глазу на глаз, а на то, чтобы сунуть маляву, много времени не требуется. Нужен лишь удобный случай.

Случай представился в тот же, первый день. Поздно вечером Кум сам неожиданно заглянул на прожарку, когда там помимо Спартака находилось еще трое зеков. Хоть люди были сплошь свои, из ближнего круга, однако Спартаку хватило благоразумия не затевать при них разговора и не передавать у них на глазах послание. Никто в точности не знает, что у кого на уме, кто чего себе вообразит и что предпримет. Поэтому следовало остерегаться всех. Как любят повторять воры, «никому не верь». Распространять это правило на всю человеческую жизнь, как это делал тот же Марсель, было бы чрезмерным упрощением, но в лагерной жизни его следовало придерживаться, тут оно работало на все сто.

А Комсомолец за последнее время и в самом деле здорово изменился внешне. Осунулся, четче обозначились круги под глазами, даже походка стала другой, более нервной. И действительно, появилось нечто такое во взгляде... отрешенность не отрешенность... Нечто новое появилось, одним словом. Вдобавок от Кума явственно припахивало водочным выхлопом, чего прежде за ним не замечалось.

В том, что Кум заглянул в прожарку, не было ничего странного — по роду службы он нередко обходил хозяйство. Как в сопровождении оперов, так и без. (Кстати, вот еще о чем успели сообщить Спартаку его лагерные приятели: Кум чаше стал бродить по жилой зоне в одиночку, даже в вечернее время, хоть это и было, мягко говоря, опасно. Складывалось такое впечатление, что он сознательно испытывает судьбу.)

Кум расхаживал по помещению, задавал какие-то дурацкие вопросы, похоже, не очень-то вслушивался в ответы, а Спартак лихорадочно размышлял, как бы незаметно сунуть записку. Наконец, когда Кум оказался рядом с ним, Спартак, словно бы поспешно и неловко отступив, со страшным грохотом уронил на пол пустой таз. Как всегда в подобных случаях бывает, на мгновение взгляды всех рефлекторно сфокусировались в одной точке — на упавшем предмете. Этого мгновения Спартаку хватило, чтобы незаметно пихнуть записку Комсомольцу в карман шинели...

Собственно, ничего крамольного с точки зрения собратьев по баракам записка не содержала. Крамольны были лишь сами отношения между зеком и Кумом, которые лагерными людьми не могли быть растолкованы иначе, как стукачество. В записке же Спартак всего лишь сообщал то, что узнал от доктора Рыжкова про мать, и просил Комсомольца, если есть возможность, разузнать подробнее...

Прошло три дня. И сегодня утром распахнулась дверь прожарки, порог переступил Кум и завелся с полоборота.

— Ну чего, Котляревский, опять у тебя не слава богу! — раздраженно процедил он. — Опять здоровье хромает? Или ты симулянт? — Он помолчал, к чему-то прислушиваясь, подмигнул и сказал более спокойно: — Н-да, вижу, что плох... Ну, чек, собирайся. Поверю и на этот раз. Но если выяснится, что ты симулируешь, сгною в карцере. Вперед на выход, Котляревский!

Все эти дни Спартак не был уверен, что Комсомолец уловил, как ему сунули записку. Мог ведь и не заметить, мог выкинуть никчемный бумажный комок... Но, судя по всему, малява дошла до адресата и была им прочитана. Только зачем ехать в больницу, что задумал Кум? И ведь не спросишь даже шепотом... Но и не подчиняться не было ровным счетом никакого смысла.

До больнички на сей раз доехали без внеплановых остановок. Равно как и без задушевных бесед с конвоирами. Словом, отбуксировали зека Котляревского самым что ни на есть рядовым образом. И это Спартака вполне устроило.

В больничке его препроводили в кабинет доктора Рожкова, конвой остался за дверью.

Доктор сидел за столом, писал что-то быстро в гроссбух. Потом поднял голову, показал Спартаку на стул. Спартак сел... И все. Доктор голову вновь опустил, продолжил писать, так и не обронив ни слова. Ситуация складывалась абсурдная. Однако Спартак решил ни о чем не спрашивать и уж тем паче ничего не предпринимать. Все когда-нибудь разъяснится, а спешить ему некуда. Ему еще много-много лет некуда спешить.

Прошло полчаса, не меньше.

И в кабинет вошел Комсомолец. Не сказать, что Спартак сильно удивился. Чего-то подобного он и ожидал.

— Конвой я отправил на кухню подхарчиться, — Кум остался возле двери. — Сказал, что пришлю за ними, когда понадобится. Пошли, Спартак.

— Куда?

— Вы не рассказали? — вопрос Кума был адресован Рожкову.

— Знаете, я подумал, что мое участие и так слишком велико, поэтому...

— Я понял, — перебил его Комсомолец. — Тогда показывайте, куда идти.

Втроем они вышли на улицу. Пересекли двор. Рожков отпер калитку в заборе, и они оказались во дворе соседнем. Спартак уже понял, куда они идут. В женский корпус. И уже не сомневался, что все это значит. Вряд ли могли быть еще какие-то варианты.

Комсомолец вдруг резко остановился. Повернулся к Спартаку, взял за рукав и отвел к толстенной вековой сосне, в которую был вбит огромный плотницкий гвоздь, а к гвоздю привязана бельевая веревка. Комсомолец прислонился к дереву, достал папиросы, протянул пачку Спартаку. Рожков же остался перетаптываться в сторонке.

— На следующий день после того, как получил твою маляву, я поехал в женскую колонию в Топольцах, — Комсомолец дал прикурить Спартаку. — Узнал все о маме. Потом договорился о переводе ее в больницу. Довольно легко договорился, — он невесело усмехнулся. — Замотивировал все оперативной необходимостью. Дескать, за свидание с матерью ее сын готов выложить мне все до донышка о готовящемся побеге. И по-другому-де его не расколоть. Побег уже на мази, вот-вот зеки сорвутся в рывок, добавил я, поэтому действовать надо быстро. Вот так... Мама сейчас здесь...

Комсомолец кивнул в сторону больничного корпуса.

— Мать знает, что я приеду? — хрипло произнес Спартак.

Комсомолец помотал головой:

— Не стоило ей говорить. Тогда она все эти дни не сомкнула бы глаз.

Спартак кивнул, соглашаясь с ним.

— Послушай... — Кум посмотрел куда-то вверх, потом неизвестно зачем подергал бельевую веревку. — Может такое случиться... Может быть, она даже не узнает тебя...

Спартак ощутил ледяной комок, вставший поперек горла.

— Так плохо?

— Так плохо.

— Ты здорово рискуешь? — спросил Спартак, глядя Комсомольцу прямо в глаза.

— Если что, отбрехаюсь, не впервой, — деланно-бодрым тоном произнес Комсомолец. Выкинул измятую в пальцах, но так и не зажженную папиросу. — Ладно, пойдем...

Мать лежала в отдельной палате. Видимо, Комсомолец круто надавил на больничный персонал «оперативной необходимостью». Входя в палату, Спартак краем уха слышал, как встретившая их женщина-врач спрашивает у Комсомольца, где конвой. Ответа он не услышал. Потому что все звуки для него враз померкли...

Это была его мать. Он узнал ее, он не мог ее не узнать... Хотя узнать было непросто. Мать ничуть не напоминала ту женщину, которую он видел в последний раз четыре года назад. Блокада, лагеря и болезнь молодого и здорового изменят до неузнаваемости, а что уж говорить о пожилой женщине... Мать была полной улыбчивой женщиной. А теперь... Дистрофическая худоба... Ввалившиеся щеки... Глубоко запавшие глаза... Почти нет зубов... Желтая дряблая кожа...

Мать глаз не открыла. Или крепко спала, или была без сознания. Но была жива — в тишине одиночной палаты Спартак слышал ее дыхание. Скорее всего, без сознания. Может быть, ей вкололи морфий. Во всяком случае Спартак надеялся, что вкололи.

Спартак опустился перед койкой на колени, уткнулся головой в одеяло.

Чувство вины захлестнуло с головой. Разумом он понимал, что не виноват... но что такое разум? Ведь как ни крути, а именно из-за него мать угодила в лагеря, которые забрали у нее жизнь.

Спартак взял мать за руку. Рука была холодная.

Он понимал, что видит мать последний раз в жизни и ничего изменить нельзя, а поверить не мог. Время остановилось, потому что его движение ничего не могло вернуть, ничего не способно исправить.

И он не знал, хочет ли, чтобы она очнулась, увидела его рядом с собой. Быть может, она спросит его о Владе... Сможет ли он соврать, глядя ей в глаза? Он не был в этом уверен. Если мать не знает, что с ее дочерью, если верит, что она жива, то лучше бы ей не знать правды. Но с другой стороны, если мать не откроет глаза и не увидит его сейчас, она не увидит его никогда.

Путаница в мыслях полнейшая.

— Прощай, мама, — сказал Спартак мертвым голосом. — Прости...

Он поцеловал мать в щеку.

Отошел от кровати, присел на колченогий стул, опустил голову, уронил руки. Вокруг и внутри была звенящая совершеннейшая пустота.

Он не сразу сообразил, что плачет, дергая головой, без слез, беззвучно, плачет...

Прошло какое-то время, и он, двигаясь, как автомат, открыл дверь, вышел в коридор. Кто-то о чем-то спросил, кто-то что-то произнес приказным тоном, кто-то дернул за рукав. Его куда-то повели.

Все вокруг неожиданно оказалось за мутным стеклом. Он чувствовал себя погруженным в аквариум, чувствовал себя безмозглой рыбой, которая не понимает, что там за размытые силуэты маячат за перегородкой, что за тени проплывают мимо, что за контуры обрисовываются...

Его вели, и он шел, не замечая дороги. Кажется, рядом проплывали деревья, заборы, воткнутая в сугроб деревянная лопата, поленница, собачья конура...

Он даже не попытался осмыслить тот факт, что его сажают не в грузовик, а в легковушку «зис». Откуда-то, словно бы из дальнего далека, донеслись слова Комсомольца: «Разумеется, под мою ответственность!»

Он оказался в припахивающем бензином тепле, на мягком заднем сиденье. Ехали молча. За окном нескончаемо тянулись заваленные снегом леса, заваленные снегом поляны, под колеса уходила снежная дорога. Никого не попадалось навстречу, никакого жилья вдоль дороги, никакие охотники и лыжники не выходили из леса. «Белое безмолвие», — вдруг пришло Спартаку на ум название рассказа любимого в детстве писателя Джека Лондона. И на тысячи километров вокруг огромные пустынные пространства, где ни души, только снег да зверье. Зато собрано много душ на крохотном пятачке земли, обнесенном колючкой. Душно от душ, набитых в бараки. Иногда в прямом смысле душно — в летнюю жару. Зимой же просто теснотища, человек на человеке. А кругом свободное пространство, которое так и дышат волей, по которому хочется просто идти, неважно куда, важно идти самому, чтоб не подталкивали в спину автоматом...

Прав был финн, ох прав — вокруг такие просторы, а люди предпочитают жить в тесноте.

Это была первая мысль Спартака после ухода из больницы. Вторая была не легче: «Безумие. Мы живем в каком-то кошмарном сне, который снится горячечному больному, и этот больной все никак не может проснуться...»

— Остановись здесь, Егорыч, — вдруг громко произнес Комсомолец.

Комсомолец вышел из машины, взяв какой-то сверток. Стоя у открытой дверцы, сделал Спартаку знак, чтобы тоже выходил. Спартак на ватных ногах выбрался наружу. Они двинулись по снегу, утопая в сугробах иногда и по колено. Комсомолец шел впереди.

Третья по счету мысль, посетившая Спартака, была не менее бредовая, чем предыдущие: «Если Кум собрался меня шлепнуть, сопротивляться не буду».

Они обогнули огромный валун, какими засыпал всю Карелию в незапамятные времена прогулявшийся по северным землям ледник, и вышли на берег небольшого озера. Одно из карельских озер, которых в этих краях не перечесть. Небольшое такое озерцо, похожее на блюдце. Летом — родниковой прозрачности, зимой — промерзающее почти до дна. Рыбное, как водится.

(Когда только начался голод, Спартак недоумевал, почему не могут организовать лов рыбы силами зеков. Это отчасти решило бы вопрос нехватки еды. И сделать было несложно. Составить отряд из самых благонадежных заключенных, которым сидеть осталось немного и бежать просто невыгодно, как ни крути. Отрядить на них одного конвоира, и пусть бы они с утра до ночи пропадали на реке или на озерах, пробивали бы проруби, опускали в них сеть. Их лесозаготовочную норму распределили бы на других зеков, осилили бы как-нибудь. А сеть раздобыть уж вовсе не сложно. Но, поразмыслив, Спартак понял, что никому, кроме заключенных, это не надо. Лишние заботы, да вдобавок лишняя ответственность. Начальник лагеря ни за что не согласится на подобное нарушение инструкций содержания в лагере. А вдруг чего случится? Сам тогда пойдешь по этапу. Гораздо проще ужесточить меры, закрутить гайки, погасить бузу. А что десяток-другой, а то и сотня-другая загнутся с голодухи — так это ж зеки. Не жалко.)

Зашуршала газетная бумага, полетела в снег.

— Выпей, — Комсомолец протянул Спартаку бутылку водки.

Спартак машинально приложился к горлышку. Сорокаградусная жидкость вливалась, как дистиллированная вода — ни вкуса, ни крепости не чувствовалось. Утерев губы рукавом, он отдал бутылку Комсомольцу. Так, передавая друг другу, молча допили до конца. Бутылка полетела в сугроб и навсегда исчезла в глубоком снегу.

Оба стояли и смотрели на спящее подо льдом озеро.

Комсомолец произнес, не поворачиваясь:

— Своим объяснишь так. Доктора накачали лекарствами и отправили восвояси. Сказали напоследок: «Нечего койки нам занимать, когда тяжелых некуда положить. Вот когда вновь помирать станешь, тогда вновь и возьмем тебя на лечение».

Спартак присел, набрал в ладони снега, растер им лицо. Сплюнул.

— Вот ответь мне. Когда еще выдастся спросить... — он говорил, глядя в никуда. — Ну ладно, у меня еще остался в жизни смысл. Найти жену. Быть с ней. Меня ломает, корежит, иногда невмоготу, иногда хочется со всем разом покончить... Но мысль о жене вытягивает меня из этих омутов на поверхность. А тебя? Чем ты держишься? Инстинктом самосохранения, о котором доктор Рожков говорил? И главное, ради чего, ради кого ты держишься?

Как до этого Спартак долго не мог говорить, так не мог сейчас молчать.

— Помнишь... дело было сразу после моего возвращения с Финской... ты расписывал Владе прекрасный дворец, который мы все строим, но пока-де леса еще не убраны, строительный хлам валяется повсюду и все в таком роде? Ты сейчас по-прежнему чувствуешь, что строишь какой-то там дворец? Вот среди всего этого? — Спартак обвел рукой безмолвные просторы. — Вместе с твоим осатаневшим от голода контингентом? Ну ладно... Пусть мы что-то строим и вносим лепту... А жить мы когда будем? Вот моя мать прожила жизнь... И что она увидела перед собой в последний миг? Уж никак не своды прекрасного дворца, а... потолок лагерной больнички... — Спартак сплюнул на снег. — Когда я буду жить с женой, когда мы детей рожать будем? Через пятнадцать лет? Когда я останусь без зубов, без легких и вообще без здоровья? Или когда мне намотают новый срок? И что ты собираешься делать дальше? Все то же самое? Жрать водку и ждать перевода в теплые края? Закручивая гайки, сажая в карцер, расстреливая...

У Комсомольца вдруг вырвался нервный короткий смешок.

— А вот тут ты напраслину возводишь. Неделю назад, прознав про бузу в лагере, приезжали... вышестоящие начальнички. Орали на нас с Хозяином, что мы миндальничаем с врагами, которые тут у нас совсем распоясались, чувствуют себя как на воровской малине. Грозились нас самих пустить по этапу, если не наведем порядок... любыми средствами.

Они разговаривали, не поворачивая друг к другу голов.

— Ты не ответил на вопрос, — сказал Спартак.

— На какой? Ты закидал меня вопросами.

— На главный. Как ты собираешься жить дальше?

— Тебя отчего-то моя жизнь волнует больше своей.

— Тебе не кажется, что не стоит разделять мою и твою жизнь? И сидим мы оба... Причем в одном лагере. Вот так вот взять и сбежать отсюда ты тоже не можешь. Да и некуда тебе бежать, не к кому. Я бесправный зек, а ты вроде человек при власти — но мы оба сидим.

— Судя по твоей напористости, ты сам хочешь предложить мне ответ. Или я не прав?

— А своего ответа у тебя нет?

— Своего у меня нет.

— Собственно, чем это не ответ...

Спартак присел на корточки, лизнул снег.

— У нас с тобой здесь нет ничего, здесь ничего не осталось. Ничего... Возрази мне.

Комсомолец не возразил, лишь неопределенно пожал плечами.

— Здесь другой жизни у тебя не будет, — в третий раз Спартак сделал упор на слове «здесь».

И Комсомолец среагировал на это:

— А там? Если есть здесь, должно быть и там, правильно? Где это твое там!

— А ты еще не догадался? «Там» — это в другой стране, — Спартак снова выпрямился. — Вот выслушай меня, не перебивая. Давай не будем говорить высоких слов, таких как «измена» и «предательство». Я не предавал Родину все четыре года войны, на моем счету фрицев не меньше, чем у любого из наших фронтовиков. А то и больше. Я тоже приближал эту победу. Это и моя победа, между прочим! И где я теперь? А моя мать, в чем она виновата перед Родиной? Так что кто кого предает — это еще вопрос.

Комсомолец достал папиросы. Угостил Спартака, закурил сам. Спросил:

— А мне все это зачем? Тебе — понятно...

— Начать все сначала. Попробовать... и просто жить. Не усмирять и ужесточать меры, а жить. Может быть, и не получится. Может быть, там тебе будет еще хуже. Не исключено и такое, совсем не исключено. Может быть, потом ты пожалеешь о своем выборе. Но ты никогда не узнаешь доподлинно, не попробовав. Вот здесь у тебя все ясно, а там может быть и так и так, и даже так, как ты сам себе не представляешь, но хотя бы что-то новое, — Спартак расточительно выбросил папиросу, едва сделав пару затяжек. — Ты же мог волей случая родиться и в другой стране... Где полно круассанов и пахнет кофе. Вот и представь себе, что это твое новое рождение. Представь себе, что ты уже прожил одну жизнь, умер и рождаешься заново. В другом месте, под другим именем...

— Умереть, говоришь, и заново родиться. Хм, ну-ну... Что я уже почти умер — это почти верно... — сказал Комсомолец.

Он замолчал. Молча докурил. Спартак не торопил его. То, что еще предстояло сказать, зависело от того, захочет ли Комсомолец продолжать этот разговор. Если не захочет... что ж, тогда нет смысла посвящать.

— В последнее время я на каждом шагу себя спрашиваю: «Кому нужны такие лагеря?» Зачем? Какая в них польза? Для той же страны, для народа? — очень тихо, как будто признавался в постыдной привычке, сказал Комсомолец. — Блатные... да, им тут самое место. Бандеровцы, лесные братья, дезертиры — понятно. А остальные, которых половина, если не больше? Вот Профессор, например. Зачем они все здесь, зачем я их стерегу, бью, ломаю? Я не понимаю. Неужели нельзя перевоспитывать по-другому!.. От Голуба или кого-то еще ты, наверное, слышал о мужике, который колол дрова для кухни?

— Да, — сказал Спартак. — Слышал. Знаю, что теперь мужик уже дрова не колет.

— И не должен был колоть! Он вообще не должен был появиться в лагере! Ну, спер он что-то там по мелочи. Ну, выпороть прилюдно, вычитать из зарплаты, заставить отработать в выходные и праздники, да хоть привязать на день к позорному столбу. Но зачем закатывать его на десятку! Я вообще не должен был его встретить в этой жизни! Я не должен был брать еще и этот грех на душу... Безобидный бестолковый мужичок, которого раз в жизни попутал бес... Да любого из нас раз в жизни да путает бес. Знаешь, я посмотрел его дело... У него жена в деревне, двое детей. В том же колхозе его можно было запугать так, чтоб он остаток жизни просидел мышью под метлой. Теперь та баба вдова, дети сироты, а я убивец... Которого тоже, если исполнять закон скрупулезно, можно брать и сажать. Ну, за это меня, конечно, не посадят... — Комсомолец зло сплюнул. — Посадят за другое. За что закатали того же Голуба? Придет новый, начнется... перетряска, и пойду я греметь кандалами по этапу. А то и раньше пойду... — Кум коротко хохотнул. — Скажем, за мягкотелость и бесхребетность по отношению к врагам народа или за слишком тесные контакты с заключенными, не обусловленные интересами службы... О венгре тебе тоже, понятно, рассказали?

— Да, — ответил Спартак.

Эта история произошла примерно за неделю до возвращения Спартака из больнички. Один венгр совершил благородное самоубийство — засунув руки в карманы, хладнокровно пошел из строя на конвой, но таким путем, чтобы строй пули не задели. После окриков он был убит. В пороховой бочке, какую представлял из себя лагерь в последние недели, достаточно было искры, чтобы полыхнуло. Такой искрой чуть не стал этот эпизод с самоубийством венгра. Поднялся венгерский отряд, пламя бузы грозило перекинуться на литовский и бандеровские отряды, а там только держись... Однако Куму удалось предотвратить массовые беспорядки. Едва ему доложили о происшествии, Комсомолец поднял всех своих оперов, помчался в бараки. Путем долгих переговоров и уговоров он все же успокоил людей.

— Раз знаешь историю с венгром, должен понимать, что меня могло здесь уже не быть. Если б вовремя не пресек, если б вдруг вышло чего серьезное... — сказал Комсомолец. — Должен же быть кто-то виноват! Понятно, меня б назначили. Виноват тот, кто недосмотрел и допустил. Ну и заодно припомнили бы все иные-прочие грехи, начиная с утробы матери...

Опять воцарилось молчание.

— Заново, говоришь... Лихо ты повернул. Зачеркнуть одну жизнь, начать другую... Ты знаешь, в детстве-юности я, помимо фантастики, очень любил книжки о приключениях. Это ты все больше читал о полетах на другие звезды... А я о плаваниях по морям, о путешествиях по суше. Острова сокровищ, джунгли, пустыни, тропические леса, храбрые герои, идущие напролом по незнакомым землям. Ох, как я мечтал тогда оказаться среди них. — Он тряхнул головой. — Самому попробовать продираться... Вырываться, драться... А что, в этом что-то есть. Сидеть — это подыхание. Медленное и гнусное. Как разъедание проказой. Гнить тут, как падла. Год за годом, год за годом. А смерть... Что-то я перестал ее бояться...

Комсомолец опять замолчал. Тишина вокруг стояла полнейшая, величественнейшая. Такая встречается, пожалуй, только в зимнем лесу.

— Ну не напрямую же в Польшу, — вдруг сказал Комсомолец. Он повернулся к Спартаку. — Оттуда нас в два счета вернут. Вдвоем, в одном вагоне. А что гораздо вернее, шлепнут на месте. И будут правы.

— Давай не дадим им шлепнуть нас на месте, — сказал Спартак. — И не дадим вернуть назад.

— Допустим, я скажу «давай»... Как ты вообще все это себе видишь?

— Да никак пока не вижу, — признался Спартак. — Есть только сильнейшее желание. Да и то вспыхнуло только здесь и сейчас. Но, видимо, давно что-то вызревало... И наконец замкнуло, как подгнивший кабель.

— Почему ты мне это выложил, понимаю, — раздумчиво проговорил Комсомолец. — Без моей помощи тебе нечего и задумываться о побеге. Это был бы не побег, а чистой воды самоубийство. Только, в отличие от самоубийства венгра, твое бы вышло не быстрым и легким, а мучительным и долгим...

— Но и ты, согласись, послал бы меня куда подальше, всерьез бы не стал обдумывать мои слова, не будь у меня связей по ту сторону границы.

— Да, это так. Все так. Со мной тебе будет проще уходить отсюда, с тобой мне будет проще приходить туда. Но туда еще добраться надо. Эх, был бы аэродромчик поблизости, можно было бы всерьез задуматься над проникновением туда. Посадить тебя за штурвал...

— И без самолета все не так уж безнадежно. Граница-то недалече...

— Недалече, да не та.

— Что значит «не та»? Государственная граница с иностранным государством Финляндия.

Комсомолец рассмеялся:

— Только полный идиот может придумать бежать к финской границе. Финны выдают наших преступников даже не по первому требованию советской стороны, а без всякого требования. Финны боятся как огня даже малейшего намека на любые сложности в отношениях с Советским Союзом. Зря, что ли, на юге Финляндии стоит наш оккупационный корпус?

— Мать твою, я и не знал! Тогда куда?

— Через норвежскую границу! До нее чуть подалее, но тоже не за тридевять земель. Примерно километров двести пятьдесят. Собственно, из этих двухсот пятидесяти не меньше двухсот мы проделаем на поезде. Потом на попутках доберемся до последнего населенного пункта, где еще не действует пограничный режим и где каждого незнакомца мгновенно не берут на заметку. Эти бумаги... — Комсомолец похлопал себя по левой стороне груди, подразумевая внутренний карман шинели, где хранились личные документы, — значительно облегчают путешествия по стране. Всякая шушера с лишними вопросами не полезет. Ну а уж последний отрезок пути придется делать на своих двоих. Следует раздобыть пограничные карты, неплохо было бы разузнать, где заставы, как охраняются... Ну это я попробую сделать. Это, в общем-то, не самое главное. Главное — нам нужен выигрыш во времени. Трудно так с ходу сказать, сколько нам будет нужно. Ну-у, примерно сутки. Понятно, чем больше, тем лучше...

— Чтобы в течение суток не хватились начальника оперчасти и зека... — Спартак с сомнением покачал головой. — Тут нужно изобрести что-нибудь эдакое.

— Несомненно, — кивнул Комсомолец. — Только почему так сразу начальника оперчасти и зека... Представь себе, что конвоируют двух зеков... ну допустим, в ту же больничку. Зеки перебивают конвой и сбегают. А вдобавок ко всему зеки сжигают машину... или она сама воспламеняется в результате перестрелки. Словом, на месте происшествия обнаруживают обгорелые до неузнаваемости трупы в форме НКВД. Причем обнаруживают не сей момент после происшествия, а проходит какое-то время, прежде чем кто-то натыкается на машину, остановившуюся в глухом безлюдном месте. Но рано или поздно натыкается. И что? А то, что искать станут двух зеков, а уж никак не двух сотрудников НКВД в форме и с настоящими документами. И пока разберутся, в чем дело, мы уже будем далеко... Если вообще разберутся.