А нет совсем никакого желания тет-а-тетно общаться — то кто вас заставляет! Лежите себе на койке, изображайте полумертвого. Или можете повторить мой сценарий. В таком случае хотя бы сможете набить пузо тушенкой и шоколадом, а это всегда нелишне. Ну и не говоря про это дело... — Доктор залихватски щелкнул себя по горлу. — Потом... это приключение вас встряхнет. В ту или другую сторону, но встряхнет. А встряска вам нужна не меньше, чем усиленное питание.

— Устал я от встрясок, — сказал Спартак. — Хочется покоя. Лежать хочется и не двигаться. Устал.

— Вот именно! — вдруг резко произнес Рожков, вставая. — Устал. Только усталость разная бывает. Когда наломаешься на лесосеке и еле ноги волочишь — это одна усталость. А есть усталость совсем другого рода — от всего. С первой человек спит без просыпу до утра, а с другой усталости просовывает голову в петлю...

— Ну уж в петлю я голову не просуну. Не дождетесь.

— Петля — это фигурально... Вместо петли может быть что угодно... Ледяная вода, например... Я вот все думал, какого рожна вы полезли на эту баржу. Ведь никто вас автоматами в воду не гнал... Сперва я было подумал, что вы метите в больничку. Это до боли знакомый мне типаж. Все правдами и неправдами попадают сюда и пытаются изо всех сил задержаться подольше. Вот тут недавно одного похоронили. Смазывал нитку в кале и пропускал ее через послеоперационный шов, чтоб тот, понимаешь, подольше не заживал. Естественно, заработал заражение, и как следствие летальный исход. Эхе-хе, чего только не делают. Бывало, кстати, и угрожали нашему брату, и мне в том числе. И не только на словах. Заточку приставляли, битым стеклом перед глазами водили, на груди до сих пор шрам от скальпеля — постарался один придурок, которого я до того прооперировал. Мол, это тебе задаток, лепила, не оставишь на два месяца на койке — всего на куски порежу. А вы поди наслушались в бараках красивых сказок про блатные законы, вроде того, что поднимать руку на «красный крест» — для блатного западло.

— Я много чего наслушался, — сказал Спартак. — Но верить всему подряд давно уже отвык. Еще до того, как загремел в бараки.

Рожков залпом допил свой вконец остывший чай. По-крестьянски утер губы ладонью. «Эх, — подумал Спартак, — наивный ты человек. Именно что автоматами и загоняли...»

— Ну ладно бы у вас имелся расчет: простудиться, лечь в больничку, подхарчиться. Но вы ж умный человек и не могли не понимать, что точно тут ничего не рассчитаешь, что запросто можно сыграть в деревянный ящик. Тогда что вами двигало? «Безумству храбрых поем мы песню»? Так, кажется, выразился буревестник революции. Ну, выразиться так Горькому было нетрудно. Ему, наконец, и платили за то, чтобы он правильным образом выражался. А я вот, хоть и не имею чести быть пролетарским поэтом, скажу вам другое — жертвовать собой противоестественно для человека как биологического существа, каким человек по сути своей и является. Инстинкт самосохранения — он, знаете ли, посильнее всех прочих будет. Иначе род людской и вымереть мог запросто.

— А как же Гастелло?

— Каждый отдельный случай, если скрупулезно докапываться до сути, имеет свою подоплеку. Были штрафники, которым приставляли дуло к затылку, не пойдешь — расстреляют на месте, и куда тут денешься! Или когда самолет падает, охваченный огнем, может, еще есть возможность выпрыгнуть с парашютом, но ты сам прошит пулеметной очередью, шансов выжить никаких. Уж лучше разом покончить со всем, прихватив с собой на тот свет побольше врагов. А есть еще такие, между прочим, которые неистово верят в загробную жизнь, и эта вера подавляет инстинкт.

— Когда рота без какого бы то ни было принуждения под шквальным огнем поднимается в атаку и прет на пули, а каждый боец понимает, что шансов почти нет, — это как вписывается в вашу теорию?

— "Почти никаких шансов" означает, что они все-таки есть. Пусть и мизерные. И каждый все-таки надеется, что чаша сия его минует.

— Ладно, — Спартаку было что возразить, но на споры его сегодня не тянуло. — Так что вы там про меня надумали? Зачем же, по-вашему, я полез на баржу, если не хотел загреметь на отдых в больничку?

— Как я уже сказал, самопожертвование противоестественно. Однако, как во всем и всегда, имеется некий предел, граница. Если человек переступает за нее, могучий инстинкт самосохранения слабеет...

— То есть, по-вашему, я переступил эту некую условную черту?

— Или вплотную к ней приблизились. Отчего да почему, что именно в вас надломилось, вам виднее...

Вот уже третий день длились их разговоры.

Странное у них с дохтуром складывалось общение, если вдуматься. Обычно у людей бывает так: начинают на «вы» и переходят, зачастую незаметно и не сговариваясь, на «ты». Тут же все было строго наоборот: сперва «тыкали», потом перешли на «вы». Да и разговаривали они каким-то уж слишком правильным языком, неосознанно избегая лагерных словечек. Спартак понимал это так: обоюдное и неосознанное стремление отгородиться от барачной жизни. Она, эта жизнь, никуда не денется, в нее еще успеешь вернуться. А так хоть создать видимость иного.

И еще Спартака не отпускало ощущение, что Рожков чего-то недоговаривает. Или что-то хочет сказать, но сдерживает себя. Собственно, это странное ощущение возникло с самого первого их разговора, затянувшегося на полночи. В общем-то, дело обычное — встретились земляки. Поговорить, кто где жил, куда ходил, что сделала с городом война, может быть, обнаружатся общие знакомые. Вдобавок оба не чужды некоторой образованности, как говорится, социально близкие. К тому же оба хоть и разного возраста, но много уже повидавшие. В общем, не было ничего удивительного в том, что первый разговор затянулся надолго.

Однако уже в первый вечер за обыкновенным разговором Спартак с некоего момента стал чутьем угадывать какую-то недоговоренность. Словно доктор что-то хочет сказать, но не решается, а ходит вокруг да около. И во время других бесед это ощущение у Спартака не пропало, а скорее наоборот — усилилось. Что там было у доктора на уме, Спартак сказать бы не решился. Всякое может быть... А может, и чудится на пустом месте. Но раз появившееся ощущение не пропадало. Отчасти поэтому Спартак жалел, что слишком много вчера рассказал про себя такого, о чем обычно предпочитал молчать...

Дверь приоткрылась, и в комнату заглянула уборщица Петровна.

— Товарищ Рожков, больного Котляревского сама начальница зовет к себе в кабинет.

Взгляд доктора прямо засветился торжеством, мол, «ну, что я говорил!»

Говорить-то он говорил, однако Спартак надеялся, что пронесет. Не пронесло.

Портить отношения с начальницей себе дороже, придется идти. И как-то выпутываться...

Спартак вошел в кабинет начальницы, уже решив, как станет держаться. Так, как от него и ждут, — уверенно, чуть нагло. А «выброситься с парашютом» в подходящий момент не составит большого труда. Он, в конце концов, нездоров, и потому не будет ничего странного, если после очередной рюмки он ощутит страшную слабость во всем теле, у него закружится голова, и ничего другого не останется, как транспортировать его обратно на больничную койку. А в том, что засидка не обойдется без алкоголя, Спартак не сомневался.

Первое, что встретило Спартака за порогом, — аромат жареной картошки. Такой простой, однако давно позабытый запах. «Вот так, — подумал он, — за деликатес можно и продаться».

С определенными поправками на обстоятельства можно было даже употребить расхожую фразу: «Стол в кабинете ломился от яств». Тут тебе и лендлизовс-кая американская тушенка, и квашеная капуста, и соленые огурчики, и даже плитка шоколада.

«А жрать хочется все неумолимее и неумолимее. Вот поставь ультиматум, и еще неизвестно, что выберу».

Соленые огурчики, квашеная капуста, колбаска...

На столе и вправду было много того, что хотелось сразу съесть. Не сказать чтобы Спартак в больничке голодал — питание тут было много лучше лагерного, особенно если сравнивать с последними лагерными днями. Однако от деликатесов потекли слюнки и захотелось жрать.

Над всем этим богатством возвышалась начальница. Товарищ Лаврентьева принарядилась по случаю свидания — на ней было крепдешиновое платье по распоследней предвоенной моде, обдуманно расстегнутое на две лишние пуговки. Помада, следовало признать, наложена довольно искусно, без вульгарности. Товарищ Лаврентьева с загадочным видом курила «казбечину», манерно стряхивая пепел в кулек из газеты, и откровенно разглядывала направляющегося к столу Спартака.

Спартак представил, какой она была годков эдак двадцать назад, и пришел к выводу, что гражданка начальница была из разряда «в принципе ничего». Годы стали брать свое. Потом запустила себя, расплылась, а еще не следует забывать про ее склонность к разбавленному медицинскому спирту, единоличной хозяйкой которого она являлась. В общем, сейчас от былой привлекательности мало что сохранилось. Но все же сохранилось.

— Спартак Котляревский, летчик-герой, — произнесла она с придыханием, послав обладателю этого имени настолько недвусмысленный взгляд, что если бы и были у Спартака какие-то сомнения относительно цели этой вечерней засидки, то они сейчас вмиг бы улетучились. Товарищ Лаврентьева взмахнула рукой с дымящейся папиросой. — Садись.

Спартак отодвинул стул и сел напротив женщины.

— Будешь? — Она приподняла за горло водочную бутылку, заткнутую бумажной пробкой.

— Буду, — просто сказал Спартак. — Какой же мужчина откажется от ста граммов, да еще ежели употреблять предстоит в обществе очаровательной дамы.

Его чуть не стошнило от собственных слов, но Спартак угадал правильно — товарищ Лаврентьева, услышав комплимент сомнительного достоинства, расплылась от удовольствия. И даже кокетливо погрозила пальчиком.

— Наливай тогда. Выпьем за знакомство, — и прибавила томно: — Чтоб оно стало еще более близким.

Словом, все камнем под гору катилось к постели, каковой предстоит стать вот этой самой кушетке — сестре-близняшке той, что стоит в кабинете Рожкова. Ага, уже и матрас загодя приготовлен, лежит в изголовье, свернутый в трубку...

А запах жареной картошки сводил с ума. Жрать уже хотелось прямо до невыносимости.

— Да еще под такую закуску грех не выпить, — добавил Спартак, разливая.

Не дожидаясь и не спрашивая разрешения, он пододвинул к себе сковородку с картошкой и принялся накладывать сей деликатес в тарелку.

— Да ешь прямо со сковороды, — сказала Лаврентьева, — я не буду, уже сегодня ела. И тушенку клади, сколько надо. Ну давай!

Чокнулись, выпили. Спартак захрумкал стопку соленым огурчиком и принялся старательно наяривать картошку с тушенкой. Поглощение незатейливого блюда вызывало прям-таки животный восторг. «Ох, как мало человеку надо, чтоб испытать мгновенье счастья неземного, — подумал Спартак. — Правда, сперва этого человечка надо низвести до соответствия».

А товарищ Лаврентьева взирала на мужчину за столом с благосклонной улыбкой хозяйки положения. Таковой она себя чувствовала и — чего уж там кривить душой — таковой являлась. «Да и черт с ней, — решил Спартак, — пускай тешится. А я хоть наемся в кои-то веки».

— Люблю смотреть, как мужчина ест, — призналась Лаврентьева. — Все вы, бедолаги, едите одинаково. Как будто в последний раз... — Она вдруг тяжело вздохнула: — Сколько путевых мужиков гниет без дела! Жалко вас...

Спартак поднял голову и посмотрел на начальницу. Похоже, сказано было вполне искренне, да и взгляд не подавал повода усомниться в искренности ее слов. «По-бабьи жалеет нашего брата-зека? А почему нет? Это только в фильмах если уж злодей, то и мордой отвратен, и пакостит всем подряд, и ненавидит всё и всех. В жизни все так густо перемешано, что трудно отличить...»

— Еще по одной? За продолжение знакомства? — предложила Лаврентьева.

Спартак не нашел причины отказываться. Вторая стопка разбавленного (и не слишком сильно, надо сказать) спирта вошла еще лучше первой. Тепло побежало по телу, даже появилось желание стянуть ставший лишним свитер. Пожалуй, действует получше многих лекарств.

— Давай-ка выпьем на брудершафт, летчик, — сказала Лаврентьева, поднимаясь со стула. — Летчик-налетчик... Значит, тебя Спартак зовут, как народного героя. А меня Ольга.

Она сама подошла к нему с наполненной стопкой. Спартаку пришлось подняться. Не стоило великого труда догадаться, что из этого брудершафта предстояло плавно уйти в пике и совершить вынужденную посадку на запасный аэродром «Кушетка». «Сам совращал, а совращаемым быть не приходилось», — подумал Спартак, залпом выпив спирт. А потом пришлось отвечать на поцелуи. Докторша жадно впилась в него губами.

В общем, соскакивать с поезда надо было сейчас. Хрипло пробормотать, оттягивая ворот свитера: «Подожди, что-то мне плохо, голова кружится. Небось от спирта, с отвычки», тяжело опуститься на стул и все такое... Словом, делать, как собирался.

Только вот вдруг захотелось совсем другого. Хотя слово «захотелось», пожалуй, не годилось. Слишком уж мягкое и нейтральное.

В потных объятиях немолодой женщины, в податливой мягкости ее чрезмерного тела, в ароматах «Красного ландыша» Спартака с головой захлестнуло звериное желание — обладать. Так, наверное, первобытный самец набрасывался на самку. Так, наверное, солдат, после кровопролитного боя по своим и чужим трупам ворвавшийся в город, набрасывается на первую попавшуюся бабу и валит ее на землю. Животный позыв, приступ оголодавшей плоти. Противиться было невозможно, а главное — совершенно незачем.

Мозг перестал распоряжаться телом, им вовсю распоряжались инстинкты.

Ну и опять же нет никакой нужды поступать иначе, как по-звериному — брать то, что можно взять.

Одежда комками полетела на пол. С треском оторвалась пуговица.

До кушетки дело так и не дошло. Все произошло там, где застало: прямо у стола, на дощатом полу, на ворохе скомканной одежды. Произошло быстро и бурно. Спартак брал с неистовством, нещадно тискал и мял, двигался в бешеном ритме. Им владело одно стремление — как можно скорее выбросить из себя семя, освободиться от него. Судя по стонам и крикам яростно и страстно отдававшейся ему женщины, именно так ей сейчас и было нужно — чтобы ее завалили и брали, как самку...

У Спартака вырвался протяжный стон, когда он в последнем мощном толчке освободил себя от семени. Он отвалился от женщины, лег без сил на полу. Он услышал рядом с собой невнятное бормотание, ему удалось разобрать что-то вроде «мальчик мой», потом раздались всхлипы.

Спартак почувствовал сильное облегчение. Это было не просто вполне понятное физическое облегчение, но и освобождение от чего-то гораздо большего, давившего все это время на психику...

Женская голова легла ему на плечо, а рука стала гладить живот. Черт возьми... в этот момент Спартак почувствовал самое настоящее отвращение к той, что была рядом. Чтобы отвечать на эти ласки, надо было пересиливать себя, а этого не хотелось. Он и не отвечал, лежал, не двигаясь, прикрыв глаза.

Отвращение отступило, и захлестнула смесь противоречивых ощущений: и удовлетворение плоти, и стыд, и брезгливость, и... даже что-то вроде нежности к этой прильнувшей к его плечу пьяной бабе. Именно так — подобие нежности. Ведь она явно что-то в нем пробудила.

Да, кажется, проклятый доктор прав — Спартак чувствовал... отогрев. По-другому это и не назовешь. Будто до сего момента он был заморожен, а теперь тело вновь, клетка за клеткой, наполняется живительное теплом, приходит сила, которая позволит дальше бороться.

Правда, несмотря на всю пользу любовной терапии, от повторного ее сеанса следовало уклониться. Потому как вряд ли найдется в достатке эмоций, чтобы имитировать желание. А мужское естество — не женское, тут притвориться не получится, все, как говорится, наглядно.

Как избежать повторной ласки, Спартак в общем и целом понимал — прибегнуть к рецепту доктора Рожкова. А именно — накачать дамочку спиртным. Вот к этому и следовало приступать.

Повернувшись к начальнице и приобняв ее за плечи, Спартак преувеличенно бодрым тоном сказал:

— Наше состоявшееся знакомство надо отметить. Как думаешь, товарищ Ольга?

Как и ожидал Спартак, «товарищ Ольга» думала на сей счет исключительно положительно. Ну а что дамочка выпить любит, он убедился, пронаблюдав, как залихватски тяпнула она первые две стопки. Словом, напоить больничную командиршу, что называется, было делом техники, а эту технику Спартак знал неплохо.

Стопка за стопкой, дымя папиросами «Казбек», о чем-то беседуя, отвечая на ее расспросы про ленинградскую жизнь и полеты. Иногда приходилось отвечать на долгие поцелуи, но Спартак стойко выдержал и это испытание.

А после какой-то там по счету стопки, как и предсказывал доктор Рожков, камень сам покатился под горку — товарищ Лаврентьеву уже больше интересовала добавка, чем дела любовные. Тем более свой самый главный голод она уже несколько удовлетворила.

Ага, чего с нетерпением и дожидался. Голова ее стала неумолимо клониться к столу, а речь сделалась уж совсем бессвязной. Спартак под локоточек поднял начальницу, отвел к кушетке и аккуратненько пристроил там на ночной отдых.

В общем, ничего удивительного — бабий век короток. И что прикажете делать, а тут служебное положение само подсказывает выход. И нет в этом ничего зазорного или противоестественного.

И вообще, хорошо и легко быть моралистом, сидя в уютном домашнем кресле и кутаясь в плед...

В коридоре ему навстречу попался Рожков. Доктор был пьян в дымину. То ли случайно попался, то ли поджидал Спартака...

— А, вижу все прошло наилучшим образом, — проговорил Рожков, прислоняясь к стене. — Почти сияете. Говорил же вам... Черт вас побери, Котляревский, с вашими... — Рожков снял очки и устало потер глаза. — Базарова помните? Этот, который нигилист. Тургенев... Удовлетворение есте... свенных потребностей... Хрена там! Вот я их вполне удовлетворяю, и что? Я счастлив, может быть?

Рожков матерно выругался.

Стоять и слушать пьяные докторские бредни Спартак не намеревался. Хоть и сам Котляревский на данный момент был не самым трезвым человеком в больнице, однако состояние состоянию рознь. Они с доктором категорически не совпадали состояниями, а стало быть, общество эскулапа Спартаку было бы сейчас лишь в тягость. Ну а затевать разговор насчет выписки и прочего — в высшей степени неразумно. Со всякими просьбами и пожеланиями следовало повременить до утра. Спартак аккуратненько отстранил Рожкова, собираясь следовать дальше своим курсом в направлении палаты.

— Котляревский... Котляревский... — два раза произнес Рожков фамилию Спартака так, словно впервые ее услышал. — Фамилия редкая. Не Иванов и не Рожков какой-нибудь. Встретишь — врезается.

Спартак резко обернулся и сделал шаг назад:

— В каком смысле, простите, вас следует понимать, товарищ врач?

«Или из доктора просто лезет пьяный бред и внятного ответа от него не добиться, да и нет никакого ответа?»

— А! — Рожков устало махнул рукой. — Все думал: говорить — не говорить? Вроде бы по занимаемому положению права никак не имею. И как врач не должен. И как этот... из соображений человеколюбия. А потом подумал... А, чего уж там! Знайте все и сами решайте...

— Что я должен знать и решать? Петр Александрович, начали уж, давайте дальше.

— Котляревская... — сказал Рожков и гулко икнул. — Бывают, конечно, совпадения... Хотя по возрасту подходит... Короче... Похоже, ваша мать больна раком. Четвертая стадия, это смертельно.

Комната поплыла перед глазами Спартака.

— Откуда... — он осекся.

— Осужденная Котляревская находится в женском лагере, километрах в ста пятидесяти отсюда. ЧСИР, или что-то такое, не помню. Ее привозили сюда, осматривали. А потом вернули в лагерь — все равно бесполезно, чего зря обезболивающее переводить, да и койки нужны, какая разница, где загнется, в лагере или в больнице, а в лагере, может, еще и поработает на благо Родины... Да не смотри ты на меня так, это не я решил! И это не мои слова! Это сказал... — Рожков ткнул пальцем в потолок. — Я ничего не мог поделать, все без меня обмозговали и решили!..

Мама...

— Ты ничем ей уже не поможешь, — обреченно махнул рукой Рожков. — И свиданку тебе никто не даст. Да и не успеешь, боюсь, и вряд ли она будет рада тебя видеть — в бушлате арестантском. Так что смирись, брат. Жизнь такая уж наша сволочная...