Как бы там ни было, но сам себе герр комендант чертовски нравился, что откровенно сквозило и в наполеоновской позе, и в каждом жесте. Физиономия у него оставалась непроницаемой, когда подтянувшиеся эсэсовцы выбрасывали руку, приветствуя начальство, а кацетники, сдёрнув полосатые шапочки, старательно выполняли «равнение налево», но душа герра коменданта наверняка попискивала в своеобразном оргазме: Нет сомнений, судьбу совершившего попытку к бегству он будет решать сам, вынося немудрёный вердикт с важностью Наполеона, ожидающего на Воробьёвых горах депутацию с ключами от Москвы: Вердикт, конечно, будет немудрёным, а каким же ещё?

Издали Вадим разглядел, что за женским столом, отделённым от мужского дополнительной проволочной оградой, уже разместилось все немногочисленное население женской зоны — дам было восемь, как раз на один барак (собственно, и три десятка заключённых мужского пола разместились бы в одном бараке, но их согласно неисповедимым замыслам создателей игры развели по трём). Ника оказалась среди тех, кто сидел спиной, и Вадим сумел разглядеть лишь светленький затылок молодой любимой жёнушки, но особой тоски что-то не ощутил, кроме лёгкого утилитарного томления, проистекавшего от недельного воздержания, усугублённого ежедневными представлениями Маргариты.

Зато от лицезрения тётки Эльзы всякие мужские желания вмиг отшибало напрочь.

Не зря тут давно сложилась собственная шутливая примета: как только начнёшь вожделеть тётку Эльзу, верный признак, что дошёл до точки: Весила тётка Эльза пудиков этак десять и щеголяла в чёрной форменной рубашке пятьдесят второго размера, обтянувшей устрашающие телеса. Вадим уже успел определить: в отличие от формы охранников, старательно скопированной, как заверял Доцент, с настоящей эсэсовской, на повариху, должно быть, не стали тратить лишних денег — на ней красовалась незатейливая чёрная рубашка фирмы «Мустанг» с отпоротым лейблом да фирменные пуговицы-кнопки прикрыли жестянками-имитациями — и одна, кстати, отвалилась, обнажив серенькую мустанговскую пуговичку. Заметит комендант — огребет тётка Эльза:

Зато гонору и хамства — неподдельного, признавали все — у неё хватало на взвод эсэсовцев. Просто-напросто тётка Эльза, по общему мнению, вдруг угодила в страну своих грёз, где могла хамить и унижать, сколько вздумается, причём её за это начальство лишь похваливало. Конечно, и кое-то из эсэсовцев не просто играл — им всерьёз нравилось быть эсэсовцами. Но до гениальной актрисы одной роли тётки Эльзы им было далеко. Она ни капельки не притворялась и не играла, когда, поддёрнув на рукаве засаленную алую повязку со свастикой в белом круге, орала на нетерпеливо переминавшихся кацетников:

— Руки мойте, ублюдки! Сколько раз говорить?

Железный умывальник на десяток сосков тут был и воды хватало, а вот ничего, хотя бы отдалённо годившегося на роль полотенца, не имелось. Приходилось управляться кто как мог — один использовал жёсткую полосатую шапочку, другой, не мудрствуя, вытирал ладони о собственные бока. И все это — под непрестанные вопли тётки Эльзы:

— Чего копаетесь, морды лагерные? Я вас ждать должна? Без ужина оставлю, дождётесь!

Вилли с Гансом похохатывали на приличном отдалении — войдя в раж, тётка Эльза не делала отличий и для «сослуживцев», любой мог получить порцию отборных матов. Доцент с Визирем как-то долго спорили, шизанутая тётка Эльза или нет, — и пришли к выводу, что попросту сука, каких свет не видел.

— Руки вытирай, говорю! — орала она на Доцента так, словно хотела докричаться до Марса и сообщить марсианам, что все они козлы последние. — Руки вытирай, а не на баб коси блудливым глазом! Пупами потереться захотелось? Очки одел, седой весь, а туда же, вша лагерная!

Ганс осторожно приблизился к ней и что-то пошептал на ухо. Тётка Эльза прямотаки расцвела, даже забыла про Доцента и распорядилась потише:

— Марш за стол и жрите в темпе, другие ждут!

Все девятеро расселись за сооружением из неоструганных досок, скорее уж пародией на стол. Разносолов, конечно, ждать не приходилась — в жестяных мисках мутно посверкивала сиротливыми блёстками жира серая баланда, в баланде просматривалась крупа, разваренная картошка, а если очень уж зорко таращиться, можно было усмотреть тонюсенькие волоконца тушёнки. Но это уж — кому как повезёт. Не всем и везло.

Хлеб был самого скверного пошиба, ложки — алюминиевые и липкие, но наворачивали все старательно. К вечеру, помахав лопатой, и не такое можно было навернуть за милую душу.

В хорошем темпе выхлебали суп, расправились с сероватой перловкой, не отягощённой чем-то вроде мяса или жира, старательно распихали по карманам остатки хлебной пайки. Немудрёная трапеза проходила под аккомпанемент живых и образных высказываний тётки Эльзы, но аппетит это уже не отбивало, привыкли. Благо предстояла ещё одна приятная процедура.

— Похавали? И пошли вон! — рявкнула тётка Эльза, хотя Браток с Красавчиком ещё погромыхивали ложками, выскребая последние крохи.

— Послушайте, а как же:— заторопился Столоначальник.

— Обращайся, как положено, дерьмо зеленое!

— Фрау шарфюрер, как насчёт отоварки: Тётка Эльза прямо-таки расцвела, расплылась в самой что ни на есть наиприятнейшей улыбке:.,

— Отоварочка понадобилась: Кушать захотел, пузатенький ты мой: Ганс, объясни этой морде по-человечески:

Ганс охотно придвинулся поближе и, цинично ухмыляясь, отчеканил:

— По распоряжению герра коменданта, в связи с имевшим место злостным нарушением дисциплины в виде попытки к бегству, отоварка на сегодня для всего лагеря отменяется:— подумал и добавил явно от себя: — Прокурору жалуйтесь, если что не так. Прокурор у вас в каком бараке?

— Нету у них прокурора, — злорадно уточнила тётка Эльза. — Всякой сволочи хватает, а вот прокурора нетути: Чего пригорюнились, соколики? Марш в барак!

— Эх, тётушка:— громко вздохнул Эмиль. — Вот смотрю я на тебя и все пытаюсь сообразить: есть же дурак на свете, который тебя стебет. Коли ты фрау. Посмотреть бы на этого придурка, потом и помирать не жалко:

Тётка Эльза, замахиваясь половником, с которого полетели мутные брызги, надвинулась на него, как ожившая стенобитная машина, разинула рот и пошла сыпать так, что оба эсэсовца, даже не пытаясь вмешаться, лишь завистливо похохатывали. Эмиль, с наполеоновским видом скрестив руки на груди, слушал её совершенно спокойно, отчего фрау шарфюрер разъярилась ещё больше.

Зрелище было прямо-таки эпическое, но Вадим туда не смотрел — отвернулся, привлечённый шумом мотора. Возле барака охраны остановился «уазик», самый обыкновенный на вид, поскольку служил для связи с Большой землёй. Правда, водитель уже был в соответствующей форме — переоделся где-то по дороге ради сохранения гармонии. В чёрной форме красовалась и легко спрыгнувшая на землю фрейлейн Ирма (в миру — Катя), носившая чин штурмфюрера. Поправила аккуратную пилотку с «мёртвой головой», огляделась и почти сразу же встретилась глазами с Вадимом — такое у него нынче было везение. Он, не теряя драгоценного време-ни,взял себя за мочку левого уха — абсолютно невинный жест для любого постороннего наблюдателя.

Фрейлейн штурмфюрер с отсутствующим видом достала из кармана кителька белый платок и встряхнула, разворачивая. Дальнейшие манипуляции с платком уже не имели никакого смысла, поскольку не содержали в себе условных знаков, и Вадим быстренько отвёл глаза, охваченный приятным предвкушением. Все было на мази.

— Кому говорю? — подтолкнул его дубинкой в поясницу Вилли. — Встать в строй!

Опомнившись, он торопливо занял своё место. Тем временем на пронзительный свисток Ганса уже спешил хмырь из внешней охраны, которого никто не знал по имени. Вилли кивнул ему на Эмиля:

— В карцер обормота. До завтра. Занесите в книгу — за злостные пререкания с охраной.

— Цу бефель, герр блоковой! — рявкнул безымянный хмырь (тоже, должно быть, подчитал нужную литературку перед поступлением на службу), вытащил из кобуры пистолет и подтолкнул Эмиля в спину. Тот, заложив руки за спину и браво насвистывая, направился к карцеру насквозь знакомой дорогой — за неделю он там побывал уже трижды, а теперь вот угодил в четвёртый. Прямо-таки нарывался, такое впечатление. Порой Вадим готов был всерьёз заподозрить старого приятеля в мазохизме — не будет нормальный человек нарываться буквально через день. Правда, здешний карцер, по разговорам, ничего жуткого из себя и не представлял— всегонавсего был лишён каких бы то ни было лавок, нар или постели, так что располагаться приходилось на полу. «Может, тут какой-нибудь особый заказ? — лениво подумал Вадим, шагая со сцепленными за спиной руками следом за Борманом. — Интересно, что это за скелет в шкафу, сто лет его знаю, и ничем он таким особенным не грешил. Ну, мало ли:»

Оборотной стороной медали — в данном случае приятной возможности первыми схавать скудный ужин — было то, что теперь их бригаде пришлось долго торчать на плацу, ожидая, пока поедят и придут последние. Площадка с пышным, полностью соответствующим исторической реалии названием «аппель-плац» когда-то служила местом для вечерних пионерских линеек — Вадим ещё застал пионерские времена, а потому уверенно угадал в первый же день: на этой трибунке некогда красовалось лагерное начальство, а торчащая из земли ржавая железная трубка в те же напрочь и безвозвратно ушедшие годы служила опорой для флагштока. Ну да, линейки, каждое утро флаг поднимали, каждый вечер спускали, красные галстуки, пионерский салют, и ещё не было плейеров, но в старших отрядах девочек уже потаскивали вовсю, а касательно одной и вовсе ходили волнующие юную плоть слухи, что она дала. Правда, счастливчика так никто и не знал, хотя многие клялись, что сами от него слышали. Господи, были же беззаботные времена, детство человечества:

В общем, он так и не увидел особой разницы меж старым временем и нынешним.

Некогда старшие пионервожатые поучали и руководили идейно — а теперь взобравшийся на старательно отремонтированную трибунку герр комендант, потрясая стеком, поминал сегодняшние инциденты и грозил, что наведёт железный порядок.

Слушать его было столь же тягомотно и уныло, как вожатых в прежние времена — ничего он не мог сделать, лысый хрен, как ни стращал, не за то получал хорошие бабки:

Все паскудное когда-нибудь кончается, кончился и аппель — шаблонной перекличкой с неизменным рявканьем: «Их бин, герр комендант!» после зычно выкрикнутого Вилли очередного номера. Распустили по баракам. Теперь до утра ни одна сволочь не побеспокоит.

Синий, не собиравшийся отказываться от гениального замысла насчёт Марго, все же провёл короткую репетицию и погнал Красавчика к воротам заявить часовому, что барак поголовно мается животами и просит прислать врача. Красавчик вернулся очень быстро и поведал, что его послали на все буквы, заявив, что кацетники, во-первых, наказаны скопом за попытку побега, а во-вторых, пусть выдумают что-нибудь поумнее, поскольку их кормили все-таки не отравой, так что нечего выпендриваться. Судя по неподдельному унынию на смазливой роже Красавчика, он все же не был голубым и всерьёз рассчитывал, что Маргарита попадёт в плен и будет употреблена. Выматерившись от души. Синий пошёл в чулан готовить чаек на своей «атомной» самоделке, заставлявшей вскипать воду чуть ли не в пять секунд. Остальные живенько установили очередь на тот же кипятильник — Синий не жмотничал, поставив условием лишь, чтобы вовремя очищали железки от накипи. Пожалуй, каждый сюда что-то протащил контрабандой — от электронной игрушки (Браток) до пачки баксов (Вадим) и сотового телефона (Столоначальник).

Вадиму сегодня определённо везло — его очередь выпала сразу за Синим, и он в темпе сварганил чаек в ободранной эмалированной кружке, казённом имуществе с соответствующим штемпелем на боку, выполненным какой-то стойкой краской.

И вытянулся на нарах, попыхивая дравшей горло «Примой», дожидаясь, когда чай немного остынет. За зарешеченными окнами темнело. Борман включил единственную лампочку, сиротливо болтавшуюся на коротком шнуре, лёг прямо под неё и принялся штудировать затрёпанный детектив, протащенный сюда опять-таки контрабандой. Должно быть, про Южную Америку — на обложке значилось что-то насчёт пираний, да вдобавок красовалась какая-то импортная рожа с импортным автоматом наперевес. Остальные занимались кто чем — Столоначальник ушёл в чулан поболтать по телефону с супругой, свято полагавшей, что он находится в командировке далеко. отсюда. Зона уверенного приёма здесь почти что и кончалась, так что в трубку приходилось орать, да и самому напрягать слух — правда, в случае Столоначальника это как раз и работало на его версию о медвежьем угле, откуда чертовски трудно дозвониться. Браток возился со своей попискивающей игрушкой, Визирь давно похрапывал, Василюк в той же позе Степана Разина пускал дым, Доцент с Синим дулись в карманные шахматы (контрабанда Доцента).

Первые дни Вадиму тут было откровенно дико. Потом привык и даже оценил, полной мерой гениальность изобретателя этого дома отдыха для богатеньких Буратин. Гениальность, которой в первые дни, можно со стыдом признаться, так и не просек. Если подумать, это не более чем анекдот — про хитроумного русского, с помощью бочки пива заставившего негритянского вождя испытать лучший на свете кайф. Анекдот, претворённый в жизнь. Первые два-три дня чувствуешь лишь тупое раздражение, злишься на себя за впустую выброшенные деньги, но потом, как-то рыком, осознаешь весь смак затеи. Потому что начинаешь всерьёз, нешуточно, яростно мечтать о том дне, когда перед тобой распахнутся ворота, ты направишься прямиком на склад, облачишься в «вольный» недешёвый прикид, защёлкнешь на запястье браслет недоступных бюджетникам часов, распихаешь по карманам прочие дорогие мелочи — и покинешь «концлагерь», возвращаясь к прежней жизни удачливого шантарского бизнесмена. В том и небывалый кайф — в мечтах о свободе, в сладостном ощущении, что через неделю все это неминуемо кончится. Вернётся все прежнее. Ставшее после пережитого словно бы и чуточку незнакомым, новым, неизведанным.

Задумка была проста, как все гениальное. Чем можно поразить и удивить богатого по меркам Шантарска человека — не крутого долларового мультимиллионера, но и не последнюю спицу в новорусской колеснице? Исколесившего полмира и свыкшегося с зарубежными фешенебельными местечками настолько, что всякие там Багамы, Антальи и Таиланды теперь кажутся подходящими лишь для подкопивших штукудругую баксов совков?

Концлагерем, вот чем. Более-менее точной копией нацистского концлагеря, разумеется, с приличествующими случаю поправками — кормёжка паршива, но не отвратна, работа имеется, но не столь уж выматывающая, охрана поддаёт по загривку только тем, кто этого жаждет, вроде Красавчика, на мелкую контрабанду смотрят сквозь пальцы, дешёвые карамельки и «Приму» в ларьке взять можно всегда. А если подсуетиться и включить потаённые рыночные механизмы (в конце концов, действовавшие и в настоящих концлагерях), можно устроиться и вовсе недурно: Говорят, устроители, сиречь владельцы процветающего предприятия, сами ничего не придумали. Якобы подобные услуги для скучающих пресыщенных богачей уже давно процветают то ли в Штатах, то ли в Германии. Ну и что? Какая, в принципе, разница? Заведение существует уже третий год и в кругах посвящённых пользуется некоторым успехом. Рыжий Ганс позавчера проболтался, что здесь не всегда столь пустовато — сейчас, оказалось, попросту не сезон, август почему-то особой любовью клиентов не пользуется, а вот в июне-июле тут не протолкнуться, народу на нарах, как селёдок в бочке. Рыжий даже назвал иные известные имена — и, быть может, не во всем врал:

Сам Вадим сюда не особенно рвался — уговорили молодая жёнушка и старый друг, он же давний коммерческий директор. Прослышали от знакомых и загорелись — пикантно, ново, где-то романтично. Уговаривали, пока не уговорили. Сейчас, по прошествии недели, Вадим был вынужден признать, что деньги выкинул не зря — с одной стороны, вышеупомянутый кайф, ожидание свободы, не шёл ни в какое сравнение с уже испытанным, с другой — здесь, на свежайшем таёжном воздухе, и впрямь потеряешь пару килограммов наметившегося брюшка, причём без всяких стараний с твоей стороны. Что, надо полагать, и влечёт сюда шантарских дам — от бизнесвумен до супружниц. Если совсем честно, он испытывал определённое злорадство, представляя, как валяется на тощем матрасике дражайшая жёнушка, дорогущая игрушка, на воле купавшаяся в роскоши, какую только мог предоставить Шантарск. На «женской половине» кормят точно так же (в обширнейшем контракте каждая мелочь оговорена), вместо землеройных работ дщери Евы обязаны шить брезентовые рукавицы, всю косметику и все побрякушки отобрали при входе, разве что вату выдают с учётом женской специфики. А главное, не нужно (как, если честно, случается порой) терзаться смутными подозрениями: не ищет ли твоя дорогая игрушечка маленьких развлечений где-то на стороне, пока ты двигаешь вперёд капитализм, не лезут ли в её прелестную головушку от сытого безделья грешные мысли: Вот она, в ста метрах, если посмотреть в крайнее слева зарешеченное окошко, можно усмотреть угол женского барака, и ручаться можно, образ жизни соблазнительная Ника ведёт прямо-таки ангельский — разумеется, поневоле. Свиданий здесь не дают (можно договориться за бабки, но какой смысл?), так что неизвестно, какие чувства она испытывает. Даже если и не нравится, вынуждена терпеть — устроители тоже не дураки и честно старались осложнить жизнь клиентам. Выйти отсюда можно в любой момент — вот только в контракте есть особый пунктик про неустойку, и растёт она в геометрической прогрессии, здесь все наоборот: чем раньше станешь рваться наружу, тем больше денег угробишь. Проще уж отсидеть две оплаченных сполна недели, чтобы потом не давила жаба. Ну и хорошо, ну и ладненько. Пусть посидит, лапонька. Это ей не по Шантарску рассекать в сверкающей «Хонде» — автомате с кредитными карточками в кармане. Молодую жену он на свой манер любил, стараясь холить и лелеять, но все равно в глубине души таилось лёгкое раздражение, как у многих из его круга: ты пашешь, как папа Карло, день-деньской, а твоя дорогостоящая игрушечка на стену лезет от безделья и не стесняется капризничать чаще, чем следовало бы. А поскольку за полтора года как-то к ней уже привык, приходится терпеть, урывая своё в обстановке строгой конспирации: Что, впрочем, опять-таки придаёт жизни должную пикантность.

Может, и в самом деле подумать над побегом? Того, кто решит по своей воле уйти отсюда, ждёт немаленькая неустойка — но за успешный побег или захват заложников, соответственно, полагается возврат немаленькой части уплаченного за путёвку. Беда только, охрана успела набраться опыта, службу несут столь же бдительно, как их исторические предшественники, настоящие черно-мундирники — болтают, добрая половина из них как раз и служила срочную в лагерной охране, а заместитель коменданта, это уже не болтовня, а доподлинная правда, как раз и переманен недавно из одной из шантарских колоний. Получает наверняка раз в несколько больше, чем на старом месте, а значит, будет выкладываться искренне. Даже Синий, человек, несомненно, постранствовавший по настоящим зонам, до сих пор не придумал плана успешного побега. А может, и не хочет ломать голову. Уж ему-то здесь чертовски нравится, для него такая зона — санаторий, откровенно кайфует. Легко сообразить, почему здесь оказался мазохист Красавчик. Легко, в общем, понять, что тут делает Мдиванбеги-Визирь, бывший подпольный цеховик, а ныне почтённый коммерсант-производитель — годами в своё время ходил под перспективой реальной зоны, вот и сублимируется чуточку извращённым образом, иные его случайно вырвавшиеся реплики только так и можно истолковать. Пораскинув мозгами, поймёшь, каким ветром сюда занесло оказавшегося ментом Бормана — вновь чуточку извращённое желание самому побывать там, куда годами загонял криминальный элемент, но при этом не потерять и волоска с головы. Столоначальник — то же самое, что с Визирем. Нетрудно понять и Эмиля: всю жизнь пыжился, изображая крутого мачо, из кожи вылез, чтобы в военкомате записали в десант, даже имя официально переменил семь лет назад (в честь любимого героя райновских романов), и теперь откровенно пытается придумать идеальный побег. Гораздо труднее с Доцентом — с одной стороны, интеллектуал, с другой — замешан в каких-то бизнесах, иначе не попал бы в сей недешёвый санаторий. Но вот мотивы — тёмный лес, поди докопайся: Он отхлебнул тёплого чайку, лениво покосился в окно — те три балбеса все ещё трудились, как проклятые, заделывая один из двух уличных туалетов в сплошной чехол из металлической сетки. Поблизости бдительно торчал Вилли с овчаркой на поводке — старается, зараза, следит, чтобы работяги не угодили в заложники, — черномундирных, надо полагать, ещё круче учат и бьют рублём, что логично. Интересно, что новенькое придумал герр комендант? Не сортир, а сущий сейф получается, на совесть работают, сразу видно, отнюдь не по-совдеповски:

Попытался представить, что сейчас делает обожаемая жёнушка, но это показалось скучным — выбор у неё небогат, точно так же валяется на нарах и хвастается перед товарками удачно сложившейся жизнью. Нечто вроде прошлогодней болтовни: когда в приступе ревности нанял частного сыскаря, тот установил «жучки», и пришлось добросовестно (деньги плачены, куда денешься) слушать, как Ника по три часа треплется с подружками, такими же игрушками. А вот любовничка не отыскалось, что искупало все труды вкупе с прослушиванием плёнок:

Гораздо интереснее было — попытаться угадать, есть ли сейчас в бараке-карцере любители «особых заказов». Вроде бы Браток видел, как туда кого-то привозили. В карцере, в противоположность рутине общего режима, работали с клиентами индивидуально. И мало что выходило наружу, но вряд ли кто-то из владельцев мог предугадать любившую поболтать Катеньку в качестве канала утечки: Кое-что интересное Катенька все же поведала — главным образом о мелких шантарских политиканах, которых поневоле знала в лицо. Почему-то последний месяц в карцер косяком шли как раз мелкие политиканы — со своими специфическими требованиями. Широко известная в узких кругах патологическая демократка Марина Лушкина, валькирия былых перестроечных митингов, уже в третий раз заказывала себе недельку в «сталинском застенке» — что фирма, получив предоплату, старательно выполняла.

По рассказам Катеньки, все обстояло в лучшем виде — и тупые надзиратели в синих фуражках с малиновыми околышами, и зверь-бериевец, светивший валькирии в глаза настольной лампой, и заседание «тройки», каждый раз исправно влеплявшей «десять лет без права переписки», и даже инсценировка расстрела в сыром подвале с жутким клацаньем затворов и долгими воплями Марины: «Да здравствует демократия! Долой Сталина!» Из карцера Марина выходила просветлённой и сияющей — ещё и оттого, что всю эту неделю её исправно подвергали группенсексу палачи с малиновыми околышами, а зверь-бериевец примащивал прямо на своём столе — что опять-таки, как легко догадаться, было с соблюдением надлежащих норм эзопова языка заказано заранее и оплачено сполна.

Сиживал здесь и Андрюша Зубровский — толстощёкий юнец, создавший в Шантарске страшную патриотическую партию аж из пяти человек (включая его супругу и престарелую бабушку). Стойкий патриот деньги на содержание своей партии зарабатывал, возя из Турции серебришко и кожаные куртки, пару раз в неделю читая студентам лекции по истории и пописывая в местных, особо непритязательных газетках. Накопив достаточную сумму, юноша явился в фирму «Экзотик-тур». Легко догадаться, что его желания опять-таки были довольно специфическими. Г-н Зубровский желал томиться в жидо-масонских застенках, под конвоем носатых и пейсатых сионистов, грозящих предать лютой смерти борца за светлые идеалы родины слонов. Фирма, оприходовав денежки, разумеется, предоставила и жидомасонов, и пейсы, и даже зеленые береты израильских солдат с настоящими эмблемами дивизий «Джерихо» и «Маккаби». К сожалению, юный национал-патриот смог наслаждаться жидомасонским застенком лишь двое суток — на большее не хватило денег, цень! здесь были, откровенно говоря, рассчитаны не на политических придурков, а на серьёзную публику, привыкшую, что замысловатые прихоти обходятся дорого: Осталось, правда, в точности неизвестным, заказывал ли молодой политик, чтобы тюремщики его ещё и трахали. Злые языки уверяли, что все же заказывал, но полной ясности не имелось.

Зато достоверно было известно, что театральное действо обрело размах и эпичность, почти не уступавшие голливудской версии «Клеопатры», когда перед мирскими забавами не устоял и шантарский архиепископ Аполлоний, личность знаменитая и весьма своеобразная. Благо доходы позволяли. Неведомые хозяева местного филиала «Экзотик-тура» (посвящённый народ давно уже знал, что здесь не более чем филиал, фирма раскинула щупальца в широкие просторы) привыкли ничему не удивляться, если имели дело со стопроцентной предоплатой. Облачённый в рубище и самые настоящие кандалы, Аполлоний сутки томился в яме с натуральней-шими пауками и белевшими в углу костями предшественника, а на другой день предстал перед инквизиторским трибуналом. Злокозненные иезуиты, вольготно рассевшись за уставленным скоромными яствами и питиями столом в компании полуголых гетер (Аполлоний в истории был слаб и искренне полагал, что гетеры — это попросту другое название латинских развратных монашек) битых три часа уговаривали пленника отказаться от святой православной веры ради латинского поганства, стращали орудиями пыток, представленными здесь во множестве, однако ничего не добились. Пленник красноречиво обличал католическую ересь (при этом безбожно путая таковую с учением Блаватской), грозил наперсникам разврата божьим судом, в неподдельном рвении гремя оковами и даже плюясь. В конце концов потерявшие терпение иезуиты приговорили неуступчивого узника к сожжению на костре. Куда и повели во главе многолюдной процессии, состоявшей из иезуитов в капюшонах с прорезями для глаз, гетер в дезабелье, стражников в кирасах и франкмасонов с циркулями (попавших на представление опять-таки из-за слабого знания Аполлонием истории предмета). Имелась весьма внушительная поленница вокруг основательного столба, к которому мученика приковали. Но до огня дело, разумеется, не дошло — нагрянула православная рать в кольчугах и шишаках и пастыря незамедлительно спасла.

Все это влетело в крутую копеечку, но не в том проблема: про эти забавы прослышал отец Михаил, давний недруг Аполлония, — ещё с семинарских времён, когда, если верить Михаилу, будущий архиепископ, в ту пору попросту Ваня Черемухин, больше бегал по девочкам и кушал водочку, нежели штудировал отцов церкви. Отец Михаил, воодушевившись перспективой обстоятельной кляузы в патриархию, попытался докопаться до подробностей — но ничего толком не знал, располагая лишь смутными слухами, а потому не нашёл ровным счётом никаких доказательств. Торжествующий Аполлоний, публично сокрушаясь насчёт людской злобы, без всякого труда дезавуировал недруга и отбыл освящать новый офис компании «Панасоник»:

Всю эту историю Вадим знал в подробностях от Катеньки-Ирмы, исполнявшей тогда роль одной из латинских гетер. Её мастерская игра произвела такое впечатление на Аполлония, что архиепископ, как тонкий ценитель изящных искусств, задержался на ночь и до утра, надо полагать, пытался обратить еретичку в истинную веру (что до этой части рассказа, Катенька лишь досадливо фыркнула и оборонила: «А ещё епископ, козёл с фантазией:»)

Одним словом, если проанализировать скудноватые обрывки информации (Катя, конечно, знала лишь свой крохотный участок работы), все же можно было догадаться, что предприятие солидное и приносит своим хозяевам немаленькие барыши. Визирь даже как-то заикнулся, что имело бы смысл выйти на владельцев и войти в долю. Идея пришлась по вкусу, от безделья её обсуждали долго и увлечённо, но потом Доцент мимоходом подкинул мысль, враз изменившую точку зрения и как-то незаметно прекратившую дискуссию вообще: если рассудить, владельцы данного заведения поневоле становятся и владельцами груды серьёзного компромата — главным образом связанного с «особыми заказами». А в наше интересное время обладание компрома-том порой чревато — если ты не генерал Коржик. Мало ли что взбредёт в голову потаённо резвящимся серьёзным клиентам: Словом, лучше не связываться. Большинством голосов вынесли именно такую резолюцию. Как человек подозрительный. Столоначальник даже попытался обыскать барак на предмет крохотных видеокамер и микрофонов, но его дружно подняли на смех, убедив в конце концов: сама по себе игра в узников никакого компромата скрывать не может, это не книжки про приватизацию.