Глава первая

Веселуха, господа, веселуха!

Часов, конечно, не было ни у кого, но человек и не к таким неудобствам приспосабливался, причём в хорошем темпе, — и за неделю они уже начали кое-что соображать. Когда солнце (по определению Синего, «балдоха») оказывалось аккурат над вершиной возвышавшейся за озером сопки, над кучкой высоченных кедров, этаким рыцарским плюмажем украшавших лысоватую макушку, — тут-то и наступало время законного обеда, поскольку орднунг есть орднунг, это общеизвестно.

Конечно, они уже заранее поглядывали за озеро, на кедры и солнце, — но прошло довольно много времени, прежде чем рыжий Ганс появился на кромке огромного, но неглубокого котлована. Расставил пошире ноги в начищенных сапогах, картинно держась за висевший на груди шмайсер, долго взирал на копошившихся в котловане землекопов — тянул время, сука рыжая, использовал на всю катушку свой крохотный ломоток властишки. Притворялся, будто не замечает, как на него зыркают украдкой. Лагерная кличка у него была Чубайс — за рыжину и вредность. Ганс на неё крепко обижался, но что ты тут поделаешь?

Эсэсовец постоял ещё немного, старательно изображая, что в приступе тяги к высокой эстетике любуется пейзажем, потом заорал во всю глотку:

— Обед, кацетники! Жрать!

И предусмотрительно отступил подальше от того места, где по пологому откосу обычно и выходили из котлована, чутко напружинился. Рядом появился Вилли с овчаркой на поводке. Это Рудольф откровенно сачковал, не хуже кацетников, а Ганс с Вилли к службе относились со всем рвением, подловить их нечего было и пытаться: «Полосатики» живенько потянулись к откосу, напутствуемые бравыми воплями Ганса:

— Лопаты не бросать, мать вашу! Сколько долблю? В землю втыкайте, аккуратненько, друг возле дружки! Кому говорю, жопа лысая? Швайн! Дома лопату тоже кидаешь где попало? Да не ты жопа лысая, а вон та, которая ещё, и пузатая! Швайн!

— Ферфлюхтер хунде, пум тойфель! — поддержал его Вилли, демонстрируя тем самым не в пример большую интеллигентность. — Абер шнель!

Овчарка тоже вносила свою лепту, гавкая и дёргаясь на прочном плетёном поводке. Намордник у неё был основательный, но лаять не мешал.

— По бригадам разбивайсь, по бригадам! — орал Ганс. — Что вы мне стадом прётесь? На митинг вышли, что ли? Вы в лагере или где? Первая бригада, пошла! Порядок соблюдать, а то без обеда вмиг оставлю! Первая пошла, вторая готовится! Насчёт обеда, конечно, было сказано чересчур цветисто — не заслуживала полуденная жратва столь высокого названия. Вся она, вся до единой пайки, умещалась в пластиковом пакете с яркой картинкой, такие в любом магазине стоили штуку и рвались, стоило туда запихать что-то посолиднее полудюжины бутылок пивка. Паскуда Фриц, удобно рассевшийся на прибитой к двум пенькам толстой доске, конечно же, опять выбрал картинку отнюдь не случайно — на пакете красовалась грудастая блондинка, имевшая на себе из одежды лишь белую маечку, да и то мокрую до полной прозрачности.

Пока «полосатики» подравнивались, добиваясь согласно правилам идеальной шеренги, Фриц поигрывал здоровенным охотничьим ножом с наборной рукояткой из берёзы и жизнерадостно ржал:

— Хороша кукла, доходяги? А ведь стебет кто-то, это уж как закон. Да вы не чинитесь, взяли и спустили в штаны, заместо десерта, дело житейское: Ну, стали? Номер один, шаг вперёд! Держи пайку. Дома, поди, такой роскоши и не видывал? Оружия при нем не было — чёрные научены горьким опытом, кто-то однажды завладел пистолетом раздатчика, хотя того и страховали охранники. Ну, а нож отбирать бессмысленно, что ты с ним в данной ситуации будешь делать?

Фриц сноровисто пластал буханки на четвертушки, а колбасу резал на глазок, сохраняя лишь минимум справедливости. Впрочем, у него и четвертушки получались безнадёжно далёкими от симметрии. Кто-то, как всегда, уныло ворчал, зная, что ничего этим не изменит, а Фриц, опять-таки, как всегда, столь же рутинно отругивался:

— Я вам, бля, не ювелир, нехер изощряться тут:

— Ну ты уж вовсе обнаглел! — возмутился Синий, получивший особенно куцый колбасный обрубок.

— Я что, себе экономлю? — лениво фыркнул Фриц. — Меньше сожрёшь, товарищам больше достанется. Солидарность у тебя где?

Синий сквозь зубы и в рифму коротко объяснил, где в данном случае находится эта самая пресловутая солидарность, но больше спорить не стал — все равно бесполезно. Отошёл развинченной походочкой, сел под кедром и брезгливо принялся обдирать кожицу со своего обрубка. В этом весь обед и заключался — четвертушка буханки и кусок скользкой, синюшно-бледной ливерной колбасы. Не просто обед, а ещё и ежедневная лотерея — благодаря Фрицеву раздолбайству. Поневоле это превращалось в событие, каковыми здешняя жизнь была чертовски бедна: кусок побольше — нешуточный повод порадоваться, кусок поменьше — соответственно, повод для грусти. Классический лагерный набор впечатлений. Согласно апологетам жанра.

Когда все три бригады получили небогатую жратву, Фриц потряс опустевшим пакетом:

— Уркаганы, никому не надо? Глядишь, вечерком и подрочите, на ляльку глядя. Никто на него не обратил внимания — и эта хамская шуточка давно приелась,

Фриц был субъектом ограниченным, не способным на полет творческой фантазии. Каким бы убогим обед ни был, а схарчили его быстро — не тот случай, чтобы привередничать. Зато с послеобеденным отдыхом обстояло совершенно иначе — полагался целый час, и они вольготно развалились на прогретой солнцем земле, вытащили «Приму», к которой тоже успели поневоле привыкнуть. Разумеется, местный эстет и сноб Володя Василюк, как обычно, потреблял манскую «Приму» не в её первозданном виде, а старательно умял в трубку табачок из двух сигарет.

— Ну прям как товарищ Сталин, — громко сообщил Синий в пространство, ни на кого не глядя.

Василюк фыркнул, дёрнул щекой со здоровенным и багровым родимым пятном, не уступавшим тому, что украшало лысину последнего генсека. Со стороны Синего это была чистейшей воды издевательская подначка, поскольку Сталина Вова как раз и не любил, будучи патологическим демократом, а потому разобиделся не на шутку, хоть и старался этого не показывать. Чтобы своё хамство ещё более усугубить, Синий, перед тем как растянуться в непринуждённой позе словно бы невзначай расстегнул донизу полосатый бушлат. На груди у него красовалась церковь с немалым числом куполов — а вот пониже левого соска как раз и синел выполненный с большим сходством профиль Иосифа Виссарионовича. «Под легендарного канает наш блатарь, — лениво подумал Вадим. — Никак он не мог сидеть при Сталине, даже пацаном не мог, года не те, не стыкуется.»

На огромной поляне воцарилась умиротворённая тишина — все три бригады «полосатиков», старательно разведённые подальше друг от друга, блаженно попыхивали дешёвенькими сигаретками, эсэсовцы, по два на бригаду, посиживали себе на надлежащем расстоянии, исключавшем всякие неожиданности, овчарка тоже задремала, но чутко, то и дело трепеща ушами. На спокойной воде озера там и сям поблёскивали солнечные искорки, зеленела тайга, голубело небо, желтел неглубокий, но обширный котлован, который был абсолютно никому не нужен, ни тем, кто его копал, ни тем, кто приказал копать, вообще никому на нашей грешной земле.

— Есть новая идея, — сообщил Столоначальник, заранее шумно сглатывая слюну. — Берётся крутое яйцо, режется пополам, желток старательно вынимается:

— Слышали уже, — отмахнулся Синий. — С сыром, что ли?

— Да нет, я же говорю, идея новая. Ветчина крошится меленько-меленько, чтобы кусочки были не больше спичечной головки, жареные грибы секутся столь же мелко, все это смешивается с укропчиком, лучком, чуть солится:

— Поперчи, — серьёзно сказал Синий.

— Непременно. Потом все это кладётся на место желтка и заливается майонезом:

— Майонезом лучше полить сразу, перемешать, а потом уже класть:

— Тоже верно. Потом все это заворачивается в ломтик сыра — ив рот:

— Ты смотри, как фантазия работает. А я-то думал, наши чиновнички умеют только взятки брать:

— Я бы вас попросил!

— Господи, да я ж абстрактно, — ухмыльнулся Синий. — Умозрительно, знаете ли:

— Терпёжу не хватит, — подумав, сказал Браток. — Это ж сколько времени уйдёт, если крошить не крупнее спичечной головки:

— А ты потерпи, — посоветовал Эмиль. — Зато потом поймаешь кайф.

— Тоже верно:

И разговор уверенно двинулся по этой колее — вспоминали, кто какие вкусности едал и при каких обстоятельствах, на каких географических широтах все это происходило, а также делились пришедшими в голову кулинарными рецептами, сходу выдумывая новые, отличавшиеся двумя непременными условиями: обилием яств и их недоступностью «совкам». Один Василюк безмолвствовал, хотя мог бы вклиниться со знанием дела: пусть и значился на своих роскошных визитках «музыкальным критиком ведущих демократических газет», главные доходы получал как раз от кулинарии — красочно расписывал достоинства тех шантарских ресторанов и кафе, где его кормили бесплатно да ещё совали свёрточек с собой (заведения, эту дань не платившие, естественно, представали на газетных страницах низкопробными обжорками, за что Василюка пару раз уже били рестораторы). Поскольку в городе появилось несказанное количество жаждавших рекламы трактиров, сытая жизнь Володе была обеспечена на пару лет вперёд, можно было и отвлекаться на «обзоры музыкальной жизни Шантарска» (как утверждали знатоки, причастность Вовы к музыке ограничилась тем, что лет двадцать назад он единожды побывал конферансье на концерте заезжего саксофониста).

Увы, Василюк участия в кулинарной дискуссии не принимал по простейшей причине: с первого дня появления в концлагере старательно задирал нос и сторонился соседей по бараку, полагая себя чем-то вроде белого сагиба среди туземцев. Браток, человек простодушный и, в общем, бесхитростный, даже предлагал устроить задаваке хорошую «тёмную», но его уговорили не связываться.

Вот и сейчас скандальный репортёр возлежал на толстом ковре пожелтевших палых иголок, словно Стенька Разин на историческом чёлне посреди не менее исторической картины, пускал вонючий майский дымок так, словно это был голландский «Кэпстен» из разноцветных жестяных баночек. Для полноты картины не хватало разве что персидской княжны под боком, но тут уж вступали в игру правила натуры — в интимной жизни Василюк как раз и играл роль персидской княжны. Что опять-таки нашло яркое отражение в его творчестве: если верить Вове, музыкальной звездой номер один всея Сибири представал в его обзорах некий шантарский бард, последние годы усиленно игравший при «персидской княжне» роль удалого казака. И наоборот, когда тишайший пианист Миша Файзенберг однажды не выдержал и отвесил хорошего пинка пытавшемуся ему отдаться Василюку, моментально превратился под борзым Бовиным пером в агента жидомасонов, пытавшегося сионизировать шантарский джаз:

Потом Столоначальник рассказал, как, будучи с делегацией шантарской мэрии в Африке ради изучения тамошнего передового опыта градостроительства, вкушал жареных саранчуков. В другое время эта эпическая сага, возможно, и повлекла бы рвотные позывы, но после скудного лагерного харчеванья и жареные саранчуки вызывали павловский рефлекс. Эстафету подхватил Браток, поведав, как однажды в Таиланде навернул пару мисок супа из ласточкиных гнёзд — вот только был к тому времени столь бухим, что не помнит толком ни вкуса, ни вида.

— И все равно, лучше всех готовят в Кахетии, — сделал своё обычное заключение пожилой кавказский человек Элизбар Шалвович. — Клянусь славной фамилией Мдиванбеги:

И ностальгически прищурился, посверкивая множеством золотых зубов, причмокивая чему-то, видимому только ему.

— Мдиванбег — это, кажется, какой-то старый титул? — спросил Доцент. Аллах его ведает, чем он занимался на воле, — не каждый здесь любил откровенничать с соседями по бараку, сообщая порой о себе лишь необходимый минимум. Однако Вадим давно и всерьёз подозревал, что Браток, уже на второй день окрестивший седовласого Доцентом, невольно угодил не в бровь, а в глаз. Иногда реплики Доцента выдавали в нем явного интеллигента — правда, отнюдь не нищего, иначе не оказался бы в концлагере. Чем-чем, а нищими тут и не пахло:

— Точно так, дорогой, — сказал кавказский человек Элизбар. — Если совсем точно — мдиванбег-ухуцеси. Нечто вроде визиря при старых грузинских царях. — Он грустно улыбнулся. — Вот только это вовсе не значит, что мой прапрадедушка был визирем. Скорее уж крепостным у визиря. У визиря наверняка была бы фамилия — а так получается, как с вашими крестьянами. Если у него фамилия Генералов — наверняка прадед был не генералом, а крепостным у генерала:

— Во! — сказал Браток. — Значит, будешь Визирем. А то не по-людски получается — у всех уже давно кликухи, один ты ходишь с именем-отчеством, как прости господи. Да ещё этот вот:— он кивнул на брезгливо полуотвернувшегося Василюка.

— Вах, дарагой, канэчно, — сказал беззлобно новоявленный Визирь. — Какой разговор, слюшай, да? Если перэд люди нэудобно, давай я буду хоть Вызырь, хоть два вызырь: Ноблесс оближ, мон анж:

— Опять пошёл по-грузински чесать:— фыркнул Браток. — Ты меня, часом, не материшь? А то знаю я вас:

— Не материт, — серьёзно заверил До.

— Ну тогда ладно. Хай будет Визирь. С «погонялом», как на приличной зоне и положено.

— Видел бы ты зону, котёнок:— поморщился Синий с явным неудовольствием. — Хоть приличную, хоть не очень. Это, по-твоему, зона? Это, потвоему, вертухаи? Это смех один из журнала «Мурзилка»:

Он потянулся, безмятежно улыбаясь, но в глазах так и остался пугающий ледок, прикрывавший некие жуткие глубины. Вадиму на миг стало неприятно, он отвернулся.

— Не мешало бы, конечно, тут немножко понятий ввести, — лениво продолжал Синий. — Расставить всех по полочкам, петушка к параше определить:— он покосился на Василюка. — А то непривычно как-то, честно вам скажу, господа хорошие:

— Ты ж сто лет как откинулся, — пожал Браток могучими плечищами.

— А это, котёнок, на всю жизнь впечатано, будь ты хоть сто лет честный бизнесмен. Не в жилу мне смотреть, как эта Машка меж порядочными на нарах отдыхает, дупло не предоставляя для общественного пользования: Ну, и все остальное.

— Сбеги, — посоветовал Браток.

— Из такой «Мурзилки» и бежать-то западло:

— Во, опять едет! — оживился Браток. И все они, за исключением «персидской княжны», принялись жадно таращиться в ту сторону, откуда приближалось сладкое и пленительное видение, вполне материальное, впрочем.

Это фрейлейн Маргарита, лагерный врач в чине гауптштурмфюрера СС, изволила совершать обеденную прогулку — как давно и крепко подозревали обитатели второго барака (а может, и остальных бараков тоже), исключительно в садистских целях, ради нанесения дополнительных моральных травм. Рыжий конь — не ахалтекинский аргамак, но и не деревенская кляча — почти бесшумно ступал по толстому ковру пожелтевших игл, без усилий неся на спине очаровательное создание в чёрной эсэсовской форме, обтянувшей фигурку, как кожура сосиску, золотые волосы струились из-под высокой фуражки, рассыпались по спине, взлетали в такт конской поступи: Наступила такая тишина, что, казалось, слышно было, как кровь заполняет пещеристые тела. Кое-кто поспешил перевернуться на пузо, чтобы на давать лишнего повода для подначек.

— Кто скажет «Ох, я б ей впёр», будет весьма неоригинален, господа, — резюмировал Столоначальник.

— А мне плевать, — сказал Браток. — Ох, я б ей впёр:

— А ты баксы предложи, — усмехнулся Синий.

— Раньше надо было думать: Предлагал уже. Думаешь, чего у меня след на плече? Нагайкой, стерва, влепила от всей души. Я вам не рассказывал, как в Англии фаловал такую же куклу? Нет? Да вы чо, это ж песня: Короче, поехал я оторваться на озеро Лох-Несс. Вдруг, думаю, эта озёрная чуча при мне вынырнет, а я её на плёнку щёлкну — братва потом попадает: Ну, возьму с утра пару вискарей и гуляю по бережку. Как глаза ни таращил — нету никакого чудища. Говорю местным аборигенам — давайте в озеро полпуда динамита фуйнем, оно и всплывёт. А они такая Азия— шары стали по чайнику, головами трясут» полицией пугают: Плюнул и пошёл по кабакам. И попадается мне конкретная лялька, аппетитная — спасу нет. — Он добросовестно изобразил жестами смачные параметры. — Слюна бежит. А она вдобавок ещё и из ихней ментовки, шляпка на ней такая клёвая, форменная: Ну, мне ребята минимум на бумажке написали, вынул, я бумажку и давай ей вкручивать: мол, ай вонт мейк лав, ай хэв вери мани: Вери, говорю, мани, баксы ей демонстрирую, а она, блядина, ржёт и головёнкой мотает: Ну, меня заусило, довёл до штуки баксов, пошёл бы дальше, только она, стервочка, оглянулась по сторонам — а мы в таком переулочке стояли глухом — да как двинет мне в солнечное, конкретно так, профессионально. Я как стоял, так и сел, а она слиняла. Ещё язык показала, стерва. Я так прикидываю — лесбиянка попалась, иначе чего ж штуку баксов не взяла?

Когда утих соответствующий гогот, новоявленный Визирь грустно сказал:

— Бывает, друг мой, и печальнее. Летел я однажды из Шантарска в Питер, рейс ночной, людей не особенно много» а со мной была хорошая девочка, и были мы с ней только двое на всем ряду. Долго лететь, скучно: Прилегла она головёнкой мне на колени, прикрыл я её плащиком, вроде спит — и зачмокала голубушка не спеша, обстоятельно. Сижу я на высоте десять тысяч метров, и до того мне хорошо, друзья, словно в раю. И вот тут-то, в самом разгаре процесса, приносит черт пьяного дурака из первых рядов. Шёл он из туалета, покачнулся и налетел на стюардессу, стюардесса падает на меня, я её не успел поддержать, плащ слетает, я шарахаюсь, вся картина на обозрение, слава богу, не всеобщее, девочка моя пищит, стюардесса, пардон, охренела, такой пассаж:

— В туалет надо было идти, — со знанием дела заключил Браток. — Я на питерском аэроплане как-то стюардессочку в туалете дрючил. Тесновато, конечно, но свой кайф тут есть. Десять тысяч метров, за бортом ветер свистит, в дверь ломятся, а я её — опа! опа! Такая манамба!

— В туалете серьёзному человеку как-то и неприлично:

— Зато приятно.

— Интересно, Марго сегодня выдрючиваться будет?

— А для чего же она, по-твоему, сюда каждый день ездит?

— Ну, точно! Господа!

Господа в полосатом, как говорится, обратились в зрение, благо до широкой песчаной полосы по-над самым берегом озера было всего-то полсотни метров, меж ними и блестящей водой росло всего несколько деревьев, так что обзор открывался идеальнейший — мечта вуайериста. Маргарита быстро и умело расседлала коня, принялась уже медленнее избавляться от высоких сапог и чёрного мундира, под которым, как и в прошлые разы, не обнаружилось ничегошеньки, кроме загорелой точёной фигурки. Кровь клокотала и пенилась в пещеристых телах. Обнажённая златовласая красотка взмыла на спину коня, ловко его вздыбила, крупной рысью пронеслась вдоль берега.

— Говорят, бабы от верховой езды на оргазме тащатся, — выдал вдруг браток.

— Научный факт, — поддержал Синий. — Только мне сдаётся, орлы, что эта кукла ещё и временами от ширева потаскивается. Зрачки у неё иногда бывают спесыфические:

—Думаешь?

—Похоже.

— «Винта» бы ей впрыснуть, — мечтательно предложил Браток. — Тогда б сама к нам трахаться кинулась. Мы одной шлюхе полный баян всадили, так потом впятером не знали, куда деваться. Фома аж уздечку порвал:

Конь остановился боком к ним над самой водой, прекрасная всадница неспешно потянулась, закинув руки на затылок, с таким видом, словно о существовании десятка зрителей и не подозревала.

— Леди Годива, — с некоторой дрожью в голосе сказал Доцент. — Как на картине:

— Вы про картину Кольера? — уточнил внезапно Визирь, тоже не самым безразличным голосом.

— Тоже видели репродукцию?

— Зачэм рэпродукция, вах? Оригинал.

— В Лондоне?

— В Ковентри, — сказал Визирь. — Где дело, по легенде, и происходило. Там она и висит, в Герберт Арт Гэллери. Красота, правда?

— Нет, это вы про что? — непонимающе уставился Браток.

— Объясняю популярно, — усмехнулся Визирь. — Жил в Англии восемьсот лет назад один герцог, и ввёл в своём городе налоги по полному беспределу, хоть волком вой. Ну, его молодая жена ему и сделала предъяву: мол, не гони беспредел, с людей уж и стричь нечего. А он ей погнал встречную предъяву: если ты такая добрая, проедь через весь город верхом на коняшке в голом виде, я тогда налоговый кодекс и отзову:

— Проехала?

— А как же. Добрый городской люд в это время закрылся на все ставни и сидел по домам, чтобы девчонку не парафинить.

— Я бы в щёлку поглядел, — сказал Браток.

— Один и подглядел, — усмехнулся Визирь. — И ослеп тут же.

— В натуре?

— Ходит такая версия:

— А человек вы у нас непростой:— задумчиво сказал Доцент.

— Вах, дарагой, есть временами:— усмехнулся Визирь. — Человеку простому, да ещё в застойные времена, нечего в бизнесе было и делать, особенно когда касалось производства: А картина красивая, верно? Старинные дома, конь в потрясной попоне, эта дымка, а уж девчонка:

— Чего ж ты её не купил? — серьёзно поинтересовался Браток.

— Не продают чёртовы англичане. Азия-с:

— Про Годиву эта стерва, может, и не слыхивала, — вклинился Эмиль. — Номозги мужикам компостировать умеет.

— Дурацкое дело нехитрое, — резонно заключил Доцент. — В нашем положении, господа, особых усилий и не требуется — только продемонстрируй этакую попку: Маргарита все ещё торчала на берегу, и это зрелище весьма напоминало левитановский пейзаж, к которому вульгарно приклеили вырезанную из «Плейбоя» фигурку. Потом направила коня в воду, и он охотно пошёл.

— А не составить ли план, ребята? — предложил Эмиль. — Как её подловить и оттрахать? Все равно свободного времени — хоть черпаком жри:

— А это идея, — оживился Браток. — Это надо обкашлять. Только такую мульку надо устраивать всей бригадой, и непременно за лагерем — как же иначе-то? Если, скажем, половина вырубает этих козлов, — он кивнул на двух эсэсовцев, — а другая берет Марго за жопу:

— Другие бригады близко, — серьёзно сказал Синий. — Не смогут не заметить, подымется шу-хер:

— Ну я ж говорю — надо обсудить: Давайте дружно отравимся, а? Прикиньте: у всего барака вдруг офуенно схватило животы, да так, что не встать. Что тогда? Зуб даю, примчится Марго, конечно, с парой вертухаев, это уж непременно, но мы их по сигналу моментально повяжем:

— А вот это уже умнее, — кивнул Синий без малейшей насмешки. — Это, пацан, очень даже смахивает на толковый план. Конечно, нужно все проработать, но если расписать по ролям и чуток порепетировать: Роток, ясное дело, заткнём, привалим на нары:

— В карцере потом насидимся, — осторожно заметил Столоначальник.

Браток беззаботно отмахнулся:

— Лично я всегда готов ради такого дела. Тебе что, самому не в кайф ей черта вогнать? По самые-то погремушки?

— Ну, я бы не стал столь вульгарно формулировать, однако идея, не скрою, заманчивая:

— То-то. Карцера он испугался, барсук. Секретаршу не боишься на столе дрючить в служебное время? Слышал я про тебя краем уха: Да ты не жмись, дело житейское: Ну что, все дружно хвораем животами?

— Черт знает что, — поморщился компаньон по бараку, получивший кличку Борман.

Вадим, как ни старался, не мог его угадать. Борман был уже определённо в хороших годах, перевалил за полсотни, однозначно, но седины было мало, крепкий, подтянутый — то ли ходил по бизнесам, то ли из губернской управы, где-то эта упитанная будка уже маячила, то ли по ящику, то ли в газетах:

— Не нравится? — ехидно ухмыльнулся Синий.

— Это уже беспредел:

— Мы в концлагере или уже где? — Синий помолчал, улыбочка стала не такая широкая, зато ехидства в ней явственно прибавилось. — А ты ведь, ангел мой, мент будешь:

— Доволен, что расколол? — после короткой паузы хмыкнул Борман. — Я, между прочим, тебя срисовал пораньше:

— Что делать, — беззаботно отозвался Синий. — Я ведь, товарищ сапог, уже сто лет как завязал с криминалом, давно уж самый что ни на есть благонамеренный член общества: А вот теперь оба за колючкой — умора! Борман, вякни честно: ты бы её в охотку отдрючил?

— Ну, вообще-то:

— Тогда чего ж ты стебало косостебишь?

— Как-то оно:

Но особого возмущения в голосе Бормана что-то не было, и Синий осклабился, чувствуя, что последнее слово остаётся за ним:

— Короче, решено. После аппеля:

— Тра-та-та-та-дах!

Длиннющая автоматная очередь распорола воздух совсем рядом, и тут же затрещала вторая, уже, казалось, над самым ухом — это Чубайс с невероятной быстротой среагировал на неожиданность, прижал к земле «полосатиков», так и не дав им вскочить. Все валялись на песке, инстинктивно сжавшись в комочек. Чуточку опомнившись, стали приподнимать головы, но тут же затарахтел автомат, и рыжий Ганс заорал, надсаживаясь:

— Лежать, мать вашу!

Слева вновь раздалась стрельба, явственно удаляясь, слышно было прекрасно, как трещат ветки, как перекликаются охранники и азартно заливается овчарка.

— Точно, на рывок кто-то ломанулся, — констатировал Синий, выплюнув крупный рассыпчатый песок. — Не получится, нюхом чую:

Ещё парочка очередей протрещала, уже на значительном отдалении, вразнобой хлопали пистолетные выстрелы, по лесу с шумом и гиканьем неслась погоня. И очень скоро все стихло, затем раздались торжествующие вопли.

— Точно, взяли придурка за жопу:— плюнул Синий.

Чуть погодя Ганс-Чубайс рявкнул:

— Встать, козлы! Оставаться на месте! Они вскочили и выстроились гуськом, в затылок друг другу, согласно ставшему уже привычным распорядку номеров. Со стороны чащобы приближались трое эсэсовцев, волоча незадачливого беглеца, коллеги приветствовали их радостным улюлюканьем.

— Не хочешь срать, не мучай жопу, — философски заключил Синий. — Веселуха, господа, веселуха:.

Глава вторая

Спокойный вам вечерок

К лагерю подтягивались в хорошем темпе, незаметно ускоряя шаг, и в конце концов припустили рысью, стараясь опередить остальные бригады. На сей раз им удалось, они первыми, тяжело дыша и бухая тяжёлыми башмачищами, весившими, казалось, полпуда, выскочили на неширокую тропинку. Эсэсовцы этим гонкам ничуть не препятствовали, находя в них для себя лишнее развлечение, но кацетники старались, конечно, не из спортивного интереса, а по насквозь житейским мотивам: именно им сегодня и удастся первыми попасть на ужин, а следовательно, и первыми отовариться в ларьке.

Вскоре показался концлагерь — забор из двухметровых деревянных плах, вбитых метрах в пяти друг от друга; меж плахами натянута в десять рядов начавшая слегка ржаветь колючая проволока; за проволокой — большие бараки, выглядевшие крайне обшарпанно и уныло, с решётками на окнах, с обширными застеклёнными верандами (половина стёкол давно выбита неизвестно кем и когда). Несколько бараков за пределами колючки, из них три давно заброшены, в четвёртом расположилась охрана, а в пятом, белыми занавесочками на окнах и спутниковой антенной на крыше, изволит обитать repp комендант. В шестом кухня, в седьмом карцер, поблизости гараж, невеликий сарайчик. Вот и все немудрёное хозяйство. Домик с дизель-генератором располагался где-то вдалеке, в чащобе, тарахтенье движка сюда даже не доносилось. Красавчик сбился с шага, обо что-то споткнулся — кажется, налетел на толстый корень, — и Ганс пару раз вытянул его длинной чёрной дубинкой. От души, надо сказать, вытянул, — но на физиономии ушибленного, Вадим мельком подметил, никакого особенного страдания не изобразилось. Скорее уж наоборот. Они давно просекли, что сей доставшийся в соседи по бараку смазливый субъект — самый настоящий мазохист. Вполне, может быть, и не педик, но мазохист — однозначно. Из карцера, куда откровенно набивался, возвращался прямо-таки просветлённым, судя по тому, что непременно после этого спал на пузе, получал чувствительно нагайкой по мягкому, однако держался так, словно посетил сауну со сговорчивыми телками. Ну, в конце концов, каждому своё:

Что там было написано крупными чёрными буквами над воротами концлагеря, никто из них до сих пор не знал — так уж вышло, что не оказалось знающих немецкий. Что-нибудь классическое, надо полагать: «Каждому своё» или «Труд сделает тебя свободным».

Комендант, герр штандартенфюрер фон Мейзенбург, конечно же, торчал у ворот — хоть часы проверяй. Часов, как известно, ни у кого не имелось. Пытаясь придать осанистости и важности своей невысоконькой толстопузой фигуре, герр штандартенфюрер застыл в скованной позе памятника, сработанного каким-то откровенным халтурщиком, подбоченившись правой и зажав в левой длинный стек, изпод нахлобученного на нос сверкающего чёрного козырька поблёскивали очечки в никелированной оправе, а на груди красовался целый иконостас — чёрные кресты, загадочные здоровенные значки, какие-то медали. Доцент над этим набором побрякушек вдоволь насмехался ещё в самые первые дни — по его словам, герр комендант в истории .был не силён, а потому на груди у него оказалось нечто, вряд ли имевшее аналогии в давней исторической реальности. Самый сюрреалистический, по заверениям Доцента, подбор: кресты — ещё куда ни шло, медаль за спартакиаду для штурмовых отрядов тоже с грехом пополам годилась, но рядом оказались знак штурмана люфтваффе, знак «За танковую атаку», эмблема полевой жандармерии, которую носили не на груди, а исключительно на головном уборе, и, наконец, вовсе уж не лезший ни в какие ворота значок гитлерюгенда: