Глава первая

Веселуха, господа, веселуха!

Часов, конечно, не было ни у кого, но человек и не к таким неудобствам приспосабливался, причём в хорошем темпе, — и за неделю они уже начали кое-что соображать. Когда солнце (по определению Синего, «балдоха») оказывалось аккурат над вершиной возвышавшейся за озером сопки, над кучкой высоченных кедров, этаким рыцарским плюмажем украшавших лысоватую макушку, — тут-то и наступало время законного обеда, поскольку орднунг есть орднунг, это общеизвестно.

Конечно, они уже заранее поглядывали за озеро, на кедры и солнце, — но прошло довольно много времени, прежде чем рыжий Ганс появился на кромке огромного, но неглубокого котлована. Расставил пошире ноги в начищенных сапогах, картинно держась за висевший на груди шмайсер, долго взирал на копошившихся в котловане землекопов — тянул время, сука рыжая, использовал на всю катушку свой крохотный ломоток властишки. Притворялся, будто не замечает, как на него зыркают украдкой. Лагерная кличка у него была Чубайс — за рыжину и вредность. Ганс на неё крепко обижался, но что ты тут поделаешь?

Эсэсовец постоял ещё немного, старательно изображая, что в приступе тяги к высокой эстетике любуется пейзажем, потом заорал во всю глотку:

— Обед, кацетники! Жрать!

И предусмотрительно отступил подальше от того места, где по пологому откосу обычно и выходили из котлована, чутко напружинился. Рядом появился Вилли с овчаркой на поводке. Это Рудольф откровенно сачковал, не хуже кацетников, а Ганс с Вилли к службе относились со всем рвением, подловить их нечего было и пытаться: «Полосатики» живенько потянулись к откосу, напутствуемые бравыми воплями Ганса:

— Лопаты не бросать, мать вашу! Сколько долблю? В землю втыкайте, аккуратненько, друг возле дружки! Кому говорю, жопа лысая? Швайн! Дома лопату тоже кидаешь где попало? Да не ты жопа лысая, а вон та, которая ещё, и пузатая! Швайн!

— Ферфлюхтер хунде, пум тойфель! — поддержал его Вилли, демонстрируя тем самым не в пример большую интеллигентность. — Абер шнель!

Овчарка тоже вносила свою лепту, гавкая и дёргаясь на прочном плетёном поводке. Намордник у неё был основательный, но лаять не мешал.

— По бригадам разбивайсь, по бригадам! — орал Ганс. — Что вы мне стадом прётесь? На митинг вышли, что ли? Вы в лагере или где? Первая бригада, пошла! Порядок соблюдать, а то без обеда вмиг оставлю! Первая пошла, вторая готовится! Насчёт обеда, конечно, было сказано чересчур цветисто — не заслуживала полуденная жратва столь высокого названия. Вся она, вся до единой пайки, умещалась в пластиковом пакете с яркой картинкой, такие в любом магазине стоили штуку и рвались, стоило туда запихать что-то посолиднее полудюжины бутылок пивка. Паскуда Фриц, удобно рассевшийся на прибитой к двум пенькам толстой доске, конечно же, опять выбрал картинку отнюдь не случайно — на пакете красовалась грудастая блондинка, имевшая на себе из одежды лишь белую маечку, да и то мокрую до полной прозрачности.

Пока «полосатики» подравнивались, добиваясь согласно правилам идеальной шеренги, Фриц поигрывал здоровенным охотничьим ножом с наборной рукояткой из берёзы и жизнерадостно ржал:

— Хороша кукла, доходяги? А ведь стебет кто-то, это уж как закон. Да вы не чинитесь, взяли и спустили в штаны, заместо десерта, дело житейское: Ну, стали? Номер один, шаг вперёд! Держи пайку. Дома, поди, такой роскоши и не видывал? Оружия при нем не было — чёрные научены горьким опытом, кто-то однажды завладел пистолетом раздатчика, хотя того и страховали охранники. Ну, а нож отбирать бессмысленно, что ты с ним в данной ситуации будешь делать?

Фриц сноровисто пластал буханки на четвертушки, а колбасу резал на глазок, сохраняя лишь минимум справедливости. Впрочем, у него и четвертушки получались безнадёжно далёкими от симметрии. Кто-то, как всегда, уныло ворчал, зная, что ничего этим не изменит, а Фриц, опять-таки, как всегда, столь же рутинно отругивался:

— Я вам, бля, не ювелир, нехер изощряться тут:

— Ну ты уж вовсе обнаглел! — возмутился Синий, получивший особенно куцый колбасный обрубок.

— Я что, себе экономлю? — лениво фыркнул Фриц. — Меньше сожрёшь, товарищам больше достанется. Солидарность у тебя где?

Синий сквозь зубы и в рифму коротко объяснил, где в данном случае находится эта самая пресловутая солидарность, но больше спорить не стал — все равно бесполезно. Отошёл развинченной походочкой, сел под кедром и брезгливо принялся обдирать кожицу со своего обрубка. В этом весь обед и заключался — четвертушка буханки и кусок скользкой, синюшно-бледной ливерной колбасы. Не просто обед, а ещё и ежедневная лотерея — благодаря Фрицеву раздолбайству. Поневоле это превращалось в событие, каковыми здешняя жизнь была чертовски бедна: кусок побольше — нешуточный повод порадоваться, кусок поменьше — соответственно, повод для грусти. Классический лагерный набор впечатлений. Согласно апологетам жанра.

Когда все три бригады получили небогатую жратву, Фриц потряс опустевшим пакетом:

— Уркаганы, никому не надо? Глядишь, вечерком и подрочите, на ляльку глядя. Никто на него не обратил внимания — и эта хамская шуточка давно приелась,

Фриц был субъектом ограниченным, не способным на полет творческой фантазии. Каким бы убогим обед ни был, а схарчили его быстро — не тот случай, чтобы привередничать. Зато с послеобеденным отдыхом обстояло совершенно иначе — полагался целый час, и они вольготно развалились на прогретой солнцем земле, вытащили «Приму», к которой тоже успели поневоле привыкнуть. Разумеется, местный эстет и сноб Володя Василюк, как обычно, потреблял манскую «Приму» не в её первозданном виде, а старательно умял в трубку табачок из двух сигарет.

— Ну прям как товарищ Сталин, — громко сообщил Синий в пространство, ни на кого не глядя.

Василюк фыркнул, дёрнул щекой со здоровенным и багровым родимым пятном, не уступавшим тому, что украшало лысину последнего генсека. Со стороны Синего это была чистейшей воды издевательская подначка, поскольку Сталина Вова как раз и не любил, будучи патологическим демократом, а потому разобиделся не на шутку, хоть и старался этого не показывать. Чтобы своё хамство ещё более усугубить, Синий, перед тем как растянуться в непринуждённой позе словно бы невзначай расстегнул донизу полосатый бушлат. На груди у него красовалась церковь с немалым числом куполов — а вот пониже левого соска как раз и синел выполненный с большим сходством профиль Иосифа Виссарионовича. «Под легендарного канает наш блатарь, — лениво подумал Вадим. — Никак он не мог сидеть при Сталине, даже пацаном не мог, года не те, не стыкуется.»

На огромной поляне воцарилась умиротворённая тишина — все три бригады «полосатиков», старательно разведённые подальше друг от друга, блаженно попыхивали дешёвенькими сигаретками, эсэсовцы, по два на бригаду, посиживали себе на надлежащем расстоянии, исключавшем всякие неожиданности, овчарка тоже задремала, но чутко, то и дело трепеща ушами. На спокойной воде озера там и сям поблёскивали солнечные искорки, зеленела тайга, голубело небо, желтел неглубокий, но обширный котлован, который был абсолютно никому не нужен, ни тем, кто его копал, ни тем, кто приказал копать, вообще никому на нашей грешной земле.

— Есть новая идея, — сообщил Столоначальник, заранее шумно сглатывая слюну. — Берётся крутое яйцо, режется пополам, желток старательно вынимается:

— Слышали уже, — отмахнулся Синий. — С сыром, что ли?

— Да нет, я же говорю, идея новая. Ветчина крошится меленько-меленько, чтобы кусочки были не больше спичечной головки, жареные грибы секутся столь же мелко, все это смешивается с укропчиком, лучком, чуть солится:

— Поперчи, — серьёзно сказал Синий.

— Непременно. Потом все это кладётся на место желтка и заливается майонезом:

— Майонезом лучше полить сразу, перемешать, а потом уже класть:

— Тоже верно. Потом все это заворачивается в ломтик сыра — ив рот:

— Ты смотри, как фантазия работает. А я-то думал, наши чиновнички умеют только взятки брать:

— Я бы вас попросил!

— Господи, да я ж абстрактно, — ухмыльнулся Синий. — Умозрительно, знаете ли:

— Терпёжу не хватит, — подумав, сказал Браток. — Это ж сколько времени уйдёт, если крошить не крупнее спичечной головки:

— А ты потерпи, — посоветовал Эмиль. — Зато потом поймаешь кайф.

— Тоже верно:

И разговор уверенно двинулся по этой колее — вспоминали, кто какие вкусности едал и при каких обстоятельствах, на каких географических широтах все это происходило, а также делились пришедшими в голову кулинарными рецептами, сходу выдумывая новые, отличавшиеся двумя непременными условиями: обилием яств и их недоступностью «совкам». Один Василюк безмолвствовал, хотя мог бы вклиниться со знанием дела: пусть и значился на своих роскошных визитках «музыкальным критиком ведущих демократических газет», главные доходы получал как раз от кулинарии — красочно расписывал достоинства тех шантарских ресторанов и кафе, где его кормили бесплатно да ещё совали свёрточек с собой (заведения, эту дань не платившие, естественно, представали на газетных страницах низкопробными обжорками, за что Василюка пару раз уже били рестораторы). Поскольку в городе появилось несказанное количество жаждавших рекламы трактиров, сытая жизнь Володе была обеспечена на пару лет вперёд, можно было и отвлекаться на «обзоры музыкальной жизни Шантарска» (как утверждали знатоки, причастность Вовы к музыке ограничилась тем, что лет двадцать назад он единожды побывал конферансье на концерте заезжего саксофониста).

Увы, Василюк участия в кулинарной дискуссии не принимал по простейшей причине: с первого дня появления в концлагере старательно задирал нос и сторонился соседей по бараку, полагая себя чем-то вроде белого сагиба среди туземцев. Браток, человек простодушный и, в общем, бесхитростный, даже предлагал устроить задаваке хорошую «тёмную», но его уговорили не связываться.

Вот и сейчас скандальный репортёр возлежал на толстом ковре пожелтевших палых иголок, словно Стенька Разин на историческом чёлне посреди не менее исторической картины, пускал вонючий майский дымок так, словно это был голландский «Кэпстен» из разноцветных жестяных баночек. Для полноты картины не хватало разве что персидской княжны под боком, но тут уж вступали в игру правила натуры — в интимной жизни Василюк как раз и играл роль персидской княжны. Что опять-таки нашло яркое отражение в его творчестве: если верить Вове, музыкальной звездой номер один всея Сибири представал в его обзорах некий шантарский бард, последние годы усиленно игравший при «персидской княжне» роль удалого казака. И наоборот, когда тишайший пианист Миша Файзенберг однажды не выдержал и отвесил хорошего пинка пытавшемуся ему отдаться Василюку, моментально превратился под борзым Бовиным пером в агента жидомасонов, пытавшегося сионизировать шантарский джаз:

Потом Столоначальник рассказал, как, будучи с делегацией шантарской мэрии в Африке ради изучения тамошнего передового опыта градостроительства, вкушал жареных саранчуков. В другое время эта эпическая сага, возможно, и повлекла бы рвотные позывы, но после скудного лагерного харчеванья и жареные саранчуки вызывали павловский рефлекс. Эстафету подхватил Браток, поведав, как однажды в Таиланде навернул пару мисок супа из ласточкиных гнёзд — вот только был к тому времени столь бухим, что не помнит толком ни вкуса, ни вида.

— И все равно, лучше всех готовят в Кахетии, — сделал своё обычное заключение пожилой кавказский человек Элизбар Шалвович. — Клянусь славной фамилией Мдиванбеги:

И ностальгически прищурился, посверкивая множеством золотых зубов, причмокивая чему-то, видимому только ему.

— Мдиванбег — это, кажется, какой-то старый титул? — спросил Доцент. Аллах его ведает, чем он занимался на воле, — не каждый здесь любил откровенничать с соседями по бараку, сообщая порой о себе лишь необходимый минимум. Однако Вадим давно и всерьёз подозревал, что Браток, уже на второй день окрестивший седовласого Доцентом, невольно угодил не в бровь, а в глаз. Иногда реплики Доцента выдавали в нем явного интеллигента — правда, отнюдь не нищего, иначе не оказался бы в концлагере. Чем-чем, а нищими тут и не пахло:

— Точно так, дорогой, — сказал кавказский человек Элизбар. — Если совсем точно — мдиванбег-ухуцеси. Нечто вроде визиря при старых грузинских царях. — Он грустно улыбнулся. — Вот только это вовсе не значит, что мой прапрадедушка был визирем. Скорее уж крепостным у визиря. У визиря наверняка была бы фамилия — а так получается, как с вашими крестьянами. Если у него фамилия Генералов — наверняка прадед был не генералом, а крепостным у генерала:

— Во! — сказал Браток. — Значит, будешь Визирем. А то не по-людски получается — у всех уже давно кликухи, один ты ходишь с именем-отчеством, как прости господи. Да ещё этот вот:— он кивнул на брезгливо полуотвернувшегося Василюка.

— Вах, дарагой, канэчно, — сказал беззлобно новоявленный Визирь. — Какой разговор, слюшай, да? Если перэд люди нэудобно, давай я буду хоть Вызырь, хоть два вызырь: Ноблесс оближ, мон анж:

— Опять пошёл по-грузински чесать:— фыркнул Браток. — Ты меня, часом, не материшь? А то знаю я вас:

— Не материт, — серьёзно заверил До.

— Ну тогда ладно. Хай будет Визирь. С «погонялом», как на приличной зоне и положено.

— Видел бы ты зону, котёнок:— поморщился Синий с явным неудовольствием. — Хоть приличную, хоть не очень. Это, по-твоему, зона? Это, потвоему, вертухаи? Это смех один из журнала «Мурзилка»:

Он потянулся, безмятежно улыбаясь, но в глазах так и остался пугающий ледок, прикрывавший некие жуткие глубины. Вадиму на миг стало неприятно, он отвернулся.

— Не мешало бы, конечно, тут немножко понятий ввести, — лениво продолжал Синий. — Расставить всех по полочкам, петушка к параше определить:— он покосился на Василюка. — А то непривычно как-то, честно вам скажу, господа хорошие:

— Ты ж сто лет как откинулся, — пожал Браток могучими плечищами.

— А это, котёнок, на всю жизнь впечатано, будь ты хоть сто лет честный бизнесмен. Не в жилу мне смотреть, как эта Машка меж порядочными на нарах отдыхает, дупло не предоставляя для общественного пользования: Ну, и все остальное.

— Сбеги, — посоветовал Браток.

— Из такой «Мурзилки» и бежать-то западло:

— Во, опять едет! — оживился Браток. И все они, за исключением «персидской княжны», принялись жадно таращиться в ту сторону, откуда приближалось сладкое и пленительное видение, вполне материальное, впрочем.

Это фрейлейн Маргарита, лагерный врач в чине гауптштурмфюрера СС, изволила совершать обеденную прогулку — как давно и крепко подозревали обитатели второго барака (а может, и остальных бараков тоже), исключительно в садистских целях, ради нанесения дополнительных моральных травм. Рыжий конь — не ахалтекинский аргамак, но и не деревенская кляча — почти бесшумно ступал по толстому ковру пожелтевших игл, без усилий неся на спине очаровательное создание в чёрной эсэсовской форме, обтянувшей фигурку, как кожура сосиску, золотые волосы струились из-под высокой фуражки, рассыпались по спине, взлетали в такт конской поступи: Наступила такая тишина, что, казалось, слышно было, как кровь заполняет пещеристые тела. Кое-кто поспешил перевернуться на пузо, чтобы на давать лишнего повода для подначек.

— Кто скажет «Ох, я б ей впёр», будет весьма неоригинален, господа, — резюмировал Столоначальник.

— А мне плевать, — сказал Браток. — Ох, я б ей впёр:

— А ты баксы предложи, — усмехнулся Синий.

— Раньше надо было думать: Предлагал уже. Думаешь, чего у меня след на плече? Нагайкой, стерва, влепила от всей души. Я вам не рассказывал, как в Англии фаловал такую же куклу? Нет? Да вы чо, это ж песня: Короче, поехал я оторваться на озеро Лох-Несс. Вдруг, думаю, эта озёрная чуча при мне вынырнет, а я её на плёнку щёлкну — братва потом попадает: Ну, возьму с утра пару вискарей и гуляю по бережку. Как глаза ни таращил — нету никакого чудища. Говорю местным аборигенам — давайте в озеро полпуда динамита фуйнем, оно и всплывёт. А они такая Азия— шары стали по чайнику, головами трясут» полицией пугают: Плюнул и пошёл по кабакам. И попадается мне конкретная лялька, аппетитная — спасу нет. — Он добросовестно изобразил жестами смачные параметры. — Слюна бежит. А она вдобавок ещё и из ихней ментовки, шляпка на ней такая клёвая, форменная: Ну, мне ребята минимум на бумажке написали, вынул, я бумажку и давай ей вкручивать: мол, ай вонт мейк лав, ай хэв вери мани: Вери, говорю, мани, баксы ей демонстрирую, а она, блядина, ржёт и головёнкой мотает: Ну, меня заусило, довёл до штуки баксов, пошёл бы дальше, только она, стервочка, оглянулась по сторонам — а мы в таком переулочке стояли глухом — да как двинет мне в солнечное, конкретно так, профессионально. Я как стоял, так и сел, а она слиняла. Ещё язык показала, стерва. Я так прикидываю — лесбиянка попалась, иначе чего ж штуку баксов не взяла?

Когда утих соответствующий гогот, новоявленный Визирь грустно сказал:

— Бывает, друг мой, и печальнее. Летел я однажды из Шантарска в Питер, рейс ночной, людей не особенно много» а со мной была хорошая девочка, и были мы с ней только двое на всем ряду. Долго лететь, скучно: Прилегла она головёнкой мне на колени, прикрыл я её плащиком, вроде спит — и зачмокала голубушка не спеша, обстоятельно. Сижу я на высоте десять тысяч метров, и до того мне хорошо, друзья, словно в раю. И вот тут-то, в самом разгаре процесса, приносит черт пьяного дурака из первых рядов. Шёл он из туалета, покачнулся и налетел на стюардессу, стюардесса падает на меня, я её не успел поддержать, плащ слетает, я шарахаюсь, вся картина на обозрение, слава богу, не всеобщее, девочка моя пищит, стюардесса, пардон, охренела, такой пассаж:

— В туалет надо было идти, — со знанием дела заключил Браток. — Я на питерском аэроплане как-то стюардессочку в туалете дрючил. Тесновато, конечно, но свой кайф тут есть. Десять тысяч метров, за бортом ветер свистит, в дверь ломятся, а я её — опа! опа! Такая манамба!

— В туалете серьёзному человеку как-то и неприлично:

— Зато приятно.

— Интересно, Марго сегодня выдрючиваться будет?

— А для чего же она, по-твоему, сюда каждый день ездит?

— Ну, точно! Господа!

Господа в полосатом, как говорится, обратились в зрение, благо до широкой песчаной полосы по-над самым берегом озера было всего-то полсотни метров, меж ними и блестящей водой росло всего несколько деревьев, так что обзор открывался идеальнейший — мечта вуайериста. Маргарита быстро и умело расседлала коня, принялась уже медленнее избавляться от высоких сапог и чёрного мундира, под которым, как и в прошлые разы, не обнаружилось ничегошеньки, кроме загорелой точёной фигурки. Кровь клокотала и пенилась в пещеристых телах. Обнажённая златовласая красотка взмыла на спину коня, ловко его вздыбила, крупной рысью пронеслась вдоль берега.

— Говорят, бабы от верховой езды на оргазме тащатся, — выдал вдруг браток.

— Научный факт, — поддержал Синий. — Только мне сдаётся, орлы, что эта кукла ещё и временами от ширева потаскивается. Зрачки у неё иногда бывают спесыфические:

—Думаешь?

—Похоже.

— «Винта» бы ей впрыснуть, — мечтательно предложил Браток. — Тогда б сама к нам трахаться кинулась. Мы одной шлюхе полный баян всадили, так потом впятером не знали, куда деваться. Фома аж уздечку порвал:

Конь остановился боком к ним над самой водой, прекрасная всадница неспешно потянулась, закинув руки на затылок, с таким видом, словно о существовании десятка зрителей и не подозревала.

— Леди Годива, — с некоторой дрожью в голосе сказал Доцент. — Как на картине:

— Вы про картину Кольера? — уточнил внезапно Визирь, тоже не самым безразличным голосом.

— Тоже видели репродукцию?

— Зачэм рэпродукция, вах? Оригинал.

— В Лондоне?

— В Ковентри, — сказал Визирь. — Где дело, по легенде, и происходило. Там она и висит, в Герберт Арт Гэллери. Красота, правда?

— Нет, это вы про что? — непонимающе уставился Браток.

— Объясняю популярно, — усмехнулся Визирь. — Жил в Англии восемьсот лет назад один герцог, и ввёл в своём городе налоги по полному беспределу, хоть волком вой. Ну, его молодая жена ему и сделала предъяву: мол, не гони беспредел, с людей уж и стричь нечего. А он ей погнал встречную предъяву: если ты такая добрая, проедь через весь город верхом на коняшке в голом виде, я тогда налоговый кодекс и отзову:

— Проехала?

— А как же. Добрый городской люд в это время закрылся на все ставни и сидел по домам, чтобы девчонку не парафинить.

— Я бы в щёлку поглядел, — сказал Браток.

— Один и подглядел, — усмехнулся Визирь. — И ослеп тут же.

— В натуре?

— Ходит такая версия:

— А человек вы у нас непростой:— задумчиво сказал Доцент.

— Вах, дарагой, есть временами:— усмехнулся Визирь. — Человеку простому, да ещё в застойные времена, нечего в бизнесе было и делать, особенно когда касалось производства: А картина красивая, верно? Старинные дома, конь в потрясной попоне, эта дымка, а уж девчонка:

— Чего ж ты её не купил? — серьёзно поинтересовался Браток.

— Не продают чёртовы англичане. Азия-с:

— Про Годиву эта стерва, может, и не слыхивала, — вклинился Эмиль. — Номозги мужикам компостировать умеет.

— Дурацкое дело нехитрое, — резонно заключил Доцент. — В нашем положении, господа, особых усилий и не требуется — только продемонстрируй этакую попку: Маргарита все ещё торчала на берегу, и это зрелище весьма напоминало левитановский пейзаж, к которому вульгарно приклеили вырезанную из «Плейбоя» фигурку. Потом направила коня в воду, и он охотно пошёл.

— А не составить ли план, ребята? — предложил Эмиль. — Как её подловить и оттрахать? Все равно свободного времени — хоть черпаком жри:

— А это идея, — оживился Браток. — Это надо обкашлять. Только такую мульку надо устраивать всей бригадой, и непременно за лагерем — как же иначе-то? Если, скажем, половина вырубает этих козлов, — он кивнул на двух эсэсовцев, — а другая берет Марго за жопу:

— Другие бригады близко, — серьёзно сказал Синий. — Не смогут не заметить, подымется шу-хер:

— Ну я ж говорю — надо обсудить: Давайте дружно отравимся, а? Прикиньте: у всего барака вдруг офуенно схватило животы, да так, что не встать. Что тогда? Зуб даю, примчится Марго, конечно, с парой вертухаев, это уж непременно, но мы их по сигналу моментально повяжем:

— А вот это уже умнее, — кивнул Синий без малейшей насмешки. — Это, пацан, очень даже смахивает на толковый план. Конечно, нужно все проработать, но если расписать по ролям и чуток порепетировать: Роток, ясное дело, заткнём, привалим на нары:

— В карцере потом насидимся, — осторожно заметил Столоначальник.

Браток беззаботно отмахнулся:

— Лично я всегда готов ради такого дела. Тебе что, самому не в кайф ей черта вогнать? По самые-то погремушки?

— Ну, я бы не стал столь вульгарно формулировать, однако идея, не скрою, заманчивая:

— То-то. Карцера он испугался, барсук. Секретаршу не боишься на столе дрючить в служебное время? Слышал я про тебя краем уха: Да ты не жмись, дело житейское: Ну что, все дружно хвораем животами?

— Черт знает что, — поморщился компаньон по бараку, получивший кличку Борман.

Вадим, как ни старался, не мог его угадать. Борман был уже определённо в хороших годах, перевалил за полсотни, однозначно, но седины было мало, крепкий, подтянутый — то ли ходил по бизнесам, то ли из губернской управы, где-то эта упитанная будка уже маячила, то ли по ящику, то ли в газетах:

— Не нравится? — ехидно ухмыльнулся Синий.

— Это уже беспредел:

— Мы в концлагере или уже где? — Синий помолчал, улыбочка стала не такая широкая, зато ехидства в ней явственно прибавилось. — А ты ведь, ангел мой, мент будешь:

— Доволен, что расколол? — после короткой паузы хмыкнул Борман. — Я, между прочим, тебя срисовал пораньше:

— Что делать, — беззаботно отозвался Синий. — Я ведь, товарищ сапог, уже сто лет как завязал с криминалом, давно уж самый что ни на есть благонамеренный член общества: А вот теперь оба за колючкой — умора! Борман, вякни честно: ты бы её в охотку отдрючил?

— Ну, вообще-то:

— Тогда чего ж ты стебало косостебишь?

— Как-то оно:

Но особого возмущения в голосе Бормана что-то не было, и Синий осклабился, чувствуя, что последнее слово остаётся за ним:

— Короче, решено. После аппеля:

— Тра-та-та-та-дах!

Длиннющая автоматная очередь распорола воздух совсем рядом, и тут же затрещала вторая, уже, казалось, над самым ухом — это Чубайс с невероятной быстротой среагировал на неожиданность, прижал к земле «полосатиков», так и не дав им вскочить. Все валялись на песке, инстинктивно сжавшись в комочек. Чуточку опомнившись, стали приподнимать головы, но тут же затарахтел автомат, и рыжий Ганс заорал, надсаживаясь:

— Лежать, мать вашу!

Слева вновь раздалась стрельба, явственно удаляясь, слышно было прекрасно, как трещат ветки, как перекликаются охранники и азартно заливается овчарка.

— Точно, на рывок кто-то ломанулся, — констатировал Синий, выплюнув крупный рассыпчатый песок. — Не получится, нюхом чую:

Ещё парочка очередей протрещала, уже на значительном отдалении, вразнобой хлопали пистолетные выстрелы, по лесу с шумом и гиканьем неслась погоня. И очень скоро все стихло, затем раздались торжествующие вопли.

— Точно, взяли придурка за жопу:— плюнул Синий.

Чуть погодя Ганс-Чубайс рявкнул:

— Встать, козлы! Оставаться на месте! Они вскочили и выстроились гуськом, в затылок друг другу, согласно ставшему уже привычным распорядку номеров. Со стороны чащобы приближались трое эсэсовцев, волоча незадачливого беглеца, коллеги приветствовали их радостным улюлюканьем.

— Не хочешь срать, не мучай жопу, — философски заключил Синий. — Веселуха, господа, веселуха:.

Глава вторая

Спокойный вам вечерок

К лагерю подтягивались в хорошем темпе, незаметно ускоряя шаг, и в конце концов припустили рысью, стараясь опередить остальные бригады. На сей раз им удалось, они первыми, тяжело дыша и бухая тяжёлыми башмачищами, весившими, казалось, полпуда, выскочили на неширокую тропинку. Эсэсовцы этим гонкам ничуть не препятствовали, находя в них для себя лишнее развлечение, но кацетники старались, конечно, не из спортивного интереса, а по насквозь житейским мотивам: именно им сегодня и удастся первыми попасть на ужин, а следовательно, и первыми отовариться в ларьке.

Вскоре показался концлагерь — забор из двухметровых деревянных плах, вбитых метрах в пяти друг от друга; меж плахами натянута в десять рядов начавшая слегка ржаветь колючая проволока; за проволокой — большие бараки, выглядевшие крайне обшарпанно и уныло, с решётками на окнах, с обширными застеклёнными верандами (половина стёкол давно выбита неизвестно кем и когда). Несколько бараков за пределами колючки, из них три давно заброшены, в четвёртом расположилась охрана, а в пятом, белыми занавесочками на окнах и спутниковой антенной на крыше, изволит обитать repp комендант. В шестом кухня, в седьмом карцер, поблизости гараж, невеликий сарайчик. Вот и все немудрёное хозяйство. Домик с дизель-генератором располагался где-то вдалеке, в чащобе, тарахтенье движка сюда даже не доносилось. Красавчик сбился с шага, обо что-то споткнулся — кажется, налетел на толстый корень, — и Ганс пару раз вытянул его длинной чёрной дубинкой. От души, надо сказать, вытянул, — но на физиономии ушибленного, Вадим мельком подметил, никакого особенного страдания не изобразилось. Скорее уж наоборот. Они давно просекли, что сей доставшийся в соседи по бараку смазливый субъект — самый настоящий мазохист. Вполне, может быть, и не педик, но мазохист — однозначно. Из карцера, куда откровенно набивался, возвращался прямо-таки просветлённым, судя по тому, что непременно после этого спал на пузе, получал чувствительно нагайкой по мягкому, однако держался так, словно посетил сауну со сговорчивыми телками. Ну, в конце концов, каждому своё:

Что там было написано крупными чёрными буквами над воротами концлагеря, никто из них до сих пор не знал — так уж вышло, что не оказалось знающих немецкий. Что-нибудь классическое, надо полагать: «Каждому своё» или «Труд сделает тебя свободным».

Комендант, герр штандартенфюрер фон Мейзенбург, конечно же, торчал у ворот — хоть часы проверяй. Часов, как известно, ни у кого не имелось. Пытаясь придать осанистости и важности своей невысоконькой толстопузой фигуре, герр штандартенфюрер застыл в скованной позе памятника, сработанного каким-то откровенным халтурщиком, подбоченившись правой и зажав в левой длинный стек, изпод нахлобученного на нос сверкающего чёрного козырька поблёскивали очечки в никелированной оправе, а на груди красовался целый иконостас — чёрные кресты, загадочные здоровенные значки, какие-то медали. Доцент над этим набором побрякушек вдоволь насмехался ещё в самые первые дни — по его словам, герр комендант в истории .был не силён, а потому на груди у него оказалось нечто, вряд ли имевшее аналогии в давней исторической реальности. Самый сюрреалистический, по заверениям Доцента, подбор: кресты — ещё куда ни шло, медаль за спартакиаду для штурмовых отрядов тоже с грехом пополам годилась, но рядом оказались знак штурмана люфтваффе, знак «За танковую атаку», эмблема полевой жандармерии, которую носили не на груди, а исключительно на головном уборе, и, наконец, вовсе уж не лезший ни в какие ворота значок гитлерюгенда:

Как бы там ни было, но сам себе герр комендант чертовски нравился, что откровенно сквозило и в наполеоновской позе, и в каждом жесте. Физиономия у него оставалась непроницаемой, когда подтянувшиеся эсэсовцы выбрасывали руку, приветствуя начальство, а кацетники, сдёрнув полосатые шапочки, старательно выполняли «равнение налево», но душа герра коменданта наверняка попискивала в своеобразном оргазме: Нет сомнений, судьбу совершившего попытку к бегству он будет решать сам, вынося немудрёный вердикт с важностью Наполеона, ожидающего на Воробьёвых горах депутацию с ключами от Москвы: Вердикт, конечно, будет немудрёным, а каким же ещё?

Издали Вадим разглядел, что за женским столом, отделённым от мужского дополнительной проволочной оградой, уже разместилось все немногочисленное население женской зоны — дам было восемь, как раз на один барак (собственно, и три десятка заключённых мужского пола разместились бы в одном бараке, но их согласно неисповедимым замыслам создателей игры развели по трём). Ника оказалась среди тех, кто сидел спиной, и Вадим сумел разглядеть лишь светленький затылок молодой любимой жёнушки, но особой тоски что-то не ощутил, кроме лёгкого утилитарного томления, проистекавшего от недельного воздержания, усугублённого ежедневными представлениями Маргариты.

Зато от лицезрения тётки Эльзы всякие мужские желания вмиг отшибало напрочь.

Не зря тут давно сложилась собственная шутливая примета: как только начнёшь вожделеть тётку Эльзу, верный признак, что дошёл до точки: Весила тётка Эльза пудиков этак десять и щеголяла в чёрной форменной рубашке пятьдесят второго размера, обтянувшей устрашающие телеса. Вадим уже успел определить: в отличие от формы охранников, старательно скопированной, как заверял Доцент, с настоящей эсэсовской, на повариху, должно быть, не стали тратить лишних денег — на ней красовалась незатейливая чёрная рубашка фирмы «Мустанг» с отпоротым лейблом да фирменные пуговицы-кнопки прикрыли жестянками-имитациями — и одна, кстати, отвалилась, обнажив серенькую мустанговскую пуговичку. Заметит комендант — огребет тётка Эльза:

Зато гонору и хамства — неподдельного, признавали все — у неё хватало на взвод эсэсовцев. Просто-напросто тётка Эльза, по общему мнению, вдруг угодила в страну своих грёз, где могла хамить и унижать, сколько вздумается, причём её за это начальство лишь похваливало. Конечно, и кое-то из эсэсовцев не просто играл — им всерьёз нравилось быть эсэсовцами. Но до гениальной актрисы одной роли тётки Эльзы им было далеко. Она ни капельки не притворялась и не играла, когда, поддёрнув на рукаве засаленную алую повязку со свастикой в белом круге, орала на нетерпеливо переминавшихся кацетников:

— Руки мойте, ублюдки! Сколько раз говорить?

Железный умывальник на десяток сосков тут был и воды хватало, а вот ничего, хотя бы отдалённо годившегося на роль полотенца, не имелось. Приходилось управляться кто как мог — один использовал жёсткую полосатую шапочку, другой, не мудрствуя, вытирал ладони о собственные бока. И все это — под непрестанные вопли тётки Эльзы:

— Чего копаетесь, морды лагерные? Я вас ждать должна? Без ужина оставлю, дождётесь!

Вилли с Гансом похохатывали на приличном отдалении — войдя в раж, тётка Эльза не делала отличий и для «сослуживцев», любой мог получить порцию отборных матов. Доцент с Визирем как-то долго спорили, шизанутая тётка Эльза или нет, — и пришли к выводу, что попросту сука, каких свет не видел.

— Руки вытирай, говорю! — орала она на Доцента так, словно хотела докричаться до Марса и сообщить марсианам, что все они козлы последние. — Руки вытирай, а не на баб коси блудливым глазом! Пупами потереться захотелось? Очки одел, седой весь, а туда же, вша лагерная!

Ганс осторожно приблизился к ней и что-то пошептал на ухо. Тётка Эльза прямотаки расцвела, даже забыла про Доцента и распорядилась потише:

— Марш за стол и жрите в темпе, другие ждут!

Все девятеро расселись за сооружением из неоструганных досок, скорее уж пародией на стол. Разносолов, конечно, ждать не приходилась — в жестяных мисках мутно посверкивала сиротливыми блёстками жира серая баланда, в баланде просматривалась крупа, разваренная картошка, а если очень уж зорко таращиться, можно было усмотреть тонюсенькие волоконца тушёнки. Но это уж — кому как повезёт. Не всем и везло.

Хлеб был самого скверного пошиба, ложки — алюминиевые и липкие, но наворачивали все старательно. К вечеру, помахав лопатой, и не такое можно было навернуть за милую душу.

В хорошем темпе выхлебали суп, расправились с сероватой перловкой, не отягощённой чем-то вроде мяса или жира, старательно распихали по карманам остатки хлебной пайки. Немудрёная трапеза проходила под аккомпанемент живых и образных высказываний тётки Эльзы, но аппетит это уже не отбивало, привыкли. Благо предстояла ещё одна приятная процедура.

— Похавали? И пошли вон! — рявкнула тётка Эльза, хотя Браток с Красавчиком ещё погромыхивали ложками, выскребая последние крохи.

— Послушайте, а как же:— заторопился Столоначальник.

— Обращайся, как положено, дерьмо зеленое!

— Фрау шарфюрер, как насчёт отоварки: Тётка Эльза прямо-таки расцвела, расплылась в самой что ни на есть наиприятнейшей улыбке:.,

— Отоварочка понадобилась: Кушать захотел, пузатенький ты мой: Ганс, объясни этой морде по-человечески:

Ганс охотно придвинулся поближе и, цинично ухмыляясь, отчеканил:

— По распоряжению герра коменданта, в связи с имевшим место злостным нарушением дисциплины в виде попытки к бегству, отоварка на сегодня для всего лагеря отменяется:— подумал и добавил явно от себя: — Прокурору жалуйтесь, если что не так. Прокурор у вас в каком бараке?

— Нету у них прокурора, — злорадно уточнила тётка Эльза. — Всякой сволочи хватает, а вот прокурора нетути: Чего пригорюнились, соколики? Марш в барак!

— Эх, тётушка:— громко вздохнул Эмиль. — Вот смотрю я на тебя и все пытаюсь сообразить: есть же дурак на свете, который тебя стебет. Коли ты фрау. Посмотреть бы на этого придурка, потом и помирать не жалко:

Тётка Эльза, замахиваясь половником, с которого полетели мутные брызги, надвинулась на него, как ожившая стенобитная машина, разинула рот и пошла сыпать так, что оба эсэсовца, даже не пытаясь вмешаться, лишь завистливо похохатывали. Эмиль, с наполеоновским видом скрестив руки на груди, слушал её совершенно спокойно, отчего фрау шарфюрер разъярилась ещё больше.

Зрелище было прямо-таки эпическое, но Вадим туда не смотрел — отвернулся, привлечённый шумом мотора. Возле барака охраны остановился «уазик», самый обыкновенный на вид, поскольку служил для связи с Большой землёй. Правда, водитель уже был в соответствующей форме — переоделся где-то по дороге ради сохранения гармонии. В чёрной форме красовалась и легко спрыгнувшая на землю фрейлейн Ирма (в миру — Катя), носившая чин штурмфюрера. Поправила аккуратную пилотку с «мёртвой головой», огляделась и почти сразу же встретилась глазами с Вадимом — такое у него нынче было везение. Он, не теряя драгоценного време-ни,взял себя за мочку левого уха — абсолютно невинный жест для любого постороннего наблюдателя.

Фрейлейн штурмфюрер с отсутствующим видом достала из кармана кителька белый платок и встряхнула, разворачивая. Дальнейшие манипуляции с платком уже не имели никакого смысла, поскольку не содержали в себе условных знаков, и Вадим быстренько отвёл глаза, охваченный приятным предвкушением. Все было на мази.

— Кому говорю? — подтолкнул его дубинкой в поясницу Вилли. — Встать в строй!

Опомнившись, он торопливо занял своё место. Тем временем на пронзительный свисток Ганса уже спешил хмырь из внешней охраны, которого никто не знал по имени. Вилли кивнул ему на Эмиля:

— В карцер обормота. До завтра. Занесите в книгу — за злостные пререкания с охраной.

— Цу бефель, герр блоковой! — рявкнул безымянный хмырь (тоже, должно быть, подчитал нужную литературку перед поступлением на службу), вытащил из кобуры пистолет и подтолкнул Эмиля в спину. Тот, заложив руки за спину и браво насвистывая, направился к карцеру насквозь знакомой дорогой — за неделю он там побывал уже трижды, а теперь вот угодил в четвёртый. Прямо-таки нарывался, такое впечатление. Порой Вадим готов был всерьёз заподозрить старого приятеля в мазохизме — не будет нормальный человек нарываться буквально через день. Правда, здешний карцер, по разговорам, ничего жуткого из себя и не представлял— всегонавсего был лишён каких бы то ни было лавок, нар или постели, так что располагаться приходилось на полу. «Может, тут какой-нибудь особый заказ? — лениво подумал Вадим, шагая со сцепленными за спиной руками следом за Борманом. — Интересно, что это за скелет в шкафу, сто лет его знаю, и ничем он таким особенным не грешил. Ну, мало ли:»

Оборотной стороной медали — в данном случае приятной возможности первыми схавать скудный ужин — было то, что теперь их бригаде пришлось долго торчать на плацу, ожидая, пока поедят и придут последние. Площадка с пышным, полностью соответствующим исторической реалии названием «аппель-плац» когда-то служила местом для вечерних пионерских линеек — Вадим ещё застал пионерские времена, а потому уверенно угадал в первый же день: на этой трибунке некогда красовалось лагерное начальство, а торчащая из земли ржавая железная трубка в те же напрочь и безвозвратно ушедшие годы служила опорой для флагштока. Ну да, линейки, каждое утро флаг поднимали, каждый вечер спускали, красные галстуки, пионерский салют, и ещё не было плейеров, но в старших отрядах девочек уже потаскивали вовсю, а касательно одной и вовсе ходили волнующие юную плоть слухи, что она дала. Правда, счастливчика так никто и не знал, хотя многие клялись, что сами от него слышали. Господи, были же беззаботные времена, детство человечества:

В общем, он так и не увидел особой разницы меж старым временем и нынешним.

Некогда старшие пионервожатые поучали и руководили идейно — а теперь взобравшийся на старательно отремонтированную трибунку герр комендант, потрясая стеком, поминал сегодняшние инциденты и грозил, что наведёт железный порядок.

Слушать его было столь же тягомотно и уныло, как вожатых в прежние времена — ничего он не мог сделать, лысый хрен, как ни стращал, не за то получал хорошие бабки:

Все паскудное когда-нибудь кончается, кончился и аппель — шаблонной перекличкой с неизменным рявканьем: «Их бин, герр комендант!» после зычно выкрикнутого Вилли очередного номера. Распустили по баракам. Теперь до утра ни одна сволочь не побеспокоит.

Синий, не собиравшийся отказываться от гениального замысла насчёт Марго, все же провёл короткую репетицию и погнал Красавчика к воротам заявить часовому, что барак поголовно мается животами и просит прислать врача. Красавчик вернулся очень быстро и поведал, что его послали на все буквы, заявив, что кацетники, во-первых, наказаны скопом за попытку побега, а во-вторых, пусть выдумают что-нибудь поумнее, поскольку их кормили все-таки не отравой, так что нечего выпендриваться. Судя по неподдельному унынию на смазливой роже Красавчика, он все же не был голубым и всерьёз рассчитывал, что Маргарита попадёт в плен и будет употреблена. Выматерившись от души. Синий пошёл в чулан готовить чаек на своей «атомной» самоделке, заставлявшей вскипать воду чуть ли не в пять секунд. Остальные живенько установили очередь на тот же кипятильник — Синий не жмотничал, поставив условием лишь, чтобы вовремя очищали железки от накипи. Пожалуй, каждый сюда что-то протащил контрабандой — от электронной игрушки (Браток) до пачки баксов (Вадим) и сотового телефона (Столоначальник).

Вадиму сегодня определённо везло — его очередь выпала сразу за Синим, и он в темпе сварганил чаек в ободранной эмалированной кружке, казённом имуществе с соответствующим штемпелем на боку, выполненным какой-то стойкой краской.

И вытянулся на нарах, попыхивая дравшей горло «Примой», дожидаясь, когда чай немного остынет. За зарешеченными окнами темнело. Борман включил единственную лампочку, сиротливо болтавшуюся на коротком шнуре, лёг прямо под неё и принялся штудировать затрёпанный детектив, протащенный сюда опять-таки контрабандой. Должно быть, про Южную Америку — на обложке значилось что-то насчёт пираний, да вдобавок красовалась какая-то импортная рожа с импортным автоматом наперевес. Остальные занимались кто чем — Столоначальник ушёл в чулан поболтать по телефону с супругой, свято полагавшей, что он находится в командировке далеко. отсюда. Зона уверенного приёма здесь почти что и кончалась, так что в трубку приходилось орать, да и самому напрягать слух — правда, в случае Столоначальника это как раз и работало на его версию о медвежьем угле, откуда чертовски трудно дозвониться. Браток возился со своей попискивающей игрушкой, Визирь давно похрапывал, Василюк в той же позе Степана Разина пускал дым, Доцент с Синим дулись в карманные шахматы (контрабанда Доцента).

Первые дни Вадиму тут было откровенно дико. Потом привык и даже оценил, полной мерой гениальность изобретателя этого дома отдыха для богатеньких Буратин. Гениальность, которой в первые дни, можно со стыдом признаться, так и не просек. Если подумать, это не более чем анекдот — про хитроумного русского, с помощью бочки пива заставившего негритянского вождя испытать лучший на свете кайф. Анекдот, претворённый в жизнь. Первые два-три дня чувствуешь лишь тупое раздражение, злишься на себя за впустую выброшенные деньги, но потом, как-то рыком, осознаешь весь смак затеи. Потому что начинаешь всерьёз, нешуточно, яростно мечтать о том дне, когда перед тобой распахнутся ворота, ты направишься прямиком на склад, облачишься в «вольный» недешёвый прикид, защёлкнешь на запястье браслет недоступных бюджетникам часов, распихаешь по карманам прочие дорогие мелочи — и покинешь «концлагерь», возвращаясь к прежней жизни удачливого шантарского бизнесмена. В том и небывалый кайф — в мечтах о свободе, в сладостном ощущении, что через неделю все это неминуемо кончится. Вернётся все прежнее. Ставшее после пережитого словно бы и чуточку незнакомым, новым, неизведанным.

Задумка была проста, как все гениальное. Чем можно поразить и удивить богатого по меркам Шантарска человека — не крутого долларового мультимиллионера, но и не последнюю спицу в новорусской колеснице? Исколесившего полмира и свыкшегося с зарубежными фешенебельными местечками настолько, что всякие там Багамы, Антальи и Таиланды теперь кажутся подходящими лишь для подкопивших штукудругую баксов совков?

Концлагерем, вот чем. Более-менее точной копией нацистского концлагеря, разумеется, с приличествующими случаю поправками — кормёжка паршива, но не отвратна, работа имеется, но не столь уж выматывающая, охрана поддаёт по загривку только тем, кто этого жаждет, вроде Красавчика, на мелкую контрабанду смотрят сквозь пальцы, дешёвые карамельки и «Приму» в ларьке взять можно всегда. А если подсуетиться и включить потаённые рыночные механизмы (в конце концов, действовавшие и в настоящих концлагерях), можно устроиться и вовсе недурно: Говорят, устроители, сиречь владельцы процветающего предприятия, сами ничего не придумали. Якобы подобные услуги для скучающих пресыщенных богачей уже давно процветают то ли в Штатах, то ли в Германии. Ну и что? Какая, в принципе, разница? Заведение существует уже третий год и в кругах посвящённых пользуется некоторым успехом. Рыжий Ганс позавчера проболтался, что здесь не всегда столь пустовато — сейчас, оказалось, попросту не сезон, август почему-то особой любовью клиентов не пользуется, а вот в июне-июле тут не протолкнуться, народу на нарах, как селёдок в бочке. Рыжий даже назвал иные известные имена — и, быть может, не во всем врал:

Сам Вадим сюда не особенно рвался — уговорили молодая жёнушка и старый друг, он же давний коммерческий директор. Прослышали от знакомых и загорелись — пикантно, ново, где-то романтично. Уговаривали, пока не уговорили. Сейчас, по прошествии недели, Вадим был вынужден признать, что деньги выкинул не зря — с одной стороны, вышеупомянутый кайф, ожидание свободы, не шёл ни в какое сравнение с уже испытанным, с другой — здесь, на свежайшем таёжном воздухе, и впрямь потеряешь пару килограммов наметившегося брюшка, причём без всяких стараний с твоей стороны. Что, надо полагать, и влечёт сюда шантарских дам — от бизнесвумен до супружниц. Если совсем честно, он испытывал определённое злорадство, представляя, как валяется на тощем матрасике дражайшая жёнушка, дорогущая игрушка, на воле купавшаяся в роскоши, какую только мог предоставить Шантарск. На «женской половине» кормят точно так же (в обширнейшем контракте каждая мелочь оговорена), вместо землеройных работ дщери Евы обязаны шить брезентовые рукавицы, всю косметику и все побрякушки отобрали при входе, разве что вату выдают с учётом женской специфики. А главное, не нужно (как, если честно, случается порой) терзаться смутными подозрениями: не ищет ли твоя дорогая игрушечка маленьких развлечений где-то на стороне, пока ты двигаешь вперёд капитализм, не лезут ли в её прелестную головушку от сытого безделья грешные мысли: Вот она, в ста метрах, если посмотреть в крайнее слева зарешеченное окошко, можно усмотреть угол женского барака, и ручаться можно, образ жизни соблазнительная Ника ведёт прямо-таки ангельский — разумеется, поневоле. Свиданий здесь не дают (можно договориться за бабки, но какой смысл?), так что неизвестно, какие чувства она испытывает. Даже если и не нравится, вынуждена терпеть — устроители тоже не дураки и честно старались осложнить жизнь клиентам. Выйти отсюда можно в любой момент — вот только в контракте есть особый пунктик про неустойку, и растёт она в геометрической прогрессии, здесь все наоборот: чем раньше станешь рваться наружу, тем больше денег угробишь. Проще уж отсидеть две оплаченных сполна недели, чтобы потом не давила жаба. Ну и хорошо, ну и ладненько. Пусть посидит, лапонька. Это ей не по Шантарску рассекать в сверкающей «Хонде» — автомате с кредитными карточками в кармане. Молодую жену он на свой манер любил, стараясь холить и лелеять, но все равно в глубине души таилось лёгкое раздражение, как у многих из его круга: ты пашешь, как папа Карло, день-деньской, а твоя дорогостоящая игрушечка на стену лезет от безделья и не стесняется капризничать чаще, чем следовало бы. А поскольку за полтора года как-то к ней уже привык, приходится терпеть, урывая своё в обстановке строгой конспирации: Что, впрочем, опять-таки придаёт жизни должную пикантность.

Может, и в самом деле подумать над побегом? Того, кто решит по своей воле уйти отсюда, ждёт немаленькая неустойка — но за успешный побег или захват заложников, соответственно, полагается возврат немаленькой части уплаченного за путёвку. Беда только, охрана успела набраться опыта, службу несут столь же бдительно, как их исторические предшественники, настоящие черно-мундирники — болтают, добрая половина из них как раз и служила срочную в лагерной охране, а заместитель коменданта, это уже не болтовня, а доподлинная правда, как раз и переманен недавно из одной из шантарских колоний. Получает наверняка раз в несколько больше, чем на старом месте, а значит, будет выкладываться искренне. Даже Синий, человек, несомненно, постранствовавший по настоящим зонам, до сих пор не придумал плана успешного побега. А может, и не хочет ломать голову. Уж ему-то здесь чертовски нравится, для него такая зона — санаторий, откровенно кайфует. Легко сообразить, почему здесь оказался мазохист Красавчик. Легко, в общем, понять, что тут делает Мдиванбеги-Визирь, бывший подпольный цеховик, а ныне почтённый коммерсант-производитель — годами в своё время ходил под перспективой реальной зоны, вот и сублимируется чуточку извращённым образом, иные его случайно вырвавшиеся реплики только так и можно истолковать. Пораскинув мозгами, поймёшь, каким ветром сюда занесло оказавшегося ментом Бормана — вновь чуточку извращённое желание самому побывать там, куда годами загонял криминальный элемент, но при этом не потерять и волоска с головы. Столоначальник — то же самое, что с Визирем. Нетрудно понять и Эмиля: всю жизнь пыжился, изображая крутого мачо, из кожи вылез, чтобы в военкомате записали в десант, даже имя официально переменил семь лет назад (в честь любимого героя райновских романов), и теперь откровенно пытается придумать идеальный побег. Гораздо труднее с Доцентом — с одной стороны, интеллектуал, с другой — замешан в каких-то бизнесах, иначе не попал бы в сей недешёвый санаторий. Но вот мотивы — тёмный лес, поди докопайся: Он отхлебнул тёплого чайку, лениво покосился в окно — те три балбеса все ещё трудились, как проклятые, заделывая один из двух уличных туалетов в сплошной чехол из металлической сетки. Поблизости бдительно торчал Вилли с овчаркой на поводке — старается, зараза, следит, чтобы работяги не угодили в заложники, — черномундирных, надо полагать, ещё круче учат и бьют рублём, что логично. Интересно, что новенькое придумал герр комендант? Не сортир, а сущий сейф получается, на совесть работают, сразу видно, отнюдь не по-совдеповски:

Попытался представить, что сейчас делает обожаемая жёнушка, но это показалось скучным — выбор у неё небогат, точно так же валяется на нарах и хвастается перед товарками удачно сложившейся жизнью. Нечто вроде прошлогодней болтовни: когда в приступе ревности нанял частного сыскаря, тот установил «жучки», и пришлось добросовестно (деньги плачены, куда денешься) слушать, как Ника по три часа треплется с подружками, такими же игрушками. А вот любовничка не отыскалось, что искупало все труды вкупе с прослушиванием плёнок:

Гораздо интереснее было — попытаться угадать, есть ли сейчас в бараке-карцере любители «особых заказов». Вроде бы Браток видел, как туда кого-то привозили. В карцере, в противоположность рутине общего режима, работали с клиентами индивидуально. И мало что выходило наружу, но вряд ли кто-то из владельцев мог предугадать любившую поболтать Катеньку в качестве канала утечки: Кое-что интересное Катенька все же поведала — главным образом о мелких шантарских политиканах, которых поневоле знала в лицо. Почему-то последний месяц в карцер косяком шли как раз мелкие политиканы — со своими специфическими требованиями. Широко известная в узких кругах патологическая демократка Марина Лушкина, валькирия былых перестроечных митингов, уже в третий раз заказывала себе недельку в «сталинском застенке» — что фирма, получив предоплату, старательно выполняла.

По рассказам Катеньки, все обстояло в лучшем виде — и тупые надзиратели в синих фуражках с малиновыми околышами, и зверь-бериевец, светивший валькирии в глаза настольной лампой, и заседание «тройки», каждый раз исправно влеплявшей «десять лет без права переписки», и даже инсценировка расстрела в сыром подвале с жутким клацаньем затворов и долгими воплями Марины: «Да здравствует демократия! Долой Сталина!» Из карцера Марина выходила просветлённой и сияющей — ещё и оттого, что всю эту неделю её исправно подвергали группенсексу палачи с малиновыми околышами, а зверь-бериевец примащивал прямо на своём столе — что опять-таки, как легко догадаться, было с соблюдением надлежащих норм эзопова языка заказано заранее и оплачено сполна.

Сиживал здесь и Андрюша Зубровский — толстощёкий юнец, создавший в Шантарске страшную патриотическую партию аж из пяти человек (включая его супругу и престарелую бабушку). Стойкий патриот деньги на содержание своей партии зарабатывал, возя из Турции серебришко и кожаные куртки, пару раз в неделю читая студентам лекции по истории и пописывая в местных, особо непритязательных газетках. Накопив достаточную сумму, юноша явился в фирму «Экзотик-тур». Легко догадаться, что его желания опять-таки были довольно специфическими. Г-н Зубровский желал томиться в жидо-масонских застенках, под конвоем носатых и пейсатых сионистов, грозящих предать лютой смерти борца за светлые идеалы родины слонов. Фирма, оприходовав денежки, разумеется, предоставила и жидомасонов, и пейсы, и даже зеленые береты израильских солдат с настоящими эмблемами дивизий «Джерихо» и «Маккаби». К сожалению, юный национал-патриот смог наслаждаться жидомасонским застенком лишь двое суток — на большее не хватило денег, цень! здесь были, откровенно говоря, рассчитаны не на политических придурков, а на серьёзную публику, привыкшую, что замысловатые прихоти обходятся дорого: Осталось, правда, в точности неизвестным, заказывал ли молодой политик, чтобы тюремщики его ещё и трахали. Злые языки уверяли, что все же заказывал, но полной ясности не имелось.

Зато достоверно было известно, что театральное действо обрело размах и эпичность, почти не уступавшие голливудской версии «Клеопатры», когда перед мирскими забавами не устоял и шантарский архиепископ Аполлоний, личность знаменитая и весьма своеобразная. Благо доходы позволяли. Неведомые хозяева местного филиала «Экзотик-тура» (посвящённый народ давно уже знал, что здесь не более чем филиал, фирма раскинула щупальца в широкие просторы) привыкли ничему не удивляться, если имели дело со стопроцентной предоплатой. Облачённый в рубище и самые настоящие кандалы, Аполлоний сутки томился в яме с натуральней-шими пауками и белевшими в углу костями предшественника, а на другой день предстал перед инквизиторским трибуналом. Злокозненные иезуиты, вольготно рассевшись за уставленным скоромными яствами и питиями столом в компании полуголых гетер (Аполлоний в истории был слаб и искренне полагал, что гетеры — это попросту другое название латинских развратных монашек) битых три часа уговаривали пленника отказаться от святой православной веры ради латинского поганства, стращали орудиями пыток, представленными здесь во множестве, однако ничего не добились. Пленник красноречиво обличал католическую ересь (при этом безбожно путая таковую с учением Блаватской), грозил наперсникам разврата божьим судом, в неподдельном рвении гремя оковами и даже плюясь. В конце концов потерявшие терпение иезуиты приговорили неуступчивого узника к сожжению на костре. Куда и повели во главе многолюдной процессии, состоявшей из иезуитов в капюшонах с прорезями для глаз, гетер в дезабелье, стражников в кирасах и франкмасонов с циркулями (попавших на представление опять-таки из-за слабого знания Аполлонием истории предмета). Имелась весьма внушительная поленница вокруг основательного столба, к которому мученика приковали. Но до огня дело, разумеется, не дошло — нагрянула православная рать в кольчугах и шишаках и пастыря незамедлительно спасла.

Все это влетело в крутую копеечку, но не в том проблема: про эти забавы прослышал отец Михаил, давний недруг Аполлония, — ещё с семинарских времён, когда, если верить Михаилу, будущий архиепископ, в ту пору попросту Ваня Черемухин, больше бегал по девочкам и кушал водочку, нежели штудировал отцов церкви. Отец Михаил, воодушевившись перспективой обстоятельной кляузы в патриархию, попытался докопаться до подробностей — но ничего толком не знал, располагая лишь смутными слухами, а потому не нашёл ровным счётом никаких доказательств. Торжествующий Аполлоний, публично сокрушаясь насчёт людской злобы, без всякого труда дезавуировал недруга и отбыл освящать новый офис компании «Панасоник»:

Всю эту историю Вадим знал в подробностях от Катеньки-Ирмы, исполнявшей тогда роль одной из латинских гетер. Её мастерская игра произвела такое впечатление на Аполлония, что архиепископ, как тонкий ценитель изящных искусств, задержался на ночь и до утра, надо полагать, пытался обратить еретичку в истинную веру (что до этой части рассказа, Катенька лишь досадливо фыркнула и оборонила: «А ещё епископ, козёл с фантазией:»)

Одним словом, если проанализировать скудноватые обрывки информации (Катя, конечно, знала лишь свой крохотный участок работы), все же можно было догадаться, что предприятие солидное и приносит своим хозяевам немаленькие барыши. Визирь даже как-то заикнулся, что имело бы смысл выйти на владельцев и войти в долю. Идея пришлась по вкусу, от безделья её обсуждали долго и увлечённо, но потом Доцент мимоходом подкинул мысль, враз изменившую точку зрения и как-то незаметно прекратившую дискуссию вообще: если рассудить, владельцы данного заведения поневоле становятся и владельцами груды серьёзного компромата — главным образом связанного с «особыми заказами». А в наше интересное время обладание компрома-том порой чревато — если ты не генерал Коржик. Мало ли что взбредёт в голову потаённо резвящимся серьёзным клиентам: Словом, лучше не связываться. Большинством голосов вынесли именно такую резолюцию. Как человек подозрительный. Столоначальник даже попытался обыскать барак на предмет крохотных видеокамер и микрофонов, но его дружно подняли на смех, убедив в конце концов: сама по себе игра в узников никакого компромата скрывать не может, это не книжки про приватизацию.

Глава третья

Личная жизнь за колючкой

Скучно было в бараке — Борман уже подрёмывал, Браток все возился с писклявым тамагочи, ещё трое куда-то смылись, видимо, пошли прошвырнуться перед сном (это не возбранялось, чихать было администрации, что происходит внутри лагеря). Очередную «Приму» Вадим вышел выкурить на веранду — довольно обширную, в старые времена для пионеров метража не жалели. Половина стёкол, правда, была выбита — похоже, заброшенные строения обладают некой мистической способностью разрушаться сами по себе, — а пара досок в полу подгнила и провалилась, если не знать, можно и провалиться туда в полумраке. Все они, конечно, давно с этой ловушкой освоились, так что Вадим уверенно обогнул коварное местечко и пускал дым в окаймлённый острыми осколками проемчик, пока рядом не нарисовался Столоначальник. Помялся и сообщил:

— Табачок кончился, черт. Из-за отменённой отоварки:

— Любите вы халяву, слуги народные:— проворчал Вадим. — Тут лагерь или уже где?

—Ну, лагерь:

— Значит, должен господствовать натуральный обмен. Две сигаретки против звонка.

— Батарейки садятся, а новых нету:— заныл Столоначальник.

— Вольному воля.

— Если недолго: Тогда три.

— Черт с тобой, — кивнул Вадим.

— Ты мне только полупустые не вытрясай:

— Так батарейки ж садятся.

— Ну, одну полупустую ещё куда ни шло:

— Доволен?

— Ну.

— Тогда пошли, — сказал Вадим, кивая в сторону чулана, где все они устроили свои захоронки.

Подойдя по скрипящим половицам к полуоткрытой двери чулана, оба констатировали, что кто-то успел их опередить для своих дел. В чулане горела лампочка, ещё тусклее, чем в бараке, явственно послышался весёлый голос Синего:

— Ну что ты ломаешься, Машенька, как прости господи? Добродетель взыграла? Отозвался чуть сварливый тенорок Василюка:

— А вы не слыхивали, любезный, про такую вещь — взаимную симпатию? Надо бы её иметь, да только у меня её к вам не просматривается: Не воодушевляете вы меня, уж извините.

— Да чего там:— беззаботно протянул Синий. — А вот такая штука тебя не одушевит?

Звук неслабой плюхи, сдавленное оханье, ещё какая-то возня.

Судя по долетавшим отголоскам, последовала ещё парочка ударов, кто-то из двоих — Василюк, несомненно — жалобно пискнул, что-то упало. Синий рявкнул не в пример жёстче:

— Ломаться будешь, пидарасня корявая! Ну? Да смотри у меня, укусишь — шнифты выткну:

Воцарилось молчание, нарушавшееся лишь многозначительными звуками. Оба украдкой заглянули в приоткрытую дверь. Внутри уже наблюдалась определённая гармония — Синий стоял с приспущенными штанами, а помещавшийся перед ним на коленях Василюк исполнял номер, который в древней китайской традиции именовался игрой на яшмовой флейте любви. Нельзя сказать, что чернявый был охвачен неподдельным трудовым энтузиазмом, но вынужден был стараться: тёртый человек Синий держал в непосредственной близости от физиономии партнёра самодельный выкидной ножик с напоминавшим скорее шило лезвием. Судя по косым испуганным взглядам Василюка, действовало неплохо.

Под ногами скрипнула доска. Заметивший нежданных зрителей Синий, ничуть не смущаясь, поинтересовался:

— Что, орлы, в очередь встаёте? А то давайте, пока Марья в настроении:

— Да мы так:— определённо смущённо промямлил Столоначальник, отступая.

— Это вы зря, — пожал плечами Синий и тут же переключился на чернявого: — Не части, Марья, не части, обстоятельно работай:

Они ждали в отдалении от двери ещё минут пять, потом из чулана бомбой вылетел Василюк, притворяясь, будто никаких свидетелей тут и нет, старательно отплевался с веранды и, прямо-таки внутренне кипя, но не осмеливаясь выражать возмущение вслух, убрался в барак. Следом вальяжно прошествовал Синий, подмигнул:

— Спермотоксикоз нужно снимать. А коли ты Машка, так уж Машка. Зря брезгуете, орлы. Ладно, секретничайте, что там у вас:

И тоже исчез в бараке. Вадим честно подождал снаружи, пока Столоначальник возился в чулане, что-то шумно передвигая там и чертыхаясь под нос. Наконец появился с чёрной трубкой изящных обтекаемых очертаний, озабоченно предупредил:

— Только недолго, батарейки сдыхают: Вообще-то, он не врал: на подслеповатом экранчике светилась чёрная тройка, батарейки и в самом деле ощутимо подсели. Вадим привычно набрал номер, после четвёртого гудочка трубка откликнулась тонюсеньким голоском:

— Акционерное общество «Альтаир». Жанна, разумеется. Работа спорится, не без приятности констатировал Вадим. Генеральный директор отсутствует вкупе с директором коммерческим, но механизм сбоев не даёт, всегда кто-то дежурит даже в столь позднее время, обоснованно ожидая звонка от босса: Это вам не романтические времена первых лет ударной капиталистической стройки, когда их первый офис размещался в арендованной у Дома пионеров комнатушке, где допрежь того уборщицы хранили швабры:

Омерзительная была слышимость, словно он имел дело с убогими телефонами советских времён (в не столь уж далёкие времена порой приходилось звонить с левого берега Шантарска на правый через межгород, иначе и не дозвонишься). В конце концов Жанна разобрала, что это объявился господин Сурганов собственной персоной, хозяин и благодетель, он же царь, бог и воинский начальник, как говаривали в былые времена шантарские приказчики о своих хозяевах, а хозяева — сами о себе.

Судя по её докладу, все шло, словно по накатанной колее. Не зря говорится, что самый толковый босс — тот, кто сумеет наладить дело так, что оно будет бесперебойно крутиться и в его отсутствие. Заключённые договора выполнялись, партнёры пока не подводили, в ближнем, равно как и в дальнем зарубежье все обстояло нормально, грузы двигались, не особенно и запаздывая, все случившиеся кое-где задержки были, в общем, в пределах допустимого. И главное, не прозвучало ни одной из условных фраз, давших бы понять, что случилось где-то нечто, требующее личного вмешательства. А это безусловный плюс. Только люди сторонние и непосвящённые могут думать, будто крупные фирмы избавлены от неприятностей. В реальности обстоит как раз наоборот: чем солиднее и круче фирма, тем больше скользких дорожек. Иногда переходишь кому-то дорогу и наступаешь на мозоль, сам того не ведая:

Рядом шумно переминался Столоначальник, кидая умоляющие взгляды, так что разговор пришлось заканчивать в темпе. Потом Вадим ещё пару минут деликатно ждал снаружи, пока собрат по бараку упрячет телефон обратно в тайник. И сам, оставшись в одиночестве, занялся своим тайником, устроенным без особых фантазий под металлической флягой, запачканной вовсе уж древней, закаменевшей извёсткой. В чулан, такое впечатление, сволокли хлам со всего бывшего пионерлагеря. Тайники, честно говоря, устраивали абы как — благо нидто не собирался лазить по чужим — скорее уж ради соблюдения правил игры.

Под вогнутым днищем фляги как раз прекрасно уместилась нетолстая пачечка тех самых ихних долларов, которые, собственно, и есть наши баксы, да крохотный китайский фонарик величиной с толстую авторучку. Все снаряжение, необходимое для его нехитрых целей, ничего другого и не требовалось.

Сунув в единственный карман полосатого бушлата фонарик и два мастерски исполненных портрета президента Гранта, Вадим внутренне собрался перед не столь уж сложной акцией. Ушки следовало держать на макушке, провалишься, ощутимых неприятностей не будет, разумеется, но вот подземный ход охрана с превеликой радостью изничтожит, а его следует поберечь и для себя, и для преемников:

Уже совсем стемнело. Вадим постоял на краю веранды, присматриваясь, прислушиваясь и прикидывая. Слева давешние придурки продолжали непонятный труд, превращая один из туалетов в подобие то ли сейфа, то ли зоопарковской клетки — там почти беспрерывно шипел сварочный агрегат, нелюдски потрескивало, вспыхивали холодные синие проблески. На фоне посеревшего неба чётко виднелся силуэт часового, помещавшегося на единственной вышке, но он стоял к Вадиму спиной, знал, питекантроп, что вредно долго таращиться на пламя электросварки. Точно так же и бдительный Вилли стоял лицом к тайге, развернув туда же мордой верную псину. Прожектор на вышке давно уже озарял один и тот же участок колючей проволоки, луч не сдвинулся ни на миллиметр. Не было нужды особо нервничать — охрана не без оснований полагалась на «объёмные» датчики, присобаченные к каждому столбу с той стороны проволоки. Штучки крохотные и стопроцентно надёжные, подойдёшь к столбу ближе чем на метр — мгновенно поднимут хай вселенский. А посему по территории лагеря можно было перемещаться, как тебе угодно, никто за тем, что происходит внутри, и не следил особо, сосредоточившись лишь на том, чтобы не допустить побега. Вадим, оценив шансы (каковые все были на его стороне), подумал не без превосходства: все же комендант герр фон Мерзенбург, если откровенно — совок совком. Многое творится у него под носом, о чем он знать не знает. Не зря молва гласит, что герр комендант — не более чем зачуханный советский интеллигент, совсем было собравшийся вымереть ввиду полной неспособности устроить судьбу в новой реальности, но кто-то из шантарского отделения «Экзотик-тура», вроде бы бывший однокашник, пожалел придурка и подыскал непыльную работёнку. Во всяком случае, умный человек Доцент именно к этой версии склоняется, да и Вадим склонён её придерживаться из-за собственных наблюдений и рассказов Катеньки.

Все, кажется, было в порядке, никак не должно оказаться поблизости зоркого наблюдателя за этим именно бараком. Вадим, прикинув в последний раз не особенно мудрёную тактику, тихо спустился с крыльца и двинулся вперёд, к соседнему бараку, держась так, чтобы его собственный барак остался меж ним и копошившимися у сортира придурками. В соседнем стояла мёртвая тишина, словно там и не было ни единой живой души, свет не горел.

Пронзительно, как-то нелюдски шипела электросварка, вокруг то проявлялись, то исчезали чёрные тени. Овчарка вдруг дёрнула ушами, повернулась было в его сторону — Вадим замер, — но почти сразу же успокоилась, уселась в прежней понурой позе. Видно было, что ей чертовски скучно, никак не возьмёт в толк, к чему эти полуночные бдения.

Вадим двинулся дальше. Выглянул из-за угла последнего барака. Ну, надо же:

Метрах в пятнадцати от него, по ту сторону проволоки, старательно возились ещё три тёмных силуэта. Вспыхнул сильный фонарь; высветил толстый столб, кто-то сварливо стал поучать, как именно следует поставить, как повернуть, чтобы луч падал именно туда, куда надлежит. Остальные двое лениво отругивались без особой нужды, троица держалась с извечным равнодушием мастеровых, которых заставили возиться с занудной работой, в результатах коей лично не заинтересован подневольный исполнитель.

— Тяни, говорю!

Один потянул с деланным кряхтением — ага, толстый провод, уходивший в неизвестную темноту. Ему принялись помогать, и дело, в общем, помаленьку спорилось, хотя Вадим так и не понял, что они там затевают. Йу и хрен с ними. Быстрой пробежкой преодолел последние метров тридцать и оказался у высокой двустворчатой двери бывшего клуба— самого большого строения в лагере. Замер на несколько секунд, чутко прислушиваясь к окружающему, — дверь была тёмная, а вот стены белёные, кто-нибудь мог и заметить мелькнувший на их фоне человеческий силуэт.

Обошлось. И те, что возле сортира, и те, что возились с непонятным проводом, на окружающее не отвлекались, а часовой на вышке признаков жизни не подавал— если он там вообще пребывал. Мог и уйти дрыхнуть. Осторожненько, тихо, по сантиметру, Вадим приоткрыл высокую створку — почти не скрипела, зараза, — проскользнул внутрь. Постоял, пока глаза худо-бедно не привыкли к темноте.

У противоположной стены свалены в кучу длинные скамейки, справа смутно виднелась сцена, голая, как лунная поверхность, даже занавеса не было. Во времена, казавшиеся ныне чуть ли не сном (когда генсек представлялся вечным, как Кощей Бессмертный, а цены не менялись долгими годами), он угодил однажды в такой вот лагерь. Папенька, изволите ли видеть, возжелал вдруг, чтобы отпрыск не отрывался от коллектива. И пришлось битый месяц тянуть пионерскую лямку. Почти на такой же сцене он однажды и блистал в идиотском балахоне куклуксклановца («без речей», как писали некогда в театральных программах) — тогда в Штатах случилась очередная заварушка, негры хлестались с национальной гвардией, и пионеров, как водилось, заставили отвечать наглядной агитацией на очередные происки империализма. Стоило возиться, если сейчас эти негры из третьего поколения безработных живут получше отечественного профессора? Одним словом:

Раз-два-три, пионеры мы!

Папу с мамой не боимся, писаем в штаны!

Направился в дальний угол, посветил фонариком, бдительно следя, чтобы луч не поднимался выше подоконника, сильно пнул нижний конец доски, которая только со стороны казалась накрепко приколоченной. Доска легко вылетела — поймал её на лету, тихонько приставил к стене, открыв неглубокий проем, где обнаружилась металлическая рукоятка.

Когда Вадим с некоторым усилием отжал её вниз до упора, слева, под ногами, явственно щёлкнуло. Просунув ладонь в щель, он отвалил крышку люка, старательно установил доску на место, посветил вниз. Осторожненько спустился по нешироким деревянным ступенькам. С обратной стороны к люку была привинчена удобная ручка, стоило дёрнуть — и крышка встала на место, даже при дневном свете не сразу и найдёшь, если не искать специально.

И он двинулся по обшитому широкими досками подземному ходу, узкому, но достаточно высокому, нагибаться приходилось лишь самую чуточку. Воздух был застоявшийся, затхлый, в ноздри лез влажный запашок сырости — доски, похоже, начали чуточку трухляветь.

«Деловой человек нигде не пропадёт», — подумал он с некоторой гордостью.

Правда, лично ему гордиться было и нечем — старый друг Паша Мечников, занимавший немаленький пост в местном отделении «Экзотик-тура», как раз в своё время и надзирал за превращением бывшего пионерского лагеря в нечто по духу противоположное. А поскольку Паша с самого начала собирался (в традициях истого коммерсанта) делать бизнес в первую очередь на добрых приятелях, превратив их в клиентов, приготовил для посвящённых лишнюю приманку-льготу: подземный ход плюс сговорчивые девочки из лагерной канцелярии. Строителям, понятно, начихать. Что им велели, то они и сработали и тут же забыли. Герр комендант с присными, ясное дело, не в курсе. А людям приятно, всегда есть возможность скрасить суровые концлагерные будни. Паша и сам пару раз сюда сбегал от бдительной жёнушки, вовсю используя собственное изобретение:

Ход был недлинный, метров сорок. Поднявшись по ступенькам, Вадим нажал точно такую же рукоятку, чуть приподнял люк — вокруг тишина и темнота. Вылез, опустил за собой крышку. И очутился в лагерной кухне. Все было продумано на совесть — здешний люк гораздо уже того, что в клубе, всего полметра, со стороны предстаёт промежутком меж стеной и огромным шкафом для посуды, предусмотрительно приколоченным к стене. Никому и в голову не придёт заподозрить неладное — ни охрана, ни комендант, до сих пор не раскусили, а сволочная тётка Эльза то и дело швыряет за шкаф тряпки и прочий мусор, чем лишь способствует маскировке:

И — никого. А он-то побаивался, что опоздает. Опаздывала как раз Катенька по извечному женскому обыкновению. Выглянув в окно, Вадим констатировал, что в обиталище коменданта горит только одно окно и доносится какая-то классическая музыка — большой эстет наш герр комендант. А вот в бараке охраны наблюдается некое непонятное оживление, абсолютно не свойственное позднему часу. Горели все окна, то и дело в них промелькивали рослые фигуры, некоторые что-то носили, возле барака стоял небольшой автобус с заведённым мотором — не было тут допрежь такого автобуса. Оживление царило несуетливое, насквозь деловое, Вадим толком не разобрал доносившихся до него фраз, но тон у говоривших был определённо радостный. Кто-то даже громко и немелодично затянул песню. Послышался собачий лай — вроде бы незнакомый, за это время стал уже различать по голосам обеих овчарок: Какие-то новшества заводит герр комендант, не сидится ему спокойно.

Потом совсем рядом с кухней проехала автоцистерна — и этой машины раньше что-то не наблюдалось, питьевую воду привозили в другой, гораздо меньше, на базе «ГАЗ-53», а это, как нетрудно определить, сто тридцатый «зилок». Цистерна исчезла из поля зрения, но уехала недалеко, слышно было, как поблизости проскрипели тормоза, и мотор тут же умолк.

Потом в замке скрежетнул ключ, Вадим предосторожности ради бесшумно отпрянул за шкаф, но узнал Катеньку, проскользнувшую внутрь со сноровкой опытной подпольщицы. Она заперла за собой дверь, как и он давеча, постояла, привыкая к темноте, затем осторожно двинулась вперёд, тихонько позвала:

— Ты тут уже?

Он медленно выдвинулся из-за шкафа, подняв перед собой руки в классическом стиле привидения. Катенька шарахнулась от неожиданности, но тут же фыркнула, подошла к шкафу и положила на стоявший с ним рядом стол явственно булькнувший свёрток. Свёрток был довольно объёмистым, так что ночное свидание сулило массу приятного во всех смыслах.

— Что нового в Шантарске? — тихонько спросил он, помогая девушке разворачивать свёрток.

— А что там может быть нового? — дёрнула она плечиком. — Работяги опять проспект перекрыли, пришлось объезжать огородами, пока им там лапшу на уши вешали. Говорят, Зайкин Филя снова едет подвигать попой. На центральном рынке по новой азеров лупят. Совершенно ничего нового.

— Тебя никто не засёк?

— Если бы засёк, сюда б давно уже ломились наши долбаные орангутаны, — резонно заметила она, ловко разделываясь с упаковками нехитрых закусок. — Слава богу, собирают вещички, а то никакого уже терпёжу — этот козёл по кличке Иоганн мне всю задницу исщипал. Жаловалась Мерзенбургу, только никакого толку, сам попытался мне в плавки залезть, а кому он нужен, совок зачуханный:

— Вещички собирают? Это зачем?

— А у них там, оказывается, что-то вроде пересменки, — сказала Катенька, с большой сноровкой извлекая пробку из бутылки. — Новые какие-то нагрянули, на смену. Ни одного знакомого фейса.

— То-то я и смотрю — суета:

— Ара. Мерзенбург бегает, как ошпаренный, морда отчего-то радостная, так и цветёт. Бегал-бегал, уморился, пошёл свои симфонии Шаляпина крутить. А те устраиваются. В общем, вроде ничего мальчики, хоть я и не присматривалась особенно:

Она что-то ещё безмятежно щебетала, накрывая импровизированный достархан. Фройляйн особенным интеллектом никогда не блистала (разве что научилась безошибочно определять, какой штатовский президент какому номиналу на купюре соответствует), но в хозяйственной смётке ей никак нельзя было отказать — в три минуты сварганила на подстеленной газетке неплохой для этих мест натюрморт, симметрично поставила справа-слева от бутылки стаканчики, каковые тут же и наполнила. Потом, прекрасно ориентируясь в своих функциях, присела с ним рядом, закинула руки за голову и подначивающе потянулась. Впрочем, его и не требовалось особенно подначивать, господа гусары оголодали-с на жёстких нарах:

Он хлопнул стаканчик, по-гусарски проигнорировав закуску, придвинулся поближе и расстегнул на девушке эсэсовскую рубашку сверху донизу. Грудки открылись на обозрение отнюдь не германские, весьма даже аппетитные. Было дело в Германии, давно тому, когда они с Пашей спьяну заказали немецких шлюх, вопреки предупреждениям бывалых людей. Оказалось, бывалые люди были правы — товарец прибыл такой, что до сих пор икается.

Катенька пыталась что-то там ворковать, но он положил ей руку на затылок и решительно пригнул светловолосую головку к нетерпеливо напрягшемуся инструменту. Девчонка сноровисто принялась за дело — понятно, конспирации ради без обычных блядских охов-стонов, якобы изображавших неподдельную страсть. Снаружи все ещё бродили новоприбывшие, иногда шумно перекликались, что-то непонятное звякнуло так, словно с высоты сбросили связку металлических цепей. Обстановка, конечно, была самая что ни на есть сюрреалистическая. Удачливый и процветающий господин бизнесмен, объездивший полсвета и испробовавший массу дорогостоящих забав, от таиландских эротических игрищ до плавания в полном одиночестве на айсберге у аргентинских берегов, куковал в сибирской глухомани, вставив за щеку рядовой шлюшке посреди кухонного хлама. Но, если копнуть глубже, эта-то здешняя зачуханность и возбуждала после всего испытанного. Как на кондитерской фабрике — тамошние работяги со стажем на сладкое и смотреть не могут, селёдочку им подавай:

Кончив дело, она взялась было ластиться и ворковать что-то насчёт того, что здесь ей чертовски надоело, и нельзя ли пристроить её в его фирму секретаршей (хорошо хоть, замуж не просилась, ума хватало), но Вадим положил её на пол и выдал по полной программе, без особого изыска в позах, однако ж обстоятельно — ив классической «миссионерской» позе, и перевернувши. Одним словом, за свою сотню зелёных постарался получить по максимуму, после непривычно долгого воздержания буйная плоть никак не желала успокаиваться, так что напоследок произошёл ещё один сеанс игры на яшмовой флейте.

В общем, стороны расстались, довольные итогом встречи в низах, одна стала богаче на сотню баксов, второй изгнал призрак спермотоксикоза. Пробираясь назад по пахнущему древесной гнильцой ходу, он не без злорадства вспомнил обожаемую жёнушку, имевшую обыкновение приставать с требованием мужской ласки в самые неподходящие моменты. Идеальная ситуация — и натрахался до одурения, и супруга в жизни не заподозрит, что муж сходил налево:

Когда он добрался до своего барака, ни у проволоки, ни у сортира уже не было работяг — кончили дело и убрались. Только у ворот имело место непонятное оживление, там кто-то, судя по крикам, качал права, орали в три голоса. На веранде, прислонившись к столбу в расслабленной позе торчал Синий и, похоже, с живым интересом к этим воплям прислушивался.

— Что это там? — спросил Вадим, вытаскивая сигарету — картонная коробка с «Примой» стояла в кухне, и он прихватил пару пачек, благо никому не придёт в голову считать.

— А это наша Маша разоряется, — охотно сообщил Синий. — Не выдержал-таки горячий восточный человек Диван-Беги, вдохновился моим примером и решил установить Машку раком. А та в шум и вопли, всю харю Дивану расцарапала, сейчас вертухаям жалится на притеснения: Где же это вы гуляете, мой друг? — он подошёл вплотную и шумно втянул ноздрями воздух. — Сукой буду, несёт от вас алкоголем и бабой:

— Да так, тут это:— промямлил Вадим.

— Понятно. Объяснил толково: Слушай, а посторонним туда не просочиться? Откуда ты грядёшь?

—Да нет, в общем. Такая игра:— отчего-то не хотелось выдавать подземный ход, словно это его обесценивало.

— Понятно, — повторил Синий не без сожаления. — Ладно, каждый устраивается, как может, что тут скажешь: Ага, примолкли что-то. Не вернётся Машка на нары, чует моё сердце, вот Визирь огорчится:

Василюк, действительно, в барак больше не вернулся.

Глава четвёртая

Сюрприз на всю катушку

Он не то что открыл глаза — прямо-таки вскинулся на нарах, отчаянно моргая, разбуженный невероятной какофонией. Рядом ошалело ворочали головами Браток и Доцент.

Грохот происходил от опрокинутого бачка с питьевой водой, по которому что есть мочи лупил верзила в чёрной форме, надрываясь так, будто хотел сообщить о начале всеобщей ядерной войны. Он колотил по бачку какой-то длинной железякой, потом заорал, надсаживаясь:

— Подъем, козлы! Все на аппель! Продравши, наконец, глаза, Вадим обнаружил, что эсэсовец абсолютно незнакомый — определённо из новых. От удивления и неожиданности даже не было желания и времени возмутиться как следует. Таких сюрпризов охрана здесь ещё не выкидывала.

— Тебе делать не хрен, мудило? — громко возмутился Браток. — Охренел?

— Все на улицу! — орал эсэсовец как ни в чем не бывало. — До трех считаю! Раз, два:

— Два на ниточке, два на спирохете:— заворчал Браток.

Эсэсовец одним движением выдернул из кобуры огромный револьвер, оскалившись, махнул им в воздухе:

— Три! Ну, предупреждал:

Выскочил на веранду, исчез из виду, так что в поле зрения остававшихся в бараке была лишь рука с оружием, — и один за другим оглушительно захлопали выстрелы. Кто-то завопил истошным голосом — глаза моментально стало щипать, потом резать, словно в лицо кинули пригоршню песку, дыхание перехватило, градом покатились слезы, Бахнули ещё два выстрела, охранник заорал:

— На улицу, мать вашу!

Но они уже без команды хлынули наружу — полуослепшие, сгибаясь, кашляя и отчаянно отфыркиваясь, сталкиваясь в дверях, отпихивая друг друга, босые, кое-кто в одних полосатых штанах.

Вадим вдруг получил по спине так, что на миг оборвалось дыхание, шарахнулся в сторону, сквозь заливавшие глаза потоки слез разглядел два силуэта, махавших дубинками с невероятной скоростью. Сзади кто-то заорал благим матом — по воплю и не определить, кто. В следующую секунду мощный пинок придал ему нешуточное ускорение, и он, ничего не соображая, кинулся в противоположную сторону, чтобы только спастись от хлещущих ударов. Нёсся босиком, плача, кашляя и отплёвываясь, борясь со спазмами рвоты.

Тут же и вывернуло — качественно, наизнанку. Тёплая жидкость хлынула на босые ноги, но вскоре, как ни странно, полегчало. Он удержался, не стал тереть глаза руками, и оттого оклемался быстрее остальных. Обнаружил, что стоит на полпути от барака к аппельплацу, метрах в пяти позади перхают, плачут, шатаясь и слепо тыкаясь в стороны, соседи по бараку, одним махом заброшенные, как и он, в какой-то невозможный кошмар. На секунду мелькнула шизофреническая мысль, вызванная, надо полагать, тем, что он до сих пор не очнулся окончательно. Показалось вдруг, что грянула неведомая, фантастическая катастрофа, время лопнуло, как в импортном ужастике, как-то не так его замкнуло, и они все провалились в прошлое, в самый что ни на есть настоящий концлагерь, вокруг орут и хлещут дубинками взаправдашние эсэсовцы: Мысль эта пронзила его столь леденящим ужасом, что тело на миг показалось деревянным, чужим. Но сзади уже набегал верзила с занесённой дубинкой, и Вадим, не пытаясь больше думать и анализировать, метнулся вперёд, к аппельплацу. Следом с матами гнали остальных.

Мотая головой, стряхивая последние обильные слезы, он все же не на шутку обрадовался, обнаружив, что вокруг все так и осталось прежнее — знакомый аппельплац, подновлённая трибунка, бараки, сосны, проволока:

На плацу висела та же жуткая матерщина — и обитатели двух других мужских бараков, и все женщины уже были тут, точно так же, как давеча Вадим, бестолково шарахались туда-сюда с отупевшими от ужаса лицами, а рослые эсэсовцы равняли строй пинками и взмахами дубинок, слышались противные, глухие удары резиновых палок по живому, и погода, что ужаснее всего, стояла солнечная, прекраснейшая: Происходящее просто-напросто не умещалось во взбудораженном сознании — а вот думать нормально как раз было и некогда. Казалось, весь .окружающий мир состоит из матерящихся чёрных фигур, вокруг порхал тяжёлый вихрь дубинок, ударявших всякий раз в самый неподходящий момент.

Басистый собачий лай, суета, ругань:

И вдруг, неким волшебством, все успокоилось, угомонилось, обрело жутковатый порядок. Оказалось, двойные шеренги уже выстроились на плацу, каждый стоял на своём месте, как вбитый в стенку гвоздь, приутих гам, улёгся вихрь дубинок — только там и сям, справа, слева, сзади ещё перхали, фыркали, отплёвывались.

— Ауф штейн! Ауфштейн, швайне!

Наконец, шеренги застыли в предписанной неподвижности. Вадим, не поворачивая головы, стрелял глазами туда-сюда, пытаясь разглядеть все сразу. Картина была новая, небывалая, во всех смыслах неприятная. Мельком он зацепил взглядом смертельно испуганную мордашку супруги, но такие мелочи сейчас не интересовали. Лицом к заключённым, спиной к трибунке вытянулась цепочка эсэсовцев — не меньше десятка, рукава засучены по локоть, почти сплошь новые морды, не считая Вилли и Ганса-Чубайса, скалившегося шире всех. Исчезли прежние «шмайсеры» — раздобытые на какой-то киностудии, пригодные исключительно для пальбы холостыми — черномундирники, приняв позы из ковбойских фильмов, держали напоказ ружьяпомповушки, а один красовался с коротким автоматом, новеньким на вид. Исчезли «вальтеры» и «парабеллумы», купленные опять-таки на киностудии, — из расстёгнутых кобур торчали светлые и тёмные рукоятки газовых «Айсбергов», на запястье у каждого охранника висела длинная чёрная дубинка. Крайний слева держал на толстом плетёном поводке огромную кавказскую овчарку, ярко-рыжую, прямо-таки чудовищных габаритов, пёс хрипел и таращился на шеренгу так, что оказавшемуся в первом ряду Вадиму стало не по себе — ещё более муторно, если это только возможно.

Там же, слева, чуть отступив от собаки, служившей своего рода шлагбаумом меж эсэсовцами и этой троицей, стояли Василюк и ещё двое — в прежних полосатых балахонах, но с такими же газовиками на поясе, с дубинками в руках. У каждого из троих на рукаве красовалась широкая белая повязка, где крупными чёрными буквами изображено непонятное слово «САРО».

«Тьфу ты, черт!» — вдруг сообразил Вадим, ощутив совершенно неуместную в данный момент гордость за свою сообразительность. Это совсем не по-русски, это латинский шрифт. Никакое это не «саро», это «капо». Что ж, логично:

Вот только физиономии новоявленных капо категорически не нравились — выглядели ещё недружелюбнее и гнуснее, чем морды незнакомых охранников, отнюдь не лучившиеся любовью к человечеству и гуманизмом:

— Смирна, твари! Равнение на герра коменданта! — раздался чей-то вопль.

Слава богу, хоть комендант остался прежним — утешение, по правде говоря, дохленькое: Герр штандартенфюрер фон Мейзенбург, показавшийся со стороны ворот, вышагивал вовсе уж величественно, словно за ночь произошли события, вознёсшие его на некую недосягаемую высоту. Знакомым стеком он в такт шагам помахивал так, словно вследствие этого нехитрого жеста где-то далеко отсюда решались судьбы государств и зигзаги мировой политики.

Слева, отступив на шаг, коменданта неотступно сопровождала фрейлейн Маргарита — какие бы изменения ни произошли, они не смели со своих мест лагерное начальство. Маргарита не казалась столь сияющей, как её шеф, но и печальной её никак нельзя было назвать:

Повисло тягостное, удивлённое ожидание. Шумно дышала собака, на которую жутко было смотреть.

Взобравшись на трибунку, встав на своё привычное место, repp комендант долго молчал, неторопливо водя взглядом по затаившей дыхание шеренге, равномерно постукивая стеком по белёным перильцам. Напряжение нарастало, чуялось явственно.

— Альзо, камераден:— протянул комендант. Видно было, что он титаническими усилиями сдерживает себя, чтобы не ухмыляться во весь рот. — Сердце мне подсказывает, что кое-кто из вас пребывает в недоумении, не зная, как объяснить некоторые наши новшества? Верно я угадал, золотые мои, сладкие, хорошие?

— Вот именно, — громко и мрачно проворчал Браток, стоявший рядом с Вадимом.

Комендант, не меняясь в лице, звонко щёлкнул пальцами. Мгновенно один из эсэсовцев, стоявших неподвижными куклами, ожил, наклонил дуло ружья.

Оглушительный выстрел. В полуметре от босых ступнёй Братка и Вадима взлетела земля, песок хлестнул по ногам, как плёткой.

— Разговорчики в строю! — рявкнул комендант. — На первый раз прощается, но в следующий раз лицо, нарушающее молчание в строю, получит дробью по ногам, а то и по яйцам. Господа, убедительно вас прошу не доводить до греха: Так вот, друзья мои, я с величайшим прискорбием вынужден констатировать: есть среди вас, подонки блядские, такие тупые индивидуумы, которым напрочь непонятно слово «констатировать»? Разрешаю сделать шаг вперёд и громко сознаться в своём невежестве:

Он замолк и ждал с ухмылочкой. Реакции не последовало. Даже если и нашёлся один-другой, не особенно разбиравшийся в длинных учёных словах, выйти вперёд они не рискнули. Трудно было сказать, чем это обернётся.

— Я с величайшим удовлетворением, друзья мои отвратные, вынужден к-о-н-с-т-а-т-и-р-о-в-а-т-ь, что моя манера выражаться не содержит непонятных вам слов, — продолжал герр комендант. — Что ж, не все потеряно: Итак. Возвращаясь к началу, я с величайшим прискорбием вынужден констатировать, что жизнь нашего лагеря, я не побоюсь этого слова, концлагеря, в последнее время нельзя назвать иначе, кроме как бардаком и неподдельным разложением. Посмотрите на себя, пидарасы! Окиньте внутренним взором ваши зажиревшие организмы! Да вы же тут благоденствуете, как у тёщи на блинах, мать вашу раком! Жрёте за столом, как белые люди, загораете, валяете дурака, творите, что хотите, по последним данным разведки, даже суёте друг другу в рот половые органы, электронными игрушками балуетесь: Никакой дисциплины и порядка. А это в корне недопустимо. Поскольку вы, обращаю ваше внимание, все же находитесь в концлагере, а не в какой-нибудь Анталье. Одним словом, вынужден кратко резюмировать: господа, вам звиздец! Есть кто-то, кому придётся объяснять значение слова «резюмировать»?

Стояло молчание.

— Доступно выражаясь, я решил провести некоторые изменения внутреннего распорядка, — возвестил комендант. — Концлагерь должен быть концлагерем, а не домом отдыха. Эта нехитрая мысль, питаю надежды, сможет проникнуть в ваши новорусские мозги. А если кто-то и не проникнется, эти славные ребята моментально объяснят, только скажите: Желающие есть?

Не было желающих. И не было желания обращаться к «славным ребятам» за какими то ни было разъяснениями, даже самыми безобидными.

— Начнём, благословясь, — выждав, сказал комендант. — Во-первых, пора кончать с этими глупостями, которые именуются «работами». Если кого-то посадили, он должен сидеть. Поэтому с нынешнего дня выход за пределы лагеря отменяется. А поскольку я не верю в вашу дисциплинированность и всерьёз подозреваю, что кто-то попробует покинуть лагерь самостоятельно и без спроса, спешу предупредить: к проволоке вчера ночью в ударные сроки был подведён ток. И тот, кто начнёт к данной проволоке прикасаться своими грязными лапами: Шарфюрер, продемонстрируйте!

Эсэсовец, повинуясь кивку коменданта, вытащил из-за голенища сапога тонкий железный прут, ухмыляясь, помахал им перед лицами стоявших в первой шеренге и направился к проволоке — аппельплац располагался метрах в тридцати от неё, так что шагать пришлось недолго. Метров с пяти охранник швырнул прут.

Короткий неприятный электрический треск, синяя змеистая вспышка. Кто-то охнул. Вернувшись на своё место, эсэсовец с простецкой ухмылкой — что, съели? — развёл руками: мол, моё дело, ребята, подневольное:

— Упаси боже, я вам вовсе не запрещаю лезть к проволоке, — с широкой улыбкой уточнил комендант. — Наоборот, всякий, кому в голову придёт такое желание, может его немедленно претворить в жизнь, не опасаясь репрессий. Могу только приветствовать подобное намерение. Урок остальным будет наглядный и убедительный. Есть желающие? Что ж вы так, рваньё: Во-вторых. С нынешнего дня отменяются трапезы за столами — тут вам не кабак «Золото Шантары», дорогие мои, хар-рошие! Что вам кинет от ворот ваша добрейшая кормилица-поилица фрау Эльза, то и будете жрать, только делить, спешу предупредить, придётся самим — не будет же вам изощряться повариха: Уяснили? В-третьих. Поскольку, как только что неоднократно говорилось, в концлагере более, чем где бы то ни было, необходим строжайший внутренний порядок, я принял решение назначить этих славных малых вашими капо. — Он широким жестом указал на троицу с белыми повязками. — Все распоряжения капо выполняются беспрекословно, с неизбежным громким выкриком: «Точно так, герр капо!» Какое бы то ни было хамство в адрес капо, не говоря уж о злостном невыполнении приказов или сопротивлении законным требованиям, будет незамедлительно караться по выбору самого герра капо — заключением в карцер, — он махнул стеком в сторону сортира, накрытого огромным кубом из металлической сетки и оттого напоминавшего чудовищную мышеловку, — либо незамедлительным и качественным мордобоем со стороны охраны, либо общением с нашим обаятельным Тузиком\— взмах стека в сторону кавказца. — Особо подчёркиваю: медицинская помощь нарушителям данных правил оказываться не будет. Опять-таки спешу напомнить: я жажду, чтобы кто-то из вас постарался побыстрее нарушить правила обращения с господами капо, что даст повод всем остальным убедиться в серьёзности моих намерений. Понятно, на печальном примере нарушителя. В-четвёртых. Поскольку у нас тут не парк культуры и отдыха, бесцельные шлянья по территории лагеря запрещаю. В бараки друг к другу не заходить, вообще не шляться без дела, тот, кому приспичит в сортир, обязан двигаться к нему по прямой, которая есть, если вы не знали, кратчайшее расстояние меж двумя точками, при этом громко и непрерывно возглашая: «Номер такой-то следует на оправку!». Каковые правила соблюдать и на обратном пути. По нарушителям, кроме обычных наказаний, кои я вам подробно обрисовал, будет открываться огонь с вышки — смотря по вашему поведению:— он широко улыбнулся. — А в остальном — полнейшая свобода. Что вы там будете делать в бараках, меня не касается. Лишь бы только не нарушали вышеперечисленные правила. Хоть на голове ходите, хоть трахайте друг друга, хоть жрите друг друга. Ясно? Ну, кто посмеет сказать, что я вам не отец родной? Найдётся столь неблагодарная скотина? Нет? Я душевно тронут. Возможно, вы не столь уж и пропащие скоты, какими мне, признаться, упорно представляетесь. Вижу на некоторых мордах мучительные раздумья, а на иных — нечто, напоминающее недоверие. Вот последнее мне категорически не нравится. Повторяю, мне хочется, чтобы все присутствующие вдолбили в свои тупые мозги: это все всерьёз. Хватит, повыстебывались! — впервые он сорвался на визг. — Попыжились, повыделывались, покрасовались, хозяева жизни, мать вашу хреном по голове? — Он даже стиснул перила, но быстро успокоился и продолжал почти нормальным тоном: — Все всерьёз. Были — новые русские, а стали в одночасье — новое дерьмо. И я с вами сделаю, что мне только взбредёт в голову, если будете выделываться поперёк моих правил! — Он повысил голос так, что на очаровательном личике Маргариты мелькнула недовольная гримаска. — Отошла малина! Отошла лафа! Вы теперь никто и звать вас никак! Сомневается которая-то гнида? Шарфюрер, продемонстрируйте наглядный пример номер два, будьте так любезны!

Давешний эсэсовец, тот, что подходил к проволоке, круто развернулся на каблуках и принял от коменданта пёстрый пакет — по виду один из тех, откуда обычно доставали хлеб с ливерной колбасой. Что-то там лежало, но на сей раз определённо не пайки — пакет выглядел довольно лёгким.

В следующую минуту стало ясно, для чего у подножия трибунки лежит железный лист, которого ещё вчера не было. Черномундирник старательно принялся высыпать на него содержимое пакета — мелькнули несколько паспортов в разномастных обложках, кучка запаянных в пластик водительских удостоверений, ещё какие-то корочки разной величины и разных цветов — темно-красные, бордовые, синие. Туда же сыпались какие-то печатные бланки, вовсе уж непонятные бумаги, яркие импортные кошельки для ключей и связки ключей на колечках с брелоками, бумажники, квитанции, ещё какая-то мелочь. Не спеша, с расстановкой полил кучу бензином из некрашеной канистры, наклонился, поднёс высокий огонёк хорошей зипповской зажигалки и отпрыгнул.

Взметнулось бледноватое пламя. Лично Вадима это ничуть не касалось, он никаких документов в конторе не оставлял, но все равно неприятно передёрнуло — все это и впрямь перестало смахивать на шутку, даже трижды идиотскую:

— Каз-злы! — взревел Браток, видимо, углядев в полыхающей, коробящейся куче нечто ему принадлежавшее, кинулся туда, задев локтем Вадима:

Ему дали пробежать ровно половину расстояния до набиравшего силу пламени. Охранник с длинной неприятной рожей шагнул вперёд без малейшего замешательства, как-то очень уж ловко крутнул в руках «Моссберг» с покрытым камуфляжными разводами прикладом — и приклад впечатался в физиономию бегущего, послышался столь мерзкий чмокающий стук, что по телу пошла волна отвратительной дрожи. Вадим ощутил, как под ложечкой у него самого что-то противно ёкнуло, да так, что слышно, наверное, было всем остальным.

Потом загремели выстрелы — это второй палил по людям, кинувшимся к костру вслед за Братком, стрелял только он один, остальные остались в прежних позах. Крики, оханье, люди падают, катаются по земле, крови не видно, но крики не утихают: Что-то больно ожгло ногу ниже колена. Вадим, не смея шелохнуться, скосил глаза — рядом с грязной босой ступнёй лежал чёрный, слегка деформированный шарик размером чуть поменьше теннисного. Резинка от кого-то срикошетила, резиновыми пулями лупит, гад:

Потом перед сломавшимся строем вновь взлетели невысокие фонтаны земли — это другие палили дробью. Как ни удивительно, порядок восстановился чуть ли не мгновенно, выровнялась двойная шеренга, только те, кого задели резинки, корчились и охали в голос перед застывшими — руки по швам — кацетниками да Браток стоял на коленях, зажав руками физиономию, охая и покачиваясь.

— Ахтунг, хефтлинги! — заорал, надсаживаясь, комендант. — Буду считать до трех. Кто немедленно не заткнётся, брошу к херам на проволоку! Айн: цвай: драй:

Упала мёртвая тишина, даже Браток унялся, только огромная рыжая псина жутко рычала и рвалась с поводка, недовольная, что ей ни в кого не дали вцепиться. Бензин на железном листе почти выгорел, там поднимались многочисленные дымки, удушливо вонявшие горелой синтетикой, шипели и пузырились кусочки пластика, налетевший ветерок разбрасывал чёрные хлопья пепла вперемешку с кусками недогоревшей бумаги. «Это же уже не игра, — беззвучно взвыл Вадим, — разве может быть такая игра? Разве можно играть в такие игры с господами, хозяевами жизни, теми, кто платил деньги за услугу?»

От страха и непонятности происходящего пересохло во рту. Все творившееся вокруг было столь же диким и невозможным, как если бы взбесился собственный «Мерседес» или хлебо-печка «Панас», если бы начал тебя шантажировать и грозить побоями ксерокс на фирме:

И тем не менее это был не сон. Это была реальность, все творилось наяву. Послышался надрывный женский всхлип.

— Ну-ну? — оживился комендант. — Кто там просится на проволочку?

Воцарилось гробовое молчание.

— Послышалось, — сговорчиво протянул комендант. — Акустический обман слуха: А вы что тут валяетесь, господа хорошие? Ну-ка в строй, живенько, ножкаминожками, тут нянек нету: Ох вы, мои хорошие, какие вы нынче дисциплинированные, я из вас ещё, смотришь, людей и сделаю: Ахтунг! Господа капо! В темпе гоните свою скотину получать пайку, а потом — по пещерам, милые, по пещерам! Первый барак, арш!

Оживившийся Василюк браво выкрикнул:

— Цу бефель, repp комендант! — чуть ли не бегом преодолел отделявшее его от соседей по бараку расстояние, остановился в трех шагах и прямо-таки пропел, поигрывая дубинкой: — На-аправоо! На месте шагом арш!

Они сделали поворот направо — без всякой слаженности, как бог на душу положил. Вадим одной рукой поддерживал под могучий локоть Братка— тот все ещё пошатывался, чуть ли не вся левая половина лица набухала опухолью, кровянившей несколькими глубокими царапинами.

— Хальт! — рявкнул комендант. — Герр капо, прошу обратить особое внимание на занятия строевой подготовкой. Это, по-вашему, есть «направо»? Верблюды беременные, а не образцово-показательные заключённые! Сегодня ещё сойдёт, но после обеда начинайте-ка их гонять по-настоящему:

— Цу бефель, герр комендант!

— Гоните за пайкой!

— Яволь, герр комендант! Ша-агом арш! — и после минутного замешательства Василюка осенило: — Ногу держать!

Должно быть, в армии он не служил отроду и потому понятия не имел, как следует командовать, чтобы шеренга шагала в ногу, но его правильно поняли, от отчаяния, должно быть, и кое-как пытались исполнять требуемое. Под ржанье двинувшегося следом охранника дошагали до ворот. Остановились по команде.

— Вольно! — скомандовал новоявленный капо.

Вадим прекрасно разглядел, что лицо чернявого интеллигента пылает неподдельным энтузиазмом и, можно даже сказать, восторгом. Не похоже было, чтобы этот испытывал страх или отчаяние.

«Может, там, в большом мире, какой-нибудь переворот? — от безнадёжности пришла Вадиму в голову устрашающая догадка. — Взяли власть какие-нибудь красные, встали-таки проклятьем заклеймённые, объявили вновь классовую борьбу, и началось? Грабят награбленное и восстанавливают, изволите ли видеть, справедливость? Должно же быть хоть какое-то объяснение? Другого вроде бы и нет: Но ведь вчера вечером все ещё было нормально? Правда, со вчерашнего вечера столько воды утекло».

— Попались, засранцы? — вывел его из тягостного раздумья бодрый вопль тётки Эльзы.

Она стояла по ту сторону проволоки, благоразумно отступив от неё не менее чем на метр, передвинулась, встала напротив отверстия в воротах, куда только и просунуть буханку хлеба — или кошке протиснуться. Уперев руки в жирные бока, разглядывала «полосатиков» с жадным наслаждением. На поясе у неё обнаружилась расстёгнутая кобура с наганом — полное впечатление, настоящим.

— Приплыли, соколы сраные? — тянула она, прямо-таки слюни пуская от удовольствия. — Шо-то вы такие понурые, как будто с утра толком и не просрались: Что приуныли? Не нравится?

Ворота были хлипкие, одно название, — два квадрата из тонких плах, крест-накрест пересечённых досками ещё поуже и потоньше, а все пустое место меж ними хоть и оплетено колючкой, но она, конечно же, не соединена с оградой. И ещё не особенно внушительный железный засов снаружи. Если дружно напереть всем скопом:

Судя по сузившимся глазам Синего, его посетила та же мысль. Судя по тому, как он слегка ссутулился, пришёл к тому же выводу, что и Вадим, — бессмысленно. Охрана успеет подбежать и расстрелять из десятка стволов: стоп, это что же выходит? Я совершенно серьёзно допускаю, что охрана будет стрелять на поражение? Любопытно, а что другое в этой ситуации прикажете допускать, если в окружающем мире вдруг все шизофренически, жутко перевернулось с ног на голову?

По ту сторону валялась немаленькая куча досок и тут же сколоченные квадратом толстые брусья — ага, на скорую руку мастерят нечто вроде караулки, вон и ящик с гвоздями, пила, молотки: Что же — всерьёз? И надолго? Господи, да что же тут творится?

— Лови, быдла! — тётка Эльза ловко пропихнула внутрь буханку хлеба, глухо шлёпнувшуюся наземь. — А больше, извиняйте покорно, вам на завтрак ничего и не полагается, не графья, перебьётесь. Ладно, знайте мою доброту:

Рядом с буханкой плюхнулись две консервные банки с яркими импортными этикетками — ананасный компот и сосиски. Обе банки наглухо запечатаны.

— А ключ? — машинально подал кто-то голос.

— Клю-уч? — осклабилась тётка Эльза. — Может, тебе ещё и шампанское прикажешь? С какавой? Не хотите, не берите. Другие подхватят: Ну, что стали? Шагайте!

Синий первым вышел из строя, подобрал буханку, аккуратно сдув землю, рассовал по карманам банки. Поодаль кто-то громко заорал, привлекая внимание капо и охранника, — это появился ещё один незнакомый эсэсовец, подталкивавший прикладом в спину взлохмаченного и злющего Эмиля. «Ну да, он же в карцере куковал, — подумал Вадим. — Я и забыл:» Под глазом у старого приятеля наливался немаленький синяк, руки у него были связаны, а лицо ещё более ошарашенное, чем у остальных, уже получивших кое-какую ясность.

Его втолкнули в ворота, так и не развязав рук, заставили встать в строй, и Василюк заорал:

— Налево! Кр-ругом! Шагом марш! Они двинулись к бараку, старательно пытаясь шагать в ногу. Навстречу столь же неуклюже маршировала другая бригада — две шеренги разминулись, отчего-то старательно избегая встречаться взглядами.

— Слушай, что тут творится? — шёпотом спросил Эмиль, морщась, — видимо, запястья стянули верёвкой на совесть.

— Понятия не имею, — не поворачивая головы, таким же шёпотом отозвался Вадим. — Кто-то умом подвинулся: Ты радио, часом, не слушал? Может, революция? Переворот?

— Какое радио? Утром вломились двое, абсолютно незнакомые, начали излагать новые правила. Я поинтересовался, не рехнулись ли ребятишки, тут и началось: Одного я успел обидеть качественно, но и меня со знанием дела вырубили:

— Разговорчики! — взвизгнул Василюк, взмахнул дубинкой, но промахнулся. — Шагом марш!

— Стоять! — послышался сзади совершенно противоположный по смыслу приказ.

Их вприпрыжку догнал эсэсовец, придерживая правой болтавшееся на плече дулом вниз ружьё. Мгновенно выдернул за шиворот из строя Столоначальника, бросил Василюку, как своему:

— Приказано — на допрос. Гони козлов в стойло.

И погнал Столоначальника к воротам, подталкивая кулаком в поясницу. Третья бригада и женская половина заключённых в полном составе ещё стояли навытяжку перед трибункой, но герр комендант уже не обращал на них ни малейшего внимания, о чем-то, полу отвернувшись, беседовал с Маргаритой. Вадим так и не понял — то ли в самом деле перехватил полный ужаса взгляд Ники, то ли примерещилось и она смотрела в другую сторону.

Глава пятая

Вопросов больше, чем ответов

Вернувшись в барак, обессиленно плюхнулись на нары и полезли за сигаретами. Новоявленный капо прохаживался от двери до окна и обратно, украдкой зыркая на столь неожиданно вверенных его попечению узников. Особенно часто его взгляд задерживался на Синем и Визире — взгляд, надо сказать, ничего приятного не обещавший. Не нужно быть титаном мысли, чтобы сообразить: неожиданно взлетевшего на вершины власти чернявого педика прямо-таки распирало от желания пустить эту власть в ход немедленно, но он ещё не освоился со своим новым положением, и фантазия работала скверно:

Лежать Вадим не смог — только теперь стала ощущаться тупая боль в спине. Остальные, обнаружилось, тоже украшены кое-где синяками, морщатся при резких движениях, на Братка вообще жутко смотреть, опухоль достигла предела.

— Не лезь лапами, не лезь, — сказал ему Синий. — Растревожишь только.

— Ещё и зубы ломит, бля:

— Перетерпи.

— Бля буду, скулу сломал:

— Ничего подобного. У меня глаз намётанный, знаешь ли. Дней несколько походишь в уродском виде, а через недельку опухоль сойдёт:

— Если только в чьём-то распоряжении имеется пресловутая неделька:— бросил в пространство Василюк, постукивая себя дубинкой по ладони.

— Нет, ну это черт знает что, — громко заявил Борман. — В конце концов, здесь собрались люди, занимающие определённое положение и посты.

Василюк одним движением оказался рядом и, уперев конец дубинки повыше бровей Бормана, процедил:

— Как насчёт карцера, человек с положением? Говнецо ручками пособирать? Борман молчал, зло посапывая. Физиономия чернявого вдруг прямо-таки осветилась в приливе озарения, он покосился на Синего: коротко, зло, многозначительно. Тот напрягся.

На веранде загрохотали уверенные шаги, в дверь просунулся охранник:

— Вова, давай в темпе на инструктаж, комендант всех собирает:

Посторонился, пропуская Василюка, с широкой улыбкой записного весельчака воззрился на примолкших узников:

— Ну что, толстые? Звиздец нечаянно нагрянет, когда его совсем не ждёшь? Х— ха!

И удалился, нарочито погромыхивая сапогами, насвистывая нечто бравурное.

— Реформы:— протянул Синий. — В стиле эпохи:— Достал ножик и принялся кроить буханку. — Как бы там ни было, а поесть треба. Силы нам понадобятся, чует моё исстрадавшееся сердце:

— Банки вскрой, — попросил Красавчик.

— Не годится. Увидят вскрытые, догадаются, что их чем-то острьм как раз и взрезали:

— Да это уже несущественно, — пришло вдруг в голову Вадиму. — Этот пидер знает, что у тебя нож.

— И точно. Ситуация осложняется: Ладно, подай-ка сначала сосиски. В самом деле, моментально вспомнит, гнида: Орлы, у кого-нибудь есть идеи? Не знаю, как насчёт вас, но лично я этакое дерьмо на хохломском подносе в жизни не заказывал. Разве что в нашу тёплую компанию мазохист затесался: .

— Господи, да кто ж заказывал? — в сердцах сказал Визирь. — Подобные выкрутасы происходят исключительно в карцере и сугубо по желанию клиента. (Красавчик смущённо опустил глаза, хотя никто на него особо и не таращился.) А нынешняя фантасмагория задевает абсолютно всех. Или я преувеличиваю, господа?

— Да что уж там:

— Послушайте, — сказал Вадим. — Что, если это какой-то переворот? Я вполне серьёзно. Грянула, наконец-то, предсказанная антикапиталистическая революция? И обрадованный плебс ринулся мстить? Они же спят и видят, как бы нас раскулачить на старый манер: Что анпиловцы, что гайдаровцы, гайдаровцы даже сильнее — красным попросту хочется, чтобы вернулись прежние времена, а гайдаровцам ещё вдобавок невероятно обидно, что никто их советов не слушает и сладким пирогом не делится. Насмотрелся, учен. Последнюю сессию областной думы помните? Этот поганый доктор Айболит, что предлагал вздуть арендную плату за офисы втрое, как раз не красный, а местный главный гайдаровец:

— Рычков?

— Он, пидарасня очкастая:

— Ну это же несерьёзно, — протянул Визирь. — Слышал я о нем краем уха. Из медицины его как раз и турнули за то, что забыл салфетку в чьём-то животе. Куда такому податься? Только в думу.

— Господи, дело совершенно не в том! — огрызнулся Вадим. — Про салфетку я и сам знаю. И про триппер, которым он санитарку наградил. Не в том дело, Элизбар: Вдруг и правда переворот?

— Вечека, Вечека приласкала Колчака?

— Что тут необычного? Выплеснулось наконец:

— Не знаю, как насчёт переворота, но документики они всерьёз спалили, — вмешался Браток. — Без балды. Я свои корочки сразу опознал. У меня и водительское, и свидетельство на «мерсюк» были зашпандорены в золотые рамки. На водительское пошло двадцать грамм, а на регистрационное аж сорок два:

— И зачем тебе это понадобилось, дитё уродливой экономики? — грустно улыбнулся Доцент.

— Чтоб гаишники охреневали, — простодушно пояснил Браток. — Золотыми цепями и гайками нынче никого не удивишь.

— Сам придумал?

— А что я, полный чурбан? Ничего придумать не в состоянии? У меня и талон в золото заделан, только я его дома забыл: Мои корочки горели, зуб даю, а золотишко так и не содрали, видел же:

— Переворот? Ну, не знаю:— сказал .Доцент. — Лично мне эта версия кажется фантастикой дурного пошиба.

— В ваших учёных заведениях проблемы не ощущается, — огрызнулся Вадим.

— Ох: Признаюсь вам, Вадик, я уже давно не в научном учреждении, а самом что ни на есть коммерческом. Отсюда и денежки на предосудительные развлечения. И понимание тех самых проблем. Они стоят, вы правы. И довольно серьёзные. Но в вашу внезапную революцию я отчего-то не верю. Не потому, что так легче и не столь страшно, а в силу объективных причин. Не могу поверить в революцию, развернувшуюся таким вот образом. Все-таки не восемнадцатый век, когда в едином порыве кидались с вилами на барский двор и били по голове всех встречныхпоперечных. И даже не семнадцатый год. Кстати, в семнадцатом тотальный грабёж начался отнюдь не сразу после взятия Зимнего. Несколько месяцев царили полная неопределённость и анархия.

— А банки?

— Согласен, банки они заняли сразу. Но период некоторой неопределённости всетаки имел место. Масса народа успевала убраться подальше, набив саквояжи золотишком.

— Тогда не было ни компьютеров, ни спутниковых телефонов, — упёрся Вадим.

— По-моему, наличие компьютеров и сотовиков как раз вашу версию и опровергает. Потому что большая часть этих игрушек как раз и принадлежит возможным объектам раскулачивания. Ну, давайте посмотрим реальности в глаза. И анпиловцев, и гайдаровцев — горсточка. Маргиналы, шизофреники без всякого влияния и возможностей. «Цивилизованные» левые — народ, что ни говори, респектабельный. Как ни бьюсь, не могу представить товарища Зюганова, раскулачивающего под красным флагом товарища Семаго. Или нашего шантарского Мурчика, который раскулачивает сам себя: Вы, по-моему, с его фирмой вполне нормальные отношения поддерживаете?

Вадим молча кивнул.

— Вот видите. Единственный, кто в нынешних условиях может устроить маломальски масштабный, тотальный переворот — наша непредсказуемая власть. Вот от неё можно ждать чего угодно. Однако, голову даю на отсечение, в этом случае все обстояло бы совершенно иначе. Как — не знаю. Но что иначе — ничуть не сомневаюсь. Если подвергнуть все происшедшее логическому анализу, очень похоже, что мы имеем дело с самой что ни на есть кулуарной самодеятельностью. Дешёвый триллер категории «Б». Полное впечатление, будто нечто похожее мы уже сто раз видели по телевизору. Похоже?

— Очень:

— Вот видите. Давайте спросим профессионала, — он повернулся к мрачно сопевшему Борману. — Как бы вы действовали в случае приказа из центра на всеобщее и стремительное раскулачивание? Ну, не стесняйтесь, мы же не дети: Помолчав, Борман сообщил:

— Вообще-то: Арестовал бы счета, занял коммерческие банки, офисы, выгреб бы документацию. Разумеется, доставив хозяев в офисы, чтобы быстренько показывали, где что лежит, и как открываются сейфы:

— Вот то-то! — воскликнул Синий. — То-то! Я, правда, не местный, но эти волки везде одинаковы: Нет никакой революции, а есть очередные ментовские штучки. Была деноминация, а теперь — декапитализация.

— Глупости! — взвился Борман. — С профессиональной точки зрения, держать вас всех здесь абсолютно бессмысленно.

— Может, ты хочешь, чтобы мы дозрели, как груша на веточке, — усмехнулся Синий. — Знаю я ваши прессовочки:

— А это? — Борман сгоряча схватился рукой за свой синяк во весь лоб, начавший уже желтеть.

— А это — ради пущего правдоподобия. В целях пущего служебного рвения.

Скорее медальку повесят — личное участие, проявленное при этом, членовредительство ради идеалов:

— Шиз, — бросил Борман.

— Знаю я ментовский почерк:

Борман плюнул и пересел от него подальше.

— Извините, что-то тут не вытанцовывается, — сказал Доцент. — Опять-таки дешёвым детективом отдаёт. Можно было заслать наседок и помельче калибром. Наш друг, — он кивнул на Бормана, — не менее чем полковник, я отчего-то полагаю:

— Да ну, — вклинился Браток. — Тоже мне, кроссворд. Никакой он не полкаш, а генерал-майор. Знаю я его вприглядку. Раньше не говорил, не моё дело, мало ли как ему развлекаться охота:

— Не врёт? — поинтересовался Доцент.

— Не врёт, — сумрачно согласился Борман. — Вообще, если хотите знать, моя сфера — криминальная милиция. Вы все, о чем сами прекрасно знаете, по другим департаментам проходите.

— Точно, — сказал Браток. — Криминалка. Леху Пузыря чуть не посадил, мудак, за полную ерунду — подумаешь, в кабаке по люстрам стрелял. Едва выкупили:— он поспешно умолк.

— Ну-ка, ну-ка! — оживился Борман. — А через кого выкупали?

— Так я тебе и доложился, — огрызнулся Браток.

— Выберемся отсюда — я с тобой пообщаюсь:

— Иди, — буркнул Браток. — У меня справка. Паранойдальный бред с кратковременным выпадением сознания.

— Ишь, заучил:

—А то!

— Хватит, — поморщился Доцент. — Тут есть ещё один, и весьма даже прелюбопытнейший аспект: Почему мы все так легко и в считанные минуты подчинились? Моментально:

— А ты сам-то сопротивлялся? — въедливо бросил Браток. — Что-то я не заметил. Скакал на плац, что антилопа:

— Не спорю, — согласился Доцент. — Вот я и спрашиваю — почему? Люди здесь собрались в большинстве своём респектабельные, из тех, у кого, вульгарно выражаясь, все схвачено и за все заплачено. В родном Шантарске никто из нас не потерпел бы и сотой доли подобного хамства: Отчего же вдруг?

Долго стояло напряжённое молчание. Наконец Визирь пожал плечами:

— Потому что, мне так представляется, подсознательно все ждут от нынешней жизни каких-то поганых сюрпризов. Все мы ходим словно бы по тонкому льду и каждую минуту боимся рухнуть под лёд — а подо льдом ещё и акулы плавают:

— Я бы примерно так и сформулировал, — поддержал Вадим. — Живём, как на вулкане. Не ощущается уверенности в окружающем. На чем бы ни ездили и сколько бы баксов ни имели в кошельке на мелкие расходы. Давайте честно: эскулапы сейчас делают лихие деньги как раз на нашем брате. Психиатры, психоаналитики, сексопатологи. Даже в прессу прорвалось кое-что:

— Резонно, — сказал Доцент. — Значит, у всех без исключения как-то сразу возникло ощущение, что все всерьёз: Верно? Вот видите: Боюсь, так и обстоит. Чтото пошло вразнос. Знать бы ещё, что? Давайте пока отбросим версию насчёт революции и прочих раскулачивании. Люди собрались серьёзные, кто-то что-то обязательно бы прослышал: Задолго до. Достаточно, чтобы встревожиться. Шила в мешке не утаишь. Кто-нибудь из здесь присутствующих пострадал от прежних денежных реформ и прочих якобы внезапных новшеств? Нет пострадавших? Как бы ни держали в секрете власти свои сюрпризы, через столицу всегда утекает информация — к тем, кто толк понимает: Милицейская версия меня тоже не устраивает. Считайте, что это интуиция: Не устраивает, и все.

— Они сожгли моё удостоверение, — мрачнейшим тоном сообщил Борман. — Я его издали узнал. — Покосился на Синего. — И плевать мне, веришь ты там или нет:

— Ну, а у вас самого подходящая версия есть? — спросил Визирь. — Легко сокрушать чужие:

— Есть, знаете ли. Постараюсь изложить. Все происходящее — не более чем примитивный заказ. Мы не знаем всех, кто сейчас в лагере. Большая часть здесь шантарцы, но и мы друг друга далеко не все знали: Словом, иногородних хватает. Вроде бы есть парочка столичных штучек.

— Есть, — поддержал Вадим. — Мне: говорили.

— Пойдём дальше: До сих пор, насколько нам известно, все «особые заказы» исполнялись для конкретной персоны и при этом касались только лично её. Все остальные участники спектакля были нанятыми актёрами, персоналом. Об исключениях мы до сих пор не слышали. Это ещё не означает, что исключения невозможны вовсе.

— Ага:— протянул Синий с видом полного понимания. — Чудит кто-то из своих? Это вам в голову пришло?

— Вот именно. Вполне возможно, что сейчас в котором-то бараке некая конкретная персона похихикивает в кулак. Персона, которая как раз и заказала утренний поганый спектакль. Ради, вульгарно выражаясь, великого кайфа. Собственно, ничего особо жуткого не произошло. Всем испортили настроение, заставили не на шутку переволноваться, уничтожили документы кое у кого — все это весьма неприятно, однако особенного членовредительства так и не произошло. Браток издал самое натуральное рычание.

— Конечно, с вашей точки зрения выглядит это непригляднейше, — кивнул Доцент. — Но если рассматривать явление в целом — ничего особо страшного, повторяю, не произошло. Синяки, ушибы и тому подобные мелочи. По большому счёту — мелочи. Давайте смотреть правде в глаза. Неужели не найдётся субъекта, который сумел бы выдумать именно такой сценарий? Наплевавши с высокой колокольни на эмоции остальных? Знает кто-нибудь, что в своё время вытворяли Сергей Суховцев с Мишей Ярополовым? «Синильга», «заимка Прохора Громова»?

— Ну как же, — сказал Визирь. — Вот только: Во-первых, Сергей не трогал своих. Во-вторых, и его, и Ярополова в конце концов прикончили, и до сих пор неизвестно, кто. Подобные печальные прецеденты многому могут научить, заставят поумерить фантазию:

— А как быть с тем, кто о печальных прецедентах не слыхивал вовсе? Вернёмся к моей версии: Повторяю, неужели не найдётся индивидуума, способного придумать и заказать именно такое ублюдочное развлечение? И скажите-ка вы мне, господа вольные предприниматели, — неужели исполнителей моральные соображения остановят? Моральные соображения находятся в прямой и непосредственной связи с толщиной пачки зелёненьких:

— А это, знаете ли, убедительно:— промолвил Борман.

— Как для кого, — сказал Визирь. — Если этот ваш гипотетический заказчик не полнейший шизофреник, должен кое-что соображать. И принимать во внимание. Здесь собрались не шестёрки. Многие из нас в Шантарске располагают оч-чень хорошими возможностями. Не могу решать за всех, но сам говорю спокойно, как горячий кавказский человек: дайте мне только отсюда выбраться, и все местное отделение «Экзотик-тура» будет неделю стоять на коленках под моими окнами, пока я придумаю, что с ними делать.

— Р-раком ставить козлов и стебать под музыку, — поддержал Браток.

— Примерно так, — кивнул Визирь. — В любом бизнесе есть некие границы. Что, они не понимают? Не понимают, что после таких штучек — конченые люди? Не могу себе представить вознаграждения, которое компенсирует все будущие неприятности. Шизофреником надо быть:

Доцент мягко перебил:

— Между прочим, Серёжа Суховцев, положа руку на сердце, был полным и законченным шизофреником. И прежде чем его убрали неизвестные, успел наворотить дел:

— Многовато что-то шизофреников для Шантарска.

— Отчего же? Наоборот, удивительно мало:

— Много шизов или мало, а нужно что-то придумывать, — сказал Синий.-

Честно говорю, я этой Машке скоро в глотку вцеплюсь, если так будет продолжаться:

— Тут многим следовало бы в глотку вцепиться, — зло бросил Вадим. — Поди вцепись:

— Может, попробуем вычислить? — оживился Браток. — Посмотрим, у кого синяков нету?

Он завертел головой, недвусмысленно постукивая могучим кулаком по ладони.

— Сбавьте обороты, мой юный друг:— печально усмехнулся Доцент. — Во-первых, среди присутствующих, как я вижу, все в той или иной степени получили по хребту. Во-вторых, в другие бараки так просто не попадёшь и не проверишь, а без этой возможности стопроцентной уверенности у нас не будет, только перегрызёмся без всякой пользы.

— Ну так предложи что-нибудь, умник, — фыркнул Браток, осторожно массируя кончиками пальцев жуткую припухлость. — А то я сам тут все разломаю вдребезги и пополам:

— Если получится. Пока что-то не получается. Это не в ваш адрес насмешка, а констатация факта:

— А не взять ли нам, господа, заложнич-ков? — раскрыл рот Эмиль, до сих пор молчавший. — Нож к горлу и далее по избитому сценарию. Научены средствами массовой информации. Если против нас не государство, есть смысл побрыкаться. Спецназа по нашу душу коменданту взять вроде бы и неоткуда:

— И кого брать? — задумчиво произнёс Синий. — Пидараса Вову или кого-то из мордоворотов? Вот если Мерзенбурга или Марго: Как вам, господа буржуи? Шанс это или пустышку тянем?

— Надо ещё, чтобы комендант или Марго оказались в пределах досягаемости, — сказал Эмиль. — Они и до этого осторожничали, а уж теперь: Но все равно, другого шанса я что-то не вижу.

— Как сказать, — загадочно произнёс Синий. — Успел я мельком присмотреться к проводу, который прихерачили к колючке. И шепчет моё сердце, что не было у них ни выдумки, ни особой возможности соорудить нечто по-настоящему безотказное. Это, судари, определённо фаза. Фаза у них подведена на колючку, и стоит подумать:

— Насчёт чего? — жадно спросил Вадим.

— Да так, первые намётки, — отмахнулся Синий. — Мысли по поводу, каракули на полях: Фаза на колючку: Идти провод может только от местного дизелька, где бы они взяли другой источник: Тьфу ты, черт, там же ещё и датчики, но это не так уж и принципиально, ежели пораскинуть мозгами:

— Я бы не спешил с действиями, — сказал Борман. — До сих пор они нас опережали. Нужно если не обыграть на пару ходов вперёд, то хотя бы уравновесить ситуацию. Вы не забыли, что нашего чиновного друга поволокли на допрос? Нужно подождать, когда вернётся. Что-то мы из его рассказов непременно узнаем, что-то сможем проанализировать, рассчитать: А вашего вероятного заказчика мы и в самом деле своими силами ни за что не вычислим, нечего и пытаться. Подождём? Не горит вроде бы. Зато вариант с заложниками я бы всерьёз отработал. И незамедлительно. Стоп! Это что?

— А это кто-то на оправку спешит:— плюнул Эмиль.

В самом деле, мимо их барака проследовал незнакомый «полосатик», вопя истошно и безостановочно:

— Номер пятьдесят пять дробь семь следует на оправку! Номер пятьдесят пять дробь семь следует на оправку! :

— Господа, а ведь и нам так придётся. У меня, признаться, уже подкатывает:

— Ну и покричим, — сумрачно сказал Синий. — Куда деваться. Одно плохо: эти слабиночки-уступочки обычно идут чередой, начнёшь уступать и не заметишь, как вляпаешься по уши в дерьмо:

— Так ведь нет пока другой тактики.

—Сам знаю. Но на душе погано:

— Попала собака в колесо — пищи, да бежи:

— Я вот только что хочу сказать, — бросил Синий. — Если эта гнида пребывает среди нас, лучше ей побыстрее заканчивать. Редко пугаю в_с_е_р_ь_е_з, но если так дальше пойдёт, данную гадюку я приговорю, независимо от прочих, что бы они там ни решили. И если что-то из здесь сказанного наружу выпорхнет, лично я сделаю выводы и искать буду сам, народными методами: Не для того выползал из дерьма, цепляясь всеми когтями, чтобы со мной теперь такие шутки играли: Порву: И ты так не пялься, господин генерал, ваше степенство, — если твои фокусы, если ты эту чучу дрючишь, найду способ:

— Испугал, — с видом гордым и несгибаемым сказал Борман. — Стану я унижаться, тебе что-то доказывать: Если не совсем дурак, перестанешь на меня клыком цыкать. Это не я. Понятно тебе? Со своей стороны, весёлую жизнь гниде гарантирую: За одно удостоверение кровью срать будет.

— А если ты до него дотянуться не сможешь, превосходительство? — Синий уже успокоился, попросту не желал сейчас оставлять за извечным антагонистом последнее слово.

— Найду способ.

— Ты вот до Фрола сначала дотянись.

— Слушайте! — Вадим едва ли не взвыл. — Ну мы с вами и лопухи! Телефон!

— Какой ещё телефон?

— Да вашу мать! Столоначальников сотовик! Не менее полминуты царило молчание, в котором удивительным образом смешались самые разнообразнейшие чувства. Потом Браток в приливе чувств замахнулся на Вадима всерьёз, охнул от резкого движения, схватился за распухшую скулу, зашипел.

— Действительно, — выдохнул Визирь. — Забыли, идиоты! Шэни дада, как же могли забыть?

— Не сочетается с утрешним сотовая связь:— печально покривил губы

Доцент. — Совсем из памяти вылетело, что кроме примитивных ужасов есть на свете сложная техника:

— Где трубка?

— Где-то в чулане, — сказал Вадим. — Где же ещё?

— Слушайте, там же немеряно хлама. Начнём все ворочать — можем привлечь внимание. Лучше подождать, пока вернётся. Скажет, где:

— А если Машка первым вернётся?

— Нет, начнём все ворочать — наделаем шуму:

— Ладно, подождём, — с напряжённым, решительным лицом распорядился Синий. — Ради такого случая можно Машку и взять за кадык. Плевать, что побежит жаловаться. Когда вернётся чиновничек, даванем Машку и позвоним. И ни черта они с нами не сделают — в Шантарске-то будут знать, боком выйдет. И придётся им закрывать лавочку. — Он хищно усмехнулся: — Но все равно кое с кем я разберусь:

— Подождите, а кому звонить? Батарейки садятся, я точно знаю, — заторопился Вадим. — Слышимость паршивейшая, времени у нас будет мало: Давайте в «Экзотиктур»? У меня там хороший приятель, наведёт порядок.

— Не пойдёт, — отрезал Синий. — Что-то я этому «Экзотику» после сегодняшнего больше не доверяю. Кто его знает, сколько себе в карман твой дружок положил капустки. Мог ведь тебя и предупредить заранее по старой дружбе, не ходил бы ты весь в фингалах:

— Тогда в мою службу безопасности, — предложил Вадим. — Вмиг нагрянет бригада:

— Можно и в нашу, — сказал Доцент. — Имеется, знаете ли: Тоже весьма эффективна.

— На телевидение? — несмело предложил Красавчик, впервые за все время вклинившись в разговор. — На наш канал?

— Ах, вот где я тебя видел:— обронил Визирь. — У Каратаева: Нет, телевидение сейчас не авторитет:

— Поручите мне, — попросил Борман с нехорошей, кривой улыбкой. — Подкатит рота внутренних войск на броне, положит всех этих рожами в дерьмо, смотришь, коекто и перестанет меня подозревать во всяких идиотствах: Я с ними сам поговорю со всем галантерейным обхождением:

— Да ладно, — сказал Синий. — Что-то я тебя, превосходительство, перестаю подозревать. Злишься ты по-настоящему, чем дальше, тем больше. И начинаю припоминать, что и в самом деле полыхала там твоя ксивочка:

За окном вновь раздался протяжный, испуганный вопль:

— Номер пятьдесят пять дробь семь следует с оправки! Номер пятьдесят пять дробь семь следует с оправки!

С другой стороны послышалось:

— Номер сорок девять дробь семь следует на оправку! Номер сорок девять дробь семь следует на оправку!

Синий сплюнул:

— Приспособился народец: Ладно. Так вот, господа буржуи, в нашей новой идее есть поганенькая прореха. Как мне ни грустно, а прореха зияет: Хорошо. Хай будет рота на броне. Ради такого случая готов поаплодировать ментам, в чем сознаюсь, наступая себе на горло: Генерал, а куда ты роту-то пошлёшь?

— Как — куда? Сюда. Ускоренным маршем. Вообще-то, не обязательно возиться с бэтээрами, это долго, проще поднять пару вертушек:

— Да не о том я, не о том, — досадливо отмахнулся Синий. — Не о деталях.

Куда — сюда? Где это самое «сюда» располагается? Я сюда ехал в автобусике с наглухо закрашенными окошками, на этот автобусик «экзотический» сел в Манске, как и договаривались с фирмой. Но после этого ехали мы куда-то ещё часа два. Часы у меня забрали сразу, когда в автобусе выдали полосатку, но примерно определить можно было. Или кто-то сюда прибыл в нормальных условиях, смотрел в окно, наслаждался пейзажами и помнит дорогу? Нет? Что молчите? — впервые прорвалась в голосе у него надрывная нотка. — Молчите? Значит, все на этом сучьём автобусе прибывали? И ехали долго? Блядь, судьба играет человеком, а человек играет на трубе:

Вадим впервые слышал от него матерное слово, и от этого стало ещё тоскливее — уж если этот битый и жёванный жизнью элемент на миг запаниковал и перестал владеть собой:

— Похоже, так и получается, если никто до сих пор ни словом не возразил, — подвёл печальный итог Доцент. — Автобусик со старательно закрашенными окнами, дверь заперта снаружи, помню, я немного побаивался какой-нибудь аварии — в запертом-то снаружи салоне: Значит: Этакий круг, где радиус — два часа езды на автомобиле от Манска. Большая часть пути — то ли по асфальту, то ли по хорошей, убитой просёлочной дороге, вроде бы была и парочка подъёмов, очень уж мотор надсаживался, и спуски были:

— Иногда по стёклам снаружи словно бы еловыми лапами стегало, — добавил Вадим. — Узкая лесная дорога. Ничего себе получается кружочек:

— Одно можно с уверенностью сказать, — перебил Борман. — Мы все ещё в Шантарской губернии. Чтобы добраться до восточной губернской границы, двух часов не хватит — я имею в виду, двух часов езды на таком вот автобусике. Телефон, хоть и с грехом пополам, но работал в зоне приёма: Мы ещё в родной губернии.

— Много нам эта теорема поможет:— протянул Синий. — Вадик прав — круг получается приличный.

— Подожди, — оборвал Борман. — С .этими двумя часами ещё толком и неизвестно. Не знаю, как у тебя насчёт культурного багажа-Есть один рассказик о Шерлоке Холмсе:

— Ну-ка, ну-ка:— подхватил Синий. — Что-то вертится: Благо этот финт был полезен не только в шерлоковские времена, но и в нашей весёлой жизни: Ты про тот, где фальшивомонетчики?

— Ага. Особнячок у них располагался совсем неподалёку от вокзала, но непосвящённого человека они возили в зашторенной карете часа два, чтобы решил, будто уехал от вокзала к черту на рога: С нами могли преспокойно выкинуть тот же номер.

— Ну, и что это нам даёт? В любом случае наш санаторий — не в самом Манске, а километрах в нескольких от него, причём точное направление неизвестно. С какой стороны Манск ни бери, ближе километров пяти от него тайги не имеется. Нет, возле самого города никто не стал бы устраивать такое хозяйство. Ни к чему случайные зеваки, при всей законности бизнеса. Знаете ли, пионерлагеря могут располагаться весьма даже далеко от ближайших населённых пунктов. Был кто-нибудь на Баранкуле? Тамошний лагерь верстах в двадцати от ближайшей деревни:

— Это, в принципе, детали, — махнул рукой Борман. — Попрошу ребят взять за задницу весь «Экзотик» — в три минуты установят, где мы есть:

— Давайте попробуем другой вариант? — мягко предложил Визирь. — Даёте трубочку мне. Я звоню господину Гордееву, он сейчас в Шантарске, точно знаю — и наши дела уладят быстро, эффективно, без малейшей огласки: Гарантирую.

— Фрол? — задумчиво сказал Доцент. — А ведь неплохо, господа, ежели Фрол: Им будет грустно.

— Я все же предлагаю:— набычился Борман.

— А огласка? — не без ласковой вкрадчивости спросил Доцент. — Неизбежная? Насчёт утраченного удостоверения ещё можно что-то придумать — на охоте оставили в кармане, разложили костёр до небес, ватник и вспыхнул вместе с красной корочкой: Дело житейское, бывает. А вот в случае с вертолётами, десантом на броне и налётом на «Экзотик-тур» выйдет неприятная огласка. Мне она тоже, откровенно говоря, не нужна. Вы, я думаю, никому не будете обязаны:

— Чтобы Гордеев знал? — огрызнулся генерал.

— Все равно при вашем варианте слишком многие будут знать. Тут уж утечки неизбежны.

— Ладно. Посмотрим, что у вас выйдет, но я за собой оставляю право на звонок.

— Бога ради, — великодушно сказал Визирь. — Давайте без всяких междоусобиц, нам нужно играть командой. В случае:

Он замолчал, повернулся к двери, сделал недвусмысленный жест. Все моментально притихли, застыли в напряжённых позах, уставившись на видимый в дверном проёме кусочек веранды.

Шаги приближались — неуверенные, шаркающие, словно двигался пьяный или слепой. Потом, когда они раздались совсем близко, послышались тоненькие звуки — то ли поскуливание, то ли плач.

В лишённом створок проёме появился Столоначальник, прижимая к животу правую руку, толсто замотанную чем-то белым. Тихо постанывая, охая, он стоял, привалившись плечом к косяку, ни на кого не глядя. Сытая физиономия была белее извёстки. Нелепо дёрнувшись, нырнув всем телом в сторону, он шагнул вперёд, завалился, прежде чем к нему успели броситься и подхватить, растянулся во весь рост на грязном полу.

Только теперь стало видно, что белая повязка в нескольких местах покрыта бурыми пятнами.

Глава шестая

Ответы хуже вопросов

Всеобщее оцепенение длилось недолго — к упавшему сразу же бросились, толкаясь и мешая друг другу, подняли, перетащили на нары. Столоначальник страдальчески охал, не открывая глаз.

— Кто-то там говорил про допрос, который все прояснит? — оскалившись, бросил Синий.

И принялся разматывать белую материю, смахивавшую на небрежно отхваченный кусок дешёвой хлопчатобумажной простыни. Столоначальник дёргался, отчаянно вскрикивал и охал, но Синий безжалостно отстранял его здоровую руку, ворча сквозь зубы:

— Не вой, не вой, и совсем ещё не присохло:

Остальные толпились вокруг, в нетерпении сталкиваясь головами.

Столоначальник взвыл — все же кое-где успело присохнуть, — закатил глаза, откинулся на смятые лагерные одеяла. Кажется, окончательно вырубился. Лицо у него было прямо-таки мокрым от пота, на толстой щеке парочка ссадин.

— Твою мать:— выдохнул Синий, бросив повязку на одеяло и брезгливо вытирая ладони о собственные бока.

Вадим задохнулся. Торопливо пощупал ладонью промежность — вдруг показалось, что обмочился. Сухо, слава богу:

Только большой палец остался прежним. Остальные, посиневшие и чудовищно распухшие, вызывали тошноту и тоскливый ужас. Вдобавок на мизинце и безымянном ногти оказались вырваны, пальцы оканчивались вовсе уж жуткими окровавленными вздутиями. Осторожно опустив покалеченную руку на живот постанывавшего с закрытыми глазами Столоначальника — тот никак не отреагировал, грудь вздымалась, как кузнечные мехи, тело то и дело сотрясалось крупной дрожью, — Синий протянул:

— Ну, братва, я такого и на допросах с пристрастием не видал, менты до такого не докатывались:

— Попрошу не клеветать:— по инерции взвился Борман и тут же голос оборвался откровенно жалким писком.

— Слушайте:— сказал Вадим, стыдясь дрожащего голоса. — Это уже ни в какие ворота: Все-таки губернский чиновник, не с самых верхов, но и не пешка: Есть же границы:

— М-да, — сказал Синий. — Удивительно точно подмечено: Я, вообще-то, самого поганого мнения о человечестве, надо вам признаться. И все же: Даже если примем версию о кутящем миллионере, напрочь свихнувшемся, — получаются нескладушки. Такие забавы самый законченный шизофреник на публику не выносит. Есть же у него подручные, шестёрки с нормальными мозгами: У вашего шизанутого миллионщика: А здесь — три десятка свидетелей, если считать по всем баракам. И свидетели сплошь богатенькие и респектабельные. Должен же кто-то такие вещи понимать и учитывать.

— Ты куда гнёшь? — одними губами прошелестел Борман.

— А ты не понял, генерал? — усмехнулся Синий. — Нет, серьёзно? Гну я туда, что на свидетелей, их количество и респектабельность кому-то абсолютно наплевать. Насрать. Начихать. Последнее умозаключение, вытекающее из этой гениальной теоремы, тебе по буквам разжевать или сам поймёшь?

— Но не может же быть в таком масштабе:

— А кто сказал, что не может? Это вы в Жмеринке были фигура, Моисей

Маркович, а в Одессе вы дерьмо:

— Да какая Одесса? — заорал Борман, видимо, уже совершенно не владея собой. — Какая Одесса?

— Одесская Одесса, — отмахнулся Синий. — Не скули, генерал, тоску наводишь. Что бы приспособить:

Он огляделся, поднял с одеяла протащенный сюда Братком тамагочи, кинул на пол и старательно раздавил подошвой грубого ботинка. Выбрал подходящий кусочек пластмассы, со второй спички (пальцы у него тоже заметно подрагивали) зажёг и аккуратненько принялся пускать вонючий дым в ноздрю Столоначальнику. Никто его не попрекнул ни словом — все остальные стояли, как заворожённые, Вадим заметил, что физиономия стоявшего рядом Визиря кривится так, словно он пытается мимикой помочь бедолаге скорее очнуться.

Столоначальник отчаянно зачихал, поднял голову.

— Посадите его, — распорядился Синий. — Живо!

Запрыгнув с ногами на нары, Борман с Доцентом принялись усаживать покалеченного, подсунув ему под спину одеяло. Тем временем Синий разорвал окровавленную тряпку, превратив в некое подобие бинтов, стал перевязывать руку. Столоначальник охал и закатывал глаза, но обмирать вроде бы больше не собирался. Синий, торопливо раскуривши сигарету, сунул ему в рот, присел рядом:

— Ну, оклемался малость? Покури, покури, способствует:

По щекам Столоначальника текли слезы, он курил отчаянными затяжками, пачкая сигарету слюной.

— Ну что ж ты мусолишь, — почти ласково сказал Синий. — Погоди, дай сюда, я тебе конец оторву: Или нет, держи лучше новую, аккуратненько, вот так: Кто допрашивал, комендант?

Столоначальник кивнул, морщась и тихонько похныкивая.

— Ну тихо, тихо, что ты за мужик такой: Все уже, все: Кругом свои: Что, сам комендант старался?

— Нет, те двое: Новые:

— А что хотели? Ну? Давай, рассказывай, скоро мы все отсюда сбежим, жизнь восстановится:

— Правда?

— Сукой буду, — сказал Синий. — Так что они хотели?

— Допытывались, где деньги.

— Домашняя заначка или как?

Столоначальник слабо помотал головой:

— Пятьдесят тысяч долларов: Наличкой: В «дипломате»:

— А они у тебя были? — ласково спросил Синий.

— Ага. У Леры дома, на неё никто не мог подумать:— Он дёрнулся, обвёл всех безумным взглядом: — Должен был заложить кто-то осведомлённый:

— А денежки откуда?

— Торги по «Шантарскому кладезю»:

— Это ещё что? — оглянулся на остальных Синий.

— Ах, вот оно что, — сказал Вадим. — Вот, значит, кто хапнул портфельчик с зелёными: А многие думали на Горкина:

— Горкину хватило два процента, невелика птица:— тихонько прохныкал Столоначальник.

— Тендер по золотодобыче, — пояснил Синему Вадим с большим знанием дела. — Каралинский прииск, богатая яма: Когда в мае было решено:

— Да ладно, я понял, — отмахнулся Синий. — Ничего сложного. Они ему «дипломатию), а он им содействие, что тут непонятного? И что, голуба, сказал, где зеленые?

Столоначальник, кивнул, слезы потекли пуще. Он выпустил из губ сигарету, стал растирать грудь здоровой рукой, словно бы извиняясь, прокряхтел:

— Сердце: Совсем проваливается: Пришлось сказать: Бог ты мой, они же и Леру: Только откуда он узнал?

— «Дипломаты» с зелёными — вещь чреватая и приметная:— сказал Синий. — Что они тебе обещали, если отдашь?

— Что больше мучить не будут: Валидолу: дайте: у меня аритмия:

— Есть у кого-нибудь валидол? Нету, брат, извиняй: Ты полежи вот так, только больше не кури, раз сердце:— Синий одним прыжком соскочил с нар: — Орлы, давайте звонить в темпе, мне такие дела категорически не нравятся: Где телефон прячешь? Где, говорю, телефон?

— Слева, под коробками: Скорую:

— Будет и скорая, все будет: Пошли! Синий первым выскочил на веранду, быстро распорядился:

— Генерал, стой на стрёме. Приёмы знаешь?

— Да так, немного:

— Появится капо, вырубай и зови меня, я с ним поговорю: Где коробки-то, он про которые?

— Эти, наверно:

— Разбрасывай:

В несколько рук расшвыряли штабель картонных коробок из-под болгарских консервированных огурцов. С радостным воплем Синий схватил телефон, зачем-то смахнув несуществующую пыль ладонью, передал Визирю:

— Ну давай, Элизбарчик, родной, поспеши:

Визирь нажал кнопку и горестно, громко цокнул языком.

— Что?

— Двойка. Батарейки сдыхают:

— Жми кнопки, не стой!

Визирь отчаянно заколотил по кнопкам указательным пальцем. Поднёс трубку к уху:

— Алло! Алло! Кто-нибудь слышит? Алло, алло! Алло! Это Семён Степанович? Алло! Слышит меня кто-нибудь?

Он тряс трубку, вновь прикладывал к уху, кричал, умолкал, прислушивался. Перевернул телефон, поддел ногтем крышечку, лихорадочно вытащил батарейки, поставил их в другом порядке, закричал:

— Алло! Алло! Слышит меня кто-нибудь? Алло!

Вадим вдруг вспомнил, кинулся в другой угол, пинком повалил испачканную извёсткой флягу. Схватил с пола свой фонарик, принялся откручивать колпачок. Гладкий колпачок скользил в потной ладони. Синий, сообразивший все на лету, вырвал у него фонарик, захватил колпачок полой полосатого бушлата, вмиг открутил. Вытряс батарейки — и безнадёжно опустил руку, длинно выругался.

Вадим понял. Это были не те батарейки. Гораздо длиннее требуемых. Нечего и пытаться:

— Алло, алло! — все ещё надрывался Визирь. — Алло, слышит кто? Ответьте, алло!

— Хана, — сказал Синий с мёртвым лицом. — И телефону хана, и вообще: Не дрочись, бесполезно:

Однако Визирь не хотел сдаваться — тряс трубку, снова и снова менял батарейки, кричал: Прошло довольно много времени, прежде чем он угомонился, но, напряжённо уставившись на телефон, пытался, такое впечатление, придумать какой-то магический фокус, вмиг наладивший бы связь. Бросил он это занятие, лишь услышав крик Бормана:

—Мужики!

Они кинулись в барак — Визирь так и бежал с зажатой в ладони трубкой, Вадим — с фонариком.

— Вот:— показал Борман. — По-моему, кранты:

Столоначальник замер, нелепо уронив голову на плечо, таращась неподвижным взглядом в стену. Слева на подбородке прилипла раздавленная сигарета.

Синий подошёл первым, пощупал пульс:

— Точно. И сердце не бьётся: Доцент, охнув, бросился к выходу.

— Куда? — заорал Синий. — Держите идиота, шлёпнут!

Но они уже неслись следом. Спрыгнув с крыльца и едва не растянувшись. Доцент побежал прямо к воротам, крича:

— Позовите врача! Человек умирает! Примерно в метре перед ним взлетели фонтанчики земли — одновременно с коротким перестуком автомата. Он шарахнулся, остановился, закричал, махая рукой:

—Врача позовите!

Вторая очередь, подлиннее, взрыхлила землю гораздо ближе к нему. Он вновь открыл рот, но Синий налетел, ухватил его за ворот и бегом поволок к бараку, крича:

— Что, не понимаешь? Какие врачи?

— По пещерам, скоты! — рявкнул с вышки мегафон. — Врач только для рожениц, рожать будете, тогда и зовите! А по пустякам не беспокоить!

И третья очередь, совсем короткая, окончательно устранила все недомолвки — Доцент вдруг нелепо, высоко подпрыгнул на месте, припал на ногу. Синий безжалостно волок его бегом, не обращая внимания на крик.

Они влетели на веранду так, словно за ними гнались.

— Дай-ка гляну, — сказал Синий. — Ерунда, академик, только кожу сорвало, покровянит чуток и засохнет. Но лупил он, пидер, на поражение, повезло тебе: Стой спокойно, я тебе на царапину поссу. Стой, говорю, помогает, зелёнки-то нету:

Ногу замотали оторванной от казённой простыни полоской. Царапина и в самом деле оказалась пустяковой — Доцент особо не дёргался, едва Синий затянул узел, жадно выхватил из протянутой Вадимом пачки сигарету, затянулся и спросил:

— Иллюзии у кого-нибудь остались? Вместо ответа — общее молчание.

— Что-то не вижу я: иллюзионистов, — констатировал Синий. — Или как их там ещё обозвать:

— Но это же фантасмагория чистейшая:— прямо-таки заорал Борман. — Быть такого не может!

— Не должно, — поправил Синий. — Сечёшь разницу, генерал? Если не должно, это ещё не означает, что не может. У нас, по-моему, все может быть: Вот уж не ведал, что в вашей ментовке прекрасные душой идеалисты водятся. Не может ему быть, видите ли:

— Думаете, это только первая ласточка? — дрогнувшим голосом спросил Доцент.

— А вы не думаете? — осклабился Синий. — Ну-ка, ребятишки, в темпе брейка напрягите мозги и припомните, у кого найдётся, что взять.

— Ох, найдётся:— вздохнул Визирь.