ПРОЛОГ

Почему-то думалось о грибах. Панарин представил сковородку молодой картошки с грибами и зеленым луком — слюнки потекли. Вот так всегда — в самые серьезные минуты лезет в голову всякая чепуховина, и не прогнать ее. Или так и нужно?

— Ты о чем думаешь? — спросил его Станчев.

— О грибах, ты знаешь. Зримо вообразил сковородку.

— А я перед стартом почему-то всегда думаю о пляже.

— И сейчас?

— Ага.

— Мне пляжи почему-то не нравятся, — сказал Панарин. — Жарко. Людно.

— Это смотря где.

— Я все же больше люблю горы, — сказал Панарин. — Но не любые, а поросшие лесом. Интересно, о чем сейчас думает Риточка?

— О том, что вы оба мне безмерно надоели со своими сковородками и пляжами. Каждый раз одни и те же разговоры.

— Это мы из суеверия, — сказал Панарин. Вспыхнуло табло «Внимание!», секундой позже раздался голос Рауля:

— Диспетчер космодрома — «Лебедю». Даю старт. Выход к точке эксперимента по коридору номер четыре. Корабли сопровождения стартуют через две минуты.

И сразу стало не до пустой болтовни — начиналась работа.

Карточка Глобального информатория.

«Тим Николаевич Панарин. Родился 14 ноября 2074 г. в Ванееве. Ранняя специализация — технические дисциплины. В 2094-м закончил Омское училище Звездного Флота (факультет космического пилотажа). С 2094 по 2100-й — пилот на кораблях Дальней разведки. В 2100 прошел курс в Центре подготовки испытателей Проекта „Икар“. С 2100-го и по настоящее время — командир корабля — испытатель на седьмом полигоне Проекта. Орден Гагарина, медаль им. Гейзенберга. Холост. Постоянное место жительства — ТН 402 С, планета Эвридика. Видеофон — через справочную Главной диспетчерской».

…Вокзал был как все вокзалы, независимо от того, уезжают ли с них, улетают или отплывают. Пестрое разноязычье, как на завершающем этапе строительства Вавилонской башни, встречи и проводы, смех и напутствия, и очень редко — слезы. Снерг любил вокзалы, они его всегда приятно волновали и утверждали во мнении, что жизнь состоит из дороги.

— Ну, все, — Мигель пробился сквозь поток только что прилетевших из Мельбурна спортсменов. — Погрузили ребята твой особо ценный груз.

— Спасибо, дружище, — сказал Снерг. — Если тебе понадобится кедр — я к твоим услугам.

— Она красивая?

— Самая красивая, — сказал Снерг.

— Рад за тебя, хомбре. Люблю, когда людям все удается.

— Ну, «все» — очень уж растяжимое понятие. Шагать нам до главных удач и шагать…

— Все равно. Ты хорошо начинаешь, а это главное.

Посадочный жетон в кармане Снерга затараторил:

— Пассажиров, вылетающих рейсом двести сорок шестым Мехико — Красноярск, просим пройти к пятому эскалатору. Повторяем…

Карточка Глобального информатория.

«Станислав Сергеевич Снерг. Родился 9 сентября 2074 г. в Минусинске. Ранняя специализация — гуманитарные дисциплины. В 2095 г. закончил Красноярский институт журналистики (факультет глобального стереовидения). Корреспондент Сибирского региона Глобовидения, с 2099 г. и по настоящее время редактор программы «Т — значит тайна». Премия им. Степченко (2097), лауреат Золотого пера МОЖ Холост. Постоянное место жительства — Красноярск, Итина 45-267, видеофон — ТЛ 73255».

Глава 1

КАМЕННОЕ НЕБО

Эвридика осталась за кормой, превратилась в крохотный, не больше ноготка, стеклянный шарик, налитый нежным голубоватым светом. Она была очень красива — самая дальняя из достигнутых людьми иных планет. Десять световых лет от Земли. Планета, с которой стартовали испытатели, пытаясь прорваться в недостижимое — и возвращались ни с чем. Бывало, что и не возвращались…

Коротко рявкнул динамик:

— Готовность номер один!

Панарин провел безымянным пальцем по левому плечу, от шеи, почувствовал легкий, едва уловимый и насквозь знакомый толчок в ключицы — скафандр загерметизирован. Не было нужды смотреть на остальных, он и так знал, что они сделали то же самое, и в ЦУПе это знали. Но правила есть правила, и сейчас алые табло вспыхнули в нескольких местах — в одном из залов ЦУПа, за шестьсот с лишним тысяч километров отсюда, в рубках кораблей сопровождения, шедших журавлиным строем в ста километрах левее, и наконец — перед глазами самих испытателей.

«Командир-испытатель — герметизация скафандра».

«Ко-пилот-испытатель — герметизация скафандра».

«Инженер-испытатель — герметизация скафандра».

На рейсовых и разведывательных кораблях эта въедливо-педантичная опека давно канула в прошлое. Но не здесь. Здесь она приняла характер настоящей мании — в ЦУП шли отчеты о каждой отданной команде, любом действии, независимо от степени его важности. Пуск конвертера Дальнего прыжка, щелчок рычажка, отодвигавшего кресло от пульта на десять сантиметров, — разницы не было. Двойной контроль, тройное дублирование, скрупулезность, заставившая бы стонать от зависти бюрократов прошлого — в сущности, пустышка для младенца, уловка, призванная сгладить и заслонить пронзительное чувство беспомощности.

«И беспомощность — еще не самое страшное, — подумал Панарин. — Самое страшное — мы не понимаем, почему стали вдруг беспомощными. Мы, такие могучие и гордые. Мы обещали когда-то любимым звезды с неба, и начали было выполнять обещание, но звезд, доступных нам, оказалось слишком мало. Ничтожно мало. До обидного. Любые эпитеты бессильны перед холодной истиной — звезд не хватило на всех…»

— Маршевые двигатели отключены, — отчеканил киберштурман, один из апостолов тройного контроля.

Он лишь констатировал факт, он был отстранен от управления. Все, абсолютно все выполнялось человеческими руками, и оттого Панарин — как, впрочем, и все остальные испытатели, — чувствовал себя так, словно ему вручили лопату и заставили рыть яму. Или поручили управлять колесницей — одним словом, выполнять своими руками монотонную, нудно-томительную работу, которой была насыщена жизнь предков.

— Начинаю разгон, — сказал Панарин. Он нажимал клавиши, касался сенсоров, взгляд выхватывал из мелькания разноцветных цифр и индикаторных полос, ритмичного мигания лампочек главное и следил за второстепенным. За проведенные у пульта семь лет радость и удовлетворение собственным умением снизилась до средней нормы, но, разумеется, не исчезла. Ему приятно было ощущать, что он — хозяин, что пугающие первокурсников кажущийся хаос десятков табло и экранов, россыпи удобных для пальцев клавиш и тумблеров давно перестал быть для него хаосом. Корабль он знал, как собственную квартиру, знал и мог описать все, что происходило сейчас в каждом агрегате, в любой точке «Лебедя». Просто великолепно знать, что ты любишь свое дело… но кто мог предполагать, что звездолеты, единственное, что есть в жизни, однажды подведут, окажутся слабее своего хозяина, не смогут осуществить его мечты?

— Разгон продолжается.

Станчев сидел слева от него, Рита Снежина — справа и позади, за вынесенным на середину рубки «ласточкиным хвостом» пульта энергетических волноводов. Перед ними антрацитово поблескивал экран, черный круг почти трехметрового диаметра. Альтаир, льдинка с голубиное яйцо величиной, сиял холодным белым огнем, россыпь звезд похожа была на искристый иней, посверкивающий на ветвях невидимых деревьев. Неподвижные звезды. Черный колодец, в который могут провалиться дерзкие надежды, смелые планы, насчитывающие несколько столетий от роду…

— Выход в зону свободного полета. Время принятия решения.

— Начать вход в гиперпространство, — сказал Панарин. — Управление передаю ко-пилоту.

Он убрал руки с пульта, чтобы отчуждение было полным, откинулся на мягко-упругую спинку кресла. Ему хотелось на этот раз представить себя пассажиром, сторонним наблюдателем следить за действиями экипажа. Не такая уж гениальная задумка (все равно ничего не удастся понять), но она вносит хоть какое-то разнообразие в программу, а всякое разнообразие руководством Проекта только поощрялось.

Серебристая полусфера рубки, строгие линии белых пультов, той фигуры в голубых скафандрах — рациональный аскетизм. И одно-единственное «постороннее» — игрушка, рыжая лохматая собачка, прикрепленная присоской меж двух овальных экранов. Пережитки живучи, и некоторым из них летная братия следовала до сих пор.

— Начинаю вход, — сказал Станчев. Звездный планктон, усыпавший экран, менял облик — белые искорки дрожали, расплывались, словно Панарин смотрел на них сквозь залитое дождем окно, потом от звезд, перекрещиваясь и сплетаясь, протянулись тонюсенькие белые волоски, волоски разбухали в ниточки, ниточки в жгуты, жгуты в канаты, экран затянула белая сеть, сплетенная без складу и ладу спятившим или просто недобросовестным мастером, осколочки черноты уменьшались, истаивали, вот и Альтаир растворился в белом мерцании, и молочное сияние залило весь экран, целиком.

Тело, мозг, сознание пронзило испытанное сотню раз, но не ставшее от этого понятным и привычным ощущение, которое нельзя было описать ни с помощью слов, ни с помощью уравнений. Очертания пультов на миг диковинно исказились. «Лебедь» входил в гиперпространство.

Входил — и не мог войти. Словно пущенный с силой мяч ударил в сетку, и она покорно прогнулась сначала, но тут же упруго отбросила мяч назад.

— Инженер! — Станчев через плечо Панарина искоса глянул на Риту.

Она склонилась над своим пультом, и тотчас отреагировали датчики — мощные излучатели, висящие в пустоте на границе полигона огромные решетчатые чаши, похожие на исполинских радиолярий, метнули вслед «Лебедю» идеально прямые невидимые лучи. По волноводам хлынул поток энергии, пополнявший оскудевшие запасы «Лебедя».

Бесполезно. Мощность, которой они сейчас располагали, вчетверо превосходила требуемую для гиперскачка — и никакого результата.

«Ну давай, давай…» — шептал про себя Панарин. Экран молочно белел. Притекавшая к ним энергия тут же уходила в никуда без всякой пользы. На обычном корабле киберы давно подняли бы уже бесстрастную панику и блокировали энергоемкости, но «Лебедь» был способен на многое. Правда, и у него, как у любой машины, был свой предел прочности.

— Накопление — и на форсаж, — сказал Панарин.

Затея, надо сказать, была раскованная — накопить максимально возможный запас энергии, отключиться от волноводов и вложить все силы в отчаянный рывок. Такое мало кто пока делал, но следовало испробовать и это — коли уж попытки войти в гиперпространство, равноускоренно наращивая мощность, успеха не принесли.

— Энергоемкости на пределе.

— Отключиться от волноводов, — сказал Панарин.

— Есть.

— Форсаж!

Желтые, голубые, алые индикаторные полосы протянулись во всю ширину окошечек и застыли, пульсируя. Панарин сжал подлокотники, чтобы руки не тянулись к пульту — ему просто не было необходимости помогать Станчеву, тот тоже не был новичком. Как правило, командир-испытатель берет управление лишь тогда, когда подступает настоящая опасность.

Густым басом взвыла сирена, рассыпался пригоршней упавших на каменный пол монет дребезг нескольких звонков. Автоматика безопасности существовала на «Лебеде» едва ли не в чисто символической форме и, коли уж поднимала тревогу, — оставалось разве что взывать к господу богу. Или к спасателям, поскольку они ближе.

Свет в рубке погас, россыпь разноцветных огоньков заполнила ее колышущимися причудливыми тенями, невидимые лапы рванули Панарина за плечи вверх, почти выдрали из кресла, так, что ремни натянулись в струну. И тут же те же лапы толкнули назад.

— Беру управление! — крикнул Панарин. — Уходим на плюс. Волноводы, до накопления!

Собственно, ничего непоправимого или страшного не случилось — просто-напросто «Лебедь» отдал прыжку все запасы энергии, емкости разряжены на девять десятых. Ничего страшного в этом не было, процесс возвращения в обычное пространство, «уход на плюс» особых трудностей не представлял — мяч всегда исправно и послушно отлетал от сетки.

Всегда, но не теперь. Рита подключила резервные мощности, и под потолком вновь вспыхнули лампы.

Панарин дал конвертеру полную тягу, молочная муть экрана подернулась черными пятнышками — первыми сигналами начала перехода в обычное пространство, — и вновь погас свет, колыхнулись ломаные тени. Толчок, другой, что-то непостижимое парализовало волю, растворило в себе, и несколько то ли секунд, то ли веков не было ничего — верха и низа, корабля и Вселенной, личности и мыслей…

— Энергия по волноводам не поступает, — услышал Панарин голос Риты, и с его головы словно свернули непроницаемый мешок, вернув зрение и слух.

Снова отчаянная дробь звонка — нарушена связь между конвертером и питавшими его энергоемкостями, та самая, трижды продублированная связь.

«Невероятно, — успел подумать Панарин, — в таких случаях остается только крестить нечистую силу…»

За всю историю кораблей Дальнего прыжка ничего подобного не случалось. Назад, в обычное пространство, они не вышли. Экран… Экран стал холодно-белым, был усыпан черными крапинками, повторявшими расположение звезд, каким оно было перед броском в гиперпространство, а там, где положено находиться Альтаиру, чернело пятно величиной с голубиное яйцо. «Негатив, — подумал Панарин, — совсем как негатив… Зазеркалье какое-то…»

— Это где же мы есть? — охнул Станчев и что-то протараторил по-болгарски.

Панарин молчал — некогда было разговаривать. В работе испытателя, несмотря на частые столкновения с чем-то новым и непонятным, случается один раз в жизни и такое — то, что в своем кругу, где нет нужды осторожничать в выражениях, именуется чертовщиной. Бывает новое и неизвестное, а бывает и чертовщина. Как в данный момент. И вся ответственность теперь лежит на командире…

— Где же мы? — спросила Рита.

Панарин не знал, где они, — приборы выдавали такую галиматью, что он чувствовал себя школьником, робко шагнувшим в рубку стоявшего на вечном приколе звездолета-музея.

— Подключить аварийные емкости, — приказал он. — Всю мощность конвертеру. Уходим на плюс.

Сейчас не существовало ошибочных и правильных решений, разумных и идиотских — в качественно новой ситуации улетучивались к дьяволу прежние каноны и установления, и прежние критерии…

Панарин бросил руки на пульт. Он сам стал пультом, сам стал кораблем, импровизировал, как музыкант-виртуоз, и не знал, что сейчас идет от профессиональных знаний и опыта, что — от интуиции и инстинкта. Да и не было времени анализировать. Он знал лишь: следует делать именно так, и никак иначе, «Лебедь» должен вырваться, вернуться назад…

Связи с ЦУПом и кораблями сопровождения не было — кто мог сказать сейчас, где ЦУП, где эти корабли? И где сейчас они сами? Запасы энергии таяли, приборы то становились до умиления послушными, то выплескивали очередную порцию электронного бреда, с кораблем происходило что-то неописуемое, звонки дребезжали все разом, предупреждая о каких-то выдуманных ими, а может быть, и реальных, но неизвестных испытателям опасностях.

И вдруг все кончилось — рывком. Звезды на экране были, как им и положено, белыми. Пространство — черным, звонки умолкли. Кроме одного, обещавшего давно известную и, в общем-то, безопасную для людей беду. Гравифлаттер. И это при том, что вот уже двадцать лет, как ДП-корабли получили от него надежную защиту. Чертовщина…

— Экипажу приготовиться покинуть корабль, — сказал Панарин.

Энергия полностью исчерпана, флаттер набирал силу, Альтаир ушел за край экрана — корабль разворачивало, он сделал несколько «бочек», а потом его стало болтать, как захваченную ветром бумажку. Гасли лампочки, гасли табло — один за другим выходили из строя агрегатные группы, корабль становился холодным и мертвым. У них оставалось еще минут десять.

Панарин нажал кнопку — к лицу атакующей змеей метнулся аварийный микрофон на кольчатом кабеле.

— Я — «Лебедь», — сказал Панарин, не зная, слышат ли его. — Начался гравифлаттер, покидаем корабль.

— Я — «Матадор», — громыхнул жизнерадостный бас Перевицкого. — Вас видим, боты готовы, — он хмыкнул и добавил: — Плюхайтесь за борт, ребята, выловим.

— Инженер, покинуть корабль, — сказал Панарин.

Тугой хлопок. Кресло Риты провалилось вместе с ней, на его месте осталась овальная дыра.

— Ко-пилот, пошел, — сказал Панарин.

Второй хлопок. Панарин остался один. Он проделал все необходимые манипуляции, чтобы катапультировать «черный ящик» — единственного члена экипажа, который запомнил все обо всем и мог внятно доложить, как вели себя каждый агрегат, каждая схема. И все. На этом его обязанности капитана гибнущего корабля закончились. Осталось только покинуть корабль — последним, как и полагается.

Панарин отлепил от пульта собачку, сунул ее в наколенный карман скафандра, застегнул. Он сидел в рубке беспорядочно кувыркавшегося корабля, смотрел на экран, на мельтешение звезд. Прошептал: «Что же вы не пускаете нас к себе, почему?» В том, что он спокойно сидел так, не было ровным счетом никакого позерства — кораблю оставалось жить еще несколько минут, и можно было позволить себе не спешить. Это был третий за время его капитанства корабль, который он терял. Его работа в том и состояла, чтобы порой доводить корабли до гибели, но разрушение остается разрушением, и с ним, даже предусмотренным правилами игры, нелегко смириться…

«Наверное, не нужно было давать тебе имя, — сказал он „Лебедю“. — Ни одному нашему кораблю не следует давать имени — ограничиться безликими номерами, и точка. Тогда не так больно было бы вас терять…»

— «Лебедь», я «Матадор», — громыхнуло в его шлеме. — Что случилось, отвечайте!

— Ничего, — сказал Панарин.

— Прыгай за борт, чумовой!

— Иду, — сказал Панарин и нажал клавишу. Полсекунды — и кресло провалилось в люк, в конусообразную, острием вниз, прозрачную капсулу, полсекунды — задвинулась крышка, полсекунды — конус катапультирован. Панарин взял управление на себя и остановил капсулу в километре от обреченного корабля. Слева сиял оранжевый апельсин — Дзета Индейца, вокруг — холодные бусинки звезд, и «Лебедь», серебристый треугольник прямо под капсулой. Или наоборот, над капсулой, — верха и низа в Пространстве не существовало.

Поверхность корабля вспучилась в нескольких местах, пошла уродливыми буграми, что-то похожее на беззвучный взрыв — и «Лебедь» разбрызгался роем обломков, неспешно поплывших во все стороны. Третий потерянный корабль. И недоступные звезды. И те четверо, что, разуверившись, покинули полигон только за этот год, а всего за последних три года — их уже девятнадцать. И страх, что и тебе может однажды показаться, будто работаешь ты зря и пора убираться отсюда восвояси…

Левее и ниже с пятисекундным интервалом вспыхивали ослепительные малиновые огни — это в дополнение к радиосигналам напоминал о себе «черный ящик».

«А у меня ведь праздник сегодня, — вяло подумал Панарин. — Черт, в самом деле. Вот и салют как нельзя более кстати — если можно считать салютом эти малиновые вспышки…»

Потом он увидел зеленые бортовые огни — к нему шел спасательный бот.

Глава 2

ИСПЫТАТЕЛИ У СЕБЯ ДОМА

Они спустились по широкому пандусу и подошли к человеку, ожидавшему их в круге света, золотой монетой лежащем на густо-черной тени «Матадора». Кедрин стоял, сунув руки в карманы тяжелой мешковатой куртки, не по погоде теплой, большой бородатый человек чрезвычайно импонировавшего корреспондентам Глобовидения облика — он словно олицетворял собой грандиозность возглавляемого им Дела, мощь Проекта «Икар». Правда, в последних три года корреспонденты появлялись на Эвридике очень уж редко…

— Докладывайте, — сказал Кедрин.

— Проникнуть в гиперпространство не удалось. Корабль погиб, адмирал.

— Можете считать себя свободными.

Вот и весь разговор — дань заведенным еще до появления первых воздушных шаров традициям и званиям. Рита отошла к синему фургону с освещенными окнами — там ее ждали энергетики. Станчев оглянулся на Панарина, понял, что Панарин задержится, кивнул на прощанье и пошел прочь. Кедрин стоял в той же позе, точнехонько в центре светового круга, рассеченного с одной стороны широкой тенью адмирала.

— Вы похожи на солнечные часы, — сказал Панарин хмуро.

— Часы? — Кедрин не сразу понял, оглядел себя, круг света. — Ах да, часы… Поздравляю тебя с сотым испытательным полетом. И с присвоением звания командора.

О первом, то есть о сотом полете, Панарин знал и сам. Но второе было для него полной неожиданностью.

— Только не нужно в торжественной обстановке, хорошо? — сказал он.

— Как хочешь, — Кедрин подал ему две тяжелые коробочки. — Новую форму будь любезен получить завтра же.

— Устав есть устав, — сказал Панарин. — Одного я не пойму: согласно уставу, звание командора может носить только тот, кто командует группой кораблей или занимает командную должность в системе управления полетами.

— Такую должность ты и занимаешь, — полуотвернувшись, сказал Кедрин. — Вот уже два часа, как ты мой заместитель по летным вопросам.

Панарин посмотрел на часы — полтора часа назад к Земле согласно расписанию ушла «Гардарика», один из шести кораблей, осуществляющих регулярные рейсы между Солнечной системой и Эвридикой. Один из шести, обслуживающих непосредственно их полигон — четыре грузовоза и два пассажирских, «Циолковский» и «Гардарика». Вот, значит, как…

— Он улетел на «Гардарике»? — глухо спросил Панарин.

— Да, — сказал Кедрин. — Согласно уставу, я мог немедленно удовлетворить его просьбу об увольнении, если имелась кандидатура для замены. Кандидатура имелась. Сиречь ты.

«Итак, пятый за этот год, — подумал Панарин. — Два инженера, два пилота, а теперь еще и командор Каретников, для друзей — Тарантас. Сто девятнадцать испытательных полетов, знаки отличия и ордена, когда-то — фанатик Проекта. Что же это такое? И кто следующий?»

— Следующие будут, — сказал Кедрин. — Ты ведь о них сейчас думаешь? Будут. Не стоит лицемерить — Проект находится в стадии, когда уходы неизбежны. И как раз групповые. Каретников — это толчок, который заставит сделать выбор тех, кто хотел бы уйти, но пока не решался. И в ближайшие дни четко определится, кто пойдет с нами до конца, кто улетит на Землю. Так даже лучше. Уход нескольких пилотов, инженеров, даже Каретникова — это еще не самое страшное. Есть вещи пострашнее. Ты о них наверняка догадываешься.

Панарин молчал, потому что догадывался. Потом кивнул.

— Теоретики…

— Вот именно, — сказал Кедрин. — Говоря откровенно, Проект может при необходимости обойтись и без адмирала Кедрина, администратора, и без командора Панарина, пилота. А вот без Лобова, Муромцева, Бакстера, Терлецкого или Яроша он вряд ли обойдется. До сих пор Проект покидали технические исполнители, теоретики — на месте.

— За исключением Лобова и Бакстера.

— Ты что-нибудь слышал? — быстро прервал его Кедрин.

До Панарина не сразу дошел смысл вопроса и не сразу встревожил тон, каким был вопрос задан. О Лобове и Бакстере он брякнул чисто механически, просто потому, что они очень уж надолго задержались на Земле. Ну и что? Мало ли дел на Земле у двух крупных ученых, вынужденных почти без отпусков кочевать по девяти полигонам Проекта, разбросанным по периферии Ойкумены — доступного людям космоса в пределах не далее чем десять световых от Земли… Но тон Кедрина? Неужели?

— А вы? — спросил Панарин. — Вы что-нибудь слышали?

— Ну конечно, нет. Просто каждый уход рождает глупые мысли.

— Да… — сказал Панарин. — Устал я, пойду спать. Спокойной ночи, адмирал.

Он стянул куртку, перебросил ее через плечо и пошел к далекой шеренге голубых фонарей, окружавших космодром по периметру. Он шел по огромному полю, выстланному квадратными плитами, мимо исполинских конусов кораблей, аккуратных рядов машин различных космодромных служб — сейчас Панарин впервые сравнил их с забытыми до утра детскими игрушками. На небе сияли недостижимые звезды, задорно поднял рожки перевернутый полумесяц Гертона, одного из трех спутников Эвридики.

Элкар Риты бесшумно поравнялся с ним и несколько метров ехал рядом.

— Подвезти?

— Нет, спасибо.

— Что тебе сказал Кедрин?

— Так, пустяки, — сказал Панарин как мог небрежнее. — Тарантас сбежал.

— Ничего себе пустяки! Садись.

Панарин неторопливо обошел машину и сел. Рита свернула на ведущую к поселку дорогу.

«Все чужое вокруг, — подумал Панарин, — чужая красивая женщина рядом, чужие звезды над головой, манящие и недоступные, чужие лица знакомых людей, которые вскоре могут появиться в его кабинете с заявлениями об уходе — такие будут, глупо лгать самому себе…»

— Не хандри.

— Я пытаюсь, — сказал Панарин. — Только тебе этого не понять, ты уж прости. Ты работаешь с нами, хорошо работаешь, но твое главное дело — волноводы. Передача энергии на расстояние. А мы… У меня же больше ничего нет, кроме кораблей. Пилоты моего поколения учились на звездолетчиков, зная, что через год, самое большое через два, выйдут в Большой Космос. Бетельгейзе, Магеллановы Облака, Ригель, Денеб… И вдруг оказалось, что дорога к дальним звездам закрыта, десять световых, вот на что мы, оказывается, способны. И не более. Дальше почему-то не пробиться, словно сама Вселенная заупрямилась и не пускает. Скоро Проект начнут покидать ученые, теоретики, а это уже конец…

— Влюбиться тебе нужно, вот что, — сказала Рита.

— Ох уж эта женская логика…

— При чем тут женская логика? Мир станет более многоцветным. Вдруг да и поймешь, что именно ты не сделал как звездолетчик. А пока в тебе есть что-то от робота… И не воображай, будто оттого, что ушел Каретников, все рухнет.

— Я этого и не воображаю, — сказал Панарин. — Но если уйдет кто-нибудь из крупных теоретиков — все равно что в бумажном городе закричат: «Пожар!»

— Проект мало напоминает бумажный город.

— Не уверен… — сказал Панарин. — Люди, как и тысячу лет назад, не любят продолжительных неудач. Вот и Глобовидение о нас практически забыло.

— Но мы-то от этого не перестали существовать и работать.

— Дай-то бог… — сказал Панарин. — Останови, пожалуйста. Пройдусь пешком.

Он захлопнул дверцу, и элкар исчез за углом. Панарин сел на скамейку под фонарем, достал коробочки, вынул и положил на ладонь знаки. Тот, что поменьше — овальный, с золотым силуэтом звездолета на черной с золотыми искорками звезд эмали и цифрой «100». Сто полетов. Второй знак, знак командора — побольше и потяжелее. Синяя, алая эмаль, посередине золотой орел, над ним — Полярная звезда. «Любопытная все же штука традиции, — подумал Панарин. — Орел — как когда-то на гербах и знаменах, устоявшийся символ гордой силы. Сокол у капитанов, орел у командоров (не иначе в память о тех орлах, на которых лихой парень Доминико Гонзалес во времена оны добрался до Луны), а вот адмиралы почему-то остались без геральдической птицы — на их знаке изображена каравелла. А может быть, корвет — сейчас мало кто разбирается в таких тонкостях. Пожалуй, все правильно — существовали же в русских сказках летучие корабли. Так что тут наш „департамент геральдики“ прав…»

Панарин задумчиво покачивал на ладони знаки — мечту любого курсанта или свежеиспеченного пилота. За их обладателями во времена панаринского детства ходили мальчишки. Впрочем, и сейчас ходят. И бегут «на звезды», редко, но бегут. Об этом давно не упоминали, но некоторые меры контроля на космодромах введены исключительно для того, чтобы умерить рвение иных сорвиголов младшего школьного возраста. Согласно отчетам, на Сеуле ежегодно попадают в руки соответствующим космодромным службам около двадцати «зайцев», и ничего с этим не поделать, пока существуют звездолеты, пока существуют мальчишки.

Знаки, знаки… Обидно, что они, долгожданные, достались в момент «мертвого штиля», в полосу неудач и тревожной неизвестности. Но как бы там ни было, а таскать их в кармане в знак протеста против упрямства Вселенной — вовсе уж глупое мальчишество…

Панарин прикрепил знаки над левым нагрудным карманом, встал и вразвалочку побрел куда глаза глядят. Спать не хотелось, неотложным делам, которыми стоило бы заняться в этот предрассветный час, пока неоткуда взяться, и не имеет смысла призраком бродить по улицам, вспугивая влюбленных. Можно было взять вертолет и отправиться куда-нибудь на пляж — он любил летать ночью над планетой, забираться подальше от поселка. Но сейчас и этого не хотелось. Подумав, он отправился в «Приют гиперборейцев» — центр отдыха и развлечений назвали так в первый год строительства поселка. В те времена это казалось ужасно остроумным, все тогда были убеждены, что пройдет несколько месяцев, год от силы — и Эвридика станет полустанком на длинной дороге, а название останется как курьез.

Курьезом оно так и не стало, с беспощадной меткостью напоминая все эти годы, что Эвридика, как и другие восемь планет, где расположены полигоны Проекта, остается обиталищем гиперборейцев, краем Ойкумены, границей доступного человеку космоса… Панарин минут за десять добрался до площади Эвридики. Площадь была круглая, разрезанная дорожками по радиусам, как именинный торт, на клумбах росли местные цветы, а в центре стояла золотая статуя. Девушка в хитоне простирала руки к звездам — никто в свое время не мог предугадать, что ее поза вместо порыва к неизведанному станет олицетворять грусть, тоску по недоступному.

Неподалеку от входа в «Приют» стоял самый обычный дорожный указатель — но стрелка показывала в небо, и на ней было четко выведено: ВСЕЛЕННАЯ. Знак был одного возраста с «Приютом», даже чуточку старше — его поставили, не закончив строительства здания. Так он и стоит шесть лет — убрать его было бы неверием в собственные силы, никто не мог на такое решиться, и знак мозолил глаза памятником скороспелым надеждам, но на него как-то привыкли не смотреть…

В ресторане, куда вошел Панарин, сидели человек двадцать. Сутки здесь длились двадцать два земных часа, и три тысячи обитателей Эвридики имели возможность жить в нормальном, почти земном ритме. Но порой такая возможность существовала лишь чисто теоретически. По графику, не совпадающему с появлением на небе солнца или трех лун Эвридики, сплошь и рядом приходилось жить сотрудникам Проекта, работникам космодрома, изучавшим планету ученым. Постоянно кто-нибудь спал днем, бодрствовал ночью. Более-менее упорядоченное бытие отличало только сотрудников здешнего отделения туристического бюро «Галакс» — еще одно гордое название из длинного списка когда-то необдуманно заготовленных впрок.

Панарин знал всех сидевших в зале — старожилы, они его тоже знали. И наверняка знали уже о провале очередного эксперимента и гибели «Лебедя», но никто не подошел с вопросами — местная этика, неписаный кодекс, запрещающий с бухты-барахты интересоваться чужими неудачами.

Горели почти все светильники, но, на взгляд аборигенов, в зале было тем не менее мрачновато — не работали телестены, установки светомузыкальных эффектов и прочие придумки, призванные сделать часы вечернего отдыха веселее и насыщеннее, а за стойкой не было бармена Рамиреса, поэта коктейлей, которого в свое время на коленях умоляла не покидать Землю вся Гавана и все когда-либо бывавшие в Гаване туристы. (Хотя любивший описывать это расставание Рамирес мог и ошибиться при подсчете на десяток тысяч провожающих, те, кто отведал его коктейлей, ему, в общем, верили.)

Панарин не спеша расправлялся с шукрутом. Остальные тоже больше ели, чем разговаривали — здесь сидели несколько сменившихся с дежурства космодромщиков, биологи, только что вернувшиеся из очередного похода за двести километров в тамошние заболоченные джунгли, энергетики, двое математиков, и здесь спорившие о чем-то профессиональном — они то и дело хватались за карманные компьютеры, как за шпаги, а на столе у них стоял видеофон, настроенный на пятую программу Глобовидения, предназначавшуюся для Внеземелья. Видимо, они ждали результатов очередной научной дискуссии — одного из десятков локальных тайфунов, то и дело незаметно для непосвященных потрясавших круги тех или иных узких специалистов. «Лебедь» тоже был таким незаметным тайфуном — погиб еще один корабль Проекта, человеческих жертв нет, эксперимент закончился провалом. Вот и все, что скажет диктор Глобовидения, — а что тут еще скажешь?

Новенькими были, пожалуй, только две девушки за одним из ближайших столиков, да единственная шумная компания, разместившаяся у фонтана. Математиков явно не радовали шумные соседи, но Панарин, по правде говоря, предпочел бы, чтобы зал звенел веселым гомоном — в нем порой не так уж трудно растворить грустные мысли.

Панарин приподнял бокал, словно чокаясь с невидимым собеседником — за помин души «Лебедя», успевшего совершить всего пять полетов, считая и тот, из которого он не вернулся. За помин души…

— Пьете с человеком-невидимкой?

Панарин поднял глаза. Перед ним стояла та, темноволосая, из-за соседнего столика. Блондинки там уже не было.

— Ну да, — сказал Панарин. — Невидимки у нас водятся. И привидения. Город наш молодой, но привидения водятся. Прилетели «зайцами», надо полагать.

Панарин подумал, что, согласно литературным штампам, он должен сейчас смотреть сквозь нее отсутствующим взглядом и говорить грустные слова о провале очередной серьезной мужской затеи и обуревающей его печали. Но это было бы форменным идиотством. Грустными словами не поправишь дела, а грустные мысли можно преспокойно оставить в себе…

— Садитесь, — сказал Панарин. — Что новенького на Земле, вы ведь только что оттуда?

— Ну да, вы же наверняка знаете всех местных…

— Деревенька наша небольшая, — кивнул Панарин. — Вообще-то, согласно политесу, я должен уверять вас, что вас просто невозможно не заметить, независимо от того, сколько нас здесь живет и насколько хорошо мы знаем друг друга. Так вот, — вас просто невозможно не заметить.

— Ну, спасибо, — она откровенно разглядывала Панарина. — Что у вас случилось?

— Почему вы так думаете? Может быть, я просто стараюсь произвести на вас впечатление романтической мрачностью?

— Плохо верится. Когда вы зашли, вон тот парень сказал соседу, что Тимка Панарин опять как туча, значит, снова они мордой в стену… Ничего, что я цитирую дословно?

— Знают наши Эвклиды толк в изящной словесности, — проворчал Панарин. — Лучше бы теорему Ферма решили наконец, который век бьются… Ничего особенно плохого у меня не случилось — просто-напросто погиб корабль. Это у нас случается…

— Тим — это от Тимофея?

— Тим — это просто Тим.

— Меня зовут Ирена. Вам только что присвоили командора? Знак есть, но на куртке нет соответствующего шеврона.

— Ого! — Панарин посмотрел на нее с любопытством. — Вы, часом, не из нашей системы?

— Увы, нет. Все прозаичнее. Мой младший брат — курсант Львовского училища. Поневоле стала знатоком регалий и эполет.

«Младший брат, — подумал Панарин. — Еще один из тех, кто считает Галактику своим домом — настрой у нынешних курсантов прежний, тот, что был и у нас…»

— Значит, вы только что произведены. Жалко. Я могла и подумать, что вы — инопланетянин.

— Неужели похож?

— А вы разве не слышали? — удивленно подняла брови Ирена.

Странно, но она, кажется, не шутила.

— О чем я не слышал?

— На Земле распространяются слухи, что каким-то образом удалось обнаружить маскирующихся под землян инопланетных наблюдателей. Теперь понимаете, почему вас можно принять за инопланетянина? Знаки отличия и форму вы скопировали абсолютно правильно, а о шевроне забыли.

— Мы чуточку пренебрегаем мелочами, как все андромедяне, — сказал Панарин.

— Между прочим, я абсолютно серьезно. Ходят такие слухи.

— Ох, вторую сотню лет они ходят, — сказал Панарин. — Встретить бы такого наблюдателя — не отпустил бы, пока не дознался, каким образом им удается преодолевать такие расстояния…

— Но ведь интереснее доискаться самим?

— Который год доискиваемся… — сказал Панарин.

— Значит, вы не андромедянин. Жалко. Но я не разочарована. Вы — мой первый знакомый испытатель Проекта, будет чем хвастать перед братом.

— Господи, чем тут хвастать…

Как всякий человек мужественной профессии, он был суров, немногословен и скромен до предела…

— Вы журналистка? Впрочем, такие штампы в журналистике давно отмерли. Да и журналисты нас прочно забыли.

— Нет, не журналистка. А кто, не скажу. Попробуйте угадать.

— Не так уж трудно, — хмыкнул Панарин. — Звездный Флот и Глобовидение отпадают. Остаются Проект, планетологи и «Галакс».

— Холодно. Можно перебить вас бестактным вопросом? Что вы будете делать, если усилия Проекта так и не увенчаются успехом?

— Такого быть не может.

— Уверены?

— Да, — сказал Панарин, начавший привыкать к ее почти мгновенным переходам от шутки к серьезному и наоборот. — Уверенность эта чисто эмоционального плана, и тем не менее… Существует некий закон преодоления преград — я бы его так назвал. Причем преграды становятся все более сложными. Когда-то человек не мог переплыть узенькую речушку — построил плот. Потом непреодолимым препятствием казался океан — но появились драккары, лодьи и каравеллы. Потом люди завоевывали воздух, Солнечную систему, вышли к другим звездам. Возьмем и этот барьер.

— Ну, а если все-таки?

— Для меня нет «все-таки», — сказал Панарин.

— Рассердились?

— И не думал, просто излагаю свои взгляды.

— Взгляды, взгляды… — она задумчиво чертила что-то пальцем на столе. Кажется, «пифагоровы штаны». Есть что-то забавное в том, что «штанами» назвали чертеж, созданный человеком, никогда не пользовавшимся штанами.

— Такие взгляды кажутся вам наивными? — спросил Панарин. — Кое-кто отзывается именно так.

— Нет, отчего же — наивные. Взгляды как взгляды. Вот только… — она подняла на Панарина глаза. — Мне кажется, что, думая о развитии техники, вы смешиваете две противоположные тенденции: бороться с природой и сотрудничать с ней. Создавая самолеты, химические ракеты, вертолеты, человек боролся с ветром, с силой земного притяжения. И только двадцать лет назад появились мобили, которые, если можно так выразиться, «сотрудничают» с гравитационным полем планеты, а не борются с ним, пытаясь пересилить. Понимаете?

— Да, — сказал Панарин.

— Химические ракеты отжили свое и стоят теперь в музеях, но корабли Дальнего прыжка используют тот же принцип «борьбы» с природой — пробить пространство, проскочить, деформировать, одним словом. Тот же самолетный винт, кромсающий воздух, если вдуматься. Почему бы не поискать более «мирные» методы? По-моему, никто до сих пор этим даже не занимался?

— Что-то такое было на заре ДП-полетов, — сказал Панарин. — Несколько спорных работ, которые забыли даже прежде чем они успели оформиться в тупиковую ветвь. Я не теоретик и не знаю всех подробностей, но можно покопаться в архивах.

— Может быть, эти идеи поторопились списать в архивы?

— Повторяю, я не физик, — сказал Панарин. — И вы, сдается мне, тоже — физики Проекта не видят иного пути, кроме ДП-кораблей. Может быть, вы все же в «Галаксе» работаете?

— Хорошо, не буду вас больше интриговать. Я археолог и прилетела сюда работать.

Панарин с трудом подавил удивление. Работы археологу на Эвридике найдется примерно столько же, сколько энтомологу — на Плутоне, а вулканологу — в Сахаре.

— Более того, я — астроархеолог.

В некоторых отношениях астроархеология, искавшая на других планетах следы иного Разума, была родной сестрой Проекта «Икар». Столь же уныло прозябала. Проект, по крайней мере, имел возможность неограниченно экспериментировать, но его сестричка была лишена такой возможности. Ни на одной из планет Ойкумены не удалось обнаружить ни разумных существ, пусть на низкой стадии развития, ни следов инопланетян. Редкие сенсации время от времени ослепительными метеорами вспыхивали в научных небесах и тут же гасли — ошибки, натяжки, ложные тревоги. Если смотреть правде в глаза, астроархеология уныло прозябала в ожидании чуда…

— Как видите, встретились родственные души и братья по несчастью, — сказала Ирена. — Однако нам, кажется, повезло — в Синегорье палеонтологи обнаружили нечто напоминающее захоронение.

— Очередная ложная тревога.

— Говорят, не похоже.

— Да быть этого не может! — сказал Панарин. — Нет здесь никаких сапиенсов, и не было. Простите, но вы снова гоняетесь за миражом. Хотя… Что ж, копайте. Интересно будет посмотреть.

— Иронизируете?

— Вполне серьезно желаю вам удачи, — сказал Панарин. — Не хочу, чтобы множилось число неудачников — их здесь и так больше чем нужно. Когда вы летите в Синегорье?

— Завтра. Прилетайте к нам. Или вы ужасно заняты?

— Да нет, — сказал Панарин. — Следующий полет у меня через три дня. А обязанности заместителя по летным вопросам не так уж и обременительны. Так что я непременно прилечу. Но только тогда, когда вы действительно откопаете что-то интересное.

— Постараемся. — Ирена встала. — Проводите меня.

Почти рассвело, над крышами задержались последние звезды, прозрачные, уже не казавшиеся по-ночному колючими.

— Мне пора, — сказала Ирена. — Вещи разбирать, осваиваться. До встречи, командор. Хрустального башмачка у меня нет, но если захотите меня найти — найдете.

Она ступила на «бегущую дорожку», прощально махнула рукой и исчезла за поворотом. Панарин задумчиво смотрел вслед. Потом покосился на дорожку, подумал секунду и пошел пешком. Задержался у серого трехэтажного дома — светилось окно на втором этаже, и Панарин увидел на белой занавеске четкий силуэт Кедрина. Адмирал, скрестив на груди большие руки, стоял вполоборота к окну, задумчиво глядя вглубь комнаты. В этой позе он показался Панарину похожим на капитана Немо.

Пилоты Эвридики, даже те, кто был старше Панарина, не говоря уж о самых молодых, чуточку по-мальчишески гордились своим адмиралом — Кедрин был единственным в своем роде. Он был легенда. Один из шестидесяти двух релятивистов. С две тысячи пятидесятого года по две тысячи пятьдесят пятый Земля отправила к одиннадцати ближайшим звездам одиннадцать кораблей. В пятьдесят четвертом к Ауриге ушла «Рогнеда», десятый по счету корабль. Вторым пилотом был тридцатилетний Кедрин. На долю экипажа «Рогнеды» выпал самый трудный полет — улетало восемь человек, вернулось четверо. Они вернулись в две тысячи восьмидесятом — двадцать шесть лет по земному времени, семь лет по локальному времени корабля. Кедрин оказался одним из немногих релятивистов, кому удалось продолжить службу — теперь уже в Звездном Флоте. Восемь лет летал командиром корабля, потом был флаг-капитаном поисковой эскадры Дальней разведки, последние семь лет руководил здешним полигоном и был директором поселка.

«Впрочем, — подумал Панарин, — пожалуй, самый трудный полет выпал на долю „Кентавра"».

Десять кораблей вернулись, но почему не вернулся «Кентавр», замолчавший в пятьдесят четвертом, никто не знал. Смерть всегда трагична, но, сопряженная с неизвестностью, трагична вдвойне. Кедрин никогда об этом не упоминал, но все знали, что двое из пяти навсегда ушедших на «Кентавре» были его близкими друзьями…

Светилось окно еще одного полуночника, Виктора Крылова. Тезка великого баснописца представлял здесь «Динго» — отдел безопасности Совета Системы. Со всевозможными разведками и контрразведками прошлого эта контора, разумеется, не имела ничего общего. Одно из его подразделений занималось всевозможными складами боеприпасов (даже сейчас их находят порой), затонувшими давным-давно кораблями с оружием на борту, скрытыми в укромных местах контейнерами с ядовитыми газами и отходами. Предки порядком захламили в свое время планету… Второе подразделение наблюдало за безопасностью ученых, ставивших особо рискованные опыты. Третье присматривало за туристами на Земле и других планетах — туристы имели иногда склонность шататься там, где можно нарваться на зверя.

Четвертое, отдел чрезвычайных происшествий, было создано лет тридцать назад. На всякий случай, на случай, если произойдет что-то действительно из ряда вон выходящее — нагрянут с агрессивными целями инопланетяне, появится Сатана, сбежит из лаборатории киборг, одержимый манией создать на Меркурии государство роботов. Правда, за все время существования отдела не произошло ни одного ЧП, для борьбы с которыми он предназначался…

Назвать его сотрудников бездельниками все же не поворачивался язык. За эти тридцать лет они разработали неисчислимое множество моделей гипотетических конфликтов, критических ситуаций и опасных осложнений, связанных с непредсказуемым развитием новых областей науки или контакта с иным разумом. Злые языки утверждали, что писатели-фантасты вместо того, чтобы самостоятельно искать темы и сюжеты, беззастенчиво пользуются информаторием отдела ЧП. Как бы там ни было (фантасты отчаянно отпирались), отдел располагал богатейшим теоретическим материалом при полном отсутствии практики, и это способствовало иронически-прохладному отношению к нему. Лет десять назад отдел даже хотели закрыть, но не закрыли — опять-таки на всякий случай. Человечество было настолько богато, что могло позволить себе эту маленькую роскошь, тем более что при успехе Проекта «Икар» отделу ЧП найдется какая-нибудь работа. Но пока сотрудников в нем было очень мало, и в последние годы многие о нем попросту забыли…

Панарин вошел в свой коттедж, уселся в большое мягкое кресло. Посидел с закрытыми глазами, вновь вспоминая беззвучно рассыпавшийся корабль, физиков, стоявших унылой кучкой у выхода на летное поле…

Встал. И обнаружил на столе листок бумаги — список пассажиров, которые должны были прилететь завтра на «Кассиопее». Видимо, список принес Кедрин. Одна фамилия была подчеркнута синим карандашом, каким обычно пользовался адмирал.

Каратыгин И.Е. Профессии туристов обычно не указывались, но фамилию каждого, который прилетал в служебную командировку, сопровождало упоминание о роде занятий. Так и здесь — Каратыгин И.Е., член Совета Системы, начальник Управления энергетики Системы. Он же — Дрессировщик Харибды, Скупой рыцарь, Гобсек. Молодежь проекта была остра на язык и порой несдержанна в прозвищах, метко отражавших тем не менее суть дела. А суть была в том, что Каратыгин принадлежал к числу тех, кто ратовал за введение для Проекта энергетического лимита…

«Значит, вот так», — подумал Панарин. Вот, значит, как. Что это — просто очередное выражение недовольства, или Каратыгин собирается осуществить наконец свою прошлогоднюю угрозу — вынести вопрос на референдум Системы? Плохо, если так. Что ж, «Кассиопея» прибудет в девять тридцать, время еще есть…

Он решительно встал и нажал клавишу видеофона.

— Дежурный Главной диспетчерской, — по инерции отчеканил Тоймар. — А, это ты? Доброе утро, Тим.

— Доброе утро, Гуго, — сказал Панарин. — Есть дело. Запроси Землю, где сейчас находится репортер Глобовидения Станислав Снерг. Это срочно. А пока посплю часика три. позвони в девять, заодно и разбудишь. Запомнил фамилию?

— Конечно, — сказал Гуго. — Я его и сам знаю.

— Вот и отлично. Итак, ровно в девять…

Глава 3

СНЕРГ У СЕБЯ ДОМА

Снерг захлопнул мягко цокнувшую дверцу элкара, отошел на несколько шагов, встал спиной к машине, и больше не было начала двадцать второго столетия, радужных роев мобилей над домами, скоростных трасс и космолетов, многолюдства и строчных экранов Глобовидения. Всего четыре километра от автострады, шесть-семь минут по узкой старой дороге, заросшей сочной высокой травой колее, — и он, приехав в тайгу, вернулся самое малое на десять тысяч лет назад. И в те далекие времена все здесь было точно таким, как сейчас — звезды, тайга и тишина.

Он с наслаждением вдохнул полной грудью эту прохладную свежую тишину. Крупные, как вишни, белые звезды усыпали небо, их свет был чист и прост, как Время, которого не существовало сейчас. Млечный Путь тек по небу алмазным ручейком, и Снерг по неведомой ассоциации вспомнил плывшие по Днепру в ночь накануне Ивана Купала венки со свечками — вереницы зыбких огоньков на темной воде, крохотное пламя, такое слабое над тугой волной, робкое и трепетное, как надежды на то, что самое лучшее и самое главное в жизни — впереди… Он снимал там полтора года назад.

Откуда-то издали долетел самоуверенный, хозяйский вопль рыси и растаял, запутавшись в темной стене сосен. Зверь не чувствовал хода времени, перемены для него заключались только в том, что люди приносили с собой иные, новые шумы. Существо, которое воспринимает мир исключительно через звуки, — привычно представил Снерг сюжет. Нет, оно не слепое от рождения — у них там не слепнут, у них вообще не бывает глаз. Подходит? Вполне. Пусть останется в запасе до того времени, когда я устану делать фильмы и стану писать фантастические романы. Вот только устану ли я когда-нибудь снимать?

Снерг сел в элкар и повел машину вверх по отлогому склону. Миновал гребень, перевалил на ту сторону и медленно стал спускаться в обширную долину. С трех сторон ее замыкала тайга, косо пересекала узенькая, отблескивающая светлым серебром речка, и там, у излучины, Снерг увидел огни, прибавил скорость. Фары он не включал — не хотел мешать репетирующим, да и лунного света вполне хватало, он отчетливо видел полдюжины выстроившихся полукругом мобилей, и рядом с ними — словно бы кусочек солнечного дня, перенесенного сюда с другой стороны планеты, где в этот час был день. Полусфера света, и в ней зеленели иные, не сибирские, деревья, зеленела трава, гуляли люди. До Снерга донеслись звуки старинной музыки.

Он подъехал к крайнему мобилю, остановил элкар, тихонько притворил дверцу, тихонько прошел к месту, откуда мог все видеть и никому не мешать.

Спиной к нему на раскладном стульчике, ссутулившись, подперев кулаком подбородок, сидел человек в черных брюках и черном свитере. Левее, у аккуратной шеренги мигающих синими, зелеными и алыми лампочками приборов сосредоточенно склонились еще пятеро, и тут же, как равноправный, не требующий опеки член коллектива, беззвучно работал, светился дюжиной окошечек, не уступающих в замысловатости калейдоскопу соцветием красок, компьютер сцены «Байкал», правда, так его никто не называл — люди театра по бог знает кем заведенной традиции именовали компьютер Мельпоменом. Справа от человека в черном выстроилась подчиненная Мельпомену аппаратура, давно сменившая архаические прожекторы и ставшая в современном театре привычнее, чем занавес. В свое время Снерг начинал с фильмов о театре и с тех пор неплохо разбирался в постановочном хозяйстве.

Он высмотрел и себе стул-разножку, тихо устроился поодаль и стал смотреть.

Зеленого луга уже не было. Перед ними была комната без одной, обращенной к зрителю, стены, старинная комната с высокими сводами, жилище ученого — большой глобус с непривычными для глаза, словно неумело нарисованными ребенком очертаниями материков (Америка узнавалась с трудом, а Австралии с Антарктидой не было вовсе), на полках, густыми рядами облепивших стены до высоты поднятой руки, — огромные книги в траченных мышами кожаных переплетах, увесистые неуклюжие реторты и какие-то банки. Бледная широкая полоса лунного света косо легла поперек комнаты, наполовину всосанная витражным стрельчатым окном. Освещала комнату не она, а багровое мерцание — оно вытекало из щелей, тянулось к стенам полосами багрового тумана, скрепленного блестками-искорками, бережно овеивало фигуру в мантии бродячего схоласта и черном квадратном берете, наконечниками стрел нацеливалось на старика в тяжелой роскошной одежде. Это было красиво и немного жутковато — самую чуточку.

Старик шевельнулся в кресле с высокой спинкой:

— По специальности прозванье вам дается: дух злобы, демон лжи, коварства — как придется. Так кто же ты?

— Часть вечной силы я, — схоласт отвесил поклон, торжественный до иронии. — Всегда желавшей зла, творивший лишь благое.

— Кудряво сказано; а проще — что такое?

— Я отрицаю все, и в этом суть моя. — Сказал Мефистофель с улыбкой, удивительным образом отстраненной от земных эмоций и чувств. Щупальца багрового тумана колыхнулись, словно подтверждая его слова, придвинулись к Фаусту, сплелись сетью за спинкой кресла, готовые опутать, задушить, если будет на то воля хозяина. А хозяин бросал и бросал все отрицающие фразы, быть может, стараясь убедить в своей правоте прежде всего самого себя, доказать себе, что не ошибается и служит истине.

Снерг быстро узнал Фауста, хотя его лицо изменили парик и биогрим, — Кирилл Новицкий. Мефистофеля он узнал сразу — прекрасное женское лицо, черные волосы до плеч, мягкая пластика, темные, как-то странно блестевшие глаза.

«Снова Влад кого-то эпатирует, поручив роль дьявола Алене», — подумал Снерг, — покосившись на неподвижного режиссера — казалось, Шеронин и не дышит.

Влад Шеронин был, бесспорно, выдающимся и весьма известным режиссером, но эта нехитрая аксиома оставалась лишь первой ступенькой лестницы — мало кто мог связно объяснить, куда она вела и откуда. Он постоянно экспериментировал, находил оригинальные интерпретации миллион раз интерпретированной классики, применял в спектаклях самые неожиданные технические достижения эпохи, искал новые формы режиссуры или вовсе выводил из игры самого себя, режиссера, писал пьесы, выступал по Глобовидению как исполнитель песен на свои и чужие стихи, и, как это обычно бывает, эксперименты вызывали самые полярные отзывы — одни хвалили взахлеб, другие неистовствовали в отрицании.

Последний скандал случился в прошлом году, когда Шеронин ставил «Гамлета». Он пригласил Неверару, одного из лучших психологов планеты, Неверару загипнотизировал актеров и на три часа заставил их забыть двадцать второй век — они стали древними датчанами, персонажами трагедии.

Эффект поразил, кажется, и самого Шеронина. Нет, актеры не так уж далеко отошли от текста, хотя доля импровизации была значительной — но это было что-то страшное и чарующее, пугающее то ли непривычностью, то ли неподдельностью. В Эльсинор ворвалось само прошлое, на Землю вернулись умершие тысячу лет назад люди. «Датчане», даже скрупулезно следуя тексту, играли, по сути, совершенно иную пьесу. Слова и поступки оставались прежними, а побуждения, толкавшие к этим словам и этим поступкам, философия, внутренний мир и подспудные мысли героев вылились в тысяча первую интерпретацию, непохожую на все предыдущие — потому что пьесу не играли актеры, никто не играл, на сцене жили древние датчане. Битва критиков, театралов и шекспироведов загремела, в общем, по привычным канонам, не менявшимся за столетия, но неожиданно этот эксперимент заинтересовал психологов, историков психологии и философов — те утащили казус в свои вотчины и там использовали на благо своих наук в дискуссиях и разработках, уже не касавшихся театра и драматургии и плохо понятных дилетантам. Снерг сделал отличный фильм, именно тогда в его жизнь вошла Алена, а Шеронин чуточку недоумевающе раскланялся перед благодарившими его учеными и стал работать над очередным синтез-экспериментом.

Снерг поднял голову — все кончилось, Шеронин встал и махнул рукой:

— Конец. Всем — спасибо.

Тоненько просвиристел Мельпомен, и комната исчезла, унеслась в прошлое, растаяло багровое мерцание, в лунной тишине осталась таежная долина и два человека в старинных одеждах вернулись в двадцать второй век из притчи о хитром черте, замыслившем перехитрить самого себя. Операторы, тихо перебрасываясь профессиональными терминами, выдергивали из земли треноги приборов. Снерг негромко похлопал в ладоши — из уважения и чтобы дать знать о себе.

— Ну, здорово, — ладонь Шеронина была твердой и сильной. — Явился, Снерг? Люблю называть тебя, черта, по фамилии — Снер-рг. Снег, который вдруг зарычал.

— Ассоциации у тебя… — сказал Снерг. С небольшими вариациями эта формула приветствия повторялась ими каждый раз после более-менее долгой разлуки. — А у тебя опять, как я смотрю, что-то новое?

— На том стоим, — сказал Шеронин. — Это тебя вряд ли заинтересует. А вот есть у меня в запасе одна штука — мимо нее тебе никак нельзя пройти. Как фильм?

— Завтра пойдет по третьей, — сказал Снерг. — А на Внеземелье уже сегодня.

— Вельми и зело, — припечатал Шеронин одной из своих обычных присказок. — Отмечать в кругу восторженных друзей ты, понятно, будешь завтра?

— Ага.

— Ну что ж, до завтра.

К Снергу подошла Алена, стиснула его плечи тонкими пальцами, прижалась. Берет схоласта жестко царапнул щеку, Снерг толкнул его подбородком и сбросил, поцеловал знакомые губы и ему, как обычно, показалось на секунду, что кончились все странствия и сошлись в одной точке все дороги. И тут же это прошло — смысл жизни состоял в погоне за ним, жизнь состояла из дороги.

— Я вернулся, — сказал он и приподнял ее голову. — Что у тебя с глазами, снова штучки этого доктора Моро?

Глаза у нее как-то странно светились, казались глубокими-глубокими и странными, словно бы и не человеческими — настоящие глаза черта.

— Контактные линзы, — сказала Алена, улыбаясь ему. — Говорят, мне даже идет.

— Ничего подобного, поехали?

— Сейчас, переоденусь только.

Она скрылась в грузовом мобиле-костюмерной. Операторы с деланным кряхтеньем погрузили Мельпомена, бесшумно взвились, хлестнув Снерга тугим ветерком, их мобили, следом взлетел Шеронин, ухарски просвистав на прощанье Соловьем-разбойником, взмыла костюмерная. Все эти ребята знали Снерга, и в другое время обязательно задержались бы поболтать о древних городах инков, о Мехико, но сейчас никто не стал ему мешать — деликатные люди. Все они понимали насчет разлук и встреч.

Алена подошла к Снергу, уже в знакомой белой куртке, в которой она по какой-то своей тайной примете ездила на репетиции, и они были одни, а до звезд, казалось, было вдвое ближе, чем считают те, кто сейчас в городах смотрят на ночное небо.

— А стихи ты читать так и не научился, — не замедлила безжалостно констатировать Алена. — Голос у тебя глупым делается.

— Я знаю, — сказал Снерг.

— Но я тебя все равно люблю. Несмотря на то, что ты звезда Глобовидения. — Алена дурачилась, прогоняя свинцовой тяжести напряжение рампы, она отбежала на несколько шагов и круто обернулась к нему, черные волосы метнулись над плечами взмахом птичьего крыла, Алена раскинула руки. — Ни с места, Стах!

декламировала она звонко и весело, наперекор лунной тишине, потом подбежала к Снергу, крепко обхватила с разбега обеими рукам, как ребенок, заглянула снизу вверх в лицо:

— И еще люблю за то, что ты не сказочный принц. Невозможные, должно быть, были типы — запрограммированные на успех, на корону, на любовь принцессы… На абсолютную положительность жизни. Как их только могли любить эти дуры из заколдованных замков? Молчи! Дуры, раз я говорю. Поехали, только поведу я. Мы будем любить друг друга сегодня, и всегда, и любовь никогда не станет привычкой, а мы никогда не станем похожими на глупых марионеток из старинного театра, Арлекина и Коломбину… Вот. Ну, поехали.

Элкар выехал на автостраду, пихтовая ветка прощально стегнула по крыше. Алена лукаво покосилась на Снерга, опустила стекла и вывела скорость на максимум. Ветер трепал им волосы, разноцветные огни Саянска неслись навстречу.

— Гамлета играли женщины, и не однажды, — сказал Снерг. — Но почему еще и Мефистофеля?

— Когда это мы сами понимали в точности, зачем? Можем только ощущать, что делать нужно так, а не иначе. Ты ведь тоже не объяснишь, почему взял для последнего фильма древние города инков? Нет, ты объяснишь, но все равно что-то останется не перелитым в слова. — Она подумала и продолжала серьезнее. — Может быть, имеет смысл интерпретировать схватку Мефистофеля с Фаустом как извечную борьбу мужского и женского начал. Потому что, я считаю, логика дьявола по своей непознаваемости и странности близка как раз к женской.

— А вдруг и не было никогда этой пресловутой борьбы мужского и женского начал?

— Ну вот… Сие нам знакомо, — улыбнулась Алена. — Не было той борьбы, видите ли… Боитесь просто. Признай вы, что была такая борьба, — придется вам автоматически признать, что побеждаем всегда мы. Но! Но… Я думаю, что Мефистофелева история как раз и иллюстрирует печальную истину — то, что нам кажется победой над мужчиной, было нашим поражением. Столь же иллюзорны порой триумфы… И женщина как нельзя лучше поймет и сыграет Мефистофеля, много у нас с ним общего. Столь же иллюзорны порой триумфы… Вот тебе и «Фауст» в трактовке Алены Романовской… и никакого издевательства над классикой — книги гениев тем и хороши, что напоминают кристалл с миллионом граней…

— Значит, побеждаем все же мы?

— Наше поражение вовсе не означает вашей победы, — отрезала прекрасная, разгоряченная скоростью Алена. — Я уже не о Мефистофеле говорю, не о спектакле. — Элкар резко затормозил, задним ходом въехал под выгнутый стеклянный козырек. — Приехали. Третий час ночи, мамочка… Ничего, завтра будем спать до полудня… Что с тобой?

— А что?

— У тебя лицо на миг стало то ли чужое, то ли испуганное, — сказала Алена.

— Глупости, — сказал Снерг как можно беззаботнее. — По ассоциации вспомнил, что в полдень фильм, и пойдет для Южной Америки.

— Ну вот, вечно ты… Кто это который раз клялся забыть о делах, переступая мой порог?

— Я больше не буду, — сказал Снерг.

— То-то, — поцеловала его в щеку Алена.

«Ничего не заподозрила, хорошая моя, — с тоскливой безнадежностью подумал Снерг, — и сказать ей ничего нельзя — встревожится только, а от этого легче не станет, да и не по-мужски это, сначала нужно самому во всем разобраться, выдернуть занозу проклятую…»

— Ой, Стах! Ты их — оттуда?

Алена замерла на пороге, комнату заливал густой аромат тропического леса, свежий и пряный, яркие охапки пронизанных лианами цветов были везде — на полу, на синей пушистой тахте. Снерг не старался разложить их очень уж аккуратно, они были красивы сами по себе, такие нездешние. Пилоты на красноярском космодроме были свои парни, давно знакомые и все понимающие, и все равно пришлось потрудиться, пока он довез эту груду радужных запахов до Саянска — в трех грузовых мобилях, сюда, на третий этаж, таскал сам — почему-то не хотелось брать киберов, вмешивать их в это дело.

— И все — сам?

— Ну, в Мехико мне немножко помогли, — сказал Снерг нарочито безразлично — он всегда в глубине души побаивался полностью подчиняться нежности, хотя и ругал себя за это не единожды.

Алена сплела пальцы у него на затылке, Снерг обнял ее, притянул, и не стало ничего, кроме них и запаха нездешних цветов.

Снерг лежал на спине и слушал ровное дыхание спящей Алены. Глаза закрыть не решался — боялся, что уснет. Раза два он уже зажмуривался, но тело тут же пронизывала мгновенная судорога, ощущение падения, и он просыпался, не успев заснуть. Он понимал — долго так продолжаться не может, нужно на что-то решаться…

Когда колыхание на границе полудремы и бодрствования стало непереносимым, он встал, накинул халат и прошел на балкон, осторожно обходя начавшие уже вянуть цветы. Наступал тот неуловимый переход от ночи к рассвету, утренний час, когда исчезли последние звезды, и перламутрово-серое небо должно вот-вот поголубеть. Мир был чист и свеж, новое утро означало новые надежды, но Снерг чувствовал себя опустошенным.

Так было всегда, каждый раз повторялось. Сначала блекло брезжила идея, как свет самой далекой звезды, потом она обретала четкие контуры, и начиналась работа, адова пахота, на всем протяжении которой Снерг прямо-таки панически боялся умереть вдруг, не закончив. А потом — монтаж, озвучивание, перевод на кристалломатрицы, и наконец наступал самый последний день — перед ним на столе лежали несколько голубых полупрозрачных двенадцатигранников. Конец. И Снерг без сожаления выбрасывал из сердца готовый фильм, забывал, как дикие звери забывают о выросших детенышах, был опустошен, ощущал себя ненужным никому, самому себе в том числе. До следующего легкого укола в сердце, означавшего — вот оно. Новая тема. Так было со многими, он специально расспрашивал, когда был моложе и неопытнее, считал себя отклонением от нормы и не понимал, что законы творчества едины для всех.

В комнате мягко прошлепали босые ноги, Снерг почувствовал взгляд Алены и напрягся.

— Ты почему не спишь, суеверная актриса? — спросил он не оборачиваясь.

— Потому что чуткая, как нерв, — ответила Алена слегка хрипловатым, непроснувшимся голосом. — И хочу, чтобы ты хоть немного выспался после своих заброшенных городов.

— Я спал.

— Врешь, — сказала Алена убежденно. — Вот и врешь.

— Почему ты так решила?

— Я тебя всегда чувствую, сам знаешь. Пошли. — Алена бесцеремонно сгребла его за воротник халата и потащила в комнату. Снерг покорно пошел. Ему пришло в голову, что сегодня, быть может, все и обойдется — должны же когда-нибудь кончиться эти кошмары?

Алена уложила его в постель, преувеличенно заботливо, как младенцу, подоткнула одеяло, критически осмотрела и осталась довольна. Отошла к столику, выдвинула верхний ящик.

— Ну вот, — сказала она. — Теперь король Глобовидения будет дрыхнуть без задних ног, а Глобовидение и остальное человечество подождут…

Снерг увидел направленный на него изящный параболоид «Морфея», успел еще приподняться, хотел что-то сказать, но воздух сгустился, бархатной маской лег на лицо, что-то мягкое нежно и властно закрыло ему глаза, Снерг успел еще почувствовать, как затылок вжимается в подушку, и больше ничего не видел и не чувствовал. Алена села на постель, подперла щеку кулачком и долго смотрела на него с тревогой, которую тщательно скрывала весь вечер.

— …Рос! Рос! Рос! — кричали справа и слева от Снерга.

Они надвигались стеной, выставив щетину копий с тусклыми широкими наконечниками, мрачные всадники в броне, на забранных железом конях, и Снерг, — тот, кем был сейчас Снерг, — подумал, что не так уж хороши дела у этих собак, раз они бросили в бой «бессмертных», но легче от этого не будет, силы слишком уж неравны, но что делать, остается драться и драться… Он поволок из ножен взвизгнувший широкий меч и, горяча себя перед схваткой, заорал:

— Рос! Рос!

И побежал вперед, звук его шагов растворился в слитном гуле сотен ног, гремели, сталкиваясь, алые щиты, в гущу мрачных всадников летели через головы бегущих стрелы, и кто-то уже сполз с седла, несколько копий дернулись и выпали из частокола тусклой смерти. Катафрактарии умеряли аллюр, осаженные на полном скаку кони недоумевающе храпели, молотили передними ногами по воздуху, и уже первые мечи ударили по копьям, отсекая наконечники, по панцирям, по лошадям,

Р-раз! И лезвие меча опускается на оскаленную, пенную конскую морду, на огромный, налитый ужасом лиловый глаз. В нос остро шибает кислый запах крови.

Эх! «Бессмертный» промахивается, и древко копья лишь обжигает кожу на шее, а секундой позже Снерг срывает с коня потерявшего равновесие врага и бьет рукоятью меча в лицо — не размахнуться уже для рубящего удара в толчее, все перемешалось.

Снерг не чувствовал ударявших по броне вражеских мечей, он колол, рубил, когда удавалось, бил щитом, прорывался вперед — потому что оставалось только драться. И конников опрокинули, они поворачивали коней, уносились галопом, следом мчались лошади с пустыми седлами, враг бежал, и вслед ему несся крик:

— Рос! Рос! Рос!

Только почему не трогаются с места обращенные задом к бегущим высокие крытые повозки?

Холстины вдруг раздернулись, и навстречу бегущим ратникам ударили золотисто-черные толстые струи бурлящего огня. Снерга обдало нестерпимым жаром, меч выскользнул из руки. Он ослеп, катался по земле и горел, боль рвала тело, не стало мира и неба, ничего, кроме боли…

Неуловимо, зыбко, нереально просто заволокшая глаза боль перелилась в соленый густой запах океана. Снерг стоял у деревянного борта корабля, у его лица подрагивал, словно дышало большое сильное животное, туго выгнутый ветром жесткий парус. И море, море — до горизонта.

На его плечах тяжело лежал тусклый панцирь, круглое выпуклое изображение оскаленной звериной морды прикрывало грудь, у бедра угадывалась литая рукоять меча.

Справа раздался длинный крик, и Снерг обернулся. Человек в таком же панцире и шлеме с черным щетинистым гребнем, — Снерг откуда-то знал, что это его помощник, — показывал рукой на море. Застучали по палубе ноги бегущих, резанул уши вопль медного рога.

По правому борту маячил корабль с зарифленными парусами, по-акульи длинный и узкий, было в нем что-то неуловимо-хищное, угроза. Снерг знал — это враг.

Он обернулся к мачте. Отдавал резкие команды, которых не понимал репортер Глобовидения, но, видимо, в них были толк и смысл — забегали матросы, заскрипели канаты, из трюма волокли что-то тяжелое и длинное, укутанное грубой тканью, корабль разворачивался носом к противнику, шел на сближение, но врага, казалось, это нисколько не заботило, он покачивался на волнах выброшенной доской, и над самым его бортом, на корме вспыхнул ослепительно белый огонь, дымящийся луч толщиной с оглоблю наискось чиркнул по парусу, упал на палубу, и корабль вспыхнул, как пучок соломы, весь мир состоял из обжигающего белого пламени…

…Он кричал во сне и проснулся от этого крика, не похожего на человеческий. Помотал головой, проморгался, окончательно отгоняя сон, резавший глаза, словно песок, увидел знакомый потолок, залитую солнцем комнату и попытался сообразить — во сне или наяву он кричал? Наверное, все-таки во сне, иначе из кухни непременно прибежала бы Алена, а она, Снерг слышал, безмятежно возилась с завтраком. Ну и прекрасно, удалось обойтись без ответов и на этот раз, хотя она явно что-то почувствовала, нельзя долго обманывать женщину, которая тебя любит и знает насквозь — особенно если абсолютно нет навыков по части обмана, лжи…

Цветов уже не было, ни одного — роботы-уборщики постарались.

«Она правильно сделала, — подумал Снерг, — при дневном свете увядшие цветы выглядели бы смешно и жалко, всему свое время, всему своя мера…»

Он долго стоял под душем, пуская то ледяную, то горячую воду, растирался до жжения кожи жестким полотенцем, и вошел в кухню, чувствуя себя исключительно бодрым, свежим и готовым сворачивать горы — самое время забрезжить идее…

На углу стола стояли несколько тарелочек и чашка кофе, приготовленный на одного завтрак, что было довольно странно — Алена любила завтракать вместе с ним, кормить его, а сейчас сидела поодаль, в белых брюках и белой вышитой блузке (за пристрастие к белому Снерг называл ее порой то Снегурочкой, то Снежной королевой), с видом строгим и серьезным. Кажется, будет сцена, сообразил Снерг. Крайне редко, но случалось и такое. Неужели?

Снерг смотрел на нее. Молчание переходило в неловкость, неловкость — в напряженность, а он по-прежнему ничего не понимал. Или просто боялся кое о чем догадываться.

— Доброе утро, малыш, — сказал он как ни в чем не бывало. — Позавтракала уже?

— А притворяешься ты бездарно, — сказала Алена.

— Ну, я же не актер, — пожал он плечами.

Обычно Алена всерьез сердилась, когда он поминал всуе ее профессию, но сейчас прием не подействовал, то ли в силу избитости, то ли по другим причинам. Снерга более устроило бы первое.

Алена невозмутимо молчала.

— Что случилось?

— Ничего особенного, — сказала она отстраненно. — Сиди себе и завтракай.

Резко поднялась и вышла, едва не опрокинув широким рукавом его чашку, это было уже совсем серьезно. Снерг торопливо последовал за ней, Алена его словно бы и не видела — села на тахту, сложила руки на груди и стала демонстративно смотреть в окно. Снерг потоптался и сказал:

— Аленка…

Никакой реакции.

— Хочешь, на колени встану?

— Хоть на голову, — отрезала Алена. — Как там тебе удобнее, будь как дома.

— Ну, так, — сказал Снерг. — Сейчас сграбастаю и буду держать вниз головой, пока не оттаешь. Трудно сохранять ледяную невозмутимость, когда тебя держат вниз головой, не так ли? А визжать и вырываться ты посчитаешь ниже своего достоинства, я тебя знаю.

— Ох, как же мы друг друга знаем…

— Итак?

— Садись-ка, — Алена смотрела на него сухими глазами, но Снергу все равно казалось, что она плачет. — И пожалуйста, изволь отнестись серьезно ко всему, что я скажу. Ты меня снова обидел. И снова не заметил, а ведь копится… Почему ты боишься спать, уснуть? Молчи. Если начал подыскивать слова, значит, собираешься врать. Ну нельзя же так, Стах. Я все понимаю — не жена, не имею права лезть в тайники души… предположим, и жена порой на то не имеет права, но суть в другом. Я верю, что ты меня любишь, ты веришь, что я тебя люблю, но разве этого достаточно? Я имею право знать, что с тобой. Иначе что у нас останется — одна постель?

— Понимаешь, я…

— Понимаю превосходно. Еще один атавистический комплекс — не доверять женщине свои сложности, это так не по-мужски, чуть ли не унизительно… Да ведь нам как раз нужно доверие, чурбан, доверяя, силу вы проявляете, а не слабость! Что с тобой происходит?

— Я не понимаю, — сказал Снерг. — Сны снятся дикие, ну прямо хоть с ума сходи…

— Кошмары?

— Не совсем то. Кошмары — это чудовища, фантасмагории… А здесь как раз реальность, но от этой реальности спятишь скорее, чем от кошмаров. Битвы, почти сплошные битвы, разные века, разные страны, одни я приблизительно могу опознать, другие — нет. И во всех я активно участвую. Иногда меня убивают, иногда нет, иногда обрывается на середине — просыпаюсь. А иногда бывает, что, уснув вновь, смотрю с того места, на котором прервалось… То дерусь за что-то хорошее, то вовсе даже наоборот — и буянить в захваченных городах не раз случалось. Но до чего все реально, знала бы ты, — боль, ощущения, скрупулезная точность действия… Словно во сне живу чужими жизнями. Передумал всякое — какая-нибудь генетическая болезнь, а то и просыпается наследственная память — есть у медиков теория, будто это все же возможно… Знала бы ты, до чего это иногда страшно…

— Но почему же ты к врачу не пошел?

— Сам не знаю, — сказал Снерг. — Три раза собирался, но каждый раз что-то останавливало, словно срабатывал некий предохранитель…

— И давно это началось?

— Около месяца назад. Пойми, я ведь уже начал снимать, фильм был на середине, и вдруг улетать к врачам? Я же не умею останавливаться на середине, пусть даже горит земля под ногами. Ты же сама творческий человек, ты поймешь.

— Значит, вот как… — сказала Лена. — Бедный ты мой… А теперь я ничего не понимаю. Прости, я тоже кое-что утаила. Помнишь Вельяминова, психолога из Звездного Флота? Мы с ним встречались в сто втором на Сордогнохе.

— Постой-постой, — раздумчиво сказал Снерг. — Такая шкиперская рыжая бородка, перстень с радужником — он любит притворяться чуточку чудаком…

Он помнил врача, в жизни каждого современного человека масса таких знакомых — неплохие парни, но потом дороги разошлись, люди так и остались случайными знакомыми — просто не в человеческих силах поддерживать тесную дружбу со всеми хорошими людьми, встретившимися на твоем пути, времени не хватит.

— Вот-вот, он самый, — сказала Алена. — Он мне звонил за день до твоего приезда. И весьма дотошно выспрашивал о твоем здоровье — хорошо ли спишь, не жалуешься ли на кошмары, как тебе работается. А потом не так уж хитро сделал вид, что ничего серьезного за его расспросами не кроется — пишет он, дескать, какую-то работу о творческих людях. Понял теперь? Я и без него заметила бы, что с тобой что-то неладное… Но ты понимаешь, что означает его звонок?

— Что я — не единственный, — сказал Снерг. — Это многое меняет, и вообще… Аленушка, а если это — идея? Если это и есть новый фильм? Вдобавок все осмыслено человеком, с которым происходит то же самое… великолепно!

— Неисправим… — Алена вздохнула, подняв глаза к потолку.

— Но ты ведь не любила бы меня другим?

— Уже веселишься?

— Веселюсь, — сказал Снерг. — Значит, есть другие, с которыми происходит то же самое. Когда чудеса происходят с тобой одним, можно сгоряча и поверить в Сатану. Но когда чудеса запущены в серию — это уже Природа, так что никакой меланхолии. Если появилась какая-то экзотическая болезнь — вылечат, в двадцать втором веке живем. — Он распростерся на тахте и изобразил на лице высшую степень блаженства — ему в самом деле стало вдруг легко и хорошо. — И позвоню-ка я сейчас рыжему шкиперу…

— Поздравляю, — сказала Алена. — Ты становишься серьезным. Если так пойдет и дальше, с тобой можно будет говорить и о других серьезных вещах…

— О каких?

— Потом… Иди поешь. И я тоже. Я ведь из-за твоих батальных кошмаров и не завтракала, дурачок, Стах Снерг этакий…

— Вельяминов оставил номер?

— Оставил адрес. Он сказал, что будет в лаборатории у Черного моря до конца месяца. Лабораторию только что построили, и видеофона там пока что нет. Но ты можешь прилететь в любое время.

— Любопытно, — сказал Снерг. — Выходит, он словно бы знает, что я к нему непременно явлюсь, и ждет.

— Да. Да… — в ее глазах мелькнул испуг. — Стах, я чего-то недопонимаю…

— Не волнуйся, — сказал Снерг. — Это наверняка к лучшему — то, что он словно бы заранее знает что-то. Вот что, обойдусь-ка я без завтрака. В Красноярске что-нибудь перехвачу. Чтобы побыстрее кончить с этим делом. — Он шагнул к двери и остановился. — Возьму-ка я аппаратуру на всякий случай…

У элкара он обернулся, прощально посмотрел вверх. Алена стояла на балконе, медленно махала рукой, все было, как обычно, он снова улетал, она снова провожала, но что-то вторглось в жизнь, предупреждало о себе, пусть и едва слышно пока, словно крик в горах, такой далекий, что его воспринимаешь, скорее, сознанием, чем слухом, но не сомневаешься, что не почудился он, что был…

Снерг помахал Алене и звонко захлопнул дверцу.

Глава 4

ЧТО ТЕБЕ СНИТСЯ?

Это был белый домик на берегу тихой бухточки, у синего моря, у впечатляющих скал — место, где, скорее, следовало бы отдыхать, а не работать. Снерг посадил мобиль рядом с двумя другими. Постоял, глядя на море, и решительно направился к двери.

Дверь открыли сразу же, словно хозяин от нее и не отходил, будучи предупрежден о визите, сгорал от нетерпения.

— Здорово, — сказал Снерг.

— Привет, — сказал Вельяминов. — Проходи. Как долетел?

— Нормально, — пожал плечами Снерг. — Как еще можно долететь в наше-то время?

— Парадокс какой-то, — сказал Вельяминов. — ДП-корабль затрачивает на прыжок в несколько парсеков несколько минут, а ты из-под Красноярска до Черного моря добирался час с лишним.

— Парадокс, — поддакнул Снерг из вежливости, дипломатические преамбулы казались ему сейчас излишней тратой времени, и, чтобы побыстрее перейти к делу, он сказал. — Со мной тоже происходят сплошные парадоксы.

— Скорее, странности, — сказал Вельяминов. — Знакомьтесь, Станислав Снерг.

— Свирский, Кирилл, — сказал молодой блондин с участливыми глазами опытного врача.

— Здравствуйте, Станислав, рад вас видеть, — сказал сухонький живой старик, похожий немного на Суворова. — И с вами это случилось?

— Здравствуйте, Егор Петрович, — сказал Снерг. — И со мной, как видите…

«Значит, все-таки память предков, — подумал он, — иначе зачем здесь присутствует академик Голубцов, один из ведущих историков планеты?»

— Кирилл — мой коллега, — сказал Вельяминов. — Егор Петрович любезно согласился быть нашим консультантом.

— Хотел бы я видеть историка, который отказался бы быть вашим консультантом, — заявил Голубцов. — Такого только и укорить… С чего начнем?

Судя по всему, на происходящее он реагировал весьма эмоционально, в отличие от психологов — те были профессионально сдержанны.

— Итак, — сказал Вельяминов. — Станислав, что с тобой происходит, мы в общих чертах знаем.

— Я не первый?

— Не первый.

— А какой по счету?

— Семнадцатый.

— Уже легче, — сказал Снерг. — Коли уж я семнадцатый, объясните мне, ради бога, одно. Я знаю, что медицина достигла грандиозных вершин, но не думал, что она может отыскать и засечь пациента, которого мучают по ночам кошмары, до того, как он сказал о них кому-либо?

Вельяминов и Свирский переглянулись, улыбнулись сначала друг другу, потом Снергу.

— Хорошо держится, — сказал одобрительно Свирский.

— Я привык работать с тайнами… — сказал Снерг.

— Ну так вот, — сказал Вельяминов. — Мы тебя просто вычислили, а вычислять мы начали после шестого пациента. Когда нашли разъединственный признак, объединяющий всех шестерых. Ты летал в июне на Эвридику, верно?

— Летал, — сказал Снерг. — Нужно было встретиться с одним историком, а он улетел на Эвридику в отпуск.

— Сны начались на третью ночь после возвращения?

— Сейчас… — Снерг задумался. — Ну да, все верно, на третью.

— Все правильно, — сказал Вельяминов. — Всех, кто прилетел на Землю с Эвридики шестого июня сто четвертого года на лайнере «Картахена», на третью ночь стали мучить, как ты выражаешься, кошмары. После седьмого пациента мы запросили список пассажиров «Картахены» и стали методично вызывать одного за другим. Кроме тебя, осталось еще семеро, к врачам они, как и ты, как и предыдущие, не обращались — объясняли это тем, что якобы мешает что-то… Надеялись, видишь ли, что все перемелется. Что скажешь?

Снерг молчал. Беспокойства и страха не было — с ним произошло нечто из ряда вон выходящее, но в таком положении оказались еще двадцать три человека, и медицина уже сыграла боевую тревогу. К тому же поведение психологов внушало определенные надежды — они вели себя так, словно столкнулись с любопытным, но, в общем, не представляющим особой опасности явлением. Вряд ли за этим стояли только профессиональная выдержка и желание ободрить пациента.

«Вот и тема», — почти весело подумал Снерг, но вспомнил, что ждут его ответа.

— Я полагаюсь на нашу медицину, — сказал он. — Ничего другого мне попросту не остается. Гадать, почему так случилось, и почему это случилось именно с пассажирами «Картахены», я не берусь — не могу себе представить механизм феномена, почему он включил именно память предков…

— Почему вы решили, что это — память предков? — быстро спросил Свирский.

— Потому что вы пригласили в качестве консультанта одного из лучших историков планеты. И еще — сны как—то… чересчур реалистичны для кошмаров, даже натуралистичны, скажем так.

Пожалуй, Вельяминов не был так уж невозмутим — Снерг отметил, что у психолога несколько изменились и походка, и жесты, появились новые: раньше у него определенно не было привычки время от времени поскребывать бороду — всегда под правым ухом и всегда мизинцем.

— Да, а экипаж «Картахены»? — спросил Снерг. — Вы их тоже посчитали?

— Посчитали, — сказал Вельяминов. — Теперь понимаешь, почему этим занимается медслужба Флота? Новая опасность на межзвездных трассах.

— Но это единичный случай.

— Но он связан с космосом.

— А собственно, почему вы так решили? — спросил Снерг. — Может быть, мы все съели на Эвридике что-нибудь не то. Бывали прецеденты, хотя и редко, космос подкидывал сюрпризы — вернее, на сам космос, а именно другие планеты. Вы это лучше меня знаете.

— Мы запрашивали информаторий Медицинского Центра. Ничего аналогичного.

«А ведь он что-то недоговаривает, — подумал Снерг. — Нет, на первый взгляд он предельно откровенен, но смутное ощущение какой-то недоговоренности остается, наработанное чутье человека, привыкшего работать с информацией, хватка интервьюера подвести не могут… В чем же несообразность, за что зацепиться?»

— Прежде чем мы продолжим, хочу внести деловое предложение, — сказал он.

— Догадываюсь, — сказал Вельяминов. — Угадать нетрудно — тебе нужна тема для следующего фильма?

— Вот именно, — сказал Снерг. — Егор Петрович абсолютно прав в оценке ситуации — не только историка, но и репортера, не сделавшего бы стойку немедленно, остается только утопить.

— Врачебная тайна, — веско и почти равнодушно сказал Вельяминов.

— Запрет автоматически отпадает в отношении любого «пострадавшего», который пожелает сотрудничать со мной, — сказал Снерг. — А для наложения запрета Советом Этики нужны особо веские причины, которых я, в данном случае, признаться, не вижу.

— Ну, хват…

— Не первый год работаю, — скромно сказал Снерг.

— Оно и видно, ни капельки вы за последние триста лет не изменились… но ведь всегда можно договориться полюбовно, верно?

— Это другое дело.

— Снимай хоть двадцать фильмов, — сказал Вельяминов. — Только подожди хотя бы неделю.

— Пожалуйста, — сказал Снерг.

Нет, не узнавал он Вельяминова — зачем этот, в сущности, нелепый торг? Или на работе он становится совершенно другим?

— Уговорили, — сказал Снерг. — Жду неделю, потом начинаю бешеную работу. А теперь подступайте ко мне с ланцетами.

— Как вам семнадцатый пострадавший, Егор Петрович? — спросил Свирский.

— Очень энергичный молодой человек, — сказал Голубцов. — И хорошо держится.

— Приступаем с ланцетами? — спросил Свирского Вельяминов.

— Приступаем, — кивнул тот. — Начнем, Стах?

— Режьте его! — азартно поддакнул Голубцов. Чувствовалось, что академику все это доставляет неподдельное удовольствие — и головоломная загадка, и его роль в попытках загадку разгадать. Должно быть, он немного устал от своей работы и сейчас с удовольствием вместо отдыха помогал другим, а явные успехи настроили его на веселый лад.

— А что вы, собственно, собираетесь делать? — спросил Снерг.

— Резать не будем, не бойся, — сказал Вельяминов. — Ты как можно более подробно опишешь все свои сны, а чтобы лучше вспомнил, рассказывать будешь под гипнозом, ничего не имеешь против гипноза?

— Ровным счетом ничего, — сказал Снерг.

— Устраивайся поудобнее, — Вельяминов наклонился над ним, — откинься на спинку, положи руки на подлокотники. Расслабься, не думай ни о чем постороннем, вообще ни о чем не думай. Ты уже не чувствуешь тела, не можешь им управлять, ты начнешь засыпать спокойным сном…

И все исчезло.

Снерг открыл глаза, пошевелил руками, огляделся. Голубцов сидел спиной к нему за пультом Глобального информатория, его сухие пальцы метались по клавишам. Коды информационных ячеек вспыхивали сразу на двух экранах, из прорези сплошным потоком выскакивали карточки. Вельяминов подхватывал их, складывал на столик. Свирский укладывал в стопу кипу больших листов с цветными рисунками. Снерг подошел посмотреть — персонажи его снов, наброски костюмов, корабли, оружие, пушки, здания, какие-то схемы — сражений? Он посмотрел на часы — его «допрос» длился почти четыре часа, уже вечер…

Он смотрел на врачей, а они смотрели на академика. Голубцов развернул к ним вращающееся кресло. На лице историка читались удовлетворение и чуточку нарочитая скромность — лицо хорошего специалиста, довольного проведенной работой.

— Итоги таковы, — сказал историк. — Мне были предъявлены для экспертизы описания двухсот тридцати шести снов. Сто семьдесят шесть — описания сражений, сорок восемь — религиозные церемонии, двенадцать я бы охарактеризовал как бытовые: четыре занятия ремеслами, пять эпизодов торговли, два любовных свидания, одно мореплавание, один сбор урожая. Потолок — максимум третья четверть семнадцатого века, нижнюю границу определить не могу.

— Почему? — чисто машинально спросил Снерг и тут же спохватился. — Значит, вы считаете, что мы видим во сне прошлое? «Настоящее», существовавшее когда-то?

— Прошлое, настоящее и неподдельное, — сказал академик. — Кроме особо оговоренных, сюжеты лишены каких-либо несоответствий. Я имею в виду несоответствие с имеющимися в распоряжении науки данными. Я поясняю это, разумеется, для вас, Станислав, — врачи все это уже слышали. А чисто медицинские аспекты проблемы объясните, понятно, вы? — обернулся он к Вельяминову.

— Да, конечно. Видишь ли, Стах, сон, даже самый ясный и четкий, лишен, если можно так выразиться, скрупулезности. В любом случае сон создает лишь общую картину, намечает общие контуры. Предположим, ты увидел во сне эпизод из времен «Трех мушкетеров» — одна из стычек героев с гвардейцами кардинала. Ты можешь вспомнить, как проходил бой, кто с кем дрался, кто был убит, цвет плащей. Но даже под гипнозом ты не вспомнишь, какими были пуговицы на камзолах или эфесы шпаг, не опишешь кольцо на пальце Атоса — таких подробностей во сне твое сознание не создавало. И наоборот — будь ты очевидцем реального поединка, то все эти детали можешь вспомнить под гипнозом — внимания на них ты вроде бы и не обратил, но подсознание зафиксировало все. Понял?

— Понял, — сказал Снерг. — А наши сны, выходит…

— Да. И ты, и другие словно бы рассказываете о неких событиях, очевидцами и участниками которых вы были. При необходимости описываете до мелочей одежду, интерьеры, вооружение, рангоут корабля — подробности, которым просто неоткуда взяться в вашем сознании.

— Но мы же смотрим исторические фильмы, — сказал Снерг, — вот и отложилось.

— Во-первых, ты, как человек, тоже имеющий отношение к производству фильмов, должен знать, что постановщики не всегда добиваются стопроцентной точности. Во-вторых, о ряде описанных вами событий никогда не снимали фильмов — примерно о половине. В-третьих… Вот тебе пример, касающийся лично тебя, последний фильм о временах падишаха Акбара был снят за одиннадцать лет до твоего рождения, и ты сам признался под гипнозом, что не видел его. Меж тем ты описал до мелочей внешний вид и вооружение падишахских конников. Аналогичные случаи были и с другими — разумеется, применительно к другим эпохам. Сомнений нет — это прошлое, продолжайте, пожалуйста, Егор Петрович.

— Вы быстро ухватили одну из сложностей, Станислав, — сказал академик.

— То, что вы не беретесь определить нижнюю границу времени действия снов?

— Да. Дело в том, что четыре сражения, два религиозных обряда, одно любовное свидание и две сцены торговли идентификации не поддаются. Вы отложили эти рисунки, Кирилл? Спасибо. Посмотрите, Станислав. Посуду, которой торгует этот бородач, Глобинф не в состоянии привязать к какой-либо культуре — как и одежду торговца, кстати, как и доспехи участвующих в этом сражении. Как и корабль, который напал на «ваш» в вашем последнем сне. Истории неизвестны наряды, в которые облачилась, идя на свидание, эта милая юная пара и статуи божеств, которым поклоняются на этом рисунке. Можно лишь примерно определить климатический пояс места действия, но и это ничего не решает — за тысячелетия климат мог измениться, так что привязку к месту дать невозможно. Вполне вероятно, что речь идет о культурах, до сих пор остающихся неизвестными науке.

— Помните наш прошлогодний спор? — спросил Снерг. — Что если я плыл как раз на корабле атлантов или антарктов? Обратите внимание на странное сочетание — доспехи и корабли «гомеровского», условно скажем так, периода — и странный огненный луч, мало чем напоминающий греческий огонь…

— Дело за малым, — Голубцов улыбнулся той самой, прошлогодней улыбкой. — Дайте материальные доказательства, я включился в эксперимент и верю его результатам потому, что возможно идентифицировать большую часть снов. Я могу поверить, логически продолжая мысль, что вы плыли на корабле атлантов, но ваш сон не предъявить Академии наук. Более того — и для «идентифицированных» случаев есть большая вероятность того, что их станут оспаривать. Но если бы вы увидели во сне неизвестный археологии город, а я раскопал бы его… постараетесь, а?

— Хорошо, оставим спор об атлантах до лучших времен, — не принял шутку Снерг. — Странный подбор сюжетов — превалируют бои и моления.

— Разве вы забыли, сколько времени предки уделяли воинам и молитвам?

— Виноват, — сказал Снерг. — Львиную долю уделяли… но вот что еще, Сергей, — обернулся он к Вельяминову. — Ты говорил о «скрупулезности» подсознания. Могла ли ее сохранить генетическая память?

— Ты чересчур торопишься, — сказал Вельяминов. — Мы пока вообще ничего не знаем о генетической памяти, кроме того, что ее существование возможно.

— Более того, мы не знаем, можно ли назвать случившееся проявлением генетической памяти, — добавил Свирский.

— То есть как? — тоном, которым он, по воспоминаниям Снерга, говорил с нерадивыми студентами, громко начал Голубцов. — А как же еще назвать случившееся, если не проявлением генетической памяти?

— Действительно, — сказал Снерг. — Уж не хочешь ли ты сказать, что мозг каким-то образом обрел возможность выхватывать из прошлого картины?

— Так далеко мы не заходим, — сказал Вельяминов. — Но вокруг каждого качественно нового явления имеет смысл выставить частокол безумных гипотез.

— В нашей области науки все обстоит несколько иначе, — сказал Голубцов.

— Безусловно, — вежливо согласился Вельяминов. — Что ж, на сегодня, я думаю, закончим. Стах, ты не смог бы остаться здесь на ночь? Мы тебя исследуем, пока будешь спать.

— Валяйте, — сказал Снерг. — Только вот что… Конечно, все это прекрасно, имеет огромное значение для науки, но с чисто человеческой точки зрения — как мне теперь жить? Что ни ночь орать во сне и просыпаться мокрым как мышь?

— Я тебя понимаю. Но… Как по-твоему, есть разница — мучиться кошмарами и видеть во сне прошлое?

Он лукаво улыбался.

— Во-от оно что… — сказал Снерг. — Я и не подумал…

— Вот именно, — сказал Вельяминов. — Современная медицина может обеспечить тебе сон без сновидений. Но четырнадцать из шестнадцати твоих предшественников предпочли наблюдать прошлое, пусть даже такое… Да и кто может сказать, что ты увидишь в следующий раз?

— Пятнадцать из семнадцати, — сказал Снерг. — Егор Петрович, я заверяю, что давний наш спор рано или поздно закончится в мою пользу. Постараюсь увидеть город, который вы сможете откопать…

— С делами покончено, — встал Вельяминов. — Егор Петрович, вы остаетесь?

— Что за вопрос? Не улечу, пока вы не осмотрите остальных.

— Прекрасно. В таком случае до ужина распускаю всех на каникулы.

— Видеофон вы еще не поставили? — спросил Снерг. — А, ну тогда совсем хорошо. Покажите, где он.

Набирая первые цифры, он вспомнил, что в Сибири уже заполночь, но не остановился — вряд ли Алена спала.

Она и не спала — экран вспыхнул после второго сигнала вызова.

— Ты не плакала? — спросил Снерг. — А то мне так кажется.

— Буду я из-за тебя плакать, — счастливым голосом сказала Алена. — Ну, говори! Что?

Снерг вкратце рассказал.

— Снерг, — растерянно-радостно сказала Алена. — Это же грандиозно! Ты понимаешь, насколько это грандиозно?

— А если окажется, что твой прапрапрадед купцов по дорогам грабил?

— Да ну тебя! Я за тебя рада — угодить в эпицентр такой истории…

— Жаль только, что эти сны нельзя заснять, — сказал Снерг. — А ты, может быть, сумеешь увидеть, как играли Дузе и Ермолова… Представляешь? Сюрпризы нам гарантированы.

— Ты вернешься сегодня?

— Завтра. Сегодня мне еще выступать в роли подопытного кролика. Ложись спать и ни о чем грустном не думай.

Экран погас. Снерг, насвистывая что-то бодрое, спустился на первый этаж, постоял в раздумье и вышел из дома. Сел на белую скамейку и стал смотреть на море, вечное, неизменное, существовавшее вне времени. Вспоминал корабль, на котором «плыл», корабль, сожженный таинственным белым лучом. Неужели в самом деле атланты? Антаркты? Сколько народов и стран числятся до сих пор без вести пропавшими или вовсе не значатся ни в каких списках? Да, сюрпризы нам гарантированы, но — самые разнообразные, вот ведь что…

Зашуршал песок. Голубцов присел рядом.

— Думаете об… этом? — он кивнул в сторону дома. — Что ж, это только начало…

— Вы здесь давно?

— Вторую неделю. Успел многое обдумать. Почему неизведанное всегда выглядит так обыденно? Никаких небесных знамений, откровение в грозе и буре. Незаметно и скромно мы с вами стали свидетелями эпохальнейшего события — и что же? Полагается что-то чувствовать, какой-то щемящий трепет — но нет, ничего. Может быть, все дело в масштабах, а они настолько грандиозны, что сознание не в состоянии соответственно отреагировать — так, как оно отзывалось на новенький диплом, первые успехи, взгляд любимой женщины?

— Возможно, — сказал Снерг.

— Знаете, Станислав, я почему-то ощущаю себя сейчас адвокатом дьявола. Знакомо вам такое понятие?

— Признаться, не помню.

— Когда церковники решали вопрос о канонизации будущего нового святого, один из них скрупулезно рассматривал недостатки кандидата, порочащие моменты, препятствующие обстоятельства. Адвокат Дьявола. Вот и я… Случившееся, естественно, не поставит историю с ног на голову и не опровергнет фундаментальные законы, но уточнение частностей, расширение знаний, прояснение темных мест будет иметь и теневые стороны. Рухнут чьи-то концепции, теории, потеряют значение или вовсе окажутся ошибочными чьи-то работы. Я уже сейчас могу назвать как минимум десяток моих коллег, чье будущее… Чем дальше в глубь веков, тем больше неудобств, потому что, чем дальше назад, тем фрагментарнее наши знания…

— Но зато, если эффектом научатся управлять, история станет даже более точной наукой, чем математика. Александрийская библиотека, библиотека Ивана Грозного, неизвестные трагедии Эврипида — содержание всех не дошедших до нас книг, рукописей, документов откладывалось в чьей-то памяти, кто-то их читал. И встречи, разговоры, собрания, после которых не оставалось записей.

— Все правильно, — сказал Голубцов. — Плюсы многократно превосходят минусы. И все же, чисто по-человечески рассуждая, — найдутся и обиженные, недовольные.

— Я об этом уже подумал, — сказал Снерг. — Допустим, что человеку предоставляется возможность ознакомиться с жизнью огромного количества своих предков. Каково-то узнать — не теоретически допуская, а увидеть своими глазами — что среди них были и мерзавцы, палачи? Увидеть их за работой? В длинном ряду наших предков масса не-ангелов. Чисто психологическая проблема. Нет, с ума никто не сойдет и веру в человечество не потеряет, но настроение надолго испортится… Пусть у немногих — все равно.

— Мне кажется, вы преувеличиваете, — сказал Голубцов. — Мы и так знаем, что не все наши предки были праведниками с белоснежными крыльями. Но предков у нас так много, и так удалены во времени многие грешники, что сон останется сном…

— Вы правы, — сказал Снерг. — Я просто перебираю нюансы. Мне ведь, как и вам, впервые предстоит обсуждать проблему, непосредственно затрагивающую интересы всего человечества. Вдобавок сам к ней вплотную причастен…

Глава 5

ГОСТИ И РАССТАВАНИЯ

Ровно в девять видеофон залился протяжной трелью. Панарин вскочил, с закрытыми глазами проделал несколько гимнастических упражнений, больно ударился коленом об угол стола и проснулся окончательно, оказавшись посреди солнечного утра. Короткий сон великолепно освежил, словно он спал не три часа, а тринадцать. «Каратыгин!» — вспомнил он с маху и сразу поскучнел.

— Доброго ранку, — сказал Гуго (он две недели назад женился на молодой специалистке из Киева). — Ну, проснулся, командор?

— Проснулся, — сказал Панарин. — Запрос о Снерге послал?

— Ага. Станислав Снерг. Последние три недели находился в Мехико. То есть код для сообщений он заявил в Мехико, а вообще-то странствовал по джунглям. Снимал там. Вчера вечером вылетел из Мехико в Красноярск, но сигнала «дома» на красноярской квартире не оставил.

— Ничего, — сказал Панарин. — Знаю я, где его в таком случае искать. Спасибо.

Он отключил видеофон и отправился в кухню. Рассеянно соорудил трехэтажный бутерброд, откусил огромный кусок и попытался вычислить, где могла поселиться Ирена. Узнать это через справочную было бы полуминутным делом, но элемент неизвестности — так гораздо интереснее.

Тоненько запел сигнал у входной двери. Панарин поспешил туда.

На площадке стояла очаровательная блондинка в легком белом комбинезоне и смотрела с такой светской невозмутимостью, будто и не видела, что хозяин босой и растрепанный, а рот у него набит. Начни он суетиться, получилось бы и вовсе смешно, а он не любил выглядеть смешным, перед женщинами особенно. Сообразив это, Панарин медленно прожевал, убедился, что не поперхнется и сказал:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — сказала девушка. — Разрешите войти?

— Конечно, — сказал Панарин, отступил, схватил с полочки гребешок и причесался за спиной гостьи, закрывая дверь, — проходите, садитесь, минуту, я сейчас…

Когда он вернулся, незнакомка уютно и непринужденно устроилась в его любимом кресле, словно бывала в этой комнате не раз. Плоскую сумочку, которую Панарин впопыхах не заметил, она положила на столик рядом с собой.

— Я вас оторвала от завтрака? — спросила она. — Продолжайте, я подожду.