Глава двадцать первая

Как играли в кости в кварталах Веррери

Кварталы Веррери получили свое название оттого, что примыкали к одноименной улице на правом берегу Сены. Сейчас уже невозможно установить, улица ли создала кварталам дурную славу или все обстояло как раз наоборот, но безусловным фактом или, говоря языком науки, аксиомой является то, что и улица Веррери, и прилегающие к ней кварталы считались в славном Париже именно тем самым местом, которое люди богобоязненные, добродетельные, робкие или просто не отягощенные предосудительными привычками (либо деньгами на оплату таковых привычек, обходившихся во все времена весьма недешево) предпочитали во всякое время суток обходить десятой дорогой.

Однако д'Артаньян представлял им полную противоположность. В восемнадцать лет страшное для почтенных обывателей слово "порок" предстает чем-то отвлеченным от реальной жизни, а вот веселье привлекает несказанно. Кварталы Веррери при всей своей сомнительной славе обладали одним несомненным достоинством - там было весело. За свои деньги человек мог незамедлительно получить все желаемые удовольствия, а от неизбежных сопутствующих осложнении сорвиголов вроде нашего гасконца спасали как бойкая шпага, так и юношеское пренебрежение к опасности, что в сочетании являет собою взрывоопасную смесь и позволяет человеку ни за что не угодить в малопочтенную категорию "легкой добычи".

Д'Артаньяна легкой добычей никто не считал, а потому он разгуливал, как завсегдатай, там, где королевские стражники рисковали появляться лишь плотными кучками, ощетинившись алебардами...

Впрочем, улица, куда он направил стопы согласно записке Пишегрю, считалась одним из пристойных мест - если только позволительно употреблять подобные обороты по отношению к кварталам Вер-рери. Видимо, все дело было в том, что она располагалась на некоем незримом пограничном рубеже, где еще могли появляться без особых тревог решившие пощекотать нервы и поискать приключений случайные визитеры...

Д'Артаньян, в отличие от залетных гостей, которых сразу можно было опознать по неуверенности во взгляде и поведении, по-хозяйски вошел в один из ничем не примечательных домов, лишенных каких бы то ни было вывесок или иных отличительных знаков, бросил ливр одноглазому привратнику, приветствовавшему его со всем возможным почтением, и вступил в обширную прихожую, где его радостно встретили бойкие и смазливые девицы - Лизетта, Мюзетта, Жанетта, Жоржетта, а также другие, чьи имена не сохранились для истории. Всё это были девушки отзывчивые и приветливые, не обремененные ни корсажами, ни чрезмерной чопорностью, - а потому без церемоний повисли на шее у гасконца, награждая звонкими поцелуями и прижимаясь так тесно, что меж ними и д'Артаньяном не смогла бы протиснуться и самая куцая мораль. И гасконец, и отзывчивые девицы с приятностью ощущали прикосновения пленительных выпуклостей - д'Артаньян считал таковыми те, что были даны девицам от природы, а для грациозных нифм, наяд, дриад и сильфид самой пленительной выпуклостью на статной фигуре юного гвардейца был карман, в коем лежал туго набитый кошелек. В общем, обе стороны были довольны друг другом.

Увы, на сей раз у него были более неотложные дела, и он пробился к лестнице на второй этаж через эту щебечущую стайку, щедро раздавая серебряные ливры, а то и турские экю в ответ на просьбы милых созданий.

На втором этаже, в знакомой сводчатой комнатке, сидели вокруг стола трое приятелей по играм и кое-каким предосудительным похождениям - одноглазый шевалье де Пютанж, вынужденный не так давно покинуть одну из рот Королевского Дома по не известным никому причинам, которые он сам объяснял подлыми интригами завистников, недавно прибывший из Нового Света граф (по его собственным заверениям) де Герлен, обогатившийся там пусть не золотом, но бесценным жизненным опытом, и мрачный во всякую погоду дю Буа, чье дворянство иные полагали сомнительным, но не могли не признать, что гонора у дю Буа хватит на полдюжины шевалье.

По комнате слоями плавал сизый дым - поскольку все трое усердно предавались новомодной и редкостной забаве, завезенной с той стороны океана известным путешественником Жаном Нико. Заключалась она в том, что высушенные листья американского растения, в честь знаменитого мореплавателя названного травой никотианой, набивались в трубку с чашечкой на конце и поджигались тлеющим угольком, после чего смельчак втягивал дым в глотку и даже в легкие, а потом извергал его назад, словно дракон из старинных рыцарских романов. Многие считали эту забаву богомерзкой, и широкого распространения она пока что не получила, но д'Артаньян, считавший своим долгом незамедлительно перенимать все столичные новшества, уже начал ей обучаться, и с таким успехом, что почти даже не кашлял, заглатывая никотиановый дым. Именно он, что признавалось честной компанией, сделал недавно интересное открытие - подметил, что желание втянуть в себя дым горящей никотианы особенно возрастает после пары бутылок доброго вина. Шевалье де Пютанж, некогда посещавший основанный Сорбонном университет, советовал даже сочинить об этом открытии ученый мемуар и предъявить его профессорам, но у них как-то не доходили руки, и открытие пока что оставалось неизвестным университетскому миру Европы...

Д'Артаньян, не теряя времени, громко потребовал от слуги именуемый с чьей-то легкой руки "курительной трубкой" предмет, удобно расселся в свободном кресле и принялся выпускать дым в потолок с несомненно возросшим мастерством.

- Что Пишегрю? - спросил он непринужденно.

- Сейчас придет, - кратко ответил де Пютанж.

Д'Артаньян присмотрелся к компании и отметил, что сегодня все трое выглядят особенно напряженными и сосредоточенными, словно охваченными некоей общей заботой. Обдумать эти наблюдения он не успел - распахнулась ведущая в соседнюю комнату дверь и влетел Пишегрю, гораздо более суетливый и возбужденный, чем обычно, словно охваченная приступом бешенства капелька "живого серебра"<"Живое серебро" - ртуть>. Под распахнувшимся плащом у него д'Артаньян заметил, кроме шпаги, еще и внушительный охотничий нож с рукоятью из оленьего рога.

- Хорошо, что вы наконец пришли, други мои, - сказал он отрывисто. - Отойдемте в уголок...

Д'Артаньян, отложив дымящее курительное приспособление, последовал за ним в дальний угол комнаты.

- Кажется, нам, наконец, крупно повезло, д'Артаньян, - сказал Пишегрю лихорадочным шепотом. - Посмотрите туда...

Он на два пальца приоткрыл дверь, из которой выбежал, и гасконец приник к ней глазом.

В соседней комнате катались по столу кости и позвякивало золото. Двоих из четырех д'Артаньян прекрасно знал - повесы из их компании, а вот другие были решительно незнакомы. Один выглядел совершенно незначительным, а вот другой казался человеком незаурядным: лег тридцати, белокурый, с орлиным носом и решительным подбородком. Оба были одеты, как богатые дворяне, но было в них что-то неуловимо чужеземное.

- Т-с, не мешайте! - прошептал Пишегрю, когда д'Артаньян чересчур широко приоткрыл дверь. Оттащил гасконца назад в угол и тихонечко продолжал: - Вы слышали, что в Париж прибыли английские послы во главе с милордом Бекингэмом, которые будут сопровождать в Англию принцессу Генриетту Марию, невесту Карла Первого?

- Ну разумеется. По-моему, весь Париж уже об этом знает.

- Эти двое - из посольской свиты. Оба набиты золотом, словно маковая головка - зернышками. Англичане, люди подозрительные, боятся, что их обворуют в гостинице, и таскают все свои денежки с собой. Клянусь пресвятой девой, у них с собой не менее чем по тысяче пистолей на брата - по всему видно, собрались повеселиться в Париже на славу. Но играют они по маленькой, так, что смотреть нет никакой возможности... Вы слышите, д'Артаньян? Две тысячи пистолей на семерых... А то и на четверых - я намерен под каким-нибудь предлогом отослать эту троицу, - он кивнул в сторону троих курильщиков. - Все равно от них мало толку, да и делить две тысячи на четверых гораздо проще, чем на семерых, - это ясно для любого, кто освоил азы математики...

- Вы уверены, что нам удастся выиграть все?

- Вовсе нет, - уныло поведал Пишегрю. - Я же говорю, что они играют по маленькой, скупердяи чертовы, ни настоящего азарта, ни удвоения ставок... Тоска берет! При самом удачном финале у них удастся выудить сотню пистолей, не более...

- Тогда я вас не понимаю...

- Да бросьте вы, д'Артаньян! - лихорадочно зашептал Пишегрю. - Что тут понимать? Четверо решительных людей на многое способны. Мы с вами находимся, слава богу, довольно далеко от Дворца правосудия...

Тут только до д'Артаньяна начал понемногу доходить смысл задуманного маркизом. К чести нашего гасконца стоит сказать, что все его существо решительно возмутилось против такого.

- Черт возьми, Пишегрю! - сказал он решительно. - Вы что, предлагаете их вульгарным образом ограбить?

- По совести говоря, я первоначально предполагал этими ограничиться, - признался Пишегрю, щуря глаза. - Но потом хорошенько поразмыслил... Они не просто заезжие путешественники, а дворяне из посольства, побегут с жалобами, непременно будет наряжено следствие, не дай господи, дойдет до короля...

- Но тогда я решительно перестаю вас понимать...

- Да бросьте вы, д'Артаньян! - сказал Пишегрю, с многозначительным видом тыкая его в бок. - Что тут непонятного1? Надо взять у них денежки - и сделать так, чтобы они никогда и никому не пожаловались на этом свете...

Д'Артаньян стоял, как громом пораженный.

- Черт бы вас побрал, Пишегрю! - выдавил он наконец. - Не только ограбление, но еще и...

- Д'Артаньян, не стройте из себя невинного дитятю! Подумаешь, эка невидаль! Говорю вам, две тысячи пистолей на четверых! Я все обдумал, целую ночь сидел... Этот дом построили лет триста назад, и уже в те времена он играл примерно ту же роль, что и сейчас. В нижнем этаже и подвале найдется немало потайных уголков, где можно надежно спрятать... так, что до Страшного суда никто не найдет. Хозяин как-то проговорился мне под жутким секретом, что за эти триста лет в нашем гостеприимном домике не раз случалось подобное - и ни разу правда так и не всплыла на свет... Конечно, придется кое-чем поделиться с хозяином и парочкой слуг...

Д'Артаньян с неудовольствием сказал:

- Хорошенькие разговоры вы ведете в доме, где из окон фасада отчетливо видны и Гревская площадь, и Шатле..

Пишегрю хмыкнул с ухарским видом:

- То-то и оно, любезный друг, то-то и оно! Темнее всего под пламенем свечи! Подождите минутку...

Он проворно отбежал и принялся что-то шептать на ухо сидевшим за столом, порхал вокруг них с видом заправского демона-искусителя. Не прошло и минуты, как все трое вскочили, отложили трубки и почти бегом покинули комнату.

- Сработало, - удовлетворенно хохотнул Пишегрю, возвращаясь к д'Артаньяну. - Я им сказал, что в "Крашеной бороде" только что остановился набитый луидорами парламентский советник из Бордо, ярый любитель карт и костей, всякий раз оставляющий в Париже решительно все денежки... Вот они и кинулись сломя голову, чтобы никто не опередил... Теперь нас только четверо, - сказал он, распахнул плащ и с решительным лицом проверил, легко ли выходит из ножен охотничий нож. - Две тысячи пистолей, а то и больше... Лучше всего, если те наши друзья там, в комнате, затеют с ними ссору, а мы чуть погодя ворвемся и уладим все быстренько...

- Нет уж, - твердо сказал д'Артаньян. - В такомделе на меня не рассчитывайте.

- Черт вас побери, д'Артаньян, с ума вы сошли? Две тысячи пистолей! И потом - это же англичане, проклятые еретики, за которых доброму католику непременно простится сорок грехов!

- Избавьте меня от ваших планов, - сказал д'Артаньян. - Конечно, я чувствую себя неловко оттого, что мне уже восемнадцать лет, а я до сих пор не убил ни одного англичанина...

- Вот видите! Где вы еще, прах и преисподняя, отыщете такой случай? Судьба нам сама посылает...

- Боюсь, любезный маркиз, мы плохо понимаем друг друга, - сказал д'Артаньян с непреклонной решимостью. - Я имел в виду войну или дуэль. Ни за что в жизни не стану подло убивать людей, пусть даже англичан, ради пригоршни пистолей!

- Бросьте шутить, д'Артаньян! Время совершенно неподходящее. Я к вам давно присматриваюсь, отваги у вас хватит на троих, а шпагой вы владеете, как сам дьявол...

- Не спорю. Но разбойничьим ножом пользоваться не умею. И не собираюсь учиться.

- Но, д'Артаньян...

- Я, кажется, выразился достаточно ясно? - спросил гасконец с ледяным презрением. - Боже, как вы, оказывается, мелки и гнусны, Пишегрю, а я-то был к вам расположен...

- Ах вы, молокосос! - вспылил Пишегрю. - Да я вас...

Д'Артаньян отступил на шаг и положил руку на эфес шпаги:

- Ну что же, в эту игру я умею играть... Доставайте шпагу, вы, негодяй!

Пишегрю разрывался меж д'Артаньяном и соседней комнатой, в которой послышались громкие, возбужденные голоса. Он торопливо замахал руками, отшатнувшись, - маркиз, как давно убедился д'Артаньян, был мужества невеликого.

- Друг мой, друг мой, опомнитесь! - плаксивым голосом воскликнул Пишегрю. - Умоляю, простите, если я сказал что-то неподобающее... Я все же надеюсь убедить вас...

В соседней комнате с грохотом упало кресло. Пишегрю распахнул дверь и кинулся туда. Д'Артаньян несколько замешкался.

- Это черт знает что такое! - кричал с английским выговором обладатель решительного подбородка. - Ваши кости залиты свинцом! Вы, сударь, определенно из тех, кто не надеется на фортуну и пытается ее подправить собственными усилиями... Я достаточно ясно выразился, надеюсь?

- Сударь, вы меня оскорбили, причем смертельно! - орал в ответ метавший кости шевалье де Эскоман (для коего такие оскорбления, по слухам, были делом чуть ли не обыденным). - И вы мне за это ответите!

- Охотно. Где наши шпаги, Блеквуд?

- В соседней комнате, милорд... - испуганно ответил его спутник.

- Были! - зловеще хихикая, сказал Пишегрю и, во мгновение ока схватив обе стоявших в углу шпаги, выкинул их в окно, где они жалобно зазвенели на брусчатке. - Мы вам сейчас покажем, английские еретики, как оскорблять честных людей!

И он выхватил из ножен - нет, не шпагу, а охотничий нож, широкий, с загнутым концом. Де Эскоман и его напарник проворно выхватили шпаги.

- Ах, вот так? - взревел высокий англичанин. - Значит, это не только притон, но еще и логово убийц? Блеквуд, хватайте кресло! Будем, черт побери, продавать наши шкуры подороже!

Однако от его спутника не было особого толку - он испуганно отпрянул в угол с видом записного труса, бормоча:

- Попробуем как-то договориться, быть может? - и, внезапно ринувшись к распахнутому окну, что есть мочи заорал, перевесившись через широкий подоконник: - К оружию! Убивают! Грабят! Дозор сюда, кликните дозор! Здесь убивают дворян из английского посольства!

Де Эскоман втащил его назад за ворот камзола, но на улице уже начался неизбежный в таких случаях переполох - сбегались зеваки, громко перекликаясь меж собой, а люди более степенные и законопослушные подхватили призыв англичанина, во всю глотку кликая дозор. Ясно было, что замыслы Пишегрю провалились.

Д'Артаньян, однако, ринулся в комнату, руководствуясь не стремлением примкнуть к победителям, то есть к полицейским стражникам, судя по топоту, уже сбегавшимся с трех сторон, а побуждаемый собственными представлениями о чести - коим все происходящее здесь решительно противоречило.

В мгновение ока он уколол концом шпаги Пишегрю повыше локтя - отчего маркиз взвыл от боли и неожиданности, выпустив нож; двумя прыжками оказался рядом с напарником де Эскомана и выбил у него шпагу отточенным приемом, а самого де Эскомана, упершись клинком ему в живот, заставил попятиться. После чего произнес, обращаясь к высокому англичанину:

- Сударь, хоть вы и англичанин, но не в обычае французских дворян завлекать кого бы то ни было в игру, чтобы потом зарезать. - Он не без некоторой рисовки сделал изящный жест шпагой. - Вас никто не обидит, клянусь честью.

- Очень хочется вам верить, сударь, - настороженно произнес высокий англичанин, изготовившийся обороняться тяжелым креслом, поскольку других предметов, пригодных пароль оружия, в комнате попросту не имелось. - Но лица этих господ, точнее, уж простите, рожи... Эй, за спиной!

Д'Артаньян проворно обернулся, как раз вовремя: недавние друзья собрались с духом и вновь попытались напасть. Пишегрю бесповоротно выбыл из схватки, он стоял в углу, зажимая ладонью пораненное место (укол острием шпаги был пустяковым, так что дело было скорее в осторожности маркиза) с видом получившего смертельную рану воителя, готовящего для сподвижников пафосное предсмертное слово. Однако двое остальных, немного опамятовавшись, предприняли было попытку довести дело до конца, они надвигались с решительными лицами, но клинки в руках явственно подрагивали: данные господа были не из завзятых бретёров...

Гасконец без труда отбил мотнувшийся в его сторону клинок, сделал плие, как танцор, уклонился и наотмашь хлестнул де Эскомана шпагой по лицу. Второй шулер, видя такое и слыша вопль сотоварища, предпочел отступить.

Дверь распахнулась от сильнейшего пинка, и в проеме показались несколько грозно наклоненных алебард, за которыми маячили исполненные охотничьего азарта физиономии стражников. Коли уж им случилось ворваться в кварталы Веррери в достаточном количестве, они намеревались, по лицам видно, отыграться за все предшествующие страхи, поношения и поражения. Хорошо осведомленному об этой их привычке д'Артаньяну стало немного неуютно.

Вдобавок, что печальнее, англичанин по имели Блеквуд бросился к стражам закона и завопил:

- Скорее сюда, друзья мои! К оружию! Эти четверо злодеев хотели нас зарезать, ограбить и шулерски обыграть!

"О, эти англичане! Стоило ли спасать подобного негодяя?" - с философской грустью и непритворной обидой подумал д'Артаньян.

Перспектива попасть в число обвиняемых его нисколечко не прельщала. Англичане, как известно всякому французу, представляют собой образец низости и коварства, если и второй чужеземец, спасенный им, подтвердит слова спутника...

Окно второго этажа располагалось не столь уж высоко - и стоявший ближе других к нему д'Артаньян, не раздумывая, выпрыгнул на улицу. Он устоял на ногах, даже каблуки не сломал, - и, моментально протолкавшись меж опешившими зеваками, не успевшими его задержать, бросился в первый же переулок, выскочил на улицу Веррери и помчался в сторону церкви Сен-Мерри, откуда ближе всего было до моста Нотр-Дам.

Довольно скоро он убедился, что никто его не преследует, и зашагал степенно, как и пристало королевскому гвардейцу. Столь неожиданное разочарование в прежних друзьях, обернувшихся вульгарными головорезами, способными без зазрения совести убить человека ради презренного металла (пусть даже и англичанина), повергло гасконца в уныние, и он долго гулял по Новому рынку, в конце концов зашел в кабачок, меланхолично осушил бутылку божансийского вина и лишь потом покинул остров Сите.

На углу его дожидался Планше. Увидев сумрачно бредущего хозяина, малый проворно кинулся навстречу и заступил дорогу, не давая д'Артаньяну сделать ни шагу:

- Сударь, подождите! Может, вам и не стоит спешить домой...

- Что случилось? - поинтересовался д'Арта-ньян без особого интереса - даже божансийское вино, обычно им любимое, не смогло сегодня поднять настроение.

- Сразу столько событий, сударь, что и не знаю даже, с какого начать...

- Начинай с самого плохого, друг Планше, - вяло сказал д'Артаньян с видом трагического героя из пьесы великого Корнеля, на коего в течение первого действия несчастья сыпались, как зерно из распоротого мешка. - Начинай с того, что ты сам полагаешь особенно плохим...

Ненадолго призадумавшись, сметливый слуга решительно сказал:

- Во-первых, сударь, господин Бриквиль отдал богу душу в тюрьме Консьержери...

- Не знаю, что там насчет остального, но это и впрямь самое плохое, - согласился д'Артаньян, еще сильнее ощутив себя персонажем Корнеля. - Что же, эти звери-тюремщики запытали его до смерти? Безобразие, куда смотрит король...

- Да что вы, сударь... Его и пальцем никто не успел тронуть. Сам помер, как мне шепнул писец комиссара де Морнея. Едва его привели в Консьержери, он брыкнулся на пол и помер... Лекарь говорит, все из-за обширного разлития желчи и общей меланхолии становых жил...

- Надеюсь, вдова безутешна и себя не помнит от горя? - с надеждой спросил гасконец.

- Надо вам признаться, сударь, не так чтобы уж... - сказал Планше с хитрым видом. - Она, конечно, на людях сохраняет приличествующую безутешность, но уже три раза спрашивала меня, когда же, наконец, появится господин д'Артаньян, потому что ей в столь глубоком горе необходима поддержка кого-то близкого...

- Плохи дела, Планше, - сказал д'Артаньян.

- Пожалуй что, сударь. А еще я собственными ушами слышал, как она, думая, что никто не видит и не слышит, посмотрелась на кухне в зеркало и с мечтательной физиономией протянула: "Луиза де Батц д'Артаньян де Кастельмор..."

- Не добивай меня, Планше! - прямо-таки взвыл д'Артаньян.

- Именно так и было, сударь, клянусь моей бывшей мельницей...

- На войну бы куда-нибудь ускакать, но ведь нет ни войны, ни мятежа! - в сердцах сказал д'Артаньян. - Боже мой, куда катится Французское королевство? Ни войны, ни мятежа! Что происходит с прекрасной Францией?

- А еще, сударь, приходили сыщики с каким-то судейским... Расспрашивали про вас с видом грозным и загадочным, все выпытывали, куда вы ушли. Сказали, что еще вернутся. Они поминали кварталы Веррери...

- Беда никогда не приходит одна, - сказал д'Артаньян, и без того слишком удрученный, чтобы печалиться новой напасти. - Надеюсь, это все?

- Не совсем, сударь... В-третьих и в-последних, вас там дожидаются два гвардейца кардинала. Они появились вскоре после ухода сыщиков, сказали, что будут ждать вашу милость, даже если им придется обратиться в статуи, потому что у них приказ...

- Чей? И касаемо чего?

- Они не сказали, сударь. Вид у них еще более загадочный и грозный, чем у сыщиков... Осмелюсь заметить, ваша милость, а не бежать ли вам в Нидерланды? Все молодые люди из хороших семей, оказавшись в сложных жизненных обстоятельствах, бегут за границы, так уж в этом Париже принято... До Испании далеко, в Англию нужно пробираться морем, а вот Нидерланды ближе всего... Я, со своей стороны, буду вам сопутствовать, ибо негоже покидать того, кто был щедр к своему слуге во времена процветания... Можете мне даже не платить, пока дела ваши не поправятся... А там, глядишь, что-нибудь и переменится и мы вернемся...

- Спасибо, Планше, ты верный слуга, - растроганно сказал д'Артаньян, гордо выпрямившись. - Но это не тот случай, когда гасконец бежит от опасности. Черт побери, когда скверные новости сыплются, как град, нужно грудью встречать невзгоды! По крайней мере, даже если меня и уведут в Бастилию...

- Типун вам на язык, сударь! Что вы уж сразу про Бастилию!

- Даже если меня и уведут в Бастилию, - повторил д'Артаньян, находя некоторое удовлетворение в смаковании свалившихся на него бед, - то, по крайней мере, там меня не оженят на прекрасной Луизе... Пошли, Планше!

Он приосанился, надел шляпу набекрень и двинулся к меблированным комнатам, чувствуя себя храбрее пророка Даниила, который бесстрашно встретил льва в печи огненной, куда его бросили враги. <Д'Артаньян, должно быть, нерадиво слушавший проповеди в церкви, смешивает два разных библейских эпизода: пророка Даниила бросили в ров со львами, а в "пещь огненную" были ввергнуты трое юношей, никакого отношения к пророку не имевших.>

Навстречу ему вышли двое незнакомых мушкетеров кардинала, сохранявших на лицах именно то грозное и загадочное выражение, о коем упоминал Планше.

- Господин д'Артаньян? - спросил один отрывисто.

- Он самый, - гордо подбоченился гасконец. - Я должен отдать вам шпагу, господа?

- Шпагу? - гвардейцы переглянулись словно бы растерянно. - Нет, такого приказа у нас нет, шевалье. Нам попросту велено доставить вас в особняк господина де Кавуа, нашего капитана...

- Кем велено? Самим капитаном?

- Не совсем... - еще более смутился гвардеец. - Но нам велено... И приказано, если вы будете упорствовать, применить силу..

- Кажется, я кое о чем начинаю догадываться, - вслух подумал д'Артаньян. - Что же, извольте, я готов следовать за вами. Планше, не стоит делать столь трагического лица. Кажется, я поторопился насчет Бастилии...

Глава двадцать вторая

Крутой поворот в судьбе

На сей раз д'Артаньяна в доме де Кавуа не только не потчевали дичью и бургундским, но даже не предложили сесть. Госпожа де Кавуа так и заявила, едва он вошел:

- Извольте оставаться на ногах, господин д'Артаньян! В вашем положении нотации следует выслушивать стоя!

Капитан де Кавуа, присутствовавший здесь же, смирнехонько сидел в уголке с таким видом, будто он надеялся быть принятым за безобидный предмет меблировки, от коего не требуется участие в людских беседах. Зато его супруга, брызжа энергией, достаточной для двоих, подошла к д'Артаньяну и, потрясая возле самого его носа указательным пальчиком, вопросила:

- Несчастный вы человек, вы хоть понимаете свое положение?

- Мое положение? - переспросил д'Артаньян крайне осторожно. - Оно, разумеется, не из блестящих, хотя я и не рискнул бы назвать его безнадежным...

И он умолк, надеясь, что услышит какие-нибудь разъяснения.

- Вы слышите, Луи? - с трагическим пафосом спросила мадам де Кавуа своего безмолвного супруга. - Наш милейший д'Артаньян не согласен с тем, что его положение безнадежно... Боже мой, какая самонадеянность!

Капитан де Кавуа ответил неопределенным пожатием плеч и движением бровей, что можно было толковать как угодно.

- Ах, да помолчите вы, Луи! - в сердцах воскликнула его жена, хотя капитан и так молчал. - От вас, я вижу, никакого толку... Д'Артаньян, вы понимаете, что стоите на краю пропасти?

- Я, мадам?!

- Да, вы! Именно вы! Объяснить вам подробнее?

- Сделайте одолжение, госпожа де Кавуа... - пробормотал гасконец растерянно.

- Будьте благонамеренны, сделаю! Исключительно ради того, что вы мне кажетесь все же не совсем пропащим... Итак, сударь! Вы, помнится, хотели, чтобы о вас заговорил Париж? Ну что же, извольте радоваться: о вас уже говорит весь Париж... Только не смейте так глупо и широко улыбаться! - прикрикнула она с интонациями драгунского сержанта. - Вам вообще не следует улыбаться! Потому что о вас говорят главным образом как о прелюбодее, развратнике, бретёре, забияке, разбойнике и убийце...

- Мадам...

- Молчите, я сказала! - Сейчас очаровательная госпожа де Кавуа напоминала гасконцу древнегреческую богиню мести, которая именовалась вроде бы "гурия". - Я нисколечко не прибавляю от себя, я только повторяю то, о чем болтают в Париже... Начнем с шашней меж вами и вашей квартирной хозяйкой. Будете отрицать?

- Конечно, некое увлечение имело место...

- Увлечение? Да все говорят, что вы с ней миловались чуть ли не на глазах законного мужа! Которого едва не проткнули прилюдно шпагой. А потом, подкупив полицию, сгноили его в тюрьме по насквозь вымышленным обвинениям, где бедняга и нашел свой конец...

- Все было совсем не так... - осмелился заикнуться д'Артаньян. - Не совсем так, я бы сказал...

- Молчите, несчастный! Я как-никак немного разбираюсь в жизни, я второй раз замужем и произвела на свет восемь детей... Голову могу прозакладывать, что ваша возлюбленная - обычная вертихвостка, которая решила охомутать глупого юнца... Вообще-то, и вы сами хороши - где были ваши глаза? Не видели, с кем связываетесь?

- Мирей, юношеские чувства... - робко вставил словечко де Кавуа.

- Не пытайтесь его защищать, Луи! Мне лучше знать, как следует воспитывать таких вот дурачков! Так вот, д'Артаньян, сама я верю, что ваша дражайшая Луиза - беззастенчивая и развратная хищница... но попробуйте убедить в этом сплетников! Люди, знаете ли, верят не тому, что происходит на самом деле, а тому, что говорят многие! "Все говорят" - эта фраза губила и людей посерьезнее вас! Ясно вам? Злая молва убивает вернее шпаги. Или, по крайней мере, безвозвратно разрушает доброе имя... В доме Бриквилей лежит покойник... Это факт?

- Увы... - кивнул д'Артаньян.

- Это факт. Весомо, грубо, зримо... И вы можете из кожи вон вывернуться, но не оживите этого скота Бриквиля. Положение усугубляется тем, что его кончину кое-кто объясняет происками кардиналистов, а отсюда вытекает, что найдутся охотники раздуть сплетню до небес ради выгоды для своей партии... Наконец, есть еще его величество.