– Это не тот дворник, – сказал вдруг Прокопий тихо и убежденно. – Не всегдашний, а новый какой-то… Не оглядывайся!
      Он стиснул сильными пальцами руку Сабинина, словно кузнечными клещами защемил.
      – Да и не думал я оглядываться, – недовольно сказал Сабинин, морщась. – Прими руку, больно же…
      – А то-то, – хохотнул спутник, разжимая пальцы-клещи. – Пролетарская заквасочка себя оказывает, осталась сила… – и мгновенно стал серьезным. – Не тот дворник. Старый был татарин, моих годов, а этот совсем молодой. Вылитый ярославский половой: кудерышки льняные, курносый, веснушками всего закидало. Двух таких разных ни за что не перепутаешь…
      Они чинно, неспешно шагали в прежнем направлении. За спиной не утихало ленивое шарканье метлы по сухому тротуару.
      – Я и внимания не обратил, – серьезно сказал Сабинин. – Все они, по-моему, на одно лицо: фартук да бляха…
      – Так ты ж им в лица и не смотрел никогда, милый, – сказал Прокопий. – В прежней своей жизни. Дворянчиком да офицерчиком мимо черной кости променадствовал.
      – Уймись, – поморщился Сабинин. – Нашел о чем вспоминать, господин пролетарий… В прежней жизни… Нет больше никакой прежней жизни, и висеть нам с вами, мил-сдарь, если оплошаем, на одной перекладинке, совершенно по-братски… а?
      – Типун тебе… – зло фыркнул спутник.
      – Аль неправдочку глаголю, милай?
      – Правду, – нехотя признался Прокопий. – И все равно – типун тебе… Не егози словесно. Плохая примета – такой вот кураж подпускать на серьезном деле… Или это у тебя от напряжения нервов?
      – Пожалуй, – сказал Сабинин.
      – Понятно. Это бывает. Не передумал?
      – Да куда уж… Далеко зашло.
      – Не тот дворник, – сказал Прокопий без особой связи с предыдущим. – Я за неделю к прежнему, к «князю», присмотрелся, как к собственному, давно разношенному штиблету. Но не в том даже дело… Подметать он не умеет. Совершенно. Метлой шаркает наобум Лазаря, как первый раз в руки взял. А подмести толково улицу – это, брат, ремесло. Я в Нижнем два месяца подвизался самым что ни на есть натуральным дворником, с надежным паспортом – ну, выпал такой оборот, охранка обложила, забился в нору переждать, пока собаки утомятся… Не умеет он мести. И опять-таки не в том дело… Когда проходили мимо, одеколоном от него шибануло явственно. И бриллиантином для волос. Несовместимые с дворником запахи…
      – Ты к нему не только присматривался, но еще и принюхивался? – хмыкнул Сабинин.
      – Не егози. Жизнь научит не то что к дворнику принюхиваться – к трезоркиной конуре. Ты, голубь, под петлей гуляешь всего-то месяца четыре, а я – третий год. К осени три полных годочка и стукнет. Три календаря истрепал… И не пойман до сих пор отнюдь не из-за дурацкого везения. Нет-с, исключительно благодаря навыкам. Так что ты уж чутью моему доверяй и насмешек не строй.
      – Я и не строю, – серьезно сказал Сабинин. – Но мало ли какое объяснение можно подыскать? Почему непременно филер? Мало ли…
      – А ну-ка!
      – Домина купеческий, ты сам говорил, – подумав, сказал Сабинин. – Запил твой прежний татарин, неожиданно и люто, как у нас издревле заведено на Святой Руси. Даже у татар. А купеческий приказчик, этот самый тобою описанный кудряш, в чем-то аккурат к этому дню и проштрафился. И выгнал его миллионщик-самодур грех искупать с метелкой. Отсюда и несовместимые с дворником ароматы, и полное неумение владеть метлою… Убедительно?
      – Отчего бы нет, – подумав, согласился Прокопий.
      – Ну вот, а ты заладил сразу – филер, филер…
      – Я, промежду прочим, не говорил, что это именно филер, – поморщился Прокопий. – Просто-напросто мыслю вслух. О замеченных несообразностях. Конечно, вовсе и не обязательно, чтобы непременно филер. Поставь они на нас бредешок, их бы, пожалуй, было тут гораздо более одного, в самых разных видах и обличьях, по разным сторонам, со всех концов. Но мало ли, береженого бог бережет… Ты поглядывай… украдочкой, украдкой, умоляю я тебя, не верти башкою, как дикий тунгус в зоологическом парке. До чего ты в этом деле неумелый – тоска берет согреть…
      – Ценю твои тонкие чувства, – сказал Сабинин. – И спорить не буду. Заранее с тобой согласен, где ж тут переть против чистейшей правды. Но есть и положительная сторона. Уж оружием-то я владею, имею нахальство думать, не в пример ловчее прочих…
      – Не спорю, – почти сразу же согласился Прокопий. – Учили вас, ваше бывшее благородие, так, что нам, лапотным, и близко не подравняться… Только тут случай особый, ты учти. Это тебе не по япошкам щелкать, не по прописанному в воинском уставе «внешнему врагу престола и Отечества». – Он помолчал, зло сопя. – Тут свои. Никакие они не свои, конечно, слов не подобрать…
      – Я понимаю, – кивнул Сабинин. – Ничего. Как сказали бы хохлы наши любезные – не журись, моя коханочка… Постараюсь не оплошать. Знал бы ты, какие волки на душе воют, когда все в этой жизни напрочь потеряно…
      – Знаю.
      – Ах, пардон, я неточно выразился. Когда теряешь все, и возврата к прошлому нет. Так оно будет точнее. Так что в моей злобе ты не сомневайся. И потом, ежели помнишь, один свойу меня уже повис грехом на душе, так что не гожусь в невинные дитяти наподобие убиенных царем Иродом, ох, не гожусь… – зло выдохнул он сквозь зубы. – И коли уж у нас есть время, я тебя еще раз попрошу, Прокопий: не лезь под руку и не встревай. Проверки хотите, доказательства? Кровью повязать хотите? Да хотите, чего уж там, как же это еще называется… Вот и ладушки… – Он левым локтем коснулся скрытого под одеждой браунинга. – Сам справлюсь, понятно тебе?
      – А что тут непонятного? – дернул уголком рта Прокопий. – По рукам. Не встреваю. Ты, главное, не дрогни, господин бывшее благородие. Все, пошли назад, не спеша, раздумчиво, чинною господскою беседою увлечены…
      Он шагал, твердо ставя трость на булыжники мостовой, в черном касторовом сюртуке и полуцилиндре неотличимый от степенного, осанистого купца, не вызывавшего у городовых ни малейших подозрений; мало кто, кроме посвященных в некоторые потаенные сложности жизни, мог бы опознать в нем эсдековского боевика с неотбытым каторжным сроком и двумя смертными приговорами за душой.
      Кудряш, повернувшись к ним спиной, по-прежнему шаркал метлой. Из-за угла показался извозчик без седока, неторопливо проехал по пустынной улице, остановил лошадку – гладкую, сытую – саженях в десяти от них и привычно понурился на облучке, словно поджидая кого-то, с кем заранее уговорился. Встретившись с ними взглядом, незаметно показал большим пальцем себе за спину, опустил веки.
      Господин жандармский подполковник, сие означало, вот-вот должен появиться из-за угла…
      Сабинин подобрался, держа правую руку поблизости от левого внутреннего кармана. Улица, залитая солнцем, была пустынной и сонной, на миг возникло непонятное, саднящее ощущение, что это уже было однажды в его жизни, – господи, да откуда?!
      Он видел все окружающее невероятно отчетливо – кудряш скреб, как ленивая мышь, кожа на боку у извозчичьей лошаденки дергалась, отгоняя мух, четкие тени лежали на булыжной мостовой, словно вырезанные из сероватой бумаги…
      Однако вместо жандарма из-за угла появился извозчик, свернул в их сторону. В пролетке с опущенным верхом сидела молоденькая девица – надувшись, демонстративно отвернувшись от спутника, почти столь же юного студентика в зеленоватой тужурке института путей сообщения. Положительно, он был вполпьяна, что-то горячо твердил, наивно веря, что поможет делу яростной жестикуляцией, но девица выглядела столь упрямой и непреклонной, что никакие слова и жесты помочь делу не могли, даже стороннему наблюдателю ясно.
      Пролетка остановилась чуть впереди. Девица, проворно высыпав серебро в ладонь извозчика, спорхнула с подножки и, не поворачиваясь, жестяным голосом приказала:
      – Увезите отсюда этого… субъекта.
      – Па-ашел! – закричал студент-путеец совершенно противоположное, с размаху впечатав в корявую ладонь извозчика синенькую кредитку. – Гал-лопом отсюда, эфиоп!
      Извозчик, должно быть, во мгновение ока сопоставил полученную от обоих мзду и, не колеблясь, сделал выбор в пользу более щедрого даяния, сиречь кредитного билета, подлежащего свободному размену на золото… Опасаясь лишиться пятирублевой бумажки в случае промедления, он так хлопнул вожжами, что лошаденка рванула с места подобно Буцефалу. Миг – и его уже не было.
      Девица топнула ножкой в неподдельной ярости:
      – Виктор, я вам запрещаю за мной следовать!
      И упорхнула в парадное. Глядя через плечо растерянно топтавшегося студиозуса, Сабинин ощутил азартный холодок – мишеньприближалась. Он вышел из-за угла и двигался в их сторону неторопливой походкой уверенного в себе человека, хозяина жизни, наделенного правом карать и миловать, – высокий, румяный мужчина в партикулярном, полнокровный, крепкий, ходячее олицетворение латинской пословицы касательно здорового тела и здорового духа. Идти до своего парадного, до своей нежданной гибели ему оставалось всего ничего – вот только пьяненький студиозус стал той самой непредвиденной случайностью, которой так опасаются понимающие люди…
      – Господа! – уныло и растерянно воззвал юнец, обращаясь, ясное дело, к ним, поскольку никаких других господ в данный момент рядом с ним не имелось. – Вот попробуйте стать третейскими судьями в извечном и мучительном вопросе о женском вероломстве…
      Жандарм уже миновал извозчика, сообщника, ему оставалось до парадного каких-то десятка полтора шагов…
      Они обменялись молниеносными взглядами. Прокопий взглядом и скупыми мимическими жестами дал понять, что берет неожиданную помеху на себя. Шагнул к студенту, взял его под локоток – той самой клещеподобной хваткой, несомненно – и, оттеснив подальше от парадного, внушительно начал:
      – Позвольте уж на правах старшего заявить вам, юноша, что нахожденье в таком виде посреди бела дня…
      Остального Сабинин не слышал. Он шагнул навстречу жандарму, изо всех сил стараясь не выдать себя каким-то движением или взглядом, рука скользнула за отворот сюртука, ладонь сжала рубчатую рукоятку бельгийского браунинга, второго номера, большой палец отвел ребристую кругляшку предохранителя вниз, патрон был уже в стволе…
      – Стой! – стеганул по нервам отчаянный вскрик. – Ваше благородие, у него пистоль…
      Это кудряш-дворник рванулся в их сторону, отшвырнув глухо стукнувшуюся о булыжники метлу, выхватив откуда-то из-под фартука вороненый наган…
      Не колеблясь, Сабинин дважды выстрелил в него – практически в упор.
      Наган глухо звякнул о мостовую. Сломавшись в коленках, кудряш медленно и нелепо опустился ничком на булыжник, скорчившись, зажав обеими руками грудь. И замер без движения, только ноги еще пару секунд дергались.
      Не теряя времени, жандарм метнулся к парадному, вжав голову в плечи, охнув и выкрикнув что-то нечленораздельное. Сабинин, вытянув руку с пистолетом, поднятым на уровень глаз, расчетливо давил на спуск – раз, два, три! Выстрелы трещали негромко и как-то даже несерьезно. Четыре! Успевший уже распахнуть тяжелую дверь жандарм завалился лицом вперед, последняя, седьмая пуля Сабинина прошла мимо цели, пробив толстое зеркальное стекло в окне на первом этаже. Но это уже не имело значения – ноги лежащего, торчавшие из узкой щели меж косяком и дверью, захлопнувшейся под действием сильной пружины, были абсолютно неподвижны…
      Оглянувшись, Сабинин констатировал, что студент форменным образом выпал из ума, ошеломленный то ли разыгравшейся на его глазах сценой, то ли ее молниеносностью. В два прыжка оказался на крыльце, заглянул в парадное.
      Извозчик уже мчал к ним, кнут звонко полосовал лошадиную спину. Последний раз махнув кулаком под носом студента, Прокопий рявкнул:
      – И ничего не видел! Иначе под землей сыщу, кишки выну!
      Заехав бедолаге левой под душу, отчего студиозус вмиг согнулся пополам, задохнулся, одним прыжком оказался рядом с Сабининым, подтолкнул его к пролетке:
      – Жив-ва! Прыгай!
      Изловчившись, Сабинин ухватился за опущенный верх, рывком бросил тело на сиденье. Рядом плюхнулся Прокопий, ткнул кучера кулаком в шею:
      – Гони, Вася, гони, милый!!!
      Где-то позади – в безопасном отдалении, ага! – раздалась первая трель полицейского свистка, неуверенная, прерывистая. Вася хлестал кнутом, как ошалелый, гладкая лошадка неслась во весь опор. Мелькнула парочка удивленных лиц, кто-то громко выругался, махая тростью; завизжала женщина, шарахнулась на тротуар собака, гремели колеса…
      После третьего лихого поворота за угол Вася натянул вожжи, и лошадь пошла нормальной рысцой, не привлекая ненужного внимания господ городовых и просто публики. Прокопий давно уже поднял верх, погоней и не пахло, так что всё было в порядке…
      – Пистолет спрячь, – распорядился Прокопий тихо, пожалуй, даже ласково. – Пистолет спрячь, Коленька, всё…
      Сабинин обнаружил, что сжимает в руке разряженный браунинг, и торопливо сунул его в широкий внутренний карман. Криво усмехнулся, помотал головой:
      – Н-ну…
      – Ничего, ничего… – Прокопий с неожиданной для него душевностью потрепал по плечу. – Наповал, а?
      – Да уж, изволите видеть, – звенящим голосом сказал Сабинин. – И не шелохнулся, четыре пульки в спину, в затылок… В лучшем виде… – Он все еще задыхался. – Мертвее дохлого… Последнюю только промазал… Стекло жалко…
      – Нашел о чем жалеть… – так же ласково, ободряюще держа за плечо, сказал Прокопий. – Вставят стекло, куда денутся… И кудрявого ты ловко положил… Мне с того места плохо было видно, пришлось студентика держать и осаживать… Он что, с пистолетом на тебя кинулся, дворник ряженый?
      – С наганом, – кивнул Сабинин. – Достал наган – и ко мне… Ничего, я успел… Но ведь это была не засада? Один он…
      – Ага, – раздумчиво протянул Прокопий. – Я так понимаю, ложного двойника они поставили для охраны. Ничего толком не знали, но что-то, должно быть, пронюхали, слышали звон, да не знали, где он… А может, новые порядки. Может, сейчас господам охранным начальникам такая вот охрана по должности полагается… Ну, не надо над этим голову ломать… Молодец Коленька, душевно справился, доведись о тебе слово сказать, ничего плохого не изреку, кроме хорошего… Молодец он у нас, Вася?
      – Орел! – подтвердил Вася, не оборачиваясь. – Отзвенел шпорами наш господин подполковник, голубое благородие… На вокзал едем, товарищ Прокопий?
      – На вокзал, как договаривались, – кивнул Прокопий. – Билеты готовы, паспорта надежные, высклизнем… Уже, считай, вывернулись, ищи ветра…
      Сабинин, все еще пребывавший в некотором переполохе чувств, с удивлением констатировал, что вокруг продолжается самая обычная жизнь: едут извозчики, идут прохожие, на углах монументально маячат городовые в белых нитяных перчатках, и никто не летит сломя голову им вслед, никто не тычет пальцем, не орет: «Вяжите убивцев, православные!» Поистине, ищи ветра…
      Свинтив с фляги колпачок, Прокопий наполнил его до краев, подсунул Сабинину:
      – Причастись вот. С полем тебя, с первым… Ну как, есть разница с япошками?
      – А, пожалуй, что и нет, – заключил Сабинин, с удовольствием проглотив шустовский коньячок. – Положительно, нет…

Глава первая
Исповедь в нехристианских условиях