Настроение у Сабинина было самым что ни на есть унылым – это определение подходило гораздо лучше интеллигентного термина «ипохондрия»…
      Весь день его с предельно таинственным видом водили с одной «надежнейшей» квартиры на другую, пугая возможной опасностью, заверяя, что и этот адрес может оказаться под подозрением, зато уж следующий надежен, словно бронированные подвалы французского Национального банка. Однако на новой квартире очень скоро все повторялось – рано или поздно на пороге возникал субъект, державшийся таинственно и значимо. Вот только эта напускная таинственность отдавала дурным вкусом дешевого театрика. Сабинин давно уже не без оснований подозревал, что тертые пограничные прохвосты неким не объясненным наукой чувством раскусили в нем совершеннейшего новичка и то ли набивают цену за будущие свои профессиональные услуги, то ли попросту решили устроить себе нехитрое развлечение…
      В ходе всех этих странствий он чувствовал себя то ли фальшивой монетой, от которой все новые ее владельцы стараются побыстрее отделаться, то ли докучной помехой. Ощущения были не из приятных, ему уже осточертело сидеть в чужих комнатушках, где чувствуешь себя скованно и неловко, – но он крепился. Ибо до границы, за коей простиралась Австро-Венгерская империя, было рукой подать, каких-то полторы версты, а если пользоваться привычными военному человеку сравнениями, прицельная дистанция винтовочного выстрела… И он крепился, благо до желанной цели оставалось немного.
      Пригнувшись, он выглянул в низкое окошечко, на убогий дворик, заваленный всякой чепухой. Прислушался. Сварливый женский голос честил собеседника на чем свет стоит, а тот, очевидно наученный богатым предшествующим опытом, вяло отругивался. «А ведь это уже не притворство, – подумал он, разобрав в общих чертах содержание разговора. – Всерьез беднягу чехвостит…»
      Заслышав близкие шаги, он отпрянул от окна, уселся на шаткий табурет. Вошедший, еврей средних лет, одетый обыкновенным мещанином, еще хранил на лице целую гамму чувств, вызванных оживленной беседой во дворе. И бросил сварливо, еще не остывши:
      – Ну и что вы себе сидите? Пойдемте уже! – Оглянулся на дверь. – Вот дура баба, чтобы ей повылазило и назад не влезло… Мотка о доме не думает. Мотка о детях не думает… А как иначе, если иначе и денег не получишь? Вот деньги ей нравятся, да уж, а все остальное не нравится, изволите видеть…
      – Да, я понял, – сказал Сабинин. – Все слышал…
      На лице собеседника отразилась пугливая подозрительность:
      – Интересно, как пан понял? Пан что, знает жаргон? Пан что-то не похож на еврея… Или пан еще скажет, что и гебрайский разбирает?
      – Чего нет, того нет, – сказал Сабинин. – Просто немецкий знаю неплохо, вот и понял…
      – Ай, понятно… Скажу по секрету, гебрайского я и сам не знаю, что я вам – раввин? Пойдемте, они там ждут уже…
      Они вышли за калитку и двинулись по узкой грязной улочке, столь кривой, будто строившие здесь дома заранее пылали ненавистью к прямым линиям. Улочка, конечно, была немощеная – как и все остальные «прошпекты» этого заштатного городишки юго-западного края, даже те, что в отличие от здешних хибарок застроены «палацами» местной знати. Хорошо еще, что далеко было до осенних дождей. В дождливую погоду этот раскинувшийся на склоне холма городишко должен превращаться в море разливанное непролазной грязи.
      – Жалко, что пан не похож на девицу, – неожиданно заключил провожатый.
      – Это почему?
      – А было бы проще. Можно бы нарядить пана истинным евреем, подвязать пейсики и поехать прямо на телеге на ту сторону, за кордон… Только стражники – это ведь аспиды! Он себе сразу скажет: ага, а чего это полная телега одних мужчин поехала за кордон? Эти евреи, чтоб их, опять что-то замышляют… Хватай еврея, вяжи еврея! Вот незадолго до пана один молодой человек тоже ехал на ту сторону, так он был совсем молодой и ни разу еще не брился, мы его и нарядили в молоденькую еврейку, букли ему прицепили, личико было очень даже подходящее, да вдобавок он рукавом закрывался, как благонравной еврейской девице и положено при виде грубых стражников…
      – И что?
      – И проехали за кордон, в лучшем виде. Каждый стражник, что попадался, говорил себе: ага, вон евреи с молодой еврейской девицей едут к кому-то в гости или на свой чертов еврейский праздник, кто их разберет, который… И ни один не остановил. Но с паном такое не выйдет, у пана лицо военное… и выправка замечается… тс! Я и сам догадываюсь, что пан – дезертир, но кого это волнует? Ваших туда много бежит, я про господ дезертиров, и вполне понятно: ну что хорошего, если на тебе военный мундир и каждый фельдфебель рычит, когда захочет… Да еще иди и убивай кого-то, ай-ай! А зачем? Он ведь может не захотеть, чтобы его убивали ни с того ни с сего, и сам убить попытается… Вот взять моего племянника Гершеле Ягоду, так его тоже хотели забрать в войско, только отец извернулся и устроили ему белый билет… ну, какой из Гершеле Ягоды военный человек, смех один… Мы его устроили в ученики к аптекарю, хорошая профессия, на всю жизнь будет кусок хлеба… Вот туда пан изволит пройти, там к вам…
      – Да, я знаю. Подойдут.
      – Вот и чудненько. Всего пану наилучшего, и чтобы ему хорошо жилось в Австро-Венгрии… хотя где нынче хорошо?
      С этим философским замечанием он отправился восвояси, а Сабинин прошел еще немного по Чайной улице. Увидев двухэтажный домик с сиявшей золотом вывеской «Большой Гранд-отель», без колебаний вошел.
      За роскошной вывеской таился обычный постоялый двор, довольно грязный и запущенный, или, как выражались здешние аборигены, «занедбаный». За эти два дня Сабинин узнал и запомнил много местных словечек, весьма для него экзотических.
      Он присел за столик, заваленный старыми образчиками повременной печати – и около часа делал вид, будто просматривает с интересом «Ниву», «Живописное обозрение» и «Московские ведомости». Все до единого экземпляры происходили чуть ли не из времен балканской кампании, новости давным-давно устарели. Дверь беспрестанно хлопала, взад и вперед ходили люди, кто в буфет, кто в номера, кто и непонятно зачем, многие с откровенным любопытством косились на Сабинина, отчего он нервничал, не зная даже, есть ли для этого реальные причины…
      Ага! Вот он, сутуловатый старичок с кипой газет под мышкой! Полностью соответствует описанию. Покряхтывая, он сложил кипу за стол, за которым, как на иголках, восседал Сабинин, и, растирая поясницу, прокряхтел:
      – Дзень добжи, пане. Ох и ноют стары кости…
      – Добрый день, – обрадованно отозвался воспрянувший Сабинин. – Когда здесь получат сегодняшние «Московские ведомости», не подскажете ли?
      Старичок впервые встретился с ним взглядом. Глазки у него были острые, как буравчики:
      – А что пану так любопытно в сегодняшних «Московских ведомостях»?
      – Там должно быть объявление насчет места управляющего имением.
      – Да? Ну, чтобы получить нынешние «Московские ведомости», пану придется любоваться нашим местечком не менее как целый тик-день.
      Все было в полном порядке. Напряжение растаяло. Старичок, подравнивая стопу газет и уже не глядя на собеседника, тихонько распорядился:
      – Нех пан поднимется на первый этаж… пану понятно?
      Сабинин кивнул – он уже и в эту тонкость вник.
      – А на первом этаже пан пусть стучит в двенадцатый нумер… Там пана дожидаются.
      И он заковылял к двери. Сабинин прямо-таки вскочил из-за шаткого стола, почти взбежал по скрипучей лесенке. Без особого труда отыскав двенадцатый номер, постучал и, дождавшись громкого позволения войти, последовал оному.
      В тесном номере у стола восседал молодой человек, одетый с нескрываемой претензией на щегольство, довольно, впрочем, напрасной. Костюм, сразу видно, был обязан появлением на свет не самому лучшему портному, сверкавший в галстучной булавке брильянт был чересчур велик для настоящего (да булавка к тому же была воткнута прямо в галстучный узел, что считалось дурным тоном), а толстенная золотая цепочка поперек жилета что-то уже чересчур сильно сверкала для настоящего золота.
      Завидев Сабинина, молодой человек проворно вскочил (причем под пиджаком у него при резком движении явственно обозначился револьвер) и распахнул объятия так, словно они оба были злодейски разлученными при рождении и встретившимися спустя годы родными братьями:
      – Ну, наконец-то, наконец-то! Знали бы вы, как мы истомились ожиданиями… Опять-таки – филеры, жандармы и прочие мерзости российского бытия… Садитесь же, прошу вас! Не угодно ли бокал шампанского? Контрабанда из Парижа!
      Отпив глоток, Сабинин внутренне содрогнулся – жидкость сия была даже мерзостнее той, которой угощал своих гостей Карандышев, но не показал вида. Однако допить до донышка оказалось свыше его сил, и он насколько мог непринужденнее поставил бокал на стол. Усмехнулся:
      – Если вы так истомились, милейший…
      – Яков. Но для вас – просто Яша, какие, к лешему, церемонии!
      – Если вы так истомились, милейший Яша, зачем понадобилось весь день таскать меня по этим вашим «явкам»?
      – Здесь, знаете ли, небезопасно, – с апломбом заявил Яша. – Да-да, у меня самые точные сведения! Вы у нас человек новый, во всех смыслах, вы и представления не имеете, как мы тут ходим по лезвию ножа… Народ кругом ненадежен, охранка свирепствует… Ну да ничего, ваше счастье, что попали на меня… Мы, анархисты, способны справиться с любой опасностью…
      – Простите? – поднял бровь Сабинин. – Анархисты? Но ведь я, как бы поделикатнее выразиться, по другой епархии…
      – Послушайте, но разве свет сошелся клином на этих ваших эсдеках? – воскликнул Яша. – Скучнейшая организация, начетчики, буквоеды… Меж тем анархия раскрепощает умного и энергичного человека несказанно…
      – В самом деле? – поинтересовался Сабинин.
      Не ощутив иронии, щеголь Яша прямо-таки воспарил над грязноватым полом. Поток слов хлынул неостановимо. Молодой анархист довольно прозрачно намекнул, что имеет самое прямое касательство к недавней киевской перестрелке с полицией и массе других революционных подвигов, потом без всякого перехода принялся живописать разветвленную и безотказную, налаженную лично им систему переброски через границу как людей, так и оружия с литературой. Если ему верить, анархисты и персонально он в этих краях были прямо-таки всемогущи, и оставалось только удивляться, отчего при этих условиях губернская жандармерия вкупе с полицией и пограничной стражей так и не совершила до сих пор акта коллективного самоубийства – от безнадежности и меланхолии…
      Очень быстро Сабинин заскучал. Этот провинциальный Хлестаков разочаровал его самым жестоким образом – после двухмесячного общения с гораздо более серьезными людьми вроде Прокопия, Васи-Горыныча и полудюжины других эсдеков… Нет, в конце концов, что же происходит? Почему этот шут?
      Воспользовавшись паузой, Сабинин вставил словечко:
      – Скажите, Яша, а кличка у вас случайно не Рокамболь?
      К некоторому его удивлению, анархист воскликнул совершенно серьезно:
      – А, так вы обо мне уже слышали? Ну, ничего удивительного нет в том, что наша известность докатилась до столиц империи…
      – Вынужден вас разочаровать, – сказал Сабинин. – Мне просто-напросто отчего-то показалось вдруг, что ваша кличка должна быть именно Рокамболь… Рокамболистее некуда…
      – Шутки строить изволите? – ощетинился Яша.
      – Где уж нам, убогим…
      – Извольте, я же вижу! – Яша демонстративно погладил через пиджак заткнутое за пояс оружие, подбежал к сидящему Сабинину, наклонился над ним, обдав ароматом дешевого одеколона, и протянул с неприкрытой угрозой: – Здесь, в нашейвотчине, так себя не ведут, любезный инкогнито. Да-с! Вы уж извольте держаться посерьезнее с серьезными людьми, не в балагане! Особенно в вашем пиковом положении, а оно у вас, несомненно, пиковое, могу держать пари! – Выпаливая все это, он добросовестно пытался испепелить Сабинина взглядом. Протянул сквозь зубы: – Вообще-то, если все рассудить логически, не столь уж и велики суммы, которые ваши коллеги по партии заплатят за вашу переправу на ту сторону. Мне подсказывает чутье, что за субъекта вроде вас в другихместах могут заплатить гораздо больше… Ой!
      Он замолчал, беззвучно разевая рот, словно выброшенная на песок рыба, вмиг покрывшись испариной. Было от чего – дуло сабининского браунинга уже упиралось ему в грудь, на пару вершков пониже украшенной фальшивым брильянтом галстучной булавки.
      – Это в каком же таком месте за меня дадут больше? – угрожающе поинтересовался Сабинин. – В каком месте, сукин кот? Молчать! – рявкнул он фельдфебельским тоном, хотя ввергнутый в нешуточный испуг собеседник и так не произнес ни слова. – Пристрелю, сволочь такая, тут же! Ты кому меня продать собрался?
      И он слегка отвел дуло, не убирая, впрочем, пистолета.
      – Да вы что! – плаксиво воскликнул грозный анархист. – Шуток не понимаете? Я вас хотел испытать, и только, и не более того! Мало ли что случается, знаете ли… Но вы не поддались, хвалю! Я-то сразу понял, что вы не простой дезертир, молодец, мои поздравления… Уберите пушку, что вы! У вас же палец на спуске!
      – Очень верно подмечено, – усмехнулся Сабинин.
      – И на предохранитель не поставлено… Уберите пистолет, я вас прошу! Это была шутка, шутливое испытание…
      Однако Сабинин следовал инстинкту опытного военного человека, повелевавшему немедленно закреплять первый успех. Браунинг он отвел от дешевенькой крахмальной манишки собеседника, но все еще покачивал им в воздухе с видом грозным и непреклонным. Суровым тоном осведомился:
      – Вы и в самом деле контрабандист? Хоть в этом не играете?
      – Да помилуйте, ни в чем я не играю! – выпалил потерявший всякую браваду Яша. – Я – член партии анархистов! И через границу я уже переправил столько народа, что вы можете успокоиться и не питать дурацких подозрений! Ну, неудачная была шутка, согласен. Но уберите вы наконец пистолет!
      Свободной рукой Сабинин распахнул его пиджак и бесцеремонно вытащил из-за пояса большущий никелированный кольт образца девятьсот второго года с изображением вздыбленной лошади на рукоятке – отнюдь не самое удобное для потаенного ношения оружие. Бегло осмотрев его, протягивая рукоятью вперед хозяину, Сабинин хмыкнул:
      – Не могли подобрать что-нибудь поудобнее? Громоздкая бандура, поверьте понимающему человеку…
      – Много вы понимаете! – огрызнулся Яша, пихая пистолет за пояс довольно неуклюже. – На здешнюю непросвещенную публику именно такие пушки ошеломительное впечатление и производят: огромный, внушительный, аж сверкает… Совсем другое отношение.
      – Ну, вам виднее, – уже примирительно сказал Сабинин, пряча свое оружие. – Впредь не выкидывайте со мной таких номеров, хорошо? У меня, знаете ли, тоже есть нервы. Чересчур уж для меня чревата встреча с голубыми мундирами. Вот и не сдержался. Нельзя же так, в самом деле…
      – Да ладно, кто старое помянет… – отозвался Яша вполне миролюбиво. – Давайте шампанского, а? И между прочим, я вовсе не шутил насчет привлечения вас в нашу партию. Люди у нас лихие, заняты делом, не то что ваши эсдеки…
      – Ну, я бы не стал упрекать эсдеков в бездеятельности, – серьезно сказал Сабинин. – Многое можно вспомнить.
      – Да знаю я. И все равно…
      – Послушайте, – прервал его Сабинин. – Давайте пока что оставим теоретические споры… в которых, откровенно вам признаюсь, я и не силен. Давайте о земном, о практическом. Меня в первую голову интересует, как вы собираетесь меня переправлять за кордон. Сто раз прошу прощения, но именно этот вопрос меня более всего в данную минуту интересует. Насколько я понимаю, именно с вами я и должен был встретиться, как с окончательной инстанцией?
      – Ну, не совсем, – признался Яша. – Приглашу я вам сейчас вашу…. окончательную инстанцию. Коли уж вы пылаете таким пиететом к эсдекам… Подождите пару минут.
      Он вышел, насупившись. Сабинин, закурив папиросу, терпеливо ждал. Грозный анархист вернулся буквально через пару минут, пропустил своего спутника в дверь, а сам, не входя, смирно сказал:
      – Всего наилучшего. Увидимся еще.
      Сабинин вежливо встал. С первого взгляда видно было, что вошедший – птица совсем другого полета, нежели недалекий анархист с его глупой бравадой и неприкрытой хлестаковщиной. Перед Сабининым стоял господин лет тридцати пяти, темноволосый, с аккуратно подстриженной бородкой и усами, одетый на первый взгляд просто и даже бедновато, но очень быстро становилось ясно, что за мнимой простотой как раз и кроются вкус, элегантность, стиль. Безусловно, это был человек из общества, получивший и должное образование, и воспитание. Как ни присматривался Сабинин, но оружия под одеждой так и не заметил. Это не означало, что оружия не было вовсе…
      – Итак? – непринужденно спросил вошедший, усаживаясь. – Значит, вы и есть товарищ Николай, столь неожиданно ворвавшийся в наши унылые будни?
      – Без особого желания, надо сказать… – признался Сабинин, пытаясь выбрать наилучшую линию поведения. – Простите, с кем имею честь?
      – Дмитрий Петрович, – склонил голову незнакомец. – С фамилией, простите великодушно, обстоит несколько сложнее… почти как у вас в нынешний момент, а? Меня еще частенько именуют Кудеяром. Как по-вашему, не слишком претенциозная кличка?
      – По-моему, дело вкуса, – искренне сказал Сабинин. – Значит, господин…
      – Товарищ, – мягко поправил тот.
      – Извините, не привык… Товарищ Кудеяр. Насколько я понимаю, вам и предстоит мою судьбу решать?
      – В некотором роде, – кивнул Кудеяр. – В некотором роде… Что вы проделали с Яшей? На нем лица нет, выпал из образа отважного и непреклонного Робина Гуда здешних мест, даже жалобы какие-то под нос бормотал…
      – Вздор, – сказал Сабинин. – Молодой человек весьма глупо пошутил. И был вразумлен.
      – Да, я вижу, вам пальца в рот не клади… – И загадочный Кудеяр мгновенно стал серьезным. – Значит, вы – поручик Сабинин Артемий Петрович, служили в Чите, где у вас произошла… гм… небольшая стычка с неким служившим по интендантской части господином, имевшая для последнего самые фатальные последствия… И вам пришлось бежать, оборвать все связи с прежней жизнью… Так?
      – Да, если вкратце.
      – А если не вкратце? – ровным голосом сказал Кудеяр. – Вы уж меня простите, Артемий Петрович, но вам, боюсь, придется поведать мне о вашей грустной одиссее более обширно и детально, так, чтобы ваш рассказ стал форменной исповедью. Место для исповеди не самое подходящее, ибо население сего городишка посещает главным образом синагоги и костелы, не будем придирчивы к таким мелочам… Вряд ли мы с вами так уж тверды в православии…
      – Я ведь уже подробно рассказывал о себе и Мрачному, и…
      – Давайте даже сейчас не упоминать лишних имен, – мягко прервал Кудеяр. – Привыкайте к этому порядку… Я знаю, что вы им многое рассказали. Но хотел бы услышать все еще раз, из первых уст.
      Сабинин покрутил головой, усмехнулся:
      – Прямо-таки допрос в жандармском управлении…
      – А вы что, подвергались чему-то подобному?
      – Бог миловал. Просто… похоже.
      – Артемий Петрович, это суровая необходимость, – веско, не допускающим прекословия тоном произнес Кудеяр. – Чересчур уж серьезны дела, которыми мы занимаемся… и к которым вы вдруг стали прикосновенны. Поэтому, как бы это ни напоминало допрос в охранке, я вынужден вас таковому подвергнуть… Разумеется, вы вправе гордо отказаться и прервать с нами всякие сношения…
      – То есть – идти куда глаза глядят?
      – Ну, в конце-то концов, мы ведь – не общество призрения увечных воинов? Вы согласны, что я имею определенные права, да и обязанности?
      – Согласен, – со вздохом сказал Сабинин. – Вы правы, пожалуй.
      – Вы, быть может, голодны? Приказать обед? А то и – водочки?
      – Не откажусь, – сказал Сабинин. – Ни от того, ни от другого.
      – Прекрасно. – Кудеяр отошел к двери и дернул звонок. – Если вас не затруднит, уберите куда-нибудь с глаз ту бурду, что Яша именует шампанским без всякого на то основания. Право, оскорбляет не то что вкус – зрение…
      «Положительно, это – человек из общества», – утвердился в прежней догадке Сабинин, наблюдая, как Кудеяр беседует с сонным неопрятным официантом из буфетной, как держится при этом, как заказывает. Есть вещи, которые невозможно сыграть, нахвататься, – они достигаются лишь воспитанием, данным с детства, в определенной среде.
      А впрочем, что тут удивительного? Кропоткин – княжеского рода, Лизогуб был богатейшим помещиком, и это далеко не единственный пример. Голубой крови в революции предостаточно, хотя и в данном вопросе мы отстаем от просвещенной Европы, – во Франции некогда и принц королевского дома, по-нашему великий князь, тоже во всю глотку распевал «Марсельезу», придумавши себе насквозь революционный псевдоним. Плохо кончил, правда, товарищи санкюлоты и его на гильотину определили…
      – С чего прикажете начать? – спросил Сабинин. – Я сам как-то даже и не соображу…
      – Ну, безусловно, не с сотворения мира и Адама с Евой, – сказал Кудеяр, усаживаясь напротив него. – Я сам изложу вкратце некоторые вехи вашего жизнеописания. Вы – из дворян Пензенской губернии, родители ваши давно покинули сей мир, не оставив в наследство дворцов и имений… простите, я не задел каких-то ваших чувств?
      – Нисколько. Все так и обстояло.
      – Единственный сын. С ранней юности остались без поддержки в жизни… что, полагаю, слабого человека способно согнуть, а в сильном вырабатывает определенные свойства характера. Судя по тому, что произошло, вы относитесь ко второй категории… Закончили юнкерскую школу, военное училище – благодаря скупой протекции дальнего родственника. Были женаты, супруга погибла при катастрофе поезда… Были в Маньчжурии, дважды награждены. После бесславного окончания кампании переведены были служить в Читу – без особых перспектив по службе. Я не военный, но благодаря таланту Куприна в полной мере представляю себе условия жизни поручика захолустного полка… Вам доводилось читать «Поединок»?
      – Доводилось.
      – Нарисованная писателем картина соответствует истинному положению дел?
      – Пожалуй.
      – Вот видите… Итак, какое-то время вы тянули лямку, пока не выпалили вдруг из револьвера в интендантского подполковника из штаба дивизии, – не на дуэли, что было бы вполне уместно и абсолютно ненаказуемо, а в приватной, так сказать, обстановке… Я правильно излагаю?
      – Да, – кивнул Сабинин. – При вашей информированности я положительно не могу понять, зачем же вам мой собственный рассказ?
      – Это костяк, если можно так выразиться, – задумчиво сказал Кудеяр. – Карандашный набросок. А мне, великодушно простите за назойливость, хочется увидеть за всем этим живого человека. Живую душу.
      – Ну что же, попробуйте, – вымученно улыбнулся Сабинин. – Я и сам не все о себе понимаю.
      – Что же, попытаемся вместе… Вы были тогда пьяны?
      Какое-то время Сабинин молчал, пуская дым в сторону. Притушив догоревшую до гильзы папиросу, решительно сказал:
      – Безусловно, нетрезв. Но дело не в водке. Конечно, трезвым я мог и не… выстрелить. Но не в водке дело. Накипело, пожалуй что. Вот вам самое точное определение, на какое я способен. Накипело. А водочка решимости прибавила и подтолкнула…
      – Жалеете?
      – А что теперь толку? После… всего.
      Повисла неловкая пауза, но тут, на счастье, явился сонный официант, расставивший тарелки, судки и бутылки всё же без особых нареканий. Когда он вышел, Кудеяр мягко и бесшумно прянул к двери, несколько мгновений прислушивался к происходящему в коридоре (ухитряясь и за этим не вполне благовидным занятием выглядеть настоящим жентильомом ), наконец, облегченно вздохнув, вернулся к столу:
      – Ушел. Следует быть осторожным: гостиничная обслуга в любой стране тайной полицией в первую голову приспосабливается для шпионажа… – Он непринужденно наполнил рюмки. – Прошу. Конечно, не бог весть каков нектар, но все же получше Яшенькиной шампани, способной ужаснуть человека понимающего…
      Сабинин охотно выпил, взял вилку. Закуска была скромная, вполне в духе захолустной гостиницы: сыр, семга, белые грибочки. У него осталось впечатление, что внешне невозмутимый Кудеяр зорко наблюдал за тем, как он пьет, как себя при этом проявляет.
      – Ну что вам рассказать? – начал он внезапно. – Вы, как человек штатский, плохо себе представляете, какого размаха достигло в армии расхищение казенных сумм. На почве одной только фуражной экономии в войсках было множество грязных историй – а ведь есть множество иных способов воровства. Прогонные расходы, к примеру… Они ведь до сих пор планируются так, словно расстояния в несколько сот верст военные проезжают на лошадях. Система эта совершенно не принимает в расчет железных дорог, стократ удешевляющих расходы. Дошло до того, что иные начальники дивизий попросту берут из полковых сумм взаймы без отдачи, что почитается чем-то уже будничным, обыденным….
      – Я немного наслышан об этой практике, – заверил Кудеяр.
      – Наслышаны? – горько усмехнулся Сабинин, опрокидывая вторую рюмку. – Этого мало, милостивый государь… простите, милостивый товарищ. Этого нужно насмотреться. Я не монархист… пожалуй что, уже не монархист. Маньчжурия из меня, как из многих, вышибла немало иллюзий и утопий. Это ведь поражение, позорнейшее. Первую в этом столетии настоящую войну мы профукали с треском и позором, чего с российской армией да-авненько не случалось… И от кого? От желтых макак… – Он вздохнул, закурил, взял себя в руки. – Ну, не стану досаждать вам нравственными терзаниями обычного офицерика, вы ведь, простите, не господин Куприн… Да и я не Ромашов. Вы попросту попробуйте ярко и подробно представить себе, как сидите в офицерском собрании, где вам, в точности по Куприну, уже не дают водки по причине погрязания в долгах. И не забудьте при этом, что за спиной у вас грязь и кровь и маньчжурский позор… И перед вами восседает жирная харя с прилипшей к двойному подбородку икрой, нахальная физиономия тыловой крысы, чьи карманы набиты мятыми кредитками уворованных казенных сумм… И все бы ничего, но эта рожа начинает кривляться и глумиться, не выбирая слов, упрекает тебя в глупой непрактичности, неумении жить, насмехается над твоими боевыми орденами, не имеющими материального эквивалента, над твоим потертым кителем, наконец, тычет тебе в лицо пук мятых бумажек и великодушно предлагает подарить на бедность сотенку-другую… Это нужно видеть, пережить, подвергнуться такому унижению самолично…
      – И тогда вы…
      – Вот именно, – жестко усмехнулся Сабинин. – И тогда – я… Я – призовой стрелок, не сочтите за похвальбу. Уложил с первой пули. Ну, возникло вполне понятное замешательство, меня даже не догадались задержать. Я вышел на свежий воздух – и, поскольку был не так уж и пьян, быстро смог оценить и представить последствия. Военный трибунал. Или, согласно нашим порядкам, дело по рассмотрении министром внутренних дел может быть передано опять-таки в военный суд. Хрен редьки не слаще. Смертная казнь, и хорошо еще, если через расстреляние. В случае самого ошеломительного везения – долголетняя каторга, тачка, Сахалин… Куда ни кинь – всюду клин. Крах, падение, несвобода, а то и казнь. Но я, простите, не герой сентиментального романа. Меня отчего-то совершенно не тянуло покорно представать перед карающим правосудием и, встряхивая кудрями, произносить в свою защиту эмоциональную речь, которую потом переписывали бы восторженные курсистки… К чему? Я просто решил бежать, не теряя ни минуты. Любое промедление было смерти подобно. Я помчался в дивизию. Там, в канцелярии, сидели добрые знакомые, для них сошло первое же придуманное на ходу объяснение… Короче говоря, я взломал стол штабс-капитана Терещенко и схватил первую же лежавшую сверху чистую книжку свидетельства о выполнении воинской повинности. Все печати имелись, заполнил ее наспех, взял в каптерке солдатское обмундирование, забежал на квартиру, прихватил все имевшиеся деньги, часы… – Он печально улыбнулся. – Каюсь, и из стола соседа моего, Жоржика Лемке, похитил лежавшие там восемнадцать рублей с мелочью… Но тут уж было не до церемоний. И побежал на вокзал. Свидетельство о выполнении воинской повинности видом на жительство служить не может, но подозрений не вызовет никаких, ибо другого документа у отпущенного из армии нижнего чина попросту не имеется. Никакого другого документа для проезда к месту жительства и не требуется. Я нарочно вписал себе: «Уволен в Олонецкую губернию», чтобы, не вызывая подозрений, пересечь империю из конца в конец. Да и шансов наткнуться на «земляков» было значительно меньше. Часа через три подошел идущий в Россию поезд. Меня искали, без сомнения, но вряд ли кому-то пришло в голову, что я стану скрываться под видом отставного солдата, ефрейтора Ивана Морозова. Очень уж мало общего было между прежнимбравым поручиком и отставным ефрейтором Олонецкой губернии крестьянского происхождения… Как легко можно догадаться, расчет оказался верен. До Питера я добрался, можно сказать, без малейших хлопот – волнение при виде жандармов и городовых не в счет. А в Питере, поразмыслив, отправился к старому знакомому, поручику Бикашову…
      – Откуда же вы знали, что он самым тесным образом связан с социал-демократическим подпольем? – вкрадчиво спросил Кудеяр.
      Сабинин недоумевающе уставился на него:
      – А я этого вовсе и не знал, простите. Просто… Мы давно были знакомы и тесно сблизились. Образ мыслей Бикашова, его общие настроения мне были прекрасно известны. Меж офицерами многое высказывается откровенно, среди нас нет жандармских шпиков…
      – Вы ошибаетесь, увы, – тихо сказал Кудеяр. – Встречаются.
      – Возможно, вам виднее. Но достаточно редко, надеюсь. И уж никак не в моем случае – иначе мы с вами сейчас не сидели бы здесь. В общем, я прекрасно знал, что Бикашов, как бы это выразиться, человек с… противоправительственным, а то и вовсе противомонархическим душком. Многие мои прежние наблюдения позволяли с уверенностью считать именно так. Пожалуй, я не ждал от него какой-то помощи, уж никак не предполагал, что он не просто обладает неподобающим образом мыслей, что он – из ваших, подпольщик… Просто-напросто знал: уж Бикашов не выдаст, а дельным советом разодолжить может. А действительность даже превзошла мои скромные ожидания. Он не просто дал совет, а свел с нужными людьми… Вам рассказывать об этом подробно?
      – Не нужно.
      – В общем, ко мне присматривались, пытали и допытывали… пока я, доведенный, признаюсь вам честно, до некоего остервенения, не предложил им проверить меня в деле. На их усмотрение. Пройти испытание, каковое им будет благоугодно выбрать. Поразмыслив, ваши друзья предложили некий, как у вас это именуется, а к т. Ну и что? Жандарм так жандарм. Терять мне было совершенно нечего, а смертоубийство живого человека к тому времени было для меня, простите за цинизм, делом знакомым. Ни япошки мне по ночам не снились, ни этот ваш подполковник… И до сих пор не снится. Вас не коробит такая душевная черствость?
      – Ничуть, – ответил с улыбкой Кудеяр. – Поскольку могу сказать о себе совершенно то же самое… Японцев, правда, на моем счету нет, но различия невелики, а?
      – Да пожалуй, – кивнул Сабинин. – Не наполнить ли сосуды? Без тостов и заздравных пожеланий… Ух! Да, это не Яшкин финь-шампань, «Смирновская» хороша… Ну и вот, теперь я сижу перед вами – человек двадцати семи лет от роду, один как перст, ничего на этом свете не умеющий, кроме как воевать… и все на этом свете потерявший…
      – Кроме свободы.
      – Вот только к чему мне эту свободу применить? Особенно в нынешнем моем состоянии? Знаете, я добросовестно прочитал те брошюрки, коими ваши товарищи пытались меня просвещать. И ничего не понял, буду откровенен. Классовая борьба, эксплуататоры и эксплуатируемые… В одном я с авторами брошюрок согласен – нет у российской монархии ни будущего, ни перспектив. Ну и леший с ней! Сохранение существующего строя меня не волнует. Даже наоборот. Пока сохраняется нынешний порядок вещей, так и оставаться мне изгоем, беглецом с намыленной петлею в перспективе….
      – Ну что же, – сказал Кудеяр. – То, что вы это понимаете, уже кое о чем говорит… вас ничто не связывает с нынешнимстроем, не попробовать ли вам счастья, Артемий Петрович, на другойстороне?
      – У вас, я так понимаю? В ваших рядах?
      – Разумеется.
      – Я согласен, – сказал Сабинин. – Не раздумывая. Не считайте это пьяной бравадой – право же, было время многое обдумать. В этом нет ни капли идейности, как я уже неоднократно подчеркивал – один лишь практический цинизм. Цинизм, великодушно простите. Ход моих рассуждений прост. Я до сих пор смутно представляю, что за порядок вы пытаетесь создать, какие цели преследует ваша грядущая революция. Но вот одно я знаю совершенно точно: если вы окажетесь не прожектерами, а людьми дела и своей цели все же достигнете, на месте существующего строя воздвигнете нечто новое, иное, – при этом раскладе все мои прошлые прегрешения будут забыты и стерты из книги жизни. Быть может, станут и не прегрешениями вовсе, а заслугами. Случались прецеденты, взять хотя бы французишек или Кромвеля с его сообщниками. Даже если порядок вещей и поменяется не столь уж кардинально, некая грандиозная амнистия всегда воспоследует… Я прав?
      – Безусловно. Во многом.
      – Приятно слышать, – поклонился Сабинин. – Есть, правда, одна загвоздочка… А окажусь ли я вам нужен со своими столь нехитрыми побуждениями? Я же не идейный, интересы мои, пардон, насквозь даже шкурные… Ну что, подхожу?
      – Подходите, – серьезно сказал Кудеяр. – По секрету вам скажу, Артемий Петрович, бывают ситуации, когда чрезмерная идейность и противопоказана, и прямо вредит делу. Хотите, я тоже буду несколько циничен? Революция – столь грандиозное и сложное предприятие, что оно вбирает в себя разнообразнейшие человеческие типажи, вовсе не обязательно идейные, превзошедшие марксизм до тонкостей. Взять хотя бы анархиста Яшу, взять тех господ контрабандистов, чьими услугами мы давненько пользуемся – за плату в виде презренного металла. Мы тоже вынуждены сплошь и рядом допускать в свою практику элементы цинизма… Так вот, в вашу пользу говорят два весомейших обстоятельства. Во-первых, вы – кадровый офицер, обстрелянный, боевой. Таких у нас мало. А девятьсот пятый год показал, что опыт вооруженной борьбы порой предпочтительнее любой идейности и подкованности в марксизме. Во-вторых… У вас нет обратной дороги, вы прозрачны, как стекло. Не тот случай, чтобы каяться. Вашего покаяния попросту не примут, поскольку на вашем счету и тот злополучный интендант, и, что весомее, жандармерии подполковник Армфельд, коего начальство ценило довольно высоко и убийством его было разъярено не на шутку… Все ваши надежды отныне связаны исключительно с нами. Давайте обозначим это явственно, чтобы не осталось никаких недоговоренностей… Ну, как вам мои циничные построения?
      – Честно? У меня камень с сердца упал. По-моему, мы друг друга стоим. И вы мне нравитесь, товарищ Кудеяр. До сих пор мне из вашихпопадались то недалекие фанатики вроде Прокопия, то витийствующие либералы в пенсне…
      – А Бикашов?
      – О, с ним совсем другое… – сказал Сабинин. – Он честолюбив. И слишком хорошо помнит биографию Бонапарта. Но ведь и это не так уж плохо в рамках вашей философской системы?
      – Разумеется… – Кудеяр улыбнулся, но глаза оставались холодными. – Итак, мы поняли друг друга, Артемий Петрович. И мы друг другу подходим. В ближайшие же дни я вас переброшу за кордон, где вы научитесь многим полезным вещам. Я не буду брать с вас страшных клятв в духе карбонариев и масонов, это нелепо и несерьезно. Вы взрослый человек, понимаете все. Главное не забудьте. Кара за предательство у нас одна – смерть.
      – Да ну? Вот неожиданность! – хмыкнул Сабинин, осклабясь.

      Сабинин давно уже не пытался определить, шагает его проводник прямиком к неизвестной цели или предосторожности ради кружит по лесу, запутывая случайного клиента. Могло оказаться, что справедливо как раз второе суждение, – читывали в романах, как же, да и слышать кое-что доводилось…
      Он покосился на спутника – невысокого, очень кряжистого мужчину средних лет, несмотря на теплую погоду щеголявшего в кожушке. По виду, по поведению, по речи – мужик мужиком, как тысячи ему подобных.
      Никакой романтики, господа… Даже обидно чуточку. Сабинин, разумеется, понимал, что реальные контрабандисты должны как-то отличаться от тех, что мелькают в романах и на оперной сцене: никаких черных плащей, в кои они живописно драпируются, никаких широкополых шляп, низко надвинутых на глаза, а также навах за поясом и тореадорских рубах. Жизнь всегда прозаичнее. И все же кто бы мог подумать, что задержавшийся однажды в Тамани господин поручик Тенгинского полка оказался настолько прав… Точнее, настолькобудничен в описаниях.
      – Ремесло-то выгодное, Грицько? – спросил он, чтобы только нарушить долгое, ставшее неловким молчание.
      Грицько мельком бросил на него равнодушный взгляд, ухмыльнулся – из-под усов показались крепкие желтые зубы:
      – Эге ж. Не голодуемо. Смотря по удаче всё…
      – Слушай-ка… А этот твой дружок Яша за нами жандармов не пошлет? Чересчур уж легкомысленный субъект…
      Грицько засмеялся:
      – Не волнуйтесь, пане. Воны, те а-нар-хыс-ты, – в его голосе проскользнуло явственное презрение, – нас дуже боятся. Знают, бисовы души: чуть шо, мы им косточки переломаемо. Пан как в воду смотрел: легкий мыслью народец. Ой, легкий… Кричат, шумят, книжки мусолят, анархыю ту клятую придумалы. Через кордон опять же повадились шмузгать. А яка ж, прошу пана, анархыя, тэорыя эта ихняя, в нашем деле потребна? И деды наши, и отцы ремеслоправили без этих самых тэорый… И жили справно. Нет, им непременно подавай тэорыю с анархыей… Одно слово – баре, прости господи… Щоб воны на дым изошлы… Щоб им ни дна, ни покрышки…
      – И мне, выходит, тоже? Я ведь тоже, строго говоря, барин…
      – Що вы таке говорите, пан? – серьезно сказал Грицько. – Баре – это те, кто с жиру бесится, а вы – чоловик серьезный. Официэр, сразу видно. Я ж служил в войске, понимаю такие дела, пана официэра узнаю вмиг. Ой, добже пан Яшу тогда напужал! А как же ж, ведаем, Яша сам по легкости мысли проболтался. Как ему пан без всяких тралимондий пистоль в лоб упер… Щоб не баловал…
      Пожалуй, он относился к Сабинину с некоторым уважением, что странным образом было приятно, хотя, казалось бы, что ему в мнении простого кордонного мужика?
      – Знаешь, мне отчего-то казалось раньше, что через границу ходят непременно ночью, – сказал Сабинин чистую правду. – А мы белым днем отправились.
      – Так это ж когда как, – рассудительно ответил Грицько. – Смотря по месту, смотря по раскладу дела. Иногда ночью добжее, иногда и белым днем… Не сомневайтесь, пане. Ремесло знаемо.
      Не было в этом мужике ни капли романтики, окончательно уверился Сабинин. Контрабандные путешествия в Австро-Венгрию и обратно были для него столь же привычной и знакомой работой, как если бы боронил или сеял. Еще одно крестьянское ремесло, одно из многих. Пожалуй, доведись ему Сабинина зарезать, он исполнил бы это душегубство без малейшей злобы, вообще без всяких оттенков чувств. Просто выполнил бы еще одну мужицкую обязанность. Когда подступают холода, а свинья отъелась, ее полагается резать, вот и вся нехитрая философия…
      – Долго еще? – спросил он.
      Они шагали по лесу уже больше часа, не встретив за это время ни единой живой души, – и до сих пор не показалось ничего, хотя бы отдаленно напоминавшего границу меж двумя империями.
      – Почекайте, пане, – спокойно ответил Грицько. – Скоро и дойдем. Сначала будет сторожка, охотники там порою ночуют, а уж потом, еще через полверсты, и просека, кордон то есть. А за просекой уж и австрияки… Пан пистоль с собою мае?
      – А как же.
      – Воно и не к чему, – поморщился Грицько. – Ну, какой толк, ежели что, от стрелянины? Никакого и толку. Вы уж, пане, душевно вас прошу, за пистоль зазря не хватайтесь, чтобы худа не вышло… А в огуле, совсем добже было б, отдай пан мне пистоль…
      – Да нет, я уж его лучше при себе придержу, – сказал Сабинин непреклонно. – Нельзя мне попадаться, я, знаешь ли, под виселицей хожу…
      Грицько, что Сабинина чуточку обидело, не выразил ровным счетом никаких эмоциональных чувств. Помолчав, рассудительно сказал:
      – А чего ж. Не пан первый, не пан последний такой в этих местах. На то и шибеница, чтоб под нею ходили, такая уж это поганая зараза, что без дела простаивать никак не желае… Тильки я вас, пане, все одно умоляю: зазря не хватаитесь за тот пистоль, уж если зовсим край подойдет…
      – А как узнаем?
      – А видно ж будет, – пожал плечами Грицько, – совсем край или еще не край…
      – Тоже верно, – пожал плечами Сабинин, не найдя, что же все-таки противопоставить нехитрой, но убийственной логике. – А скажи-ка ты мне…
      – Ч-ш! – процедил сквозь зубы Грицько, замерев на месте и подняв руку. – Замрите, пане, як статуй. Осмотреться треба… Вот она, сторожка…
      Теперь и Сабинин рассмотрел сквозь сосны узкую длинную прогалину, избушку слева – немудрящую, с незастекленными окошками и провалившейся кое-где крышей. Низенькая дверь наполовину распахнута, на крылечке стоит ржавое ведро, нигде ни малейших примет человеческого присутствия.
      Согнувшись в три погибели, сделав знак Сабинину следовать за собой, Грицько перебрался к высокому кустарнику и, присев на корточки, весь обратившись в зрение и слух, замер, напоминая сейчас хищного зверя в полной силе. Заметив краешком глаза, что Сабинин сунул руку под пиджак, поближе к браунингу, «честный контрабандист» искривил лицо в яростной гримасе, зашипел:
      – Вы шо, пане? Рано…
      Мучительно медленно текли минуты, и никаких изменений в окружающем не происходило – отовсюду плыли покойные лесные запахи, щебетали птицы, легонько колыхался под ветерком кустарник, стояла солнечная тишина…
      – Ну, с божьей помощью, – перекрестился Грицько. – Схожу посмотрю. Если в том ведре лежат шишки – значит, Панас дает знак, что на кордоне все спокойно и стражи поблизости нема. Если шишек нету – ждем темноты… Вы, пане, с места не сдвигайтесь, шуму не делайте, я мигом обернусь, не впервой…
      Вздохнув и отряхнув колени от приставших рыжих сосновых иголок, он бесшумно обогнул кусты, вышел на открытое пространство и решительно направился к сторожке.
      Присевший на корточки Сабинин с вполне понятным замиранием сердца неотрывно следил за ним.
      Дальнейшее развернулось почти молниеносно.
      Из-за угла ветхой сторожки внезапно появился человек в мундире – на плечах блеснули золотом погоны, – выставил руку с вороненым револьвером и азартно скомандовал:
      – Стой!
      Грицько, пригнувшись, не потеряв ни секунды, отпрыгнул в сторону, метнулся к спасительным деревьям. Негромкий выстрел, на фоне необозримого леса какой-то даже несерьезный…
      Контрабандист без крика рухнул ничком в кустарник, с хрустом сломав ближайшие тонкие ветки грузным телом, пару раз дернулся и больше уже не шевелился. Все произошло слишком быстро – окрик, прыжок, смерть, так что Сабинин оторопел и упустил драгоценное время…
      Только и успел, опомнившись, потянуться к пистолету, но на него уже навалились сзади, в мгновение ока завернули руки за спину так, что в локтях захрустело, выхватили из-под пиджака браунинг, лицом вниз притиснули к земле, словно печать к сургучу. Сухие сосновые иглы немилосердно кололи щеки и лоб, Сабинин, слабо ворочаясь, едва мог дышать. Его придавили коленями, в бок уперлись, судя по твердости, носки сапог, над самой головой азартно выдохнули:
      – Попался, сицилист! Не уйдешь теперь!
      – Ну что там? – послышался начальственный окрик.
      – Взяли, вашбродь! – переводя дыхание, откликнулся один из тех двух, что припечатал Сабинина к земле. – И пистоль при ем! Точно как вы сказали, двоечко их было, никого боле не видать!
      – Хорошо осмотрелись?
      – Да что там, дело знакомое! Двое их было…
      – Ну, волоките сюда гостя дорогого! Да обшарьте как следует для надежности!
      Сабинина рывком вздернули на ноги, один из пленивших его остался за спиной, крепко уцапав за локти. Судя по хватке и жаркому дыханию, ерошившему Сабинину волосы на самой макушке, это был детинушка гвардейского роста. Второй, зайдя спереди, распорядившись предварительно: «Савчук, ты ему руки-то вверх вздерни…», обшарил и охлопал Сабинина, где только возможно. Уж его-то Сабинин рассмотрел прекрасно: молодой казак в фуражке набекрень, весь сиявший охотничьим азартом. Обыскивал он умело и тщательно – промял в кулаке полы пиджака, изучил подкладку, не пропустил ни одного кармана. Закончив, сделал приглашающий жест:
      – Шагай, сицилист, к его благородию на спрос! Кому говорю!
      Поскольку второй так и не выпустил локтей, крепко подтолкнув коленом в то место, которым человек обычно соприкасается со стулом, осталось лишь повиноваться. Офицер ждал, застегивая кобуру. На нем был синий жандармский сюртук, фуражка с кантом, на черной портупее висела шашка.
      – Прошу, – любезно показал он на дверь. – Заждались, господин хороший, терпение лопнуло…
      Сабинина втолкнули в небольшую комнату, где из мебели имелась лишь пара корявых лавок да не уступавший им в уродстве стол. Дверь в соседнюю комнатушку оказалась закрытой, но и там, можно ручаться, царила та же спартанская простота меблировки.
      Жандармский поручик неторопливо уселся, предварительно с брезгливой миной обмахнув лавку платком. Сабинина усадили напротив. Один из казаков, тот, что повыше, встал в двери, расставив ноги и опираясь на карабин, второй заслонил спиной крохотное оконце, отрезав тем самым всякую возможность бегства. Неторопливо достав серебряный с чернью портсигар, жандарм раскурил папиросу, держась так, словно Сабинина здесь не существовало вовсе. Мечтательно уставясь в низкий потолок, пускал кольцо за кольцом – надо признать, довольно мастерски.
      – У него в пинжаке зашито что-то, вашбродь, – сообщил молодой казак. – Бумаги, точно, мялись и похрустывали… Прикажете подклад подпороть?
      – Успеется, – сказал жандарм с нехорошей улыбочкой. – Ну-с, милостивый государь, быть может, назовете вашу фамилию – хотя бы последнюю по счету – и соизволите объяснить, что делали в двух шагах от границы, где находиться вообще-то не полагается?
      Сабинин молчал. У него не было при себе никаких документов, он никак не предусмотрел подобногооборота событий, потому ничего мало-мальски убедительного не приходило в голову. Во все глаза глядя на жандарма, он, уже немного успокоившись, получил возможность думать и рассуждать. Вот так… А ведь… Нет, не будем спешить…
      – Сначала извольте представиться, – сердито бросил он.
      – Бога ради, – кивнул жандарм. – Поручик Якушев. Имею честь представлять в этих палестинах Киевское охранное отделение. Вот именно, милостивый государь. В поле зрения тех, кому такими вопросами ведать надлежит, вы попали еще в Киеве. Дальнейшее особого труда не представляло – рутина-с… Это вам казалось, будто никто за вами не следит, а на деле, должен признаться, обстояло как раз наоборот. Господин анархист Яша, смею думать, был в сей роли весьма убедителен и подозрений не вызывал, а? Ну, а как насчет господина Кудеяра? Не правда ли, мы умеем работать, господин… Са-би-нин! – с расстановкой, громко, в три слога произнес он фамилию, словно команду отдавал. – Что это вы, сударь, на лавочке ерзать изволите? Ну, не медлите! Убедительно, с искренностью в голосе и честным блеском в глазах сделайте заявление, что ситуация вам странна и оскорбительна, что все обстоит совершенно иначе, что никакой вы не Сабинин, а так, другой кто-нибудь. Что молчишь, тварь?! – рявкнул он вдруг, перегнулся через стол и залепил Сабинину оглушительную оплеуху. – Язык проглотил? Я его тебе из задницы вытащу!
      Сабинин рванулся было, пытаясь вскочить, но казачьи лапищи, опустившись на плечи, плотно припечатали к лавке. Он смог лишь крикнуть:
      – Как вы смеете, поручик!
      – Молчать, сволочь, – лениво отозвался жандарм, поигрывая увесистым портсигаром. – Я с тобой еще не разговаривал, как следовало бы… Как оно полагается после убийства тобою двух офицеров, в отличие от тебя, паскуды, честно несших службу государю и Отечеству… – И покачал под самым носом Сабинина крепким кулаком. – Ничего, есть время для душевного разговора.
      – Дозвольте, ваше благородие, по старому казацкому способу? – прогудел за спиной Сабинина великан. – Ремешок ему из спины резануть, от затылка до задницы? Помереть не помрет, а вот откровенности дюже способствует…
      – Всему свое время, – спокойно ответил жандарм. – Будут ему и ремни из спины, и много чего хорошего. Где он в этой глуши найдет прокурора или возмущенную либеральную общественность… Да в этой глухомани таких вещей отродясь не бывало… Ты вот что, Ванечка… Ты, пожалуй, взрежь ему подкладку, посмотрим, что он туда напихал… Да нет, пиджак снимать не стоит, опять брыкаться начнет, лишняя трата времени… Ты ему руки за спину заведи, а Пахомыч вспорет…
      Великан Ванечка вмиг исполнил приказание, заставив Сабинина поневоле охнуть от боли. Тот, что был гораздо моложе, но тем не менее поименованный по отчеству, достал перочинный ножичек с перламутровыми накладками и приступил к делу. Сопротивляться не было никакой возможности, и Сабинин, сверкая глазами в лютой, бессильной ярости – щека все еще горела после увесистой затрещины, – остался неподвижен, подумав: прекрасно, что не сняли пиджак, идиоты, ах, прекрасно…
      – Все?
      – Вроде все, вашбродь, – отозвался Пахомыч, вываливая на стол перед жандармом кипу сложенных пополам ассигнаций и несколько бумажек. – Точно все, больше и нет ничего, общупал на совесть…
      Тщательно, одну за другой разглаживая радужные сторублевки ребром ладони, жандарм уложил их аккуратной стопочкой. Вслух пересчитал:
      – Шестнадцать… восемнадцать… двадцать две… ого, в аккурат две с половиной тысячи рублев… Неплохие капиталы для травимого судьбой и полицейскими властями изгнанника. Не откроете ли, каким путем приобретены? Молчите? Ну, ваше дело… А что за шифры на бумажках изображены? Цифирки, на иностранном языке что-то… По-немецки, а? Это что?
      Сабинин молчал, укрепляясь в прежних мыслях.
      Жандарм же, склонив голову, о чем-то сосредоточенно думал. По его лицу стала блуждать загадочная улыбка. Наконец, рывком подняв голову, он прямо-таки просиял:
      – Савчук и ты, Ванечка, вам клады никогда искать не приходилось? Нет? Ну что ж вы так оплошали, братцы… А впрочем, неизвестно, где найдешь, где потеряешь. Молчите, господин Сабинин? Ну что же, можете молчать и далее. А я, с вашего дозволения, кратенько подведу итоги… Итак. Еще в Киеве путем агентурного наблюдения неопровержимо установлено ваше тождество с разыскиваемым Департаментом полиции империи бывшим поручиком Артемием Петровичем Сабининым, повинным в убийстве двух офицеров, армейского и жандармского. Каковое тождество чуть позже было опять-таки блестяще подтверждено, когда наш беглец сглупа пустился в полную откровенность с сотрудником Охранного отделения мсье Кудеяром, коему и изложил, дурашка, свое относительно полное жизнеописание… Тут, собственно, и доказывать-то нечего. Ну, устроим мы вам опознание, сведем с бывшими сослуживцами по Чите, очень скучное получится дело с заранее предопределенным исходом. Виселица здесь вырисовывается столь явственным итогом, что и сомневаться нечего… А теперь следите за моей мыслью, ребята, Ванечка с Пахомычем… Этот сукин сын, считайте, заранее приговорен. Он уже все равно что покойник, тут и думать нечего. А стоит ли, голуби мои, с покойником церемониться? – Он с нехорошей улыбкой поворошил указательным пальцем пачечку «катеринок». – Весьма заманчивая финансовая сумма, а? Вам, разумеется, как нижним чинам, достанется чуточку меньше, мне, соответственно, побольше, но такова уж наша жизнь, что полнойсправедливости в ней не дождаться… Вам по пятьсот, а мне, как легко догадаться, все остальное. Что скажете, орлы?
      – Оно, пожалуй что, и по справедливости, – прогудел Ванечка. – Не было ни гроша, да вдруг алтын. Понятно, вашему благородию больше и полагается… Я, как говорится, в согласьи.
      – В согласьи-то в согласьи… – задумчиво отозвался от окна Пахомыч. – Да ведь этот сицилист драный начнет по дороге разным чинам жаловаться – напоследок, из чистой своей вредности. Все расскажет. Ему, может, и не поверят, однако ж слушок пойдет, пятно останется…
      – Ну, Пахомыч… – поморщился жандарм. – Я-то думал в простоте своей, что ты у нас сообразительнее будешь… Давайте всё окончательно разложим по полочкам, братцы. Если рассудить, к чему нам его доставлять по начальству живьем?
      Пользы от него для Охранного отделения не будет никакой. Среди противоправительственного элемента он человек совершенно случайный, никакими полезными сведениями и секретами располагать не может. Уж это-то достоверно известно. Следовательно, доставим мы его живьем исключительно для того, чтобы его вскорости повесили. И только. Зачем же доставлять дополнительные хлопоты облеченным властью лицам и вводить в лишний расход казну? И без него хватает забот, и без него казенные деньги так и летят на ветер…
      – А вот это другое дело, вашбродь! – просиял Пахомыч. – Это вы правильно рассудили! С того свету еще никто жалиться не приходил. А и придет в виде упокойника, так нигде в законах не написано, что упокойнику свидетельствовать дозволяется…
      – Про покойника вообще в законе ничего не прописано, – пробасил Ванечка. – Про его права. Уж помер, так помер…
      – Верно мыслите, братцы, – кивнул поручик. – Вот по всему и выходит, что этот субчик, подобно своему спутнику, что сейчас в кустах валяется, убит при попытке к бегству… – поднял он палец. – Или нет, убит в ожесточенной перестрелке, оказывая самое что ни на есть яростное сопротивление, так что брать его живьем не было никакой возможности. Постреляем из его пистолетика в воздух, можно даже для пущей убедительности чью-нибудь фуражку прострелить. Тогда мы все предстанем и в вовсе уж выгодном свете. – Он прищурился. – Любопытно, господин Сабинин, отчего вы и теперь молчите? Вы уж изреките напоследок что-нибудь этакое… ну, вообще что-нибудь. Как-то и неудобно даже – сидите каменным гостем…
      – Это что, шутка? – спросил Сабинин.
      – Какие там шутки, – ухмыльнулся жандарм. – Цинический расклад, и не более того. Вас ведь все равно вздернут, что же деньгам-то пропадать в казне? Казна у нас богатая, перетерпит. А пользы от вас для жандармского управления нет никакой. Все и без вас известно, что вы там можете добавить… Вы уж простите за откровенный цинизм, но и для вас такойфинал не в пример предпочтительнее. Хоть и бывший, а боевой офицер как-никак. Ну, к чему вам томиться, петельки ждать? Лучше уж… так. От пули. Совсем по-солдатски, а?
      Сабинин долго смотрел на него, не отрывая глаз. Медленно сказал:
      – А вы ведь и впрямь не шутите…
      – Не шучу, милейший. Ловлю вот фортуну за хвост, уж извините.
      – А совесть мучить не будет?
      – Из-за кого? – поморщился поручик. – Из-за убийцы, который и так покойник с точки зрения Уголовного уложения и военного трибунала? Дезертир, убийца, беглец за кордон от заслуженной кары… Где ж тут место угрызениям совести, помилуйте?!
      – У меня есть встречное предложение, – сказал Сабинин. – К чему доводить дело до столь жестокого финала? Возьмите деньги себе, а меня отпустите. Глупо думать, что я пойду свидетельствовать против вас в полицию…
      – Э нет, милейший, – почти не раздумывая, отозвался жандарм. – Не выйдет. Проводника вашего мы пристукнули, окружающих мест вы не знаете, самостоятельно границу ни за что не перейдете. Будете блуждать по округе, пока не попадетесь пограничной страже либо полиции. И кто вас знает, что вы тогда наговорите, терять-то вам нечего, вот и напаскудите нам напоследок. Нет, не выйдет, – решительно повторил он. – Не стоит играть в душевное благородство, опасно и чревато… Ванечка, пора бы нашему гостю и по лесу прогуляться, по свежему воздуху, а?
      – С полным нашим удовольствием! – пробасил за спиной Сабинина великан. – Вставай, расселся тут…
      – Да подождите! – воскликнул Сабинин. – Вы думаете, идиоты, что все у меня вытрясли? Ладно, черт с вами, в таком положении не торгуются… Хотите еще? И не эти жалкие сотенные, за хорошие деньги? Только отпускаете живым…
      Какое-то время царило напряженное молчание.
      – Брешет, вашбродь, – сказал Ванечка. – Мы его на совесть обшарили. Ничего на нем больше нет. Точно вам говорю. Что его слушать…
      – Я не обманываю, – сказал Сабинин торопливо. – Хотите хорошиеденьги?
      – Ага! – скептически усмехнулся поручик. – Вы, быть может, зарыли клад где-то в диких местах Забайкалья? Где золото роют в горах, согласно известному романсу? И теперь великодушно предложите нам карту местности? Фу, как глупо и пошло! Не считайте нас идиотами. И потом, откуда у вас хорошиеденьги?
      – Хотите убедиться наглядно? Прямо теперь?
      – Н-ну… Извольте. Что для этого потребуется?
      – Сущая малость, – ответил Сабинин. – Разрешите мне снять сапог. Только, я вас прошу, не торопитесь! Без меня той бумагой, что в сапоге, вы все равно не сумеете воспользоваться…
      Поручик раздумывал недолго. Кивнул:
      – Что ж, рискнем. Все равно никакого огнестрельного оружия вы за голенищем прятать не смогли бы, да и холодного тоже, сапоги у вас из тонкой кожи, фасонные, под барского управляющего нарядились, а? Только, я вас прошу, станьте предварительно в тот угол, чтобы нам было спокойнее… Отойди, Ванечка.
      Сабинин отошел в указанный угол – самый дальний от двери. Прыгая на одной ноге под внимательными взглядами всей троицы, не без труда стянул правый сапог. Выпрямился, швырнул его жандарму:
      – Извольте сами подпороть голенище, а потом уж поговорим…
      И вот настал тот предвиденный им краткий миг, когда взгляды всех троих на миг оказались поневоле прикованы к загадочному сапогу…
      Молниеносным движением Сабинин запустил указательный палец левой руки под правый манжет и сорвал петельку с пуговки – столь резко, что оторвалась и сама пуговка, но это уже не имело значения. Опустил правую руку – и освобожденная резиновая лента, неприятно чиркнув по руке, выбросила ему в ладонь маленький браунинг образца прошлого, тысяча девятьсот шестого года – совсем крохотный, умещавшийся на ладони, но на близком расстоянии, в упор, способный действовать убойно…
      Первая пуля ударила в стену над головой жандарма. Вторая вжикнула в паре вершков от плеча Ванечки и звонко влепилась в трухлявое бревно.
      – Стоять всем! – рявкнул Сабинин, поводя пистолетом. – Руки вверх, кому говорю!
      И для придания убедительности команде послал третью пулю в потолок. Как он и предвидел, все обошлось прекрасно: застигнутая врасплох троица дружно вытянула над головой трясущиеся руки, на всех физиономиях обозначился естественный в такой ситуации страх.
      – Ну что, крыса жандармская? – зловеще осведомился Сабинин. – Пулю в лоб прикажете вогнать или в брюхо?
      – П-подождите! – в неподдельном испуге взмолился «жандарм». – Вы не поняли, не надо…
      Свободной рукой Сабинин дотянулся до его портсигара, сунул себе в рот папиросу, чиркнул спичкой и с наслаждением затянулся. Обвел их взглядом, ухмыляясь:
      – Что же тут непонятного, артисты погорелого театра? Казачки липовые и жандармы мнимые? Все мне понятно: спектакль устроили, хотели карманы вывернуть, а потом, надо полагать, ножичком под сердце почествовать? Ну что ж, сейчас вы у меня попляшете, что караси на горячей сковородке…

      Передвинувшись на пару аршинов правее, он бросил взгляд в окно. Со своего места прекрасно видел густой кустарник, куда рухнул подстреленный Грицько, узнавал сломанные тяжелым телом, нелепо повисшие ветви, но вот самого трупа рассмотреть не мог по той простой причине, что «мертвое тело» ухитрилось в краткий промежуток времени исчезнуть. Наверняка совершенно самостоятельно, без посторонних усилий. Ну да, разумеется…
      – Эй, вы! – прикрикнул Сабинин, отвернувшись от окна. – Извольте-ка лечь на пол лицом вниз, и быстро! В тесноте, да не в обиде! Ну, кому говорю! – И подкрепил приказ очередным выстрелом поверх голов, после которого с потолка просыпалась труха.
      Покряхтывая, косясь на него зло и растерянно, троица все же довольно быстро и слаженно исполнила приказ.
      – А теперь прикройте руками головы, замрите в этой позе и не дергайтесь! – распорядился Сабинин. – Первому, кто пошевелится… – И повысил голос: – Товарищ Кудеяр, Дмитрий Петрович! Не появитесь ли, как лист перед травой или дух из машины? Сердце мне шепчет, что вы присутствуете в закулисье!
      И отпрянул, наведя пистолет на дверь в соседнюю комнатенку. Оттуда послышался знакомый, спокойный голос:
      – Надеюсь, вы держите себя в руках и стрелять не станете?
      – Не стану, – заверил Сабинин. – Если вы, конечно, выбросите сначала сюда оружие, а потом выйдете не спеша, держа руки так, чтобы я их видел…
      – Ну что с вами поделаешь…
      Дверь самую чуточку отошла, в образовавшуюся щель вылетел, глухо стукнув на трухлявом полу, никелированный браунинг, второй номер, в точности такой, что был забран у Сабинина фальшивым казаком. Вспомнив о нем, Сабинин наклонился, вытянул свое оружие из-за кушака великана Ванечки и с ним почувствовал себя не в пример увереннее, нежели с карманной малюткой (сыгравшей, впрочем, во всем происходящем неоценимую роль).
      Показался Кудеяр, все в том же безукоризненном облике лощеного джентльмена, даже знакомая тросточка с выгнутой серебряной рукоятью висела на локте. Его элегантный облик совершенно не гармонировал ни с захудалой охотничьей избушкой, ни с окружающими дикими дебрями. Вряд ли его это смущало. Вряд ли Кудеяра сейчас что-то смущало вообще, он стоял в низком проеме двери, слегка напоминая вывеску модного портного, выжидательно, без тени испуга улыбался, держа руки, как было велено, на самом виду.
      – Итак? – спросил он весело.
      – В угол, – показал дулом пистолета Сабинин.
      Сам же, не теряя времени, заглянул в ту комнатку, в которой не было ни единой живой души, а всю меблировку составляла парочка грубо сколоченных кроватей. Обернувшись, чуть подумав, вынул из кобуры ряженого жандарма вороненый смит-вессон полицейской модели и дважды выпалил себе под ноги.
      Громыхнуло, как и следует быть, но на полу не осталось ни малейшего следа от пуль, поскольку их в патронах и не было.
      – Ну да, разумеется… – вслух произнес он, швырнул бесполезный револьвер на стол и повернулся к Кудеяру. – Хорошенькие у вас ухватки, товарищ Кудеяр… Нет, вы уж, бога ради, не двигайтесь, а то ведь все светила медицины сходятся на том, что попавший в организм свинец, безусловно, оному организму вредит. Особенно в виде пуль…
      – Обиделись, Артемий Петрович? – невозмутимо, непринужденно спросил Кудеяр, словно речь и в самом деле шла о безобидной шутке, первоапрельском розыгрыше.
      – Не то чтобы… – сказал Сабинин. – Просто-напросто у меня появились основания вам более не доверять.
      – Вы меня подозреваете в чем-то?
      – Угадали, – сказал Сабинин. – В стремлении самым вульгарным образом меня обобрать, а там кто знает…
      – И головой в прорубь, а? – подхватил Кудеяр тем покровительственным тоном, каким взрослый разговаривает с несмышленышем. – Милейший Артемий Петрович, экий вы, право… Во-первых, я и понятия не имел о ваших капиталах, зашитых в подкладке. Помилуйте, откуда?! Во-вторых, подумайте сами: реши мы вас ограбить, а то и, паче чаяния, отправить в Елисейские поля, кто нам мешал сделать это гораздо раньше? На всем протяжении долгого пути по лесу, где, кроме нас, не имелось ни единой живой души? Да полноте! Вы и так были в полной нашей власти. Достаточно было кому-то из присутствующих здесь подкрасться сзади к вам, не ожидающему нападения, почествовать палкой по голове… Или я не прав?
      – Правы, пожалуй что, – проворчал Сабинин, но пистолета тем не менее не опустил. – И все же… К чему такие спектакли?
      – Вы позволите мне сесть? – вежливо осведомился Кудеяр.
      – Да, разумеется, – кивнул Сабинин, моментально сообразив, что сидящий собеседник будет гораздо более стеснен в свободе маневра.
      Кудеяр уселся на лавку, непринужденно и грациозно, словно опускался в кресло театральной ложи. Положительно, породадает о себе знать, констатировал Сабинин.
      – Вы не ответили. К чему такие спектакли?
      Взгляд Кудеяра был прикован к столу. Деньги его, сразу видно, не интересовали нисколечко – он не сводил глаз с двух бумажек, вынутых из-за подкладки сабининского пиджака.
      – Не тяните время, – недобрым тоном произнес Сабинин.
      – Уверяю вас, у меня и в мыслях ничего подобного не было… Зачем, вы спрашиваете? Голубчик, если бы вы только имели полное представление о всех опасных сложностях, связанных с нашим… образом жизни! Охранка и жандармерия пользуются любым удобным случаем, чтобы проникнуть в наши ряды…
      – Очень мило! – не сдержался Сабинин. – Выходит, вы меняподозревали в шпионаже? После того, как я вам дал бесспорные доказательства…
      – Ну что вы, – улыбнулся Кудеяр. – Конкретную вашу персону никто ни в чем подобном не подозревал. Скорее уж, можно сказать, сработала инерция. Ведь это наше… предприятие было задумано отнюдь не для вас и отнюдь не вчера. Признаюсь вам откровенно, вы седьмой из тех, кому выпало пройти… э-э… испытание.
      – Неужели успехи были? – наигранно изумился Сабинин.
      – Да будет вам известно, были, – ответил Кудеяр, без улыбки глядя ему в глаза. – Один из шестерых ваших предшественников, человек, казалось бы, вне всяких подозрений, с наилучшими рекомендациями от надежных товарищей… Словом, всерьез поверив, что жандармы настоящие и намерены убить его при попытке к бегству, стал кричать, что вот-вот произойдет трагическая ошибка, что он – отнюдь не тот, за кого себя выдавал, что он – агент охранки, проникший в ряды нелегалов. Назвал имена местных жандармских офицеров, способных подтвердить его личность…
      – Вы правду говорите?
      – Честное слово.
      – И что же с ним далее произошло? – спросил Сабинин.
      – Что, по-вашему, с ним могло после всего этого произойти? – слегка пожал плечами Кудеяр, не отводя холодного взгляда. – Я вам достаточно рассказывал не так давно о принятых у нас порядках. Борьба есть борьба…
      – Очень мило, – хмыкнул Сабинин. – У вас, значит, и охранка собственная имеется?
      – Я бы вас попросил без подобныхсравнений! – ледяным тоном произнес Кудеяр. – Не охранка, а защита революции. Один весьма неглупый товарищ сказал: только та революция чего-нибудь стоит, которая умеет себя защитить… Артемий Петрович, быть может, вы вернете оружие и позволите им встать?
      – Я вам не доверяю теперь… – раздумчиво произнес Сабинин.
      – Вы знаете, я вам тоже…
      – В самом деле? – удивился Сабинин. – Неужели я не прошел этой вашей проверки?
      – В каком-то смысле, – уклончиво ответил Кудеяр. – В каком-то смысле и не прошли. Точнее говоря, возникли новые обстоятельства, не имеющие связи с охранкой, но тем не менее вызывающие к вам недоверие…
      – Извольте объясниться.
      – Охотно, – сказал Кудеяр. – Быть может, нам имеет смысл совершить прогулку по лесу? Остальные будут здесь, а мы с вами пройдемся, подышим чудесным лесным воздухом, поговорим откровенно… Артемий Петрович, я вам настоятельно предлагаю принять мое приглашение. Во время недавнего любительского спектакля было, разумеется, высказано немало чисто сценических глупостей, каких требовало действие… И тем не менее одна верная мысль, ничего общего не имеющая с игрой, прозвучала: в одиночку вам ничего не добиться. Сами, без нашей помощи, вы границу не перейдете. Коли уж не сделали этого прежде самостоятельно, коли уж, даже располагая немалыми денежными суммами, не смогли раздобыть себе надежных документов, значит, не сумели… Так что опустите оружие, отдайте мне мой браунинг и примите, наконец, участие в лесной прогулке тет-а-тет… Ну? У вас попросту нет другого выхода. Повторяю, у нас было множество случаев не только ограбить вас до нитки, но и убить… Мы не сделали ни того, ни другого. Неглупого человека эти аргументы должны убедить. А вы, по моим наблюдениям, отнюдь не глупы…
      После недолгого молчания Сабинин вздохнул:
      – Ваша правда. Только, позвольте, я уж все приберу…
      Он забрал со стола ассигнации и бумаги, кое-как распихал их по карманам и, направляясь к двери вслед за Кудеяром, слышал, как с пола, недовольно ворча и отряхиваясь, поднимаются ряженые, не смог сдержать улыбки.
      У крылечка, невозмутимо дымя самокруткой, стоял Грицько, при виде Сабинина не выразивший ровным счетом никаких чувств.
      – Здорово, покойничек, – с неудовольствием сказал Сабинин. – Ты-то, справный мужик, как связался с этим балаганом?
      – Вы, главно, не обижайтесь, пане, – серьезно ответил Грицько. – Ремесло наше такое, що испытать человека ой как треба… Мы, слава Езусу сладчайшему, под шибеницей пока что не ходим, да под Уголовным уложением разгуливать – тоже не цукер… Все ведь, я бачу, обошлося? Ну и слава богу…
      – Vox populi – vox dei, не правда ли? – усмехнулся Кудеяр, когда они отошли подальше.
      – Возможно… – сказал Сабинин, краем глаза сторожко наблюдая, не идет ли кто следом, не крадется ли в чащобе.
      – Бросьте вы, – усмехнулся перехвативший его взгляд Кудеяр. – С этойстороны никаких неприятных сюрпризов более не последует. Как вы догадались и когда?
      – Да почти сразу же, как только вернулась способность логически осмыслять виденное, – усмехнулся Сабинин. – Я офицер, вы не забыли? Очень уж недавно я перестал быть офицером… У ваших ряженых казачков насквозь неправильный прибор.
      – Простите?
      Сабинин терпеливо, с ноткой превосходства пояснил:
      – Понятие «прибор» охватывает собою лампасы, погоны, выпушки, кант, петлицы. Все перечисленное должно быть одного цвета. Меж тем ваши сообщники… ах, простите, товарищи! Ваши товарищи являли собою фантастическую, не существующую в природе смесь. Лампасы Оренбургского казачьего войска – и околыш Донского, притом что канты и вовсе – Уральского… Подобных казаков в природе попросту не могло существовать. И ваш жандарм… Да помилуйте! Сюртук, не спорю, жандармский – но у любого военного, жандарма в том числе, они ведь по кавалерии числятся, сюртук является парадной формою одежды. Па-ра-дной! Хотя мы, армейцы, с господами жандармами не общались и не допускали их в офицерские собрания, но форму их знать были обязаны… Ну, кто отправился бы в лес ловить контрабандистов в парадном сюртуке? Будь то жандарм, офицер пограничной стражи, армеец – в любом случае он надел бы китель или гимнастерку… И фуражка, наконец! На нем самая что ни на есть заурядная фуражка пехотных полков, кант пехотный, а не жандармский… Портупея, наконец. Черная, устаревшего образца. Еще семь лет назад, в девятисотом, черные перевязи были заменены галунными, нововведения не могли не дойти даже до этого захолустья. Вот так-то, милостивый… товарищ!
      – Да, это вы ловко… – в некоторой задумчивости отозвался Кудеяр.
      – При чем тут ловкость? Есть вещи, которые кадровый офицер обязан знать назубок и помнить постоянно…
      – Ловко… – повторил Кудеяр.
      – Вы не костюмерную театра ограбили, часом? – не удержался от шпильки Сабинин.
      – Нет, что вы. По случаю досталось, с бору по сосенке.
      – Это видно, – ехидно продолжал Сабинин. – Особенно впечатляет солдатская казачья шашка на жандарме… С а бл и они носят, сабли! Пояснить вам разницу?
      – Не стоит, – отмахнулся Кудеяр. – Я услышал достаточно. Что ж, и на старуху бывает проруха… До сих пор те, кто подвергался проверке, принимали все за чистую монету.
      – Понимающего человека не нашлось.
      – Да, разумеется… – задумчиво согласился Кудеяр. – Я сделаю для себя выводы, не сомневайтесь. Положительно, вы полезный человек, Артемий Петрович, я все больше в этом убеждаюсь… Вот если бы вы еще были со мной искренним…
      – Что же, я до сих пор был с вами неискренним? – натянуто усмехнулся Сабинин.
      – В том-то и дело, – тихо, серьезно сказал Кудеяр. – Вы лихо и беззастенчиво лгали – сначала моим товарищам, потом мне. Я вас убедительно прошу, не хватайтесь за ваши браунинги. Во-первых, сказанное мною вовсе не означает, что я питаю к вам враждебные намерения, вся нагроможденная вами ложь, как ни странно, меня от вас не отвращает. Во-вторых, положение ваше безнадежно. Вам некуда идти, никто, кроме нас, не в силах оказать вам должную помощь… Либо мы и дальше будем строить отношения на взаимном доверии, либо… Нет, я вам не угрожаю. Попросту требую полной откровенности.
      – Вот как? В чем же я вам врал?
      – Начнем с того, что вы – не пехотинец в прошлом. Вы – опытный кавалерист, Артемий Петрович. В отличие от в а с, я буду полностью откровенен. Так вот, я, знаете ли, происхожу, как принято говорить, из очень хорошей семьи. В революции, да будет вам известно, не так уж мало дворян, даже столбовых. Ну, наш род до столбовых не дотянул, однако родословной и богатством не обижен.
      – А я ведь сразу понял, – сказал Сабинин. – Чувствовалось в вас нечто этакое… предельно комильфотное. Beau-monde, как выражаются французы, а?
      – Ну, предположим, не высший… Однако ж – свет. Вы, должно быть, понимаете, что с семьей я уже несколько лет не имею ничего общего. Я – позор семьи. С ее точки зрения… Однако, как легко догадаться, получил некоторое воспитание, детство и юность провел в обстановке, заслуженно именуемой комфортной. Отец и по сей день владеет конным заводом, мы…
      Очень похоже, он по старой привычке чуть не произнес вслух свою настоящую, прежнюю фамилию. Но вовремя опомнился, закашлял, стараясь, чтобы это выглядело непринужденно. Потом продолжал:
      – Мы всегда были страстными лошадниками. Множество предков и ныне здравствующих родственников мужеска пола служили и служат по кавалерии. Я сам одно время всерьез мечтал о карьере кавалерийского офицера, читал многое, штудировал, общался с кузенами – один из них синий кирасир, другой лейб-гвардии гродненский гусар… Так вот, в разговорах со мной – каюсь, почуяв неладное, я с некоторого времени умышленно их поворачивал на эту стежку – вы показали знания, приличествующие как раз кавалеристу. Вы прекрасно разбираетесь в лошадях – а ведь далеко не каждый вообще знает, что такое «ежовое копыто» и чем эта конская болезнь отличается от блютерства, сиречь склонности к носовым кровотечениям. Только сугубый знаток знает о бурейте, о варковой случке, тендените… А помните наш разговор в кафе «Малгожатка»? Вы так подробно, с большим знанием дела рассказали мне о содержании реформ великого князя Николая Николаевича – тех, что касались кавалерии. Я о них только читал, о «полевом галопе», отмене аллюра «шагом», учениях эскадронов «в немую»… Зато вы – о, вы рассказывали обо всем этом так, как способен лишь человек, лично заинтересованный. Вроде моего кузена – я имею в виду гусара, синий кирасир как раз ленив в службе и на плохом счету… Одним словом, с некоторых пор я стал исподволь направлять разговор в нужное русло, я вас, простите, откровенно подзадоривал, и вы, не чувствуя ловушки, были словоохотливы… Вы кавалерист, Артемий Петрович. Более того, вы гвардеец, это несомненно. Хотя я все же не настолько изощрен в сих вопросах, чтобы с уверенностью определить полк. Я прав?
      Сабинин медленно шагал рядом с собеседником, отвернувшись от него. Потом сказал негромко:
      – Браво. Примите мои поздравления. Я лишь укрепился в прежнем предположении: из вас получился бы толковый сыщик…
      Вопреки его ожиданиям, Кудеяр ничуть не оскорбился. Он лишь спросил:
      – Позволительно ли будет узнать, отчего вы лгали насчет своего пехотного происхождения?
      – Я, представьте себе, вовсе не лгал, – после долгой паузы произнес Сабинин. – Я всего лишь не говорил всей правды. Это уже нечто иное, вам не кажется? По-моему, есть разница между ложью и умолчанием о… иных деталях.
      – Пожалуй, – мягко сказал Кудеяр. – И все же, почему?
      – Да потому, что пехотные офицеры бывают разные, – едко бросил Сабинин. – Среди них встречаются, например, бывшие офицеры гвардейской кавалерии, вынужденные в силу разных обстоятельств покинуть таковую… и оказаться в скромной роли командира пехотной роты на маньчжурском театре военных действий, впоследствии – в Чите… Вот вам и разгадка. Ничего головоломно сложного. Просто есть вещи, о которых я не хочу вспоминать. О которых мне больно вспоминать. Даже теперь, когда рухнуло все…
      Он ждал новых вопросов, ждал, что собеседник станет требовать подробностей и деталей, но Кудеяр, задумчиво кивая, молчал с таким видом, словно его и услышанное полностью устраивало. «А ведь это неспроста», – с какой-то звериной, обострившейся тревогой подумал Сабинин.
      – Понимаю… – протянул Кудеяр. – А вот интересно, почему вы до сих пор старательно уверяли, будто бедны, как Иов? Меж тем в подкладке пиджака у вас была зашита солидная сумма… Знаете, что меня заинтриговало на следующемэтапе наших с вами отношений? То упорство, с каким вы отказывались переодеться в другой пиджак. Объяснения ваши… их, собственно, и не было. Не сообразили придумать вовремя. Твердили какие-то глупости: мол, настолько к нему привыкли… от погони в нем счастливо ушли, талисманом считали… Все это выглядело весьма неубедительно. Не в последнюю очередь благодаря вашей странной привязанности именно к этому пиджаку я и решил вести вас к границе через… сторожку. И мои подозрения подтвердились, вам не кажется?
      – Не вижу ничего странного, – сказал Сабинин. – В моем поведении, я имею в виду. У меня ничего не осталось, кроме этих денег. Кто вас знает, господа… товарищи революционеры. Вдруг вам в один прекрасный день позарез понадобятся деньги на текущие расходы, и вы меня, как модно говорить в последние годы, экспроприируете? Меж тем эти деньги – хоть какая-то гарантия существования, мало ли что может произойти. Да, вот что еще вы непременно учтите на будущее… Я, как офицер, был в свое время обучен ориентировке на местности. По солнцу в том числе. Граница лежала к западу – а Грицько упорно вел меня на северо-восток, вглубь Российской империи. Открыв это, я и начал подозревать…
      – Я и это обязательно учту, – вежливо, но непреклонно прервал его Кудеяр. – Артемий Петрович, не уводите разговор в сторону. С вашего позволения, будем придерживаться затронутой темы. Я имею в виду финансы.
      – Так вам все-таки нужны мои…
      – Артемий Петрович, не лукавьте! – рассмеялся Кудеяр. – Мне не нужны ваши «катеньки», честное слово. И не нужны эти две совсем невидных бумаженции, на коих, вне всякого сомнения, начертаны коды шифрованных банковских счетов и, насколько я понял, адреса банков, написанные по-немецки, а следовательно, банки сии имеют честь пребывать то ли в Германии, то ли в Австро-Венгрии. Скорее уж в Австро-Венгрии, учитывая ваш интерес именно к этому участку границы, с некоторых пор явственно прочитывавшегося в ваших высказываниях…
      Сабинин резко остановился, повернулся к нему, и они стояли друг против друга в настороженных позах, неотрывно скрестив взгляды.
      Кудеяр отреагировал первым. Непринужденно улыбаясь, он вынул из-под полы пиджака руку, держа браунинг указательным пальцем за скобу. И, не колеблясь, отшвырнул его под сосну:
      – Видите? Предлагаю вам последовать моему примеру. Ради… мирного течения беседы. Ну? Что же вы медлите? Или настолько меня боитесь?
      Покрутив головой, тяжко вздохнув, Сабинин подчинился обстоятельствам. Бросил туда же свой браунинг, отправил следом второй, карманный. Поторопился предупредить:
      – Должен вам сказать вот что: эти счета…
      – Я понимаю, – прервал его Кудеяр. – Невелика хитрость. Кроме кода, есть еще ключевое слово, которое вы держите в голове, не доверяя бумаге. Никому другому до счетов не добраться. Так?
      Сабинин хмуро кивнул.
      – Как же вы скверно обо мне думаете… – укорил Кудеяр, взяв его под руку и увлекая прочь от сосны, под которой остались лежать три браунинга. – Что же, считаете, я пытками стану извлекать из вас ключевые слова?
      – Да ничего я не думаю, – неловко отвернувшись, ответил Сабинин в некоторой растерянности. – Побыть бы вам в положении загнанного зверя…
      – Бывал. И неоднократно. Между прочим, и сейчас в этом милом положении продолжаю пребывать…
      – Да нет, я не о том, – сказал Сабинин. – Сходство, конечно, есть, и все же… Вы – не один. У вас – партия, единомышленники, сподвижники, вы – частьбольшого целого, понимаете? А я был один. Ясно вам? Один-одинешенек на необозримых пространствах Российской империи. Вы вот этопопробуйте себе представить!
      – Возможно, представить во всей полноте и не могу, но вполне вас понимаю, – кивнул Кудеяр. – А откуда у вас счета? У скромного «маньчжурца», пусть и изгнанного из гвардии? Насколько мне известно, у российских офицеров это не в обычае – счета в иностранных банках… Судя по вашему неловкому молчанию, не озаботились придумать убедительное объяснение заранее, а первую пришедшую в голову сказочку выкладывать не хотите, справедливо полагая, что будете выглядеть смешно и в чем-то унизительно… Хотите, я облегчу вам покаяние?
      – Мне перед вами каяться не в чем!
      – Ох, простите, я неточно выразился… Давайте не придираться к словам, ладно? Извините, слово было выбрано неудачно… Извините. Вы удовлетворены?
      Сабинин хмуро кивнул.
      – Положительно, вы мне нравитесь, – сказал Кудеяр без тени насмешки. – Из вас выйдет толк. Прошли огни и воды, великолепно держитесь под ударами судьбы, не теряетесь перед неожиданностями. Не обрели пока что должного навыка в… – тщательно подыскивал слово, чтобы не обидеть вновь, – в необходимой в вашем положении изворотливости, ну да это наживное… Ах, Артемий Петрович, вы для нас – ценное приобретение…
      Сабинин вдруг остановился, приблизил лицо:
      – Черт, но не могли же вы добраться до…
      – До Читы? – с усмешечкой подхватил Кудеяр. – Сам я туда и не добирался. Но надежные люди у нас в Чите есть. И время в моем распоряжении имелось… Артемий Петрович, ваши тирады о злодеях-интендантах были великолепны. Вы усиленно создавали у меня – штатского, штафирки, шпака – представление, будто там, откуда вы бежали, имело место противостояние между честнягами-строевиками и злодеями-интендантами. Увы, я наслышан об истинномположении дел. Мне известно, что еще несколько лет назад, перед японской кампанией, интендантство передало главную массу заготовок непосредственно в войска. И громадные «экономические» капиталы стали обращаться непосредственно в войсках. В самих частях. Что влекло… гм… интересные комбинации. Да, так вам любопытно будет узнать, что выяснили мои люди в Чите… Там, как оказалось, только и говорили о недавней провинциальной сенсации. Некий поручик С. за неизвестные, но несомненно имевшие место быть неприглядные поступки был отчислен из гвардейской кавалерии в пехотные маршевые роты, после окончания войны осел в Чите, где занимался некими… манипуляциями с этими самыми экономическими капиталами. Отдельные циники заявляли прямо, что суть этих комбинаций, их квинтэссенция, состояла в утекании весьма впечатляющих сумм в карманы поручика С., что некий незадачливый офицер, имевший неосторожность потребовать строгого следствия, был найден убитым, а поручик С. после этого самым загадочным образом исчез. Вместе с означенными капиталами. Как вам история? Не известна ли вам фамилия оного поручика? Если учесть, что имя его, по моим данным, начиналось с буквицы «Аз», а отчество – с литеры «Покой»? А. П. С. Что скажете?
      Сабинин круто развернулся лицом к нему – и стоял, сунув руки в карманы брюк, улыбаясь дерзко, весело, во весь рот. Ухарски встряхнул головой:
      – Да что тут скажешь… Да, вы правы. Речь, конечно же, идет обо мне. Да, я взялэти деньги – особо подчеркиваю, не из кармана товарища по полку, а из тех несметных экономических капиталов, что разворовывались с невиданным размахом. Вы кое о чем слышали, это видно, но простите, Дмитрий Петрович, вы и не представляете себе размаха сего предприятия. Ни в одной из иностранных армий финансы не доверены строевым офицерам, а у нас именно это произошло, интендантство оказалось фактически отстраненным, ну, господа офицеры очень быстро научились подражать тем, кого Суворов советовал сразу вешать после некоторого числа лет службы… Я вам не врал, Дмитрий Петрович. Кое в чем мы с вами сходимся, я тоже уверен, что все у нас прогнило, разваливается и рушится. Только вы на сем фундаменте создали политику, бросаете бомбы, экспроприируете банки и просвещаете пролетариат, а я… ну, я решил урвать свой куш. Вот если бы я был моральным уродом, выродком, а вокруг стояли шпалерами и шеренгами честные люди, вот тогда… Между прочим, эта скотина Горшенин, которого мне пришлось пристрелить, вовсе не был прекраснодушным идеалистом, пылавшим благородной ненавистью к расхитителям полковых сумм. Да что вы, вовсе нет! Идеалистов не убивают, идеалисту не так уж трудно создать невыносимые условия, в которых он со своим назойливым правдолюбством будет жалок, смешон, навязчив, превратится в подобие городского сумасшедшего, коего никто не принимает всерьез. Нет-с, там все обстояло совершенно иначе. В руки к Горшенину попали кое-какие не уничтоженные вовремя документики, и он, шакалья душонка, захотел сорвать банк. Захотел слишком много и в кратчайшие сроки. К такому обороту событий, к столь неожиданному шантажу я, каюсь, оказался не готов. Поторопился, сглупил, схватился за револьвер. Очень уж он напирал, тяжелые условия ставил… Ну а насчет всего остального – чистейшая правда. Я и в самом деле бежал оттуда с бумагами отпускного олонецкого запасного… И, ради бога, не будем о высокой морали! Я, по крайней мере, взялденежки тихо, не бросая бомб и не паля из маузеров куда попало, как случается с вашими боевичками. Осуждаете?
      – Да помилуйте! – с открытой улыбкой произнес Кудеяр. – И в мыслях не было. А велики ли суммы, Артемий Петрович?
      – Около трехсот тысяч, – нехотя признался Сабинин.
      – Примерно так и говорили в Чите… Что ж, за такие деньги можно и убить…
      – Только не поминайте все время Читу с загадочным видом книжного сыщика Шерлока Холмса! – поморщился Сабинин. – Я уверен, о чем-то проболтался Бикашов… А?
      – Да, признаюсь вам честно. Он мимоходом, как о чем-то само собой разумеющемся, упомянул о вашей службе в гвардейской кавалерии и последующих неприятностях, вот и потянулась ниточка, размотался клубок…
      – Но имейте в виду! – сердито сказал Сабинин. – Этих денег…
      – Полноте, Артемий Петрович! – замахал руками Кудеяр. – Даю вам честное благородное слово, что покупаться на них не намерен. У меня не на деньги виды – на вас, как уже неоднократно поминалось. Грех упускать столь оборотистого и удачливого человека… Так что все мои прежние предложения остаются в силе. Вот только… Сдается мне, вы вновь по укоренившейся привычке не говорите всей правды. Хорошо, предположим, банки ваши располагаются в Лёвенбурге, совсем неподалеку отсюда по ту сторону границы. Но тут обязаны присутствовать еще какие-то нюансы, не правда ли? Очень уж сложный маршрут вы избрали. Вы стремились непременно в Киев, непременно сюда. Зачем? Даже человек не столь опытный и решительный, как вы, выбрал бы гораздо более легкий путь. Поездом из Санкт-Петербурга в Финляндию. Финляндская автономия открывает массу возможностей. На ее территории не может нормально действовать Департамент полиции, руки у властей и сыщиков связаны. Попав в Финляндию, вы могли бы с полным на то основанием считать себя в безопасности: мы сами, признаюсь, с величайшей выгодой используем предоставляемые финской автономией возможности. Вы там были бы недосягаемы, а уехать за границу оттуда и вовсе легко. Меж тем вы избрали кружной путь. Все оттого, что у вас, я подозреваю, есть где-то… компаньоны. Верно?
      – Угадали, – кивнул Сабинин. Его прежнее ухарство словно бы поблекло, и значительно. – Откровенно так откровенно… У меня, строго говоря, еще нет в руках моей доли. Я даже не знаю пока, лежат ли деньги на счетах в Лёвенбурге или еще нет. Я…
      – Вы допускаете даже, что ваши компаньоны…
      – Компаньон.
      – Что ваш компаньон может оказаться не расположенным к честному дележу?
      – Лучше бы ему таких мыслей не питать, – тихо, недобро сказал Сабинин. – Из-под земли достану…
      – Ну, это мальчишеская бравада… Трудненько будет его достать из-под земли, когда у вас в кармане жалкая пара тысчонок, а у него – все капиталы… Уедет от вас куда-нибудь в Патагонию, окружит себя наемными альгвазилами с ружьями и револьверами… И что тогда? А вот ежели вы будете располагать поддержкой не столь уж слабой организации, которая всегда готова в случае необходимости вступиться за ваши попранные права… не бескорыстно, конечно, деньги нам для нашей деятельности нужны постоянно… Взвешивали такиеварианты событий?
      – Не без того, – сказал Сабинин. – Что ж, это привлекает… Вы упорно завербовываете меня к себе…
      – А я вас, простите, уже завербовал, смею думать… – хмыкнул Кудеяр. – Кого только ни встретишь в революции, Артемий Петрович! Ничьими способностями нельзя брезговать. Знаете, почему я отношусь к вам с доверием и расположением? Человек вы, понятно, отнюдь не идейный, но есть нечто сближающее нас с вами теснейшим образом… Пока в России существует нынешняя власть, мы с вами обречены на роль бродяг, изгоев, скитающихся по благополучной Европе. В случае же победы мы…
      – Не нужно меня агитировать, – осклабился Сабинин. – Мне доводилось много читать о французской революции, и Карлейля, и прочих… Да и с Бикашовым о многом толковали. Хорошо, я – циник, вор, авантюрист… Но я хорошо представляю, какие возможности человеку моего склада дает осуществившаяся революция. Это на французском примере прекрасно видно. Господи, как лихо и где-то даже обыденно поручики становились генералами, а сапожники – министрами… Вам ведь, Дмитрий Петрович, непременно будут надобны собственные генералы и министры, уж со мной-то не лукавьте. Это фанатичные идеалисты вроде Прокопия полагают, будто в грядущем царстве свободы толпы равных и свободных индивидуумов будут идиллически бродить среди цветущих лугов и беломраморных дворцов, выбирая предводителей на некоем подобии древнегреческого городского собрания… Увы, я не верю в образ лучащегося умиленными улыбками фаланстера. Человек, по-моему, – изряднейшая скотина. Можно ослабить удила, но никогда не получится снять их совсем. Всегда будут генералы и полицмейстеры, министры и городовые, разве только кокарды поменяются да названия будут придуманы поблагороднее. Все революции, о коих я читал, именно этим и заканчивались. Никогда не получалось фаланстера… Я вас не шокирую подобными откровениями?
      – Ну что вы, вовсе нет, – улыбнулся Кудеяр, глядя ему в глаза. – Я только позволю себе внести кое-какие дополнения. Новымигенералами и министрами, мон шер ами, становятся, как правило, те, кто успел вовремя. Те, кто встал в ряды достаточно рано.
      – Почему вы решили, что я этого не понимаю? Прекрасно я это понимаю… А вот интересно, еще не поздно?
      – Самое время, Артемий Петрович. – Кудеяр протянул руку. – Мы договорились, я думаю?
      – Договорились, – сказал Сабинин, пожимая протянутую руку. – Располагайте мною… разумеется, в известных пределах. Сразу вам признаюсь: попав в Лёвенбург, я в первую очередь займусь…
      – Я понимаю, – кивнул Кудеяр. – Ничего не имею против. Мы позже обговорим все аспекты и детали нашего сотрудничества. Там, по ту сторону границы. Когда…
      – Простите мою невежливость, – перебил Сабинин, – но я все же смутно себе представляю, какую роль вы мне отводите.
      – Все это мы решим впоследствии, – сказал Кудеяр. – Глупо было бы вас использовать в роли рядового курьера или метателя – исходный материал чересчур хорош. Подучим вас кое-чему, подумаем… С товарищами посоветуемся. Но предупреждаю вас еще раз – мы не потерпим предательства, двойной игры…
      – Сколько можно? – поморщился Сабинин. – Надоело, право. Я не ребенок…

      Он стоял, опершись на франтовскую трость, не сводя глаз с проезжавшей по мостовой кавалерии. Он был здесь чуть ли не единственным, кого это зрелище привлекало всерьез: вот уже три недели в окрестностях Лёвенбурга шли большие кавалерийские маневры, каковые почтил своим присутствием сам престарелый монарх, король и император, ходили устойчивые слухи, что в память исторического события уже отчеканена памятная медаль, а поскольку большинство населения здесь составляли поляки, то и имя монарха начертано в полном соответствии с правилами польской грамматики: не Франц-Иосиф, а Францишек-Юзеф – один из тех красивых монарших жестов, что обходятся самодержцам крайне дешево, зато оказывают должное влияние на умы подданных. За три недели жители города настолько привыкли к прохождению разнообразнейших частей, в основном, понятно, кавалерийских, что этот эскадрон венгерских гусар, двигавшийся к тому же походным строем, без знамен и музыки, внимания уже не привлекал ни малейшего.
      Другое дело – Сабинин. Гусары были не бог весть какие, венгерские, но это были гусары. Алые чакчиры, расшитые ментики, лихо заброшенные за спину доломаны, закрученные усы…
      Это его бесшабашная юность, гусарская, гвардейская, ехала теперь мимо, гремя копытами по булыжнику мостовой, бряцая саблями, трензелями, красуясь ташками с императорско-королевским вензелем, высматривая орлиным взором красоток на тротуарах, готовая по первому реву труб ринуться вперед сломя голову, взметнув над головой клинки… Шеренга за шеренгой проезжала мимо, вот и последняя миновала – и с ними, с бравыми усачами, в который раз безвозвратно канула в прошлое беспечальная юность черного гусара Сабинина, времена, когда жизнь казалась ему ошеломительно простой, не таившей ни единой загадки, не говоря уж о тяжких сложностях бытия…
      А теперь – теперь он не только черным гусаром не был, не только офицером не был, но оказался даже и не русским вовсе. В кармане у него лежал паспорт на имя подданного болгарского князя Фердинанда, некоего Константина Трайкова (очень может быть, и существовавшего где-то реальным образом)…
      Паспорт, как заверял Кудеяр, абсолютно надежен. Мало того – весьма полезен, учитывая, что болгарский князь, бывший австрийский гусар еще в бытность его принцем Кобургским, находится в крайне сердечной связи с Шенбрунном, а потому и подданные его пользуются в Австро-Венгрии надлежащим уважением, или, выражаясь на старинный манер, должным решпектом. И вряд ли выпадет случай, когда кто-то устроит самозванному болгарину экзамен на знание родного языка. В конце-то концов, болгарского языка не знает сам князь Фердинанд, и господин Трайков, может оказаться, еще в раннем детстве был вывезен родителями за пределы отчизны, а оттого, к некоторому стыду своему, совершенно не владеет тем благозвучным наречием, на коем только и общались его предки…
      Надо полагать, Кудеяру виднее. Вряд ли в его намерения входит привлекать к своим друзьям внимание полиции, а потому Сабинин за эти две недели уже как-то приноровился в разговорах со здешними жителями небрежно упоминать, если возникала надобность, о своем болгарском подданстве. Благо других болгар на горизонте пока что не объявлялось…
      Проводив взглядом уезжавшую вдаль конницу, он повернулся к воротам и обнаружил, что был не единственным, кого привлекло прохождение эскадрона. Конечно же, герр Обердорф, сутулясь и опираясь на сучковатую палку, печально взирал в том же направлении.
      Колоритнейший был старикашка, один из последних ландскнехтов того столетия, когда ландскнехты, в общем, стали вымирать, иначе говоря, века девятнадцатого. Неисповедимыми судьбами этот чистейших кровей австрияк угодил в ряды прусской пехоты, с которой проделал датский поход, где заслужил два солдатских крестика, один за храбрость, а второй, гораздо более редкий, за десант на остров Альсен, а также медаль в честь австро-прусского боевого единения. Потом он оказался-таки в армии родной державы, на сей раз в кавалерии, каковая была разбита под Кёнигрецем (за что, понятное дело, ни крестами, ни медалями не награждали). Один бог ведает, что там шептала молодому Обердорфу его непоседливая душа, но несколькими годами позже он опять появился в шеренгах пруссаков, колошмативших на сей раз французов под Седаном, – и вновь удостоился бронзовой медали. Потом опять была Австрия, долгая служба мирного времени и в конце концов прозябание в роли старшего дворника доходного дома. На деле старик к несению какой бы то ни было службы был уже решительно неспособен по причине дряхлости; владелец дома, совершенно как его русские собратья, попросту находил особый шик в том, что по двору его владения ковыляет увешанный регалиями ветеран. Так престарелый герр и доживал век – с австрийским военным пенсионом и прусскими наградами.
      Вот с кем Сабинин охотно бы поговорил – как-никак это был живой свидетель и участник тех славных сражений, о которых доводилось лишь читать в серьезных трудах военных теоретиков. Однако он, заезжий болгарин, никак не мог показывать перед стариком свое очень уж близкое знакомство с военным делом и военной историей – откуда оно у вечного студента, повесы не без некоторых средств, до сих пор так и не пристроенного к серьезному делу? Увы…
      Он полуотвернулся от проезжей части и, лениво ковыряя концом трости щель меж плоскими булыжниками, краем глаза наблюдал, как престарелый здешний цербер беседует с почтальоном в форменном австрийском кивере. По этому почтальону вполне можно было сверять часы изо дня в день, вот что значит немецкий порядок, хотя австрияки, если беспристрастно разобраться, немцы вроде как бы и второсортные. Особенно это касается их наречия под названием «хохдейч». Сабинин не сразу и смог понимать старика Обердорфа, но помаленьку наладилось…
      Точно рассчитав момент, когда Обердорф, церемонным кивком распрощавшись с почтальоном, поплетется к воротам, Сабинин двинулся ему навстречу, и они столкнулись нос к носу словно бы невзначай – по крайней мере старик именно в случайность и должен был верить…
      – О, герр Трайкофф… Вам, кстати, письмо.
      – И вся остальная корреспонденция, насколько я понимаю, в пансионат адресована? – непринужденно спросил Сабинин.
      – Да, именно.
      – Давайте, я отнесу, – сказал Сабинин, с той же непринужденной, дерзкой вежливостью вынимая из рук старика тоненькую пачку конвертов и открыток. – К чему вам утруждать себя? Вы, как-никак, не юный посыльный, вы человек заслуженный…
      Первым делом он бросил быстрый взгляд на адресованное ему письмо. Адрес написан по-немецки уверенным, четким почерком образованного человека, совершенно незнакомым: название пансионата, фамилия, приписка по-французски: De la part d’un ami devoue le vos amis.
      – Дама, герр Трайкофф, я полагаю? – в приливе старческого любопытства поинтересовался Обердорф. – Вы не могли скрыть радость.
      – Вы удивительно догадливы, герр Обердорф, – весело сказал Сабинин. – От вас ничто не укроется… Наконец-то… Да, вот что мне пришло в голову, – добавил он елико мог небрежнее. – Если у вас нет возражений, в дальнейшем я буду забирать у вас всю корреспонденцию, адресованную в пансионат. И друзья меня об этом просили, и личные причины имеются… А вам за труды я буду платить крону в неделю. Сегодня как раз понедельник…
      Он вынул серебряный кружочек, где на одной стороне красовался профиль короля и императора в лавровом венке, прямо-таки античном, а на другой – высокая австрийская корона, на взгляд Сабинина, смахивавшая скорее на шапку какого-то из азиатских народов. Каковое мнение он благоразумно удержал при себе, чтобы не войти в контры со здешним законом об оскорблении величества.
      Старикан принял серебряную монету с величайшей охотой, даже заулыбался:
      – Меня это вполне устраивает, герр Трайкофф… Почтальон приходит в половине одиннадцатого…
      – Да, я уже успел заметить. Я буду выходить к вам именно в это время. Мы, болгары, тоже умеем быть педантичными.
      – Должен вам заметить, господин Трайкофф, что вы напоминаете скорее немца, – льстиво заявил Обердорф, очевидно, считавший своим долгом пред лицом столь щедрой платы проявить и должную угодливость. – Те болгары, что здесь жили до вас, выглядели совершенно иначе: всклокоченные брюнеты, платье на них всегда сидело крайне дурно, галстуки завязаны криво, они постоянно шумели, махали руками, от них, простите, пахло чесноком…
      – Ну, среди нас встречаются самые разные люди, – сказал Сабинин, немного встревоженный этими этнографическими наблюдениями старикашки. – И брюнеты, и блондины – как и среди немцев. Одни воспитаны хорошо, другие плохо, вот и всё…
      – О да, я понимаю. Вы – совсем другое дело. Вы ведь были офицером, герр Трайкофф?
      – Почему вы так решили? – спросил Сабинин, чье хорошее настроение мгновенно улетучилось.
      – Помилуйте, старый солдат такие вещи замечает сразу! У вас, герр Трайкофф, классическая офицерская походка, вы часто продолжаете как бы придерживать левой рукой эфес сабли, да и выправка дает себя знать…
      «Пенек глазастый», – с неудовольствием подумал Сабинин, про себя печально вздохнув. Вот это так подметил. Нужно будет следить за собой. Ладно, в конце концов, нет ничего противозаконного в том, что молодой болгарский повеса когда-то служил в армии родного княжества…
      – Да, вы правы, – сказал он неохотно. – Но я бы попросил вас, герр Обердорф…
      – Вы можете всецело положиться на мою деликатность, – заверил старикан, перед мысленным взором которого наверняка сияли сейчас серебряные кроны. – Мало ли какие могут быть причины у молодого человека… Я многое повидал.
      – Я был когда-то офицером, – сказал Сабинин. – Вы правы. Но вот уже пару лет, как вышел в отставку. Военная служба у нас – вещь унылая, лишена особой перспективы…
      – Ничего, – утешил старик. – Вполне возможно, и придет конец вашему сонному царству. У вас на Балканах, поверьте чутью старого солдата, скоро будет ад кромешный. Я почитываю газеты, герр Трайкофф. Слишком много государств, и любое из них, какое ни возьми, питает претензии к соседям. Когда-нибудь это лопнет. А война для офицера – это всегда еще и перспектива. Цивилисты нас с вами не поймут, но мы-то соображаем, а?
      – Вы совершенно правы, герр Обердорф.
      – Рад, что вы понимаете. Не могу взять в толк, что человек вашего полета находит привлекательного в обществе революционеров.
      – Каких еще революционеров? – вполне натурально удивился Сабинин.
      – Герр Трайкофф… – хитро ухмыльнулся старикашка. – Ну что вы, право… Я здесь давно, и два-три последних года, поверьте, чуть ли не от каждого, кто здесь живет, слышу о русских революционерах, которые сделали пансионат штаб-квартирой… Дело, надо вам сказать, житейское. Последние лет шестьдесят Европа так и кишит разнообразнейшими революционерами всех мастей и пошибов, это уже и не вызывает никакого интереса. Лишь бы вы ничего не замышляли против короля и императора… впрочем, это дело полиции, а не мое. С вашим императором меня ничто не связывает, и мне положительно наплевать, что вы там против него замышляете…
      «Слышал бы это Кудеяр, – злорадно подумал Сабинин. – Или товарищ Козлов. Два гения конспирации, изволите ли видеть. Уж если Обердорф говорит об этом так буднично, значит, вся округа давно болтает…»
      – Ну какой я революционер, герр Обердорф? – усмехнулся он. – Я – бродяга, путешественник, искатель приключений…
      – Нимало не сомневаюсь, герр Трайкофф, – поспешил заверить старик. – Вы – совсем другое дело. Но вот другие обитатели пансионата, знаете ли… Взять хотя бы фрейлейн Екатерину. Девушке ее возраста пристало бы заниматься чем-то более полезным и приличным…
      – О господи! – сказал Сабинин. – Чем она вас ухитрилась шокировать?
      – Да знаете ли… Фрейлейн долго читала мне лекцию, пытаясь убедить, что я, как она выражается, жертва эксплуататорского класса, бросавшего меня в военные авантюры ради защиты каких-то загадочных производительных сил… Никто меня не бросал в авантюры, никакие «классы». Я всегда был от природы непоседлив, и мне больше нравилось шагать с ружьем, нежели возиться с землей или подаваться в мастеровщину. Только и всего. Боюсь, фрейлейн меня так и не поняла, и мы остались при своем…
      – Беда с этими излишне образованными девицами, – дружелюбно сказал Сабинин. – Постараюсь на нее повлиять… Всего хорошего, герр Обердорф…
      Он поклонился и неспешным шагом направился в ворота, вскоре, спохватившись под впечатлением только что закончившегося разговора, переложил трость в левую руку и постарался не отмахивать правой – не один лишь старикан мог оказаться столь глазастым и сообразительным…
      В обширном дворе стоял опрятный, красивый флигель, каменный, двухэтажный, построенный некогда в форме буквы «Г», тот самый пансионат «Zur Kaiserin Elisabeth», где для человека постороннего никогда и ни за что не нашлось бы места, – объяснили бы с милой, сожалеющей улыбкой, что все нумера, вот незадача, заняты господами путешествующими… С первого дня своего пребывания здесь Сабинин, уже набравшийся кое-каких подпольных премудростей, отметил, что место выбрано чрезвычайно удобное: неподалеку начинался обширный Иезуитский парк, скорее напоминавший дикую дубраву. При необходимости без особого труда можно было скрыться в чащобе, оцепить которую, пожалуй, у лёвенбургской полиции не было никакой физической возможности…
      Вывеска была на немецком, конечно, – австрияки за этим следили зорко, некоторые послабления допускались лишь для венгров в силу их особого статуса в империи, а вот славянские народы, обитавшие под скипетром казавшегося бессмертным государя Франца-Иосифа, подобных излишеств лишены. Каковая политика, твердая и последовательная, удивительным образом совмещалась с тем пикантным и широко известным фактом, что революционеры из сопредельных держав, в том числе и славянских, чувствовали себя здесь крайне вольготно…
      Опустившись на лавочку поблизости от входа в пансионат, Сабинин бегло перетасовал в руках корреспонденцию. С двумя письмами на имя владельца пансионата ничего нельзя было поделать, кроме внешнего осмотра, зато открытка на имя господина Петрова (под этим лишенным особой фантазии артистическим псевдонимом здесь обитал Кудеяр) предоставляла не в пример больше возможностей, поскольку открытку можно сравнить с обнаженной дамой с пикантных парижских карточек, где все напоказ и нет ни малейших тайн…
      Открытка была французская, картинка изображала какой-то из многочисленных эпизодов ратных подвигов Наполеона Бонапарта, а отправлена она из французского же портового города Гавр. Однако писавший, несомненно, владел французским скверно, да и почерк изобличал человека, не привыкшего к долгим занятиям эпистолярией. В нескольких корявых строках сообщалось, что пишущий пребывает в Гавре, каковой скоро собирается покинуть, и выражает надежду, что в «следующем месте» все пройдет прекрасно. Подпись опять-таки не французская: Джон Грейтон. Что наталкивало на мысль об англосаксе.
      В заключение Сабинин распечатал адресованное ему письмо. На хорошем немецком, подписанное: «Тетушка Лотта». Короткое и неинтересное, написанное скорее из вежливости и посвященное бытовым пустячкам.
      И потаенныйего смысл, то зашифрованное сообщение, что таилось за пустословием немецкой тетушки, тоже был неинтересен, поскольку не содержал ни новостей, ни каких-либо деловых предложений. Краткая весточка о том, что все остается в прежнем своем состоянии. Досадно, конечно, но ничего тут не поделаешь…
      – Ничего не поделаешь… – пробормотал он себе под нос.
      И остался сидеть, держа распечатанное письмо на коленях. В пансионат входить не хотелось – ввиду некоторых особенностей сего домика, заставлявших даже отнюдь не слабонервного человека зябко поеживаться…
      За время пребывания здесь он невольно проник если не во все, то уж по крайней мере в главныесекреты внешне мирного и благопристойного заведения, руководимого паном Винцентием – высоким, изысканно вежливым рыжеусым поляком с блестящим, словно только что отлакированным пробором.
      После его прибытия еще несколько дней сюда съезжались постояльцы – все, как на подбор, молодые, крепкие ребята. С первого взгляда было ясно, что они, элегантные на вид, внешне порой напоминавшие самую натуральную «золотую молодежь», тем не менее вышли из тех слоев общества, где золота не видели и в руках не держали. Многих, полное впечатление, буквально в последние дни кое-как приучили к манишке, запонкам, манжетам, брюкам дудочкой. Вот только поднимать их на смех не следовало – эти молодые люди, опытные эсдековские боевики, успели натворить на просторах Российской империи столько, что элементарный практицизм заставлял относиться к ним уважительно. За каждым тянулся приличных размеров шлейф из эксов, перестрелок с полицией, убийств и взрывов. Сабинину они напоминали молодых красивых зверей – в том смысле, что к смерти и крови относились как раз с наивной естественностью дикого зверя…
      Когда съехались все ожидавшиеся, на сцену как раз и выступил товарищ Козлов, коренастый и красивый молодой человек с длинными, гладко зачесанными назад русыми волосами, – спокойный, изящный, похожий скорее на светского франта по рождению (каким, есть подозрение, в прошлом являлся), нежели на заведывающего «нижней палубой» пансионата, лёвенбургской школой бомбистов.
      Студентом этого специфического учебного заведения оказался и Сабинин – помимо воли, но кто же тут интересовался его мнением и желаниями?
      Под пансионатом, как вскоре оказалось, размещался обширный подвал из нескольких комнат, где под старинными сводами вместо бочонков с вином и съестных припасов размещались столы и полки, уставленные устрашающим количеством колб, банок и всевозможных лабораторных приборов.
      Учение началось с самых мирных вещей: черчение, измерение объема кубов и цилиндров, знакомство с лабораторными инструментами, решение задач на объем и вес. Но в один прекрасный день товарищ Козлов, поставив на стол небольшой картонный цилиндр, весьма буднично заявил:
      – Вот так, товарищи, выглядит ручная бомба нашей конструкции. Картонный корпус заполняется взрывчатым веществом, туда же вкладывается запальник…
      И все поняли, что подошли к сутидела.
      Их учили правильно раскраивать и резать специальный толстый картон, предварительно рассчитав форму и размер оболочки – в зависимости от того, какой взрывной силы требовался снаряд. Затем занялись запальником, «душой снаряда», по лирическому сравнению Козлова. Задачка была труднейшая. Запальник должен точно соответствовать весу и объему бомбы – отсюда точнейший расчет и сугубая тщательность в работе. И невероятная осторожность в обращении. Запальник являл собою не столь уж хитрое изобретение – всего лишь запаянная с обоих концов трубка с серной кислотой, но, окажись он запаян плохо, мог в любой момент воспламениться сам по себе. Учитывая, что взрывчатые вещества хранились тут же, последствия представить несложно…
      Каждый не за страх, а за совесть проверял запальники, которые мастерил. Проклятую трубку полагалось изо всех сил трясти после пайки, чтобы убедиться, что кислота не просачивается. Ежели после нескольких минут этих упражнений содержимое не вытекало, запальник на три-четыре дня оставляли лежать на ватке, пропитанной особой легковоспламеняющейся смесью. Коли ватка в итоге так и не вспыхивала – изделие считалось доброкачественным.
      Однако неугомонный товарищ Козлов однажды придумал довольно тяжкое испытание…
      Он вошел в мастерскую своей обычной, слегка развалистой походочкой, одетый в новенький и элегантный, только что от хорошего лёвенбургского портного костюм. Подошел к столу, в своей обычной чуточку небрежной манере взял чей-то запальник, повертел. Обвел «студиозусов» взглядом, и в глазах сверкнула этакая дьявольская искорка…
      – Ну-с, отлично, запальники проверены, я вижу… – сказал он небрежно. – Теперь вот что… Разбейтесь на пары. Каждый в карман по запальнику – и шагом марш за город, на бывший артиллерийский полигон. Пешком, товарищи, пешочком… Я впереди, все остальные за мной. Дистанция меж парами – пятьдесят шагов. Всем ясно?
      В подвале стояло угрюмое молчание.
      – Значит, ясно, – усмехнулся Козлов. – Ну, быстренько! – сказал он и, сунув в карман один из запальников, такой же развалочкой вышел.
      Чтобы попасть за город, на заброшенный полигон, нужно было пройти по городу верст пять – учитывая, что запальник может и полыхнуть прямо в кармане. Прогулочка не из тех, что доставляют удовольствие…
      На полигоне запальники бросали сначала запаянными, в каковом состоянии взрываться им не полагалось, потом – в боевом, открыв донышко.
      Оказалось, что все это было лишь «первым курсом». Началось самое рискованное – самостоятельное изготовление взрывчатых веществ: пироксилина, «менделеевского пороха», динамита. Но самым вредным и опасным оказалось приготовление мелинита – той самой взрывчатки, что была изобретена скандально известным французским умельцем Тюрпеном, а во время русско-японской войны печально и широко прославилась под именем «шимозы». Знакомый с «шимозой» отнюдь не понаслышке Сабинин хорошо представлял себе ее колоссальную взрывную мощь. Впрочем, о том же говорил и Козлов, требовавший от «студентов» особой осторожности. И все равно каждый, кто плавил в подвале особый состав, мог считать себя в процессе этого увлекательного занятия наполовину покойником.
      В общем, накопленные в подвале запасы всевозможной взрывчатки были таковы, что уютный пансионат в любой момент мог взлететь на воздух в самом прямом смысле слова. На его месте осталась бы приличных размеров яма, а близлежащие доходные дома лишились бы всех оконных стекол до единого. От тех, кто имел бы несчастье находиться в пансионате в этот момент, не осталось бы ничего достойного упоминания и похорон. Правда, один из соучеников Сабинина, здоровый малый по кличке Петрусь (судя по некоторым обмолвкам, откуда-то с Урала), как-то заявил с ухмылочкой:
      – Ничего, ребята, по крайней мере никто ни черта и понять не успеет. От этого и жить полегче, а?
      Сабинина это оптимистическое заявление отнюдь не утешило, как, впрочем, и остальных. Но что тут поделаешь? Пришлось и далее обитать над пороховым погребом, в любой миг способном преподнести сюрприз, поскольку окончание учебы не виделось даже и вдалеке – теперь они учились делать мины на якорях, ударные «адские машины», фитильные, снаряды с часовым механизмом и индуктором. Только теперь Сабинин во всей полноте осознал, сколь серьезно и опасно террористическое подполье – настоящая наука, четкая организация, профессиональная выучка, кое в чем не уступавшая армейской…
      Но каким мирным и уютным выглядел пансионат снаружи…

      – Бездельничаете, Николай? – раздался у него над головой веселый голос.
      Он вздрогнул, поднял глаза. У лавочки стояли Кудеяр с Козловым, безукоризненные денди, франтоватые и свежие. Здесь же был и доктор Багрецов, хозяин той части строения, что представляла собой короткую палочку буквицы «Г». На втором этаже он обитал сам, а на первом держал практику. Сабинину порой приходило в голову: интересно, как держался бы сей почтенный эскулап, знай он, ч е м наполнен подвал и какие последствия может повлечь чья-то оплошность или просто досадная случайность?
      В том, что доктор ведать ничего не ведал, не было никаких сомнений – они как-то говорили об этом с Кудеяром, вводившим новичка Сабинина в курс окружающей обстановки.
      Доктор Багрецов в юности был крепко причастен к «Народной воле», но со временем совершенно отошел от тогдашних нигилистов, вообще от революционных дел. Правда, в прошлом у него осталось что-то такое, что до сих пор мешало ему мирно обитать в Российской империи, и доктор много лет жил в Лёвенбурге, пусть и вполне легально, под своей собственной фамилией и с надлежащим российским паспортом, но тем не менее на родину не вернулся даже после широчайшей амнистии девятьсот пятого года. Что-то серьезно препятствовало, надо полагать. Даже Кудеяр толком не знал, хотя в память былых заслуг относился к доктору не без уважения и считал, что ему можно доверять (не посвящая, разумеется, в детали и подробности).
      – Скорее уж не бездельничает, а предается поэтическим мечтаниям, такое впечатление, – сказал доктор.
      Он был невысок, крепок и прямо-таки лучился жизненной силой. Несмотря на то, что в прошлом году ему стукнуло пятьдесят два, в бороде и усах, не говоря уж о шевелюре, не наблюдалось ни единого седого волоска. Будь он седым – как две капли воды походил бы на Дедушку Мороза, каким того изображают на рождественских почтовых открытках: румяный, с крепкими, налитыми щеками, профессионально добрым, душевным взглядом из-под кустистых бровей. Среди «студиозусов», народа молодого, физически полноценного и отнюдь не чуравшегося извечных радостей жизни, давно уже кружили фривольные разговоры о том месте, какое занимает в жизни доктора Багрецова его очаровательная горничная Ванда, категорически отвергавшая любые поползновения определенного рода со стороны прилежных бомбистов. Глядя на доктора, Сабинин этим сплетням вполне верил – крепок был эскулап, полон здоровья, такой способен и заехать в ухо со всем нашим уважением, и не разочаровать вечерней порою белокурую красоточку Ванду с ее вполне женским взглядом, умудренным и довольным…
      – Вот почта, – сказал Сабинин, подавая Кудеяру невеликую стопочку корреспонденции. – Нет, это мое…
      – Ну да, я вижу, иначе зачем бы вам вскрывать… – Кудеяр первым делом бегло прочитал открытку и, как заключил Сабинин, был ее содержанием неприкрыто обрадован. – Николай, что-то вы и в самом деле несколько бледны, поэтически, как говорится… Здоровы?
      – Да в общем-то… – пожал плечами Сабинин, громко прокашлялся. Давало о себе знать тесное общение с «шимозой».
      – Кашляете, голубчик, нездор?во, – сказал доктор Багрецов. – Ничего опасного, но все же… Заходите, выпишу вам что-нибудь легкое и эффективное вроде героиновой настойки. Право же, нельзя усугублять, не нравится мне такой кашель…
      – Да пустяки, – сказал Сабинин, принужденно улыбаясь. – Мне где-то у Чехова попадалось… «Увеличилось не число больных, а число врачей, способных наблюдать болезни…»
      – Неудачная цитата, – серьезно ответил доктор. – Положительно, не нравится мне такойкашель… Так что заходите немедля. Денег я с вас не возьму – хватает на жизнь-с, припишу лишний рублик к счету какого-нибудь здешнего денежного мешка, крайне встревоженного случайным чихом… А то заходите просто так, без церемоний. Посидим за графинчиком, поговорим о том, чем и как сейчас живет милое Отечество… Всего наилучшего!
      Он залихватски поднес к полям шляпы набалдашник трости, кивнул и направился к своему крыльцу упругой, молодой походкой. Трое оставшихся смотрели ему вслед.
      – А ведь каким орлом был когда-то, говаривали… – задумчиво произнес Козлов. – С Кравчинским знался, с Лизогубом… Иные уверяли даже, что имел отношение к взрыву Халтурина в Зимнем. Куда все делось? Графинчик, рублики, Вандочка… Болото.
      – Ну, насильно мил не будешь, – пожал плечами Кудеяр. – По крайней мере, не только не предал никого, но и не покаялся. А вспомните хотя бы Тихомирова… Поневоле начнешь думать: лучше уж болото, чем подобное падение.
      – Возможно, – столь же задумчиво произнес Козлов. – Вы идете?
      – Нет, мне нужно перекинуться парой слов с Николаем… – произнес Кудеяр и посмотрел на «профессора бомбистских наук» довольно многозначительно.
      Тот моментально понял:
      – Ну, в таком случае я вас оставляю… – поклонился и быстро зашагал к пансионату.
      – Что-нибудь случилось?
      – С чего вы взяли? – криво усмехнулся Сабинин.
      – Видно по вашему лицу. Письмо, а?
      – Письмо… – эхом повторил Сабинин. – Милейший Дмитрий Петрович, я просто-таки вынужден просить у вас увольнительной. – Он приподнял руку с зажатым в ней конвертом. – Дела наконец-то сдвинулись с мертвой точки. Мой… компаньон прибывает в самом скором времени. Здесь сказано, нехитрым шифром… В общем, мне сегодня нужно будет отлучиться. Узнаю на адресе, когда он прибывает… Уж простите, но мне необходимо сегодня отлучиться. Джентльменский договор, который мы с вами заключили…
      – Да полноте! – усмехнулся Кудеяр, выглядевший с самого начала несколько озабоченным. – Мы в свое время всё обговорили, и я не намерен вам препятствовать. Тем более… Тем более дела складываются так, что я сам, очень похоже, буду вынужден вас освободить от возни с бомбами. Есть интересные повороты… Вот что… Мне нужно безотлагательно написать парочку писем, а потом я бы хотел поговорить с вами самым приватным образом. Давайте через четверть часа встретимся за столиком у Ксаверия, хорошо?
      – Слушаюсь, – по-военному четко ответил Сабинин.
      – Вот и прекрасно. Пойдемте?
      В пансионате они разошлись в разные стороны – Кудеяр обитал на первом этаже, а Сабинину достался номер на втором, с видом на глухие дубравы Иезуитского парка.
      Однако до своего номера он добрался не сразу. Проходя мимо двери с аккуратными медными цифирками «12», старательно начищенными здешним лакеем, остановился, нагнул голову к замочной скважине и беззастенчиво прислушался. Усмехнулся, без труда расслышав явственные короткие стоны с придыханиями и возню.
      Не колеблясь, коротко постучал согнутым пальцем – и тут же нажал ручку двери, оказавшейся незапертой. Энергично вошел в номер Катеньки, остановился на пороге.
      Шторы были не задернуты, и происходящее на постели представало во всей красе. Ситуация была немудрящей, конечно, больше всего напоминая известные парижские карточки с участием двух индивидуумов, принадлежащих к разным полам. На миг прекратив свои нехитрые телодвижения, не обремененный одеждою Петрусь повернул к вошедшему раскрасневшуюся физиономию, уставился зло, как любой на его месте. Возлежавшая с запрокинутой головой мадемуазель Катенька, напротив, таращилась на Сабинина затуманенным взглядом, не выражавшим особых эмоций.
      – Ах, пардон… – произнес он, ухмыляясь про себя, и осторожненько отступил, прикрыв за собой дверь по возможности бесшумно.
      Оказавшись у себя в номере, крохотном, но по-европейски чистом, присел за стол, придвинул письменные принадлежности и четким почерком вывел: «Дорогая тетушка Лотта…»
      Через десять минут он вышел в коридор, держа в руке заклеенный и надписанный конверт. Аккурат в тот самый миг, когда молодые прелюбодеи покидали номер. Петрусь, кое-как причесанный, зыркнул на Сабинина насквозь неприязненно (у них с самого начала как-то не складывались отношения, а уж теперь…) и, нарочито громко топая, удалился. Катенька, наоборот, враждебности не выказывала, стояла перед Сабининым, аккуратно причесанная, безукоризненно одетая и выглядевшая столь юной и невинной, что трудно было даже и поверить, будто совсем недавно Сабинин собственными глазами лицезрел ее в позе и при обстоятельствах, более приличествующих каким-нибудь вакханкам. Или героиням парижских карточек.
      Сабинин молча смотрел на нее. Симпатичная была девица, умевшая одеваться со вкусом и держать себя в обществе (как-никак дочь якутского вице-губернатора), вот только этот ее сведенныйвзгляд, некоторая нервность в движениях Сабинину откровенно не нравились, заставляя предполагать, что доктор Багрецов ищет себе пациентов отнюдь не там, где следовало бы при вдумчивом размышлении. Впрочем, Багрецов не специализируется в психиатрии, а здесь, полное впечатление, надобен кто-то вроде Бехтерева или Шарко…
      Она легонько топнула ножкой:
      – Отчего у вас столь филистерская физиономия, Николай? Неужели и вы заражены этими глупыми предрассудками? Все естественное позволительно и допустимо…
      – Господь с вами, Катенька, – развел он руки. – Я и не пытаюсь следовать каким-то там предрассудкам… Быть может, я и шел-то к вам, влекомый естественными побуждениями, теми же, что руководят кое-кем другим…
      – Вы правду говорите?
      – Ну, разумеется, – кивнул он, внутренне удивляясь той циничной легкости, с которой это говорил.
      – Не вижу никаких препятствий, – сказала девушка просто. – Вы мне нравитесь, Николай, к тому же товарищи дают о вас самые благоприятные отзывы… Какие могут быть церемонии между соратниками по борьбе? Я вас жду вечером, договорились?
      – Почту за честь.
      Она поморщилась:
      – Николай, отвыкайте все же от прежнихоборотов речи. Какая пошлость… Вам следует быть естественнее. Понятно?
      «Ах ты…» – потерянно подумал Сабинин, а вслух сказал:
      – Вы очаровательны, Катенька. И желания во мне кипят, честно признаюсь…
      – Вот это – другое дело. Постучитесь ко мне часов в десять вечера, я буду ждать.
      Мечтательно улыбнулась и пошла по коридору, чуть помахивая дамским ридикюльчиком, довольно тяжело мотавшимся в руке оттого, что там покоился предмет, слабо гармонировавший с обычными дамскими ридикюлями, – вороненый английский револьвер серьезного калибра. Каковым эта девица, очаровательное, юное, зефирное создание, умела пользоваться, быть может, лишь немногим хуже Сабинина. Как же иначе, если именно Катенька, нимфа из хорошего семейства, не далее как этим апрелем жахнулаградоначальника в одной из центральных губерний – четырьмя пулями, практически в упор, да еще ухитрилась потом тяжело ранить двух нижних чинов жандармской команды и благополучно скрыться с места покушения…
      Придется навестить ее вечером, ничего не поделаешь. Со всеми проистекающими отсюда последствиями. На душе чуточку мерзко от предстоящего – унизительно и противно чувствовать себя одним из череды, уж он-то успел за эти дни изучить Катенькины нравы, но ничего не попишешь, есть секреты, к которым можно подобраться только через нее… Секреты Кудеяра нужно знать во всех тонкостях, поскольку они отнюдь не в равном положении: Сабинин перед ним, как на ладони, следовательно, нужно добиться паритета, как выражаются дипломаты…
      Бросив письмо в ящик, он свернул налево и быстрым шагом достиг кафе пана Ксаверия, где по летнему времени с дюжину столиков вынесли на мостовую, под полосатую бело-желтую маркизу. Кудеяр уже ждал его, попивая кофе с ромом по-польски.
      – То же самое, – кратко распорядился Сабинин, кивнув расторопному официанту. Пригубил из своей чашки, дождался, когда официант удалится, понизил голос: – Что-нибудь случилось?
      – Да как вам сказать… – неопределенно ответил Кудеяр, вовсе не выглядевший встревоженным. – Что там у вас вышло с Петрусем? Он мне попался по дороге, прямо-таки кипит, в ваш адрес выражается вовсе уж нецензурно…
      – Катенька, – пожал плечами Сабинин.
      – Примерно так я и подумал… Николай, постарайтесь не создавать излишних… коллизий. У нас все-таки серьезное… заведение, а не петербургская «Вилла Родэ».
      – Специально я ни с кем не ссорюсь, – насупился Сабинин. – Не моя вина, если иные юные хамы глядят на меня волками.
      – Эти юные хамы – опытные подпольщики, которым многое в жизни пришлось перенести, – твердо сказал Кудеяр. – Учитывайте это и впредь постарайтесь ни с кем здесь не ссориться, вы же старше любого из них, можете найти линию поведения…
      – Слушаюсь, – мрачно сказал Сабинин.
      – Николай… – с мягкой укоризной произнес Кудеяр. – Я вам не батальонный командир, а вы – не унтер… Я всего лишь хочу остаться вашим доверенным наставником, и только… Как-никак я за многое здесь отвечаю.
      – Я понимаю, – кивнул Сабинин. – И коли уж вы все же выступаете в роли батальонного командира… в хорошем смысле, я имею в виду, вам следовало бы обратить пристальное внимание отнюдь не на меня. На ту же мадемуазель Катеньку. Разумеется, она, если пользоваться вашей терминологией, многократно проверенный на деле боевой товарищ, и все же… Найдите способ как-нибудь ей мягко намекнуть…
      – А в чем дело?
      – Это, конечно, не входит в мои обязанности, – не без злорадства сказал Сабинин, – но я все же позволю себе заметить: читать здешним дворникам лекции о классовой борьбе – не самое разумное, по-моему…
      – Катя?
      – А кто же еще? Мне поведал Обердорф, как она пыталась обучить его азам марксизма…
      – В самом деле? – легонько нахмурился Кудеяр. – Что поделать, наша Екатерина Алексеевна – своеобразный человечек…
      – Давайте уж разовьем эту мысль, – решительно сказал Сабинин. – Я не врач, но у меня уже сложилось впечатление, что девица, боюсь, несколько скорбна головушкой… Я – неопытный подпольщик, в каком-то смысле дебютант, но некоторые ее выходки, простите, настораживают и далекого от медицины человека. Она ведь и здесь не расстается с оружием, давеча признавалась мне, что ее порой так и тянет выстрелить в полицейского на перекрестке, поскольку он ей ужасно напоминает какого-то российского жандарма, крайне, надо полагать, досадившего…
      – Да? – серьезно спросил Кудеяр. – С Катенькой, конечно, не все обстоит благополучно, и без ваших откровений замечалось нечто тревожащее… но я постараюсь что-нибудь придумать. Не судите ее слишком строго, бедной девочке многое пришлось вынести… В общем, не забивайте себе этим голову. У меня к вам серьезный разговор, скорее даже просьба… можете с полным на то основанием считать это моей личной просьбой… Но все – в интересах дела.
      К своему удивлению, Сабинин подметил, что Кудеяр то ли чуть растерян сейчас, то ли смущен – состояние для лихого бомбиста несвойственное, если судить по прежним наблюдениям.
      – Да, вот такая коллизия… – протянул его собеседник. – Моя личная просьба, но – насквозь в интересах дела…
      – Случается, – сказал Сабинин. – Дело житейское, как выражается наш бравый Обердорф. А как поляки выражаются, валите уж с горы… Вы меня интригуете, право, лицо у вас загадочное донельзя…
      Допив одним глотком содержимое своей чашки, Кудеяр решительно спросил:
      – Николай, по-моему, у вас нет причин на меня жаловаться? Я с вами был предельно честен, выполнял все обязательства и с вниманием относился к вашим просьбам…
      – Согласен, – сказал Сабинин. – К чему это вступление? Уж не решили ли наконец попросить на нужды грядущей революции мои скромные сбережения, прихваченные с той стороны?
      Кудеяр оторопело уставился на него. Потом звонко рассмеялся – искренне, весело, запрокидывая голову.
      – Ах, вот что у вас за тревоги… Интересный ход мыслей.
      – Для кого как, – сказал Сабинин. – Я ведь говорил уже: эти деньги – единственное, что у меня осталось…
      – Что же, и нашедружеское расположение не в счет?
      – Нет, ну разумеется… Я понимаю, что стал в какой-то мере своим…
      – Ну что вы, при чем тут «в какой-то мере»? – серьезно сказал Кудеяр. – Вы, по-моему, уже, имели случай понять, что люди для насделятся лишь на три категории: свои, враги и все остальные… Успокойтесь, ваши деньги меня не интересуют. Еще не бедствуем, право… Мне показалось, что вы без особого энтузиазма относитесь к занятиям в «бомбических классах», – вдруг резко переменил он тему. – Я прав?
      – Правы, не буду скрывать, – кивнул Сабинин. – Много полезного узнал, хоть сейчас способен самостоятельно изготовить неплохую бомбу и грамотно ее использовать, но все равно… По-моему, это не моя стезя, если уж вы хотите полной откровенности.
      – Я ее только приветствую, – сказал Кудеяр. – Что поделать, к этомузанятию тоже необходимо своего рода призвание.
      – Ну, вы же не спрашиваете согласия. Насколько мне удалось понять из вольных разговоров меж моими… соучениками, иные тоже не пылают особым энтузиазмом.
      – Интересно, кто?
      – Я вам не доносчик.
      – Ну, Николай, при чем тут это… – Кудеяр смотрел серьезно. – Видите ли… Я могу себе позволить быть с вами полностью откровенным. Подавляющее большинство ваших соучеников ни к чему другому и не способны. Это, так сказать, потолок их достижений. Можете видеть в моих словах проявление чрезмерного цинизма, но положение мое в чем-то напоминает положение воинского командира. Вы, когда были командиром роты, имели возможность тех из ваших солдат, кто не имеет особого призвания к кавалерийскому строю, перевести, скажем, в саперы? Нет, конечно? Вот видите… Я нахожусь в схожем положении. Но разговор не о них – о вас. У вас, сдается мне, есть все задатки, чтобы подняться над рядовыми. И я хочу поручить вам очень серьезное и ответственное дело. Сегодня краковским поездом прибывает некая дама. Ее настоящее имя вам нет необходимости знать, но что касается остального… Состоит она в партии социалистов-революционеров, в боевой организации партии. И занимает там довольно высокое положение. В настоящий момент она выступает доверенным лицом Бориса Викентьевича Суменкова. Слышали о таком?
      – Еще бы. Личность в России известная даже для тех, кто не имеет отношения к подполью. Король террора…
      – Да, обожает Борис Викентьевич, между нами говоря, подобные помпезные эпитеты, – усмехнулся Кудеяр. – Явственный позер, если совсем откровенно. Не отрицая за ним некоторых крупных успехов, все же замечу по секрету, что эсеры сейчас переживают не самый благоприятный для себя период. Их позиции в России изрядно подорваны последними арестами, ряды поредели, словом, организация сейчас не столь могущественна и держится главным образом за счет памяти о былых свершениях… Трудные для них времена настали, поверьте. Разумеется, товарищ Суменков никогда не признает вслух такое положение дел… Что не имеет никакого значения. Мы-то знаем истинную ситуацию…
      – Вы это не без удовольствия говорите…
      – Ошибаетесь, – энергично запротестовал Кудеяр. – Мы все, несмотря на партийные разногласия, объединены общей целью, свержением монархии, победой демократической республики…
      – Давайте без недомолвок, – сказал Сабинин. – Мне не два года по третьему, и я достаточно долго вращаюсь среди вас… Сознайтесь, имеет место и некоторое соперничество, ревность и даже трения…
      С принужденной усмешкой Кудеяр в конце концов кивнул:
      – Хорошо, что греха таить… Вы правильно понимаете. Впрочем, я полагаюсь на гибкость вашего ума, вы – личность незаурядная… К сожалению, все мы обыкновенные люди с присущими человеку слабостями, это находит отражение и во взаимодействии партий… Так вот, я хочу вам поручить ответственное дело. Она захочет с вами встретиться, эсеров вы уже заинтересовали. Что вы так на меня уставились? Революционное подполье кое в чем похоже на обычную деревню, где любая, даже мелкая новость обсуждается долго, подробно, во всех избах… После удачного покушения на некоего жандарма вы приобрели в определенных кругах некоторую известность, о товарище Николае говорят, он на хорошем счету… Зная эсеров, зная тяжелую ситуацию, в которой они сейчас находятся, нельзя исключать, что сия дама попытается, грубо говоря, переманить вас к ним. Я пока что, как ни ломал голову, так и не нашел другого объяснения ее внезапному визиту. И поэтому хотел бы…
      – Господи, я все понял, – сказал Сабинин, когда молчание стало затягиваться вовсе уж неприлично и тягостно. – Вы хотите, чтобы я выступил при ней в роли шпиона, а? Вашего шпиона…
      – Ну, к чему такиесловеса? Мне бы хотелось, скажем, чтобы вы вовремя ставили меня в известность о ее намерениях и помыслах, только и всего. Все это не из пошлого обывательского любопытства будет делаться, а в интересах партии. Вы ведь не отделяете себя от партии? Элементарное человеческое благородство накладывает на вас обязательства перед нами…
      – Не спорю, – сказал Сабинин. – Я и не намерен пока что с вами расставаться, рвать отношения. У меня есть, знаете ли, некоторое представление о чести. До сих пор вы со мной были честны, я вам обязан в первую очередь тем, что вы мне помогли вырваться из России… – Он тряхнул головой. – Согласен. Можете мною располагать. Во всем этом есть именно та доля авантюризма, которая мне никогда не давала жить спокойно… Но вы уверены, что моя скромная персона…
      – Уверен. Она слишком настойчиво и последовательно интересовалась вами. Повторяю, у меня нет других объяснений ее неожиданному визиту. Здешниеэсеровские дела мне хорошо известны, и я, как ни ломал голову, не доискался, что заставляет сюда ехать доверенное лицо Суменкова… Вы встретите ее на вокзале, – сказал он уверенно, как о деле решенном. – Отвезете в отель. Ни в коем случае не уклоняйтесь от общения, разговора, откровенности. Наоборот. От занятий в мастерской я вас освобождаю полностью.
      – Но есть еще и моидела…
      – Постарайтесь управиться с ними побыстрее. Все внимание – нашей гостье. Только учтите: она дьявольски умна и хитра. Постарайтесь в первую голову видеть в ней не женщину, а опытного подпольщика. Роль недалекой пустышки ей удается великолепно…
      – Вы меня заинтриговали, – сказал Сабинин. – Если она еще и красива к тому же…
      На лице Кудеяра что-то мелькнуло. Он быстрым движением достал из внутреннего кармана пиджака фотографическую карточку и подал Сабинину. Всмотревшись, тот поднял брови.
      Темноволосая и темноглазая женщина на снимке казалась совсем юной, мимолетная улыбка на ее губах отнюдь не придавала незнакомке демонического вида femme fatale.
      – Ну что же, – сказал Сабинин, положив снимок на твердом паспарту рядом со своей чашкой. – Как выразился бы Гоголь, перед ним лежала совершеннейшая красавица… Дмитрий Петрович, можно вам задать вопрос… не из скромных?
      – Я сразу и отвечу, – усмехнулся Кудеяр чуточку принужденно. – Вы правильно догадались. Когда-то нас и впрямь связывали… некие отношения. Все кончилось достаточно давно, чтобы я сейчас не испытывал каких бы то ни было… эмоций. Фотография, кстати, сделана четыре года назад, незадолго до окончательного… разрыва. Поверьте, друг мой, в моих поступках и словах нет ничего от оскорбленного мужского самолюбия… либо чего-то похожего. Просто я слишком хорошо ее знаю. Потому и призываю вас к максимальной осторожности. Не поддавайтесь и не теряйте головы. Она умеет… завоевывать. Товарищ Надя, она же Ведьма, Панночка, в настоящий момент – Амазонка… Насколько мне известно, Суменков – единственный, кто, если можно так выразиться, равнодушен к ее чарам. Чересчур уж они оба похожи, чтобы один из них поддался влиянию другого. Впрочем, эти аспекты вам вряд ли интересны… Позвольте?
      Он взял фотографию и насколько мог небрежнее сунул обратно в карман. «А ведь она тебя, сокол мой, когда-то крепенько, чует мое сердце, подсекла, – подумал внимательно наблюдавший за ним Сабинин. – И голосом виляешь, и лицом поплыл… Вряд ли дело тут в жарких чувствах, наверняка чувств никаких давно уже и нет. Тут другое. Она сильнеетебя, эта валькирия, красавица с загадочной улыбкой, когда-то ты это понял, признал в глубине души – и до сих пор с этой истиной не примирился, это ж видно. Сколько браунингов по карманам ни распихай, сколько эксов и акций ни поставь, а красавица эта сильнее тебя, и точка…»
      – Спасибо, что предупредили, – сказал он серьезно. – Постараюсь не оплошать. Главное, вырвусь наконец из этого вашего провонявшего «шимозой» подвала…
      – Николай, только без легкомыслия… Это крайне серьезно.
      – Могу вас заверить, что я настроен серьезно, – сказал Сабинин. – К тому же мне не нравится, когда меня без моего ведома включают в какие-то свои, далеко идущие расчеты. Вы – другое дело, с вами с самого начала наладилось взаимовыгодное сотрудничество… но к чему мне какие-то эсеры при всей их славе королей террора? Так что не надо во мне сомневаться… Дмитрий Петрович, а как вы смотрите, если я закажу официанту рома без кофе?
      Сочтя молчание Кудеяра согласием, он подал знак проворному официанту – ром здесь и в самом деле был хорош, грех портить его аравийским напитком. Официант возник над плечом, словно тень отца Гамлета. Выслушав заказ и склонив безукоризненный пробор, со всей возможной гжечностью поинтересовался:
      – Панове – русские?
      – Вы наблюдательны, друг мой, – кивнул Сабинин.
      – Быть может, панове пожелают сразу бутылку?
      – Да вы не только психолог, друг мой, вы еще и тонкий этнограф, – весело сказал Сабинин. – Увы, мы с моим спутником – несколько нетипичные русские, так что придется обойтись бокалом… правда, бокалы могут быть немаленькими и наполнены почти до краев…

      – Остановите у подъезда и дожидайтесь меня, – сказал Сабинин. – Я буквально на минуту.
      Своего, российского «ваньку» он, не чинясь, запросто ткнул бы в спину и уж ни в коем случае не «выкал», такого в России в отношении извозчиков даже записные либералы не допускают при всей их одержимости идеями равноправия. Однако здешние извозчики, вот диво для россиянина, восседали на облучках в смокингах и цилиндрах. Можете себе представить? Оторопь брала попервости, тянуло разговаривать уважительно, не сразу и вспоминалось, что и ресторанные шестерки в России в смокингах щеголяют, однако обращение с ними допускается самое вульгарное…
      Дом был не из самых фешенебельных, но и в категорию бедных его зачислять не следовало – серединка на половинку, одним словом, приют мелких буржуа с претензиями…
      Убедившись в отсутствии непрошеных свидетелей, Сабинин достал американскую новинку – блокнот с отрывными листочками, приложил его к стене и карандашиком в серебряной оправе написал несколько строк:
      «Привет от тетушки Лотты. Жду в 11.30 в кафе «Гаффер», знаю вас в лицо. Я спрошу, как пройти к Высокому Замку, можно кружной дорогой, чтобы полюбоваться городом. Если встреча не состоится, оставлю сообщение в главной почтовой конторе, ячейка 27».
      И разборчиво, особо старательно вывел подпись по-французски: «Revenant». Оглядевшись, спрятал свой котелок за хлипкую пальму, произраставшую в кадке на лестничной площадке, достал из-под пиджака смятую фуражку посыльного, тщательно ее расправив, лихо нахлобучил набекрень и поднялся на третий этаж. Не колеблясь, дернул звонок.
      Послышались легкие шаги, дверь распахнула молодая горничная в белейшем передничке. Поигрывая взглядом с ухватками опытного волокиты, Сабинин поинтересовался:
      – Мсье Радченко?
      – Барин у себя, – охотно ответила красоточка. – Что у вас?
      – Велено передать. – Сабинин подал ей записку, уже вложенную в небольшой конвертик. – Прошу прощения, мадемуазель, спешу, не в силах задержаться даже ради столь очаровательного создания…
      Подкрутил ус, послал ей воздушный поцелуй, быстренько развернулся на каблуках и побежал вниз, беззаботно насвистывая. На площадке проделал обратную операцию, нахлобучив котелок и спрятав фуражку под пиджак. Оказавшись на улице, одним прыжком вскочил в пролетку, воскликнул:
      – К Иезуитскому парку!
      Пожалуй, все было в совершеннейшем порядке. Никто не запоминает физиономий обслуги: официантов, извозчиков, посыльных и носильщиков. Даже если мсье Радченко подвергнет горничную обстоятельному допросу, ничего толкового она на поведает: да, был посыльный, молодой, симпатичный, развязный… И только. Ищите по таким приметам хоть до скончания веков…
      Извозчика он отпустил неподалеку от Иезуитского парка и, еще раз рассчитав в уме время, вошел в ворота. Двинулся к заранее выбранному месту целеустремленно, однако стараясь не казаться спешащим.
      У балюстрады он оказался в пятнадцать минут первого – да, правильно рассчитал… И пункт для наблюдения выбрал идеальный: от балюстрады покато спускался зеленый склон холма, а там, внизу, на расстоянии броска камня, возле белой вычурной беседки (где по причине буднего дня не было оркестрантов), и располагалось летнее кафе «Гаффер», дюжины две столиков, из коих не занято и половины. Что гораздо важнее, и подступы к кафе идеально просматриваются во всех направлениях.
      Радченко, и в самом деле знакомого по фотографическим снимкам, он узнал моментально: брюнета лет тридцати с невидным, скучным лицом мелкого чиновничка, правильногоотца семейства, озабоченного домашними хлопотами и микроскопической карьерой в заштатном департаменте. Даже отсюда заметно было, что мсье несколько нервничает, внимательному наблюдателю нетрудно догадаться, что он кого-то ждет.
      Держась за красными ветками густого орешника, Сабинин перешел чуточку левее… И остановился, лицо против воли свела злая гримаса.
      Слева, за крайним столиком, сидели двое крепких пареньков, одетых вполне респектабельно, по-господски. Оба расположились лицом к Радченко… так, чтобы видеть его столик. Что же, это все? Нет, понаблюдаем еще… ага!
      Справа, опять-таки за крайним столиком, сидят еще двое, чем-то неуловимо напоминающие первую пару, – молодые, крепкие, франтоватые. Вся четверка, связанная меж собой невидимыми нитями, расположилась так, чтобы в поле их зрения мгновенно попал тот, кто присядет за столик Радченко. Так, чтобы можно было незамедлительно двинуться следом за уходящим. Пойдет вправо – подхватятодни. Свернет налево – переймут другие. Неплохо продумано, опыт чувствуется.
      Троих из четверки Сабинин прекрасно знал – много времени провел с ними бок о бок в душном подвале, где мастерили бомбы. Вот только четвертый совершенно незнаком, но это ничего не меняет…
      Отпрянув, он направился к выходу из сада – столь же целеустремленно, решительно. Значит, вот так… Нетрудно представить себе все происходившее: Радченко, без сомнений, телефонировал в пансионат, аппарат стоит у него на квартире, номер имеется в списке. Кудеяр – а кто же еще? – отреагировал с похвальной быстротой, выслав в кафе своих молодчиков… Итак, да здравствует предусмотрительность, и анафема тем, кто ею пренебрегает, ленится проверять дважды, трижды. Последние как раз и попадают, словно кур в ощип. Надо же, а ведь мог спалиться…
      Взглянув на часы, он заторопился, махнул незанятому извозчику. Степенно устраиваясь на обтянутом кожей сиденье, распорядился:
      – На вокзал. Но предварительно заедем куда-нибудь, где можно купить цветы…
 
      …Краковский поезд, тяжело отфыркиваясь и прыская паром, остановился у перрона. Сабинин во все глаза смотрел на австрийские вагоны, к которым еще не успел привыкнуть: все из отдельных купе, в каждое – свой вход, сбоку. Он никогда не ездил в таких. По наружным приступкам трусцой пробежали кондуктора, распахивая двери и, судя по мимике, старательно объявляя станцию.
      Искомую особу он узнал моментально, за несколько лет, прошедших с того момента, когда был сделан показанный Кудеяром снимок, она ничуть не изменилась. В сердце Сабинина вошло некое смутно-томительное чувство, сродни печали.
      Она и в самом деле была поразительно красива – изящная, со вкусом одетая молодая дама, идущая по перрону с той самой небрежной невозмутимостью, отличающей особ прекрасного пола, прекрасно сознающих свою власть над полом противоположным. Разумеется, на нее оглядывались – и не всегда в пределах приличий. Разумеется, она и бровью не повела, словно бы и не ощущая этих взглядов, но наверняка по женскому обычаю прилежно регистрировала каждый. «Бедняга Кудеяр, – без особого сочувствия подумал Сабинин. – Что ж, его можно понять – такаяспособна мимолетно разбить тебе жизнь и преспокойно удалиться летящей походкой с милой невозмутимостью на лице». «Неужели поручик застрелился? Глупый, с чего бы вдруг? Боже мой, я и предвидеть не могла…» Наслышаны-с, сталкивались…
      Хотя перрон понемногу пустел, а молодая красавица уже пару раз осмотрелась с легким недоумением, Сабинин не трогался с места. Вскоре его терпение оказалось вознаграждено…
      Белокурый молодой человек с длинным невыразительным лицом, франтовски одетый, вяловатый в движениях, двигался следом за Амазонкой на идеальном для слежки расстоянии – не далеко и не близко, отставая ровно настолько, чтобы при необходимости непринужденно остановиться или изменить направление движения, не вызвав у объекта слежки подозрений. В том, что это была именно слежка, наблюдение, никаких сомнений не оставалось – у него другоелицо, чересчур уж равнодушное, заинтересовавшийся незнакомой красавицей повеса вел бы себя иначе…
      «Учтем, – сказал себе Сабинин. – Непременно учтем-с…»
      Держа букет в правой руке, он быстрым шагом направился навстречу сопровождаемой носильщиком – и неведомым приставалой – даме. Убедившись, что она обратила на него внимание, приподнял котелок:
      – Простите, не вас ли поручил мне встретить дядюшка Герберт?
      Темные глаза, оказавшиеся карими, с любопытством уставились на него:
      – Вы, случайно, не Станислав?
      – Станислав занят по службе, – старательно произнес Сабинин свою часть пароля. – Я – Николай.
      – Очень рада, – сказала Амазонка, улыбаясь ему прямо-таки ослепительно. – Это мне? – непринужденно приняла от него цветы. – Какая прелесть, у вас есть вкус… Пойдемте, мсье Николай, я уже начала бояться, что никто меня не встретит… – И положила руку в белой ажурной перчатке ему на локоть.
      Склонившись к ее ушку – что было довольно трудной задачей из-за летней широкополой шляпки из белоснежного тюля на проволочном каркасе, Сабинин произнес тихо и значительно, с ноткой подобающей тревоги:
      – Мне кажется, за вами следят. Оглянитесь, осторожнее, вон тот тип со светлыми волосами, в синем костюме…
      Она оглянулась словно бы невзначай, небрежно, сделала милую гримаску:
      – Ах, этот… Успокойтесь, тут другое… Этот субъект пытался привлечь мое внимание еще в Кракове, на вокзале, вот только его намерения не имели ничего общего с полицейскими шпионствами…
      Показалось ему, или ее слова и в самом деле звучали чуть наигранно, не без фальши? Он не мог определить вот так, с ходу и предпочел оставить решение подобных ребусов на потом.
      Это мог оказаться и обычный приставала… и человек, как раз и приставленный господами эсерами ее охранять.
      Он вздрогнул, когда над самым ухом раздался вопль:
      – Мировая сенсация! Жуткий террористический акт в самом сердце Британии! Чистокровный скакун погиб из-за женщины!
      – Купите газету, – сказала Амазонка. – Интересно ведь, что за акт произошел у британцев…
      Бросив мальчишке никелевую монетку, Сабинин взял у него номер «Лёвенбург Ллойд», бросив при этом быстрый взгляд назад – белобрысый по-прежнему сопровождал их, держась на почтительном расстоянии, и в глазах его положительно не было и тени фатовства, скорее уж – сосредоточенное внимание человека, занятого серьезным делом.
      – Я велел извозчику дожидаться…
      – Дайте ему что-нибудь и отпустите, – распорядилась его дама. – Меня ждет свой…
      – Следовательно, у вас здесь есть друзья? Вы тут не впервые?
      Она рассмеялась:
      – Николай, запомните на будущее, что в нашихделах подобные вопросы не приветствуются. Я вас прощаю как новичка, но впредь будьте сдержаннее на язык…
      И уверенно направилась к пролетке ничем не примечательного извозчика, как две капли воды похожего на своих здешних собратьев, – цилиндр, смокинг, равнодушно-предупредительная, чисто выбритая физиономия.
      Сабинин с тех пор так и хранил молчание. Вещи привязали в задке пролетки, экипаж выехал на широкую, обсаженную липами улицу Радецкого. Амазонка то и дело бросала на него пытливые взгляды, а он сидел в напряженной позе и старательно молчал.
      – Николай, вы что, язык проглотили? – поинтересовалась она.
      – Да нет, – сказал он спокойно. – Опасаюсь сболтнуть лишнее, спросить лишнего…
      – Дуетесь?
      – Ничего подобного. Честное слово. Добросовестно пытаюсь вести себя, как подобает неопытному новичку.
      –  Действуетевы весьма неплохо для новичка. Я наслышана. Того жандармского подполковника вы исполниливесьма даже неплохо, да и поведение ваше при мнимой засаде жандармов в лесу мне очень понравилось. Я, кстати, никогда не одобряла подобных методов применительно к своим – очень уж отдает сыскными провокациями…
      Невольно Сабинин покосился на широкую спину слышавшего все это кучера, но тот, конечно, и ухом не повел.
      – Это абсолютно надежный товарищ, не беспокойтесь, – сказала Амазонка. – Итак, вы – Николай… или все же предпочитаете быть Константином?
      – Скорее уж Николаем, как-то успел с этим именем свыкнуться.
      – Прекрасно. А я в данный момент – Надежда. По паспорту, я имею в виду. Фрейлейн Надежда Гесслер, отпрыск русско-остзейского семейства, подданная Германской империи. Конечно, из тех же соображений, по которым вас сделали подданным Кобурга. Так что там относительно теракта в Британии?
      – Господи, это всего-навсего опять суфражистки, – протянул Сабинин, бегло пробежав заметку на первой полосе. – На скачках в Брайдсхеде некая молодая дама, впоследствии опознанная как мисс Анна Уэсли, выбежала на беговую дорожку и бросилась под копыта скакуна по кличке Кандагар, принадлежащего майору Мюррею… Получила тяжелые травмы… по данным полиции, принимала активное участие в суфражистском движении на протяжении последних трех лет… пробита голова… жокей сломал себе ключицу, а бедный скакун – обе ноги, его пришлось пристрелить. Лошадь была несомненным фаворитом… – Он усмехнулся: – Что ж, представляю себе отчаяние бедолаги майора, который здесь уж совершенно ни при чем… Да и жокею не повезло… – Спохватился: – Возможно, я, с вашей точки зрения, сказал нечто циничное?
      – Ну, отчего же, – безмятежно пожала плечами Амазонка. – Признаюсь вам откровенно: я суфражисток терпеть не могу. Не переношу. Возмутительно нелогичные и тупые создания. Борются за полное женское равноправие с мужчинами, но при этом ведут себя… даже не как женщины, как бабы. Истеричные, глупые бабы. Ах, изволите ли видеть, мисс Такая-то решительно разбила стекло почтового отделения, дождалась полисмена, героически ему сдалась и стойко отсидела назначенную ей судом неделю… Миссис Сякая ударила зонтиком министра, сорвала с его мундира эполет… Эта, нынешняя, кинулась под лошадь… Бог ты мой, как убого и пошло…
      – А вы бы что им предложили? – с неподдельным интересом спросил Сабинин.
      Амазонка подняла брови:
      – Но это же ясно. Не воевать со стеклами и эполетами, а стрелять и закладывать бомбы. Если бы эти глупые бабы вместо подобных клоунских номеров пристрелили бы парочку тех самых министров и подложили бомбу в собор Святого Павла или на вокзал Черинг-Кросс, отношение к ним моментально бы сделалось иным. Совершенно иным. И к их требованиям относились бы иначе… Вы не согласны?
      У Сабинина на этот счет было свое мнение. Он мог бы сейчас напомнить, что фении, ирландские террористы, который уж год как стреляют и закладывают бомбы, но эти их занятия ни в коей степени не подвигли британцев начать дипломатический диалог либо предоставить наконец Ирландии независимость. Фениев попросту ловят по всей империи, сажают в тюрьму, отправляют на каторгу, вешают…
      Он промолчал, конечно, – такие мысли в обществе Амазонки следовало держать при себе. Из гжечности, господа, из самой обычной гжеч-ности…
      – По-моему, вам в этой истории больше всех жалко лошадь, – сказала Амазонка. – Этого самого Кандагара…
      – Угадали, фрейлейн Гесслер, – кивнул Сабинин. – Я как-никак долго был кавалеристом…
      – А если бы вам пришлось не стрелять в того жандарма, а бросать бомбу? – прищурилась она. – Когда он был бы верхом?
      – Тогда… Ну что ж, тогда пришлось бы как-то себя пересиливать, я думаю…
      – Отрадно слышать… Хотя на вашем мужественном лице все же отразилось некое борение чувств… – произнесла она и рассмеялась, показав белоснежные ровные зубки. – Не дуйтесь, Николай, право. Я – крайне злоязыкая особа, нашико мне давно уже притерпелись, а вот на свежего человека могу и произвести черт-те какое впечатление… Я вас не шокирую?
      – По-моему, вам очень бы хотелось услышать утвердительный ответ? Увы… Боюсь, меня теперь мало что шокирует.
      – А это неплохо, Николай, это совсем неплохо… Каковы у вас планы на сегодняшний день?
      – Планы? – пожал он плечами. – Да никаких. Меня просили встретить вас, привезти в отель, а вот насчет дальнейшего речи не было. Если так необходимо для дела, можете мною располагать, выражаясь по-военному.
      – Кудеяр не говорил вам, что дело у меня – к вам?
      – Нет, – сказал Сабинин чуть удивленно, как и следовало. – Ко м н е?
      – Вообразите себе. Подполье – довольно тесный мирок, мой дорогой товарищ Николай… Некоторые предстоящие акции, вполне возможно, нам придется ставитьсовместно. Об этом и следует поговорить.
      – Но, мне кажется, такие вещи с Кудеяром следует обговаривать. Он ведь согласно неписаной субординации начальствует…
      – Всему свое время, – сказала Надежда, не сводя с него очаровательных карих глаз. – Вы ведь в некоторых смыслах вполне самостоятельны и не давали подписанных кровью обетов. Выходит, есть вещи, которые вполне можно обсудить и с вами, а уж потом собирать… начальствующих. Короче говоря, если дама вам предложит провести вечер в ее обществе, вы не станете, надеюсь, отказываться?
      – Почту за честь, – церемонно склонил он голову.
      – Ну, вот наконец-то в вас промелькнуло нечто человеческое, а я уж было подумала, что здешней цирковой дрессировкой вас начали превращать в механическую куклу…
      – Ну, такое вряд ли кому удастся, – строптиво сказал Сабинин.
      – Даже мне? – посмотрела она лукаво, не по-женски вызывающе.
      – А вам нужны механические куклы?
      – Да нет, конечно, что вы! Но не забывайте, что желание властвовать – извечное побуждение красивых женщин…
      – Ах, вот как? – усмехнулся Сабинин, окидывая ее довольно-таки откровенным взглядом. – Увы, это побуждение всегда сталкивается с известным мужским – опять-таки властвовать и, что характерно, как раз над красивой женщиной…
      Она ничуть не смутилась под его недвусмысленным взглядом:
      – Да что вы говорите? Вы чрезвычайно опасный субъект, право, в вашем присутствии меня поневоле охватывает девичий трепет.
      Возница откровенно фыркнул.
      – Господи ты боже мой, – произнес Сабинин растроганно. – Ну, неужели сбываются юношеские грезы? – Он склонился к ее ушку и трагическим шепотом записного злодея из мелодрамы сообщил: – Моей мечтой было вселять трепет в девичьи сердца…
      Амазонка ответила смеющимся взглядом:
      – Положительно, мы с вами подружимся, Николай…
      – Мне бы очень этого хотелось, – сказал он серьезно.
 
      …Респектабельность частного сыскного бюро «Аргус», весьма специфически окормлявшегообитателей Лёвенбурга, подчеркивалась, в числе прочего, еще и должного вида дамой в приемной: не кудрявая девица в легкомысленной блузочке (какие в последние годы были в большой моде), а почтенных лет мегера с обликом четвертой макбетовской ведьмы, способная, с первого взгляда ясно, хранить секреты почище металлического сейфа с патентованными брамовскими запорами.
      – Прошу доложить, – сказал Сабинин, подавая ей всего сутки назад полученную от гравера визитную карточку. – Князь Константин Трайков, по неотложной надобности.
      Карточка вполне соответствовала ненадолго надетой личине – с фантазийной короной вверху, способной привести в ярость издателей Готского альманаха… Корона, имя и титул отпечатаны жирной, густой позолотой, исходящий от карточки приторный аромат дурной вульгарности распространился по приемной вплоть до отдаленных ее уголков.
      Мегера вернулась почти сразу же, кивнула довольно вежливо:
      – Вас просят.
      Кабинет оказался небольшим, едва ли не меньше приемной. На стене, как и полагалось, висел портрет короля и императора, выглядевшего браво и молодо, насколько это возможно. Наискосок от него, рядом с окном, красовалась эмблема почтенного заведения, изображенная масляными красками на холсте и заключенная в тоненькую золоченую рамку: окруженное сиянием всевидящее око.
      Хозяин, восседавший за столом в расстегнутом по причине тучности жилете, на первый взгляд выглядел добрым недотепистым дядюшкой из французского водевиля. Вот только глазки у него, как ни старался, оставались пронзительными, колючими – ну что же, noblesse oblige, наверняка полицейский чиновничек на пенсии…
      Сабинин остановился перед столом, умышленно давая возможность рассмотреть себя во всей красе: жилет чересчур пестрый для подлинного джентльмена, камень в галстучной булавке чересчур велик для настоящего алмаза, трость с рукоятью в виде фривольно выгнувшейся обнаженной женщины тоже им пишет о дурном вкусе. Да вдобавок лоснящаяся от золота визитка…
      И все же он надеялся, что не переборщил. Нет ничего страшного в том, чтобы выглядеть сомнительным субъектом, явным авантюристом. Главное – не показаться авантюристом мелким. К мелким прохвостам и отношение соответствующее, а вот авантюристы высокогополета отчего-то вызывают у многих неподдельное уважение, пусть и смешанное с другими чувствами, вроде боязливого любопытства…
      – Садитесь, прошу вас, – любезно предложил господин Глоац. – Из России к нам изволили прибыть, князь?
      «Просто князь, – отметил Сабинин. – Отнюдь не более приличествующее случаю дваше сиятельствоф. В комбинации с едва заметной иронией во взгляде сие означает, что рыбка заглотнула наживку. Вот и прекрасно…»
      – Из Болгарского княжества, – сообщил Сабинин. – Господин Глоац, мне вас отрекомендовали самым лучшим образом, и я не стану отнимать у вас время напрасно. Давайте сразу перейдем к сути дела. Ситуация моя крайне деликатна…
      – Вы, быть может, и не поверите, но так обстоит со всеми, кто сюда приходит, – добродушно прогудел толстяк. – И могу вас заверить, что деликатность здесь блюдут. Надлежащим образом.
      – Вы меня окрыляете, – сказал Сабинин. – Дело в том, что я собираюсь жениться…
      – Мои поздравления.
      – Увы, до поздравлений еще далеко… – вздохнул Сабинин, поигрывая вульгарной тросточкой. – Избранница моя молода, очаровательна, располагает хорошим приданым. И происходит из хорошей семьи. В этом-то камень преткновения и скрыт… В семье. Эти чванливые скоробогачи…
      Он замолк, доставая папиросу, предоставив остальное деловому чутью хозяина заведения. Тот после некоторого раздумья выжидательно промолвил:
      – Ну что же, иногда родители питают абсолютно непонятные предубеждения против избранника их дочери…
      – Господин Глоац, вы попали в самую точку! – воскликнул Сабинин проникновенно, с воодушевлением. – Клянусь фамильным гербом, на моей репутации в данный момент нет ни единого пятнышка. Никаких компрометирующих меня обстоятельств, верьте мне! Однако родители моей избранницы с достойным лучшего применения упорством продолжают интриговать… Несмотря на то, что молодая дама достигла совершеннолетия и вольна располагать собою, как ей вздумается… Это сущий ангел…
      – Быть может, мы будем придерживаться конкретики? – мягко, но непреклонно предложил Глоац.
      – Охотно, – кивнул Сабинин. – Дело в следующем… Венчание должно состояться через три дня. Дама только что прибыла в Лёвенбург и остановилась в отеле «Савой», в тридцать втором номере. Естественно, она живет там под своим настоящим именем – Надежда Гесслер, и это-то как раз и осложняет многое. Не буду отнимать у вас время рассказом о прошлых перипетиях, скажу лишь, что, именно на них основываясь, могу предсказать все предстоящее. Вновь появится семейный адвокат, посланный родителями, начнет интриговать и отговаривать, снова нагрянут кузены, друзья дома… С этим решительно ничего не поделаешь, я понимаю, но вот быть в курсе дела мне крайне необходимо. Вы понимаете?
      – Да вроде бы, – благодушно сказал господин Глоац. – Вы хотите установить слежку за вашей дамой?
      – Скрупулезнейшую! – обрадованно подхватил Сабинин. – Самую что ни на есть неусыпную или как там это называется… Я хочу знать, кто с ней видится и когда, кто к ней приходит, когда уходит, хочу знать…
      – Ну, ну, довольно, – прервал Глоац. – Я уяснил суть. Сплошь и рядом, князь, мы как раз и занимаемся скрупулезнейшей слежкой за особами обоего пола. Могу вас заверить, накопили в этом изрядный опыт, хе-хе-с…
      – Но имейте в виду – скрупулезнейше! – многозначительно поднял палец Сабинин. – Двадцать четыре часа в сутки! Чтобы мышь мимо не проскользнула! Понимаете? В состоянии вы это устроить?
      – А вот это уже, скажу откровенно, зависит от вашей… гм… кредитоспособности, князь, – с приятной улыбкой сообщил господин Глоац. – Чтобы устроить круглосуточную, неусыпную слежку, придется задействовать, профессионально выражаясь, не одного человека и не двух, неизбежны сопутствующие расходы…
      С чисто российским форсом, который вряд ли мог в данной ситуации повредить, Сабинин извлек туго набитый бумажник и, раскрыв его, с размаху положил на стол:
      – Называйте вашу цену, господин Глоац! Не сочтите за пустое хвастовство, но я в случае такой потребности готов купить все ваше бюро на корню, целиком…
      Толстяк уставился на него с неподдельным любопытством:
      – Неужели приданое так велико, князь?
      Мечтательно вздохнув, Сабинин завел глаза к потолку.
 
      …Выйдя через четверть часа на улицу, он первым делом выдернул из галстука дурацкую булавку с блескучим стразом и застегнул пиджак, чтобы скрыть вульгарный жилет.
      Пока что он не видел никаких изъянов в скрупулезно продуманном плане. Историйками, подобными той, что он преподнес хозяину сыскного бюро, не удивишь ни Россию, ни заграницу. Беззастенчивый охотник за приданым, встревоженное семейство, взбалмошная девица… Ситуация с душком, конечно, но ничего противозаконного в ней не усмотрит ни хозяин «Аргуса», ни здешняя полиция, с которой господин Глоац, конечно же, пребывает в добрых отношениях, как и положено человеку его ремесла. Сыскная контора и в самом деле не самая худшая здесь, он тщательно наводил справки. Очаровательная Наденька попадет под пристальное наблюдение. Даже если и обнаружит, что стала объектом слежки, ничего не заподозрит – по крайней мере, в первые дни. Кудеяр сам наставлял его на сей предмет, подробно рассказав, что подпольщик в любой момент может увидеть за собой шпиков, но это еще не повод для паники, ибо причин тут может таиться множество – от прямого интереса сыщиков именно к твоей персоне до какой-нибудь полицейской рутины, захватившей тебя в сети проформы ради…
      Встрепенувшись, он махнул тростью:
      – Извозчик!

      Невидящим взглядом уставясь в спину извозчика, он пытался трезво и обстоятельно проанализировать первую встречу с Надеждой и, насколько удастся, проникнуть в ее характер и мысли. Вполне уместное занятие для человека, ставшего вдруг объектом какой-то непонятной ему игры…
      В том, что она умна и опасна, ни малейших сомнений – Кудеяр не был чересчур уж откровенен, но рассказал достаточно. Абы кто доверенным лицом Суменкова стать не может…
      Конечно, не родился еще на свет тот, кто мог бы всецелопознать женскую сущность (хвастуны не в счет), но все же Сабинин кое-что повидал в этой жизни, в том числе и женщин. И кое-какие выводы сделать мог.
      Мужчина определенного возраста и жизненного опыта неплохо защищен от пресловутых роковых женщин – той их разновидности, что ни на миг не дает забыть, какая она роковая. Тех, на чьем прекрасном личике огромаднейшими буквами изображено: «Я и есть р-роковая красотка, не сомневайтесь! Вы совершенно правы, в данный конкретный момент я тем и занимаюсь, что вас пленяю, беззастенчиво и открыто!»
      Конечно, и такиммногие поддаются – но далеко не все, господа, далеко не все…
      Есть другая разновидность, гораздо опаснее. И Наденька как раз из них…
      Она не играет, не кокетничает в стиле femme fatale, она мила, проста и естественна, как река или радуга… но в этом и кроется игра. Игра, завораживающая этой насмешливой естественностью, словно бы даже холодностью. В какой-то внешне неуловимый миг ты вдруг осознаешь, что, оказывается, сходишь с ума по этой красавице, обходящейся с тобой чуть ли не как с братом, начинаешь ее желать, страдать, томиться… и не понимаешь уже, что оказался на крючке, заглотнул его так глубоко, что при малейшем движении стальное острие вспорет живое мясо… И все, ты погиб. Наверное, именно так в свое время и обстояло с Кудеяром, а ведь не мальчишка-гимназист, эксы ставил, немало загубленных душ на счету, но вот поди ж ты, он о ней до сих пор спокойно говорить не может, что-то промелькивает в глазах, та самая неизбывная тоска. Самому бы не пропасть… Бог ты мой, до чего она все же очаровательна!
      Остается изо всех сил цепляться за рассудочный, холодно поставленный вопрос: ну а зачемей, собственно, товарищ Николай? Доподлинно известно, конечно, что дела у господ эсеров обстоят не лучшим образом, и все же, все же?
      Расплатившись с извозчиком, он спрыгнул на тротуар и, вертя вульгарной тросточкой – а куда же ее прикажете девать, не выбрасывать же было в мусорную урну на глазах прохожих? – направился к столикам под бело-желтой маркизой, заведению оборотистого пана Ксаверия. Ром там и в самом деле был неплох, да вдобавок Кудеяр, ручаться можно, ждет отчета о встрече…
      Из дюжины столиков оказались занятыми всего четыре – ага, вот и Кудеяр за крайним, не заметил пока, вот и Петрусь с малороссом Федором кофе с ромом пробавляются, куда наверняка напузырили больше рома, чем кофе, – эти молодцы, подобно своим вождям, в аскеты не спешат записываться. Вот и Катенька шествует с неизменным тяжелым ридикюльчиком… а ведь придется и с ней как-то решать, поскольку… Боже!
      Он слишком поздно понял, что матово отблескивающий предмет в руке девушки – английский револьвер «Бульдог» убойного калибра.
      Время, казалось, остановилось, а они все оказались в нем замурованными, словно насекомые в допотопном янтаре.
      Катенькина рука с револьвером поднималась невыносимо медленно, наводя дуло «Бульдога» прямо в грудь бородатому пожилому господину за столиком, а тот, обездвиженный тем же невыносимо замедлившимся временем, ужасно медленно разевал рот, глаза его явственно круглели, вылезая из орбит, и послышался то ли стон, то ли оханье, а потом все звуки заглушили хлесткие и частые хлопки «Бульдога»…
      Потом время опять рванулось дикой пришпоренной лошадью, и бородатый, по виду типичнейший австрийский бюргер, рантье, неуловимо кого-то Сабинину напоминавший, прижал обе руки к груди, где по белоснежной манишке расплывались жуткие темные пятна, стал валиться влево, выпадая из легкого плетеного креслица, истерически завизжала и тут же смолкла сидевшая с ним дама, еще кто-то вскрикнул, заметался. Но страшнее всего было Катенькино лицо, спокойное, торжествующее, можно даже выразиться, веселое…
      Сабинин прыгнул, не раздумывая, выпустив дурацкую трость, отчаянно задребезжавшую на брусчатке, поймал тонехонькое Катенькино запястье, стал выкручивать из пальцев воняющий тухлой пороховой гарью револьвер. Совсем рядом увидел белое лицо Кудеяра – тот не помогал и не мешал, просто стоял соляным столбом…
      Девичьи пальчики неожиданно легко разжались, и тяжелый «Бульдог» остался у него в руке. Сабинин так и держал его – за барабан, стволом к себе, совершенно не представляя, что же делать дальше. А девушка, стоя совершенно спокойно, вдруг закричала ему прямо в лицо:
      – Ну что вы мешаетесь? Посмотрите на сатрапа! Неужели не нравится? Это же Дурново собственной персоной! Получил свое, сатрап, получил, получил!
      В ее звонком, решительном голосе была такая убежденность, что Сабинин невольно оглянулся через плечо. В полном расстройстве чувств, глядя на лежавшего навзничь австрияка, – тот уже не шевелился, таращась в никуда стекленеющими глазами, – некоей трезвой частичкой сознания отметил, что тот и впрямь смахивает на бывшего министра внутренних дел Российской империи Петра Николаевича Дурново, – вот на кого показался похожим, точно! – хотя откуда здесь взяться Дурново? Не далее как сегодня утром газеты упоминали, что Дурново по-прежнему отдыхает в Ницце.
      Вокруг оказались словно бы восковые фигуры из паноптикума. Никто не шевелился, кроме продолжавшей что-то выкрикивать Кати. Возможно, попросту не понимали, что теперьследует делать. Сабинин тоже себе этого не представлял.
      Несколькими секундами позже в происходящее властно и непреклонно вмешался полицейский порядок, одинаковый под любыми географическими широтами: неподалеку сразу с трех сторон послышались трели свистков, затопали по брусчатке тяжелые сапоги, кто-то рявкнул отрывистую команду, кто-то потянул из руки Сабинина револьвер, и тот с превеликой охотой разжал пальцы. Только Катя, ничуть не обеспокоенная внезапно возникшей суетой вокруг, что-то кричала – про казнь сатрапов, про их историческую обреченность…
 
      …Если обращаться к поэтическим метафорам, полицейский чиновник Матчек чрезвычайно напоминал древнеримского льва, привыкшего питаться христианами. А ежели вернуться к будничной прозе жизни, то этот лысоватый субъект годочков пятидесяти выглядел совершеннейшей скотиной, каковой наверняка и являлся.
      – Я в четвертый раз повторяю, – сказал Сабинин с тяжким вздохом. – Никакого отношения к этому… прискорбному событию я не имел, просто случайно оказался рядом.
      – Это у вас привычка такая – оказываться рядом с местами, где совершаются убийства?
      – Помилуйте! – сказал Сабинин, изо всех сил пытаясь сохранять хладнокровие. – Странные вы какие-то вещи говорите. Можно подумать, были какие-то другиеубийства, где я тоже оказывался свидетелем? Не соблаговолите ли назвать таковые?
      Король и император, висевший над головой чиновника, сурово взирал на него, словно бы удрученный запирательствами. «Любопытно, – подумал Сабинин. – А ведь здешнийпортрет императора, в отличие от тех, что доводилось видеть в более мирныхучреждениях и присутственных местах, и в самом деле похож скорее на изображение сурового пристава, решающего судьбу мелкого воришки. Ишь, как вызверился… Не специально ли было задумано?»
      – Я вам не обязан ничего называть!
      – Мы с вами беседуем уже добрую четверть часа, – сказал Сабинин. – И я никак не могу доискаться до смысла беседы… Я его, откровенно говоря, и не вижу пока…
      – А это и не ваше дело – видеть смысл! – рявкнул Матчек. – Не ваше дело, ясно? Чтобы видеть смысл, здесь как раз и сидим мы. В нашейимперии именно так и заведено!
      – В вашей? – переспросил Сабинин с видом крайнего простодушия.
      У него не было никаких сомнений, что «Матчек» – попросту перекроенная по верноподданническим причинам на немецкий лад чешскаяфамилия. А первоначально, надо полагать, его собеседник писался то ли «Мачек», то ли «Машек».
      Очень похоже, Матчек понял подтекст невинного вопроса – побагровел, налился кровью и рявкнул:
      – Вы мне здесь не умничайте! Не усугубляйте свое и без того печальное положение!
      – И отчего же оно печальное?
      – Жандармский патруль, между прочим, застал именно вас с оружием в руках. – Матчек торжествующе хлопнул ладонью по лежащим перед ним бумагам: – Вот вам надлежаще оформленный рапорт вахмистра Куглера, номер тридцать два шестьдесят семь: по прибытии на место преступления… человек с оружием в руках… каковое было у него отобрано жандармом Жебровским, входившим в состав патруля…
      – Но позвольте! – воскликнул Сабинин. – Ведь стрелявшая тут же была задержана, есть свидетели…
      – И что же, это вам мешает оказаться сообщником? – зловеще прищурился Матчек. – Ничуть не мешает.
      – Глупости какие…
      – Извольте следить за словами!
      – Позвольте вам заметить, что я – иностранный подданный, – сказал Сабинин.
      – Это вас не освобождает от обязанности относиться с должным уважением к чинам императорской полиции, – отрезал Матчек. – И положения вашего не облегчает ничуть. Я все более склоняюсь к мысли, что вас следует отправить к судебному следователю согласно законам. Пусть он вашей персоной и занимается. Сначала посидите на нарах…
      – Послушайте, – сказал Сабинин. – Объясните хотя бы, чего вы от меня добиваетесь. Разговор у нас получается какой-то беспредметный, я попросту не понимаю, что вы от меня хотите.
      – Отправить вас туда, где таким субъектам самое место! – рыкнул Матчек. – Обосновались тут… революционеры!
      Дверь открылась, и вошел второй – в таком же вицмундире, но гораздо моложе на вид, практически ровесник Сабинина. И уж, безусловно, лишенный зверообразности в облике, похожий то ли на бравого гусара, то ли на завсегдатая светских раутов.
      – Что это у вас здесь творится, господа? – спросил он вполне дружелюбно. – В коридоре слышно, как тут кричат…
      Матчек волшебным образом переменился, пытаясь выглядеть мирно и где-то даже подобострастно. Судя по его поведению, вошедший, хотя и моложе годами, был несомненно старше чином. Сабинин несколько воспрянул духом: у вновь пришедшего на лице читался несомненный ум, которого Матчеку откровенно не хватало…
      – Видите ли, господин советник… – промямлил Матчек в замешательстве. – Этот несомненный анархист…
      – Ну что же вы вот так сразу, дражайший Матчек? – поднял брови вошедший. – Вполне приличный господин, вряд ли заслуживает некорректного обращения… Насколько я понимаю, вы и есть господин Трайков, оказавшийся свидетелем недавней… трагедии?
      – Совершенно верно, – сказал Сабинин. – Свидетель…
      – Я как раз просматривал бумаги… – сказал молодой полицейский чин. – Не будете возражать, если приглашу вас для беседы?
      – Никоим образом, – сказал Сабинин и, не теряя времени, встал.
      – Я как раз собирался отправить этого… господина к судебному следователю, – сообщил Матчек, насупясь.
      – На каком же основании? – пожал плечами молодой. – Положительно, вы перегибаете палку… Что подумает, какого мнения будет об австрийской полиции благонамеренный иностранец? Пойдемте, господин Трайков.
      Уже в коридоре Сабинин обернулся, бросил назад быстрый взгляд: вот удивительно, Матчек вовсе не выглядел удрученным или обиженным, он довольно ухмылялся, глядя вслед, и, неожиданно встретившись глазами с Сабининым, даже растерялся на миг…
      «Ах, вот оно что… – подумал Сабинин. – Полицейские штучки. Грубый бурбон пугает, грозит незамедлительно отправить на нары, а потом приходит обходительный, вполне светский чиновник, коему по контрасту так и тянет излить душу. Ну, эти приемчики мы тоже знаем…»
      Вслед за молодым он вошел в такой же небольшой, казенного вида кабинетик, где государь император Франц-Иосиф взирал со стены не менее грозно, чем в только что покинутом помещении.
      – Садитесь, – сказал полицейский, придвигая ему пепельницу. – Вы ведь курите? Меня зовут Генрих Мюллер, чин – полицейский комиссар. Именно на мою долю выпало расследовать данное печальное происшествие… Хочу сразу заявить, что васникто ни в чем не обвиняет, в вашу пользу свидетельствует слишком много людей, от посетителей и кельнеров до жандармов. Вы всего лишь отобрали оружие у этой девицы… что само по себе было довольно смелым поступком, она ведь могла и не остановиться на достигнутом, стрелять далее… Вы уж не обижайтесь на старину Матчека, с ним случаются приливы этакого служебного рвения. Эти чехи, в положении Матчека приходится быть святее Папы Римского… Он вам и в самом деле угрожал арестом?
      – Представьте себе, – сердито сказал Сабинин.
      – Бедный Матчек, воображение у него убогое, а перспективностью мышления не отличался отроду… – Мюллер с тонкой улыбкой смотрел на собеседника. – Мы-то с вами прекрасно знаем, господин Трайков, какие последствия имел бы ваш арест… У нас есть парламент, в парламенте сильны социал-демократы, в подобных случаях, когда полиция хватает их иностранных коллег, они тут же поднимают шум до небес, как не раз уже бывало. Запрос в парламенте, неудовольствие министров, вопли прессы… и крайней всегда оказывается тупая, звероподобная полиция, приравнивающая героических борцов за свободу Отечества к уголовным преступникам… Имеем печальный опыт. Так что можете вольно и невозбранно пользоваться гостеприимством Австрийской империи…
      Пожалуй, он откровенно насмехался, но тонко, завуалированно, сохраняя видимость светских приличий. Сабинин почувствовал себя немного неловко, словно в этой ситуации для него было нечто унизительное.
      – Значит, вы болгарин… – задумчиво протянул Мюллер. – Вы знаете, впервые встречаю болгарина. До сих пор как-то не доводилось… говорят, у вас очень своеобразный язык… я никоим образом не смею вам приказывать, но, быть может, вы скажете мне несколько фраз по-болгарски? Мне просто любопытно послушать, сам я – венец чистейшей воды, здесь недавно, никогда не имел случая сталкиваться со славянскими языками… Сделайте такое одолжение.
      Он смотрел наивно, с детским любопытством, как будто существуют на свете наивные полицейские комиссары… Какое-то время Сабинин пребывал в растерянности. Изложить ему, что ли, первоначальную легенду о маленьком болгарском мальчике, в самом нежном возрасте увезенном родителями на чужбину и потому языка не знающим вовсе? А не повлечет ли это за собой более детальные расспросы? Тогда придется импровизировать на ходу, и кто знает, каковы будут последствия… Да ну его к черту, придется рискнуть…
      С дружелюбной улыбкой Сабинин продекламировал на чистейшем русском:
      – Ходит птичка весело по тропинке бедствий, не предвидя от сего никаких последствий…
      – Что ж, довольно музыкальный язык, – сказал комиссар Мюллер, внимательно его слушавший. – Что-то это мне напоминает… – И внезапно, легонько помахивая сигаретой словно дирижерской палочкой, нараспев сказал по-русски, довольно чисто и грамотно: – Трубят голубые гусары и в город въезжают толпой, а завтра мою дорогую гусар уведет голубой…
      «Вот так сюрприз! – в смятении подумал Сабинин. – Неужели он владеет русским? Настолько, что знает даже довольно старые романсы, модные в офицерской среде? Если так, он меня определенно подловил…»
      – Простите? – поднял он брови с невозмутимым видом. – Что вы сказали?
      – О, пустяки, – безмятежно ответил Мюллер. – Это русская пословица, читал где-то… – Он смотрел на Сабинина с легкой насмешкой, испытующе. – Впрочем, болгарский, насколько я знаю, довольно близок к русскому? Странно, что вы не поняли…
      – Ну, близость языков – понятие относительное, – сказал Сабинин, которого не покидало неприятное ощущение некоего провала. – Вы, австрийцы, тоже вроде бы на немецком говорите, но расхождения таковы, что я далеко не сразу научился австрийцев понимать, хотя немецкий изучал скрупулезно…
      – О да, – охотно подхватил Мюллер. – И даже более того: немцы в Германии сами порою друг друга не понимают, баварец не всегда и договорится с саксонцем, а уж ужасное наречие мекленбуржцев…
      Он держался совершенно непринужденно, его ничуть не заботило, что беседа приняла какой-то странный характер, – словно и не было у него другой задачи, кроме как рассуждать со случайным болгарином о языковых тонкостях. Что за игру ведет этот лощеный тип и какие цели преследует?
      – Мне, право, нелегко… – сказал Сабинин. – Я понимаю, что в учреждениях, подобных здешнему, решающее слово всегда остается за хозяином, и тем не менее… Видите ли, у меня вскорости должна состояться встреча с дамой…
      – О, право же, господин Трайков, это я должен извиниться за то, что столь беззастенчиво занимаю ваше время! – воскликнул комиссар Мюллер с тем же наивным видом. – У меня нет причин вас далее задерживать, императорско-королевская полиция не имеет к вам никаких претензий… – Он поднялся первым. – Вы так и проживаете в пансионате «У принцессы Елизаветы?» Что ж, исключительно респектабельное заведение, как нельзя более подходящее для человека вашего положения… Вас проводить, или вы сами найдете дорогу?
      – Сам, – сказал Сабинин.
      – Что ж, не смею отнимать ваше драгоценное время… Честь имею!
      Вахмистр, сидевший за деревянной стойкой, разгораживавшей приемную пополам, мельком покосился на него и вновь уткнулся в какие-то свои бумаги. Сабинин направился к двери, отметив краем глаза, что человек в штатском, доселе опиравшийся на стойку рядом с вахмистром, двинулся следом, – совершенно открыто, ничуть не таясь. «Чересчур глупо для полицейского агента в штатском», – подумал Сабинин, с превеликим облегчением захлопывая за собой дверь комиссариата и вдыхая пресловутый воздух свободы.
      – Простите, можно вас на два слова?
      Это тот, в штатском. Остановившись, Сабинин окинул его неприязненным взглядом – чем, похоже, нимало не смутил. Лет тридцати, одет довольно прилично, и немецким владеет неплохо, правда, несколько суетлив, сразу бросается в глаза…
      – Да? – кратко сказал Сабинин.
      – Тысяча извинений, господин Трайков… Мы не могли бы поговорить?
      – На предмет? – ледяным тоном произнес Сабинин.
      – Предмет разговора может оказаться обоюдовыгодным…
      – Не люблю загадок, – сказал Сабинин. – Особенно когда мне их подсовывают на улице незнакомые люди. Откуда вы меня знаете?
      – Положение обязывает, – с нервным смешком признался незнакомец. – Позвольте представиться? Карл Вадецкий, репортер «Loewenburger Spiegel»… Имею некоторые связи в полиции, отсюда и заочное знакомство… Мы не могли бы поговорить? Неподалеку есть неплохой винный погребок, разумеется, счет оплачиваю я.
      Какое-то время Сабинин размышлял: а не послать ли этого щелкопера ко всем чертям? Но, подумав, кивнул:
      – Ладно, пойдемте. Только имейте в виду, что ру… что болгарин может выпить немало, в особенности когда по счету платит собутыльник…
      – Придется смириться с неизбежным, – торопливо заверил собеседник.
      Пройдя квартала полтора, они спустились по крутой лесенке в тихий уютный погребок, состоявший из двух зальчиков с крутыми сводчатыми потолками. В первом сидели всего двое, судя по гомону и яростной жестикуляции, – заключавшие какую-то сделку торговые агенты. Во втором и вовсе не оказалось никого.
      – Здесь неплохое мозельское, – сообщил Вадецкий. – Хотите?
      – Я же вам обрисовал национальные обычаи болгар, – усмехнулся Сабинин. – Почему бы и не мозельское?
      Едва кельнер отошел, репортер нагнулся к нему:
      – Господин Трайков, давайте не будем терять время на дипломатию. Мне бы хотелось узнать у вас кое-какие детали сегодняшнего… инцидента. Я имею в виду убийство в кафе «Купол». Говорят, вы живете в том же пансионате, что и стрелявшая…
      – Любопытно, – сказал Сабинин с усмешкой. – А что же еще говорят?
      – Ну, вы же понимаете, журналист обязан знать всех и вся, – сказал заметно волновавшийся Вадецкий. – Говорят еще, что вы все там – русские революционеры, анархисты…
      – Очень мило, – сказал Сабинин без особой досады. – Так-таки все и говорят? Какая непосредственность… – И он, в свою очередь, нагнулся к собеседнику. – А вам не приходило в голову, милейший, что лезть с расспросами к господам анархистам – не самое безопасное занятие? Чреватое, мягко говоря, житейскими сложностями? – Он демонстративно сунул руку под пиджак и подержал ее там какое-то время. – А?
      – Но послушайте, это даже и не по правилам! Есть же некие правила! – воскликнул репортер скорее обиженно, чем испуганно. – Журналистов трогать не положено, как нельзя стрелять на поле боя в санитаров и прочих некомбатантов… Вы думаете, что я впервые общаюсь с революционером, с анархистом, с русским? Обычно ваши коллеги, не важно – русские или из других стран, как раз весьма охотно общаются с прессой… Простите за цинизм, но неужели вам не нужна реклама? Весь прошлый опыт меня убеждает, что анархисты любят прессу…
      «В этом он, пожалуй, прав, – подумал Сабинин. – Существует такая тенденция…»
      – Ну, вообще-то… – сказал он уклончиво. – А что вы, собственно, от меня хотите?
      – Я же говорил: детали сегодняшнего…
      – Дорогой Карл, – проникновенно сказал Сабинин. – Сегодняшний случай принадлежит скорее к категории прискорбных недоразумений, ни к чему его излишне раздувать…
      – Я и не собираюсь… раздувать. Всего лишь несколько живых подробностей, способных расцветить материал… Если я окажусь единственным, кому удастся написать с какими-то подробностями…
      – То ваш редактор вам неплохо заплатит, – кивнул Сабинин. – Я немного разбираюсь в газетном деле. Вот только в чем тут та обоюдная выгода, о которой вы изволили упомянуть при начале нашего знакомства? Деньгами поделитесь? Вряд ли сумма настолько велика…
      – Ну да, я понимаю. Слышал краем уха, что человек вы, как бы выразиться… не без некоторых средств. Так вас определяют официанты нескольких близлежащих заведений, а они в этом знают толк…
      – Вы что же, справки обо мне собираете? – с ласковой угрозой спросил Сабинин. – Вынюхиваете?
      – Помилуй боже! Просто провожу, так сказать, рекогносцировку на местности…
      – Ладно, ладно, эк вы взвились… Так что там насчет обоюдной выгоды?
      Репортер, сторожко оглядев пустой зальчик, еще более понизил голос:
      – Я давно ищу человека со средствами, господин Трайков… но не кого попало. По ряду причин человек вроде вас меня как нельзя более устраивает: во-первых, вы, судя по всему, не бедны, в отличие от множества рядовых революционеров, а во-вторых, вряд ли поддерживаете отношения с нашей полицией… и какой бы то ни было полицией вообще.
      – Вы мне предлагаете нечто, способное заинтересовать полицию? – усмехнулся Сабинин. – Вряд ли в моем положении это уместно.
      – Нет, вы не поняли… – говорил репортер почти шепотом. – Вы имеете представление, сколько можно заработать на книге сенсационного характера, если издать ее большим тиражом? Могу вас заверить: прибыль такова, что от нее не отказались бы и люди покрупнее вас…
      – Что же вы к ним-то не идете? – небрежно спросил Сабинин. – У вас определенно венское произношение, вы не оттуда ли родом?
      – Да, именно…
      – Тогда я, простите, в недоумении, – старательно заводилСабинин собеседника, подталкивая его к откровенности. – В Вене, вообще в Австро-Венгрии, вы могли найти множество деловых людей, способных вложить деньги в издание, которое принесет большие барыши. К чему вам иностранец, да еще с репутацией анархиста? Ну, выкладывайте, я вас не тянул за язык, вы пришли ко мне сами…
      Судя по лицу, молодой австриец решился:
      – Господин Трайков, вся сложность в том, что в империи не годится даже упоминать вслух об этойрукописи. Мне в свое время пришлось покинуть Вену, забраться в глушь и довольно долго своим поведением убеждать иные учрежденияв том, что ничего я не знаю и никакой рукописи нет… Иначе все могло кончиться скверно…
      – Вот как? – удивился Сабинин. – Судя по вашему тону, речь идет о каких-то роковых тайнах, а? Что там у вас, какие-нибудь «Подлинные мемуары дворецкого в Шенбрунне»? «Откровения горничных супруги эрцгерцога Отто»?
      – Майерлинг, господин Трайков, – тихо сказал репортер, глядя на него решительно. – Подлинная история Майерлинга… Как все было на самомделе…
      Сабинин невольно задержал папиросу у рта.
      Да, это была тайна… Восемнадцать лет назад в январе в охотничьем замке Майерлинг прозвучали револьверные выстрелы. Молодой наследник австрийского престола эрцгерцог Рудольф, одна из самых загадочных фигур Габсбургской династии, был найден мертвым в постели – по имеющей хождение официальной версии покончил с собой, застрелив предварительно свою юную подругу, венгерскую баронессу Марию Вечера. Однако все эти годы имели хождение и другиеверсии происшедшего, мало напоминавшие известную всем…
      – Вот как? – стараясь держаться спокойно, сказал Сабинин. – Интересно, вы хорошо понимаете, что говорите и во что меня втягиваете?
      – Не сомневайтесь, – с вымученной улыбкой ответил Вадецкий. – Прекрасно понимаю. А вот в ы понимаете, какой доход сможет принести изданная где-нибудь в Британии книга, доказывающая, что в Майерлинге было убийство?
      – И у вас есть подтверждения?
      – Иначе я бы не заводил этого разговора.
      Сабинин задумчиво пускал дым. Если сказать, что от его нежданного собеседника попахивало могилой, то это выйдет отнюдь не метафора. Заикнуться здесь, в Австро-Венгрии, о том, что в Майерлинге все же произошло убийство и тому есть некие доказательства, – пожалуй, еще более опасное предприятие, чем публично высказываться в Петербурге лет восемьдесят назад об обстоятельствах кончины государя Павла Первого в Михайловском замке…
      – Интересно, как вы до сих пор ухитрились не попасть под поезд или утонуть в нетрезвом виде? – спросил он с усмешкой. – Если и впрямь располагаете некими доказательствами…
      – Я успел вовремя остановиться, – сказал Вадецкий. – И не привлечь к себе чересчурпристального внимания… Ну что вы скажете?
      «Это никак не может оказаться полицейской провокацией, – подумал Сабинин. – Невозможно представить себе полицейского чина любого ранга, решившегося бы использовать для провокации такое…»
      – Хорошо, – сказал он решительно. – Вам повезло, милейший, вы нарвались на человека, наделенного должной авантюрностью… Меня это и в самом деле интересует.
      – Но имейте в виду, я не намерен просто так выложить перед вами…
      – Я понимаю, – кивнул Сабинин. – Мы впоследствии обговорим все и найдем некий устраивающий обоих компромисс. А пока, вы правы, мне в виде жеста доброй воли и в самом деле придется пойти на некоторые уступки… хотя и я – человек недоверчивый, излишней откровенности не дождетесь… Кстати, кто был убитый?
      – Рихард Лепски. Хозяин крупной лавки колониальных товаров на Радецкого.
      – Бедняга, – сказал Сабинин. – Он и в самом деле имел некоторое внешнее сходство с Дурново… Так вот. Эта милая девушка – дочь вице-губернатора одной из русских провинций. Говорите, что вы еще хотите знать, только имейте в виду: если вы меня в чем-то обманете, выйдете за пределы дозволенного, я вас попросту пристрелю.

      Смешно сказать, но он, старательно прихорашиваясь перед небольшим овальным зеркалом в своем номере, испытывал легкое волнение, имевшее мало общего с тайнами подполья и неизвестными замыслами эсеров. Причина крылась исключительно в назначившей ему свидание даме. Он подсмеивался над собой – этакий влюбленный юнкер, право слово, – но волнение от этого вовсе не исчезло…
      Решив наконец, что выглядит безукоризненно, надел котелок и вновь надолго встал перед зеркалом, добиваясь, чтобы головной убор сидел, как должно: без тени вульгарности или небрежности. Когда цель была достигнута, он встретился взглядом со своим отражением, смущенно пробормотал:
      – Черт знает что такое… Подумаешь, амазонка…
      В дверь деликатно постучали.
      – Войдите! – незамедлительно откликнулся Сабинин, только что решивший все же оставить браунинг во внутреннем кармане.
      Безукоризненный пан Винцентий, склонив лаковый пробор, сообщил с порога:
      – Пана просят к телефону. Назваться не пожелали.
      Порывисто прикрыв за собой дверь, Сабинин кинулся вниз, перепрыгивая через две ступеньки. Почему-то прежде всего пришло в голову, что телефонирует Надежда, – уж она-то несомненно знала здешний телефонный номер на память…
      Пан Винцентий не вошел следом за ним в комнатушку, игравшую роль его служебного кабинета, – посвященный во многое, не страдал излишним любопытством, когда речь шла о его постояльцах. Что, между прочим, иногда облегчало задачи…
      – Князь? – послышался в трубке незнакомый мужской голос. – Я вам телефонирую по поручению Макса.
      Максом в таких вот случаях именовался господин Глоац.
      – Да, что у вас? – негромко спросил Сабинин.
      – Интересующая вас особа только что получила телеграмму из Будапешта.
      – Вам удалось с ней ознакомиться?
      – Обижаете, князь, – хихикнул собеседник. – Вы имеете дело с солидной фирмой… Содержание таково: «Я в Будапеште, еду миланским экспрессом, буду завтра. Джузеппе». От себя добавлю – миланский экспресс, по нашим сведениям, прибывает завтра в половине пятого пополудни. Это все пока, наблюдение неусыпно продолжается, как и просили…
      Засим трубку повесили. Недоумевающе пожав плечами – нужно быть ясновидящим, чтобы с ходу строить вокруг этого какие-то догадки и версии, – Сабинин опустил трубку на рычаг, вышел из комнаты и, дружески кивнув пану Винцентию, направился к воротам.
      – Герр Трайкофф!
      «Только тебя мне сейчас не хватало, – подумал Сабинин, нетерпеливо остановившись рядом с Обердорфом. – Поболтать не с кем?!»
      – Вы знаете, я чертовски спешу… – сказал он, переминаясь с ноги на ногу – неподалеку от ворот уже остановился загодя нанятый им фиакр.
      – А вы на минутку задержитесь, герр Трайкофф… – таинственно зашептал старикашка, наклоняясь к его уху. – Вам же на пользу. Понимаете, какое дело… Часика два назад заявился какой-то типчик. Сунул мне крону, всего-то, и начал про вас все выспрашивать: откуда письма получаете, когда уходите, когда возвращаетесь, ходит ли к вам кто сюда… Будь это сыщик из полиции, я бы вам, понятное дело, говорить не стал, уж простите: я как-никак добрый подданный его величества, а вы, извините на глупом слове, все-таки иностранец с революционными замашками, так что в этакомслучае доброму подданному полагается всецело содействовать… Вот только этот молодчик не то что не полицейский, а пожалуй что, и вовсе иностранец. По выговору видно. Даже и не прикину, кто может этаким вот образом немецкий коверкать. Вроде бы не русский, так мне сдается…
      – И что вы ему сказали?
      Старик хитро подмигнул:
      – Ну, раз такое дело… Сказал, что ничего не видел, ничего не знаю и вообще за жильцами не шпионю, не мое это дело. Я так рассудил, что мы с вами находимся в долгих, если можно так выразиться, финансовых отношениях, а этот тип, неведомо откуда взявшийся и так же быстро сгинувший, мне, в общем, без надобности…
      – Вы совершенно верно рассудили, старина, – сказал Сабинин, положив на морщинистую старческую ладонь тяжелую монету в пять крон, с неизменным профилем его величества. – Я и в дальнейшем полагаюсь на вашу сметливость. Боже вас упаси нарушать долг честного подданного, но вот что касается подозрительных иностранцев, тут вы глубоко правы… Как он выглядел?
      Уже сидя в фиакре, он еще раз тщательно все обдумал. Судя по описанию Обердорфа, загадочный иностранец больше всего напоминал того белобрысого субъекта, что следил за Амазонкой на вокзале… стоп, а почему именно «следил»? Пока не внесена полная ясность, человек, идущий по пятам за другим человеком, в равной мере может оказаться как шпионом, так и тайной охраной, следует учитывать обе этих вероятности. Вообще, концентрация иностранцев на одну квадратную версту начинает интриговать: сначала белобрысый, чью национальность не смог с ходу определить видавший виды Обердорф, теперь еще и некий Джузеппе из Милана…
      Когда он шагал по коридору отеля «Савой», сердце, что скрывать, колотилось чаще обычного. Шевельнулось даже совершенно мальчишеское желание повернуть назад, и он, внутренне посмеиваясь над собой, покрутил головой: хорош же черный гусар…
      – Войдите! – ответил на его стук знакомый голос.
      Он остановился на пороге.
      – Боже ты мой, – насмешливо сказала Надежда. – Ухватки из арсенала провинциального трагика: застыли столбом, изобразили на честной, открытой физиономии полное обалдение… Вы не переигрываете, милый Николай?
      – Извините, – сказал он, сделав пару шагов вперед. – Но вы и в самом деле чертовски восхитительны.
      – Браво. Великолепный переход от полного смущения к конногвардейской вольности в комплиментах… Вы не в уланах ли служили, я запамятовала?
      – В черных гусарах, – сказал Сабинин потерянно. – Простите…
      Надежда разглядывала его с той самой наивной естественностью, что сводила с ума сильнее опытного кокетства. Она и в самом деле была ослепительна: в декольтированном сиреневом платье, даже на его мужской взгляд профана, дорогом и сшитом отнюдь не в провинции, с уложенными в безукоризненную прическу волосами, большим нежным ртом и загадочными глазами амазонки, вздумавшей вдруг притворяться хрупкой и нереальной тургеневской девицей. Брильянтовые капельки в ушах были определенно настоящими, как и камень в кулоне – ничего похожего на тот страз, которым Сабинин себя украсил в бытность болгарским князем.
      – Милейший социал-демократ, вы во мне дыру пропалите, если и дальше так будете таращиться…
      – Простите, – сказал Сабинин.
      – Вам не заказать ли валериановых капель? Или героиновой настойки, которую ваш Багрецов считает панацеей от всех хворей? Не стесняйтесь, я позвоню коридорному…
      – Вы знаете Багрецова? – задал он вопрос, тут же показавшийся ему самому донельзя глупым.
      – О господи, разумеется. Живой экспонат из застекленной музейной витрины под табличкой: «Народная воля»…
      – Вы к нему несправедливы. По-моему, очень приличный и добрый человек, полон сил и энергии…
      – Уж это верно, – кивнула Надежда. – Настолько полон, что в прошлом году энергичнейше пытался за мной ухаживать, отнюдь не в тех смыслах, что мы связываем с учением Платона… Я не о том, Николай. Человек он, может, и милый; но что до меня, никогда не прощу ему, что после столь яркой юности превратился в законченного, вульгарнейшего обывателя.
      – Ну, не всем же быть героями…
      – Я понимаю. И все равно грустно… Присаживайтесь. Хотите что-нибудь выпить?
      – Да нет, пожалуй, – мотнул он головой, опустившись в кресло. – Какое все-таки у вас дело ко мне?
      Надежда уселась напротив, задумчиво глядя на него. Потом сказала:
      – У вас, говорят, были неприятности с полицией…
      – Ерунда, – сказал Сабинин. – Все благополучно обошлось. Просто меня угораздило оказаться неподалеку, когда наша милая Катенька…
      – Я знаю, – сказала Надежда. – Наслышана уже, как же… Все газеты, все вечерние выпуски только об этом и кричат, правда, подробностей никто не знает толком, однако лишь «Loewenburger Spiegel» как-то ухитрилась довольно много разнюхать… – Сабинин надеялся сейчас, что лицо у него совершенно непроницаемое. – Бедная барышня, разумеется, из полиции уже отвезена прямиком в то медицинское заведение, где ей самое место, между нами говоря. Поразительно, до чего ваши социал-демократические ряды порой напоминают кунсткамеру. Такие экземпляры встречаются…
      – Вот эта колкость – не ко мне, – сказал Сабинин. – Меня, пожалуй что, нельзя назвать правоверным и убежденным социал-демократом…
      – Но вы же – с ними?
      – А что прикажете делать? – пожал плечами Сабинин. – Если уж судьбе так было угодно. Они меня, можно сказать, приютили в трудный момент, без них, честное слово, пропал бы…
      – Следовательно, считаете себя обязанным хранить им верность?
      – Как же иначе?
      – Однако какой вы… Шевалье без страха и упрека? – Она смотрела с неприкрытым лукавством. – А что у вас там, шевалье, вышло с казенными суммами?
      – Да так, некоторые коллизии… – ответил он без особого смущения. – Неужели вас, члена столь боевой революционной партии, волнует финансовое благосостояние империи?
      – Ни в малейшей степени, – заверила она с обаятельной улыбкой. – Вовсе даже наоборот… Итак, вы, как человек честный, рыцарски настроенный, храните верность социал-демократам…
      «Вот оно! – пронеслось в голове у Сабинина. – Неужели начинается? Самый удобный момент, чтобы от этой вежливой, ничего не значащей реплики перекинуть мостик к другимреволюционным партиям, которые тоже не прочь украсить свои ряды проверенными лихими ребятами… Кудеяр, похоже, все рассчитал математически точно…»
      Однако шло время, а молодая дама отнюдь не пыталась развивать затронутую тему. Она сидела в той же позе, небрежно покачивая носком туфельки, и на ее лице играла мимолетная улыбка.
      В конце концов он сам решился подать реплику:
      – По-моему, социал-демократы – вполне приличная партия, и хранить им верность отнюдь не зазорно…
      – Господи, да кто же с этим спорит? – рассеянно отозвалась Надежда. – Вы неподражаемы, Коля… разрешите, я вас буду так называть? Попросту, без церемоний… Со своей стороны, разрешаю называть меня Надей. Спасибо, что приняли мое приглашение, Коля. Я не особенно и люблю этот скучный городок, несмотря на всю его историческую славу… нет, положительно, вы сидите, как на иголках.
      – Любопытство мучает, – честно признался Сабинин. – Пытаюсь угадать, что за дело у вас ко мне.
      – А если никакого дела и нет? – спросила Надя. – По крайней мере, сегодня. Что вы так смотрите? По-вашему, грозные боевики обязаны таковыми оставаться двадцать четыре часа в сутки?
      – По моим наблюдениям, все обстоит совершенно иначе, – сказал Сабинин. – Все мои знакомые здешние революционеры не чужды… гм… радостям жизни.
      – Вот видите. Поскольку мы с вами – не исключение из правил на общем фоне, а самые обыкновенные люди, предлагаю посвятить этот вечер каким-нибудь невинным удовольствиям. Согласны? Нет, изобразите что-нибудь этакое… достойное черного гусара, пусть и бывшего.
      Принимая игру, он охотно встал и щелкнул каблуками:
      – С превеликой охотой, фрейлейн Гесслер!
      – Что вы предложили бы?
      – Вот тут я в затруднении, – пожал он плечами. – Плохо знаю этот город, совершенно не могу представить, куда можно повести даму, не в обычное же кафе…
      – А если дама предложит посетить притон разврата? Верните на место вашу нижнюю челюсть, Коля. Я не имею в виду что-то вроде низкопробного борделя, – без запинки выговорила она соленое солдатское словечко. – Совсем наоборот. Здесь есть заведения, которые ничуть не соответствуют традиционному представлению о притонах разврата, но все равно, с точки зрения полиции, являют собою противозаконные и предосудительные увеселения. Не побоитесь меня сопровождать в одно из них?
      Он вспомнил о давешнем решении ничему не удивляться, браво поклонился:
      – Почту за честь!
      – Вот это уже совсем похоже на черного гусара. Будьте так любезны, подайте мне накидку… Благодарю. Экипаж вы, конечно, отпустили?
      – Нет, велел дожидаться, – признался Сабинин. – Я не исключал, что вы не захотите говорить в гостиничном номере о делах. Меня здесь прилежно учат конспирации… Да и Кудеяр говорил о вас, как об исключительно опытном… опытной… ну, вы понимаете.
      – А что он ещеобо мне говорил? – прищурилась Надя.
      – Что вы опытны, умны, крайне опасны…
      – И все?
      – А что он еще мог говорить? – с самым невинным видом сказал Сабинин чистую правду.
      Надя испытующе смотрела на него. Сабинин встретил ее взгляд спокойно.
      – Ну что ж, пойдемте, Коля.
 
      …Фиакр остановился у кафе «Веrgbach». Сабинин здесь еще не бывал, но как-то проходил мимо. Заведение, конечно, не относилось к перворазрядным, но и ничуть, по оставшимся у него впечатлениям, не смахивало на низкопробный притон. Самое обычное заведение «из приличных», на которые город богат, с совершенно нейтральным названием…
      Он, однако, благоразумно оставил свое мнение при себе, по-прежнему придерживаясь самой выигрышной в его положении тактики: не забегать вперед и ничему не удивляться. Швейцар распахнул перед ними высокую стеклянную дверь, разрисованную синими и желтыми цветами. Вестибюль с мраморным полом и электрической люстрой. Слева, за низкой широкой аркой, – самый обыкновенный зал, где позвякивают стекло и серебро, проносятся проворные официанты, за столиками расположилась обычная, ничем не примечательная чистая публика, и музыканты на полукруглой эстраде с расписным задником вразнобой настраивают инструменты. На притон походит примерно так же, как дортуар Смольного института – на кафешантан.
      Он приостановился, собираясь провести свою даму под арку, поскольку вроде бы больше и некуда было направить стопы, но Надя, послав лукавый взгляд из-под полуопущенных ресниц, легонько нажала пальцами на его локоть, направляя в другую сторону, к тяжелой зеленой портьере. Первой скользнула меж занавесями, ловко и уверенно.
      За портьерой обнаружился коридор, ярко освещенный двумя электрическими бра, упиравшийся в такую же портьеру, двойника первой. Зеленый бархат тут же колыхнулся, и в коридоре возник широкоплечий детинушка, статью и рожею (пусть и тщательно выбритой) более всего напоминавший волжского крючника из возлюбленных романистом Горьким типажей. На нем, однако, был смокинг и даже белые перчатки на широченных лапищах.
      Физиономия у детины была столь располагающая к себе, что невольно захотелось убрать кошелек подальше, а браунинг, наоборот, держать поближе. Надя, однако, без малейшего замешательства подошла к сему представителю ночной фауны, о чем-то тихонько переговорила. Детина подозрительно зыркнул на Сабинина поверх ее плеча, но промолчал, оставшись, как пишут в театральных программках, без речей. А когда в его ладонь упали две золотые монетки, и вовсе отступил к стене, дружелюбно осклабился.
      За второй портьерой оказалась неширокая каменная лестница с железными перилами, спускавшаяся куда-то вниз, ярко освещенная, круто сворачивавшая вправо. Подобрав подол платья, Надя уверенно стала спускаться. Сабинин двинулся следом. Он уже слышал внизу точно такое же позвякиванье посуды и непринужденный ресторанный гомон.
      – Тут есть одна несообразность, – сказал он негромко. – Я не могу позволить, чтобы за меня платила дама…
      – Гусарские привычки никак не умирают? – не оборачиваясь, фыркнула Надя.
      – Образ жизни, Наденька…
      – Ну, хорошо, хорошо, с кельнерами будете рассчитываться вы. – Она остановилась, так что Сабинин едва не налетел на нее. – И, если хотите, можете шиковать. Я хочу в полной мере ощутить себя героиней бульварного французского романа: юная и неопытная дама посещает притон разврата в компании растратчика и международного авантюриста… который, очень может оказаться, строит и коварные планы обольщения… Не строите, Коленька, часом, таких планов? – Она обернулась, ее глаза смеялись. – Бедный, я вас пугаю, а?
      – Ну что вы, – сказал Сабинин. – Вы мне просто-напросто непонятны, никак не пойму, что таится за вашей манерой держаться…
      – Боже, как прозаично, – сделала она гримаску. – Да, имейте в виду, если хотите казаться завсегдатаем… В этом милом заведении принято платить вперед, как только официант принесет заказанное. Специфика заведения, гостям приходится иногда его покидать в страшной спешке, вот и завели такие порядки…
      Они спустились в сводчатый подвальчик, ничем на первый взгляд не отличавшийся от расположенного наверху зала, разве что размерами поменьше. Та же публика, самого приличного вида, многие мужчины во фраках и визитках, декольтированные дамы. Вот только, Сабинин обратил внимание, здесь практически не видно было пожилых лиц, все присутствующие довольно молоды.
      Официант и в самом деле, едва выставив на стол все заказанное, выжидательно остановился над плечом. Сабинин, помня недавние наставления, поспешил с ним рассчитаться. В противоположность здешним обычаям, к которым начал уже привыкать, счета он не получил – но из благоразумия, понятно, промолчал: специфика заведения, ясное дело…
      – Вы пейте, Коля, – сказала Надя, поднося к губам бокал. – Шампанское здесь недурное. Если и в самом деле намерены связать судьбу с подпольем, научитесь расслабляться. Это, право, необходимо. Помните, как печально кончил аскет и трезвенник Максимилиан Робеспьер?
      Сабинин усмехнулся:
      – Если мне память не изменяет, эпикуреец и ценитель женской красоты Дантон кончил совершенно так же…
      – Тоже верно.
      – Интересно, а вы этого не боитесь?
      – Я? Чего же?
      – Нет, не вы персонально, Надя, я неудачно выразился, – сказал Сабинин. – Я в более широком смысле… Революционеров имел в виду. Хорошо, предположим, монархия свергнута, воцарилось некое подобие liberte, egalite, fratemite… Ну а не будет ли в этом случае повторения французской кадрили? Жирондисты тащат на гильотину эбертистов, потом их самих трудолюбиво вырезают якобинцы, еще не ведая, что где-то совсем рядом строит свои планы молодой генерал Бонапарт…
      – Вы серьезно?
      – Совершенно. Я пытаюсь разобраться в той среде, с которой связала меня судьба. Ведь это и мое будущее тоже, не правда ли? Как-никак я получил неплохое образование, Надя. Прекрасно помню из книг, как резали друг друга французы, как моментально передрались меж собой южноамериканские генералы, как только сбросили власть испанцев… По моему глубокому убеждению, и господа декабристы в случае успеха очень скоро разыграли бы в отечественных декорациях повторение французской резни…
      – Очень возможно…
      – Тогда?
      – Ну что вам сказать, Коля… Вы человек, безусловно, умный. Существует обрисованная вами вероятность, что греха таить. – Надя легонько тряхнула головой и с отчаянной, дерзкой улыбкой уставилась на него. – Но это все вторично, а смотреть нужно в корень… Вашего Дантона и иже с ним погубила собственная неповоротливость ума. Они и подумать не могли, что вслед за аристократами на гильотину могут отправить и их тоже. Спохватились слишком поздно, когда ничего нельзя было изменить. Меня всегда даже не удивляло – возмущало, поведение Сен-Жюста. Человек, командовавший огромным полицейским аппаратом, явным и тайным, обязан был предвидеть, что кто-то захочет отправить на гильотину и его – особенно после того, как сам пролил реки крови, за что при жизни удостоился прозвища ангела смерти. И что же? В бурный день 9 термидора, когда открыто звучали призывы арестовать Робеспьера и Коммуну, – как себя повел хозяин всей полиции Франции Сен-Жюст? Поднялся на трибуну и, не получив слова, – а ведь ясно было, что всё гибнет и рушится! – простоял рядом с нею несколько часов в картинной позе античного героя… Финал известен. Выигрывает тот, кто переживет своего противника. Знаете, Коля, почему я уверена, что монархия обречена? Нет, не оттого, что существуем мы, столь лихие и отчаянные, бросаем бомбы, экспроприируем банки и стреляем в сановников… Оттого, что монархия, судя по всему, не в состоянии ответить должнымобразом. Рядовым членам организации следует вкладывать в голову относительно простые истины, но руководители должны мыслить гибче… Мы называем Столыпина вешателем, и справедливо… но это не то. Это в итоге проявление слабости. Настоящегоправительственного террора, какой могли развернуть против революции Николай Первый или Александр Третий, в нынешнее царствование не было, нет и, полное впечатление, уже не будет. А без него монархия обречена, уж я-то знаю, о чем говорю. – Она допила свой бокал почти по-мужски, решительно и лихо. – Налейте мне еще, Коля. И, бога ради, забудем на время о теории и истории. Мне хочется беззаботно отдохнуть. Вот и музыканты выходят…
      – В самом деле, я сгораю от любопытства, – признался Сабинин. – Где же разврат? Я и не ожидал, что на столиках будут плясать обнаженные мавританки, но вокруг царит такая благопристойность и скука…
      – Вы слышали что-нибудь о танго?
      – Танго, подождите… Ах да, танго! Ну как же… Это аргентинский танец, верно? Я читал в каких-то газетах, еще в России, что в Европе он повсеместно запрещаем полицией из-за крайней непристойности. Вы хотите сказать…
      – Вот именно, – кивнула Надя. – Это – единственное место в Лёвенбурге, где под большим секретом от полиции танцуют танго. Полиция во всех странах одинакова, здешняя точно так же умеет брать на лапу и закрывать кое на что глаза… но всюполицию, как легко догадаться, купить невозможно. А потому будьте готовы при первых признаках тревоги спасаться бегством. В прошлый раз полицейской облавы не было, но ее всегда следует учитывать… Видите, вон там, дверь в углу? Это не ход в винный подвал, а потайной выход на случай неких сюрпризов, имейте это в виду… Ага, начинается!
      Она тихо, легонько поаплодировала – со всех сторон уже неслись гораздо более громкие овации. На низенькой эстраде, перед музыкантами, возник подвижный субъект во фраке, с бутоньеркой из белых орхидей, напомаженным пробором и тонюсенькими усиками апаша.
      – Дамы и господа! – воскликнул он, пританцовывая. – Рад видеть вас снова, рад приветствовать прогрессивную публику, столь чуткую к новейшим культурным веяниям, столь решительно выражающую протест замшелым косностям ушедшей эпохи! Дамы и господа, с вами вновь маэстро Рамон, прибывший со своим оркестром из Монте-Видео! Снова звучит его потрясающее, футуристическое, я бы выразился, танго – «Роковая печаль»!
      Он выполнил парочку балетных па и проворно исчез за крохотными кулисами.
      – Насчет Монте-Видео – откровенное вранье, конечно, – тихонько сообщила Надя. – Никакой он не Рамон, а патентованный румын Кочелеску… но танго его музыканты освоили недурно…
      Музыка уже звучала, чем-то она походила на знакомую Сабинину игру румынских оркестров – скрипка, гитары, виолончель, но мелодия была все же незнакомая, красивая и грустная, погружавшая сердце в смутную печаль. Несколько пар уже танцевали в центре зала, на обширном пустом пространстве, и это зрелище ничуть не походило на все, что Сабинин когда-либо прежде связывал с танцами, как салонными, светскими, так и мужицкими плясками. Кавалеры, обнимая дам, прижимали их к себе так, что непривычному наблюдателю это казалось верхом непристойности, и пары, слившись в объятиях, двигались под музыку в никогда прежде невиданных ритмах, то продвигаясь вперед, то отступая, совершая резкие повороты. Ближайший к Сабинину танцор, весьма напоминавший одетого в штатское офицера, вдруг, подавшись вперед, заставил свою партнершу откинуться назад так, что она едва ли не колесом выгнулась, но, судя по ее столь же уверенным движениям, это тоже было одной из фигур заморского танца…
      Рыдала скрипка, вторили гитары, виолончель вела свою партию подголоском. Сабинин уже начал разбирать ритм этого невиданного танго, но сидел, как на иголках, смущенный откровенностью зрелища и некоей несовместимостью его со светским видом публики.
      – Ну и физиономия у вас, Коля, – рассмеялась Надя чуть хмельно. – Монашек посреди вакханалии… Хотите попробовать?
      – Я?!
      – Ну, разумеется. Не разрушайте уже сложившийся в моем девичьем воображении образ лихого, романтического авантюриста. Пойдемте-пойдемте, у меня уже есть некоторый опыт… Ну? (Сабинин поднялся из-за стола, твердо решив не ударить в грязь лицом и в этой непростой ситуации.) Вы, главное, не пытайтесь ничего изображать самостоятельно, я вас буду вести, постарайтесь подчиняться, вы ж гусар, а значит, обязаны быть хорошим танцором…
      Он подчинился. Взял ее руку так, как это делали танцевавшие поблизости, положил другую на талию. Надя притянула его к себе, и он почувствовал женщину так, как ни в одном танце прежде. Рыдала скрипка, он задел кого-то локтем, но особенно не смутился, еще раньше, сидя за столом, отметил, что большинство из танцующих пар тоже не могут похвастать опытом и ловкостью, а значит, белой вороной тут выглядеть не будешь…
      Надя уверенно вела его под экзотический южноамериканский ритм, полузакрыв глаза, склонившись к его плечу так, что волосы щекотали его щеку, а брильянтовая сережка то и дело колюче касалась его губ. Никакой прежний опыт записного танцора здесь не годился – настолько непривычным был танец: будоражившая смесь порока и невинности, прижавшееся к нему гибкое сильное тело под тонким платьем и отрешенная улыбка молодой женщины…
      – Очнитесь, черный гусар!
      Он встрепенулся. Оказалось, музыка умолкла, пары возвращаются за столики, а на сцене вновь появился субъект с бутоньеркой и вновь звучно декламировал что-то насчет старых замшелых традиций и победной поступи культурного прогресса.
      – У вас получается, – сказала Надя как ни в чем не бывало, беря свой бокал. – При некоторой практике можете стать отличным партнером… Коля, да у вас щеки пылают! Что за прелесть! Я ни капельки вас не поддразниваю, просто говорю то, что есть… Вам понравилось?
      – Тут возможны две точки зрения, – сказал Сабинин, запивая сконфуженность добрым глотком неплохого шампанского. – Одна – циничная мужская, вторая же – эстетическая…
      – В том-то и прелесть, не правда ли? В том, что есть две этих точки зрения… – с улыбкой сообщницы сказала Надя. – Ничего. Когда-нибудь это будут танцевать совершенно открыто. Я где-то читала, что и вальс сначала считался совершенно неприличным танцем, абсолютно не подходящим для общества… И что мы наблюдаем теперь? Вальс, скорее, старомоден…
      – Был у меня один знакомый ротмистр, – сказал Сабинин. – Всем танцам предпочитал мазурку. По его собственному выражению, мазурка открывает невероятные возможности для импровизации: задан лишь общий ритм, и можно выкаблучивать любые фигуры, какие тебе только придут в голову…
      – Тогда получается, что и вся наша жизнь – мазурка. Есть некий общий ритм, а там уж всякий выкаблучивает, как сумеет, насколько хватит фантазии… Мы будем еще танцевать, Коля? Времени предостаточно…
      – С удовольствием, – сказал он, подумав. – Начинаю понемногу привыкать…
      – К которой из двух точек зрения?
      – Ну, вообще-то…
      Он замолчал – где-то под потолком вдруг раздалось отчаянное дребезжание скрытого звонка, четкое, металлическое.
      – Живо! – Надя проворно вскочила. – Полицейская облава!
      Грохнул упавший стул – Сабинин вскочил следом за ней, кинулся к той самой дверце, низенькой, окованной тронутыми ржавчиной железными полосами. За его спиной надрывался звонок, послышался женский визг, громогласно стучали опрокидываемые стулья, со звоном разбилось что-то стеклянное…
      Он рванул дверь за кольцо, пропуская вперед Надю, взбежал за ней следом по узенькой темной лестнице, спотыкаясь и ругаясь сквозь зубы. Кто-то, столь же проворный, звучно топотал следом, покрикивая:
      – Эмили, бога ради, быстрее!
      – Я спешу, милый… Боже, если узнает Альфред, я погибла! Моя репутация…
      Дальнейшего Сабинин уже не расслышал – оказался под открытым небом, в небольшом дворике-колодце, куда выходили три высокие глухие стены, а высоко над головой уже сверкали звезды. Какие-то бочки, ящики, колесо от повозки… Надя метнулась к выходу, навстречу свету уличных фонарей, Сабинин побежал следом. Темная фигура в партикулярном кинулась им навстречу с улицы, свистя в полицейский свисток и придушенно вопя что-то по-немецки, – кажется, призывала оставаться на месте, поминала закон и порядок.
      Ни черта он не различит и никого потом не узнает – вокруг довольно темно… Не колеблясь, Сабинин заслонил Надю и, почти не примериваясь, крепко ударил шпика носком лакированного штиблета под колено, а правой рукой отвесил полновесный удар под ложечку. Громко охнув, шпик в штатском прямо-таки выплюнул свисток, стал падать – и Сабинин от всей широкой славянской души почествовал его напоследок кулаком по шее, сверху вниз.
      – Ой!
      – Бежим, Эмили, бежим…
      Не оглядываясь на товарищей по несчастью, они с Надей выскочили на улицу – спокойную, широкую, обсаженную вековыми липами, сиявшую уличными фонарями.
      – За угол! – скомандовал Сабинин, мгновенно оценив ситуацию.
      Они кинулись влево, свернули за угол высокого здания. И вовремя – по только что покинутой ими улице, отчаянно бухая сапогами в знакомом полицейском азарте, прямо к дворику промчались несколько человек. Вновь раздались пронзительные трели свистков. Но они с Надей, очень похоже, были уже вне опасности – кто обратит внимание на прилично одетого молодого человека, сопровождающего столь же элегантную даму?
      Словно прочитав его мысли, Надя откликнулась:
      – Давай-ка свернем туда… – она показала на темную стену Иезуитского парка, распахнутые высокие ворота. – По аллеям можно выйти к Кайзерштрассе, там легко остановить извозчика. Испугался?
      – Да не особенно, – сказал Сабинин, подавая ей руку. – Вряд ли нам с тобой грозили какие-то особенно жуткие кары, а?
      – Ну, конечно. Однако приятного все же мало – полночи проторчать в комиссариате, стать героями протокола, нотации выслушивать… Не беспокойся, тот шпик тебя вряд ли узнает. Было темно…
      – Я и не беспокоюсь, – сказал Сабинин. – Кто я для него – так, случайная фигура в пиджаке… Ч-черт…
      – Что такое?
      – Котелок оставил на столе, не догадался забрать. Ну, ничего, у меня нет привычки ставить имя на подкладке. Вот только завтра придется новый покупать. Да, а сумочка?
      – Вот сумочка, – безмятежно сказала Надя. – У меня побольше опыта в неожиданном бегстве, я ее на всякий случай на коленях держала… Тебя не смущает, что мы как-то незаметно перешли на «ты», черный гусар?
      – Ничуть, – сказал Сабинин искренне.
      Они не спеша шли по аллее, обсаженной теми же липами. Хваленый немецкий порядок здесь чувствовался во всем – скамейки расставлены, как солдаты на плацу, мусорные урны, такое впечатление, вымыты снаружи с мылом, нигде и намека на мусор, ни клочка бумаги, ни окурочка. Только огромная белая луна, разумеется, не подчинялась предписаниям здешней ратуши – она сияла в безоблачном небе, и черные, четкие тени от деревьев и кустов, от скал с искусственными гротами беззастенчиво нарушали пресловутую немецкую гармонию своими разнообразными, причудливыми очертаниями, то и дело ложившимися поперек аллеи.
      – Иллюстрация к цыганскому романсу, – сообщила Надя. – А ночь, а ночь такая лунная… Почему ты не пробуешь за мной ух-лес-ты-вать, черный гусар?
      – А что, у меня есть шансы?
      – Бог ты мой, ты прямо как немец… Шансы калькулируешь?
      – Хочешь правду? – сказал Сабинин, оборачиваясь к ней. – Я перед тобой робею… как перед всем непонятным. Чуточку…
      – Не самый лучший способ завоевать мое сердце, – дразнящим тоном сообщила Надя. – Робости терпеть не могу, особенно в мужчинах, особенно в тех делах, что принято именовать амурными… Зато обожаю безумства – легкие, откровенные… Между прочим, мне отчего-то нестерпимо захотелось шампанского.
      – Увы…
      – Подожди сокрушаться. Тут поблизости есть летний павильончик, где господам гуляющим продают не только содовую и мороженое, но и шампанское. Причем все запасы с чисто немецкой аккуратностью не увозят с наступлением ночи на склад, а запирают там же, в павильоне. Замок, по моим наблюдениям, хлипок, как нынешний российский самодержец…
      – Ты серьезно?
      – Совершенно. Пошли, покажу дорогу. Конечно, тут ходят ночью какие-то сторожа, но их мало и они поголовно старенькие. Ты идешь?
      – Надя…
      – И слушать не хочу! – притопнула она ножкой. – Либо исполняешь прихоть дамы, либо расстаемся… Решай.
      «Однако же ситуация… – вздохнул про себя Сабинин. – Вот так угораздило…»
      – Идем, – сказал он решительно. – Это, конечно, полное сумасшествие, но я тоже способен на безумства…
      Минут через пять они вышли к павильону, чистенькому дощатому строению, возведенному в стиле мавританского храма. В лунном свете он выглядел, пожалуй, гораздо романтичнее, нежели днем. Сабинин прислушался. Вокруг царила покойная ночная тишина, лишь где-то вдалеке слышался стук колес припозднившегося экипажа.
      – И что теперь? – спросил он, остановившись на террасе меж пустыми столиками, выглядевшими сейчас сиротливо, нелепо.
      – Вон та дверь, – показала Надя. – У тебя есть с собой перочинный ножик?
      – Ага.
      – Отлично. Покажи, на что способны черные гусары…
      Она подняла руку и непринужденно опустила с плеча узенькую бретельку платья. Сабинин невольно шагнул к ней.
      – Нет, ты меня не так понял… – смешливо отозвалась она. – Это на случай, если все же появится сторож. Молодая парочка, платье дамы уже в некотором беспорядке… Если я свистну, бросай все, выскакивай ко мне и без всяких церемоний хватай в объятия. Право слово, выкрутимся легко…
      Сабинин осмотрел дверь, пощупал замок – не столь уж и хлипкий, как обещано, но и не русский амбарный. Подумав и прикинув, он открыл в своем перочинном ножике тот инструмент, что именуется устройством для выковыривания камешков из лошадиных копыт, примерился, подцепил одну из петель, на коих висел замок, поднажал…
      Вскоре дело пошло на лад. Он выдернул петлю, тихонечко прикрыл дверь и скользнул в помещение, наполовину освещенное серебристым лунным сиянием, наполовину тонувшее во мраке. Дождался, когда глаза привыкнут к темноте, уверенно обогнул штабелек небольших ящиков и распахнул дверцы ледника.
      Через пару минут он появился на террасе с добычей – парой бутылок шампанского. Карманы пиджака оттопыривались от двух мельхиоровых вазочек, в каких подают мороженое, нескольких плиток шоколада и яблок. Удивительное дело, но эта операция доставила ему некое извращенное удовольствие: оттого, что снаружи его ждала очаровательная женщина, перед которой никак нельзя было ударить в грязь лицом, оттого, что это происходило словно бы во сне, посреди мрака, лунного света и безлюдья, он скользил там, внутри, как призрак, ощущая во всем теле удивительную легкость, а в голове – хмельное воодушевление.
      Поставив бутылки рядом, старательно затолкал гвозди на место. Теперь замок выглядел столь же солидно и невинно, как до наглого надругательства над ним.
      Надя, вернув бретельку на место, шагнула к нему, приподнялась на цыпочки и поцеловала в щеку – мимолетно, но крепко:
      – Приз победителю… Ты был великолепен. Пойдем, тут есть неподалеку уютная беседка…
      Подхватив бутылки, Сабинин пошел за ней, цинично прикинув, что теперь-то нет смысла опасаться сторожей или полиции, – кто докажет, что шампанское и прочее злодейски похищены ими в павильоне, а не принесены с собой? Эксцентричная парочка решила устроить ночное рандеву на лоне природы, англичане на пари откалывают номера и похлеще… Благо на вазочках, как он успел рассмотреть, нет никаких особых меток, указывавших бы на их принадлежность павильону… Тут австрияки дали промашку со всем их орднунгом. Видимо, все дело в том, что у павильона нет никакого названия, иначе педантичные немцы непременно выгравировали бы его на всяком предмете утвари, как они поступают с корабельной и ресторанной посудой.
      – Вот здесь, – показала Надя. – Неплохое местечко, правда?
      Сабинин кивнул. Отсюда и в самом деле открывался прекрасный вид на изрядный кусок парка, беседка располагалась на склоне одного из холмов. Залитые лунным светом густые кроны деревьев казались сплошной поверхностью из тронутой патиной меди, диковинным изделием неведомых мастеров.
      Раскачав осмоленную пробку, Сабинин умело ее выдернул, не вызвав ни малейшего излияния живительной влаги, – еще в бытность свою гусаром он набил руку на обеих крайностях: и откупорить на пари бутылку так, чтобы все ее содержимое до последней капли вылетело белопенным фонтаном, и, наоборот, опять-таки на спор, чтобы не потерять ни капелюшечки…
      Импровизированные бокалы оказались неожиданно удобными. Столкнувшись краями, они издали длинный мелодичный звон, разлетевшийся далеко.
      – Ну как, я тебя все же шокирую? – с любопытством осведомилась Надя, лениво откусив от яблочной дольки.
      – А тебе хочется?
      – Не без того…
      – Ты меня удручаешь, – усмехнулся Сабинин. – У тебя грозная репутация опаснейшего боевика – и после этого стоять на часах при мелком ограблении павильончика с мороженым…
      – Господи, да ты так ничего и не понял… – ответила она, щурясь совершенно по-кошачьи. – Конечно, ворваться среди бела дня в Сызранско-Волжский банк с браунингом было гораздо рискованнее и азартнее, да и взятые там суммы ни в какое сравнение не идут с нашей убогой добычей… Но речь сейчас, Коленька, как раз об образе жизни. Вот это, – она щелкнула ногтем по горлышку полупустой бутылки, – как раз и есть образ жизни, отличающий какую-нибудь двуногую жвачную тварь от… нас с тобой. Как поступил бы на нашем месте благонамеренный обыватель, пусть даже ему смертельно хотелось бы шампанского? Печально удалился бы домой или в крайнем случае стал бы объезжать на извозчике окрестности, ища ночное кафе, где, быть может, и удастся купить вожделенный напиток… А мы пришли и взяли. Пренебрегая глупыми условностями вроде не работающего заведения, замков, Уголовного уложения… Понимаешь? Это раскрепощение, свобода… Тебе не доводилось читать Фридриха Ницше? Жаль, он очень подробно исследовал эту тему…
      – Что-то вроде немецкого Раскольникова?
      – Пожалуй. Только гораздо обстоятельнее и убедительнее. Раскольников все-таки как раз и есть та самая «тварь дрожащая», которую он в себе отрицал. Ход его мыслей был абсолютно верным, но вот какое воплощение мысли получили? Стукнуть топором по голове жалкую старуху, забрать какую-то мелочь… Убожество! Коли уж…
      Она замолчала, оглянулась спокойно, Сабинин последовал за ее взглядом.
      По единственной дорожке, кончавшейся у ступенек беседки, к ним подходили трое – молча, целеустремленно, поигрывая тросточками. Средний был в котелке, низко нахлобученном на глаза, те, что по бокам, – в лихо заломленных канотье. Сначала Сабинин не тревожился, но очень скоро ему стало не по себе: их походка показалась какой-то ненормально вихлючей, нарочитой, словно это шагали по сцене три скверных актера, не способных убедительно изображать нормальные человеческие эмоции. Он легонько коснулся браунинга через тонкую чесучу пиджака и сразу почувствовал себя увереннее.
      Троица встала бок о бок, совершенно перегородив собою выход из беседки. Они стояли и молчали – и именно такое поведение в данный момент было ненормальным, как ни прикидывай.
      – Господа, – преспокойно сказала Надя, – вам не кажется, что нарушать уединение влюбленных весьма нетактично?
      Она говорила по-немецки, и тот, что в середине, заговорил на том же языке:
      – Увы, фрейлейн, обстоятельства требуют… Я и сам удручен своей нетактичностью, да что ж поделать…
      «А не сыщики ли? – пронеслось в голове у Сабинина. – Выследили какой-то непостижимой уловкой наш путь от «Горного ручья». Ну и что, какие у них доказательства?»
      – В самом деле, господа, ваше присутствие здесь крайне обременительно, – сказал он, умышленно выбрав тот предельно хамский тон, каким особо чванливые субъекты говорят с прислугой и простонародьем. – Не убраться ли вам отсюда?
      Если это сыщики, они такого тона не стерпят и моментально постараются внести ясность…
      – Не получится, – сообщил тип в котелке. – Сожалею, что придется прервать столь пикантное рандеву, да такова уж наша печальная обязанность. Мы – социалисты, господа, точнее говоря, мы анархисты-антисольвентисты…
      – И что эта абракадабра значит? – спросил Сабинин, что-то не слышавший доселе о таком анархистском течении вообще и в Австро-Венгрии в частности.
      – Антисольвентизм – это отсутствие финансов, – невозмутимо пояснил котелок. – Это по латыни…
      «Какая, к черту, полиция, – сердито подумал Сабинин. – Это же громилы!»
      И с расстановкой произнес вслух:
      – А по-моему, к вам больше всего подходит определение на греческом – анархист-антигаменид…
      Котелок отнесся к его словам равнодушно – видимо, его познания в греческом уступали латинским. Зато тот, что стоял справа, оживился и печально протянул:
      – Бог ты мой, Клаус, как несправедлив к эксплуатируемым буржуазный мир… Мы, идейные анархисты, вынуждены слоняться по унылым аллеям без гроша в кармане, а этот буржуа, у которого наверняка много интересного в карманах…
      – И ценного, товарищ Гуго, – уточнил Клаус.
      – Да, и ценного… Так вот, этот зажравшийся патентованный буржуа преспокойно восседает себе в этом роскошном бельведере, лакая шампанское…
      – И пудрит мозги очаровательной дамочке… – поддержал третий.
      – А дамочка сверкает брильянтами, награбленными у трудового класса… – сказал Клаус.
      – Другими словами, мое развитое классовое чутье мне подсказывает совершить немедленную социализацию содержимого карманов этого франта, равно как и блескучек из дамочкиных ушек, а также с ее лебединой шейки…
      – Боже, как безошибочно и последовательно твое классовое чутье, Гуго…
      Они подхватывали друг у друга реплики, как опытный и хорошо сыгранный оркестр, цедили слова вяло, со злобой, несомненно пытаясь нагнать страха на случайные жертвы как раз этой ленивой бездушностью. Сабинин уже сталкивался с подобным в России, когда в Нижнем…
      – Ну, положим, он не столь уж последователен, товарищ Клаус, – вмешался третий. – Как учит нас товарищ Август Бебель в своем классическом труде «Женщина и социализм», социализации женщин тоже следует уделять внимание. Мое мнение – дамочку тоже следует социализировать, не сходя с этого места. Посмотри, какова фигурка, каковы грудки…
      – А не пойти ли вам, сударь, к чертовой матери? – по-прежнему спокойно сказала Надя.
      Она, правда, употребила гораздо более смачное прилагательное, не имевшее отношения к нечистой силе, зато вплотную связанное с эротизмом. Сабинин оторопел, не ожидавши, что такое может сорваться с ее нежных губ.
      – Ух ты! – восхищенно воскликнул Клаус. – А дамочка-то, похоже, видывала виды… – Неуловимо быстрым движением выхватив из-под пиджака раскрытый складной нож, он прикрикнул уже без всякого ломанья: – Сиди спокойно, франтик дохлый, тогда, смотришь, и живы останетесь. И заранее выверни карманы, чтобы не возиться. А ты, красоточка, лучше ложись-ка сама да смотри у меня, чтобы…
      Привычным движением Сабинин сунул руку под пиджак, зорко сторожа их движения.
      И опоздал.
      Справа от него дважды ударил браунинг – негромко, хлестко. Клаус, подломившись в коленках, грянулся на доски так, словно уронили с высоты мешок с зерном. Нож отлетел в сторону, и Сабинин, вскочив, не теряя времени, отбросил его ногой под стол. Взял на прицел оставшихся, оторопело застывших в проеме.
      Клаус, громко шипя сквозь зубы от боли и обеими руками ухватившись за правую ногу, корчился на полу. Как ни странно, он не орал в голос, хотя ему было, несомненно, больно, – битый волк, надо полагать, даже в таком положении не хотел лишнего шума…
      – Ну что, гротескная пародия на анархистов? – без всякого волнения сказала Надя. – Продолжим теоретический диспут?
      – Не надо… – пропыхтел Клаус. – Извиненьица просим, кто ж знал… Словами можно было объяснить, политики вы ср… – И замолчал, справедливо опасаясь ожесточить еще более своего хорошо вооруженного противника.
      – Считаю до десяти, – хладнокровно сказала Надя. – Если на счете «одиннадцать» ваши морды еще будут маячить в пределах видимости, гробовщикам работы прибавится… Ну?
      Двое, двигаясь невероятно проворно и ловко, подхватили стонавшего Клауса под мышки и, несмотря на его немаленький вес, прямо-таки бегом кинулись по дорожке со своей глухо охавшей ношей. Воцарилась победная тишина.
      Сабинин задержал ее руку, когда она прятала пистолет в сумочку, – ага, браунинг первый номер, гораздо легче того, что носил он, но все же весивший фунта полтора. Игрушка не из категории дамских…
      – Пожалуй, нужно уходить, – спокойно сказала Надя. – Ночью, в тишине, выстрел далеко слышно. Еще нагрянет какой-нибудь ретивый патруль, объясняйся потом… Вторую бутылку не забудь, мы ее так и не распечатали, к чему добру пропадать?
      – Куда теперь? – в некоторой растерянности спросил Сабинин.
      Надя подошла к нему, пару секунд всматривалась в лицо, потом порывисто подняла руки, закинула ему на шею, прижалась и крепко поцеловала в губы. Отстранилась, шепнула на ухо:
      – Я прекрасно знакома с твоим пансионатом. Входная дверь там по известным соображениям никогда не запирается на ночь, а подглядывать за соседями по тем же обстоятельствам не принято… Не в мой же респектабельный «Савой» ехать посреди ночи?!
      …Он имел все основания быть довольным собой, лежа в сладкой усталости и лениво пуская дым. Молодая красавица, о которой наверняка нескромно мечтали едва ли не все сталкивавшиеся с ней на улице мужчины, прильнула к его плечу, засыпав лицо волною распущенных волос, – в полной его власти после всего, что позволяла этой ночью, покорная и пригревшаяся, отдававшаяся беззаветно и пылко… отчего же на душе скребли кошки?
      Да исключительно оттого, что какая-то частичка сознания так и осталась свободна от романтических чувств…
      И оттого, что очень многое пока что не решено.
      – Ты не заснул? – прошептала в ухо Надя.
      – Нет, – сказал Сабинин. – Мне хорошо. Понять бы еще, зачем я тебе…
      – Ох, Коленька, ты способен даже из нежного создания сделать записную суфражистку… Вот если бы т ы проявил инициативу, тебе, уверена, и в голову бы не пришло терзаться сейчас подобными вопросами… Мне тоже хорошо, вот тебе и весь ответ. Устраивает?
      Он кивнул, поглаживая ее по щеке. Длинная прямоугольная полоса лунного света лежала на полу, упираясь в дверь, стояла тишина – даже если кто-то, помимо них, и не спал, толстенные кирпичные стены старинного здания не пропускали ни единого звука – и на столе загадочно посверкивало в бутылке недопитое шампанское.
      – Тебе надо будет как-то уйти к утру…
      – Милый Коля, ты уже заботишься о моей репутации… – Надя, едва прикасаясь, погладила его шею кончиками пальцев. – Уверяю тебя, в такой заботе нет нужды. Утром я преспокойно отсюда выйду через парадный ход, сяду на извозчика и поеду в «Савой» – и меня совершенно не волнует, что будут думать эти российские гавроши, из которых здесь пытаются сделать бомбистов. Чует мое сердце, что я снова тебя шокировала, но ничего не могу с собой поделать… Коленька, знаешь, чем ты меня буквальным образом пленяешь? Тем, что так ни разу и не попытался нести чушь насчет внезапно вспыхнувшей в твоем сердце пламенной любви. Поверни голову, милый, я тебя поцелую, а то постель ужасно узкая, если стану ворочаться, еще на пол упаду… Вот так. В самом деле, милый, в тебе нет фальши, а женщины это ценили и будут ценить. Я тебя не разочаровала?
      – Ты великолепная, – сказал Сабинин. – И непонятная.
      – Ну, такова уж женская душа, – тихонько засмеялась Надя. – Насквозь непонятная. А за «великолепную» – спасибо, вот и сейчас нет фальши. В общем, ты на меня в чем-то ужасно похож, ты тоже относишься к жизни естественно и просто. Как это ты тогда говорил? «Жизнь – мазурка»?
      – Это не я говорил, – поправил он машинально. – Это – ротмистр Извеков…
      И по какому-то неисповедимому зигзагу мышления явственно увидел перед собой запрокинутое белое лицо ротмистра Извекова, убитого бунтовщиками на станции, чье название он так и не узнал, увидел пятна крови на снегу – темно-алые, ноздреватые, объемные! – и направленные ему в грудь дула ружей, и вылетевших из-за крайних деревьев конных казаков, с разбойничьим посвистом и гиканьем крутивших клинки над головой… Врете, все это, все было не напрасно! И наши выстрелы, и выстрелы в нас, и все погибшие…
      – Ах да, это я сама упоминала, что жизнь наша чрезвычайно похожа на мазурку… – вспомнила Надя. – Как думаешь? Задан некий музыкальный ритм, но всякий может выкаблучивать ногами на свой лад…
      – Вот это верно, – сказал Сабинин, осторожно пропуская руку под ее плечи. – Хотя и в танго, думается мне, есть своя прелесть…

      Что бы там ни было вечером и особенно ночью, но сейчас рядом с ним шла молодая респектабельная дама, строгая и совершенно недоступная на вид. Поскольку стоял уже белый день и публики на улице хватало, прощание получилось абсолютно невинным, ни в малейшей степени не выходившим за рамки светских приличий: Сабинин галантно поцеловал ей ручку, помог подняться на ступеньку экипажа, извозчик подстегнул лошадь – а Надя, разумеется, так и не оглянулась.
      Проводив взглядом пролетку, Сабинин повернулся к старому Обердорфу, давно ставшему верным factotum, забрал у него письмо и открытку и, притворившись, будто не заметил ухарского подмигиванья ветерана, направился к кафе пана Ксаверия. Расположившись за свободным столиком, едва подавил зевок – спать этой ночью почти что и не пришлось, а день, как всегда, обещал быть насыщенным событиями.
      В этом он лишний раз убедился, распечатав и пробежав глазами новое письмецо от тетушки Лотты… Небрежно бросив его на стол, в ответ на вопросительный взгляд официанта Яна распорядился:
      – Никакого рома сегодня, любезный Ян. Принесите мне две чашечки кофе, самых больших, какие у вас есть, и кофе должен быть чертовски крепким…
      Выпив полчашечки, закурил натощак по русскому обычаю и задумчиво смотрел на фланирующую публику, совершенно ее не видя.
      Ребус, который предстояло решить, умещался в тот самый краткий вопрос, что уже прозвучал вслух. Зачем он ей? Особых иллюзий на собственный счет Сабинин не питал, вряд ли он был тем самым роковым красавцем из синематографа или с театральных подмостков, от коего женщины моментально теряют голову и, нимало не заботясь о приличиях, рушатся в его объятия, как срубленные березки. Самый обыкновенный мужчина, не красавец и не урод, выражаясь простонародно – на пятачок пучок…
      Тогда? Вариантов для объяснения имелось всего два. Эта красавица-эмансипе, пренебрегающая обывательской моралью совершенно в духе мыслителя Ницше, попросту решила пойти навстречу естественным инстинктам, проще говоря, сделать очередным любовником первого подвернувшегося под руку подходящего мужчину. Дело совершенно житейское, как выразился бы старина Обердорф.
      Предположение второе: он ей все-таки нужен для целей, ничего общего не имеющих с эротическими забавами. И дамочка, отличающаяся вполне мужским, циничным складом ума, решила с первого же дня покрепче привязать к себе намеченную дичь. Ну кто не разнежится и не потеряет голову после сегодняшней ночи? После всего?
      Вот только она пока что ни единым словом не коснулась другойцели. Пару раз насмешливо отозвалась об эсдеках, коих, по ее твердому убеждению, эсеровские боевики превосходят во всем, – и только. Вполне может сойти за нечто вроде знакомой каждому новопроизведенному офицеру похвальбы своимполком. Именно своим, превосходящим по ратной славе и блеску все прочие полки. И только. Даже не попыталась ни разу перекинуть мостикк более конкретным суждениям…
      Он допил вторую чашку, повертел открытку. Неизвестный Джон Грейтон прилежно сообщал Кудеяру, что нынче покидает город Киль, – а до этого, после Гавра, были Амстердам и Бремен. Непоседливый странник наш неведомый Грейтон, вот только его маршрут наталкивает на некие смутные догадки, что-то напоминает… Гавр, Амстердам… Бремен. Киль. Какая тут связь? Что-то должно быть…
      – Что нового, Николай?
      Он поднял глаза. Напротив усаживался Кудеяр, как всегда элегантный и невозмутимый, – вот только в глазах, право же, просматривается нечто, заставляющее по ассоциации вспомнить брошенную собаку, в точности та же самая устоявшаяся печаль. «А вдруг знаетуже? – подумал Сабинин. – Нас с ней видели утром и пан Винцентий, и Федор, не столь уж трудно сделать некоторые умозаключения… Ну и что?»
      – Ничего особенного, право, – пожал плечами Сабинин. – Вот ваша открытка, старику лень было тащиться через весь двор в пансионат… Надеюсь, все благополучно? Если да, рад за вас, потому что у меня-то – полная неизвестность… – кивнул он на вскрытый конверт от тетушки Лотты. – Я начинаю уже верить, что эта скотина морочит мне голову. Постоянно выдумывает какие-то отговорки, он, видите ли, задерживается…
      – Деньги – вещь заманчивая, – усмехнулся Кудеяр. – Особенно в большом количестве… Что же доверились столь ненадежному сообщнику?
      – А некому было больше довериться в той ситуации, – сердито признался Сабинин. – Послушайте, Дмитрий Петрович… Не поможете ли при необходимости вашимивозможностями? Вы, помнится, упоминали как-то о такой вероятности. Я, со своей стороны, готов, простите за цинизм, поделиться…
      – Постараюсь что-нибудь придумать, – рассеянно отозвался Кудеяр.
      – Я был бы готов выплатить тридцать процентов… В конце концов человек, ведущий себя так, как мой компаньон, и вовсе не заслуживает права на долю…
      – Да, конечно, что-нибудь придумаем, – столь же отрешенно кивнул Кудеяр.
      Вот странно, лихой боевик отнюдь не воодушевлен приятной перспективой получить на нужды революции тысяч сто, не менее… Неужели он в столь явной прострации из-за того, что имело место быть в пансионате этой ночью? Бог ты мой, во что нас превращают женщины…
      – Вы были правы, Дмитрий Петрович, – сказал Сабинин, видя, что с наводящими вопросами его собеседник не спешит. – Эта эсеровская красавица чуть ли не открыто предлагает мне к ним присоединиться. Эсдеки, на ее взгляд, и в подметки не годятся их славной боевой организации.
      – И в чем это выражается?
      – О, она мне подробно объяснила… – усмехнулся Сабинин. – Вы стреляете полковников и ротмистров, эсеры – министров и великих князей. Вы при эксах берете значительно меньше, вы не имеете такого влияния в массах…
      – Ну, это спорный вопрос, – сказал Кудеяр, несомненно задетый за живое.
      – Не сомневаюсь, – вежливо поддакнул Сабинин. – Я, однако, не вступал в дискуссии, решив, что самое лучшее в такой ситуации – молча слушать.
      – Влияние в массах… – поморщился Кудеяр. – Ваши разлюбезные эсеры, как я уже говорил, в пиковом положении, это они в последние год-два резко потеряли и влияние, и возможности…
      – Успокойтесь, Дмитрий Петрович, – сказал Сабинин. – Кто вам сказал, что я поддаюсь пропаганде? Возможно, вы усмотрите в моих словах некоторый цинизм… но к вамя уже как-то привык, сжился, не вижу смысла очертя голову бросаться в неизвестность, да и наслышан к тому же о замашках Бориса Суменкова. Бонапартик, диктатор. А посему…
      – Пан Николай, – послышался над головой предупредительный басок Винцентия. – Вам телефонировали в контору, просят к аппарату. Мужской голос…
      …Невысокий господинчик в сером костюме и котелке был настолько неприметен и небросок, что Сабинин, едва отведя взгляд в сторону, уже забывал, как его собеседник выглядит, всерьез опасался, что не узнает при новой встрече, вновь придется пользоваться условленными паролями. Что ж, именно таким, если вдуматься, и должен быть частный сыщик. Все же приходится признать: услуги господина Глоаца стоят тех денег, которые толстяк дерет…
      – Я вам телефонировал сразу же, князь, – прилежно доложил неприметный господинчик. – В соответствии с полученными от шефа инструкциями. Как только он поднялся к вашей даме, я телефонировал из аптеки напротив…
      – Подробнее о нем.
      – Он подъехал на извозчике номер триста тридцать один, подал портье визитную карточку и попросил доложить о нем фрейлейн Гесслер… Господин лет пятидесяти с лишним, одет респектабельно, но несколько консервативно: черная визитка, цилиндр, в петлице розетка, напоминающая орденскую. Если это орден, то, безусловно, не австрийский, мне такое сочетание цветов неизвестно, майн герр. Аккуратно подстриженные усы, густые, седые, в движениях несуетлив, производит впечатление полностью уверенного в себе. Трость с рукоятью в виде конской головы. Глаза – светло-синие. С портье говорил по-немецки.
      – Вот если бы вы еще подсмотрели, что написано на визитной карточке…
      – Обижаете, майн герр, – хихикнул неприметный. – Рудольф успел прочитать все, что там написано, мы в соответствии с вашими пожеланиями обставилиобъект наблюдения плотно… Шарль Лобришон, компаньон адвокатской фирмы «Лобришон и Вандекероа», Льеж… Фрейлейн сразу же его приняла.
      – Прекрасно, – сказал Сабинин, глядя через улицу на фасад «Савоя». Подумав, подал неприметному бумажку в десять крон. – Это премиальные, любезный, работайте столь же усердно и без дополнительного вознаграждения не останетесь… Там, в отеле, есть кто-то из ваших коллег?
      – Да, Рудольф…
      – Прекрасно, – повторил Сабинин. – Сколько времени вам потребуется, чтобы выяснить хотя бы приблизительные сведения об этой фирме, «Лобришон и Вандекероа»?
      – Три-четыре часа, князь, не более того, – заверил неприметный. – Есть отработанные способы в кратчайшие сроки, не вызывая подозрений, собрать приблизительные сведения…
      – Займитесь этим немедленно, – распорядился Сабинин. – Не беспокойтесь, господин Глоац не обидится – мы договаривались с ним, что при необходимости я могу давать поручения непосредственно кому-то из вас…
      Он кивнул неприметному, прошел немного по улице и опустился на скамейку, откуда великолепно просматривался вход в «Савой». Потерять этого Лобришона, если тот, выйдя, возьмет извозчика, Сабинин не боялся: на площади перед «Савоем» прохлаждались с полдюжины экипажей, как возле любого респектабельного отеля.
      Респектабельного, да… Вот только неизвестный Лобришон отчего-то довел респектабельность и этикет до абсурда. В конце-то концов, нынешние правила этикета не настолько строги, чтобы гость, придя в фешенебельный отель, непременно давал о себе знать с помощью переданной через портье визитной карточки. Мог преспокойно подняться по лестнице без подобных церемоний, постучать в номер, не нарушая этим приличий, не компрометируя даму… Одно из двух: либо он настолькоуж консервативен, старомодно галантен на манер современников наполеоновских войн, либо…
      Либо он хочет, чтобы свидетели его визита – тот же портье или кто-то еще – утвердились в мнении, что к даме из тридцать второго номера приходил именно мсье Лобришон, именно адвокат, именно из Льежа. А это, в свою очередь, позволяет питать определенные подозрения…
      Так, вот он! Степенно спустившийся по ступенькам господин полностью отвечал описанию частного сыщика: пожилой, вальяжный, опирается на трость с рукоятью в виде серебряной конской головы, розетка в петлице визитки… это бельгийский орден, вне всяких сомнений! Орден Леопольда Второго, синяя ленточка с продольной черной полоской…
      Неторопливо перейдя улицу, Сабинин с чрезвычайно деловым видом направился к входу в «Савой». Сейчас на нем вместо котелка была мягкая шляпа, а на носу красовалось пенсне с простыми стеклами – не бог весть какой маскарад, но все же несколько меняет внешность, настолько, что при беглом взгляде тебя не сразу и опознают, особенно если до этого видели исключительно в котелке и без каких бы то ни было оптических стекол на носу. Нельзя исключать, что седой monsieur d?cor? знает его в лицо…
      Он рассчитал все точно: с занятым видом прошел в двух шагах от седого как раз в тот миг, когда незнакомец говорил извозчику:
      – «Гранд-отель»…
      У самого входа Сабинин словно в задумчивости умерил шаг, неспешно достал часы, долго открывал крышку… Лишь убедившись, что экипаж седого отъехал и никто за ним не последовал, развернулся, подошел к ближайшему извозчику, уселся.
      – В «Гранд-отель», и побыстрее! Плачу вдвойне!
      На место он прибыл минутами пятью ранее Лобришона – в чем, пожалуй, переусердствовал. Хорошо еще, что неподалеку оказалось одно из многочисленных кафе, где он успел выпить у стойки еще чашку крепкого кофе, прежде чем к отелю подкатил экипаж с господином из Льежа.
      Положив на стойку монету, Сабинин пересек улицу и вошел в вестибюль как раз в тот самый момент, когда господин из Льежа, получив у портье ключ с темной деревянной грушей, направился к лестнице на второй этаж.
      Остановился у лакированной стойки прямо напротив портье и, не давая тому опомниться, напористо, развязно произнес:
      – Черт побери, вот уж кого не ожидал здесь увидеть! – и кивнул в сторону скрывавшегося за поворотом лестничного марша Лобришона. – Это ведь старина Лобришон, адвокат!
      Он говорил по-французски, и портье, щеголявший в густых бакенбардах а-ля Франц-Иосиф, ответил на том же языке:
      – Боюсь, вы ошиблись, мсье.
      – Да быть такого не может! – воскликнул Сабинин. – Это вылитый Лобришон, мне ли его не знать!
      – Вы все же ошибаетесь, мсье, – сказал портье. – Господин из восемнадцатого номера – майор Хаддок из Лондона. Майор у нас останавливается второй раз в этом месяце, так что я никак не могу перепутать.
      – Надо же, а мне показалось, что это вылитый Шарль Лобришон, – обескураженно поведал Сабинин. – До чего похож…
      Следовало поторопиться: судя по физиономии вышколенного портье, тот вот-вот должен был прийти к вполне естественной в этой ситуации мысли: «А собственно, что нужно этому типу в пенсне? Что это он тут толчется и выспрашивает?»
      Спеша придать мыслям привратника другое направление, Сабинин небрежно, спокойно произнес:
      – Ну, если я ошибся, бог с ним… В конце концов, я не за тем к вам пришел, чтобы искать моего друга Лобришона и изумляться сходству с ним этого вашего майора… Видите ли, любезный, через три дня в Лёвенбург приезжает моя тетушка. Та квартирка, что я здесь снимаю, никак не годится, да к тому же мне, откровенно говоря, и не хотелось бы, чтобы тетушка навещала приют одинокого студента… Я чувствовал бы себя стесненно, ибо студенческая обитель и почтенная дама самых строгих правил – вещи не вполне совместимые…
      – Я понимаю, мсье, – заверил портье.
      – Рад, что мы так быстро нашли общий язык, – обрадовался Сабинин. – Постарайтесь проникнуться моими жизненными сложностями: я – единственный наследник почтенной дамы и потому поставлен перед сложной дилеммой: с одной стороны, мне было бы крайне нежелательно видеть ее у себя, с другой же – следует позаботиться, чтобы она разместилась в этом городе с максимальным комфортом…
      – Я начинаю понимать, мсье, – кивнул портье, слушавший его болтовню с профессиональным терпением. – Вы хотели бы заказать номер для вашей тетушки?
      – Ну, конечно же! – сказал Сабинин. – Надеюсь, ваш отель достаточно фешенебелен?
      – Вне всяких сомнений, мсье! Могу вас заверить, что в разное время нашими постояльцами бывали не просто титулованные особы – коронованные. Его величество, бельгийский король Леопольд Второй, когда-то провел у нас целую неделю, а несколькими годами позже у нас останавливался и король саксонский Георг…
      – Вы меня окрыляете, – признался Сабинин. – Вы знаете, сам я довольно неприхотлив, но вот тетушка… Невероятно капризная и помешанная на светских приличиях и комфорте особа. – Он понизил голос: – Между нами говоря, положение единственного наследника, с одной стороны, завидно, с другой же вынуждает вынести столько капризов и причуд, особенно когда речь идет о пожилой властной даме, которой бы командовать полком гренадер…
      Портье взирал на Сабинина с ласковым участием, как ему по должности и полагалось. Не останавливаясь на достигнутом, Сабинин развил бурную деятельность. Вызванный портье коридорный показал ему несколько пустующих номеров, в том числе и тот, что некогда почтили своим присутствием две коронованные особы. Сабинин их придирчиво обозрел, замучив коридорного множеством вопросов: достаточно ли расторопны горничные и официанты в ресторане при отеле, не шляются ли ночами в гостиничном заднем дворике с песнями и гомоном беспутные студенты, свежи ли обычно устрицы (притом, что тетушка предпочитает устриц непременно из Остенде), не бывают ли в отеле постояльцы-турки (которых тетушка отчего-то терпеть не может). И тому подобное. Коридорный, несомненно, тихо сатанел, но что он мог поделать пред лицом завидного клиента?
      Переиграть Сабинин не боялся – гостиничная прислуга с хорошо скрытым презрением относится как раз к нетребовательным клиентам, а перед капризными богачами прямо-таки стелется и, что важнее, не видит в них ничего необычного. А главное, портье наверняка целиком и полностью забыл уже о разговоре насчет Лобришона, оказавшегося английским майором…
      Три дня форы у него имеются. Ну а потом… Потом может многое произойти. Например, взбалмошная тетушка отложила визит в Лёвенбург по своим соображениям, которые не должны касаться отельной прислуги… Или что-то в этом роде.
      И таково уж было его везение, что, спускаясь на второй этаж в сопровождении умученного коридорного (получившего, впрочем, щедрый, как здесь выражаются, « напивек» ), Сабинин чуть ли не нос к носу столкнулся с белобрысым, длиннолицым субъектом, прибывшим в одном поезде с Надей. Хорошо еще, что тот никакого внимания на Сабинина не обратил, – постучал в дверь восемнадцатого номера и вошел едва ли не прежде, чем утих стук, – совершенно по-свойски, как человек, знающий, что церемонии тут излишни.
      Все это было весьма любопытно, но пока что не давало достаточно материала для аналитики, не позволяло делать твердые заключения. Гораздо интереснее догадки насчет загадочного Джона Грейтона, вот только проверить их нет времени…

      Он надеялся, что кропотливо разработанный план не содержит изъянов. Конечно, любой план способны разрушить нелепые случайности, но это совсем другое дело…
      Надя под наблюдением. За мнимым Лобришоном тоже уже приставлен следить специальный человек из тех неприметных и ловких, какими славится заведение господина Глоаца, ставшего для Сабинина поистине счастливой (хотя и дорого обходившейся) находкой. Как быстро «Аргус» установил, что в Льеже нет никакой адвокатской конторы «Лобришон и Вандекероа», да и не было в обозримом прошлом…
      Увы, нельзя было чрезмернововлекать Глоаца и его людей в происходящее. Следовало учитывать, что всякая информация может просочиться из «Аргуса» в полицию, а к австро-венгерским представителям данного ремесла Сабинин относился с уважительной опаской, дело свое они знали…
      Поэтому как ни рискованно, но на вокзал пришлось отправиться собственной персоной, опять-таки с прежней нехитрой маскировкой в виде пенсне и мягкой шляпы, какую здесь обычно носили лица творческих, свободных профессий.
      По размышлении он отказался от мысли явиться на вокзал с цветами и вместо них прихватил купленный полчаса назад лакированный этюдник. Поднявшись на ажурный, высоченный железный мостик, по которому переходили железнодорожные пути, он облокотился на перила, придал себе рассеянный вид начинающего творца и стал созерцать перрон, время от времени меняя одну претенциозную позу на другую, поднимая к глазам фаберовский карандаш, делая с его помощью некие таинственные замеры и прикидки. Раскрывать этюдник и водружать на него лист бумаги – это, пожалуй, лишнее, сойдет и так…
      Довольно быстро он убедился, что мимо него проходят, как мимо пустого места, если и бросят взгляд, то вполне равнодушный. Станционный жандарм в неизменной лакированной шляпе с пучком перьев им заинтересовался, но столь же мимолетно, подошел, постоял в отдалении, бдительно поводя усами, да так и убрался восвояси, следовательно, счел вполне благонадежным.
      Самое грустное – он не знал в лицо загадочного Джузеппе из Милана. Полагаться на то, что итальянец будет выглядеть типично, то есть жгучим брюнетом с роскошными кудрями, провожающим всех встречных дам пылкими взглядами и напевающим под нос арии из Леонковалло, было бы непростительной ошибкой. Во-первых, и среди итальянцев не редкость синеглазые блондины (а лысых не меньше, чем в любой другой европейской державе), во-вторых, имя, коим была подписана телеграмма, еще ни о чем не говорит. Визитер мог оказаться таким же итальянцем, как Сабинин – болгарином…
      И, наконец, подобный «типический» субъект, какого ему услужливо нарисовало расшалившееся воображение, в реальной жизни наверняка встречается крайне редко. Скорее уж его можно узреть на оперной сцене, так что постараемся избегать «типичностей»…
      Он подобрался, уставившись на железную калиточку, в которую проходили предъявлявшие контролеру перронные билеты встречавшие. Ну так и есть – на перроне возник белобрысый господин, коему Сабинин для удобства дал прозвище Лошадиная Рожа.
      Помахивая тросточкой, упомянутый субъект прошелся по перрону. Поезд, позвякивая сцепкой и фыркая паром, уже подползал к амбаркадеру, двигаясь со скоростью непуганой черепахи. Сабинин представления не имел, который из вагонов будапештский, зато белобрысый, похоже, это прекрасно знал, он уверенно направился к конкретной цели…
      Проводники бежали по приступочкам, распахивая двери смешных австрийских купе. Лошадиная Рожа стоял несколько в стороне, держа в левой руке свернутую заголовком наружу «Loewenburger Spiegel». Так-так, любопытно…
      Вскоре к нему подошел господин в белом чесучовом костюме, в светлой шляпе набекрень. Они несколько напряженно обменялись скупыми фразами. «Ага, – отметил Сабинин. – А вы ведь друг с другом незнакомы, соколы мои, никогда прежде не виделись, иначе к чему пароль и газета?»
      Он вынужден был признать, что в данном случае те самые «типические» представления никак не сработали, лишний раз подтверждая ту нехитрую истину, что реальная жизнь далека от сценических условностей. Джузеппе и в самом деле оказался жгучим брюнетом, и вдобавок с лихими гусарскими усиками, но прическа у него была короткая, чуть ли даже не консервативная, пылких взглядов он в сторону дам не бросал и ничуть не выглядел романтичным субъектом, способным петь на публике каватины или живописно драпироваться в черный плащ. Самый обыкновенный, ничем не примечательный господин, которого можно принять и за мадьяра, и за тирольца, и даже за курского молодого помещика…
      Оба направились к выходу с перрона. Носильщик нес следом коричневый кожаный чемодан, а вот саквояж, хотя и довольно объемистый, итальянец ему не отдал, так и не выпускал из рук. Возможно, это тоже имело скрытый смысл, Джузеппе никак не походил на человека, у которого недостает денег на услуги носильщика, чемодан-то он поручил услужающему…
      Сабинин в отдалении следовал за ними. Он уже изучил манеру Лошадиной Рожи украдкой оглядываться с целью выявления возможного наблюдения, и все обошлось благополучно. На привокзальной площади оба уселись на поджидавшего их извозчика, но Сабинин это предвидел и поступил точно так же, у него был свойэкипаж…
      По дороге белобрысый ни разу не оглянулся – очевидно, уже уверился в полном отсутствии слежки. Что ж, самонадеянность многих губила на этом свете и – есть печальное подозрение – немало еще погубит…
      Следом за этой загадочной парочкой он приехал в западную часть города, где те, за кем он следил, остановили экипаж у пансионата с романтическим названием «Идиллия», но не отпустили извозчика, а посему Сабинин настроился на ожидание.
      Минут через десять оба вышли, уже без чемодана и саквояжа, вновь уселись в экипаж. На сей раз Сабинин следовал за ними до «Савоя», где Джузеппе скрылся в вестибюле, а белобрысый преспокойно уехал, видимо, сочтя свою миссию проводника выполненной.
      Сабинин ждал минут пять – и наконец решил, что настало время действовать. Взяв с сиденья заранее припасенный букет из пышных белых астр, он влетел в вестибюль прямо-таки d’un pas gumnastique, что твой венсенский стрелок, не обращая внимания на портье и коридорных, взбежал по лестнице, громко постучал в дверь тридцать второго номера и, не дожидаясь ответа, нажал вниз дверную ручку, начищенную до жаркого блеска, затейливую, массивную…
      Пробежав через крохотную прихожую, ворвался в гостиную словно заправский герой мелодрамы. Надя, судя по всему, едва успела встать на стук из-за стола, так и стояла, держа руку в раскрытой сумочке. Что касается итальянского гостя, он преспокойно сидел за столом, на каковом наблюдалась бутылка мозельского, два бокала и какие-то засахаренные фрукты на тарелке. Все это никак не походило на декорации любовного свидания еще и оттого, что тут же лежали несколько листов бумаги, на коих были торопливо начертаны карандашом загадочные схемы, похожие скорее на военные планы предстоящей операции, уж в этом-то глаз у Сабинина был наметан…
      Однако этих самых планов ему никак не полагалось замечать. По диспозиции, ему надлежало остановиться на пороге гостиной и оторопело замереть, неуклюже опустив букет.
      Что он и проделал, молясь в душе, чтобы она приняла игру за чистую монету. Уставился на жгучего брюнета в белом костюме удивленно и неприязненно, торчал так столбом, пока его не вывел из оцепенения удивленный голос Нади:
      – Коля, как такое вторжение понимать?
      Опустив руку с букетом, он пробормотал:
      – Просто хотелось тебя увидеть…
      – Милый, я же говорила, что весь день буду занята… – сказала она, пытаясь скрыть неудовольствие.
      Сабинин через ее плечо уставился на итальянца.
      – Да, я вижу…
      У него осталось впечатление, что означенный Джузеппе – или как его там – не притворяется и в самом деле не понимает ни слова по-русски. Чересчур уж великим актером надо быть, чтобы сыграть столь неподдельную отстраненность от чужой беседы. Итальянец взирал на него в полном недоумении, тщетно пытаясь понять смысл разговора.
      – Коля… – досадливо поморщилась она. – Ну что ты, как мальчишка, право… Это совсем не то, о чем ты думаешь.
      – А откуда ты знаешь, что я думаю?
      – Господи, да это у тебя на лице аршинными буквами выведено – ревнивец из французского водевиля… Не выдумывай всякие глупости, ладно? Хорошо еще, что он по-русски – ни бельмеса.
      – Кто это?
      – Вот это тебе вовсе не обязательно знать.
      – Да, я понимаю…
      – Коля! – произнесла Надя грозным шепотом. Придвинувшись вплотную, вытеснила его в прихожую, притянула, зашептала на ухо: – Милый, ну, постарайся вести себя, как взрослый, разумный человек… У меня дела здесь. Моидела. Не имеющие ничего общего со… всем, что произошло. Способен ты рассуждать здраво? Этот человек… он тоже из наших. Ребенок ты, что ли?
      Сабинин отстранил ее, заглянул в глаза. Обиженным тоном протянул:
      – А я-то думал…
      – Бог ты мой, а говорил, что не влюблен… – Надя улыбнулась торжествующей улыбкой лесной нимфы и тут же стала серьезной. – Милый, ну как тебе объяснить? У меня с ним вполне серьезные д ел а, а не легкомысленное интимное рандеву. Понятно тебе? Встретимся завтра, как я и говорила, во второй половине дня, а до этого срока я, если разобраться, и себе-то не принадлежу. Дело есть дело… – Быстро поцеловала в щеку и умоляющим тоном попросила: – Коля, иди, пожалуйста, знал бы ты, сколь серьезны наши с ним дела и насколько далеки от флирта… Я тебя умоляю!
      – Ну, хорошо, – сказал он, понурившись, лицом и всей фигурой выражая подавленность и тоску. – Постараюсь тебе поверить… Всего наилучшего и успехов в делах. Я буду ждать…
      Словно опомнившись, неловко сунул ей букет и, не оборачиваясь, решительно двинулся к выходу деревянным шагом марионетки. Оказавшись в коридоре, по инерции еще какое-то время брел, шаркая ногами и повесив голову. Потом, чудесным образом воспрянув и стряхнув всякую понурость, широко улыбнулся. Бодрым шагом направился к лестнице, напевая под нос лихую кирасирскую песенку:
 
Спуни, спуни, молдаване,
Унди друма ля Фокшани…
 
      Песенка была не его бывшего полка, но это не имело сейчас особого значения, коли он пребывал в прекрасном расположении духа. Все ходы противостоящей стороны оказались настолько им предугаданы, что даже жуть брала от такого везения…
      В пролетке, неподалеку от отеля «Савой», он ожидал не менее трех четвертей часа. Наконец на ступеньках показался синьор Джузеппе, и в самом деле выглядевший вовсе не так, как следовало бы бравому кавалеру после интимного рандеву, – скорее уж итальянец был озабоченным, собранным, напомнил Сабинину вкрадчивой деловитой походкой хищного зверя на охоте…
      – Тронули помаленьку, – прикоснулся он к плечу возницы в смокинге, видя, что итальянец садится на извозчика.
      Вскоре они прибыли к пансионату «Идиллия». Выждав пару минут, Сабинин, выделывая кунштюки тросточкой, вошел в крохотный чистенький вестибюль, огляделся. Из невысокой двери справа выглянула пожилая консьержка.
      – В каком номере остановился мой друг, мадам? – весело спросил Сабинин по-немецки. – Итальянский господин, он только что вошел, мы разминулись, я крикнул вслед, но он не расслышал…
      – Герр Кадеруччи? – ничуть не удивившись, сказала выцветшая немка без всякого интереса. – Вы его найдете в седьмом номере, майн герр…
      И скрылась в своей комнатушке, предварительно все же указав морщинистой рукой направление. Свернув влево, Сабинин прошел по темноватому коридору и, увидев на одной из дверей начищенную медную цифирку «7», без церемоний нажал на ручку.
      Дверь оказалась незапертой, а комната – не особенно и большой. Как видно, итальянец то ли был аскетом, то ли не располагал средствами, позволившими бы ему замахиваться на «Савой» или «Гранд-отель».
      Как любой на его месте, жгучий брюнет, как раз собравшийся налить себе в стакан что-то из бутылки с незнакомой яркой этикеткой, уставился на непрошеного гостя сердито и недоумевающе. В следующую секунду его свободная рука с совершенно недвусмысленными поползновениями скользнула к карману брюк. Но он тут же застыл, оказавшись достаточно благоразумным для того, чтобы не хвататься за оружие, – понимал, что все равно не успеет…
      Сабинин сделал два шага в комнату, держа его под прицелом. Усмехнувшись, бросил по-немецки:
      – Что это вы в карман полезли, любезный мой?
      Судя по лицу Джузеппе, он не понял ни словечка. Что-то пробормотал на родном наречии, непроизвольно сделав выразительный жест – ни черта, мол, не разберу…
      – Что это вы в карман лезете? – спросил Сабинин уже по-французски. – Или вы и французского не понимаете?
      – Понимаю… – растерянно отозвался итальянец на довольно сносном французском. – Послушайте, какого черта?
      – Молчать! – зловеще процедил Сабинин, шагнул к нему и, прижав дуло револьвера к боку, бесцеремонно полез итальянцу в карман.
      Извлекши оттуда браунинг, второй номер, проворно отступил на два шага, сунул трофей себе в карман, придвинул ногой облюбованный заранее стул и уселся. Легонько помахал револьвером. Он специально выбрал в оружейной лавке этого монстра – английский «Уэблей-Грин», сработанный за год до появления на свет самого Сабинина, в семьдесят девятом. Как боевое оружие этот памятник старины ни к черту не годился, да и был к тому же неисправен, зато обладал внушительными размерами и производил самое грозное впечатление.
      – Послушайте, мсье, извольте объясниться, – сердито сказал итальянец. – В конце концов, кто вам дал право вот так врываться?
      Особого страха в его голосе не чувствовалось – ну, конечно, Надя что-то да рассказала… интересно, что?
      – Сядьте. Я кому говорю? Вот так, прекрасно… Я не намерен разводить здесь церемонии. Либо вы мне немедленно расскажете, как далеко зашли ваши отношения с Надеждой… с мадемуазель Гесслер, либо, клянусь всеми святыми, я вам пущу пулю в лоб! – сказал Сабинин и звонко взвел курок.
      Итальянец проследил взглядом воображаемую линию, соединявшую дуло револьвера с его торсом в расстегнутом жилете. Он, безусловно, не был трусом, но направленное на человека оружие всегда внушает ему некоторое уважение, в особенности если ответить аналогичными мерами человек не в состоянии…
      – Вы что, плохо меня поняли? – прикрикнул Сабинин. – По-моему, я достаточно ясно выражаюсь!
      На лице итальянца появилось именно то выражение, какого Сабинин и ждал: откровенная досада, нетерпение. «Боже, ну за какие грехи ты мне послал этого дурака?!» – явственно читалось во взоре синьора Джузеппе.
      Главное было теперь – сохранить должную серьезность, сыграть без фальши.
      – По-моему, я задал вам вопрос! – неприязненно бросил Сабинин, подняв револьвер повыше.
      – Если я правильно понял, мсье, вы и есть возлюбленный мадемуазель Надежды?
      – Неужели она вам…
      – О, что вы, что вы! – запротестовал Джузеппе, делая энергичные движения обеими руками. – Она достаточно умна и деликатна… Мсье, черт возьми, у меня есть глаза, и я мужчина, наконец! Ваше внезапное появление, ваша без труда угадываемая ярость… Умному достаточно, как говаривали наши предки, древние римляне… Вы ведь тоже социалист, насколько мне известно? Значит, мы можем говорить откровенно, как товарищи по борьбе…
      – Сначала я еще должен убедиться, что могу к вам относиться, как к товарищу по борьбе, – угрюмо сообщил Сабинин. – Пока что… Что она вам говорила обо мне?
      – Что вы – русский социалист, товарищ по борьбе, – сказал Джузеппе, косясь на громоздкое изделие сыновей туманного Альбиона. – Правда, при этом она так мило смутилась, что я, учитывая к тому же собственные наблюдения, начал догадываться об истинном положении дел… Мсье, вы – счастливец, честное слово! Вас любит такая женщина…
      – Постарайтесь обойтись без поэтических вольностей, – хмуро бросил Сабинин. – Не уклоняйтесь от темы, давайте говорить по существу.
      – Уберите хотя бы револьвер, – сказал Джузеппе примирительно, пытаясь и мужское достоинство соблюсти, и не разозлить незваного гостя резким выпадом. – У вас ведь курок взведен, еще пальнете сгоряча и консьержка, дура старая, кинется за полицией, а мне это совершенно ни к чему, товарищ, как и вам, надо полагать…
      – Сгоряча?! – поднял брови Сабинин. – Дорогой мой, вы уж меня не путайте с нервной девицей. Мне, знаете ли, приходилось уже убивать людей, и я научился делать это спокойно. Да вот, хотя бы, к чему стрелять, можно проломить вашу напомаженную башку этим саквояжем, чтобы не шуметь, он, по-моему, достаточно тяжел, да и медью окован…
      Иллюстрируя свою мысль, он встал и, небрежно бросив незаряженный револьвер на обтянутый пыльным зеленым сукном столик, резким рывком вздернул за ручку большой саквояж, и в самом деле оказавшийся столь тяжелым, словно там покоилась парочка кирпичей.
      И замер в неловкой позе. Он еще никогда не видел такого ужаса на человеческом лице, даже на войне, не видел, чтобы человек во мгновение ока становился белым как мел. Оказалось, что это вовсе не литературная метафора – итальянец и в самом деле стал белее мела, так что фатовские усики выглядели сейчас намалеванными первосортным углем. Он пригнулся, выставил руки, выкрикнул что-то на родном языке, спохватившись, вновь перешел на французский:
      – Месье-месье-месье! Бога ради, осторожнее! Эй-эй-эй-эй! Умоляю вас, поставьте назад, ос-то-рож-не-нь-ко! Там же…
      Сабинин не шелохнулся, старательно держа саквояж на весу. В прежнем неудобном положении. Он хорошо усвоил полученные в подвале пансионата уроки и потому догадался мгновенно – слишком свежи в памяти требования нежнейшеобращаться с иными веществами и инструментами…
      – Поставьте, умоляю вас! Осторожно!
      С превеликой деликатностью, словно саквояж был выдут из тончайшего венецианского стекла, Сабинин опустил его на стол. Севшим голосом спросил:
      – У вас там что, бризантные вещества?
      – Нет, фиал с кровью Сан-Дженнаро! – огрызнулся итальянец.
      Бросился к саквояжу, осторожно раскрыл его, запустил туда обе руки, на ощупь перебирая что-то, невероятно бережно, под едва слышимое стеклянное позвякиванье. «Взрыватели в боевом положении, а?» – подумал Сабинин искушенно.
      Шумно, облегченно вздохнув, Джузеппе закатил глаза, его лицо стало мокрым от пота. Обеими руками держа саквояж перед собой, унес его в глубину комнаты, в дальний угол, опасливо оглядываясь так, словно Сабинин вот-вот кинулся бы отнимать. Вернулся к столу, тяжело дыша, налил себе красного вина, – горлышко выбивало барабанную дробь о краешек тонкого стакана, – запрокинув голову, выпил, пренебрегая пролившимися на белоснежную манишку струйками. Лицо его медленно приобретало нормальный цвет. Размашисто осенив себя крестным знамением на католический манер, он тяжело опустился на стул, попытался улыбнуться:
      – Кто-то из нас двоих чертовски везучий, мсье. При неудачном обороте дела не то что от нас – от всего этого заведения мало что осталось бы… Хотите кьянти?
      Сабинин кивнул, взял протянутый стакан и осушил досуха. Примирительно произнес:
      – Ну, простите, Джузеппе, я и предполагать не мог…
      Итальянец уколол его быстрым, злым взглядом, потом вроде бы немного помягчел:
      – Пресвятая Дева, ну за что мне это? – поморщился он. – Подумать только, что это нас, итальянцев, считают в Европе самыми порывистыми и несдержанными! Так трясти саквояж, где запалы соседствуют с добрыми пятью килограммами…
      – Извините, я же не знал…
      – Черт знает что! – фыркнул итальянец. – Акция предстоит серьезнейшая, я везу снаряжение от самого Милана, трясусь над ним, как строгий папаша над невинностью дочки, в каждом встречном, бросившем на меня взгляд, чудится шпик, трое суток я почти что и глаз не сомкнул… и вот в безопасном, казалось бы, месте вдруг возникает, как чертик из коробочки, ревнивый идиот… Отдайте браунинг, прах вас побери!
      – Вот, возьмите, – смущенно сказал Сабинин, протягивая ему пистолет рукояткой вперед.
      Итальянец небрежно сунул оружие в карман брюк, утер пот с лица моментально промокшим насквозь носовым платком и, покачивая под носом у Сабинина указательным пальцем, сказал обиженно и наставительно:
      – Друг мой, давайте расставим все точки… Мадемуазель Надежда очаровательна, но меня связывают с ней исключительно интересы общего дела. Более того, сердце мое давно занято другою… – Он достал золотые часы, нажал кнопочку и показал Сабинину вставленную с обратной стороны крышки фотографию очаровательной темноволосой девушки. – Удовлетворят вас мои объяснения?
      – Полностью, – сказал Сабинин. – Вот вам моя рука. Простите, я, застав вас у нее, совершенно потерял голову… Не сердитесь, право…
      – Ладно, пустяки, – сказал окончательно успокоившийся итальянец. – Я имел уже честь встречаться с русскими социалистами, так что успел немного привыкнуть. У меня есть хороший друг, мы вместе начинали, Бенито Муссолини, не слыхали? Жаль, очень толковый и многообещающий парень. Так вот, подруга у него как раз русская, синьорина Анжелика Балабанофф. Боже, вот это вулкан, куда там корсиканским анархистам из «Смеющегося черепа»… Я на вас не держу зла, товарищ, только, умоляю, оставьте меня, дайте немного выспаться…
      – О да, разумеется! – вскочил Сабинин.
      – И заберите вашу митральезу.
      Сабинин, спрятав громоздкий револьвер, попятился к двери, старательно гримасничая, прижимая руки к груди и бормоча нечто невразумительное. За его спиной звонко повернулся ключ в замке. Тогда только он убрал с лица маску нелепого, сконфуженного идиота и направился к выходу, усмехаясь во весь рот.
      Однако тут же посерьезнел. События назревали стремительно: нежданно-негаданно оказался прикосновенным к какой-то темной истории, где фигурировали эсеры, иностранные специалисты по подрывному делу, саквояж со взрывчаткой, способной поднять на воздух средней величины здание. Как будто мало было того, что приходилось обитать в набитом взрывчаткой пансионате, способном при малейшей оплошности взлететь на воздух вместе со всеми обитателями… Явный перебор, как в карточной игре фараон. Но если в пансионате от него не было особыхсекретов, здесь он оказался вовлечен в совершенно непонятную пока тайну из категории смертельно опасных. «Пора из этого как-то и выпутываться, господин авантюрист», – сказал он себе решительно.

      Он стоял неподалеку от ворот и лениво наблюдал за суетой здешнего дворника и еще какого-то малого, кажется, племянника Обердорфа – вроде бы видел его пару раз со стариканом. Оба, стоя на верхней ступеньке приставленной к стене лестницы, старательно устанавливали в металлической подпорке, загнанной в кирпичную кладку на толстенных болтах, древко черно-желтого австрийского флага. То ли древко было новое, плохо подогнанное, то ли с подставкой не все ладно, но штандарт ни за что не хотел утвердиться прямо, кренился в стороны, как корабль в бурю, норовил выскользнуть из рук, так что распоряжавшийся снизу этой процедурой Обердорф орал на всю улицу, потрясая своей сучковатой палкой:
      – Mistvieh, ты меня перед людьми опозоришь окончательно! Посмотри вокруг, там уже всё в порядке, любо-дорого глянуть! Долго ты там еще, a’bescheissena Haizlputza?
      Нужно сказать, старик несколько преувеличивал – у соседних домов и на той стороне улицы еще продолжалась в точности такая же деловитая суета: крепили флаги, императорско-королевские вензеля, растягивали проволоку с фонариками для иллюминации.
      «Что у них за праздник, интересно? – подумал Сабинин. – Для тезоименитства императора поздновато, для даты восшествия Франца-Иосифа на престол рано, декабря надо дождаться…»
      Старина Обердорф выглядел важным и церемонным – в отчаянно пахнущем нафталином сюртуке, ровеснике сражений под Плевной, на коем без труда можно было разглядеть глубокие складки от долгого пребывания в сундуке, в начищенном цилиндре. Его воинские регалии красовались на новеньких ленточках и жарко сверкали, начищенные, должно быть, зубным порошком.
      – Доброе утро, герр Обердорф, – сказал Сабинин. – Что это за торжество намечается?
      – Доброе… Боже мой, эти бездельники меня с ума сведут! Неужели трудно справиться с таким простым делом?
      Сабинин присмотрелся:
      – Тьфу ты! Герр Обердорф, всего-то и нужно, что взять рубанок и подтесать немного древко, иначе не войдет ни за что, слишком толстое…
      – Слышали, идиоты? – завопил Обердорф фельдфебельским тоном. – Немедленно отправляйтесь за рубанком и сделайте, как толково советует этот господин! Только чаевые с господ жильцов грести умеете, тысяча чертей! Живо! Людвиг, бездельник, дождешься, что перепишу завещание! Ох, извините, герр Трайкофф, что не поздоровался с вами как следует, но эти косорукие меня в гроб вгонят… Живо, живо! Сбегайте в мастерскую за угол и одолжите у Франца рубанок!
      Его незадачливые подчиненные слезли с лестницы, растерянно озираясь, ища, куда бы прислонить флаг.
      – Сверните и осторожненько поставьте у стены! – надрывался Обердорф. – Бережно, я сказал, вы что, хотите угодить под закон об оскорблении величества? Кто так сворачивает? Бережнее! Вас бы обоих в армию, растяпы, там бы из вас сделали хоть жалкое, да подобие людей!
      Наконец знамя было должным образом свернуто, и оба побежали в сторону мастерской, подгоняемые воплями Обердорфа.
      – Из-за чего все же суета? – спросил Сабинин.
      – Очень радостное событие, герр Трайкофф, – поведал Обердорф воодушевленно. Огляделся, понизил голос. – Вообще-то, вы хоть и иностранный революционер, но все же бывший офицер… Человек приличный… Послезавтра через Лёвенбург изволит проследовать его высочество, наследник престола, эрцгерцог Карл Стефан. – Он продолжал почти что шепотом: – Говорят даже, что ожидается его императорское величество, государь Франц-Иосиф. Насчет государя в точности неизвестно, но эрцгерцог проедет точно – чтобы отбыть в Вену поездом.
      – Что же вы так волнуетесь? – пожал плечами Сабинин. – Времени еще достаточно…
      – Это не меняет дела, – отрезал Обердорф. – Лучше, чтобы порядок был наведен заранее. Поскольку порядок…
      Остальное Сабинин пропустил мимо ушей – из ворот показался Кудеяр, сел в ожидавший его фиакр, и кучер прикрикнул на лошадей. Что ж, пока все шло как по-писаному – но все равно следует поторопиться…
      – Посмотрите, они все-таки поставили знамя черт знает как, – сказал Сабинин, изобразив на лице нешуточную озабоченность. – Вот-вот упадет, чего доброго…
      Обердорф заторопился к свернутому флагу, а Сабинин повернулся и, стараясь не спешить, направился к пансионату. В подвале кипит работа, все на занятиях, помешать может только горничная, но она в это время никогда вроде бы не убирала в номерах…
      На цыпочках взбежав на второй этаж, он подошел прямиком к двери комнаты Кудеяра, воровски оглядевшись, сунул в замочную скважину одну из трех стальных штучек, висевших у него на кольце, тихонечко, затаив дыхание, повернул влево, вправо…
      Не идет, зараза, хоть ты тресни, застревает. С позиции силы действовать нельзя, еще застрянет…
      Он попробовал вторую отмычку. Сердце колотилось, стук крови в висках казался чьими-то чужими шагами. В любую минуту в коридоре может появиться непрошеный свидетель, мало ли кого черт принесет…
      Получилось! Хорошо смазанный замок тихо щелкнул, язычок вышел из гнезда. Сабинин нажал на ручку, проскользнул внутрь, прикрыл за собой дверь и запер – точно так же, на два оборота. Быстро огляделся с порога, привыкая к расположению мебели.
      Так, вот он, стол… Замок верхнего ящика был гораздо проще дверного и потому быстро поддался третьей, самой простой отмычке, напоминавшей скорее крючок для снятия обуви. Обеими руками Сабинин выдвинул его на всю длину, чутко прислушиваясь, не прозвучат ли шаги в коридоре? Черт побери, толстая дубовая дверь почти не пропускает звуков, можно и вляпаться. А впрочем, кто сунется в номер Кудеяра в его отсутствие? Маловероятно, что сыщется второйавантюрист…
      Справа лежала фотографическая карточка Нади – та самая, что ему уже показывал Кудеяр. Сабинин иронично покривил губы: положительно, господин главный бомбист до сих пор, говоря высоким штилем, не излечился полностью от давней страсти…
      Некогда было поддаваться посторонним эмоциям. Запомнив, в какой последовательности лежат бумаги, Сабинин осторожно выложил всю стопку на стол. Принялся их ворошить.
      Счет от портного – ну, это неинтересно… Парочка социал-демократических брошюрок… письмо, подписанное неким Тулиным-Карповым, речь идет о каких-то пустяках, хотя это, возможно, шифр… все равно неинтересно сейчас… «…есть, по-видимому, закон, требующий от революции продвинуться дальше, чем она может осилить, для закрепления менее значительных преобразований…». Короче говоря, в драку мы ввяжемся, а там видно будет… вот они, знакомые открытки от Джона Грейтона… так, вот этих он не видел, и ничего удивительного, судя по датам на почтовых штемпелях, они отправлены и получены еще до его появления здесь… Лиссабон, французский Брест… ну а эти сам забирал у Обердорфа… неужели правильно догадался? И португальский Лиссабон, и французский Брест весьма даже гармонируютс общей тенденцией… железнодорожные билеты – на одну персону, до Данцига через Краков, судя по датам, ими еще только предстоит воспользоваться… и к ним никелированной скрепочкой приколот телеграфный бланк… данным подтверждается, что за господином Лобришоном зарезервирован билет на экспресс «Померания» до города Кайзербурга… билет данный господин соблаговолит получить в Данциге…
      Лобришон? Поистине, интересная интрига завязывается. В случайное совпадение имен что-то плохо верится, поскольку против этого…
      Сабинин замер, его моментально бросило в пот.
      В замке скрежетнул ключ, вставленный уверенной рукой.
      Нельзя было терять ни секунды. Он лихорадочно уложил бумаги в прежнем порядке, задвинул ящик стола, моля Бога в душе, чтобы тот не скрипнул, кинулся в сторону, упал на пол и проворно заполз под свисавшее до самого пола белоснежное покрывало застеленной постели. Замер, боясь шелохнуться.
      Прозвучали спокойные, хозяйские шаги – через всю комнату, прямехонько к столу. Громко выдвинули ящик. Рукоять браунинга чертовски больно врезалась в бок, под ребра, но Сабинин терпел, борясь к тому же с необоримым желанием расчихаться, – Европа Европой, но горничная, подобно своим российским товаркам, подметала пыль под кроватью чрезвычайно небрежно, и ноздри Сабинину сейчас щекотали невесомые комочки.
      Скрипнул стул – что, вошедший надолго устраивается? Плохо, если так. С-ситуация… Вздумай он присесть на кровать, моментально обнаружит незваного гостя – матрац расположен низко, прохладная металлическая сетка почти касается лица Сабинина… нет, с чего бы это человеку посреди бела дня присаживаться на кровать? А если мнимый отъезд Кудеяра был притворством, и сейчас появится горничная Франя? Господа молодые бомбисты за бутылочкой прямо намекали на эту версию, подмигивая и цинически комментируя частную жизнь одного из своих вождей… Вот тогда – все пропало. Никто, предположим, не станет его тут же убивать, да и дорого он им дастся, с одним браунингом в кармане и вторым в рукаве, с двумя запасными обоймами… но вот улепетывать придется быстрее лани, подобно лермонтовскому персонажу, и дорога сюда будет закрыта безвозвратно…
      Решительный стук в дверь.
      – Войдите, – раздался почти над головой спокойный голос Кудеяра, – ну да, так и есть, это Кудеяр отчего-то вернулся.
      – Простите, что побеспокоил, Дмитрий Петрович, – послышался голос доктора Багрецова. – Дело у меня к вам совершенно пустяковое…
      Скрипнул стул.
      – Михаил Донатович, ничего, если мы поговорим на ходу? – сказал Кудеяр. – Право, я ужасно спешу, совсем было уехал, но встретил знакомого, пришлось вернуться…
      – Ради бога, ради бога! Какие могут быть китайские церемонии? Да и речь о совершеннейшем пустяке…
      – Ну, тогда пойдемте. Фиакр ждет.
      Две пары ног проследовали к двери, слышно было, как в замке дважды поворачивается ключ. Настала совершеннейшая тишина. Сабинин понимал, что никто не расставляет ему ловушку, что произошла чистейшей воды случайность, но все равно не мог себя заставить вылезти из-под кровати. Его даже сотрясла нервная дрожь – оказывается, хлеб взломщика чертовски горек…
      Взяв себя в руки, он вылез, старательно отряхнулся и вновь подступил к верхнему ящику стола. Там все было по-старому, только исчезли железнодорожные билеты и телеграмма из Данцига. А в общем, более ничего интересного. Тумба стола и вовсе незаперта, там, кроме коробки патронов к браунингу, нет ничего, хотя бы отдаленно связанного с нелегальщиной. Что ж, дерзкая эскапада все же была предпринята не зря…
      Заперев ящик, приведя свою одежду в безукоризненный порядок, он выскользнул из номера, быстренько запер дверь отмычкой. Кажется, обошлось…
      Ни на лестнице, ни по пути к воротам никто ему не встретился. У стены вновь кипела работа – дворник с племянником старательно и неумело ширкали рубанком по комлю древка, а Обердорф, звеня регалиями и багровея от усердия, в голос ими руководил, чем вносил лишнюю сумятицу и нервозность. Доктор Багрецов наблюдал за ними с затаенной в усах улыбкой.
      – Нет, все-таки против русского умельца австрийские – что плотник супротив столяра… – вполголоса сказал он Сабинину. – Право слово, так и тянет помочь, тут работы-то на минуту, – да нельзя. Противу немецкого порядка. Не имеет права герр доктор на улице с рубанком возиться, неуместно… Коля, где это вы ухитрились изгваздаться?
      – А что?
      – У вас спина в пыли, вот тут, за плечом… Давайте помогу. – Он властно развернул Сабинина спиной к себе и тщательно вытер платком пиджак. – Где это вас угораздило?
      – Запонка под кровать закатилась, – ответил непринужденно Сабинин. – Пришлось на четвереньках ползать… Вы не видели Дмитрия Петровича?
      – Только что уехал на извозчике. С каким-то седым господином – этакий диккенсовский персонаж в старомодном сюртуке, с орденской розеткой…
      «Совсем интересно, – подумал Сабинин. – Если это не мой заочный знакомец, британский майор, отчего-то любящий себя именовать бельгийским адвокатом, то я – католический патер». А вслух посетовал:
      – Жаль, у меня дело к Дмитрию Петровичу…
      – Господин Трайков? – послышался вежливый голос. – Доброе утро, рад вас видеть…
      Сабинин неторопливо обернулся. Перед ним стоял молодой полицейский комиссар Генрих Мюллер собственной персоной, только на сей раз не в вицмундире, а в партикулярном, даже с гвоздикой в петлице.
      – Вы меня помните, господин Трайков?
      – Ну, разумеется, господин комиссар, – кивнул Сабинин. – У меня о вас сохранились самые приятные воспоминания.
      – В таком случае, зачем же столь официально? Зовите меня просто господином Мюллером… Я вас не оторвал от каких-либо важных дел?
      – Я свободен, как ветер. Всецело к вашим услугам.
      – Ловлю вас на слове, – с обезоруживающей улыбкой сообщил австрияк. – Быть может, мы побеседуем за столиком в кафе?
      – Ради бога, – кивнул Сабинин.
      – Вот и прекрасно. Всего хорошего, герр доктор.
      «А этот-то с какой бедой на мою голову? – растерянно подумал Сабинин, усаживаясь за столиком в заведении пана Ксаверия. – Случайно забрел в наши края? Что-то не верю я в такие случайности. Да и русский неспроста знает, колбасник…»
      – Кофе с ромом? – любезно предложил Мюллер. – Насколько мне известно, вы его предпочитаете здесь всем другим напиткам.
      – Пожалуй, – спокойно сказал Сабинин.
      Ах, вот даже как… Пытается впечатление произвести, полицейский сопляк, представить себя грозным всевидящим оком. Или что-то за этим кроется?
      – Как вы догадались насчет моего любимого напитка? – спросил он непринужденно.
      – При чем здесь догадки? – с легкой улыбкой сказал Мюллер. – Я не строю догадок, я точно знаю, – и, не изменившись в лице, бровью не поведя, закончил немецкую фразу на весьма чистом русском, – что именно вы предпочитаете на обед, с кем встречаетесь в приватной обстановке и еще многое…
      – Простите, не понимаю…
      – То есть?
      – Языка не понимаю, на котором вы вдруг заговорили…
      Австриец смотрел на него с легкой насмешкой:
      – Господин Трайков, а вам не кажется, что вы сейчас выглядите несколько жалко, пытаясь валять ваньку? – Это опять-таки было произнесено по-русски. – Собственно говоря, почему вы с таким упорством открещиваетесь от знания русского языка? – Он строил фразы, виртуозно перемешивая немецкие слова с русскими, так что западня таилась на каждом шагу. – Бросьте. У вас вполне понимающий вид… В конце концов, что странного можно усмотреть в том, что болгарин знает русский?
      – Да ничего, пожалуй, – вынужден был признать Сабинин.
      – Вот видите. Что же вы притворяетесь? – Мюллер уставился на него весело, пытливо. – Нужно уметь притворяться, господин Трайков, а вы, сдается мне, этим искусством плохо владеете…
      – Мало ли какие могут быть причины…
      – Например? – быстро спросил Мюллер.
      – Ну, так сразу и не скажешь… – пожал плечами Сабинин, уже видя, что дело оборачивается весьма неприятной стороной.
      – Господин Трайков, – проникновенно, доверительно сказал комиссар. – Мы с вами можем сидеть здесь до вечера, плетя эти словесные кружева… Но есть ли смысл? Вы мне кажетесь не вполне опытным в некоторых вещах, но тем не менее рассудительным человеком, отнюдь не фанатиком и не ограниченным догматиком… Вы, по моим наблюдениям, любите жизнь во всех ее проявлениях, не чужды некоторого, я бы так выразился, эпикурейства… С человеком вроде вас не в пример легче иметь дело, нежели с фанатиками и догматиками…
      – Вы не могли бы изъясняться проще? – спросил Сабинин.
      – Извольте. Служба моя трудна и тяжела, господин Трайков. Особенно во времена, связанные со столь значительными событиями, каким, безусловно, является предстоящий визит наследника престола, а то и самого государя… Все подняты на ноги, полиция работает без регламента времени и выходных дней… но наши труды не исчерпываются бравым стояньем в парадной форме на маршруте проезда высоких гостей. Отнюдь. Все обстоит как раз наоборот. По крайней мере, для многих из нас…
      – Туманно, – сказал Сабинин. – Крайне туманно.
      – Ну что же… Я, как человек деликатный, не смею подробно выспрашивать, насколько активно вы участвуете в… деятельности определенного рода. Это в принципе ваша частная жизнь, до тех пор, пока она не войдет в противоречие с Уголовным уложением Австрийской империи. Я вас умоляю, не пытайтесь напускать на себя невинность и хлопать глазами с видом деревенского простачка, впервые в жизни узревшего танцовщиц в кафешантане… Вся округа знает, что за гости обитают в пансионате «У принцессы Елизаветы». Даже иные уличные мальчишки, пожалуй что, осведомлены… И вы мне предлагаете поверить, что тудаможет попасть случайный человек? Что для постороннего отыщется свободный номер? Нет, серьезно?
      Сабинин угрюмо молчал, пытаясь угадать, что в этой ситуации предпринять, – то ли откланяться и убраться восвояси, то ли устроить скандал, поминая сплоченность европейских социал-демократов, о которой в прошлый раз говорил сам комиссар? Или все же отмалчиваться?
      – По-моему, я в бытность свою здесь не нарушил законов империи, – сказал он, взвешивая каждое слово.
      – О, безусловно! – воскликнул комиссар. – Я вас и не обвиняю ни в чем подобном. С нарушителями законов империи мы беседуем в комиссариате, куда их доставляют под полицейским конвоем, а с вами мы беззаботно сидим за столиком в кафе, и я вас угощаю на собственные деньги… Речь о другом, господин Трайков. Я превосходно понимаю, что не в состоянии пресечь деятельность… заведений, подобных вашему пансионату. Во-первых, я для этого слишком мелкая сошка, во-вторых, вы стараетесь не нарушать законов империи, в-третьих же… ну, мы уже касались этого вопроса при прошлой нашей беседе. Вздумай грубый полицейский бурбон ущемлять права политических эмигрантов, невинных и нежных, помянутому полицейскому просто-таки гарантирована выволочка от начальства, каковое, в свою очередь, вынуждено считаться с возможными запросами в парламенте и шумом на страницах местной социал-демократической прессы…
      – Сочувствую, – кивнул Сабинин.
      – Благодарю, – в тон ему ответил Мюллер. – Так вот, хотя я и не в состоянии предпринять какие-либо меры…
      – Послушайте, а зачем, собственно, вам что-то предпринимать? – спросил Сабинин серьезно. – Вы сами говорите, что никто из нас не нарушает вашихзаконов…
      – Я не одобряю той деятельности, которой вы здесь заняты, – отрезал комиссар. – Зараза имеет свойство распространяться… Любая революционная деятельность, на мой взгляд, крайне пагубна. И некоторые наши деятели, поддерживая вас ради мелких политических выгод, на деле рискуют гораздо больше, чем в состоянии осознать…
      – Интересно, – вкрадчиво спросил Сабинин, – а вы в состоянии повлиять на этих… деятелей или хотя бы заставить их к себе прислушаться?
      Судя по печальному виду комиссара, насупившегося и поджавшего губы, Сабинин грациозно и мастерски наступил на любимую мозоль…
      – Это не имеет отношения к нашей беседе, – отрезал Мюллер. – Я, с вашего позволения, закончу свою мысль. Действовать я не в силах. Но знатьобязан. Я должен знать, что происходит за стенами таких вот уютных, чистеньких пансионатов. В этом я вижу свою обязанность. Вам развивать эту мысль далее или вы и так меня понимаете?
      – Бог ты мой, – сказал Сабинин. – Уж не собираетесь ли вы мнепредложить…
      – Вы прекрасно поняли мою мысль, – с вежливой улыбкой опытного дипломата кивнул молодой полицейский.
      – Что же, прикажете выступать в роли полицейского шпика?
      – Информатора, – мягко поправил Мюллер. – Шпики – это у вас, в России, хотя лично я не согласен со столь уничижительным термином, естественно полагать, что полиция любого государства, где имеются внутренние… проблемы, прибегает к услугам негласных сотрудников. И все же, господин Трайков, ситуация в корне противоречит той, к которой вы привыкли в России. Там, согласен, ваша деятельность в качестве негласного помощника полиции обязательно привела бы к арестам, судебным процессам, а то и смертным приговорам. Между тем здесь, повторяю и подчеркиваю, речь идет лишь о поставке информации и не более того. Ваша откровенность не повлечет для ваших друзей ровным счетом никаких… последствий. Или я неправ?
      – Отчего же, правы, – сказал Сабинин. – Вот только мои друзья, боюсь, не станут вникать в эти тонкости. И всадят мне пулю в лоб, не особенно разбираясь. Им будет совершенно все равно, сотрудничал я с русской полицией или с вами…
      – Но ведь этого можно избежать при соблюдении весьма простого условия. Вам всего лишь следует никогда никому не проговориться. И только.
      – Все равно, – упрямо сказал Сабинин. – Бывают всевозможные случайности.
      – Я так и не понял, вы в принципеотрицаете всякое сотрудничество со мной или вас пугает только лишь возможность провала?
      – Ничего себе, «только лишь»! – покрутил головой Сабинин. – Для меня это не «только лишь», для меня это – неизбежная смерть при неудачном обороте дела…
      – Я должен понимать так, что вы отказываетесь?
      – Вот именно.
      – Это ваше последнее слово?
      – Будьте уверены.
      – Ну что же… – протянул Мюллер вовсе не зло. – Придется вести беседу в ином ключе… Насколько я понимаю, наши скромные полицейские ассигновки вас вряд ли привлекут – вы, по моим наблюдениям, особой нужды в деньгах и так не испытываете. Одеты с иголочки, посещаете дорогие рестораны, букеты дамам дарите не какие-то дешевенькие, а от Кутлера… Поневоле приходится идти в другомнаправлении… Вы не скучаете по России?
      – Не особенно.
      – Прижились здесь, а?
      – Не скрою, мне здесь нравится.
      – Тем более печально будет возвращаться на родину…
      – Это с какой же стати? – насторожился Сабинин.
      – Вышлем вас, и все, – безразличным тоном сообщил Мюллер. – Причем не в Болгарское княжество, а именно в Российскую империю. Поскольку у меня есть нешуточные основания усматривать в вас именно российского подданного.
      – Я – подданный Болгарского княжества.
      – Да бросьте, – невозмутимо сказал комиссар. – У вас, признаю, безупречный паспорт, вовсе даже не поддельный, но с ним не все гладко… Вы знаете, я вот уже неделю как интересуюсь вашей скромной персоной. Посылал запросы, депеши… И наша, и болгарская бюрократические машины работают с ленцой, но мои запросы были не столь уж сложными…
      – Не тяните кота за хвост.
      – Извольте. На наш запрос болгарская полиция ответила, что выехавший три года назад в Австро-Венгрию Константин Трайков действительно существует и является вполне благонадежным… вот только одна маленькая неувязочка присутствует: заграничный паспорт под таким номером был выдан Константину Трайкову, коему от роду, надо вам знать, сорок восемь лет. По-моему, вы неплохо сохранились, а? Я бы вам и тридцати не дал…
      – Послушайте, но возможны… ошибки, – сказал Сабинин. – Точнее, однофамильцы. Это какой-нибудь другой Константин Трайков…
      – Позвольте вам не поверить. Повторяю, совпадает все: номер паспорта, место «вашего» рождения – город Велико-Тырново и прочие чрезвычайно важные детали. Никакого Константина Трайкова, схожего по возрасту с вами, в списках получивших болгарские заграничные паспорта не значится. Боже упаси, я не виню лично вас в подделке документа, – великодушно сказал Мюллер. – Вам, скорее всего, дали уже готовый. Насколько я могу судить по опыту, в вашем паспорте всего-то в паре мест мастерски переделано по одной цифирке. Отчего его нынешний владелец и выглядит на обозначенные в паспорте года. Исправленные года. Ну, ничего из ряда вон выходящего. С подобной липой можно жить долго, так и не попавшись. При беглой проверке документов, если подчистки выполнены достаточно искусно, полицейские и внимания не обратят. Вам не повезло в том, что я вами заинтересовался и провел глубокуюпроверку, после которой у вас не стало никаких шансов…
      «Вот сволочь какая – Кудеяр, – сердито подумал Сабинин. – Все уши прожужжал в свое время, что паспорт совершенно надежен…»
      – А вы, простите, не блефуете?
      Мюллер молча полез во внутренний карман пиджака, вытащил свернутые в трубочку бумаги, перетянутые узкой черной ленточкой, положил перед Сабининым:
      – Собственно говоря, документация такого рода является секретной, но если нет другого способа вас убедить… Полюбопытствуйте.
      Проглядывая бумаги, Сабинин все более мрачнел. Из того, что он видел, недвусмысленно вытекало: чертов австрияк прав, паспорт в самом деле липовый, что дотошная имперская полиция установила совершенно точно…
      – Итак? – вежливо осведомился комиссар. – Похоже на фальсификацию?
      – Нет, – честно ответил Сабинин.
      – Вот видите… Болгарское княжество, таким образом, от вас официальным образом отрекается. Остается Российская империя… но вам ведь туда нельзя.
      Опустив глаза, Сабинин кивнул.
      – Как видите, положение ваше не из приятных, – участливо сказал комиссар. – Вот и получается, что я – ваш единственный якорь спасения. Могу вас выслать завтра же, а могу и оставить в стране, могу помочь получить настоящий вид на жительство… У меня нет времени, господин Трайков, в связи с предстоящим высоким визитом – ни сна, ни отдыха… Поэтому я не расположен танцевать с вами долгиетанцы. Вопрос простой: да или нет? И я жду столь же простого ответа. Жду минуту.
      Он демонстративно вытащил часы и уткнулся в них взглядом.
      – Вы мне не оставляете другого выхода…
      – Это, как я понимаю, означает «да»?
      – Правильно понимаете, – буркнул Сабинин.
      …Через четверть часа он встал из-за столика в кафе официально оформленным, путем письменного обязательства, негласным сотрудником австрийской полиции под рабочим псевдонимом Готлиб, то есть, если подумать, несомненным покойником, если об этом прознают обитатели пансионата. Положение не из приятных, но что оставалось делать человеку, которого самым циничным образом приперли к стене? Чертов австрияк не дал бы ему времени, чтобы отыскать Кудеяра и попросить помощи – не так он прост, хоть и не старше Сабинина. Ну что поделать, случается… Снявши голову, по волосам не плачут, а?

      Один из самых больших в Лёвенбурге мануфактурный магазин Шнейдера и Блюма для непривычного человека походил на дикие джунгли, где вполне можно заблудиться. Особенно это касалось мужчин, забредавших в подобные торговые заведения гораздо реже, нежели представительницы прекрасного пола. Вот и Сабинин поначалу немного растерялся, бродя на втором этаже по просторной, необъятной зале с бесконечными лакированными прилавками. Обращаться за помощью к кому-то из великого множества приказчиков – безукоризненно одетых молодых людей и очаровательных девиц – он пока что не стал, неторопливо продвигаясь вдоль совершенно ему ненужного ряда, – там на протянутых вдоль прилавка шнурах висели гроздья пеленок, распашонок и кружевных чепчиков.
      Вдыхая слабый приятный запах новехоньких хлопчатобумажных тканей, он миновал столь же бесконечную выставку лент, женских перчаток… Очередной ряд являл глазам богатейший выбор перчаток мужских – вот это уже способно представлять интерес…
      Встретившись взглядом с невысоким человеком в мягкой шляпе, Сабинин миновал его. Остановился, присмотрелся… Решительно догнал высокого чернобородого господина в серой визитке, тронул за плечо и склонился к его уху:
      – Простите, майн герр, но я определенно видел, как вон тот господин только что вытащил у вас портмоне…
      – Который?
      – Вон тот, в клетчатом пиджаке…
      Чернобородый господин сунул руку в тот карман, где у него лежал кошелек… тут же ее выдернул с оторопелым, злым лицом. Кинулся вслед за неспешно отходившим клетчатым пиджаком, цепко схватил его за плечи и возмущенно завопил:
      – Черт знает что такое! Отдайте кошелек, вы, скотина!
      Клетчатый пиджак воззрился на него с видом крайнего изумления и совершеннейшей невинности:
      – Помилуйте, сударь, что вы такое несете?!
      – В правом кармане, – негромко подсказал чернобородому подошедший Сабинин.
      И еще один приличного вида господин с закрученными усами, оказавшийся к ним ближе других, поддакнул:
      – Вот именно, он ваше портмоне сунул себе в правый карман. Следует немедленно кликнуть полицию, майн герр. Какой пассаж – в столь приличном заведении…
      – Выверни карманы, мошенник! – гремел чернобородый.
      Субъект атлетического телосложения, он без труда удерживал свою жертву и временами потряхивал ее, как терьер – крысу. Неприличный скандал разгорался неспешно, но неотвратимо, подобно поддерживаемому ветром лесному пожару. Решительно все в радиусе нескольких метров оказались в него вовлечены или по крайней мере стали заинтересованными зрителями, вот и приказчики вытянули шеи, подойдя вплотную к прилавкам, вот из-за занавеси в глубине зала выскочил управляющий, лысый низенький человечек в просторном сюртуке…
      – Вы с ума сошли! – отбивался клетчатый пиджак, тщетно пытаясь вырваться из железных объятий.
      Чернобородый тем временем ухитрился-таки запустить руку в его правый карман, громко ухнув в несомненном охотничьем азарте, продемонстрировал окружающим в воздетой длани кожаное коричневое портмоне:
      – Это мое, господа! Вот и монограмма!
      Усатый и еще один доброхот из публики моментально схватили клетчатого за локти, полностью лишив способности к передвижению. Вокруг, как и следовало ожидать, царило общее возмущение, выражавшееся особами обоего пола. Чернобородый, размахивая вновь обретенным достоянием, что-то азартно толковал лысому управляющему, а тот, при виде несомненного морального ущерба своему приличному заведению, трагически воздев руки, отдал ближайшему приказчику какое-то распоряжение.
      В завершение всего над кучкой зевак мелькнули петушиные перья на шляпе полицейского, а там показался и второй страж закона. Вокруг Сабинина перешептывались:
      – А на вид – человек из общества…
      – Маскировка-с, сударыня! Они понаторевшие…
      – Какой ужас! Рихард, у меня тоже пропало портмоне…
      – Дорогая, вот же оно, ты напрасно паникуешь…
      – Когда его наконец уведут?! Теперь здесь и покупки делать страшно, он наверняка не один такой…
      На лысого управляющего жалко было смотреть: он, кланяясь во все стороны, прижимая руки к груди, громко уверял, что все страхи напрасны, что в их заведении такое случается в первый и последний раз, что это уникальнейшее стечение обстоятельств, явление некоего выродка…
      – Уведите же его, он пугает дам!
      – В цепи! Где цепи?!
      Окружающая публика, судя по скептическим лицам, плохо воспринимала аргументы управляющего об уникальности данного печального события. Кто-то уже громко делился своими собственными переживаниями после близкого знакомства с искусством карманников, кто-то грозил подать жалобу в ратушу, любопытствующие стекались со всего зала, мирная торговля была на ближайшие полчаса-час нарушена бесповоротно…
      Деликатно проталкиваясь сквозь растущую толпу, Сабинин стал пробираться к выходу из зала. Свой гражданский долг он уже выполнил, изобличению преступника помог, так что не следовало доводить свое участие в деле до абсурда, став персонажем полицейского протокола, пусть и в качестве самоотверженного свидетеля…
      Коснувшись локтя юного приказчика, взиравшего во все глаза на влекущих незадачливого карманника полицейских, Сабинин спросил строго и внушительно:
      – Где у вас телефонный аппарат, юноша?
      Лицо у него при этом было строгое, а пальцы теребили лацкан пиджака так, словно вот-вот собирались его отогнуть и явить на свет божий жетон тайной полиции. Желторотый юнец купился на этот тон, суровую физиономию и жест.
      – На первом этаже, в отделе готового платья…
      – Проводите меня туда, – властно распорядился Сабинин. – Чтобы мне не терять зря времени, объясняясь с приказчиками. Нужно немедленно связаться… – И он умолк с многозначительным видом.
      – О да, конечно, герр… инспектор, пойдемте…
 
      …Через три четверти часа он сидел на кожаных подушках извозчичьего экипажа, на некотором отдалении сопровождавшего крытый фиакр, только что имевший честь увезти от «Гранд-отеля» седоусого английского майора. Того самого, что отчего-то отрекался порою от своего подданства, честного имени и воинского чина, причем заходил в своем упорстве настолько далеко, что объявлял себя бельгийским адвокатом с французской фамилией. Сабинин плохо знал англичан, но справедливо предполагал, что гордым бриттам такое поведение, в общем, мало свойственно. Следовательно, выбор гипотез в данном случае небогат: либо господин с орденской розеткой страдает неким умственным заболеванием, побуждающим выкидывать подобные кунштюки, либо, что гораздо вернее, он совершенно нормален и все не так безобидно…
      Когда фиакр свернул на знакомую улочку, Сабинин уже не сомневался, что он направляется к пансионату «Идиллия». Его догадка очень быстро подтвердилась: он издали заметил две фигуры, прохаживавшиеся у входа в пансионат. Лошадиная Рожа и заграничный бомбист Джузеппе, на сей раз в безукоризненной запасной манишке, с саквояжем в руке.
      Оба тут же уселись в фиакр, и он тронулся с быстротой, показывавшей, что возница извещен о маршруте заранее.
      Минут через двадцать фиакр свернул на улицу Меттерниха и поехал значительно медленнее, держась у тротуара. Наконец остановился, все трое вышли – итальянец так и не расстался с саквояжем – и скрылись в воротах.
      После коротких колебаний Сабинин решился. Троица вела себя так, словно слежки не опасалась ничуть, привыкла к ее отсутствию, а это давало шансы. Куда бы они ни собрались, рассчитывают пробыть там недолго – иначе почему не отпустили фиакр? – но рискнуть все же придется, если хочешь понять что-то в мрачной интриге, захватившей тебя помимо твоего желания…
      Сабинин быстрым шагом последовал за ними. Вошел во двор дома номер семь по улице Меттерниха. Он передвигался практически бесшумно благодаря купленным сегодня утром туфлям на резиновой подошве. Оказалось, авторы детективных историй, расписывавшие достоинства такой обуви, ничуть не преувеличивали, начиная с Конан Дойля и кончая сонмом эпигонов, – и в самом деле собственных шагов не слышно даже тебе самому…
      Он выглянул из-за угла как раз вовремя, чтобы увидеть, как троица скрывается во втором от угла подъезде. Тут же направился следом. Дом был из респектабельных, а потому входная дверь открывалась почти бесшумно, пружины и петли отлично смазаны…
      Нет, в парадном его не ждала засада – зато вверху, на лестнице, явственно раздавались шаги неспешно поднимавшихся людей… Сабинин на цыпочках крался следом, то и дело сторожко останавливаясь. На последнем, четвертом этаже пошел быстрее, осторожненько выглянул из-за поворота лестничного марша.
      На площадке, как и на других этажах, было лишь две квартиры – и те, за кем он следил, пошли влево. Уверенно повернулся в замке ключ, троица вошла, заперев за собой дверь. «Квартира номер пятнадцать», – отметил для себя Сабинин. И быстренько спустился вниз, посмотрел на доску, где значились имена жильцов, как оно и водится в приличных домах.
      Все восемь отделений заполнены визитными карточками. Под пятнадцатым номером значился «Карл Альфред Беннеке, дипломированный архитектор». Интересно, существует такой на самом деле или он сродни князю Трайкову?
      Выйдя на улицу, он быстро огляделся и направился к скамейке, которую надежно загораживала от глаз выходивших из подъезда зеленая деревянная беседка, увитая многолетним плющом, зато для него это был идеальный наблюдательный пункт. Он уселся, надвинул мягкую шляпу на глаза, откинулся на выгнутую спинку, придав себе вид беззаботного лентяя, не озабоченного поисками хлеба насущного.
      Медленно текли минуты – так всегда бывает, когда напряженно ждешь, время растягивается словно полузасохший гуммиарабик, кажется даже, что слышишь неторопливый скрип секундной стрелки, которая…
      Черт возьми! Как ни внимательно он смотрел, а едва не упустил Лобришона!
      И ничего удивительного – поскольку тот вышел не из второгоподъезда, куда они все на его глазах входили, а из первого! Как ни в чем не бывало, опираясь на знакомую трость с серебряной рукоятью в виде конской головы, Лобришон-Хаддок, бельгиец-британец, адвокат-майор, шагал к воротам, а следом, появившись опять-таки из первогоподъезда, двигались белобрысый и Джузеппе, уже без своего страшненького саквояжа.
      Сабинин оторопело смотрел, как они выходят из ворот и сворачивают к фиакру, как фиакр уезжает. Он и не собирался следовать за ними – только что обнаруженная загадка, на его взгляд, требовала немедленного решения.
      Он, не колеблясь, вошел в первый подъезд. Первым делом направился к списку жильцов, еще издали заметив, что там зияет пустотой одно из гнезд. Семь ячеек заполнены, а вот напротив восьмого номера – пустое место, обнажающее картонную подложку застекленной витринки…
      Взбежал на четвертый этаж. Ну, конечно, не столь уж и трудно догадаться, осмотревшись здесь, что восьмая квартира в первом подъезде примыкает к пятнадцатой, расположенной во втором. Поскольку он ни на миг не допускал мысли, что майор с компанией – духи или индийские факиры (лишь эти две категории, если верить знатокам предмета, обладают способностью проходить сквозь стены), объяснение подворачивалось скорое и насквозь материалистическое: меж обеими квартирами есть какое-то сообщение, что и позволило троице выкинуть на его глазах незатейливый фокус…
      Так и подмывало повернуть начищенную медную ручку звонка, позвонить в восьмую квартиру… но что потом? Приподнять шляпу и вежливо осведомиться: «Простите, а не имеет ли ваша квартира сообщения с той, что расположена за стеной, в соседнем подъезде?» Глупость какая… Справиться о каком-нибудь с ходу выдуманном субъекте? Опасно. Что если тот, кто выйдет на звонок – если в восьмой квартире есть сейчас кто-то, – знает Сабинина в лицо? У него не так уж и мало знакомых здесь, а также есть нешуточные подозрении, что кое-кто из тех, кому он известен, ему самому как раз незнакомы…
      Нет, не стоит рисковать. Он и так узнал кое-что весьма интересное, хотя непонятно, как это увязать с прежними открытиями…
      Бедные обитатели дома. Можно представить, какая паника поднялась бы, узнай они о содержимом саквояжа, оставленного в пятнадцатой квартире… или в восьмой?
      Он открыл входную дверь.
      – А я вам говорю, что шутки кончились! Будете и дальше тут отираться – вызову полицию!
      – Неужели вас не интересует…
      – Да плевал я на вашу десятку! Что глаза выпучили? У нас тут респектабельный дом, а я своим местом дорожу! Не стоит ваша вшивая десятка того, чтоб мне из-за вас терять место! И вообще, некогда мне тут с вами язык чесать! Идите себе!
      Один из споривших был Сабинину незнаком – краснорожий усатый мужчина в жилете без пиджака, а вот второго он знал. Карл Вадецкий собственной персоной, любитель весьма опасных сенсаций, истово стремящийся на них прилично заработать…
      – Господа, господа, – примирительно сказал Сабинин, разделяя шумевших своей тростью, как барьером. – Посовеститесь, право, вы привлекаете внимание…
      – А чего мне совеститься? – фыркнул краснорожий. – Я, майн герр, при исполнении обязанностей, как старший дворник. Это пусть он совестится, не желает убраться, пока честью просят, можно и патрулю посвистеть…
      – Постараюсь вам помочь, – сказал Сабинин веско, украдкой подмигивая Вадецкому и движением глаз призывая следовать за собой. – У меня больше опыта в обращении с такими вот господами… Пойдемте, майн герр, – крепко взял он под руку растерявшегося журналиста. – Не стоит конфликтовать с господином старшим дворником, он как-никак пребывает при исполнении своих обязанностей, а порядок должен быть во всем… Ну, пойдемте, пойдемте… – повлек он Вадецкого в сторону ворот.
      – Благодарю, майн герр, – пробурчал за спиной дворник. – Ежели вы доктор, точно вам говорю – запереть бы вот этого не грех. Чтоб не шлялся. Точно, в следующий раз полицию крикну без церемоний…
      – Ну что вы тут смущаете добропорядочных бюргеров? – весело спросил Сабинин на улице. – Сдается мне, я вас только что вырвал из цепких лап закона, он и в самом деле собирался вот-вот полицию свистнуть…
      – Спасибо, – хмуро бросил Вадецкий. – Вы-то как оказались здесь?
      – Хочу снять квартиру, – бухнул Сабинин первое, что пришло на ум (в принципе вполне убедительное объяснение). – Мне сказали, здесь имеются свободные…
      – Выбрали местечко… – поморщился журналист. – Ну, если не боитесь привидений, вам и карты в руки… Да, а что там с нашим делом?
      – Все делается не настолько быстро, особенно когда речь идет о столь серьезных тайнах, – сказал Сабинин. – Не всякий издатель и книгопродавец возьмется, тут нужно время… А что вы имели в виду, говоря о привидениях?
      Следовало ковать железо, пока горячо, пока журналист не остыл от недавнего скандала и плохо сдерживал эмоции.
      – Ничего особенного, – не раздумывая, ответил Вадецкий. – Сам я в привидения не особенно верю, как-то не доводилось сталкиваться, но иные считают, что они есть, а уж духи убиенных непременно бродят поблизости от locus delicti…
      – Вы меня интригуете, – сказал Сабинин. – Еще во время нашего первого знакомства я подметил за вами этот недюжинный талант. Что тут стряслось? Некое ужасающее злодеяние?
      – Это как посмотреть, – пожал плечами Вадецкий. – Неделю назад жильца из восьмой квартиры убили самым загадочным образом. Всадили три пули в подъезде, не взяли ни бумажника, ни золотых часов, ни алмазной булавки из галстука, все ценности, словом, остались при нем…
      – Может, кто-то попросту помешал грабителям?
      – Не похоже. У меня есть, как вы помните, кое-какие знакомства в полиции… Судя по всему, от момента убийства до того, как к трупу подошел вызванный встревоженными соседями дворник, прошло не менее четверти часа. Вполне достаточно, чтобы успеть oбoбрать. Уж если убийца оказался достаточно хладнокровным, чтобы произвести три выстрела в упор, что ему помешало бы забрать ценные вещи, прежде чем скрыться?
      – Кто его знает… – задумчиво сказал Сабинин. – В конце-то концов, вовсе не обязательно пускать три пули в человека, которого хочешь примитивно ограбить, таких извращенцев в наше время мало встречается… Грабят обычно без убийства… Может, этот ваш жилец из восьмой был каким-нибудь там карбонарием. Уж вам, специализирующемуся на революционерах и прочих в прямом смысле слова убийственных секретах, это должно быть прекрасно известно: из-за чего порою в людей всаживают пули в собственном подъезде…
      – Ах, спасибо, – шутовски раскланялся Вадецкий. – Без вас, Трайков, я ни за что бы не догадался… Увы, вы попали пальцем в небо. Я со многими говорил… Доктора Крофта знало столько людей… Трудно вообразить субъекта, более далекого от каких бы то ни было революционных дел. Скопидом и благонамереннейший филистер, старый холостяк, таковым оставшийся по причине патологической жадности, упрямый, как целое стадо ослов… Романтическую подоплеку вроде ревнивого мужа опять-таки отметаем с порога. Дама сердца у покойного была одна-единственная – банковская книжка… Вопиющескучный, вопиюще приземленный был субъект, поверьте. Упрямец, склочник… Мне рассказали, что незадолго до его смерти жильцы из соседней квартиры – они недавно въехали, переделывали что-то – надоели Крофту постоянным стуком… так вот он, хотя дело происходило средь бела дня, когда никому не возбраняется производить в квартире разные шумные работы, встал на дыбы. Не дворнику пошел жаловаться, не полицейского в конце концов позвал, а написал длиннейшую кляузу в ратушу… Представляете себе?
      – Ну, вот вам и разгадка, – сказал Сабинин небрежно. – Тот самый сосед, рассерженный на кляузу, подстерег Крофта и бабахнул в него от всей души…
      – Бросьте! Я успел с ним поговорить. Беннеке – застенчивый юнец, только что получил диплом, снял первую в жизни собственную квартиру… Совсем мальчишка. Да и жалоба в ратушу не могла возыметь ровным счетом никаких последствий, поскольку Беннеке ни малейших нарушений не допустил, мастера у него работали днем…
      « Беннеке?! – подумал Сабинин. – Любопытный оборот принимает наша история. Вполне возможно, Карл Альфред Беннеке и в самом деле застенчивый юнец, но вот иные его знакомые – люди крайне загадочные, отнюдь не застенчивые и, чует мое сердце, отнюдь не мирные. Совпадение или нет? А что, если Крофт им мешал? Упрямый, как стадо ослов… а им позарез требовалась именно эта, восьмая, квартира, но вредный доктор ни за что не соглашался съехать? Господи, но зачем? Что за цель поставлена, если ради нее, не колеблясь, идут на убийство даже случайного человека, просто потому, что он мешает? О совпадениях говорить глупо, слишком много совпадений: и Беннеке недавно переехал, и Крофта убили неделю назад… Не верится в такиесовпадения нисколечко…»
      – Ну, может, не сам Беннеке…
      – А кто? Его юная супруга? Бросьте. Милейшая молодая пара вне всяких подозрений.
      – Кто же теперь обитает в восьмой?
      – Понятия не имею, ее кому-то сдал домовладелец, но вот его-то мне расспросить не удалось. Спустил на меня своего бульдога, старшего дворника, – ну, вы видели эту скотину…
      – Что ж, его можно понять, – раздумчиво сказал Сабинин. – Я имею в виду домовладельца. Кому хочется, чтобы его дом приобрел дурную славу и попал на страницы газет в связи со столь печальным событием… А что полиция?
      – Полиция! – саркастически воскликнул Вадецкий. – Ни следов, ни зацепок. Убийца оказался чрезвычайно ловким – никто его не видел. Время, правда, было довольно позднее… А зачем вам понадобилось снимать здесь квартиру?
      – Ну, не обязательно здесь… – сказал Сабинин небрежно. – Сюда я, пожалуй что, и не вернусь после всего, что вы рассказали, мы, славяне, чертовски суеверны, должен вам признаться… Мне попросту не вполне удобно оставаться в пансионате, скажу вам по секрету, здесь замешана дама. Мы, революционеры, не давали обета аскетизма, знаете ли…
      – Могу вам порекомендовать сносное бюро по найму квартир, если вы серьезно намерены…
      – Вы меня чрезвычайно обяжете, – поклонился Сабинин.
      Независимо от мотивов, приведших его в дом по улице князя Меттерниха, он и в самом деле согласно продуманной заранее диспозиции собирался всерьез заняться поисками съемной квартиры. А потому пришлось останавливать извозчика и в сопровождении Вадецкого ехать в рекомендованное тем бюро. Откуда он вышел с доброй дюжиной смотровых билетиков, кои могли оказаться нелишними сразу для нескольких целей – и квартира нужна по-настоящему, и есть великолепная возможность мотивировать разъезды по городу… И перед Кудеяром, и перед своим новоиспеченным начальником, комиссаром Мюллером.
      …С Мюллером и было непосредственно связано следующее дело. Точно в назначенное время он приехал на улицу генерала фон Шварценберга, где в небольшой квартирке, с порога производившей впечатление нежилой, его ждал неприметный полицейский чиновничек в партикулярном. Что поделать, в роли негласного сотрудника по кличке – конечно, кличке, что уж там – Готлиб приходилось уделять какое-то время и общению со здешними фараонами…
      Чиновничек, внешне безукоризненно вежливый, а на вид простоватый, тем не менее впился в него, как клещ. На бумагу легло много интересных подробностей о житье-бытье обитателей пансионата, а также контрабандистских тропках. Только одного Сабинин не коснулся – мастерской в подвале пансионата. Не следовало выкладывать все, что ему было известно, на первой же рабочейвстрече – чем быстрее тебя выжмут досуха, тем скорее потеряешь определенную ценность в глазах господ из полиции. Козыри следует приберегать… Благо чиновничек и не заикался о бомбах и взрывчатых веществах. У Сабинина создалось впечатление, что австрияки попросту не знают о подобных забавах русской политической эмиграции. И это при том, что Козлов устраивает испытания на полигоне, пусть давно заброшенном армией, забытом. Положительно, здешние церберы сыска излишне разнежились…
      Разумеется, он напомнил об обещании Мюллера предоставить твердыйвид на жительство, а чиновничек, как и следовало ожидать, заметил, что подобную честь еще следует заслужить. К тому же никто пока что не собирается углубленноизучать те документы, по которым герр Трайков здесь обитает.
      Иными словами, полиция намеревалась держать его на коротком поводке. И позволяют вроде гулять по улицам сего славного города невозбранно, и моментально напомнят при первой надобности, сколь зыбко его нынешнее положение… Медвежий капкан в бархатном футляре, если без экивоков, сунь туда руку – и горько пожалеешь…
      Разумеется, в какой-то момент всплыла и фамилия некоей фрейлейн Гесслер – и вот тут-то Сабинин насторожился, стал внимательнейшим образом взвешивать слова. Да, знаком, а как же. Нет, о характере связывающих их отношений он даже в данный момент говорить отказывается (чиновничек сделал грустно-философическое выражение лица и не настаивал). Кто она? Германская подданная, с которой он познакомился еще в прошлом году в Петербурге. Зачем сюда приехала? По мотивам, совершенно не связанным с нелегальщиной и какими бы то ни было политическими партиями.
      Игра, конечно, была рискованной – нельзя исключать, что у них есть на Надю некий материал. Но, с другой стороны, он вовсе и не обязан знать о двойной жизни предмета своего обожания…
      Поставив последнюю точку, чиновничек старательно промокнул написанное с помощью бронзового пресс-папье, сказал невыразительно:
      – Надеюсь, герр Готлиб, вы были со мной откровенны…
      – Боже, как вы можете сомневаться? – патетически воскликнул Сабинин и даже привстал: – Blut und Leben fur Habsburg! Fur ein Oesterreich, ganz,einig, gross!
      Нотаций не последовало – его невзрачный собеседник лишь заметил скучным голосом:
      – Молодой человек, попрошу вас впредь серьезнее относиться к… тому, чем мы здесь с вами занимаемся. Это в ваших же интересах…
      С сим отеческим напутствием Сабинин и был отпущен наконец на свободу из цепких лап австро-венгерской полиции. И почти сбежал по лестнице, ухмыляясь во весь рот.

      В том же прекрасном настроении он полутора часами позже покидал здешнее отделение «Общества Австрийского Ллойда». Лицо расплывалось в улыбке так, что неприлично становилось перед сторонними прохожими, но он ничего не мог с собой поделать – догадка блестяще подтвердилась, и сейчас он был единственным из непосвященных, кто знал правду. Даже жутковато становилось, страшно было проходить поблизости от мостовой – вдруг сейчас понесет какая-нибудь лошадь, сомнет его изнаниепогибнет вместе с ним?
      «Какие глупости лезут в голову…» – подумал он смущенно. Чтобы немного привести себя в порядок, обрести прежнее трезвомыслие, повернулся спиной к проезжей части и долго стоял у витрины «Ллойда», рассеянно глядя на выставленные в ней модели океанских лайнеров, большие, в пару аршин длиной, изготовленные с величайшим тщанием. «Лузитания», «Мавритания», итальянский красавец «Принцесса Мафальда», два корабля-близнеца, которыми помешанные на гигантомании англичане еще только готовились удивить мир, существовавшие лишь в рабочих чертежах – «Олимпик» и «Титаник», сущие плавучие города. Судя по всему, сыны Альбиона вновь намеревались побороться за «Голубую ленту».
      «Ай да черный гусар, ай да сукин сын!» – мысленно похвалил он себя в стиле великого поэта, но тут же погрустнел немного – даже самые блестящие догадки ничего еще не решали, а вот хлопот прибавляли столько, что плечи заранее гнулись под грузом…
      Вскоре он шагал по коридору «Савоя», на сей раз степенно и чинно, неся букет – опять-таки от Кутлера, белые астры с орхидеями и пармскими фиалками. И постучал без спешки, солидно.
      Надя открыла сразу же. Подав ей букет, Сабинин прошел в гостиную, огляделся и весело спросил:
      – Надеюсь, в гардеробе никакие товарищи по борьбе не прячутся?
      – Коля, ты несносен…
      – Это от ревности, – беззаботно сказал Сабинин. – Одно из семейных преданий, коими наша семья всегда гордилась, гласило, что мой прапрадедушка зарезал из ревности мою прапрабабушку прямо на званом обеде у Потемкина…
      – Его, надеюсь, повесили?
      – Нет, – сказал Сабинин. – В те времена об эмансипации как-то и не слыхали, и зарезать супругу из ревности почиталось вполне приличным и допустимым для дворянина поступком…
      – Врешь ведь. Все врешь.
      – Ага, – сознался он. – Это – от прекрасного настроения…
      Схватил ее в объятия и принялся целовать по-настоящему. Надя легонько сопротивлялась, упираясь ему в грудь ладошками, но когда он стал теснить в сторону спальни, принялась отбиваться всерьез, нешуточно. В конце концов Сабинин ее отпустил, спросил обиженно:
      – Ты что, мне не рада?
      – Я тебе ужасно рада, – заверила Надя, поправляя растрепавшуюся прическу. – Но это не значит, что можно на меня набрасываться диким татарином. Мы в фешенебельном отеле, здесь то и дело шмыгают горничные, по звонку и без звонка, а молодая дама из хорошей семьи должна заботиться о своем добром имени… Ну, не смотри ты на меня голодным зверем!
      – Вообще-то есть на свете уютный, тихий пансионат с весьма монархическим названием…
      – Сядь, – сказала Надя. – Подожди минутку. Ты мне совершенно не даешь и слова вставить… – Она уселась напротив, грациозная, соблазнительная до сладкой жути. – Как ты смотришь на то, чтобы обосноваться в прекрасной, уютной квартире, где не будет ни назойливых горничных, ни непрошеных гостей? Только ты и я.
      – Вы ангел, фрейлейн Гесслер, – сказал Сабинин. – Это ничего, что я раздеваю вас беззастенчивым взглядом?
      – Я как-нибудь переживу… – томно улыбнулась она. – Так что ты о такой идее думаешь?
      – А что я могу думать? Что она великолепна. Мне и самому в голову приходило снять квартиру…
      – Ну, вот, а я в отличие от некоторых не предаюсь маниловским мечтаниям, а претворяю их в жизнь… Вставай, поедем к домовладельцу, вернее, к его нотариусу, квартиру я уже нашла, даже купила кое-какую мебель и наняла мастеров, чтобы произвели ремонт. Въезжать можно хоть сегодня. Сейчас я тебе напишу адрес…
      – Мне что, одному ехать?
      – Придется, – энергично сказала Надя. – Не стоит мне привлекать к себе излишнее внимание, согласись. Долгожданная женская эмансипация пока что не завоевала Европу, и уж в особенности Австрию. Мы в довольно консервативной стране, это не Франция и не Швейцария… А посему все должно быть по правилам: у нотариуса, у домовладельца появишься и подпишешь все должные бумаги именно ты. Респектабельный глава добропорядочного семейства, пусть и иностранного, но живущего по тому же «Домострою», который здешним бюргерам так мил… И не останется ни малейших подозрений. Благо здешние порядки вовсе не требуют предъявлять свидетельство о браке. Будет вполне достаточно, если меня заочно, в глаза не видавши, будут считать госпожой Трайковой…
      – Подожди, они тебя что, вообще не видели?
      – Ну, конечно, я же тебе и объясняю, – сказала Надя. – Все переговоры вел один мой здешний знакомый, он и вносил солидный задаток, нанимал мастеров. Милый, здесь попросту не принято, чтобы молодая супруга сама занималась столь мужскими делами. Все уже сделано, осталось лишь появиться солидному главе семейства, подписать договор найма, произвести на владельца наилучшее впечатление… Сумеешь?
      – Конечно, – сказал Сабинин. – Я еще, чего доброго, начну у него прилежно выяснять, где ближайшая церковь, ибо глава семейства человек богобоязненный… Это не будет перехлестом?
      – Не думаю. Так даже лучше. Ханжи испокон веков внушали доверие… Только, я тебя особо попрошу, не давай твоего адреса никому в пансионате.
      – По-моему, «никому» в данном случае обозначает некоего Дмитрия Петровича, а?
      – Твоя правда, – вздохнула Надя. – Хочешь, я буду с тобой предельно откровенна? Когда-то мы с ним были… близки. Герой революции, живая легенда ее короткой истории – и юная девушка, делавшая первые шаги в подполье… Время, знаешь ли, уходит безвозвратно и делает людей взрослее. Вряд ли тебе интересны подробности, скажу кратко: мы расстались, как только я стала достаточно независимой. Терпеть не могу опекунов, а он пытался таковым остаться, несмотря на изменившиеся реалии… Что печальнее, он так никогда и не смирился с новымположением дел… Короче говоря, я не хочу его видеть. Помилуй бог, ни тени прежних чувств, он попросту мне досаждалбы… Понимаешь?
      – Да, конечно…
      – К прошлому, надеюсь, не ревнуешь?
      – Да нет, бессмысленное занятие, – сказал Сабинин. – А вот этот твой знакомый, что все за тебя сделал…
      – Коля! Ему за шестьдесят, я вас как-нибудь познакомлю.
      – Это еще ничего не доказывает, – строптиво сказал Сабинин. – Вон Багрецову за пятьдесят, а он за тобой ухлестывал, сама говорила…
      – Ну вот что, мсье! Либо вы немедленно отправляетесь к нотариусу, либо нынешнюю ночь проведете в совершеннейшем одиночестве… разве что с какой-нибудь доступной девицей из ближайшего кафешантана. Понятно?
      – Люблю, когда мне угрожают прямо и недвусмысленно… – признался Сабинин, вставая и берясь за котелок. – Ты мне позволишь расплатиться собственными деньгами?
      – Бога ради, если ты в состоянии. Это даже пикантно – на какое-то время почувствовать себя вульгарной содержанкой. Можешь считать меня испорченной, но я сегодня ночью буду холодна, пока ты мне не сунешь за корсаж мятую ассигнацию…
      – Мне такой оборот дела нравится, – сказал он, принимая игру. – А если я тебе суну за корсаж несколькосмятых ассигнаций, ты не станешь тянуть до ночи?
      – Не стану, сударь, – проворковала Надя, прикрыв глаза длинными ресницами. – Мы, порочные особы, на такие знаки внимания завсегда отзывчивы… Нет-нет, ни шагу в мою сторону, вы, сластолюбивый субъект! Немедленно к нотариусу!
 
      …Домовладельцем оказался не австрияк, а польский пан по фамилии Доленга-Колодзей («Из тех самых Колодзеев!» – заявил он с апломбом при первом знакомстве так, словно весь свет, не говоря уж о заезжем болгарине, повинен был знать славных Колодзеев словно «Отче наш»).
      Впрочем, если не считать шляхетной спеси касаемо герба и славной истории, во всем остальном пан Доленга-Колодзей оказался вполне приятным человеком – полнокровный толстяк, несомненный кутила и жуир, велевший подать шампанского, едва Сабинин переступил порог нотариальной конторы. И его нотариус был ему под стать – необъятный пан Марушевич, напоминавший одного из персонажей комических лент американского синематографа, толстяка Фатти.
      Вот только сумма, запрошенная этими обаятельными толстяками, на взгляд Сабинина, превосходила разумные пределы. О чем он не преминул сообщить вслух – с надлежащей дипломатией, конечно.
      – Помилуйте, пан Константин! – воскликнул Колодзей, воздевая пухлые руки. – Цена, пан Марушевич не даст соврать, зависит от рыночного спроса… черт возьми, потомку славных Колодзеев как-то и неудобно даже швыряться этими торгашескими терминами, но что поделать, если времена меняются, двадцатое столетие на дворе… Вы же не лачугу у нас торгуете, ясновельможный! Дом расположен в прекрасном месте, в респектабельном квартале, вы знаете, что по улице князя Меттерниха непременно проедет завтра его императорское величество с эрцгерцогом? Да-да, я вчера обедал с местным полицейским комиссаром, и он поведал совершенно недвусмысленно… Только пусть это пока останется между нами: вы же понимаете – меры безопасности, августейший приезд, пусть и краткий, совершенно неофициальный… Я надеюсь, вы полностью благонадежны? Все-таки я вам сдаю квартиру на улице, по которой проследует такойкортеж…
      – Можете быть спокойны, панове, – сказал Сабинин, извлекая визитную карточку комиссара Мюллера. – Думаю, этот господин не откажется засвидетельствовать мою полную благонадежность.
      – Вот и прекрасно. – Пан Марушевич словно бы невзначай положил карточку в бумажник. Нотариус есть нотариус. – Мой хозяин совершенно прав, пан Константин, – квартира великолепна. Вместо того чтобы тесниться послезавтра в уличной толпе, вы будете наблюдать проезд императора с собственного балкона…
      – Это, конечно, привлекает, – серьезно сказал Сабинин. – Правда, насколько я знаю, согласно тем же мерам безопасности окна и балконные двери будут наглухо закрыты…
      – Ну и что? Вы будете стоять у окна с бокалом шампанского в одной руке и сигарой в другой. Окна там огромные, что из того, что они будут заперты? Скажу вам по совести, пан Константин: ваше счастье, что вы – болгарин. С немца, а уж тем более с москаля, мы взяли бы еще больше…
      – Скажи уж, Игнаций, содралибы побольше! – гулко расхохотался Колодзей, подливая в бокал Сабинина искрящейся живительной влаги. – Немца и москаля ободрали бы – ух! С полным нашим шляхетным почтением! А с вас, брата-славянина, мы и берем-то сущие пустяки… Детишкам на молочишко, ха-ха-ха! Ну, ударим по рукам, пане ласковый? А то охотники найдутся!
      – По рукам, – решительно сказал Сабинин. И небрежно добавил: – Если квартира так хороша, что же прежний владелец от нее отказался?
      Удар был нанесен мастерски – на брыластой физиономии пана Колодзея мелькнула растерянность. И у Сабинина осталось впечатление, что нотариус мгновенно наступил патрону на ногу под столом.
      Как и подобает опытному крючкотвору, Марушевич опомнился первым:
      – Ну что поделать… Этот пан получил большое наследство и решил, что наш городок отныне для него слишком провинциален. Разорвал договор и уехал в Вену…
      – А, понятно… – кивнул Сабинин. – Что ж, панове, начнем скучную возню с бумагами?
      При первом упоминании об улице князя Меттерниха он ничего еще не подумал тревожного, просто отметил в уме: любопытное совпадение. Однако в лежавшем перед ним договоре найма черным по белому значилось: «…квартира номер восемь в принадлежащем господину Доленга-Колодзею владении, доме под номером семь…»
      Вот теперь емупришлось собрать в кулак всю волю и притворство, чтобы сидеть с совершенно равнодушным лицом, обмакивая перо в заботливо придвинутую Марушевичем хрустальную чернильницу с круглой бронзовой крышечкой…
 
      …Он тихонечко выбрался из постели, где сладко подремывала утомленная бурными ласками красавица, – сцена из французского романа, черт побери! – накинул атласный халат и на цыпочках вышел в гостиную.
      Сумрак уже сгущался, но пока что в комнате было достаточно света, чтобы уверенно передвигаться по ней, не зажигая огня. Взяв со стола портсигар, он закурил и уселся в кресло, глядя на стену так, словно надеялся, что его пытливый взгляд способен ее ощупать и простукать.
      Он уже изучил планировку квартиры, старательно ее обойдя, что вполне естественно для нового жильца, к тому же беглеца в чужой стране, вдруг ставшего временным обладателем столь уютного обиталища. И теперь мог сказать с уверенностью: только эта стена соприкасается с квартирой номер пятнадцать. Только через эту стену и никак иначе могли попасть в восьмую Лобришон с компанией.
      Однако никаких потайных ходов, скрытых дверей усмотреть не удалось. Стена как стена – обита новехонькими, синими с золотом обоями, украшена парочкой посредственных картин, к стене придвинут столик с пустой хрустальной вазой, а еще возле нее стоит высокий, почти под самый потолок, весьма старомодный dressoir – внушительное сооружение, массивное, невероятно тяжелое даже на вид, черного дерева, с полками, уставленными книгами и бронзовыми безделушками. Такое впечатление, словно бы некий почитатель старины заказал изготовить это чудовище по чертежам ушедших веков… а вот книги и безделушки тут, откровенно говоря, совершенно не к месту. Тут бы стоять либо посуде, либо ценным вещам, как в старину и полагалось. Не гармонирует мебель с тем, что на полках расставлено…
      Руки чесались исследовать дотошно и внимательно этого монстра. Если потайная дверь в квартиру за стеной существует – а так оно и обстоит, ручаться можно! – то расположена она за dressoir и нигде иначе. Вполне возможно, это сооружение снабжено скрытой пружиной, позволяющей его отодвигать без труда. Другого объяснения попросту нет.
      Как-то же они переходили из одной квартиры в другую! Неужели – старательно отодвигая с той стороны этот образчик мебельного искусства минувших веков, тужась и чертыхаясь? Нет, тот, кто устраивал потайное сообщение меж квартирами, коли уж имел на это время, непременно позаботился бы о максимальном удобстве для всякого, кто вздумает ходом воспользоваться…
      Простучать бы стену, изучить бы ее сверху донизу… Но нельзя, увы. Подобные манипуляции мгновенно насторожат Надю. Или она ни о чем не ведает? Но почему столь многозначительны совпадения? Надя – Лобришон – итальянец – белобрысый – эти две квартиры – взрывчатые вещества…
      Вот именно, взрывчатые вещества и опытный бомбист из Милана…
      Вернувшись в спальню, стараясь не разбудить сладко посапывавшую Надю, он взял со столика у постели бутылку тминной настойки, соседствовавшую с шампанским, и, пренебрегая приличиями, сделал добрый глоток прямо из горлышка словно люмпен-пролетариат у монопольки. Впрочем, в Маньчжурии именно так пивать и приходилось ради экономии времени…
      Сунув ноги в новехонькие ночные туфли, поплотнее запахнув халат, вышел на балкон, встал у перил, жадно затягиваясь очередной папиросой. Совсем потемнело, вдоль улицы князя Меттерниха уже зажглись яркие электрические фонари, освещая величественно повисшие в безветренном воздухе черно-желтые штандарты, длинные гирлянды из гофрированной бумаги, раскрашенной в те же верноподданнические цвета, императорские вензеля и прочую, заблаговременно вывешенную парадную мишуру.
      Ему было зябко отнюдь не от ночной прохлады – от своих догадок…
      Не далее как вчера от нечего делать листал изданную здесь на немецком книжечку американских юмористических рассказов некоего О. Хэнри и сейчас вспомнил примечательную фразу оттуда – «в жизни есть некоторые вещи, которые непременно должны существовать вместе».
      О. Хэнри, правда, имел в виду грудинку и яйца, ирландцев и беспорядки, что-то там еще, столь же малозначительное…
      А как насчет монархов и бомбистов?
      Приходится признать, что и эти вещи с некоторых пор находятся в неразрывной связи, – печальные новшества даже не нынешнего, а прошедшего столетия… впрочем, ради исторической точности следует упомянуть еще и бомбы, которыми пытались поднять на воздух Наполеона, а это – конец века восемнадцатого. Ну, не суть важно…
      Монархи и бомбисты. Монархи и террористы. Особенно если вспомнить, что и Габсбургов это не обошло, что супруга нынешнего императора, на чьи портреты в молодости невозможно смотреть без замирания сердца, девять лет назад была убита итальянским анархистом. Если вспомнить, что в империи Франца-Иосифа хватает своихреволюционеров, за которыми весьма даже усердно охотится тайная полиция, итальянские иррединтисты из Триеста, чешские анархисты, радикалы словенские, сербские, боснийские, герцеговинские, черногорские…
      Кажется даже, что волосы на голове зашевелились от жуткого предчувствия…
      Эта картина встала перед его глазами в цветах и красках: внизу, по этой самой брусчатке, мимо этого самого модного магазина на противоположной стороне улицы двигается окруженный свитой экипаж монарха, пеструю толпу надежно удерживает за незримой чертой многочисленная полиция, и вдруг совершенно неожиданно из окна на четвертом этаже летят вниз метательные снаряды, способные превратить улицу в преддверие ада…
      Разыгравшаяся фантазия? Бред горячечного воображения? Но чересчур уж многозначительны совпадения. Чересчур страшны в своей знакомой незамысловатости. Где-то здесь, скорее всего за стеной, в пятнадцатой квартире, пребывает саквояж с бомбами…
      И ведь у них есть все шансы. Быть может, для того и придуман трюк с потайной дверью, соединяющей две квартиры. Главное – не бросить бомбу в кого-то, облеченного властью, в коронованную особу, а благополучно уйти потом, пользуясь растерянностью и паникой первых после покушения минут. Если среди террористов нет фанатиков, заранее собравшихся остаться на месте покушения и гордо взойти на эшафот, – задумка с двумя квартирами великолепна. Из одной бросают бомбы – а из другой скрываются через соседний подъезд.
      А можно даже и не скрываться, преспокойно остаться во второйквартире. Если никаких улик преступления там нет. Кто догадается, кому придет в голову, что меж двумя квартирами есть тайное сообщение? Лишь тщательный обыск способен обнаружить потайную дверь… но кому придет в голову?
      – Боже ты мой… – прошептал он, замерев с папиросой у губ.
      Неужели самым последним идиотом в этой истории выглядит он? И не только идиотом…
      Черт его знает, как там обстоит дело с юной супружеской четой Беннеке, свежеиспеченным архитектором и его женушкой. Важнее другое…
      Что касается этойквартиры, восьмой, вся ответственность за нее лежит на господине из Болгарии Константине Трайкове.
      Есть, конечно, его загадочный «дядюшка» (тот самый надежный знакомый, о котором упоминала Надя, тот, что вел все предварительные переговоры с Колодзеем), но «дядюшка», вполне может оказаться, Лобришон, в любую секунду способен раствориться в воздухе подобно привидению. То есть мсье с орденом исчезнет, а останется респектабельный британский майор, крайне возмущенный тем, что его осмелились спутать с неким адвокатишкой из Льежа. Сбрить усы, надеть другую одежду, перекрасить волосы – любой свидетель в растерянности примется чесать затылок: вроде бы он, а вроде бы и не он, темное это дело…
      И потом, «дядюшка» не замешан ни в каких действиях. Это господин из Болгарии снял квартиру, подписал все необходимые документы, представился по всей форме старшему дворнику, словом, официально вступил во временное владение квартирой. Именно он в этой квартире в данный момент и находится, зато молодая супруга болгарского господина не обязана была предъявлять кому бы то ни было свои документы, что ее опять-таки уводит со сцены то ли в зрительный зал, то ли и вовсе за кулисы. И если дойдет до полицейского следствия… «Да, я какое-то время выдавала себя за супругу этого господина, да, я какое-то время жила в квартире, да, мы спали в одной постели… но ведь и первое, и второе, и третье не является нарушением законов Австро-Венгрии, господин комиссар?» И комиссар будет вынужден с ней согласиться. Потому что она всецело права. Никого из той компании нет на открытой всем взорам сцене, кроме господина из Болгарии, господина из Болгарии, господина из Болгарии…
      Идиота из Болгарии! Козла отпущения из Болгарии!
      А почему бы и нет? Уж если допустить, что он оказался прав и послезавтра из окна какой-то из квартир в кортеж императора полетят бомбы, почему бы не сделать следующий шаг и согласиться, что «пан Константин» выбран на роль козла отпущения?
      Скрыться бесследно через потайной ход, оставив в растерянности полицию, – мудрое решение. Но еще выигрышнее было бы кинуть полиции кость – крайне подозрительного иностранца, живущего здесь по поддельному паспорту. Погоню и следствие это непременно развернет на сто восемьдесят градусов, полностью отведя подозрения от теплой компании, состоящей из фрейлейн Гесслер, седого господина с орденом, итальянского гостя, белобрысого молодого человека и бог ведает кого еще…
      Но ведь господин Трайков не будет молчать?
      А если ему суждено попасть в руки полиции в состоянии, напрочь исключающем всякую возможность общения? Как верно подметил тот ряженый казачок еще на другой стороне границы, покойники не в состоянии вступать в какие бы то ни было отношения с властями и полицией.
      Так что же, действительно…
      Он не хотел верить, но очень уж идеально подходили друг к другу все до единого кусочки головоломки, мозаики с кровавым отливом.
      В спальню он вернулся в совершеннейшем расстройстве чувств. Нежные руки, выпроставшись из-под белоснежной простыни, обняли его за шею, притянули, он с превеликим удовольствием отрешился от всех забот, но даже теперь, отвечая на ленивые, сонные поцелуи молодой красавицы, бился над одним-единственным, жизненно важным вопросом.
      Если он не ошибся и все произойдет согласно его расчетам, как из всего этого выбраться живым?

      Не зря говорится, что утро вечера мудренее. Проснувшись утром, он спокойно побрился, мирно позавтракал вместе с Надей – их продовольствованием занялась приходящая прислуга, нанятая, как выяснилось, тем же заботливым и предусмотрительным дядюшкой (и наверняка представления не имевшая о потаенной стороне жизни своих новых хозяев). Ничто не изменилось, он по-прежнему верил, что угадал все правильно, но в душе не было теперь ночнойрастерянности, едва ли не переходившей в безнадежность. При солнечном свете все опасности стали не то чтобы ничтожнее – просто он теперь преисполнился холодной воли к победе, напомнив себе: что ж, два раза не умирать…
      И, отправившись за своими вещами в пансионат, не стал торопиться. Зашел сначала в квартирку старшего дворника – того самого краснорожего усача, что столь грубо обошелся с бедолагой Вадецким.
      Сейчас усач, ясное дело, был сама почтительность – как же, перед ним стоял господин полноправный жилец, существо высшее…
      – Я, собственно, вот по какому делу к вам, любезный… – протянул Сабинин с аристократической развальцой. – Те рабочие, что производили ремонт у меня в квартире… Где их отыскать? Это, право, форменное свинство – кусок обоев так и болтается неприклеенным, в ванной отбиты две кафельных плитки… Супруга мне устроила сцену, как будто это я виноват…
      Краснорожий усач развел руки:
      – Майн герр, вам проще обратиться к вашему дядюшке…. Именно этот господин рабочих и нанимал, кому же лучше знать. Поверьте, я к ремонту не имел никакого отношения. Если бы ко мне обратились сразу, я, ручаюсь, порекомендовал бы вам отличнейших мастеров – за крохотный комиссионный процент, понятно, но всем надо как-то жить… Я прямо намекал вашему дядюшке, но он желал непременно своих мастеров… Не станешь же спорить с почтенным господином?
      – Ну, извините, я не знал… – сказал Сабинин с сокрушенным видом, коснулся шляпы и вышел.
      Вскоре он беззаботной походочкой входил в пансионат. Услышав голоса в небольшой гостиной, свернул туда. Должно быть, Козлов объявил выходной – сразу четверо его соучеников устроились за столиком в углу и вроде бы безобидно попивали чаек, однако Сабинин, как человек русский, мгновенно заподозрил неладное по некоторой красноте их лиц и оживленности речей и движений. Чайком если и подкрашивали, то исключительно для отвода глаз, а под столом таилась она, родимая, украдкой извлекавшаяся на краткое время, необходимое для наполнения стаканов.
      Сабинин подошел и дружески поприветствовал всех. Ему охотно ответили и пригласили за стол – если не считать Петруся (и сейчас таращившегося на него без всякой приязни), отношения с остальными складывались в принципе нормально.
      – Чайку изопьешь, Николай?
      Сабинин откровенно, шумно принюхался и сказал:
      – Чего ж его под соленый огурчик-то не испить…
      Ему тут же налили на четверть стакана и ловко подкрасили чайком. Он выпил половину, закурил, стряхивая пепел в чайное блюдечко. Петрусь продолжал прерванный его появлением рассказ:
      – Ну и вот, стало быть, убирать этого черносотенного аспида выпало нам. До того он всем надоел монархическим образом мыслей и статейками в газетах, что спасения не стало. Народ у нас в массе своей дурной, может, таких вот соловьев сглупа наслушавшись, свернуть не туда… Ладно, пошли – мы с Бесом и Сережка-Пузо. Любил парнишка в пузо стрелять, так, в общем, надежнее, в голову промазнуть можно, через грудь может и навылет пройти, а ежели в пузо – тут очень даже свободно кишки загнить могут, так что получится убойно в любом случае. Вот его Пузом и прозвали… Ладно, ввалились. Прислуге с ходу предъявили ствол, заперли в ванной, так что получился полный порядок. А сокола нашего дома-то и нету. Никого нету, кроме доченьки. Гимназистка шестого класса, фу-ты ну-ты… И при всех женских статях, грудяшки блузку рвут, сама такая… – Он волнообразно прочертил ладонями в воздухе. – Ждем. Набрали из буфета аспидова коньячка, приятно посасываем, в уголке эта дуреха от страха попискивает… И тут родилась у нас дельная идея, братцы, – не все ж одним буржуям целячок ломать таким вот кысынькам. Ну, объяснили мы ей, что к чему, легонечко вразумили путем ласкового тыканья дулом в нежную шейку. Для куражу влили в нее стаканчик папашкиного коньячку – поплыла малость, порозовела. Ну, юбчонку сняли, блузочку распахнули, положили на кроватку, лежит наша царевна-лебедь во всей неприкрытой красе, только глазки закатила. Поласкал я ее, засосов от всей души на грудках понаставил, заправляю от души блудень по самый корешок, ну, думаю, сейчас начнутся вопли со слезами… ан нет! Никакой такой девственности там уж и в помине нету, очень даже разработано все. Меня сначала жуткая обида взяла, давненько мечтал отпробовать буржуйской невинности, да что поделаешь. Ладно, думаю, уж я тебя в таком случае оттопчу по полной. Как пошел валять… Чуток полежала – подмахивать начала…
      – Брешешь.
      – И ничего подобного!
      – Да брешет, конечно, – громко сказал Сабинин, в душе благодаря судьбу, предоставившую столь великолепный шанс.
      – Это кто брешет? – недобро уставился на него Петрусь. – За язычком следите, господин барин…
      – И не подумаю, – сказал Сабинин. – Общей картине я, конечно, верю – под дулом что ж ножки не раздвинуть? Тебе, поди, иначе и не давали, озабоченному… Но чтоб при этом тебе еще и подмахивали – это уж, извини, сказки бабушки Настасьи в твердом переплете, рубль тридцать с пересылкою…
      – Заткнись, франтик, – зло посоветовал Петрусь. – Ушибу…
      – Ушиб комар слониху яйцами, до утра от боли ныла…
      – Эй, эй! – пытался их удержать рассудительный и степенный малоросс Федор. – Сдурели оба?
      Не помогло – Петрусь первым вылез из-за стола, уронив стакан. И Сабинин, разумеется, не отступил, вскочил, изготовившись.
      Первый удар он отбил без труда, потом пошло труднее – уральский детинушка был кем-то неплохо выучен японской борьбе джиу-джитсу, каковую и попытался на Сабинине испытать. Но и Сабинин воспитывался не в имении графа Толстого, где только и учили трепетной любви к ближнему…
      Они кружили по гостиной, опрокидывая столики, нанеся друг другу по паре-тройке легких ударов, но ни одному пока что не удавалось зацепить противника серьезно. Их уже не пытались разнимать – все остальные отступили в уголок, лишь время от времени увещевая словесно. Что никакого результата не возымело – где уж там, затаенная взаимная неприязнь наконец-то прорвалась великолепной дракой с молодецким уханьем, хриплыми оскорблениями сквозь зубы и расчетливыми ударами…
      – Прекратить немедленно!!!
      Петрусь нехотя остановился, опустил руки, сверкая глазами на манер мифического зверя василиска. Сабинин тоже отступил – у дверей гостиной стоял Кудеяр, а за спиной у него, в коридоре…
      …А за спиной у него, в коридоре, с непроницаемым выражением лица взирал на русские народные забавы не кто иной, как мсье Шарль Лобришон со своей неизменной орденской ленточкой.
      – Эт-то как понимать?
      – Товарищ Кудеяр, я…
      – Молчать!
      К некоторому удивлению Сабинина, Петрусь покорно умолк – да, впрочем, было отчего: лицо Кудеяра потеряло всякие признаки цивилизации, ставши яростной звериной маской. Такогоотца-командира можно было испугаться. Такой только и мог держать в узде разудалую юную вольницу…
      Это моментально прошло, Кудеяр стал прежним, невозмутимым и непроницаемым.
      – Я вернусь через пару минут, – громко, внятно произнес он в пространство. – Если к этому времени зала не будет приведена в порядок, а водка не вылита в клозетную чашку…
      Развернулся на каблуках, взял Лобришона под локоток, что-то ему сказал, и оба вышли. Оставшиеся принялись поднимать перевернутые стулья, Их уважение к отцу-атаману простиралось настолько далеко, что Федор, вздыхая, унес две полные бутылки водки в направлении ватерклозета – поступок для россиянина нелегкий, свидетельствовавший о нешуточной силе самопожертвования…
      Кудеяр, как и обещал, вернулся быстро. К тому времени все следы неприглядной стычки были ликвидированы, а оба ее участника стояли в сторонке от остальных с особенно постными физиономиями.
      – Хороши, – сказал Кудеяр холодно. – Устроили сюрприз при иностранном товарище, который в нас должен видеть людей серьезных и солидных… Р-разойдись! С каждым поговорю потом индивидуально… Николай, останьтесь.
       Оглашенныепечальной журавлиной вереницей потянулись к выходу. Когда они остались одни, Кудеяр уселся за ближайший столик, поманил Сабинина:
      – Присядьте. Уж вам-то должно быть особенно стыдно – вы любого из них старше. Связались с сопляком… Что тут у вас произошло?
      – Да глупости, – примирительно ответил Сабинин. – Не сошлись во мнениях касательно методов обращения с женским полом… Что это за авантажный господинчик?
      – Французский социалист, – рассеянно ответил Кудеяр. – Приехал по серьезным делам, к серьезным людям, а вы тут перед ним устроили цирк с французской борьбой… Что меж вами двумя происходит?
      – Ничего особенного, – сказал Сабинин. – Не понравились друг другу, вот и все. Бывает. Но я вас заверяю, Дмитрий Петрович, что впредь такого не повторится… Потому что я, простите, намерен великодушно просить у вас разрешения поселиться в другом месте. Живут же по частным квартирам и близлежащим гостиничкам человек восемь студентов… Я уже и подыскал квартирку, неплохую, на улице князя Меттерниха…
      Он во все глаза следил за лицом собеседника, но видел, что упоминание об улице Меттерниха оставило того совершенно безразличным, не вызвало ни малейших ассоциаций или подозрений.
      Он усмехнулся про себя: породистое, волевое лицо мсье Кудеяра сейчас выражало крайне сложную и противоречивую гамму эмоций: вздумай какой-нибудь гений переложить это на музыку, подобрав для чувств соответствующие ноты, то-то какофония получилась бы, раздирающая уши…
      «Ну что же, – подумал Сабинин с легкой насмешкой. – Еще один печальный пример того, как сердечные дела, роковые страсти туманят рассудок и вредят делу. Ох, как хочется верить, что с самим никогда такого не случится…»
      – Вы там намереваетесь жить… не один? – спросил Кудеяр, глядя в сторону.
      – Да вот, так вышло… – сказал Сабинин.
      Воцарилось долгое, неловкое молчание.
      – Так уж вышло, Дмитрий Петрович, – повторил Сабинин, стараясь, чтобы его голос не звучал извинительно – с какой стати, в конце-то концов? – Так вы мне разрешаете переехать на частную квартиру? Тем более у меня здесь возникли… неприязненные отношения кое с кем из жильцов, вы сами видели, до чего дошло дело.
      Кудеяр поднял голову:
      – Ну что же, не могу вам ничего запрещать, здесь ведь не тюрьма и не исправительное заведение. Но послушайте моего совета, будьте с нейосторожнее. Здесь нет какого-либо оттенка личных чувств, я искренне о вас забочусь, как о неплохом товарище, с которым, хочется верить, мы еще поборемся рука об руку… Быть может, вам сейчас кажется, что перед вами раскрылись новые, более заманчивые перспективы, но, честное слово, связываться с эсерами я бы вам не рекомендовал…
      – Чудак-человек, а кто вам сказал, что я собираюсь встать под их знамена? – воскликнул Сабинин. – Ну, войдите в мое положение, я же не могу грубо отталкивать очаровательную женщину, проявившую ко мне столь явный интерес. – Он умышленно говорил сейчас с нескрываемой развязностью, хладнокровно причиняя собеседнику боль. – Я нормальный мужчина, в конце концов, а она прелестна… Уж вы-то меня понимаете лучше, чем кто бы то ни был…
      – Избавьте меня от таких деталей, – нервно сказал Кудеяр.
      – Да бога ради, бога ради! – кивнул Сабинин. – Я вам просто пытаюсь доказать, что вовсе не намерен совершать измену и переходить под другие знамена. Вот, кстати, вы при необходимости сможете поговорить с господами эсерами достаточно твердо?
      – Они вас все же вербуют к себе?
      – Полное впечатление, – сказал Сабинин уверенно. – Известная особа денно и нощно меня пропагандирует самым вульгарным образом. Я устал уже слушать, сколь храбры и могучи эсеры, лучшие на свете террористы и просветители народа… и сколь ничтожны социал-демократы, пережевывающие свой сухой и обветшавший марксизм, как корова – жвачку. Вы не обижайтесь, я ведь не от себя говорю, а чужие слова передаю.
      – Вот даже как… – тихо, недобро промолвил Кудеяр.
      – Именно так, – подтвердил Сабинин. – Знали б вы, какой я подвергаюсь пропагандистской обработке, глядишь, и всерьез посочувствовали бы вместо того, чтобы питать недоверие… Между прочим, она говорит, что сюда вскоре приезжает сам Суменков… неужели моя скромная персона способна заинтересовать великого террориста?
      Кудеяр грустно усмехнулся:
      – Опасаюсь, их гораздо более интересуют те деньги, что вы все же можете получить…
      «Отлично, – весело подумал Сабинин. – Похоже, я тебя должным образом завелиразвернул в нужную сторону. Ты их уже тихонечко ненавидишь, господ эсеров…»
      И сказал:
      – Я сам прекрасно все понимаю. И потому вынужден поставить вопрос открыто и прямо: вы способны при необходимости с ними поговорить по душам? Выразить возмущение столь откровенной и беззастенчивой вербовкой ваших сподвижников у вас под носом?
      – Будьте уверены, – сказал Кудеяр, не колеблясь. – Как только возникнет такая необходимость. Существует такая вещь, как межпартийные товарищеские суды… Так просто я вас эсерам не отдам… если только вы сами проявите достаточную твердость.
      – Не сомневайтесь, – заверил Сабинин и поднялся. – За вещами я еще пришлю… Всего наилучшего, и, ради бога, прошу во мне не сомневаться…
      Выходя в ворота, он подумал: с этойстороны все обстоит отличнейшим образом. В душе Кудеяра посеяны и пышным цветом расцвели плевелы вульгарного недоверия и злости. Если возникнет такая необходимость, он в блаженном неведении устроит эсерам грандиознейшую сцену, так что с этого направления тылы прикрыты. Вот если бы только…
      – Добрый день, господин Трайков!
      – О господи, – сказал Сабинин со вздохом. – Комиссар, вы меня преследуете, словно бравый гвардеец – смазливую горничную…
      – Совершенно неуместное сравнение, по-моему, – сухо сказал молодой комиссар Мюллер. – Что это вы столь игриво настроены?
      Он выглядел осунувшимся и невыспавшимся, под глазами лежали явственные тени: ну, конечно, высочайший визит, полиция с ног сбилась…
      «Интересно, а если рассказать ему все? – мелькнула в голове у Сабинина шальная мысль. – То-то подпрыгнул бы…»
      А что дальше? Предположим, комиссар пошлет засаду… а где гарантии, что террористы не прознают об этом заранее? Путем какой-нибудь хитрой слежки, путем своих информаторов в полиции – почему бы таковым не оказаться? Нет, никому сейчас нельзя доверять…
      – Я вас задержу ненадолго, – сказал комиссар. – Пойдемте, вам в какую сторону? Прекрасно, потому что мне в любом случае по дороге… Господин Трайков, я прочитал ваш отчет, данный вчера на явочной квартире. Это небезынтересно, не скрою. И все же он меня во многом не устраивает.
      – Думаете, я от вас что-то утаиваю?
      – Вполне возможно, – спокойно сказал комиссар. – Исключать нельзя… Вы касались лишь, если можно так выразиться, умственныхаспектов. Образ мыслей, сочинение теоретических трудов, агитационных брошюр, переброска через границу литературы и типографских шрифтов… Меня сейчас гораздо больше интересует террористическая сторона дела.
      – Полагаете, там есть террористы?
      – Уверен, хотя доказательств вроде бы и нет, – сказал комиссар. – Одна ваша девица, застрелившая средь бела дня добропорядочного торговца, чего стоит… У меня есть сведения, что в глухих окрестностях города порою происходят странные взрывы. Что через третьих лиц закупаются подозрительные химикалии и вещества, пригодные для производства бомб. Увы, ни одна из этих ниточек не приводит к клубку… Известно вам что-либо о… подобном?
      – Вынужден вас огорчить, – пожал плечами Сабинин. – В жизни не слыхал ни о чем, что имело бы какое-то отношение… Вы так и не спрашивали в свое время, а сам я не говорил… Но вот теперь – самое время. Понимаете ли, комиссар, я в этой среде – новичок, мне рассказывают далеко не всё, в главные секреты не посвящают. Я не лукавлю. Хотите послушать мою историю, длинную, но любопытную? В современных пьесах такие предложения звучат сплошь и рядом – «присядьте и послушайте мою историю»…
      – Мне некогда, – сказал комиссар то, чего Сабинин от него и ждал. – Нет времени выслушивать вашу биографию, как бы она ни была интересна… Вот послезавтра – пожалуйста. Когда все хлопоты будут позади. Пока что я еще раз вас спрашиваю… и прошу отнестись к моим словам с величайшей серьезностью: известно вам что-то о террористической деятельности здешних ваших земляков?
      – Отвечаю как на духу: представления о таком не имею.
      – Ну, смотрите, – сказал Мюллер устало. – Вы и не представляете, насколько я буду на вас зол, если выяснится, что вы меня обманываете. И сколько неприятностей я вам тогда смогу причинить… Всего хорошего, господин Трайков.
      Он вяло кивнул и, не оглядываясь, пошел вперед. Проводив его задумчивым взглядом, Сабинин ощутил легкий укор совести – симпатичный молодой человек, что ни говори, и что-то он определенно то ли почуял, то ли пронюхал. Вот только подозрения его смутны и неконкретны, выписывает круги, как хорошая гончая, тщетно пытаясь взять пропавший след… но придется ему и дальше предаваться этому пустому занятию…

      Выйдя из почтовой конторы, он не стал терять времени: опустился на ближайшую лавочку, распечатал письмо от славной тетушки Лотты и прочитал его внимательнейшим образом.
      Надо же, кто бы мог подумать… Честное слово, и в мыслях не было… Вообще-то, логично и объяснимо…
      Тщательно сложив письмо, сунул его в конверт, спрятал во внутренний карман пиджака, вскочил с нагретой полуденным солнцем скамейки и быстрым шагом направился в сторону улицы князя Меттерниха. Не столь уж близкий конец, но он не хотел брать извозчика, праздно сидеть в экипаже неподвижной куклой – нервное напряжение и, что греха таить, азарт требовали выхода в движении…
      У него так и не было пока что своего ключа от входной двери – Надя не отдала, преподнеся некую убедительную ложь, которую он принял с христианским смирением: ну, конечно, о н и, хоть и сделав его мнимым хозяином квартиры, стремятся застраховаться от разных случайностей…
      Пришлось звонить. Надя открыла очень быстро. Пропуская его в прихожую, посмотрела что-то очень уж укоризненно. Словно и не радовалась приходу верного любовника.
      – Случилось что-нибудь? – безмятежно спросил Сабинин в полный голос.
      Она сделала недовольную гримаску, шепнула на ухо:
      – Я же тебя просила не давать никому этого адреса…
      – Я и не давал, – так же шепотом ответил Сабинин. – За одним-единственным исключением, уж не посетуй… – И вдруг замолчал, оторопело уставился на нее: – Что, ко мне кто-то…
      – Ага, – сказала Надя с напускным безразличием. – Там тебя в гостиной некий старый друг дожидается…
      Прямо-таки ворвавшись в гостиную, Сабинин уставился на сидевшего за столом мужчину – элегантно одетого, несколькими годами его старше, в золотых очках. Сначала едва не кинулся к нему с распростертыми объятиями, но помедлил, сказал с расстановкой:
      – Что-то я даже и не пойму, славный мой, то ли на шею к тебе броситься и облобызать троекратно, то ли браунинг достать и патрон в ствол загнать…
      – Тёма! – укоризненно воскликнул гость, приближаясь к нему как раз с распростертыми объятиями. – Ну что же ты, право? Я тебе все объяснял в письмах…
      – Объяснял-то объяснял…
      – Обижусь, честное слово! Уж если я здесь, следовательно, все обстоит прекрасно.
      – Хочется думать, хочется верить… – протянул Сабинин, но, сделав над собой явственное усилие, все же обнялся с гостем.
      Надя смирнехонько стояла в сторонке, наблюдая за ними с невозмутимостью истой английской леди, во дворец которой вдруг нежданно вломился пьяный бродяга в грязных сапожищах.
      – Наденька, позволь тебе представить… – спохватился Сабинин.
      – Мы уже успели познакомиться с господином Мирским, – светским тоном прервала Надя. – С полчаса мило болтаем, ожидая тебя…
      – Вот и прекрасно. – Сабинин чувствовал, что стал несколько суетлив, но ничего не мог с собой поделать. – Ангел мой, мы, с твоего позволения, уединимся в кабинете. У господина Мирского ко мне довольно деликатное дело…
      – Бога ради, ты ведь у себя дома… – пожала она плечами.
      Обхватив гостя рукой за плечи, Сабинин повлек его в кабинет, нетерпеливо, властно.
      Минут через двадцать они вышли. От прежней настороженности Сабинина, плохо скрытой неприязни не осталось и следа, они шагали бок о бок с умиротворенными и благодушными лицами, подобно прославившимся на века братской любовью древнегреческим близнецам Диоскурам.
      – Надюша, Наденька! – позвал Сабинин ликующим голосом. – Наш гость вынужден нас покинуть, у него неотложные дела…
      Надя появилась с тем же светски невозмутимым лицом, подала руку для поцелуя. Мирский склонился над ней с грацией опытного жуира:
      – Весьма был рад знакомству, мадам! Искренне надеюсь его продолжить. Сейчас же, великодушно прошу извинения, вынужден отбыть. Дела-с… Тёма, ты запомнил адрес?
      – Ты мне лучше запиши, – сказал Сабинин, подавая ему свой блокнот, чуя на лице застывшую идиотскую улыбку. – А то и забыть могу на радостях…
      – Изволь.
      Мирский крупным, разборчивым почерком написал адрес на верхнем, чистом листочке, подал Сабинину. Тот, небрежно швырнув блокнот на столик в гостиной, повел гостя в прихожую, смущенно бормоча:
      – Ты уж прости за все, что я наговорил, но знал бы ты, каких мне нервов стоило тебя ожидать столько времени…
      – Пустяки какие, – благодушно гудел Мирский. – Все позади, что уж тут считаться…
      – Ты когда будешь на квартире?
      – Часикам к шести, не раньше. Сначала нужно съездить в билетные кассы, потом навестить кое-кого…
      Закрыв за ним дверь, Сабинин вернулся в гостиную. Надя ждала его, с величайшим хладнокровием скрестив руки на груди.
      – Интересно, – сказала она без особого раздражения. – Тёма… Значит, тебя по-настоящему Артемием зовут?
      – Поражен вашей проницательностью, мадемуазель! – рявкнул Сабинин зычно, словно подававший солдатам команду унтер, вслед за чем подхватил Надю на руки и закружился со своей очаровательной ношей по гостиной, придушенным голосом распевая, пусть и фальшиво, но с огромным воодушевлением:
 
Не счесть алмазов в каменных пещерах,
Не счесть жемчужин в море полуденном…
 
      – Отпусти, сумасшедший! Что на тебя накатило?
      Бережно поставив ее на ноги посреди гостиной, Сабинин шарахнулся к буфету, достал бутылку тминной, рюмку, налил себе до краев, опрокинул в рот. Шумно выдохнув, блаженным взором обвел гостиную, шагнул к висевшей на стене гитаре (Надя любила на ней иногда побренчать, довольно музыкально), упал перед Надей на одно колено и ударил по струнам во всю ивановскую:
 
Цыганский быт и нравы стары,
Как песни, что все мы поем,
Под рокот струн, под звон гитары,
Жизнь прожигая, зря живем!
 
 
Прощаюсь нынче с вами я, цыгане,
И к новой жизни ух-хажу от вас,
Вы не жалейте меня, цыгане,
Прра-ащай мой табор, пою в последний раз!
 
      Безусловно, его пенье и в подметки не годилось искусству любимца публики Юрия Морфесси, а уж знаменитый Николай Дулькевич и вовсе выгнал бы такого певца взашей, но некоторый недостаток песенного мастерства Сабинин искренне пытался восполнить огромным энтузиазмом и громогласностыо. Надя, не выдержав, зажала уши, но он, мотаясь по комнате с гитарою наперевес, без удержу распевал:
 
Цыганский табор покидаю,
Довольно мне в разлуке жить,
Что в новой жизни ждет меня, не знаю,
А в старой не о чем тужить!
 
 
Сегодня с вами затяну я песню,
А завтра нет меня, и я уйду от вас,
И вспоминайте цыгана песню,
Пр-ращай, мой табор, пою в последний раз!
 
      – Я тебя умоляю! – воскликнула Надя.
      Нехотя отложив гитару, Сабинин остановился посреди комнаты, медленно остывая. Потом рванулся к Наде, прижал ее к себе и, ломая всякое сопротивление, принялся громко и беззастенчиво целовать – в нос, в щеки, куда попало. Она покорилась, должно быть, справедливо рассудив, что противоречить ему сейчас бесполезно.
      Выпустив ее в конце концов, Сабинин рухнул на диван, раскинул руки по спинке, блаженно улыбаясь.
      – Ну, слава богу, – сказала Надя терпеливо, присаживаясь рядом. – Я уж боялась, придется карету «скорой помощи» вызывать, в смирительную рубашку завязывать…
      – От радости с ума не сходят, – сказал Сабинин, улыбаясь во весь рот. – Вовсе даже наоборот…
      – Что случилось?
      – Попробуйте угадать, мадемуазель, вы ведь умница, я это давно начал за вами подозревать…
      Она пытливо глянула ему в лицо, прикусила губку, на миг подняв глаза к потолку. Решительно тряхнула головой:
      – Судя по твоим дикарским пляскам, имеется одно-единственное объяснение. Только одно событие, сдается мне, способно тебя привести в такой восторг… Твой неведомый компаньон, а? Не обманул все-таки, готов поделиться сокровищами, которые вы с ним столь старательно… добывали?
      – Милая, ангел мой, солнце мое, звезда очей моих… – сказал Сабинин счастливо. – Ты совершенно права. Что ж, теперь можно признаться, что я был к нему несправедлив… Оказалось, у него были вполне уважительные причины… Все в порядке, Надюша. Это похоже на старую мелодраму, но я могу с полным на то правом воскликнуть: Господи, я богат! Я богат, Господи! Все кончилось…
      – Поздравляю, – сказала Надя чуточку напряженно.
      – Спасибо, Надюша, милая… – Он вскочил, чуть ли не бегом добрался до буфета и на сей раз налил себе не в скромную рюмочку, а в бокал для шампанского. – Прости, но мне позарез нужно выпить, успокоить нервы после этих двух недель… Я тебя оставлю на пару дней, не возражаешь? Мирский отправился за билетами, завтра утром мы с ним должны поехать в Будапешт. Ненадолго, конечно, я рассчитываю за день-два все уладить…
      Стоя к ней вполоборота, в продуманновыбранной именно для сей реплики позе, он прекрасно видел Надино отражение в настенном зеркале. В первый миг она была прямо-таки ошарашена и не смогла этого скрыть, полагая, что он не видит ее личика, на котором последовательно сменяли друг друга растерянность, удивление, непритворная злоба… Потом совладала с собой, выглядела спокойной и безмятежной, но под этой личиной, Сабинин не сомневался, кипели все те же эмоции. Слишком неожиданным и поистине сногсшибательным оказался сюрприз…
      – А зачем тебе понадобился Будапешт?
      – Господи, я думал, ты и это поняла… Там деньги. Я сам и не знаю всех подробностей, Вася Мирский лучше объяснил бы, он в банковских делах дока… В общем, безопаснее и удобнее всего оказалось перевести их в Будапешт, чтобы осели на счетах именно там. Оферты, проценты, что-то там еще… я ж говорю, не силен в этих тонкостях. В Будапеште открою счет на свое имя… или все же ради вящей осторожности ограничусь шифрованным, переведу свою долю… Что ты улыбаешься?
      – Похоже, я и в самом деле стала содержанкой господина скоробогача… – сказала Надя, уже полностью овладев собой. Подошла к Сабинину и уселась ему на колени. – Кажется, так должны себя вести дорогие кокотки? Если неправильно, ты мне подскажи…
      Она изо всех сил старалась произвести впечатление веселой резвушки, спокойной, совершенно ничем не озабоченной…
      – Господи, откуда мне знать, как они себя ведут? – в тон ей сказал Сабинин. – Сроду не имел с ними дела… Надюша, милая, мне очень приятно именно так вот держать тебя на коленях… но, я тебя прошу, сядь рядом со мной нормально. Разговор предстоит слишком серьезный.
      Она повиновалась, грациозно соскользнула с колен, присела рядом в смиренной позе благовоспитанной гимназистки. Поскольку и самые лихие эсеровские боевички – всего лишь женщины со всеми присущими прекрасному полу свойствами, в ее голосе Сабинин без труда разобрал самое обычное любопытство, не имевшее отношения к подпольным делам:
      – И что за разговор?
      – Подполье, революция, бомбы и браунинги – это все крайне серьезно и захватывающе, спору нет, – сказал Сабинин. – И я прекрасно понимаю твое стремление быть независимой от общества, пренебрегать его законами согласно заветам этого твоего Ницше. И все же… Тебе не кажется, что все это – довольно зряшноепредприятие? Только не хватайся за браунинг, я ничего не утверждаю окончательно, просто размышляю вслух и приглашаю тебя к тому же… Хорошо, предположим, ваши героические труды увенчаются успехом и ваши имена в полном соответствии с известными строками Пушкина напишут на обломках самовластья… А если – нет? Если вам так и не увидеть грядущего торжества… ну, в ближайшие лет двадцать, я имею в виду, – поспешил уточнить он, видя, как недобро напряглось ее лицо. – Что, если к грядущему торжеству революции вы придете старыми, морщинистыми и дряхлыми? Прости меня, милая, но я немного успел уже тебя узнать. По-моему, тебя обрисованная мною перспектива мало устраивает. Это понятно, это по-житейски, – кому интересно получить генеральские лампасы лишь с наступлением дряхлости? Я таких в армии насмотрелся… Что, если все же не получится добиться своего в молодом еще возрасте?
      – Говори по существу, пожалуйста, – напряженно попросила она.
      – У меня – сто пятьдесят тысяч золотом, – сказал Сабинин. – Я тебе предлагаю бросить все прежнее и уехать со мной.
      – Это что, официальное предложение руки и сердца?
      – Если хочешь – да, официальное предложение руки и сердца.
      – Я тронута, милый, – ответила она почти сразу. – Но должна тебя предупредить: я совершенно не подхожу для мещанского счастья с беленькими занавесками на окнах, размеренным укладом жизни…
      – А кто говорит, что я тебе именно это предлагаю? – спросил он. – Мы уедем куда-нибудь в Аргентину, в Южную Америку. Уклад тамошней жизни еще во многом напоминает романы Эмара и Майна Рида. Есть места, где можно заработать громадные деньги на каучуке, – правда, при этом легко и голову сложить. Дикие места – индейцы с отравленными стрелами, бандиты, зверье… Можно заняться поисками нефти в Северо-Американских Соединенных Штатах, можно… да мало ли мест, где еще способен показать себя ловкий авантюрист, сколотить недурное состояние? Кисейная барышня в спутницы для такойжизни не годится. Зато на тебя можно полагаться – ты и в обморок не упадешь при виде аллигатора, и в случае чего с пистолетом спину прикроешь… Я все обдумал и взвесил, мне эта мысль в голову не сегодня пришла…
      Она сидела опустив голову, и на ее личике отражалась усиленная работа мысли. Вот только у Сабинина было сильное подозрение, что ее раздумья не имеют отношения к сделанному им предложению…
      – Мне нужно подумать, Коля, – сказала Надя, открыто глядя ему в лицо. – То есть, ты не Коля, как выяснилось, но я уже привыкла к этому имени, и нет смысла что-то менять… Честное слово, мне нужно подумать, такие дела с кондачка не решаются. Слишком резко ты предлагаешь изменить жизнь… Ты же сам говорил, что не сегодня это придумал, значит, долго размышлял, взвешивал?
      – Конечно, – кивнул Сабинин.
      – Вот видишь… Мне тоже слишком многое предстоит взвесить.
      – Я понимаю и вовсе тебя не тороплю, – сказал Сабинин. – Время есть, я же не предлагаю тотчас же, взявшись за руки, бежать на вокзал… Подумай, милая. Если боишься мести… товарищей по борьбе, то я бы на твоем месте не беспокоился: есть в мире такие уголки, куда даже и они не доберутся, а если и доберутся – висеть на какой-нибудь пальме.
      – Не в том дело… Просто следует подумать.
      – Господи, я же не пристаю с ножом к горлу! Вот тебе и великолепная возможность. Пока я буду ездить в Будапешт и обратно, пройдет пара дней. По-моему, вполне достаточное время.
      – А тебе обязательно нужно ехать тотчас же? – спросила она елико могла небрежнее.
      Сабинин прекрасно чувствовал, что внутренне она напряглась, – когда столь тесно сближаешься с человеком, поневоле начинаешь его понимать без слов…
      – Думаю, обязательно, – сказал он твердо. – Чтобы побыстрее со всем этим покончить. – Он смущенно улыбнулся. – Знаешь, ничего не могу с собой поделать – я ведь несколько месяцев ждал этого момента, теперь не смогу успокоиться, пока не закончится эта эпопея… Подумаешь, Будапешт! Это же не путешествие на Северный полюс, а поездка в комфортабельном вагоне по безукоризненной австрийской чугунке. Если повезет, вернусь уже послезавтра… Ты что, против? У тебя такое выражение лица, словно…
      – Глупости, Коля, – ответила она непринужденно. – Тебе показалось.
      «Сейчас она обнимет меня и постарается увлечь в постель, – подумал он, испытывая настоящую грусть и нешуточную боль. – Чтобы ни в чем не сомневался, не тревожился… Если так и произойдет, значит, она уже приняла решение, ум у нее столь же остер, каким он, надо полагать, был у Екатерины Медичи».
      Надя закинула ему руки на шею, прижалась, промурлыкала в ухо:
      – Это все надо отпраздновать: и твою удачу, и твое предложение. Если ты не против, помоги мне расстегнуть платье…
 
      …Он прикрыл за собой дверь, запер ее и проскользнул в небольшую квартирку на первом этаже. Постоял немного, осматриваясь, обошел все три комнаты и остановил выбор на спальне – стоявшая там кровать была снабжена в изголовье подобием старинного балдахина, за которым легко было укрыться и остаться при этом незамеченным.
      Он старательно расправил складки, повозился в своем импровизированном тайнике – и убедившись, что снаружи совершенно незаметен, проткнул ножичком дырку в синем кретоне. Вынул браунинг, загнал патрон в ствол, снял пистолет с предохранителя и сунул его за пояс, на животе, чтобы был под рукой. Замер, примериваясь к дырочке.
      В прихожей щелкнул замок, послышался безмятежный голос Мирского:
      – Проходите, мадемуазель. Признаюсь, я немного удивлен вашим неожиданным визитом…
      Он вдруг замолчал, послышался топот ног, шумная возня.
      Судя по звукам, несколько человек грубо втолкнули Мирского в квартиру и заперли за собой дверь. Потом послышался голос Нади, спокойный и певучий:
      – Стойте спокойно, никто вас не тронет, если не будете орать!
      – Что все это значит, господа? Уберите оружие! Я стою, вы же видите, стою спокойно…
      – Где мы можем поговорить?
      – Если вам все равно, может, пройдем в спальню?
      – Какой вы, право, легкомысленный! – послышался веселый голос Нади, и Сабинин словно воочию увидел ее задорную, дерзкую улыбку. – Я к вам не за этим пришла, господин Мирский…
      – Да что вы, вы меня не так поняли…
      – Я знаю, – серьезно сказала Надя. – Я просто шучу.
      – А этитоже шутят?
      – Никоим образом. И пистолеты у них настоящие. Так что извольте без глупостей. Оружие при себе имеете?
      – Нет, что вы…
      – Платон, обыщи его.
      – Чистый.
      – Ну что ж, господин Мирский, если у вас заведено принимать гостей в спальне, почему бы нам туда и не пройти? Мне, в общем, все равно…
      Замерший Сабинин увидел в дырочку, как они входят: впереди – незнакомый детина с пистолетом в руке, за ним Мирский с Надей. Шествие замыкал белобрысый, Лошадиная Рожа, тоже щеголявший оружием.
      Мирский направился к секретеру…
      Дальше все замелькало – отчаянный прыжок белобрысого, короткая возня, общая суматоха…
      – Ай-яй-яй, господин Мирский… – поморщилась Надя, разглядывая извлеченный белобрысым из верхнего ящика секретера пистолет. – Где вы воспитывались, право слово? Бросаться с пистолетом на гостей…
      – Так это смотря какие гости, – глядя исподлобья, сказал растрепанный Мирский, которого с силой толкнули на стул и стояли над ним сейчас с грозным видом, поигрывая оружием у самого его носа.
      – Ну, хорошо, мы хуже татар, согласна, – обворожительно улыбаясь, сказала Надя. – Но ничего тут не поделаешь, правда ведь? Не тряситесь, никто вас не собирается убивать…
      – Я и не трясусь…
      – Врете. Вам страшно.
      – Мне всегда страшно, когда я чего-то не понимаю…
      – Ну, хорошо, – сказала Надя. – Сейчас они уберут оружие… не вообще, а подальше от вашей хитрой головушки, и мы с вами поговорим спокойно…
      – Вас видела привратница, – сказал Мирский. – Да и выстрелы будут слышны…
      – Господи… – поморщилась Надя. – На этом свете есть множество способов покончить с человеком совершенно бесшумно, и эти господа многими из них владеют… Я же сказала, не тряситесь. Если мы придем к соглашению, останетесь живы, сможете и дальше наслаждаться бывшими казенными денежками.
      – Откуда вы знаете? Кто вы вообще такая?
      – Слышали что-нибудь про боевую организацию эсеров? – мило улыбнулась она. – По лицу вижу, наслышаны… Так вот, извольте заткнуться. Говорить будете, когда я сама вас о чем-нибудь спрошу… Вы взяли билеты на поезд? Для себя и… Тёмы?
      – Да.
      – Где они?
      – В бумажнике…
      – Бумажник.
      – Извольте… Часы заодно возьмете?
      – Еще раз попытаетесь меня оскорбить – получите по голове вот этим, – продемонстрировала Надя уже знакомый Сабинину браунинг. – Так, теперь рвите их в клочки, рвите… И не охайте, я вам возмещу их полную стоимость. Вот так, какой же вы молодец, как с вами легко и приятно иметь дело…
      Сабинин видел из своего укрытия, как клочки бумаги летят на колени Мирскому, как он страдальчески морщится, но все же выполняет подкрепленный дулом пистолета приказ.
      – Великолепно, – кивнула Надя. – Теперь слушайте меня внимательно, два раза повторять не собираюсь… Мне нужно, чтобы на завтрашний день вы оставили вашего друга Тёму в покое. Чтобы завтра вы не напоминали о себе никоим образом. Чтобы завтра вас и близко не было. Вам понятно?
      – Да…
      – Вы меня хорошо поняли?
      – Зачем вам это нужно?
      – А вот это уже не ваше дело, – отрезала Надя. – Повторяю: с этого вечера и до послезавтрашнего утра извольте забыть, что на свете вообще существует ваш друг Артемий Петрович. Вам совершенно не важно знать, что мною движет. Главное запомните – если вы все же заявитесь к нему завтра, вас прикончат к чертовой матери. Надеюсь, мы производим впечатление серьезных людей?
      – Куда уж серьезнее…
      Надя преспокойно вытянула руку, уперев дуло браунинга ему в лоб, постояла так некоторое время. Отвела оружие, сказала наставительно:
      – Рада, что вы это поняли. С нами не шутят. Будете вести себя правильно – останетесь живы. Послезавтра делайте что угодно, хоть с цыганами и медведем к нам в квартиру вваливайтесь. Вам понятно?
      – Понятно… Но я ведь обещал, что завтра…
      – Есть в вашей берлоге перо и чернила?
      – Найдутся… В гостиной.
      – Платон, принеси. Спасибо. Садитесь вот сюда, к столику, и напишите вашему другу записку. Сейчас мы вместе подумаем над содержанием… Ага. Напишите, что вы извиняетесь тысячу раз, что вам чертовски несладко, но завтра вы с ним уехать в Будапешт не сможете – и предложите отложить вояж на послезавтра. Намекните, что возникли непредвиденные обстоятельства… с очаровательной женщиной познакомились, скажем, и знакомство продолжится до завтрашнего утра… нет, прямо об этом не пишите, придумайте какой-нибудь намек…
      – Вот так – пойдет?
      – Пожалуй, – сказала Надя, бегло просмотрев написанное им. – У вас есть несомненный литературный слог… – Она сложила письмо вчетверо и сунула в сумочку. – А теперь мы, с вашего позволения, откланяемся… И не вздумайте нас обмануть, душевно вас прошу…
      Она вышла первой, следом направился белобрысый. Сабинин напрягся, положив руку на браунинг, но Платон вовсе не собирался предпринимать ничего жуткого, он попросту шагнул к Мирскому, спрятав оружие, громадной ручищей взял его за глотку и протянул с ленцой:
      – Если обманешь, сучий прах, я из тебя самолично потроха вытяну – по вершку, неторопливо… Понял, воровская твоя морда? Чтобы до послезавтра о тебе – ни слуху ни духу!
      И вышел, насвистывая. Прошла добрая минута, прежде чем Сабинин решился покинуть свое убежище. Завидев его, Мирский печально улыбнулся:
      – Бог ты мой, ну и девица… Как вы только с ней живете?
      – Воспитанные люди на такие вопросы не отвечают, – хмуро сказал Сабинин. – У вас есть водка, Мирский? Вообще что-то спиртное?
      – Вон там, в буфете. Что вы намерены делать?
      – А что тут можно сделать? – пожал плечами Сабинин. – Буду сидеть и ждать, когда меня начнут резать, вот и все…

      Ночь выдалась одной из самых беспокойных в его жизни – он попросту боялсяуснуть, опасаясь не без оснований, что планы господ эсеров в той части, что именно его касается, будут претворены в жизнь как раз под покровом столь любимого готическими романистами ночного мрака. Сам он на их месте ради вящей надежности проделалбы все утром, в самый последний момент, – но нельзя же ждать, чтобы их мысли настолько совпадали…
      Оставалась еще зыбкая вероятность, что они всего лишь хотят поставить его перед фактом, устроить нечто вроде испытания, прочно привязав к себе пролитой кровью, но трезвый рассудок подсказывал: им в данном случае гораздо выгоднее оставленный полиции зримый и вещественный ложный след, нежели еще один новобранец, какой бы находкой для дела он ни выглядел.
      Поэтому спал он плохо – при малейшем звуке, движении, то ли истинном, то ли почудившемся расстроенному воображению, открывал глаза, оглядывался, готовый выхватить лежавший под подушкой браунинг. Хорошо еще, что Надя не видела ничего необычного именно в таком местоположении оружия ночью, она и сама держала свой пистолет под подушкой…
      Обошлось. Пришел рассвет, наступило утро, а он все еще оставался жив и невредим. Он был один в постели, браунинг мирно покоился под подушкой, и никто даже не пытался ночью вытащить обойму. Ну что же, умираем только раз, а пока живы – надо бороться…
      Потом вошла Надя, полностью одетая, свежая и улыбчивая. Не отдергивая штор, сказала:
      – Крепенько дрыхнуть изволите, ваше степенство, господин аргентинский авантюрист… Девятый час, пани Янина уже завтрак готовит, а вы валяетесь законченным сибаритом…
      – Подошли бы вы поближе, мадемуазель, а еще лучше – прилегли рядом…
      – Увы, – сказала Надя с сожалением. – Начались женские сложности… понимаешь?
      – Я ж был женат. Жаль…
      Оглянувшись, Надя поплотнее прикрыла дверь спальни и подошла к нему:
      – Не унывай. Легкомысленные французы, люди с фантазией, для таких случаев кое-что придумали…
      И, беззаботно улыбаясь, опустилась на колени у постели.
      Сознание Сабинина раздвоилось самым причудливым образом, достойным нескольких строчек в трудах знаменитого Ломброзо: одна его часть блаженно успокоилась в приливе незнакомого прежде наслаждения, другая, рассудочная, по-звериному чуткая, лихорадочно искала ответа на один-единственный вопрос.
      Если все произойдет так, как он предвидит, каким именно образом его попытаются привести в состояние то ли хладного трупа, то ли в облик бесчувственного бревна?
      Пуля? Удар по голове? Первое легко получить даже от хрупкой женщины, да и второго от нее же можно ожидать. И женщина может огреть по затылку чем-нибудь вроде стоявшей на столике хрустальной вазы или тяжелой бронзовой статуэтки Орлеанской Девственницы, украшающей dressoir.
      И все же… Выстрел могут услышать, а бить по голове бронзовой Жанной д’Арк слишком рискованно – ну как не удастся оглушить с первого удара?
      Как он сам поступил бы на их месте?
      Да попросту постарался бы подмешать какую-нибудь гадость в еду или питье. В любой аптеке даже без врачебного рецепта можно купить немало снадобий, в натуральном своем виде или при увеличенной дозе способных надежно привести в полную бесчувственность, и надолго. Говорят даже, что безобидную героиновую настойку, которой эскулапы лечат от множества легких хворей, наркотические маньяки приспособились использовать вместо морфия – что-то там выпаривают, кажется… А уж опийных растворов у всякого провизора можно приобрести хоть бочку…
      – Бог ты мой, – прошептал он расслабленно, когда все кончилось. – Ты где этому научилась, в Париже?
      С невинным взором, утирая нежный рот кружевным платочком, Надя ответила:
      – Нет нужды ехать в Африку, чтобы попробовать ананас… Одевайся, пора к завтраку.
      И выплыла из спальни, грациозная, невозмутимая лесная нимфа. Глядя ей вслед, Сабинин прямо-таки застонал от злой тоски: он страстно хотел ошибиться, верить, что зря нагромоздил в уме все эти ужасы, – и в то же время доверял своему трезвому рассудку, подвергшему аналитике не пустые фантазии, а точные факты…
      Оделся он как раз вовремя, чтобы открыть дверь на звонок. Ожидал бог весть кого, а это оказался краснорожий старший дворник. Он с надлежащим почтением предупредия господина квартиросъемщика, что в самом ближайшем времени по улице князя Меттерниха изволит проследовать в сопровождении наследника престола и свиты государь император Франц-Иосиф Первый, король Венгрии и верховный главнокомандующий, владыка Цислайтании и Транслайтании. В связи с чем власти посредством императорско-королевской полиции, а та, в свою очередь, посредством управляющих и старших дворников доводит до сведения благонамеренного населения, что таковое обязано строго соблюдать должные предписания, как-то: не открывать окон во время проезда кортежа, не выходить на балконы, не вылазить на крыши, а также не выскакивать за линию полицейских даже с самыми что ни на есть верноподданническими целями вроде вручения прошения или цветов.
      Сабинин заверил, что он свято намерен эти предписания соблюдать, и отпустил краснорожего восвояси. Подойдя к высокому окну гостиной, посмотрел вниз. Вообще-то, пан Колодзей не врал – отсюда и в самом деде открывался великолепный обзор. На тротуарах уже собралось достаточно публики, которую умело сдерживала пешая и конная полиция, над чьими касками гордо вздымались султаны из петушиных перьев. Как и в России, могучие полицейские лошади были обучены осаживать крупами толпу. Сабинин вспомнил, что именно здесь доискался ответа на загадку: отчего в России уголовный мир именует полицию «ментами»?
      Оказалось все просто. Австро-венгерские полицейские в непогоду носили короткий плащ без рукавов вроде пелерины, именовавшийся как раз «мент». Постепенно это слово стало жаргонным прозвищем австрийских служителей закона, а потом через польских воров перекочевало в западные губернии России уже применительно к тамошним городовым и сыщикам…
      Он прошел в столовую, где уже накрывала на стол приходящая прислуга пани Янина – пожилая чопорная особа со следами былой красоты, похожая скорее на классную даму или попечительницу женской гимназии. Добавить пенсне – и сходство будет полное. Один бог ведает, где контора по найму прислуги ее откопала, но манеры у старой дамы были столь безукоризненны, словно она прежде служила у князя Виндишгреца или графа Тисы… Под ее ледяным взором Сабинин поневоле чувствовал себя тем, кем, собственно, и являлся, – авантюристом, выскочкой, парвеню.
      Завтрак преподнес еще одно тягостное испытание – Сабинин боялся есть и пить. Дурманящее снадобье могло оказаться в любом положенном им в рот куске…
      Нет, не стоит паниковать излишне. Большинство из тех зелий, которых он опасался, отнюдь не безвкусны, и человек опытный тщательно все продумает…
      А посему не нужно бояться ломтиков свежайшего хлеба и горячих булочек, равно как и сыра с маслом – все это подается на общем блюде, в общей корзиночке, общей масленке, заранее невозможно предугадать, кто какой кусок, ломтик, булочку облюбует. Кофе… Нет, пани Янина разливает ароматную жидкость опять-таки из кофейника, и Надя преспокойно пьет, а чашка Сабинина была сухой и чистой, ничто не было в нее предварительно подсыпано. Господи, это ведь сущее умственное расстройство, мания… нет, лучше лишний раз спраздновать труса, опасаться всего и вся, чем попасться на уловку…
      И все же он постарался покончить с завтраком как можно быстрее, отговариваясь отсутствием аппетита, что, слава богу, не повлекло повышенного внимания со стороны Нади, она с течением времени тоже становилась все более напряженной, нервозной…
      О поездке в Будапешт они и не говорили – все было обговорено вчера, когда посыльный – то ли настоящий, то ли ряженый, что в данной ситуации и не важно, – принес то самое письмо от Мирского, написанное на глазах Сабинина под дулом браунинга. Читая его, он чувствовал напряженный взгляд Нади – и выдержал нелегкое испытание с блеском, сначала изобразив хорошо разыгранную досаду, а потом с печальным вздохом поведав любовнице, что Вася Мирский снова в своем репертуаре, – несомненно, его вновь сбила с пути истинного некая доступная красотка, что с ним регулярно происходило еще в родном отечестве…
      Вставая из-за стола, он был напряжен, как натянутая тетива лука. Перефразируя оперную арию – уж время близится, а снадобья все нет… Лишь бы ошибиться, боже, как хочется ошибиться…
      – Ну что, откупорим шампанское и займем места в ложе, то бишь у окна? – безмятежно спросил он Надю. – Никогда не видел столь близко ни одного монарха…
      – Да, конечно… – рассеянно отозвалась она. – Иди в спальню, хорошо? Хочу тебе кое-что сказать…
      Он послушно направился в спальню – словно по тонкому льду, способному в любой миг провалиться под ногами. Сердце тоскливо сжалось.
      Надя вошла буквально через минуту, держа в руках два бокала, почти до краев налитых белым вином, протянула ему один.
      – Давай выпьем, а потом я тебе сообщу нечто радостное…
      – Что?
      – Это сюрприз, – улыбнулась она напряженно. – Пей…
      И пригубила из своего. Поднеся бокал к губам обычным движением, не медленным и не быстрым, Сабинин лихорадочно искал выход. Обострившееся звериное чутье вопило, что дело неладно: почему она принесла вот так бокалы в спальню, именно в спальню, без бутылки и закуски на подносе? Никогда за все время их знакомства так не делала. Если случится, то непременно сейчас…
      Судя по аромату, в бокале – итальянский вермут, чей резковатый запах и терпкий специфический вкус как раз и способны отбить характерный привкус чего-то вроде лауданума. Еще несколько мгновений – и она начнет беспокоиться… Что же, сослаться на полнейшее нежелание пить?
      – Черт! – воскликнул он, так и не отпив из бокала. – Вон там, у тебя за спиной! Мышь под столиком!
      Надя отреагировала на эту новость так, как это и было всегда свойственно особам ее пола, – не завизжала, правда, не стала вскакивать на постель, но инстинктивно шарахнулась, посмотрела в ту сторону. Сабинин находился вне поля ее зрения достаточно долго времени, чтобы выполнить задуманное.
      – Где? – обернулась она.
      Сабинин отнимал от губ пустой бокал со столь безмятежным видом, словно только что осушил его до донышка. Вытер губы тыльной стороной ладони:
      – Вон там пробежала, под столиком… Дать тебе браунинг?
      – Глупости какие… – сказала она, но все же отодвинулась подальше от столика с гнутыми точеными ножками.
      – Так что за сюрприз ты мне приготовила?
      – Сейчас… Что ты морщишься?
      – Вино, по-моему, какое-то не такое… Привкус странный, – произнес он и собрался было понюхать бокал.
      Надя проворно забрала бокал у него из рук, отставила подальше:
      – Не мели вздора, отличное вино… Так вот, я решила принять твое предложение.
      – Милая! – проникновенно сказал Сабинин, шагнул к ней и обнял.
      Она не противилась, но в теле ощущалась та же напряженность. Сабинин более не сомневался, теперь он знал. Что оказался прав, что предвидел все наперед, что в его бокале был то ли яд, то ли сонная отрава. Она держится странно, совсем не так, как подобает женщине, решившейся-таки бросить подполье и бежать с богатым любовником за тридевять земель на поиски пиратской фортуны…
      Что дальше? Знать бы, чего она в бокал набуровила, вдруг он изобразитне те симптомы… А впрочем, нет, ведь не существует каких-то каноническихсимптомов для сонной отравы, всякий человек реагирует, в общем, сугубо индивидуально. Пожалуй, все-таки не яд – яд можно и открыть при вскрытии трупа, а к чему им это?!
      – Надюша, милая, – сказал он растроганно. – Даже и не знаю, что тебе сказать… Как я рад… – Он отстранился, потер рукой лоб: – То ли я сегодня не выспался, то ли… Не пойму, что со мной. Слабость накатывается, голову туманит…
      – Да, бледный ты какой-то… – ответила она, ничуть не удивившись. – Присядь.
      Он сделал два шага назад, присел на краешек постели, где за его подушкой как раз и промокло покрывало от молниеносно выплеснутого туда содержимого бокала.
      Надя вела себя так, словно ничего экстраординарного и не происходило, – стояла у постели, глядя на него с испытующим видом, напоминавшим холодное научное любопытство ученого-вивисектора. Добросовестно делая вид, что борется с неведомым недомоганием, Сабинин моргал, тер глаза, проговорил что-то заплетающимся языком, склонил голову – и наконец виновато улыбнулся:
      – Положительно, в сон клонит…
      Даже не сбросив штиблеты, прилег на постель лицом вниз, обхватил подушку и застыл, бормоча что-то под нос. Надя держалась с прежним, леденящим душу спокойствием: даже не сделала попытки подойти к нему, что-то сказать. Прошуршал подол шелкового платья, скрипнуло отодвигаемое кресло, шумно, трескуче вспыхнула спичка. Она, судя по звукам, преспокойно уселась и курила. Кожей, затылком, всем существом Сабинин чувствовал ее взгляд – пристальный, холодный.
      Он не знал, сколько времени прошло, лежал в прежней позе, шумно, умиротворенно дыша, временами легонько ворочаясь. Снова скрип кресла, шорох платья – Надя подошла, одним рывком забросила его ноги в штиблетах на постель, наклонилась над ним, потрясла:
      – Коля! Коля!
      Он не отзывался, старательно сопя. Стоически выдержал и крик в самое ухо, и дерганье за волосы обеими руками, и в завершение пару оплеух, нанесенных изо всех женских сил. Он лежал без сознания, одурманенный неведомым зельем, – и она в конце концов поверила…
      Ее быстрые шаги удалились в гостиную. Шевеля лишь рукой, Сабинин осторожно вытянул из-под подушки браунинг с патроном в стволе и сунул его во внутренний карман. В душе смешались тоска и ярость, сожаление и азарт.
      Странный скрежет – непонятный, тихий. Новые шаги – мужские, быстрые, уверенные. Дверь в спальню Надя не затворила, и до него отчетливо доносилось каждое слово:
      – Болван дрыхнет?
      Это белобрысый, сволочь такая…
      – Как колода, – звенящий голосок Нади. – Быстрее, быстрее! У нас остались считанные минуты!
      – Спешка здесь неуместна, – рассудительно произнес Джузеппе. – Я все сделаю как надлежит… дайте мне дорогу, взрыватели уже вставлены, не хватало только… Вот так… Сумеете выбить стекло, как я учил?
      – Постараюсь, – резко бросил белобрысый. – Не нервничайте.
      – Я не нервничаю, синьор. Хочу знать, что каждый выполнит свою часть плана с надлежащей сноровкой, вот и все. И вот что: повторяю, сам я не собираюсь стрелять в этого недотепу. Это не по мне, господа, я террорист, а не…
      – Да помолчите вы! – прервала Надя. – Это сделают и без вас… Николас, где его паспорт?
      – Вот, возьмите, – послышался голос белобрысого. – Или…
      – Оставьте пока у себя. Потомбыстренько сунете ему в карман. – Надя наставительно добавила: – И стреляйте непременно в грудь, переверните его сначала. Он не должен быть убит в затылок, наоборот, перестрелка меж сообщниками…
      – Я все помню. Где палка? Ага… Что они там орут?
      – Показались первые верховые, – откликнулась Надя, судя по отдалившемуся голосу, уже подошедшая к окну. – Передовые кортежа, так что время есть… Ну, с богом, по местам, господа!
      Сабинин и сам слышал, как на улице цокают копыта по брусчатке, как раздались крики толпы. Нельзя было медлить, и он, вынув браунинг, на цыпочках пробежал в гостиную, встал в безопасном отдалении, громко приказал, целя в них из пистолета:
      – Оставайтесь на месте! Замереть! Стреляю при первом движении!
      Повторилась финальная сцена классического «Ревизора» – вся троица застыла у окна в нелепых позах. Слева помещался белобрысый Николас, державший длинную толстую палку, коей намеревался вышибить высокое стекло. В центре, у придвинутого к подоконнику столика, стоял Джузеппе, бережно касаясь пальцами двух больших металлических коробок, представлявших собою самые обычные упаковки из-под дорогого китайского чая, вот только начинка была гораздо более неудобоварима и опасна. Надя застыла с левой стороны, у шторы. Ни у кого из них в руках, конечно же, не было оружия.
      На их лицах появилось давно ожидаемое им выражение – смесь ошеломления и ярости, – но Сабинин не имел времени к ним приглядываться. Отметив, что громоздкий dressoir стоит под прямым углом к стене, являя собою скорее распахнутую настежь дверь, за которой видна соседняя комната – самая обычная, со вкусом обставленная, – он чуть приподнял пистолет, звонко взвел большим пальцем курок и прикрикнул:
      – Говорю, не шевелиться! Кто двинется – пуля!
      Надя издала тихий, совершенно звериный стон. Приветственные крики на улице достигли высшей точки – очень похоже, экипаж императора двигался прямо под окнами…
      – Руки прочь! – рявкнул Сабинин, глядя на толстые пальцы Джузеппе, все еще касавшиеся коробок. – Все в угол, в тот, где дама! Живо, перестреляю, твари! Вот так, во-от так, хорошие мои, послушные, а то…
      Шорох за спиной?!
      Он так и не успел повернуть голову – удар повыше локтя чем-то тяжелым швырнул его к стене, указательный палец непроизвольно нажал на спуск, и браунинг выстрелил, а в следующий миг пальцы невольно разжались, и оружие грянулось об пол. Левой рукой Сабинин успел перехватить тяжелые щипцы для камина – камин здесь был декоративным, но все принадлежности к нему выкованы из железа – и отвел удар от головы, но сила инерции этой импровизированной дубинки все же бросила его на пол. Падая, он видел, как Надя бросается к dressoir, ныряет в проем и громадное сооружение с неожиданной легкостью и быстротой затворяется за ней; как двое мужчин замерли в полнейшей растерянности, не зная, что же теперь предпринять, но их руки уже тянутся к спрятанному под одеждой оружию; как пани Янина, проворно выпустив щипцы, нагибается за его браунингом, подхватывает с пола и, полусогнув руку, вполне умело целится в него…
      Все, что он видел, происходило слишком быстро – чтобы сделать что-то, он не успевал…
      Черная резиновая палка, со свистом рассекши воздух, метко и безжалостно опустилась мнимой прислуге на плечо – и она, громко ахнув от боли, выпустила пистолет… Еще не успев ничего понять, Сабинин как лежал, так и метнулся в ту сторону, перехватил браунинг онемевшей рукой…
      В двух шагах от него стоял добрейший доктор Багрецов, наведя на двух мужчин у окна дуло черного крупнокалиберного «Бульдога». Его лицо по-прежнему оставалось приятной, доброй физиономией Дедушки Мороза с рождественской открытки, вот только глаза…
      – Не дурите, Призрак! – рыкнул он, видя направленный на него пистолет Сабинина. – Перед вами – милейшая тетушка Лотта, честь имею… Руки поднимите над головой, вы двое! Я вас не обязан брать живыми, так что… Вы ранены, Призрак? Да уберите вы пушку! Не всякий Герасим топил Муму…
      Только теперь, услышав пароль, который знали только трое, Сабинин окончательно поверил. Поднялся на ноги, ощущая тупую боль в правой руке повыше локтя, – правда, перелома, похоже, нет, просто сильный ушиб… Без всякой деликатности ухватил согнувшуюся в три погибели пани Янину за ворот платья и оттолкнул в сторону, чтобы не заслоняла линию огня.
      – А ну-ка, господа террористы, ложитесь на пол! – гремел доктор Багрецов. – Все трое, живенько! Вот так вот, и ручками затылки прикройте… ах, хорошие мои, послушные! Где девушка, Призрак?
      – За стеной… – протянул Сабинин. – А где…
      – Я только полчаса назад получил ваше письмо. Еле успел… Никто еще не знает… эй!
      Но Сабинин был уже в прихожей, он грохотал вниз по лестнице, простоволосый, в расстегнутом пиджаке, зажав в руке браунинг. Он не сомневался, что при подобном финале сражения доктор превосходно справится и один…
      Опомнившись лишь в парадном, сунул пистолет в карман, кое-как пригладил волосы ладонями. Распахнул высокую входную дверь…
      И успел сделать лишь один шаг. Двое молодчиков в серых костюмах двинулись ему навстречу с грозным и непреклонным видом. Остановились перед ним – крепкие, высокие, бритые, как актеры, с одинаковыми казеннымифизиономиями. Один отвернул лацкан пиджака, и на значке тайной полиции блеснул эмалированный австро-венгерский орел – двуглавый, как и российский.
      – Не спешите так, господин Трайков, – сказал возникший из-за их спин комиссар Мюллер. – Нам о многом нужно поговорить…
      Сабинин смотрел не на него, а в сторону соседнего подъезда.
      – Подождите! – воскликнул он нетерпеливо. – Вы… давно здесь?
      – Достаточно давно, господин Трайков, – с безукоризненной вежливостью ответил комиссар. – Боюсь, сей факт никак не изменит ваше печальное положение…
      Они стояли совсем рядом с аркой ворот – один из серых костюмов как раз расположился так, чтобы Сабинин не смог туда броситься, – и слышно было, что громкие приветственные крики уже доносятся откуда-то издалека, кортеж императора давным-давно проехал…
      – Вы не видели, чтобы из этого подъезда выходила…
      – Ваша очаровательная подруга? – охотно подхватил Мюллер. – Ну как же, она преспокойно уехала в ожидавшем ее экипаже… Пару минут назад. Давайте лучше поговорим не о ней, она-то меня как раз не интересует…
      – А вот это зря, господин граф, – сказал Сабинин, обмякнув, – упустили, упустили, черт побери, зная ее, легко догадаться, что погоня будет тщетной…
      – Что вы сказали?
      – Я обратился к вам, как и следует, – сказал Сабинин, уже никуда не торопясь и с горечью убедившись, что Козьма Прутков был прав: никому не удастся объять необъятное. – Никакой вы не Мюллер, верно? Вы – граф Герард фон Тарловски, ротмистр гвардейской кавалерии в отставке, в настоящую минуту заведуете рефератом «1 c» тайной полиции империи…
      На лице молодого австрийца не отразилось ровным счетом никаких эмоций:
      – Любопытно, откуда у вас такая информация?
      – От моего начальства, естественно, – сказал Сабинин, поклонившись. – Позвольте представиться: штабс-ротмистр Бестужев Алексей Воинович, сотрудник Санкт-Петербургского охранного отделения Департамента полиции…
 
      …Он смотрел, как ведут к черной арестантской карете всю троицу, но отчего-то не чувствовал себя триумфатором, ничего не чувствовал, кроме тупой, томительной усталости. Белобрысый Николас, казалось, был погружен в глубочайшую прострацию; Джузеппе, дитя знойного юга, наоборот, яростно сверкал глазами, даже зубами порой скрежетал, дергая цепь наручников, соединявших его с конвоирами. Пани Янина шагала с высоко поднятой головой, с видом гордо шествующей к эшафоту Марии Стюарт. Бестужеву пришло в голову, что он, пожалуй, понял теперь и отведенную этой почтенной даме роль: очень похоже, именно ей предстояло растерянными воплями призвать на помощь полицию и сообщить, что ее барин, змей двуличный, только что кинул из окна бомбу в государя императора, после чего был тут же пристрелен успевшим скрыться сообщником, маленьким, хромым и чернобородым, а что касается молодой дамы, то ее и не было вовсе – жила с барином какая-то девка, но не кареглазая и темноволосая, а вовсе даже белокурая и синеглазая… Что-нибудь вроде этого.
      – Я сообщил ее приметы агентам, – сказал тихонько подошедший Тарловски. – На вокзалы будут немедленно отправлены люди, вся полиция начнет искать…
      – Боюсь, мы ее не найдем, – сказал Бестужев с сожалением. – Я не знаю, как она выскользнет из сетей – в облике монахини, в мужском платье, в виде беременной сельской бабы, но у меня появилось стойкое предчувствие, что она ускользнет. При той изощренности и продуманности, с какой они проводили акцию, наверняка еще раньше наметила себе способ и пути бегства, как нельзя лучше учитывающие все возможные полицейские меры… Мне бы ужасно хотелось ошибиться, но… Я успел ее узнать, это сущий дьявол в юбке. Ведьма, Амазонка…
      – Господин ротмистр, вы не учитываете опытности императорской тайной полиции, – сказал Тарловски, явно не желавший ударить в грязь лицом перед коллегой из сопредельной державы. – Мы ловили субъектов и поизворотливее…
      – Я и сам чертовски хотел бы ошибиться в своих пророчествах, – сказал Бестужев.
      У него было свое, иное мнение о хваленой опытности австрийских коллег – как-никак они ухитрились на его глазах блистательно прошляпить покушение на своего императора, – но в его положении следовало быть и дипломатом, а потому он вежливо промолчал. Благо Тарловски уже откровенно тяготился его обществом, не отводя взгляда от выезжавшей со двора черной кареты, – графа словно сильным магнитом тянуло немедленно начать допросы, очные ставки и прочие следственные действия. Бестужев его прекрасно понимал и потому охотно с ним распрощался. Они с доктором остались одни в пустом дворе – из окон, конечно, таращились зеваки, но никто не осмелился выходить из дома. Вот в этом хваленая немецкая законопослушность Бестужеву очень нравилась – в России уже непременно набежала бы немаленькая толпа, принялась громогласно обсуждать меж собой все увиденное, под ногами вертеться, а то и сатрапами крыть…
      – Вообще-то, вы нарушили массу писаных и неписаных правил, штабс-ротмистр, – чуть сварливо сказал доктор Багрецов. – Вам следовало поступать согласно заведенному порядку, тогда бы мы с вами и не бродили так долго, как слепые в темноте, – друг друга не познаша, как в Библии написано…
      – Милейший Михаил Донатович, – сказал Бестужев проникновенно. – Поверьте, все так случилось отнюдь не из-за моего своеволия. Радченко оказался изменником, да будет вам известно. Если бы я не принял мер предосторожности, меня непременно проявилибы, а там, очень возможно, и вас… Да, вот именно. Не беспокойтесь, все в порядке, за ним приехали наши сотрудники, инсценировали совершенную им в магазине карманную кражу, вывезли в Россию, где этот мизерабль, смею думать, получит по заслугам…
      – Что ж, это меняет дело.
      – Я тоже так полагаю, – сказал Бестужев.
      Он едва не высказал нечто резкое, чуточку раздраженный менторским тоном доктора, явно принадлежавшего к тому поколению «старой гвардии», что любило при каждом удобном случае иронизировать над молодыми сыщиками: мол, в старые времена и бомбисты были клыкастее, и порох дымнее, и технических возможностей у розыскных дел мастеров было не в пример меньше… Однако в последний момент он вспомнил, что этот человек четыре года прожил в набитом взрывчаткой доме, способном всякую секунду взлететь на воздух, и продолжал тем не менее безупречно играть свою нелегкую роль, – и устыдился своей молодой безжалостности, промолчал.
      – И во всем, что касалось этого, – доктор кивком головы указал на здание за их спинами, – вы вели себя с изрядной долей авантюризма…
      – Позвольте уж мне придерживаться другого мнения, – сказал Бестужев мягко. – У меня просто-напросто не осталось другого выхода. Данные на графа поступили слишком поздно. Из связейу меня был только Мирский, который все равно не успел бы поставить в известность Вену и запустить машину… Это не авантюризм, а расчет, я был уверен, что хорошо рассчитал наперед их действия и побуждения… и оказался прав, не так ли?
      – Все равно некоторый авантюризм присутствовал…
      Бестужев промолчал, поскольку кое в чем доктор был совершенно прав. Потом усмехнулся:
      – Боюсь, Михаил Донатович, мне вновь придется проявить толику авантюризма…
      – То есть?
      – Михаил Донатович, а вы меня ведь так и не раскрыли до самого конца?
      – К стыду своему, к стыду… – смущенно фыркнул доктор. – Я вас исправно освещалвплоть до последнего момента, до того, как забрал на почте утром ваше письмо. Были некоторые подозрения на ваш счет, когда вы появились во дворе в запачканном пылью пиджаке… я ведь не знал, кого именно тогда прикрываю, знал лишь, что наш человек должен опекать номер Кудеяра, и не более того… Послушайте! – спохватился он. – Не заговаривайте мне зубы, штабс-ротмистр! Что вы там оновойавантюре?
      – Михаил Донатович, я раскрыл Джона Грейтона.
      – Да ну?
      – Раскрыл, представьте себе, – с усталой гордостью сказал Бестужев. – Джон Грейтон – это не загадочный деятель подполья, которого наша агентура ищет по всей Европе. Это вообще не человек, это пароход. Да-да! Грузовой пароход среднего тоннажа, порт приписки – английский Гулль. Видите ли, в один прекрасный момент я вдруг сообразил, что все посланные им весточки приходили из приморских городов, из портов. Очень отчетливо рисовался маршрут движения… Я был в «Обществе Австрийского Ллойда», они подняли книги… Это пароход – «Джон Грейтон». Крепко подозреваю, тот самый транспорт с оружием для эсдековских боевиков, который мы так долго и тщетно искали.
      – Но ведь это означает…
      – Да, – сказал Бестужев. – Он вот-вот придет в Кайзербург – между прочим, последний заграничный порт на пути в Россию. Не зря именно туда отправился Лобришон-Хаддок. Теперь понимаете, почему я вновь заговорил об… авантюре?
      – Вы с ума сошли, мальчишка! Как вы попадете на борт?
      – Представления не имею, – честно признался Бестужев. – А вы быстро соображаете, Михаил Донатович… В таком случае, я вас прошу, предложите лучшийплан. Предположим, я по телеграфу свяжусь с Веной, с полковником Филатовым. Сколько времени пройдет, прежде чем он снесется с Петербургом, Петербург – с Берлином? Да и какие у немцев будут основания, чтобы ни с того ни с сего устраивать обыск на «Грейтоне», каковой по международному праву является частью британской территории? К тому же коносаменты у англичанина могут оказаться в полном порядке – точнее, отыщется двойной комплект документов. Мы уже сталкивались с чем-то похожим. По вторым бумагам все чинно и благородно, судно везет партию оружия вовсе даже не в Россию, а скажем, в Швецию по заказу тамошней полиции… Немцы осторожны, они не пойдут на столь грубую акцию, грозящую международным дипломатическим скандалом. Мои догадки и соображения к делу не подошьешь, их не примут в расчет высокие сановники ни в Петербурге, ни в Берлине… А «Грейтон» тем временем выгрузится в финских шхерах или в Лифляндии… Найдите логическую дыру в моих построениях. Молчите?
      – Не вижу я никакой логической дыры, – вынужден был признать Багрецов. – Но все равно это – огромный риск…
      – Но это ведь разные понятия, авантюра и риск? – сказал Бестужев. – Деньги у меня есть, болгарский паспорт… сошел для австрияков, сойдет и для германских пограничников. А у меня и еще один паспорт есть, тоже надежный. Если я незамедлительно отправлюсь в Данциг, сумею догнать Лобришона, а уж он-то меня непременно приведет… Нет другого выхода! Так и доложите по инстанции, а мне нужно торопиться, чует мое сердце, Лобришон уже в пути…

      Бестужев вдруг подумал с мимолетной грустью, что он, оказывается, и не видел вовсе старинного города Лёвенбурга, о чьих архитектурных памятниках, исторических зданиях столько читал перед командировкой. Мимо церквей пятнадцатого столетия и домов века шестнадцатого он, случалось, очертя голову пролетал на извозчике, то следя за кем-то из подопечных, то спеша по неотложным надобностям, а хваленый Высокий Замок видел исключительно мельком, снова чуть ли не на бегу. Пресловутая заграничная поездка, из-за которой кое-кто из коллег ему неприкрыто завидовал, оказалась ничуть не похожей ни на собственные предвкушения, ни на бульварные романы. То есть и рестораны были, и роковые красотки, и загадочные злодеи, но все иначе, без беллетристической легкости эмоций и несерьезности опасностей. Иначе.
      Мало того, есть сильное подозрение, что и с древним городом Кайзербургом все будет обстоять точно так же, даже печальнее. Какие там замки крестоносцев, готические соборы и могила великого философа Канта, перед которой всякий образованный человек обязан благоговейно склонить главу…
      Потом думать об этом стало некогда – показался Лобришон. То есть, надо думать, уже и не Лобришон вовсе, а самый что ни на есть патентованный Хаддок…
      «Ах, вот оно в чем дело…» – подумал Бестужев.
      Хаддок, вероятнее всего, не красил волосы после Лёвенбурга, а наоборот, такое впечатление, сединабыла тогда искусственного происхождения, а сейчас майор смыл красочку и предстал в более естественном виде…
      Седина осталась лишь на висках, а волосы большей частью были цвета перца с солью, какой любили выбирать для своих героев иные литературные классики. Усы подстрижены покороче – как раз на излюбленный британскими офицерами фасон. И не было на лацкане темного пиджака ни единой орденской ленточки. Майор сейчас выглядел чуточку моложе, чем в Лёвенбурге, не столь консервативно – и смотрелся типичнейшим англичанином, куда что делось…
      Решительно поднявшись, Бестужев подмигнул двум своим помощникам – те ожили, повеселели, вскочили со скамейки – и направился ко входу в отель.
      Седой осанистый портье, далеко не столь безразличный к происходящему вокруг, как его иные развращенные жительством бок о бок со славянами коллеги из Лёвенбурга, тут же обратил на него самое пристальное внимание:
      – Майн герр?
      Не раздумывая особо, Бестужев подал ему свою визитную карточку – ту, с позолотой и самозванно присвоенным княжеским титулом. Пикантность в том, что карточка была исполнена на немецком языке, а в немецком «князю» соответствовал не менее чем «принц» – как и было напечатано. Портье был гораздо более бесхитростен, чем приснопамятный господин Глоац, к тому же и Бестужев сейчас был одет без того дурновкусья.
      И потому воззрился со всем нижайшим почтением:
      – Ваша светлость…
      – Мой друг только что вошел к вам, – сказал Бестужев, отчаянно растягивая слова и грассируя. – Но я забыл его номер. Майо-ор…
      – Майор Хаддок? – обрадованно подхватил портье. – Ну как же, ваша светлость, разумеется, он в семнадцатом…
      – Благодарю, любезный, – кивнул Бестужев с видом заправского прусского юнкера. – Мне, эээ… налево или направо?
      – Направо, ваша светлость!
      Бестужев пошел в указанном направлении. Свидетель в лице портье его ничуть не огорчил – скорее наоборот, в этойситуации свидетели могли оказаться весьма даже нелишними…
      Он постучал, коротко и уверенно. Когда дверь стала приоткрываться, нажал на нее коленом, уперся рукой, отбросив хозяина номера внутрь, энергично вошел, закрыл за собой дверь и тщательно запер ее на два оборота ключа. И сказал холодно:
      – Только не вздумайте, майор, орать какую-нибудь ерунду насчет грабителей. Вам огласка еще менее нужна, чем мне…. Я, если подумать, огласки и не боюсь вовсе.
      Что-то в лице майора изменилось – очень уж многозначительно. «Да, конечно, ты ведь знаешь меня в лицо, сукин кот, – подумал Бестужев. – Ты меня мельком видел в пансионате… а скорее всего, и наблюдал предварительно со стороны, сердце чует, нашли способ меня тебе показать…»
      – I’m not understand, sir…
      Чтобы уловить смысл этой фразы, хватило даже скуднейших познаний Бестужева в английском. Он усмехнулся, проходя в комнату:
      – Бросьте, мсье Лобришон, в Лёвенбурге вы прекрасно понимали французский, да и говорили на нем не хуже иного парижского парламентского оратора… Бросьте. Вы меня узнали, вы отлично знаете, о чем идет речь…
      – Немедленно покиньте мой номер, – чопорно произнес по-французски майор, топорща усы, как рассерженный дикобраз – иглы. – Иначе я вынужден буду обратиться к полиции.
      Он говорил правильно– напористо и уверенно, как и следовало в таком положении, но в глубине глаз, ничего удивительного, отсвечивало нечто, полностью противоречившее только что прозвучавшим словам. Безусловно, за этим высоким лбом уже шла напряженнейшая работа мысли – вычисления, сделавшие бы честь любому математику, но не имевшие ничего общего с мирной и чистой наукой…
      – Да полно вам притворяться, – сказал Бестужев. – Мы с вами ехали в одном поезде… я старался не лезть вам на глаза, скорее наоборот, но не сомневаюсь, что вы бросались на свежие газеты, как ретивый полицейский на воришку. Хотели прочитать телеграфные новости… но ничего не было, верно? Ни об успехе покушения на императора, ни о провале. Потому что ничего и не произошло в Лёвенбурге, ничто не омрачило проезд его величества… Знаете, полиция не всегда горит желанием публично распространяться об успехах…
      Майор проворчал:
      – Сам не пойму, отчего слушаю вашу болтовню, вместо того чтобы послать за полицией…
      – Вот как! – поднял брови Бестужев. – В наших отношениях, весьма даже непростых, определенно наметился некоторый прогресс… Слушаете вы меня оттого, что вам важно знать, какая участь постигла ваших лёвенбургских друзей: и некоего белокурого молодого человека по имени Николас, и другого, из солнечной Италии, и еще кое-кого…
      – Молодой человек, вы не отдаете себе отчета, сколь опасен порою шантаж…
      – Ах, вот как вы трактуете мой визит… – усмехнулся Бестужев. – Ну да, конечно… Вы ошибаетесь, майор. Я не шантажист, не авантюрист, вообще не эмигрант. Я офицер русской полиции. Не могу поверить, что вам, с вашим несомненно богатым жизненным опытом, никогда не приходилось слышать об Охранном отделении…
      – Предположим.
      «Крепкий старикан, – великодушно отметил Бестужев. – Кремень, такого и вскрыватьприятно…» А вслух сказал:
      – У меня нет при себе соответствующих бумаг, но вы легко поймете, что я тот, за кого себя выдаю, – по моим к вам требованиям. Шантажист вульгарно просил бы денег…
      – А вы?
      – Я? Мне нужны ваши подробные письменные показания обо всем, что произошло в Лёвенбурге, господин Шарль, адвокат из Льежа…
      – Вы сошли с ума.
      – Сомневаюсь. А мне, поверьте, виднее… Позвольте присесть?
      – Да, пожалуйста.
      – Быть может, и вы присядете? – вежливо предложил Бестужев, присев к столу. – Беседа у нас будет долгая…
      – Сомневаюсь, – сказал майор.
      Его рука скользнула под пиджак. Бестужев с некоторой скукой смотрел, как на свет божий появляется вороненый «Бульдог», – именно такого финта он и ожидал. И не шелохнулся, укоризненно глядя на собеседника. Звонко щелкнул взведенный курок. Только тогда Бестужев, не меняя позы, спокойно поинтересовался:
      – Вы уверены, что это – наилучший выход?
      – Почему бы и нет? – усмехнулся майор, держа его под прицелом. – Молодой человек, вы верно подметили – у меня достаточно богатый опыт в играх… в которые вы столь неосмотрительно ввязались. Я прекрасно представляю, сколь неповоротлива бюрократическая машина полиции и секретных служб, особенно когда дела носят международный характер. Вы, вероятнее всего, бросились меня преследовать по собственной инициативе, как молодой и глупый щенок гончей. Иначе мне ни за что не удалось бы беспрепятственно покинуть Австро-Венгрию. Отсюда можно сделать вывод, что ваша конторавовсе не нацелена персонально на меня. Вы меня зацепилислучайно, я не был до определенного момента вашей целью, вы над чем-то другим работали… Я прав?
      – Возможно.
      – Вот видите. Вас слишком поздно начнут искать.
      – Портье знает, что я у вас.
      – Ну и что? С ним тоже могут случиться разные… неожиданности. У вас ведь наверняка есть при себе оружие? Ну вот, вы зачем-то вступили с ним в схватку и смертельно ранили друг друга, у каждого оружие в руке…
      – Позвольте вам напомнить, что мы – в Германии. И до английских берегов чересчур уж далеко.
      – Позвольте напомнить и вам, что в двух шагах – русская граница, – безмятежно улыбнулся майор. – Даже если меня и примутся искать, что произойдет все же слишком поздно, то вряд ли поиски развернутся в этом направлении. Инерция мышления, знаете ли. Англичанин обязан бежать в Англию по кратчайшей линии, соединяющей две точки… А в России мне будет гораздо легче – с безупречным паспортом, при наличии английских дипломатов и друзей. Из ваших прибалтийских губерний крайне легко добраться до Скандинавии, в кратчайшие сроки…
      – Не спешите, – сказал Бестужев. – Подойдите лучше к окну, я не собираюсь ни препятствовать вам, ни бросаться на вас. Подойдите. Там, на противоположной стороне улицы, стоят два приличных молодых человека… видите? Один в светлом жилете, второй в брюках для велосипедной езды. Ну, видите? Махните им рукой, сделайте какой-нибудь знак – и я заранее предсказываю, что тот, в светлом жилете, в ответ покажет вам большой белый конверт… Ну как, я угадал?
      Судя по напряженной спине майора, Бестужев оказался прав. Кинув на него быстрый взгляд, майор вернулся к столу. Револьвер он по-прежнему держал в руке, но дуло было направлено не на собеседника, а в сторону.
      – Попробуйте выстрелить в них, – сказал Бестужев. – Отсюда, из окна. А то на улицу выскочите. Они стоят на оживленной, людной улице, где-то поблизости прохаживается постовой полицейский. Как видите, я не столь уж и одинок здесь. Я не буду вам растолковывать, что за бумаги лежат в конверте. Вы, с вашим острым умом, это уже и без меня поняли, хорошо представляете, куда они отправятся с этим конвертом, если я не выйду отсюда невредимым. Вы, кажется, говорили что-то о молодом и глупом щенке? Зря. Вы, в вашей британской самонадеянности, чересчур легкомысленно отнеслись к русской жандармерии. Знаете, я не считаю себя большим знатоком истории, но зря у вас в стране уверены, будто британская секретная служба – старейшая в Европе. Право же, вопрос дискуссионный… Быть может, вы уберете оружие?
      Майор, избегая встречаться с ним взглядом, легонько и умело надавил на спусковой крючок, спустил курок, придерживая его большим пальцем. Хрипло сказал, спрятав револьвер:
      – Только не считайте себя умнее всех на свете…
      – Помилуй боже, я и не собираюсь… – сказал Бестужев. – Я просто считаю себя сейчас тем из игроков, у кого на руках – все козыри. А вас, соответственно, проигравшей стороной. Те люди, на улице, вам недоступны. Им ничего не стоит крикнуть полицейского. Германский Уголовный кодекс восемьсот семьдесят первого года очень строг к тем шалостям, в которых вы играли первую скрипку. Вы очень быстро вернетесь в Австро-Венгрию, но уже в гораздо менее комфортабельном вагоне. А там… Ничего хорошего. Те, кто уже находится под арестом, – их, полагаю, давно отвезли в Вену, – никак не захотят выглядеть в глазах закона главными персонажами. Они из кожи вон вывернутся, доказывая, что главный злодей и злой гений, вдохновитель и организатор как раз вы. Вы их принудили, бедняжек, – угрозами, шантажом, гипнотизмом. Такова уж человеческая природа. В подобных случаях слетают все покровы цивилизации, и люди ведут ту животную, ожесточенную борьбу за существование, о которой так многословно и красочно рассказывал ваш соотечественник господин Дарвин. Наконец, вам и в родной Англии может стать слишком горячо. Вас можно привлечь к суду и там. Я знаю, у вас нет писаных законов, ваши суды судят по прецедентам… Так вот, случались уже прецеденты в прошлое царствование, когда людей привлекали к суду «за подстрекательство к убийству лица, не являющегося подданным Ее Величества». У вас ведь есть оппозиция, способная устроить нешуточную заваруху в газетах и парламенте. Правящая у вас Ганноверская династия в дальнем родстве с австрийскими Габсбургами… грязная получится история. Не исключаю, что пославшие вас могут именно вас и сделать козлом отпущения – вы, видите ли, своевольничали и зашли слишком далеко… А?
      – Простите, у вас, случайно, нет садистских наклонностей? У вас даже глаза заблестели, нескрываемое удовольствие в голосе…
      – Нет, тут другое, – сказал Бестужев. – Я очень не люблю англичан, вот и все. Вы нам слишком долго и старательно вредили, начиная со времен Петра Первого, когда посылали эскадры в Балтийское море и готовы были начать войну… Я никогда не видел своего деда, потому что он был убит в Крымскую кампанию, под Балаклавой, пулей, выпущенной из английского штуцера английским стрелком…
      Майор пошевелился, язвительно бросил:
      – Если мне не изменяет память, это была война, война по всем правилам, а не нападение бесчестных грабителей на мирного запоздавшего путника. Могу поклясться, ваш покойный дедушка в момент гибели держал в руках отнюдь не Библию и не детскую свистульку…
      – Да, разумеется, – сказал Бестужев. – Он вел в атаку на конногвардейцев Кардигана свой эскадрон… Но ведь это вык нам тогда заявились, проплыв тысячи миль от своих берегов. Представляю, какой визг подняла бы ваша пресса, высадись нашиполки в доброй старой Англии, какими варварами вы нас выставляли бы перед всей Европой… Так вот, и в моего отца, когда он был в Хивинском походе с генералом Троцким, стреляли из английских ружей ханские солдаты, подготовленные вашими инструкторами. Когда я воевал в Маньчжурии, по нам били шрапнелью построенные для японцев в Англии крейсеры…
      – Но ведь и для васАнглия сейчас строит крейсеры на верфях Виккерса? У Британской империи есть жизненные интересы в самых разных уголках мира, – произнес майор, выпрямившись словно ярд проглотил: – Коли уж вы – потомственный военный, обязаны понимать, что существует стратегия…
      – О, разумеется, – с дружелюбной улыбкой кивнул Бестужев. – Я имею представление о вашей стратегии. Не далее как в прошлом году ваш король встречался в Мариенбаде с американским послом Беллами Сторером и, говоря его собственными словами, настаивал, что Россию необходимо оставить на долгое время совершенно беспомощной и искалеченной в финансовом отношении. Он боялся, что Америка присоединится к другим государствам, которые собираются, по выпуску большого международного займа, дать России денег… Сторер отказался присоединиться к английским интригам… Я прекрасно разбираюсь в вашей стратегии, сэр. Вот и сейчас вы пытались устроить классическую провокацию, обострить австрийско-русские отношения, иначе почему известная вам красавица должна была подложить мне, мертвому, в карман паспорт на имя не просто российского подданного, а штабс-капитана гвардейского полка… Давайте перейдем к делу. Либо вы напишете то, что мне необходимо, либо вас передадут в руки германской полиции.
      – Я же не мальчик, – уныло сказал майор. – Подобного рода письменные показания всегда имеют продолжение. Рано или поздно ко мне явится обходительный джентльмен вроде вас и напомнит кое о чем…
      – Возможно, – сказал Бестужев. – Это уже не в моей компетенции… Но я же не загонял вас силком в эти игры? Или у вас есть другой выход? Плохо верится… Не тяните, майор.
      Он уже знал, что выиграл. Не было у его собеседника другого выхода – то есть был еще один, конечно, но майор что-то не походил на человека, собравшегося решить все жизненные сложности выстрелом в висок. И несколькими мгновениями позже, когда майор с тяжким вздохом придвинул к себе чернильницу, потянулся за белоснежной бумагой с красиво отпечатанным названием отеля, Бестужев не ощутил ни злорадства, ни торжества – слишком много сил и чувств было отдано, чтобы именно этого добиться…
      – Извольте, – сказал майор с той же чопорностью, подавая ему пять или шесть листов, исписанных по-французски убористым почерком. – Бьюсь об заклад, вы любите английские романы. Эта сцена как две капли воды напоминает финальный эпизод из «Lady in white».
      – Возможно, – сказал Бестужев без улыбки, бегло просматривая бумаги.
      Майор изо всех сил старался сохранить достоинство, держась так, словно ничего особенного не произошло, – всего-навсего один джентльмен изложил свою просьбу, а другой ее из благовоспитанности выполнил… Ну и черт с ним, главное достигнуто…
      – Да, это меня полностью устраивает… – сказал Бестужев, сложив бумаги вчетверо и спрятав во внутренний карман. – Но это еще не все… Где сейчас находится фрейлейн Гесслер? Поскольку она осталась на свободе, вы не могли с ней не встретиться…
      – Еще не успел, – сказал майор. – Были другие дела, да и она еще не оставляла на почте письма… Если и приехала, то должна остановиться в отеле «Кайзерхоф».
      Судя по тону, он не собрался рыцарски спасать даму – наоборот, считал, что коли уж ему фатально не повезло, то и очаровательная сообщница должна получить свою долю неприятностей. Это и понятно – кто она ему? Иностранка, нанятая для определенных заданий…
      – Считаю своим долгом вас предупредить… – продолжал майор. – И мадемуазель Надежда, и ее друзья – люди крайне опасные, решительные, относятся к той службе, которую вы имеете честь представлять, с нескрываемой враждебностью…
      – Это уж моя забота, – заверил Бестужев. – Лишь бы вы не вздумали ее предупредить…
      – Я не самоубийца, – сухо бросил майор.
      – Я отчего-то так и полагал… И еще одно, клянусь вам – последнее… «Джон Грейтон». Только не притворяйтесь, что не слышали о нем. Вы ведь были в пансионате «У принцессы Елизаветы», вели дела с господином по кличке Кудеяр…
      – Что она означает, кстати? – с искренним любопытством спросил майор. – Я не знаю русского…
      – Пустяки, – сказал Бестужев. – Был такой разбойник в старые времена, вроде вашего Дика Терпина… Итак? Вы ведь имеете к рейсу «Джона Грейтона» в Россию самое прямое отношение? Коли уж специализируетесь на работес нашими весьма радикальными партиями?
      Откровенно признаться, все это было на уровне догадок – и возможная связь англичанина с «Грейтоном», и его специализация на бомбистах. Но очень уж многочисленны совпадения – и там и сям выныривает наш майор, как чертик из коробочки.
      – Ну что вы молчите? – требовательно спросил Бестужев. – Облегчите уж душу полностью, смешно теперь увиливать… Где «Грейтон» должен выгрузить оружие?
      – Точно мне неизвестно. Где-то в Финляндии. В данном случае я не организатор, я лишь контролирую отдельные этапы…
      – Пароход еще в Кайзербурге?
      – Да, он уходит сегодня ночью…
      – И у вас, конечно же, есть доверенный человек на судне? Это ведь азбука… Есть? Вот видите… Вы должны с ним договориться, чтобы он взял меня на борт. А собственно, что там договариваться – просто прикажите, туманно сошлитесь на высшие интересы дела, о которых ему и знать-то не полагается. Он ведь в вашем подчинении, а не наоборот…
      – Послушайте! – воскликнул майор. – На сей раз вы от меня требуете невозможного…
      – Отчего же? Паспорт у меня надежный. Судно совершенно легально может взять на борт пассажира…
      – Я не о том. На корабле поплывут… хозяева груза. Ваши социал-демократы. Я так и не знаю, сколько их будет, но уж, безусловно, не один и не два…
      – Но и не взвод же?
      – Да, конечно, не взвод…
      – Вот видите.
      – Нет уж, позвольте! – ощетинился майор. – Не буду врать, что меня хоть сколько-нибудь интересует ваша участь… но вас там непременно прикончат, а претензии ваша разведка потом обязательно предъявит мне.
      – Ничего подобного, – заверил Бестужев. – Даю вам слово офицера. Хотите, я своей рукой сделаю соответствующую приписку к вашим показаниям? Напишу, что инициатива исходила исключительно от меня, а вы были принуждены… Видите? Вот так… Устраивает?
      – И все равно, вас там прикончат…
      – Ну, это мы еще посмотрим, – сказал Бестужев. – Итак, когда и где вы меня сможете представить вашему доверенному лицу на судне?
      …Выйдя из отеля, он прежде всего направился к тем двум молодым людям, определенно истомившимся ожиданием.
      – Все обошлось, майн герр? – весело поинтересовался тот, что щеголял в брюках для велосипедной езды. – У вас такое довольное лицо…
      – Все обстоит прекрасно, друзья мои, – сказал Бестужев. – Вы меня выручили, я вам благодарен и прошу принять оговоренное вознаграждение, и даже сверх того…
      И подал каждому по две золотых двадцатимарковых монеты с профилем кайзера Вильгельма.
      – Благодарим, майн герр, – приподнял шляпу юноша в светлом жилете. – Вы крайне щедры, успехов вам и вашей даме…
      Он вернул Бестужеву конверт, в котором ничего не было, и оба, беззаботно вертя тросточками, направились, скорее всего, к ближайшему ресторану. Бестужев усмехнулся, глядя им вслед. С этими парнями, безденежными буршами, он познакомился в пивной и преподнес душещипательную историю о том, как он намерен жениться на красавице, стремящейся развестись с суровым мужем, как собирается поговорить со старым хрычом по душам, но опасается, что тот из самых низких побуждений попытается его убить. Как он и рассчитывал, студенты без особых возражений согласились сыграть роль его сообщников, побуждаемые к тому и романтическим характером всего предприятия, и особенно обещанными за несложную услугу деньгами…
      Все еще усмехаясь, он пошел к перекрестку, насвистывая под нос британский гимн:
      – Правь, Британия, морями…

      Задумчиво созерцая фасад отеля «Кайзерхоф» – опять-таки довольно фешенебельный, Амазонка всегда тяготела к комфорту, – он так и не принял какого-либо решения.
      И не успел это сделать по причинам, вовсе не зависевшим от него…
      Неожиданно возникший рядом с ним плечистый мужчина, наклонившись к его уху, промолвил задушевно, доверительно:
      – Господин Сабинин, у меня в кармане – заряженный пистолет. И у моего товарища тоже, вон он стоит…
      Бестужев успел бросить лишь беглый взгляд на упомянутого товарища, с безразличным видом стоявшего в двух шагах от них, – третий, подойдя сзади, прижался к Бестужеву боком словно добрый приятель, приобнял его за плечи и тихонечко посоветовал:
      – Посмотрите вниз…
      Бестужев опустил глаза. Незнакомец, отгораживая его широкой спиной от прохожих, приставил к боку лезвие длинного, холодно поблескивающего стилета. Приказал:
      – Стойте спокойно и не вздумайте орать. Достаточно одного легкого движения… Все будут думать, что вам стало плохо на улице. Пока кто-нибудь поймет, мы будем уже далеко…
      – Чем обязан, господа? – спросил он, стараясь оставаться спокойным и лихорадочно взвешивая свои шансы. Увы, таковых не усматривалось вовсе…
      – Вам все объяснят.
      – И все же?
      – Сейчас у тротуара остановится экипаж. Садитесь в него первым, не вздумайте кричать или хвататься за оружие… Вам все понятно?
      – Да.
      – Прекрасно. Повернитесь, откройте дверцу и сядьте на заднее сиденье…
      Бестужев распахнул дверцу солидного немецкого фиакра, где извозчик сидит на верхотуре. Увидев направленное на него дуло револьвера, залез внутрь, стараясь не делать резких движений, опустился на заднее сиденье.
      – Боже мой, какая встреча, милая Надюша, – сказал он растроганно. – Мое сердце тает, когда я вспоминаю, как ты учила меня французской любви…
      – Постарайтесь без пошлостей, – сказал человек с револьвером бесстрастно и властно на чистом русском языке. – Где у вас оружие?
      В карету уже лезли трое пленивших его субъектов, отчего там сделалось тесно. Два ствола с двух сторон уперлись Бестужеву под ребра, и он, зажатый меж двумя боевиками, сказал почти спокойно:
      – Браунинг в левом внутреннем кармане.
      – И второй в рукаве, на резинке, – подсказала Надя.
      – Милая, зачем же выдавать столь интимные подробности… – грустно сказал Бестужев.
      Тот что сидел справа отвесил ему полновесную затрещину:
      – Молчи, тварь!
      – Степан! – с металлом в голосе сказал человек с револьвером. – Прекратить немедленно! Извините, господин Сабинин, больше такого не повторится. Юноша молод и горяч. Если хотите, он попросит у вас прощения…
      – Спасибо на добром слове, как-нибудь обойдусь, – криво улыбнулся Бестужев. – Зачем же драться-то?
      – Я же сказал, что больше такого не повторится, – ответил человек с револьвером, который, судя по всему, был у них за главного. – Мы судьи, а не палачи, господин Сабинин… Давайте познакомимся наконец. Меня зовут Борис Викентьевич, моя фамилия…
      – Не стоит, я догадался, – сказал Бестужев. – Известная фамилия, что тут говорить…
      – Да, некоторой известностью могу похвастать… – с ноткой скрытого самодовольства произнес Суменков.
      Тем временем у Бестужева вынули пистолет из внутреннего кармана, беззастенчиво закатав рукав и оборвав скрытую петельку, избавили от второго браунинга. Тщательно охлопали, но, конечно же, ничего больше не нашли.
      Он во все глаза смотрел на своего vis-a-vis, ничего не имевшего против того, чтобы его именовали королем террора. Борис Викентьевич Суменков, второй человек в боевой организации эсеров, под чьим непосредственным руководством убили министра внутренних дел Плеве и великого князя Сергея Александровича. Террорист и литератор, диктатор и позер, один из множества новоявленных Бонапартиев. Молодой человек, на вид ровесник Бестужева, с ранними залысинами, холодным магнетическим взглядом и плавными, скупыми движениями. Бежал из Севастопольской крепости от смертного приговора, сделал быструю карьеру в организации… Что еще о нем известно? Родился в Харькове, вырос в Варшаве, где его отец был судьей, – отсюда блестящее знание польского и дружба с небезызвестными братьями Пилсудскими. Старший брат покончил жизнь самоубийством в сибирской ссылке, отец, уволенный в отставку за либеральные взгляды, на почве постоянного преследования правительством его сыновей заболел психическим расстройством… Что еще было в его деле? Петербургский университет, исключен за участие в студенческих беспорядках, пять лет назад был выслан в Вологду, откуда бежал за границу и, порвав с социал-демократами, вступил в партию эсеров… Правда, все это сейчас ни к чему. Совершенно ни к чему. Нужно думать, как вырваться живым, если есть хоть какой-то шанс…
      – Интересно, господин Сабинин, отчего вы так спокойно себя ведете? – с любопытством спросил Суменков. – Молчите, не протестуете, не ругаете нас…
      – А какой смысл? – сердито откликнулся Бестужев. – Что, вы меня тут же отпустите, если я начну в голос протестовать? Или ругаться? Я попросту жду, когда вы мне объясните, чем вызвана эта сцена с похищением, словно списанная из Ника Картера…
      – Непременно объясним, как только приедем на место, – заверил Суменков. – Я же сказал, мы – судьи, а не палачи. Вам даже будет предоставлена возможность говорить в свое оправдание…
      – Боже, как я растроган… – фыркнул Бестужев.
      «Ужасно будет, если они меня прикончат», – подумал он отстраненно, словно опасность грозила кому-то другому. Даже не в штаб-ротмистре Бестужеве дело. Погибнет труд стольких людей – и тех, кто старательно, с величайшим искусством организовал в далекой Чите историю «растратчика и убийцы», и тех, кто блестяще инсценировал убийство им жандарма, – столь ювелирно, что находившийся тут же Прокопий ничего и не заподозрил, и тех, кто помогал ему в Австро-Венгрии (а ведь иных Бестужев не знал ни по именам, ни в лицо)… Пусть и достигнуты некоторые успехи, но «Джон Грейтон» уйдет в Россию, выгрузит оружие в Финляндии, и кровавая карусель закрутится по-прежнему…
      Нет, нужно бороться!
      Он поднял голову. Надя старательно отводила от него взгляд, вздернув подбородок, всем своим видом выражая брезгливость и крайнее презрение. Остальные тоже молчали. Пока еще есть время, Бестужев старался предугадать во всей полноте, какие обвинения будут ему предъявлены и как их лучше всего парировать. Держаться, держаться, не поддаваться панике, как любят говорить в Австро-Венгрии – Maul halten und weiter dienen…
      Насколько ему удавалось рассмотреть в щелку меж неплотно задернутыми занавесками, вокруг тянулись бесконечные шпалеры однообразных домов из красного кирпича без каких бы то ни было архитектурных изысков – какой-то из рабочих пригородов…
      Наконец карета остановилась. Под бдительной опекой своих конвоиров Бестужев вылез, и все вслед за Суменковым поднялись на третий этаж. С порога в небольшой, скромно обставленной квартирке ощущался тот особенный затхлый запашок, какой свойствен нежилым помещениям, где люди в последний раз появлялись крайне давно. Идеальное место, чтобы отделаться от кого-то неугодного, – неизвестно, сколько времени пройдет, прежде чем труп обнаружат…
      Разместились в самой большой из комнат. Бестужеву достался жесткий стул у стены, в самом дальнем от двери углу (по сторонам встали двое с пистолетами, зорко за ним наблюдавшие). Третий боевик разместился меж ним и дверью, а Суменков и Надя сели у круглого стола, покрытого старой клетчатой скатертью.
      – Начнем, пожалуй? – спросил Суменков с непроницаемым лицом. – Так вот, господин Сабинин, вы находитесь под партийным судом боевой организации партии эсеров.
      – Простите, но я вроде бы не имел чести состоять…
      – Это несущественно, – спокойно прервал Суменков. – Ибо вы подозреваетесь в провокации… правда, по отношению к социал-демократам, а не к нам, но их представители не смогли пока что приехать, а дело требует незамедлительного рассмотрения. Это не расправа, а справедливый суд. Если у вас будут аргументы в вашу защиту, их внимательно выслушают и отнесутся к ним беспристрастно и серьезно. Амазонка…
      Глядя на него как на чужого, Надя преспокойно начала:
      – У меня уже не осталось никаких сомнений, что этот… господин – провокатор на службе у охранки…
      Ее речь, несомненно продуманная заранее, лилась плавно, во многом уступала выступлениям Плевако, Кони или Керенского, поскольку была лишена цветистых метафор и прочих ораторских красивостей, зато была не по-женски логичной и построена, как лишенное эмоций обвинительное заключение, после коего «этого господина» просто невозможно было отпустить целым и невредимым. Фактов она особенно не искажала, но, по ее клятвенным заверениям, Бестужев только тем и занимался, что пытался навязчиво и не особенно хитро выведать у нее как можно больше сведений, касавшихся подполья, как эсеровского, так и социал-демократического. Так навязчиво, что с некоторого момента она стала его всерьез подозревать, тем более что чуточку позже видела не раз и не два, как к нему заявляются крайне подозрительные личности, с коими он шушукается за запертыми дверьми, а потом с удвоенными усилиями пытается что-нибудь у нее выведать. Естественно, она приняла игру, продолжала попытки вовлечь его в дела эсеров, но втихомолку наблюдала, пока не убедилась точно, что человек этот работает на охранку.
      Однако «этот субъект» простер свою наглость настолько, что выследил снятую ею конспиративную квартиру на Меттерниха, из которой социал-демократические боевики намеревались совершить покушение на императора Франца-Иосифа, каковую квартиру покинуть категорически не желал, выдвигая смехотворные аргументы. Чтобы избежать провала, она была вынуждена в утро покушения угостить его снотворным раствором лауданума, однако коварный агент охранки как-то ухитрился догадаться о ее замыслах, отвлек внимание и украдкой куда-то выплеснул вино с лауданумом, а в кульминационный момент, когда бомбы вот-вот должны были быть сброшены, с пистолетом ворвался в комнату и закричал, что все они арестованы. Ей, единственной из всех, удалось бежать через потайной ход и с превеликим трудом покинуть Лёвенбург. О судьбе остальных она не знает – но они, несомненно, арестованы, поскольку до сих пор не дали о себе знать. Теперь же проклятый шпик напал на ее след и явился продолжать свое гнусное дело, оплаченное иудиными сребрениками охранки.
      Как ни убийственно были подобраны аргументы, как ни искусно мешалась с правдой ложь, Бестужев все же несколько воспрянул духом. Речь ее свидетельствовала о том, что правдыо нем она не знала, – просто-напросто хотела подвести под пулю, чтобы надежно укрыть шашни с британцем…
      – И это все? – картинно подняв плечи, развел руки Бестужев, когда она замолчала. – И э т о – все, что вы можете мне предъявить?!
      – Я бы вам советовал отнестись к происходящему серьезнее, – сказал Суменков. – Того, что здесь прозвучало, вполне достаточно для вынесения вам смертного приговора.
      – Вы серьезно?
      – Совершенно, – кивнул Суменков, начиная слегка сердиться. – Вполне достаточно. Экспресс-почтой пришло шифрованное письмо из Лёвенбурга. («Наверняка постарался этот верзила по кличке Прокоп», – мелькнуло у Бестужева в голове.) Пансионат «У принцессы Елизаветы» был окружен сильным отрядом полиции, устроившим обыск. Все взрывчатые вещества, заготовки для бомб и лабораторное оборудование изъяты. Всех обитателей, даже безобиднейшего доктора Багрецова и его горничную, таскали в комиссариат, где подвергли многочасовым допросам.
      – Простите, а кто-то из них арестован? – спросил Бестужев.
      – Нет, – вынужден был признать Суменков.
      – Вот видите, – сказал Бестужев прямо-таки ликующе. – Будь я агентом охранки…
      – Это не аргумент в вашу пользу, – ледяным тоном прервал Суменков. – Полиция, как и в предшествующих аналогичных случаях, попросту не нашла зацепок, побоялась связываться с парламентской оппозицией и прессой. В любом случае школа засвечена и практически разгромлена, социал-демократам придется переводить ее куда-то в другое место… Это нешуточный удар. Если у вас нет других аргументов…
      – Отчего же, – сказал Бестужев, ощущая звенящую легкость во всем теле. – Аргументов у меня немало. Я очень просил бы меня не перебивать, как не перебивали… мадемуазель. Начнем с появления мадемуазель Амазонки в Лёвенбурге… Борис Викентьевич, можно ли сказать, что я навязывал свое общество эсерам? Что я надоедал вам, умоляя принять меня в вашу партию или боевую организацию? Что я вообще сам, по своей инициативе предпринимал какие бы то ни было попытки к сближению? Она появилась, нашла меня… точнее, мне велели встретить ее на вокзале, предупредили, что у нее дело ко мне… Признайте мою правоту!
      – Признаю, – величественно кивнул Суменков. – Но вы вновь уводите разговор в сторону. Да, я заинтересовался вами и поручил Амазонке к вам присмотреться… но ведь результаты ее наблюдений свидетельствуют против вас…
      – Вы полагаете? – усмехнулся Бестужев. – Давайте тогда о фактах. Начнем с того, что покушение на императора Франца-Иосифа было устроено вовсе не социал-демократами, а британской секретной службой…
      И он стал излагать своюверсию событий. Ему даже не пришлось лгать – почти. Он всего-навсего ни словом не упомянул о своей принадлежности к Охранному отделению – и только. Это была почти правдивая история о том, как беглец из России, вор и авантюрист в определенный момент заподозрил неладное, нанял агентов частной сыскной конторы и стал следить не только за Надей, но и за ее знакомыми. И собрал достаточно сведений, чтобы понять, что готовится на улице Меттерниха и какая незавидная роль во всем этом уготована ему самому. Понявши же, стал бороться за жизнь…
      Надя два раза пыталась вставить возмущенные замечания, но Суменков всякий раз приказывал ей замолчать, он и в самом деле соблюдал явное подобие объективности…
      – Вот и все, – сказал Бестужев. Он достал безупречно подделанный заграничный паспорт на имя российского офицера гвардии, встал и шлепнул им по столу так, словно бил тузом жалкую пиковую двойку. – Да, я вбежал в комнату с пистолетом в руке. А что мне было делать? Смиренно просить разрешения уйти восвояси? При том, что мне уготовили роль мертвого козла отпущения? Я не кричал никаких глупостей про арест и охранку, я всего-навсего хотел бежать… и бежал тем самым потайным ходом, которым успела воспользоваться ваша Амазонка. Мне удалось остановить извозчика, и я не теряя времени помчался на вокзал. Этот паспорт, что мне хотели подсунуть, и впрямь оказался безупречен, и ничего удивительного – за ним не ухищрения подпольщиков, а государство… Британские граверные мастерские. Я с ним спокойно пересек границу, прибыл сюда…
      – Почему именно сюда? – спросил Суменков.
      – Чтобы сесть на пароход и уплыть в Аргентину. Вот и билет на «Дюк оф Уэльс», британский лайнер.
      Бестужев достал билет из правого кармана и протянул Суменкову. Тот, небрежно с ним ознакомившись, поднял глаза:
      – Дорога до Триеста или другого порта на побережье австрийской Адриатики была бы гораздо короче…
      – Не спорю, – сказал Бестужев. – Однако короткий путь – еще не самый безопасный. Мне уже приходилось бегать от полиции через всю Российскую империю, а потом переходить австрийскую границу, так что некоторый опыт имеется… Дорога через Германию длиннее, но и безопаснее…
      – Но ведь те, кто остался на квартире, все же были там арестованы?
      – А почему вы так решили? – агрессивно спросил Бестужев. – Только потому, что вам об этом сказала госпожа Амазонка? Этот белобрысый Николас был вашим человеком?
      – Нет, – мотнул головой Суменков.
      – А итальянец Джузеппе? А загадочная пани Янина? Что вы молчите? Они тоже – не ваши? Вот видите! Ни я, ни вы, ни кто-либо еще не видел их арестованными. Почему бы не предположить, что они, видя неудачу, преспокойно ускользнули тем же путем и отправились своейдорогой? Как и наш мсье Лобришон, он же – майор Хаддок? Да, получилось так, что из-за меня сорвалось покушение на императора… но в чем же моя вина перед эсерами или социал-демократами, которые не имели никакого отношения к этому акту? Ничего удивительного, что у австрийской тайной полиции могли оказаться свои шпики в пансионате. Бомбы, конечно, остались в квартире – их там могли бросить, а полиция – обнаружить…
      – А с какой стати полиции вообще делать обыск на улице Меттерниха, если не было никакого взрыва и все вслед за вами оттуда бежали? – прищурился Суменков.
      Бестужев усмехнулся:
      – Хорошо, вы меня поймали… Каюсь, я уходил не так уж мирно. Этот белобрысый схватился за оружие, и я в него стрелял два раза, прежде чем броситься в потайной ход, он тоже успел произвести выстрел. Улица кишела полицией и, несомненно, шпиками в штатском, кто-то мог услышать… Но, повторяю, в чем моя вина перед какими бы то ни было революционными партиями? Да, я украл казенные суммы. Да, я беззастенчивый авантюрист, в чем не стыжусь признаться… но нужно же мне было как-то спасаться? Я ведь не просил вас, Надюша, вовлекать меня во всю эту историю и отводить роль «мертвого русского военного агента»… Вы меня сами поставили в такое положение, когда все средства были хороши. – С видом человека, поставившего все на карту, он махнул рукой. – Я в вашей власти, господин Суменков. Конечно, если вы считаете допустимым, что ваши доверенные лица за вашей спиной сотрудничают с иностранной секретной службой, что по ее, а не вашему поручению ввязываются в подобные акции, – тогда, что же, участь моя решена… Но все-таки, снова повторяю, где же здесь провокация охранки?
      Он замолчал, нервно закурил. Надя смотрела на него с таким видом, что сомнений не оставалось: если бы судьба Бестужева зависела исключительно от нее, он уже лежал бы подобно герою французской солдатской песенки: «Свинец в груди, свинец в груди, настал мой смертный час…»
      – И у того, о чем говорила Амазонка, и у того, о чем поведали вы, есть общий, весьма существенный недостаток, – сказал Суменков с непонятным выражением лица. – И ваш, и ее рассказы достаточно убедительны. Ее рассказ влечет смертный приговор для вас, ваши оправдания… ну, скажем, заставляют не торопиться с приговором… но ведь и в том, и в другом случае это – слова против слов. И только.
      – Вы так считаете? – усмехнулся Бестужев и полез в левый карман пиджака. – А не угодно ли почитать собственноручные признания некоего майора, которого я сегодня все-таки настиг, выследил и приставил дуло к виску?!
      И он хлопнул ладонью по столу, выкладывая бумаги перед Суменковым.
      Надя сделала непроизвольное движение – столь резкое и неестественное, что Суменков, не прикасаясь к бумагам, какое-то время смотрел исключительно на нее. Спокойно спросил:
      – Что с тобой?
      – Ничего, – сказала она, отчаянно пытаясь взять себя в руки. – Ничего, правда… с чего ты взял, будто… со мной все нормально, я просто… неужели ты ему веришь, Борис? Эта жандармская сволочь…
      – Помолчи, пожалуйста, минутку, позволь, я прочитаю… – сказал Суменков холодно.
      Пока он читал, Бестужев не сводил глаз с Нади, а она, покусывая губку, сжимая и разжимая кулачки, все это время пыталась овладеть собой, притвориться, что не видит его усмешки, подмигивания… Жалобно позвала – Бестужев впервые слышал в ее голосе столь беспомощные интонации.
      – Борис!
      – Что? – откликнулся Суменков, не отрывая взгляда от бумаг.
      – Скажи, чтобы этот шпик не корчил рожи!
      – Не корчите рожи, – бесцветным тоном сказал Суменков, читая. – Ну что вы, как дети, господа… – Он дочитал последний лист, положил на стол, тщательно подровнял бумаги в аккуратную стопочку. – Амазонка, на тебе лица нет…
      – Да что ты такое говоришь? – Она почти кричала. – Что ты говоришь? Вместо того, чтобы заняться этим провокатором, этим…
      – Помнишь Мирского, Надюша? – хладнокровно спросил Бестужев. – Так вот, он приехал со мной, мы вместе решили отправиться в Южную Америку… Господин майор Хаддок в настоящий момент лежит связанный по рукам и ногам в снятой нами квартирке, не так уж и трудно туда добраться, посмотреть его документы и те бумаги, что при нем нашлись, задать ему несколько вопросов…
      У нее сдали нервы окончательно, не выдержала напряжения, сломалась…
      Браунинг она выхватила из сумочки молниеносно и ловко, но третий, тот, что стоял рядом с ней за спиной Суменкова, среагировал еще быстрее. И ударил ее ребром ладони по запястью, сверху вниз, выбил оружие, толкнул к стене…
      Суменков развернулся к ней всем корпусом, глядя с холодной бесстрастностью удава:
      – Амазонка?
      – Извини, нервы… я его хотела пристрелить…
      – Странно, – сказал он спокойно. – А мне отчего-то показалось, что ты целила то ли в меня, то ли в Петра… Можно посмотреть твою сумочку? Этот английский провокатор имеет наглость писать, что положил причитающееся тебе… жалованье в один из кайзербургских банков и у тебя есть при себе банковская книжка с шифрованным счетом…
      Она инстинктивно прижала сумочку обеими руками к груди. Широкоплечий Петр резким рывком вырвал у нее сумочку, прежде чем она успела опомниться, перебросил Суменкову. Тот небрежно высыпал содержимое на стол перед собой, покопался в нем, извлек банковскую книжку за уголок и, не раскрывая, печально покривил губы:
      – Сколько раз я вам повторял, что в нашем деле искренность наполовину – это всегда предательство… Господин Сабинин…
      – Да?
      – Вы ведь соврали насчет связанного майора?
      – Конечно, – сказал Сабинин. – Такое случается только в романах, а не на территории прилизанной, благополучной Германии… Он наверняка уже в поезде. Что ему еще здесь делать?
      – Зачем вам, собственно, понадобились эти письменные откровения?
      – Хотел получить какие-то гарантии, – сказал Сабинин. – Английская секретная служба – организация отнюдь не филантропическая, и руки у нее длинные. Положив эти бумаги в какой-нибудь надежный банковский сейф, буду чувствовать себя гораздо спокойнее.
      – Да, разумеется… – скучным голосом отозвался Суменков.
      Оглянулся на Надю. Она сидела на стуле под бдительным присмотром нависавшего над ней Петра. Судя по лицу, у нее не то чтобы не осталось сил бороться – она просто не видела выхода для себя. Наверное, с таким лицом идут ко дну застигнутые водоворотом пловцы, когда не в состоянии уже удерживаться на воде….
      – Борис! – вскинула она голову. – Это все грандиозная провокация! Он не зря приехал в Кайзербург, он подбирается к «Джону Грейтону»…
      – Замолчи, пожалуйста, – сказал Суменков.
      Надолго воцарилась общая тишина. Суменков, не отрываясь, смотрел на Сабинина, а тот старался не отвести глаз, как будто именно в этом было спасение: выдержать немигающий, магнетический взгляд, физически давивший…
      – Виктор, – сказал Суменков. – Принеси из кухни тарелку, там наверняка есть…
      Когда боевик выполнил приказание, принеся тарелку из дешевого фаянса, белую, с простеньким узором из синих цветочков по краю, Суменков, не отводя взгляда от Бестужева, взял обеими руками показания майора и разорвал – пополам, и еще раз, и еще. Бросил клочки в тарелку, поднес спичку. Бумага занялась желтым высоким пламенем. Суменков старательно ворошил пылающие клочки, пока они не догорели, а потом старательно примял пепельницей, раздавил в порошок черные хрусткие хлопья.
      – Постарайтесь меня понять, господин Сабинин, – сказал он глухо. – Боевая организация должна остаться вне всяких подозрений. Эти бумаги отнюдь нас не красили…
      – Но!.. – непроизвольно воскликнул Бестужев.
      Суменков сказал с расстановкой, величественно:
      – Я полагаю вас, господин Сабинин, очищенным от всяких подозрений. И разрешаю вам беспрепятственно уйти отсюда. Возьмите это, – он толкнул по столу к Бестужеву паспорт и билет на пароход. – Но если вы когда-либо, где-либо, кому бы то ни было заикнетесь об этой истории, можете считать себя покойником. Ну что же вы сидите? Не бойтесь, я не играю с вами. Я никогда не стреляю в спину. Можете идти.
      Стоявшие по бокам убрали оружие. Бестужев поднялся на ватных ногах. Не сразу вспомнил:
      – Оружие…
      – Извините, ваши пистолеты я оставлю при себе, – сказал Суменков не допускающим прекословия тоном. – Не люблю, когда возле меня находятся вооруженные чужаки… Зачем вам браунинги в тихой Германии? Никаких сражений вроде бы не предвидится, оружие вам понадобится разве что в Аргентине. Не могу сказать, что знакомство с вами доставило мне удовольствие… но я справедлив. Вы можете идти. Что же вы?
      Бестужев оглянулся в дверях так, словно хотел запомнить их навсегда – Суменкова, застывшего в манерной позе вождя, олицетворение высшей власти и высшей справедливости; Надю, с потерянным, бледным лицом ссутулившуюся на стуле; трех безмолвных боевиков, замерших в позах опытных сторожевых собак.
      И вышел, потому что ничего другого не оставалось, потому что следовало уносить отсюда ноги, потому что он не принадлежал самому себе, и то, что он едва не бросился на помощь Наде, несмотря на все происшедшее, было страшной глупостью, способной погубить и его, и дело…
      На подгибающихся ногах, чувствуя страшную слабость, вполне естественную для человека, только что избежавшего почти неминуемой смерти, он пересек пустынную улицу (фиакр так и стоял у тротуара, очевидно, кучер был свой), вошел в парадное дома напротив (хотя народ здесь жил, несомненно, небогатый, парадное сверкало истинно немецкой чистотой) и встал у запертой половинки двери, до половины застекленной.
      Ждать пришлось недолго: из подъезда вышел, первым направился к фиакру, оглянувшись предусмотрительно по сторонам с волчьей подозрительностью, широкоплечий Петр. За ним шел Суменков, следом – остальные двое. Фиакр отъехал. Бестужев стоял, прижавшись лбом к прохладному, чисто вымытому стеклу. Он не понимал, чего ждет и ждет ли вообще. Все было ясно еще до того момента, когда он увидел, что Нади с ними нет, – как только перехватил брошенный на нее холодный взгляд Суменкова. И не было в происшедшем никакого сюрприза, не было ничего удивительного: еще выходя из квартиры, он знал, что убил Надю этими бумагами, старательно снятой в номере дешевого отеля копией, убил так же верно, как если бы сам направил на нее пистолет и нажал на спуск.
      Она была врагом. Она его едва не погубила – и вновь сделала бы то же самое, представься ей такая возможность. Она ненавидела все, что любил он, чему служил, – и отдала жизнь тому, против чего он боролся. Ему никак нельзя было поступить иначе. И все же душу ему раздирала смертная тоска, на губах теплели ее поцелуи, а в голове бессмысленно крутились, вновь и вновь крутились французские печальные стихи:
 
Ainsi, toujours pousses vers de nouveaux rivages.
Dans la nuit eternelle emportes sans retour,
Ne pourrons-nous jamais sur 1’ocean des ages
Jeter l’ancre un seul jour.
Temps jaloux, se peut-il que ces moments
d’ivresse,
Ou l’amour a longs flots nous verse le bonheur.
S’envolent loin de nous de la meme vitesse
Que les jours de malheur?
He quoi! n’en pourrons-nous fixer au moins
la trace?
Quoi! passes pour jamais? quoi! tout entiers
perdus!
Ce temps qui les donna, ce temps qui les efface,
Ne nous les rendra plus?
 
      Его плечи содрогнулись, и из груди вырвался хриплый стон, больше похожий на рычание.
      – Вы себя нехорошо чувствуете, майн герр?
      Он повернулся в ту сторону. Там стояла крохотная девчушка, аккуратная немецкая куколка в белоснежном платьице и пышных кружевных панталончиках, таращилась на него с невинной заботой.
      – Ничего страшного, liebes Kind, – сказал Бестужев. – Я просто подавился табачным дымом, вот и всё…
      – Мой папа говорит, что табак вреден для здоровья, – чистым, звенящим, как хрустальный колокольчик, голоском сообщило юное создание. – Вам стоит об этом подумать, майн герр. У вас даже слезы выступили на глазах…
      – Да, конечно, – сказал Бестужев. – Я обязательно подумаю, не бросить ли мне курить…
      Он прилежно постарался улыбнуться малышке, вышел из парадного и, твердо ставя ноги, пошел по улице, высматривая извозчика.

      Сухопутному офицеру на море тяжко и неуютно, особенно если до этого вообще не имел опыта морских плаваний. Не считать же таковыми две поездки на крохотном суденышке из Питера в Кронштадт?!
      Хорошо еще, что Бестужев, как оказалось, вовсе не подвержен пресловутой морской болезни, о которой он столько слышал и читал неприятного. На его организм, как выяснилось, постоянная качка не оказывала никакого вредного действия, не вызывала тошноты – лишь наводила непроходимую тоску. Вторые сутки он обитал в зыбком мире, где металлическая посуда ползала по столу, как живая, оставленные на полу штиблеты норовили удрать под койку, а горизонтальные поверхности в любой момент могли перекоситься самым неожиданным образом.
      За круглым окном в металлической раме, гляди не гляди, простирался все тот же унылый, однообразный пейзаж – темные волны с гребешками пены на гребнях, далекая кромка берега, серое небо с редкими прорехами голубизны. На море стояла промозглая сырость, серая осенняя тоска… Все это именовалось «спокойной погодой». Хорошо еще, шторма не ожидалось. Правда, иногда думалось, что шторм был бы развлечением после удручающей монотонности этих суток…
      В приоткрытое окно залетали соленые брызги. Он лежал на узкой койке и курил, благо других дел и не предвиделось пока. Однако надо было на что-то решаться…
      На «Джона Грейтона» он проник без малейших хлопот – майор Хаддок, отныне державшийся чопорно и церемонно (ну что поделаешь, меж джентльменами произошло небольшое недоразумение, а потом была заключена некая сделка, только-то и всего, дело житейское…), привез его на судно и представил старшему помощнику капитана по фамилии Смайльс, с которым, отойдя в сторонку, о чем-то таинственно пошептался. После чего рыжий бородатый субъект с фамилией, отчего-то показавшейся Бестужеву диккенсовской, типично диккенсовской, снизошел к нему – без особого интереса, но и без неприязни. Тогда и обговорили все. Это было еще до «знакомства» с Суменковым, а ближе к вечеру Бестужев явился на судно совершенно легально, как пассажир, внесенный в судовую роль. Паспорт Трайкова он разодрал на клочки и старательно сжег у себя в номере и сейчас фигурировал в качестве российского подданного, как и всю свою сознательную жизнь. Вот только вряд ли существовал где-то в реальности такой военный, штабс-капитан, пехотный гвардеец Степан Авксентьевич Заботин, выдуманный господами из британской секретной службы ради обострения русско-австрийских отношений…
      Сутки он просидел почти безвылазно в своей каюте. Еду приносил неуклюжий худой стюард, то ли не понимавший иных языков, кроме родного, то ли ловко притворявшийся. Еда, как и все остальное, вгоняла Бестужева в тихую тоску – знаменитый английский porridge, простывший и клейкий, томатный суп, от которого желудок бунтовал, да тяжелая масса, оказавшаяся пудингом. Только мясо и жареная рыба еще как-то годились в пищу – при том, что в чай, так и не увиденный им, повар набулькивал столько молока, словно состоял в сговоре с бакалейщиком и получал проценты от израсходованного. Вдобавок вместо хлеба – сухие, явно подгоревшие гренки. «Как они с такой вот жратвой ухитрились завоевать полмира?» – печально размышлял Бестужев, сидя над тарелками с неудобоваримым провиантом.
      А может, потому и завоевали, что после такой вот стряпни им ничего уже не страшно на белом свете… Хорошо еще, старший помощник с подмигиванием выдал бутылку неплохого рома.
      Если отрешиться от известного указа государя Петра Первого, согласно коему рыжие и косые, как особенные шельмы, лишались права свидетельствовать в суде, старший помощник казался не особенно и вредным. На общение шел легко, на вопросы Бестужева отвечал охотно, видимо, полагая в этом свою обязанность по отношению к тайному эмиссару майора.
      На «Грейтоне», как оказалось, плыли еще трое русских, севших там же, в Кайзербурге, – «Ну, вы понимаете, мсье…» – сказал помощник на своем сквернейшем французском и лихо подмигнул, а Бестужев сделал понимающее лицо.
      И небрежно попросил описать их. Увы, искусством устно-словесного портрета помощник владел из рук вон плохо, а потому его рассказ не внес ясности. Это могли оказаться превосходно знакомые Бестужеву по Лёвенбургу лица, – а быть может и нет – насквозь неизвестные. Один постарше, ему около сорока, двое других гораздо моложе, все трое бритые, как актеры, – вот и все, на что оказался способен помощник. Он уточнил, правда, что на его взгляд, с точки зрения джентльмена, – джентльмен, образина рыжая, а как же с гордостью себя таковым именует! – только тот, что постарше, может оказаться человеком из общества, он даже дважды беседовал с капитаном на чистом английском, – а вот двое остальных несомненные плебеи.
      Это представляло определенный интерес, хотя при Бестужеве никто из его лёвенбургских знакомых не выказывал знания английского. С капитаном? Небезынтересно. Сам он лишь однажды столкнулся с первым после Бога, направляясь на палубу для краткой рекогносцировки, – капитан, тучный и краснолицый, прошествовал мимо него, словно оживший монумент самому себе, сверкая галунами и позвякивая тремя медалями с профилем королевы Виктории, явно не собираясь уделять внимание такой мелочи, как не представленный ему по всей форме случайный пассажир. Судя по осанке, капитан мнил себя родней не менее чем герцогам, хотя, если разобраться, джентльменом наверняка был подмоченным, второсортным. Иначе отчего стоял на мостике не пассажирского лайнера, а обычного сухогруза средней величины, к тому же замешанного в темные делишки с переброской оружия для подполья…
      Как бы там ни было, а из каюты следовало выходить как можно реже, чтобы не столкнуться нос к носу с кем-то совершенно неожиданным. Следовало сидеть тихо, как мышка… до определенного момента.
      Потому что его задача состояла отнюдь не в том, чтобы так и просидеть незамеченным до конца рейса. В некиймомент предстояло предпринять нечто решительное… вот только что и когда?
      Как только «Грейтон» подойдет к финским берегам, партия будет проиграна. От финской полиции с ее пресловутой автономией, с коей чухонцы носятся словно дурень с писаной торбой, содействия ожидать нечего – не только не помогут, но еще и палки в колеса вставлять начнут. Куда уж дальше, если, по достоверным данным, полицеймейстер финской столицы Гельсингфорса давал у себя приют одному из видных социал-демократов, будучи прекрасно осведомлен о занятиях своего гостя. И ничего невозможно поделать с этим самым полицейским чином – автономия Финляндского княжества, близок локоть, да не укусишь…
      Финский берег – это проигрыш. Старший помощник регулярно осведомлял его о местонахождении корабля, еще в первую ночь принес подробную карту, на которой отмечал карандашом маршрут. И Бестужев, будучи в навигации совершеннейшим невеждой, все же понимал: скоро судно достигнет той точки на воде, которую с полным на то правом можно по-сухопутному назвать развилкой: если повернуть вправо, приплывешь в Ревель или Петербург, свернешь налево – направишься к Финляндии. После прохождения этой развилки никаких шансов не останется вовсе. Впору прыгать за борт и плыть к близкому берегу, пока не ухайдокали те, что станут принимать груз.
      Но ведь не для этого он сюда проник?! «Грейтона» нужно привести в любой из российских портов, крайне желательно вместе с этой отбритой троицей. Вот только как этого добиться? Корабль, как и крепость, в одиночку не захватишь. Подняться на мостик, приставить капитану дуло к виску и приказать изменить курс? Троица боевиков, почуяв неладное, вмиг изрешетит из трех стволов, а то и старший помощник подключится. Повязать предварительно господ боевиков? Но как прикажете сделать это в одиночку?
      Еще с первой ночи он строил разнообразнейшие планы, но все они при вдумчивом рассмотрении оказывались невыполнимы. Это напоминало шутливую гимназическую задачку о козе, волке и капусте…
      Но ведь былорешение у задачки! Как же и здесь придумать что-то подобное?
      Если бы знать, что происходит на суше! Донесение Багрецова наверняка уже попало через Вену к полковнику Герасимову в Петербург, но что в состоянии предпринять о н?! Невозможно же вывести в море весь Балтийский флот и нацелить его на поиски определенного корабля, никто на это не пойдет даже ради захвата транспорта оружия. При самом удачном обороте дела пошлют два-три корабля, осведомят пограничную стражу… ищи иголку в стоге сена! Он уже на собственном опыте убедился, каких трудов стоит обнаружить и перехватить в море одинокий корабль.
      Полезной новинки, радиоаппарата Маркони, на судне не имеется, а впрочем, Бестужев все равно не умел с ним обращаться, радист же даже с пистолетом у виска мог бы передать отнюдь не то, что ему велели, – и как тут его проконтролируешь? Нет, ни к чему тратить время на такие раздумья – все равно нет радиоаппарата…
      Он еще раз изучил карту, темную карандашную черту, почти уже утыкавшуюся в ту развилку. Некий план все же имелся – довольно-таки авантюрный, но и небезнадежный…
      Другого ведь и нет вовсе!
      Из снаряжения у него имелся лишь артиллерийский призматический бинокль, неведомо зачем купленный в Кайзербурге. Казалось самым естественным поступком приобрести бинокль, выходя в море. А вдруг для чего-то понадобится? Чуть ли не у всех туристов, которых он видел и в жизни, и на картинках в иллюстрированных журналах, на шее висел бинокль.
      Ну и оружие, конечно. Обойдя полдюжины оружейных лавок Кайзербурга, он подобрал более или менее подходящий револьвер, бельгийский наган образца семьдесят восьмого года, выпускавшийся для шведской армии. Браунинг, конечно, великолепное оружие, но далеко не во всех ситуациях. Учитывая, что ему предстояло в одиночку драться против неизвестного по численности и неведомо чем вооруженного противника, выбор был не так уж плох – в отличие от российского трехлинейного нагана, шведский был посолиднее калибром, более чем в три с половиной линии, заряжался мощными патронами на дымном порохе, посылавшими пулю гораздо дальше и делавшими ее более убойной на дальней дистанции, чем у привычного нагана.
      Надо решаться, иначе будет поздно…
      Он надел тяжелый моряцкий бушлат с капюшоном, натянув предварительно одолженную у помощника шерстяную фуфайку, сунул револьвер в правый карман, отправил туда же горсть патронов россыпью, прихватил бинокль в футляре, из суеверия на пару секунд присел на дорожку, перекрестился. Вышел в коридор и направился в каюту старшего помощника.
 
      …Палуба была пуста, как присутственное место в воскресенье. Несмотря на все отрицательные стороны корабельного бытия, Бестужев обнаружил в тамошнем укладе и одну безусловно положительную черту. На корабле подобного типа не встретишь лишних свидетелей, праздношатающихся бездельников. Матросы либо заняты на вахте внутри судна, либо отдыхают. Никто из них не торчит на палубе, поскольку, надо полагать, морские виды им давно осточертели. У трапа, ведущего на капитанский мостик, болтается, правда, вахтенный, но он далеко, торчит главным образом на носу, Бестужева от него заслоняют надстройки. Могут, конечно, забрести на палубу и загадочные пассажиры, может появиться боцман, самый занятой на корабле человек, не знающий покоя ни днем, ни ночью. Но с этими возможными помехами придется смириться, поскольку устранить их не получится…
      Под открытым небом было все то же самое – серый небосклон над головой с редкими просветами синевы, дул прохладный ветерок, волновалось море, и справа бесконечной полосой тянулся берег – родной, российский, тут бы и сронить скупую слезу, тут бы и размякнуть душою, да нет времени на эти бесполезные выходки…
      Он поставил на палубу жестяную банку с белой краской, выданную хмурым боцманом по распоряжению помощника. Об заклад биться можно, помощнику просьба не понравилась, он промолчал, конечно, без прекословий выслушал Бестужева, туманно сославшегося на высшие интересы дела и прямой приказ майора, запретившего откровенничать с кем бы то ни было, – но один бог ведает, что у него на уме…
      Сорвав крышечку, Бестужев примерился к качке, обеими руками поднял банку, чуть перегнулся через низкие железные перила, выплеснул содержимое, выпустил банку и побыстрее выпрямился – а то, чего доброго, еще и за борт вывалишься, никто и не заметит, а до берега далековато, скверно пришлось бы неумелому пловцу, отягощенному к тому же одеждой…
      Цепляясь за перила обеими руками, посмотрел вниз. Ну, в общем, получилось не так уж плохо – по всему борту, сверху вниз, протянулась обширная и длинная белоснежная клякса, которую ветерок уже размазывал поперечными потёками. Будет заметно издали…
      Достав бинокль из футляра, он стал придирчиво осматривать море в поисках подходящей жертвы. В отдалении маячили парусные рыбацкие лодки, но они не подходили. Как и пароход под датским флагом, проплывший навстречу.
      Он озяб, но не покидал палубы. Через полчаса справа на подходящей дистанции показалась белая яхта, кроме российского флага несшая еще и многоцветный вымпел какого-то яхт-клуба. За штурвалом стояла фигура с внешностью типичного остзейского барончика – с усами а-ля Вильгельм Второй, в заломленной на прусский манер белой фуражке. Ну, конечно, кому и развлекаться тут парусным спортом, не чухонцам же?
      Прибалтийский немчик – это хорошо. Это прекрасно. Немец любит порядок, а о нарушении оного, тем более вопиющем, считает своим долгом незамедлительно сообщать по начальству. В этомсмысле Охранному отделению гораздо легче с ними работать, сотрудничать в некоторых скользких вопросах…
      Бестужев полез в карман за револьвером. И увидел, как на палубу выбрались двое светлоголовых мальчишек – отсюда видно, державшиеся чуточку испуганно, но и в то же время явно воображавшие себя кем-то вроде Колумба и пиратского капитана в одном лице. Дети…
      Он с сожалением вынул руку из кармана. Парнишки, конечно, не пострадали бы, но все равно рука не поднимается. «Господи! – взмолился он. – Нерадивый из меня христианин, но пошли мне подходящую цель! Я ведь не о себе прошу, не о своем удобстве забочусь! Если они доплывут, кровь прольется, горячая, алая! Господи, помоги безвинным, сохрани и спаси!»
      Он даже в Маньчжурии молился исключительно по обязанности, на общих богослужениях – но вот поди ж ты, припекло…
      …И он пронзительно, жарко поверил, что Господь существует, когда минут через двадцать увидел в «цейсовских» окулярах плывущий навстречу паровой катер – большой, остроносый, черный, с бело-красной каймой по краю борта, с выведенным старославянской вязью названием «Морж» на носу и андреевским флагом за кормой. На нем не видно было вооружения – Бестужев, человек в морском деле совершенно несведущий, понятия не имел, как именуются такие вот корабли (посыльное судно, кажется?), но это и была долгожданная цель, лучше не придумаешь…
      Оглядевшись – никого! – он вытянул из кармана руку с револьвером, прицелился и нажал на спуск.
      Первая пуля зарылась в волны, взбив крохотный, тут же исчезнувший фонтанчик. Вторая пошла получше – шлепнула в черный борт над водой, оставив явственную отметину: белую, неровную. Два, три, четыре, пять! Бестужев давил на спуск, как автомат, безжалостно дырявя борт проплывавшего саженях в пятидесяти от «Грейтона» катера, и с ликованием в душе видел, как штурвальный матрос, раздирая рот в крике, вопит что-то неразличимое, но, очень похоже, матерное, как из застекленной надстройки на палубу выскочил молодой офицер и, махая кулаком, тоже кричит что-то безусловно не имевшее отношения к изящной словесности. Ухмыляясь, Бестужев выпустил два оставшихся заряда, быстренько бросил револьвер в карман. И вовремя – хотя выстрелы и звучали глухо, за шумом машины, но все же привлекли внимание вахтенного на носу, он выскочил из-за надстроек, огляделся, но увидел уже совершенно мирную картину: стоявшего у борта пассажира, который безмятежно раскуривал папиросу, прикрывая спичку от ветра согнутыми ладонями обеих рук. Матрос постоял немного, вертя головой, потом плюнул и вернулся на нос – видимо, решил, что ему почудилось.
      «Грейтон» и катер уже давно разошлись в противоположные стороны, для невооруженного глаза катер выглядел теперь черным пятнышком…
      Бестужев ухмылялся во весь рот. Он представления не имел о морских уставах, но вряд ли они в данном вопросе столь уж отличаются от сухопутных. Едва прибыв к месту назначения, молодой офицер подаст рапорт, где подробно изложит, как был в открытом море обстрелян револьверным огнем с корабля под британским флагом. Обстреливать таким вот манером военное судно в территориальных водах – никакая не шутка. Такой инцидент наверняка требует незамедлительного расследования и примерного наказания виновных. Если даже моряки не запомнили сгоряча названия, в рапорте упомянут о пятне белой краски на борту.
      И заработают телеграфные линии на берегу. И, хочется верить, где-то сидит сейчас у аппарата человек, способный мгновенно связать воедино некоторые факты. Должен быть такой человек, иначе все полетит прахом… Департамент полиции уже осведомлен о плавании «Грейтона»… лишь бы нашелся дельный сотрудник, лишь бы известие попало к нему вовремя!
      – Закурить не найдется?
      Бестужев обернулся на заданный по-русски вопрос. Какое-то время пытливо смотрел на молодого, незнакомого парня, типичнейшего русака. Подумав о конспирации, развел руки, с видом полнейшего недоумения мгновенно построил в уме фразу на несуществующем, но напоминавшем английский наречии:
      – Андестенд майне фьючелл, сквайр, Темза, сэр, бит холл, каупррхаундин!
      – Ну, ты, немтырь! – дружелюбно оскалился соотечественник. – Курить, папирос, понимать?
      При этом он делал столь красноречивые жесты, указывая на папироску Бестужева, прижимая ко рту два пальца и пыхая воображаемым дымком, что следовало притвориться, будто все же сообразил, в чем тут дело…
      Бестужев протянул ему раскрытый портсигар, вежливо сказавши:
      – Джокей, черинг-кросс лауверстенд!
      – А как же, и наше вам с кисточкой! – воскликнул молодец, без церемоний беря папиросу. – Федя, иди попробуй заграничных! Он не жадный вроде!
      Бестужев почувствовал, как у него на миг потемнело в глазах – к ним преспокойно приближался не кто иной, как малоросс Федор, соученик по лёвенбургскому учебному заведению, знавший Бестужева как облупленного. Вот так приятная неожиданность…
      Он молниеносно принял решение – и прежде чем Федор начал ощутимо меняться в лице, узнав, отвернулся от первого, помоложе, протянул Федору портсигар, отчаянно строя гримасы и кося глаза на спокойно курившего боевика: молчи, мол, молчи, не при нем!
      Федор, парень опытный, не обманул его ожиданий – он моментально успокоился, что-то про себя прикинув, как ни в чем не бывало принял папироску и, едва затянувшись, властно распорядился:
      – Сеня, ступай в каюту! Посмотри, как там, и вообще…
      – Да я хотел…
      – Кому сказано?
      Сеня, несколькими годами его младше и наверняка не столь испытанный, иначе не занимал бы подчиненного положения, неохотно побрел прочь, бормоча что-то под нос касаемо унтер-офицерских замашек некоторых.
      – Здорово замаскировались, товарищ Николай! – без тени враждебности, дружелюбно ухмыляясь, сказал Федор. – Вот уж не ожидал встретить! Какими судьбами?
      – Болтаешь много, Федор, – сказал Бестужев холодно. И, чуть подумав, решив, что кашу маслом ни за что не испортишь, солидно добавил: – По поручению ЦК, для дополнительного контроля… Ты ж не два года по третьему, понимать должен.
      Судя по лицу Федора, такое объяснение его вполне устраивало, все происходящее казалось самым обычным делом. Хорошо, да не очень – оба слишком молоды и незначительны, чтобы остаться без присмотра кого-то еще, того самого третьего, он-то, несомненно, и есть главный…
      – Понятно, – сказал Федор спокойно. – Вот товарищ Кудеяр удивится, а то и обидится чуток…
      Сердце у Бестужева упало – только Кудеяра ему не хватало для полного счастья…
      Он положил парню руку на плечо:
      – Федор, ты ж грамотный товарищ, боевик опытный, понимать должен…
      – Да я понимаю…
      – Вот и помалкивай в тряпочку. Чтобы ни Сене, ни Кудеяру. Очень уж серьезное дело, товарищ мой дорогой, – целый пароход оружия… Скажу тебе больше, по великому секрету: на борт просочился-таки гад из охранки, и Кудеяр его в лицо не знает, вы – тем более. А я вот знаю и приглядываю, чтобы не устроил сюрприза…
      – Кто?!
      – Я же сказал, Федор, – не твоего ума дело, – внушительно произнес Бестужев. – Опытный подпольщик, должен понимать… Если уж ЦК…
      – Извините, товарищ Николай, болтнул не подумав…
      Центральный комитет для этого парня, происходившего из какой-то деревушки Полтавской губернии, был чем-то вроде священной коровы для голого бородатого индуса.
      – Покурил? Вот и иди в каюту да держи ухо востро, – уже прямо-таки командным голосом распорядился Бестужев. – И чтоб никому ни слова, даже Кудеяру! Дойдем до Финляндии, кончим дело – тогда и откроется все, тогда и обнимемся, и бутылочку раздавим, выпьем за свою удачу и погибель сатрапов…
      Глядя вслед Федору, он подумал, что события обретают несомненное ускорение и вместо пассивного ожидания пора что-то предпринимать. Федор может промолчать – а может и проболтаться Кудеяру, который ему гораздо более близок и привычен, нежели товарищ Николай…
      Итак, Кудеяр. Точнее, Георгий Владимирович Жилинский, из дворян Трубчевского уезда Орловской губернии, сын крупного помещика и коннозаводчика, урожден 15 мая 1872 года, обучался в Петербургском университете, каковой блестяще окончил и около двух лет прослужил по Министерству иностранных дел, – но близко сошелся с социал-демократами, только начавшими тогда формировать те кружки и союзы, из которых всего за несколько лет образовалась доставившая столько хлопот и пролившая столько крови партия. И, пользуясь подходящей цитатой из великого баснописца Крылова, щуку бросили в реку. Экспроприации и террористические акты, бомбы и нелегальная литература из-за границы, наконец лёвенбургская школа бомбистов. Один из тех, кого Ульянов-Ленин именует «ценным партийным имуществом». В прошлом году был приговорен к смертной казни, но из-под стражи бежал, разыскивается по списку А-1. Сие означает, что данное лицо при обнаружении должно быть немедленно арестовано…
      Приходилось идти на риск, не дожидаясь результатов своей придумки со стрельбой по андреевскому флагу. Уж он-то прекрасно себе представлял, сколь опасен Кудеяр, когда остается на свободе. Все повисло на волоске, все!
      Не колеблясь, он спустился вниз и решительно постучал в нужную каюту. Когда Смайльс открыл, вошел внутрь прямо-таки силком, оттолкнув рыжего. И, прежде чем тот попытался возмутиться, сказал внушительно:
      – Плохи дела, Смайльс. Вообще-то, я ожидал именно такого поворота событий и был к нему готов… Все равно действовать нужно немедленно.
      – В чем дело? – невозмутимо поинтересовался рыжий бритт, натягивая китель.
      – У вас есть оружие?
      – А как же.
      Рыжий полез в карман форменных брюк и продемонстрировал браунинг, второй номер.
      – Неплохо, – сказал Бестужев. – Вижу, вы человек опытный… Вызовите матросов, не менее шести человек. Нужно тихонечко, по одному извлечь трех известных вам господ из кают, не поднимая шума, обезоружить и посадить под замок. Есть у вас подходящее помещение?
      – Ну, найдется вообще-то… А в чем дело?
      – Вы хорошо помните, кто меня привел на судно и дал вам надлежащие инструкции на мой счет?
      – Конечно. Правда, старшего той троицы привел тот же самый человек и почти те же инструкции давал…
      – Напрягите свой ум, Смайльс, – сказал Бестужев. – Вы ведь, я успел заметить, человек неглупый, иначе кто бы вам поручал такие дела… Когда вслед за одним человеком является другой с тем же поручением от того же лица, это во все времена означало, что первому не вполне доверяют и он нуждается в присмотре… Смайльс, вам хочется провести остаток жизни в сибирских соляных рудниках? Лично меня подобная перспектива нисколько не прельщает.
      – Меня тоже, знаете ли, – угрюмо сообщил рыжий.
      – Тогда действуйте, черт вас побери!
      – Да в чем дело?
      – Один из троих – агент русской тайной полиции, – сказал Бестужев. – Я не знаю пока, кто именно, но в том, что среди них есть агент, не сомневаюсь. Как и Хаддок, кстати, – иначе бы он меня к вам и не присовокупил… Осталось слишком мало времени, чтобы попытаться провести расследование. Гораздо проще запереть всех троих под надежный замок. Потом разберемся, извинимся перед невиновными, они поймут и не обидятся, знаю я революционеров…
      – Но выгрузка…
      – Я тоже знаю тех, кто должен нас встречать, – нетерпеливо сказал Бестужев. – Об этой стороне дела не беспокойтесь. Ну, долго вы будете на меня таращиться? Вызовите шестерых матросов, по двое на пассажира, и пойдемте по каютам.
      – Но Хаддок…
      – Я отвечаю перед Хаддоком! – рявкнул Бестужев. – Я, а не вы! Беру на себя всю ответственность! Вам написать расписку? Или без нее сообразите, что дело пахнет жареным?
      Помощник колебался, но Бестужев видел, что уже сломал его – уверенным тоном, постоянными ссылками на майора или, как выражаются нижние чины, нахрапом. По характеру Смайльс не из командиров, безупречный исполнитель, и только – иначе почему так долго ходит в помощниках? И теперь Смайльс, получив два взаимоисключающих указания, готов с радостью свалить всю ответственность на того, кто согласен ее принять. Да и «сибирские соляные рудники» действуют на воображение – именно они с легкой руки зарубежных щелкоперов отчего-то стали символом якобы творящихся в Российской империи ужасов. Впрочем, туда и в самом деле попадают иногда иностранные контрабандисты и те, кого поймали на запрещенных промыслах вроде добычи морских котиков в российских заповедных водах…
      – Ну что же вы стоите? – рявкнул Бестужев.
      Вздохнув, помощник направился к двери.
      Оказалось, что рыжий все же обладал некоторыми способностями к тактике: по его команде двое дюжих матросов, ступая почти бесшумно, вошли в первую каюту, где тотчас же послышалась отчаянная возня. В это же самое время еще четверо, разбившись на пары, ворвались в другие отведенные боевикам помещения. Все было проделано быстро и ловко, но они вытащили в коридор лишь Федора и его молодого напарника. Каюта Кудеяра оказалась пустой,
      Как ни брыкались схваченные, их быстренько связали по рукам и заткнули рты не особенно чистыми тряпками.
      – Нужно разослать матросов по судну искать третьего… – сказал Смайльс, отчего-то запыхавшись – как будто он тоже принимал деятельное участие в схватке, а не простоял все это время с Бестужевым в коридоре.
      – Не самая удачная идея, – тихонько сказал Бестужев ему на ухо. – Вы представляете, как эта орава начнет носиться по кораблю? Будто стадо слонов. Они его вспугнут тут же, а он вооружен. Нельзя доверять низшим классам столь серьезное дело…
      Он попал в самую точку – прекрасно успел усвоить за эти сутки с небольшим, что господа джентльмены относятся к тем, кого социал-демократическая пропаганда именует пролетариями, немногим лучше, чем к рабочему скоту. Вот и сейчас, несмотря на всю серьезность момента, Смайльс не сам вызвал матросов и отдал им приказы, а через боцмана общался…
      – Пожалуй, вы правы, – сказал Смайльс. – Все равно, что поручить дюжине поденщиков ловить мышь в гостиной титулованной леди. Что вы предлагаете?
      – Нужно их быстренько запереть, – сказал Бестужев. – Мы не особенно и нашумели, третий ничего не должен заподозрить… Где он может быть, черт возьми?
      – Он любит бывать у второго помощника, играет там в шахматы…
      – Тем лучше, – кивнул Бестужев. – Пусть себе играет и дальше. Попозже извлечем, тихо и деликатно…
      Упиравшихся боевиков поволокли куда-то вниз, в жаркие, пахнущие машинным маслом и ржавчиной недра судна. Витые железные лесенки, толстые трубы под потолком, осклизлые от мерно капающей воды, ставший гораздо ближе размеренный грохот машин… ну и лабиринты, господи прости! Шагавший последним Бестужев старательно запоминал дорогу.
      Обмякших боевиков – терпение не отличавшихся деликатностью матросов лопнуло быстро, и оба получили по парочке полновесных ударов, после чего сопротивляться перестали вовсе, – бесцеремонно забросили в какую-то дверцу, заперли на висячий замок и вручили ключ старшему помощнику.
      – Отошлите матросов, – тихонько посоветовал Бестужев. – У меня появилась совершенно гениальная идея. Господи, вот это план! Как мне раньше в голову не пришло?
      Заинтригованный Смайльс что-то протрещал на языке туманного Альбиона, сделав столь пренебрежительное движение рукой, что ему позавидовал бы иной российский спесивый сноб. Матросы гуськом потянулись к лесенке. Помощник придвинулся ближе, сгорая от любопытства:
      – Что вы…
      Бестужев почти без замаха, но сильно, жестоко ударил его под душу. Подхватил обмякшего, прямо за шиворот морского кителя из отличного английского сукна, не дав упасть. Выхватил ключ из ладони, в два счета отпер замок и головой вперед забросил рыжего внутрь, во тьму, где на куче промасленных тряпок валялись еще не пришедшие в себя толком боевики. Но предварительно забрал браунинг мистера Смайльса, поскольку арестованным огнестрельного оружия иметь при себе не полагается…
      Увы, пистолет Смайльса оказался незаряженным – рыжий чересчур уверенно себя чувствовал, надо полагать. Хмыкнув, Бестужев присел на корточки, затолкал бесполезный браунинг под какую-то трубу, холоднющую и склизкую, распрямился и повернул назад.
      Как ни пытался запомнить дорогу, но все же едва вырвался назад по лабиринту железных лесенок, узких коридорчиков и переходов. После мрачных недр корабля даже серое море и серое небо показались чудесным пейзажем, а прохладный ветер был восхитителен…
      Опасность уменьшилась, но не исчезла вовсе. Во-первых, Кудеяр где-то на свободе. Во-вторых, нельзя затягивать нынешнее состояние дел, нынешнее status quo до бесконечности. Рано или поздно кто-нибудь примется искать Смайльса по служебной необходимости, поиски расширятся, дойдут до матросов, которые бесхитростно поведают, что мистер Смайльс, велев им запереть двух пассажиров, остался с третьим у врат узилища, после чего они его и не видели. Тут и самый глупый англичанин догадается, что следует незамедлительно взять за ворот этого самого пассажира, заглянуть ему в глаза и задать парочку каверзных вопросов…
      Будем считать, что времени нет совсем. Так на что решиться и с чего начать? А вдруг…
      Он выхватил бинокль из футляра и с яростной надеждой стал обозревать горизонт. Напрасно. Виднелось в отдалении несколько дымков, но это ни о чем еще не говорило. Ну что же…
      – Руки подними, сволочь, – раздался сзади знакомый, увы, отнюдь недружелюбно звучавший голос. – И без глупостей, иначе пристрелю…
      Бестужев медленно поднял руки, уже понимая, что все пропало. Кудеяр, на сей раз чисто выбритый подобно актеру, стоял неподалеку, наведя на него браунинг. Он ничуть не изменился за эти несколько дней, вот только глаза поблескивали горячечно да лицо заметно осунулось.
      – Сбрось бушлат, – скомандовал Кудеяр.
      Пришлось подчиниться – Бестужев стоял слишком далеко для броска, даже неопытный стрелок не оплошал бы, успел, а Кудеяр не из растяп и неучей…
      – На четыре шага – назад!
      Бестужев отступал, пока не почувствовал спиной холодные перила. Держа его под прицелом, не отводя глаз, Кудеяр присел на корточки и на ощупь проверил содержимое карманов. Нашарив револьвер, удовлетворенно хмыкнул:
      – Другого оружия, как я понимаю, у тебя нет… – И, выпрямившись, надел бушлат на себя. То ли оттого, что ему было зябко в одной лишь шерстяной фуфайке на прохладном ветру, то ли не хотел терять лишнее время, доставая из карманов оружие и патроны.
      Бестужев скосил глаза влево – нет, их не видно из рулевой рубки, их никто не видит, одни на пустой палубе… Бинокль все еще был зажат в руке, но толку от него никакого.
      – Вас что, кто-то предупредил? – спросил он хмуро.
      – Вот именно, любезный… как же вас все-таки по-настоящему зовут? Впрочем, это уже и несущественно. Угадали. Успели вовремя предупредить о происходящих на борту странностях… Интересно, на что вы рассчитывали? Вы ведь не в состоянии связаться с берегом, и не похоже, чтобы нам успели подготовить западню…
      – Вы полагаете?
      – Полагаю, – кивнул Кудеяр. – Выслужиться захотели, сгоряча кинулись по следу, а? Лишней десятки захотелось?
      – А про такие вещи, как долг, не слыхивали?
      – Ого! – сказал Кудеяр, разглядывая его с интересом. – Что-то вы чересчур надменно держитесь для обычной «подметки» из охранного. Неужели голубой, а? Признаюсь, я не сталкивался с господами жандармскими офицерами, действующими под личиной… Вы не протестуете? Не разыгрываете в который раз бесхитростного авантюриста и казнокрада? Впрочем, это бессмысленно. Что бы вы ни придумали, этим невозможно будет объяснить ваше столь неожиданное присутствие на борту «Грейтона»… Я прав?
      – Пожалуй, – сказал Бестужев. – Глупо запираться. Я – офицер жандармерии… и я неплохо поводил вас всех за нос, не так ли? Школу вам уже не восстановить, в Австро-Венгрии для нее теперь не самый подходящий климат. Ай-яй-яй, товарищ Кудеяр, стыдно. С вашим-то подпольным опытом и стажем… Попались, как мальчишка…
      У него оставался один-единственный шанс – разозлить врага настолько, чтобы тот стал дергаться, нервничать, сбилбы внимание, позволил сделать бросок, метнуть бинокль…
      Изо всех сил стараясь оставаться хладнокровным, Кудеяр сказал:
      – Ну что же, задумано было неплохо, вынужден отдать вам должное. Особенно изящна была задумка с мнимым убийством вами жандарма – на ней-то все и держалось фактически… Но вы ведь проиграли в конце-то концов.
      – Как знать…
      – Бросьте. Проиграли. Я не буду вести с вами длинные препирательства… и убивать вас пока что не стану. Сейчас крикну матросов, освободим Смайльса… Не так уж часто к нам попадает офицер. Не платный агент, не изменник – доподлинный офицер из охранки. Вам еще предстоит пережить много интересного, когда вас будут расспрашиватьте финские товарищи, что нас встретят. Методы у них, боюсь, далеки от салонных, они и горячих угольков могут в штаны насыпать, и косу в задницу вставить, и мужские ваши причиндалы засунуть в обыкновенную кухонную мясорубку…
      Глаза у него сверкали вовсе уж горячечно. И Бестужев вдруг понял.
      – Ах, вот вы о чем… – усмехнулся он насколько мог презрительнее. – С этого и надо было начинать – с моих мужских причиндалов. Которые резвились там, куда и вы жаждали бы попасть, да вот беда, вам в том давно было отказано…
      «Ага!» – отметил он взволнованно. Подействовало, похоже…
      – Ваши грязные намеки…
      – Да бросьте, Дмитрий Петрович, – нагло усмехаясь, протянул Бестужев. – Какое там, к черту, идейное противостояние? О нем вы давно уж не вспоминаете… Так и скажите, как мужчина мужчине, что не можете простить мне Наденьку. Вы, кстати, знаете, что за печальная неприятность с ней произошла?
      «Знает, – подумал он, глядя, как перекосилось лицо Кудеяра, как пылало вовсе уж лютой злобой. – То ли у него был свой человек среди эсеров, то ли как-то иначе дознался…»
      – Вы мне еще и за этоответите, – зловеще пообещал Кудеяр.
      – Видит бог, тут уж я совершенно ни при чем. Все претензии адресуйте Суменкову. Я ведь ее не принуждал работать на англичан. Не маленькая, сама все понимала…
      – Молчать!
      – Бог ты мой, а еще сын орловского потомственного дворянина, – пожал плечами Бестужев. – Где ваше воспитание? Впрочем, я вас прекрасно понимаю, Жилинский, – добавил он тоном истинного великодушия. – Положение ваше не из приятных. Вверенную вам школу бомбистов вы не сумели обезопасить от сотрудников охранного, теперь с нею покончено, когда-то еще возродится незнамо где. «Джона Грейтона» уже поджидают корабли пограничной стражи… не хмыкайте, вскоре сами убедитесь. Наконец, единственная женщина, которую вы, похоже, любили, не просто отвечала вам холодностью. Ох, не просто… Вы знаете, что она о вас говорила? Когда лежала разнеженная, полностью удовлетворенная… Повторить вам ее подлинные слова, Жилинский? – Он лгал лихо, цинично, стыдясь себя в глубине души, но зная, что иного выхода нет. – Что вы производили на нее впечатление, лишь пока она была молода и неискушенна. Когда ей не с кем было сравнивать. Тогда… о, тогда вы на фоне ее неопытности казались лучшим на свете любовником. Но едва она приобрела некоторый опыт, поняла, насколько мал ваш отросточек, насколько неумело вы им виртуозите, как мало ей доставляете удовольствия… Как вы примитивны, эгоистичны и неуклюжи… Она рассказывала даже, как в Москве, в гостинице «Вилла Рода»…
      Всё!!! Отчаянным прыжком Бестужев метнулся влево и, пользуясь кратковременным приступом ярости, с которым Жилинский, на миг опустивший оружие, не успел совладать, ударил биноклем на ремне, как кистенем, вложив в этот удар всю ловкость и силу…
      Вскрик боли. Браунинг отлетел в сторону, сверкнул над перилами – и канул за борт…
      Они сцепились, хрипя и даже порою кусаясь, – были забыты и джиу-джитсу, и все благородные правила борьбы. Колотя друг друга немилосердно и люто словно пьяные мужики, топтались у борта…
      Бестужев внезапно со страхом почувствовал, что не в силах совладать с противником, – тот казался буйным маньяком, обладавшим силой трех нормальных людей. Он не позволял себе поддаться панике, но все сильнее казалось, что он не с человеком борется, что его сдавила мертвой хваткой огромная африканская горилла…
      Искры из глаз! Пропустив кулачный удар слева, Бестужев пошатнулся, ослепленный, – и новый удар швырнул его на поручни. Почуяв под ногами пустоту, он отчаянно попытался за что-то уцепиться…
      Стиснул пальцы до боли в суставах. Зрение понемногу вернулось, он висел, держась обеими руками за поручни, над серой, неприветливой водой, шумевшей далеко внизу, носки штиблет скользили по тронутому ржавчиной борту, ища опору, натыкались на заклепки, но тут же срывались…
      Жилинский, отступив на пару шагов, вытянув в его сторону его же собственный наган, торопливо, с перекошенным яростью лицом, раз за разом давил на спуск – и раз за разом раздавались лишь слабые щелчки. Бестужев так и не нашел времени вытряхнуть из барабана стреляные гильзы, перезарядить оружие, так два часа с бесполезным револьвером и проходил…
      Мелькали секунды – а казалось, часы проползали…
      Сообразив, наконец, в чем дело, Жилинский, не сводя с корчившегося в нелепой позе Бестужева яростного взгляда, торопливо выбивал гильзы шомполом, потом полез в карман, принялся лихорадочно заталкивать патроны в гнезда…
      Нога нашла точку опоры – и, понимая, что уже в следующий миг может ее и лишиться, Бестужев отчаянным рывком бросил тело вверх, так, словно одним прыжком предстояло взметнуться из кипящего адского котла к прелестям рая…
      Он обрушился на Жилинского, сбил его с ног, и оба вновь покатились по палубе. Отбросив всякую цивилизованность, Бестужев ударил коленом по всем правилам подлой кабацкой драки. Жилинский, наверное, дико орал от непереносимой мужскойболи, но штабс-ротмистру казалось, что он оглох. Он нанес еще несколько ударов, не менее жестоко и метко, подхватил револьвер, пошатываясь, поднялся на ноги и встал над корчившимся врагом, цепляясь за поручни, чтобы не упасть. Легкие шумели, как кузнечные меха, во всем теле разлилась противная слабость. Неуклюже затолкав револьвер за пояс, он, покачиваясь, направился к висевшей неподалеку шлюпке, где еще раньше заприметил свернутую кольцом веревку изрядной длины, – аллах ее ведает, как она именовалась на морском жаргоне.
      Прихватив ее, вернулся назад и принялся методично связывать слабо шевелившегося Жилинского, стараясь, чтобы многочисленные узлы были достаточно крепкими. Опутывал его тонкой смолёной веревкой, как паук паутиной пеленает пойманную муху. Пришлось сделать над собой изрядное усилие, чтобы остановиться, – ведь этого достаточно, вполне…
      Закончив, рухнул рядом с бомбистом, похожим скорее на какой-то гротескный сверток, и, бессмысленно уставясь в серое скучное небо, жадно хватал ртом воздух, чувствуя ломоту во всем теле, боль в челюсти и затылке, изжогу под ложечкой, куда однажды пришелся кулак Жилинского. Медленно поднял руку – в локте занозой застряла тягучая боль, – потрогал щеку, висок, волосы. Там было мокро и липко, на ладони остался густой мазок крови.
      И сразу же новая боль колюче пронзила кровоточащий висок, куснула под ребра…
      Он не знал, сколько лежал так. Очнулся, услышав хриплый голос Жилинского:
      – Сволочь… Что ты сделал, сволочь…
      – Упаковал добычу, – сказал Бестужев, улыбаясь окровавленными губами. – Только-то и всего…
      – Сволочь…
      – Ну, это тема для дискуссий… – откликнулся Бестужев.
      Нашарил в кармане портсигар и осторожно сунул в рот тонкую германскую папиросу, придерживая мундштук распухшими губами. Палубу слегка покачивало, пароход целеустремленно вспарывал волны словно огромный равнодушный зверь. Бестужев вспомнил Андрея Болконского – в самом деле, перед огромным куполом неба, серого с синими прорехами, казались крохотными и бессмысленными и пароход, и они оба, две шахматных фигуры с разных краев доски, абсурдным образом связанные воедино красивой и опасной женщиной, которой уже не было в живых, два уличных мальчишки, игравших в казаков-разбойников под величественным небосклоном…
      – Дай закурить, сволочь…
      – А повежливее? – спросил Бестужев, не поворачивая головы. – Где ж дворянское воспитание?
      – Дайте, мы же русские люди…
      – Ценное наблюдение, – сказал Бестужев, приподнялся на локте и сунул своему пленнику в рот папироску, поднес огонь, прикрывая его ладонями.
      Какое-то время они молчали, потом Жилинский, неловко передвинув папироску губами в угол рта, спросил:
      – Она что, и в самом деле рассказала про «Виллу Родэ»?
      – Вздор, – усмехнулся Бестужев. – Жандармские штучки… Она вообще не говорила ничего об эротическом неудовольствии вами, сударь мой, так что можете успокоиться, я все это выдумал с ходу, нужно же было вас чем-то взбесить, чтобы появился шанс… Просто-напросто в вашем деле было мимолетное упоминание о ночи, проведенной в «Вилла Родэ» с некоей юной и очаровательной особой, я пошел ва-банк и выиграл, как оказалось…
      Жилинский, глядя в небо с непонятной и странной в его положении беззаботной мечтательностью, протянул:
      – Ну, конечно, «Вилла Родэ»… Она уже тогда умела блистательно пренебрегать приличиями, без колебаний согласилась поехать со мной в это злачное местечко… Там все и произошло, я был ее первым мужчиной, слышите, вы?!
      – А я, сдается мне, последним, – устало ответил Бестужев. – Ну и что? Все это абсурдно и нелепо сейчас… Вам бы подумать о будущем, милейший, отнюдь даже не приятном для вас, наоборот… – Он чувствовал, что в его словах и правда есть нечто садистическое, но остановиться уже не мог. – Я вас целехоньким доставлю в Россию, и там вы сядете на жесткую казенную скамью, по бокам которой согласно правилам всегда стоят конвойные… Туг и новые дела, и старый приговор…
      – Бог мой, ну вы и болван… – совершенно спокойно сказал Жилинский. – Это ведь не культурная чопорная Англия с ее беспощадными судьями и строгим порядком, а матушка-Россия! Процесс, подобно множеству прежних, получит огласку, либеральная общественность поднимет бурю возмущения, пресса напомнит, что нынче не пятый год и следует властям проявлять благородство и милосердие, искать пути к национальному примирению… К облеченным властью лицам потянутся депутации, состоящие из известных в обществе людей и светских дам… Какая там виселица? Либо выйдет замена смертного приговора Сибирью, откуда не бежит разве что особенно ленивый, либо можно будет написать прошение на высочайшее имя. Да-да! Это господа народовольцы, замшелые антикварные экспонаты, считали для себя невозможным покаянно писать императору. Что до н а с – мы несколько иначе смотрим на некоторые вещи, господин жандарм. Цель и в самом деле оправдывает средства, почему бы и не сочинить жалостливое письмецо Николашке, смеясь над ним в душе? Заранее можно ручаться, что ежели написать с умом, упомянуть о былой юношеской наивности, о кознях матерых подпольщиков, совративших бедного мальчика, об искреннем раскаянии – ваш блаженненький Ники растрогается и начертает: «Помиловать»… А потом все начнется сначала… Или я неправ? Сколько раз так уже случалось?
      Он был прав, и Бестужев всерьез опасался, что именно так и произойдет, имеется множество примеров…
      – Пристрелить вас, что ли? – задумчиво спросил он.
      – Не получится, – хихикнул Жилинский. – Не сможете. Вы, сударик мой, слабы, в офицерских традициях воспитаны, не сможете через себя переступить. Потому мы васи сметем когда-нибудь, что революция, в отличие от вашего заведения, не знает ни сантиментов, ни условностей… Одну только целесообразность. Вы и не представляете, сколь страшна целесообразность, когда руководствуются только ею…
      Бестужев не хотел признавать за ним правду, какую бы то ни было, но в глубине души знал, что эта правда была, и это его странным образом унижало, даже в этом положении.
      – Вот взять хотя бы Суменкова, – словоохотливо продолжал Жилинский. – Зная Бореньку давно, смею предполагать, что он вас отпустил отнюдь не потому, что поверил вашей легенде. Борис дьявольски хитер. Он играл беспроигрышно: при обоихвариантах оставался в прибыли. Если мы прикончим на «Грейтоне» прыткого жандарма – это хорошо, одним голубым мундиром меньше, а сам он рук не пачкал. Если пароход захватит полиция – снова неплохо. Большевики, главные соперники эсеров, понесут немалый урон. Куда ни поверни события – Борис в выигрыше. – В голосе Жилинского не было ни капли осуждения, скорее уж в нем звучала уважительная зависть.
      – Ладно, в конце концов, ничего еще не решено… – сказал Бестужев вслух.
      Собрал все силы и поднялся, подобрав валявшийся у самых поручней наган. Неуверенными шагами направился в сторону командного мостика, слегка пошатываясь и превозмогая распространявшуюся по всему телу боль, чувствуя, как из рассеченного виска снова тягуче поползла на щеку теплая кровь. Брел, перепачканный, в драной одежде, яростно подбадривая себя, напоминая себе самому вновь и вновь, что дело еще не кончено.
      Вахтенный матрос разинул рот, узрев этакое чучело, вслед за тем попытался браво заступить дорогу, недовольно треща что-это на альбионском национальном наречии, но Бестужев, вовсе не намеренный изображать деликатность, ткнул его дулом револьвера в скулу и с ласковым бешенством посоветовал по-русски:
      – Пшел вон, мерзавец!
      Вахтенный отшатнулся, меняясь в лице. Бестужев взобрался по высокой крутой лесенке, пинком распахнул дверь рулевой рубки. Штурвальный оторопело оглянулся на него. Осанистый капитан, стоявший у какого-то круглого приспособления с рукоятями и надписями по кругу, очевидно, решил быть истинным джентльменом до конца – он после первого замешательства выпрямился во весь рост, недовольно пожевал губами и буркнул:
      – Как все это понимать?
      – Меняйте курс, капитан, – твердо сказал Бестужев по-французски. – Мы идем в Ревель.
      – Молодой человек, – неприязненно сказал капитан. – То, чем вы сейчас занимаетесь, морским правом квалифицируется как пиратство…
      – Наоборот, – сказал Бестужев и, не стремясь к идеально точным формулировкам перевода, спокойно продолжал: – Я офицер тайной политической полиции Российской империи. Объявляю ваше судно арестованным за контрабандный провоз оружия.
      – Приказать-то легко, а выполнить будет потруднее… – сказал капитан и отдал какое-то приказание штурвальному.
      Тот, бросив штурвал, попытался пройти к двери. Бестужев нажал на курок, и в остеклении рубки появилась круглая дырочка с тянувшимися от нее змеистыми трещинами, совсем рядом с головой матроса.
      Тот сразу отступил, виновато косясь на капитана.
      – Прикажите вашему человеку вернуться на место, – жестко распорядился Бестужев. – Я не намерен шутить. И средства выбирать не намерен. Право руля, капитан, держитесь береговой линии…
      В рубке медленно расплывалось сизое марево – дымный порох оправдывал свое название…
      Капитан что-то коротко приказал, и рулевой вернулся к высоченному штурвалу. Потом осанистый бритт повернулся к Бестужеву:
      – Молодой человек, вы достаточно хорошо себе представляете, сколь трудную задачу на себя взвалили? Захватить корабль в одиночку – предприятие безнадежное. Рано или поздно будет тревога, вас попросту сомнут… Уберите оружие, и я… и мы вместе поищем компромисс, который вам позволит убраться целым и невредимым…
      – Вы полагаете, меня интересует такой компромисс?
      – Нет, на что вы надеетесь? – протянул капитан невозмутимо. – Вы тут один, к тому же вот-вот потеряете сознание, у вас течет кровь, давайте…
      Он умолк, когда над серыми волнами раскатился протяжный грохот орудийного выстрела.
      Борясь с подступающей дурнотой, Бестужев поднял голову. По широкой дуге слева, отрезая «Грейтону» дорогу в открытое море, несся миноносец под андреевским флагом, длинный и низкий, со скошенными назад трубами. На корме колюче сверкали вспышки странного фонаря, яркого, ежесекундно перекрывавшегося горизонтальными планками.
      Штурвальный пробормотал что-то, бледнея на глазах, – и капитан, поджав губы, перекинул рукоятки своего загадочного приспособления так, что стрелка, пройдя по дуге, замерла напротив надписи «Stop», значение которой мог понять даже человек, не владеющий английским.
      Миноносец замедлял ход. Он был уже так близко, что Бестужев расслышал острый, пронзительный свист боцманской дудки. У поручней, гремя прикладами, торопливо строилась абордажная команда, и большую шлюпку на корме уже повернули, принялись опускать над водой.
      Он смотрел, не опуская револьвера, борясь с дурнотой. На носу, у поручней, стояла кучка людей, все в черных морских «непромокаблях», одинаковые, как пингвины, но среди черных морских фуражек Бестужев разглядел другие, с голубым жандармским кантом, и даже, кажется, узнал поручика Лемке.
      Только тогда он позволил себе сделать шаг назад и опереться спиной на прохладную стену рубки.

      – Я позволю себе начать с приятных новостей, – сказал полковник Герасимов, по своей всегдашней привычке неспешно прохаживаясь вокруг стола. – Не вставайте, Алексей Воинович, мы оба в партикулярном, к чему… Так вот, примите мои искренние поздравления. Рассмотрев наши отчеты, государь оставил самые благожелательные отзывы, в том числе и касающиеся вас лично, после чего повелел наградить вас Анною второй степени. Примите поздравления. Анна на шее хоть и не имеет звезды, но все же весьма неплоха для ваших лет и чина. Кстати, о чинах… Вопрос о внеочередном производстве мало того что внесен, – успешно решается. Мало того – получены депеши из Вены. За известные заслуги император Франц-Иосиф наградил вас рыцарским крестом ордена, носящего его имя. Не доводилось видеть? Красив, право… Я вас прошу, не вскакивайте и во фрунт не вытягивайтесь. – Он остановился перед Бестужевым и тонко улыбнулся. – Думаю, государь разрешит вам ношение сего ордена, тут не возникнет никаких проблем… однако по застарелому своему цинизму не могу не удержаться от подробностей. Рыцарским крестом ордена Франца-Иосифа награждены вы и ваш знакомец граф Тарловски, однако, по моей информации, несколько сановников и высоких полицейских чинов Австро-Венгерской империи получили не в пример более высокие знаки отличия как раз за то, что героическими усилиями предотвратили покушение на его величество. Что ж, ничего необычного в том нет. Ситуация настолько привычна и для любой европейской державы, и для нашего любезного Отечества, что вам не имеет смысла таить обиды…
      – Я и не собираюсь, – сказал Бестужев.
      – Вот и прекрасно. Есть еще разговор, не столь приятный, быть может, но что поделать… Знаете, Алексей Воинович, когда вы проходили испытания, не числясь даже в кандидатском списке, некоторые были против вашей кандидатуры. Не стану называть имен, ни к чему. Но о мотивах упомянуть стоит. Так вот, вас, простите, подозревали в излишней романтичности. Ну как же, выпущенный в гвардейскую кавалерию способный офицер вдруг начинает требовать перевода на маньчжурский театр военных действий, соглашаясь на явное понижение, на службу в отнюдь не престижном Приморском драгунском полку. Впоследствии, вернувшись с тремя орденами, неожиданно отказывается от гвардейской карьеры и подает прошение о переводе в Корпус жандармов. Кое-кто вас, повторяю, подозревал в романтических побуждениях, каковые несовместимы с серьезной службой. Что до меня, я потому и спорил с этими господами, потому и настоял на своем, что помнил нехитрую истину: за романтику у нас порой безосновательно принимают склад характера. Таков уж у вас склад характера, он вас сюда и привел… К чему это я? К тому, что я вас ценю и уважаю, вижу всю серьезность ваших устремлений… однако вынужден, простите, железной рукой выкорчевать у вас остатки романтических представлений о нашей службе… Что все-таки имеет место быть, не отрицайте.
      – Александр Васильевич, – сказал Бестужев осторожно. – Вы ведь меня к чему-то подводите, а? Давайте уж без дипломатии…
      – Неплох ученичок, неплох… – Герасимов придвинул легкий стул и уселся совсем близко к Бестужеву. В круге света от лампы с зеленым абажуром его массивное лицо с тяжелыми веками было совсем близко, умные глаза с татарским прищуром смотрели грустно. – Каюсь, подвожу… Мы не романтики, Алексей Воинович, мы являем собою даже не сатрапов, а причудливую смесь политиков с золотарями… И сколько в этой пропорции от политика, а сколько от золотаря, вычислить сплошь и рядом невозможно… Так вот. Запомните, что я скажу, как «Отче наш» или розыскную инструкцию. В отчете, направленном государю, не было ни словечка о приснопамятном майоре Хаддоке и его роли в событиях. Английский пароход, зафрахтованный для перевозки оружия, точно был. И злодейское покушение бомбистов на императора Франца-Иосифа было. И все остальное было… вот только без малейшего следа британского майора. Эсеры сами все это придумали в лютой злокозненности своей, сами претворяли в жизнь. А майора никакого не было. Приснился вам майор. Я приказываю вам так считать, понимаете? Боже вас упаси хоть единому человеку заикнуться, что майор б ы л…
      – Но позвольте…
      – Милый мой Алексей Воинович, – глухо сказал Герасимов, глядя ему в глаза. – Запомните накрепко: политики и золотари. Главным образом золотари… Я не хуже вас помню все кривды и пакости, учиненные нам Англией за последние двести лет. Если бы все зависело от меня, я с превеликим удовольствием закатал бы этого майоришку в какой-нибудь Нерчинск, чтобы побегал с тачечкой, и не его одного. Однако… В самом скором времени состоится высочайший визит. К нам прибудет его величество Эдуард Седьмой, король английский и император индийский, родственник нашего обожаемого монарха. Политика, Алексей Воинович, совершила очередной прихотливый зигзаг. Намечено тесное сближение Российской империи и Великой Британии. Такова воля монарха, коему мы все присягали на верность. Как же в этакой ситуации представлять государю отчет, где подробно описаны английские козни, направленные на столь подлую и грандиозную провокацию? Никак невозможно…
      – Но ведь это означает, что мы скрываем что-то от государя?
      – Ничего подобного, – медленно покачал головой полковник. – Мы просто не стали доводить до его величества то, что ему в данных условиях было бы крайне неприятно читать. Вот и все. Политика-с… Вы должны освоить эту науку.
      – Что же, все было напрасно? – сумрачно спросил Бестужев.
      – Вот уж нет, голубчик мой… – усмехнулись хитрые татарские глаза. – Мы все-таки тайная полиция, а потому ничего не вправе забывать. Голову могу прозакладывать, что к вашему чертову майору еще явится когда-нибудь некий приличный господин, отыщет его среди британских туманов и обязательно напомнит о некоем документе, собственноручно написанном майором в старинном граде Кайзербурге. Но это уже другая история. И не нашего ума дело. Наша задача сейчас иная – забыть, что клятый майор вообще существовал на свете… Знаете, у Конфуция мне попалась как-то примечательная фраза: «Даже страж у ворот может иметь свое мнение… но кого интересует мнение стража у ворот?» Это ведь о нас, милый мой Алексей Воинович, мы с вами и есть не более чем стражи у ворот, цепные псы самодержавия… а ведь неплохую формулировочку придумали господа революционеры, лично я не вижу в ней ничего обидного, а тем паче унизительного. Ну что будет с богатым хозяйством без толкового цепного пса? Вмиг растаскают… – вздохнул он. – Я могу на вас полагаться? Теперь, когда вы знаете мои мотивы?
      Бестужев молчал. Сейчас, в знакомом кабинете, где за окном задувал осенний петербургский ветерок, сном казалось вообще все происшедшее: и старинные здания Лёвенбурга, и самая красивая, самая опасная в его жизни женщина, которую ему предстояло вспоминать всю оставшуюся жизнь, и тягостные поиски разгадок, и змеиный взгляд короля террора. Что-то бесповоротно сломалось в его душе. Быть может, это и называется – взрослеть?
      – Вы можете быть во мне совершенно уверены, господин полковник, – сказал он решительно и тихо. – Слово офицера.
      И все, что теперь было не более чем тягостным сном, с этими словами отодвинулось в невозвратную даль.
 
       Красноярск, 2001