– Мы пока что в ратушу, сударь. Но оттуда и до тюрьмы недалеко, – обнадежил бальи.
      Д’Артаньян шел, не испытывая особенного беспокойства. Еще в Париже Рошфор ему кое-что рассказывал о нравах здешней полиции, не менее продажной, чем в Париже, а то и поболее. Старший бальи, глава всех служителей закона, принадлежал обычно к одной из местных богатых фамилий, выкладывал за свое тепленькое местечко кругленькую сумму – и, как легко догадаться, с надеждой быстро эти денежки вернуть. Пачкать руки, занимаясь самолично грязными делишками, он не желал и обычно передавал свои полномочия этому самому бальи второго ранга – сплошь и рядом личности сомнительной, со столь скверной репутацией, что перед ним закрывались двери домов всех мало-мальски добропорядочных буржуа. Мало того, у жителей Нидерландов имела хождение уже не раз слышанная д’Артаньяном поговорка: "Продажен, как бальи".
      Такое положение дел позволяло человеку предприимчивому враз обернуть ситуацию в свою пользу – как-никак у д’Артаньяна было при себе множество самых убедительных аргументов круглой формы, отчеканенных из испанского золота…
      В ратуше его, предварительно отобрав-таки шпагу, незамедлительно провели в комнату, где за пустым, не оскверненным ни единой казенной бумажкой столом восседал рослый толстяк в богатой одежде, с физиономией спесивой и недоброжелательной. Стражники остались за дверью, но Ван Бекелар последовал за ним и встал обок стола с таким видом, словно подозревал д’Артаньяна в намерении вцепиться зубами в глотку сановника за столом. Тот, сверля д’Артаньяна неприязненным взглядом маленьких глазок, сказал:
      – Я – Ван дер Маркен, бальи города Зюдердама. А вы кто такой?
      – Я? – с простодушной улыбкой переспросил д’Артаньян. – Я – шевалье де Лэг из Парижа, путешествую по своим делам…
      – И у вас есть документы?
      – Да, конечно… – сказал д’Артаньян. – Впрочем, нет… Они остались у моего слуги, одному богу ведомо, где этот болван сейчас шляется…
      – Где вы остановились?
      Не стоило, пожалуй что, наводить их на "Зваарте Зваан" – там уже мог побывать Атос или кто-то из заговорщиков. Д’Артаньян сокрушенно сказал:
      – Не помню названия… Простите великодушно, но вашего языка я не знаю и не помню, как это название звучит… Запамятовал. Такая большая гостиница, в три этажа, с вывеской и трактиром внизу…
      – Очень точное описание, – фыркнул бальи. – У нас в городе, знаете ли, много гостиниц в три этажа и с трактиром внизу… Значит, у вас нет бумаг, а названия гостиницы вы не помните… А знаете что? У нас, в Нидерландах, есть масса приспособлений, позволяющих освежить память даже самым рассеянным. У нас есть дыба, раскаленное железо, кнут, стол для растягивания… что там еще, Ван Бекелар?
      – Воронки, чтобы лить воду в глотку ведрами, – с неприятной улыбкой добавил тот. – Тиски для пальцев рук и ног… Наши судейские различают пять степеней пытки, но могу вас заверить, незнакомец, что уже первая не содержит ничего приятного… А слышали ли вы о наших казнях? Мы нимало не отстаем от остальной Европы, вы не в каком-нибудь захолустье, а во вполне передовой стране! У нас привязывают к стулу и обезглавливают ударом сабли, сжигают живьем, закапывают опять-таки живьем, топят в бочке… Ну, и вешают, конечно, как же без этого… Вы не могли не видеть виселицы, через какие бы ворота ни въехали в Зюдердам, – они у нас возле каждых ворот стоят…
      – Да, я обратил внимание, – кивнул д’Артаньян. – Там еще болтались какие-то бедолаги, так что свободных крюков вроде бы не было…
      – Ничего, – пообещал младший бальи. – Для вашей милости, так и быть, мы крюк освободим… Хотите познакомиться с магистром высоких дел?
      – Это еще кто?
      – В других странах этого господина вульгарно именуют палачом. Но вы в Нидерландах, незнакомец, здесь население тяготеет к высокому решительно во всем… У нас – магистр высоких дел. Этот господин славно умеет выкалывать глаза, брать щеки клещами, протыкать язык раскаленным железом, клейма класть…
      Оба они старались произвести грознейшее впечатление. Но д’Артаньян, хотя и очутился в прескверной ситуации, падать духом отнюдь не торопился. "Комедианты, – подумал он с оттенком презрения. – Шуты гороховые. Видывал я такие ухватки! Я, господа мои, чуть ли не все парижские тюрьмы посетил, за исключением разве что Бастилии, меня и почище пугали. Незнакомы вы с парижскими полицейскими комиссарами, вот где людоеды! А вы по сравнению с ними – щенки писючие!"
      – Господа, – сказал он вслух. – Я слыхивал о пресловутом нидерландском гостеприимстве, но такого, право, все же не ожидал… Бога ради объясните, отчего вы намерены ко мне применить все эти премилые выдумки?
      – Потому что вы – испанский шпион, – сурово сказал старший бальи.
      – Я? – изумился без наигрыша д’Артаньян. – Вот уж навет, клянусь…
      Он хотел было поклясться чем-то католическим, но вовремя вспомнил, что в протестантской стране это не только не поможет, но еще более укрепит их в подозрениях.
      – Я – испанский шпион? – продолжал он, от души рассмеявшись. – Да кто вам сказал такую глупость?!
      – У нас верные сведения, – многозначительно произнес старший бальи. – Советую вам сознаться самому, не доводя до печального знакомства с магистром высоких дел. Это, безусловно, смягчит вашу участь и сделает нас с вами добрыми друзьями… Мы умеем ценить искреннее раскаяние совсем еще молодого человека, которого запутали в свои сети какие-нибудь злокозненные иезуиты…
      "Пой, соловей, пой! – подумал д’Артаньян. – Эти полицейские штучки мне насквозь знакомы, их на мне такие прохвосты пробовали, что не чета вам! Одно и то же, даже скучно…"
      – Господа, – сказал он решительно. – Вы тут давеча упоминали, что ничем не отличаетесь от всей Европы и даже кое в чем ее превосходите. Что вы – передовая страна… Черт возьми, но ведь в приличных странах так с путешественниками не поступают! Если я чей-то там шпион, приведите свидетелей, которые меня уличат, или предъявите какие-нибудь убедительные доказательства…
      Он зорко следил за выражением лиц этой парочки – и подметил, что в быстром взгляде, коим они обменялись, определенно присутствовала некая растерянность, отчего душа д’Артаньяна мгновенно возликовала: есть такая уверенность, что нет у них ни надежных свидетелей, ни весомых улик! Общими фразами пугают пока что…
      – Так в чем же мое преступление, господа, объясните? – воскликнул д’Артаньян, решив, что сейчас самая пора перейти в наступление. – Кто и в чем меня уличает? Что я сделал? Укрепления изучал? Пушки в арсенале считал? Секреты выведывал? Совращал какого-нибудь доброго протестанта перейти в лоно этой поганой римской церкви?
      При последних его словах оба вновь переглянулись, но уже с совершенно другим выражением лиц. Развивая успех, д’Артаньян продолжал уверенно:
      – Или у вас все-таки есть свидетели, уличающие меня в одном из этих гнусных преступлений, а то и всех сразу? Приведите хоть одного, вдруг я при его виде дрогну и раскаюсь? Молчите?
      – Подождите, – неуверенно сказал старший бальи. – Вы так верно сказали о римской церкви… Надо ли понимать, сударь, так, что вы – протестант?
      Д’Артаньян саркастически рассмеялся:
      – А кто же я, по-вашему?! Мерзкий католик? – Вовремя вспомнив, что в качестве доказательства ему могут устроить экзамен по каким-нибудь гугенотским тонкостям, в которых он не разбирался нисколечко, гасконец спешно добавил: – К великому моему сожалению, протестант я по молодости лет нерадивый, ни одной молитвы толком не помню, не разбираюсь, откровенно говоря, в богословских хитросплетениях, но на то богословы есть… Главное-то – я убежденнейший протестант, и точка! Да я… я…
      У него вдруг – как всегда бывало с д’Артаньяном в минуты нешуточной опасности – родился в голове великолепный план. Точнее, пришли на ум воспоминания об устроенной в Менге проказе. Не колеблясь, д’Артаньян размашистыми шагами прошел к ближайшему окну, повернулся в профиль и, постояв так некоторое время безмолвно, громко спросил:
      – Вам не кажется, что я похож на своего отца?
      – Ну… – растерянно промолвил старший бальи. – Всякий похож на своего отца – и я, и Ван Бекелар, как говорят…
      – Тут все дело в том, какой отец, – грустно признался д’Артаньян. – Неужели не замечаете? Странно, мне многие говорили… Тут все дело в том, какой отец, господа! Я – сын великого государя Генриха Четвертого! Присмотритесь хорошенько. Охотно допускаю, что вы не видели его вживую, но монеты-то с его незабываемым профилем не могли не видеть! Присмотритесь ко мне как следует, говорю я вам!
      И застыл, горделиво выпрямившись, так что бьющее в окно солнце освещало его профиль во всей красе.
      Старший бальи что-то быстро проговорил младшему по-голландски – для д’Артаньяна, не владевшего здешним языком, это звучало как нечто похожее на "бре-ке-ке-кекс".
      – Бре-ке-ке-кекс… – произнес младший и сломя голову выбежал из комнаты.
      Он почти сразу же вернулся, неся что-то перед собой в сжатом кулаке. Передал этот предмет начальнику – д’Артаньян уголком глаза рассмотрел монету.
      Держа ее перед собой двумя пальцами вытянутой руки, старший бальи принялся сосредоточенно водить головой вправо-влево, глядя то на монету, то на д’Артаньяна, с гордым видом скрестившего руки на груди.
      Вскоре оба вновь затянули свое "бре-ке-ке-кекс". Не разбирая ни слова, но чуя в интонациях удивление, растерянность, ошеломление – и даже, о радость, некоторое почтение! – д’Артаньян победительно улыбнулся.
      И громко произнес, не глядя на них:
      – Вы убедились, господа мои? Странно, что не заметили раньше столь очевидного сходства…
      – Это так неожиданно… – произнес старший бальи.
      – Да уж, я думаю, – сказал д’Артаньян, возвращаясь к столу и бесцеремонно усаживаясь в одно из кресел. – Вы тоже можете сесть, господа, давайте без церемоний… Как вы, должно быть, прекрасно понимаете, я – незаконный сын. Истина требует уточнить, что подобных сыновей у моего великого отца было, как вам, должно быть, известно, превеликое множество… но разве это, черт побери, что-либо меняет? Коли в моих жилах течет та же кровь великого короля, что и у раззаконнейших сыновей! Не законный, но родной! Батюшка меня любил по-настоящему, я помню его ласковые руки и орлиный взор…
      – Значит, вы изволите быть протестантом? – осторожно спросил старший бальи, уже совершенно переменившись в лице, – он явно не представлял себе, как держаться со столь неожиданным визитером и что в таком случае следует предпринять.
      – Ну конечно, я же говорил, – сказал д’Артаньян уверенно. – Я вырос в… в Лимузене, в старинной и знатной гугенотской семье, мы, бывало, за стол не садились, не оплевав предварительно портрет римского папы…
      Зарываться, конечно, не следовало – в глазах обоих его пленителей еще присутствовало некоторое сомнение. Эти двое – не чета простодушному трактирщику из Менга, полиция везде одинакова, и глупцы там попадаются крайне редко. Что бы придумать такое, чтобы уж совершенно поразить их воображение? Ага!
      – Во время своих путешествий я частенько встречался с самозванцами самого разного пошиба, господа, – признался он доверительно. – И вынес одно твердое убеждение: всякий раз они сводили дело к тому, что вымогали деньги у городских властей. Позвольте вас заверить, что у меня нет и не было подобных намерений – по которым сразу и изобличают самозванцев. Наоборот, я прибыл сюда, чтобы устроить одно очень серьезное предприятие, о сути которого позвольте уж пока умолчать… но одно могу вам сказать: Нидерланды от этого только разбогатеют. Не желаете ли убедиться?
      Он с самым небрежным видом вытянул из кармана тяжеленный кошелек, полученный от Винтера, чье содержимое пока что сохранялось в целости, развязал тесемочки и наклонил замшевый мешок над столешницей.
      Золотой поток хлынул на нее, издавая самый приятный на свете звон. Двойные испанские пистоли громоздились на потемневшей доске стола живописно и крайне внушительно. Пара монет сорвалась со стола, покатилась по полу. Краем глаза д’Артаньян подметил, что младший бальи проворненько придавил их подошвой сапога – и тут же уставился в потолок с наивно-безразличным видом, словно и не было у него под ногой золотых кругляшей. Старший этого не заметил – он таращился выпученными глазами на груду золота с тоскливо-жадным выражением голодного кота, отделенного от миски с густыми сливками толстым непреодолимым стеклом…
      – А вы говорите – испанский шпион… – сказал д’Артаньян прямо-таки покровительственно. – Ну посудите сами: какой шпион, даже самый важный, будет располагать такими суммами? Позвольте вас отблагодарить за гостеприимство и доброе отношение, любезный господин бальи. Пожалуй, мой венценосный родитель вел бы себя на моем месте вот так…
      И с этими словами он небрежно зачерпнул золото горстью, сколько в руку влезло (но помня о том, что эти деньги предназначались отцу на расширение хозяйства, постарался все же особо не увлекаться), и с величественным видом, присущим царственным особам, протянул руку через стол.
      Старший бальи повел себя молодцом – без малейших колебаний, отнекиваний и ложной скромности он вытянул сложенные ковшиком ладони, принял золото и уставился на него, едва ли не облизываясь. Подчиненный завистливо взирал на него – но с этим д’Артаньян вовсе не собирался делиться, хватит с него и того, что ногой прикрыл.
      С самым недвусмысленным видом показывая, что его щедрость не безгранична, он собрал золото в кошелек, тщательно завязал его и отправил в карман. Сказал доверительно:
      – Вы знаете, господа, меня форменным образом преследует один иезуит, переодетый простым слугой, строит всякие козни, пытается погубить… Типичная иезуитская рожа: бледная, вытянутая, словно хлебнул полведра уксуса, вид постный и весь какой-то ханжеский, словно его уже записали в святые…
      – Он мне сразу показался подозрительным! – выпалил младший бальи. – В самом деле, вылитый иезуит…
      Начальник метнул в его сторону предостерегающий взгляд и, покачивая ладонями с позванивавшим в них золотом, льстиво улыбнулся д’Артаньяну:
      – В самом деле, сдается мне, что произошло досадное недоразумение, простите великодушно, ваша милость.
      "Точно, – подумал д’Артаньян. – У них ничего больше нет, кроме нашептываний скотины Гримо, донесшего на мнимого испанского шпиона. Атос и его слуга здесь, конечно же, неофициальным образом, они сами не располагают крепкой заручкой в этом городе… А впрочем, сам Атос вряд ли пошел бы на такой подлый ход, надо отдать ему должное, он известен как человек, всегда следующий правилам чести. Это Гримо постарался…"
      Старший бальи медоточивым голосом продолжал:
      – Я рад слышать, что вы намерены пополнить нидерландскую казну. Вот только это чересчур уж растяжимое понятие – нидерландская казна, обезличенное, что ли… Здесь, в славном городе Зюдердаме, тоже есть городская казна, и она, признаюсь, не особенно полна… Налоги собираются неаккуратно, расходы превышают воображение, торговля захирела, а мореплавание не приносит прежнего дохода…
      "Положительно, ему мало, – моментально догадался д’Артаньян. – Не очень уж и тонко намекает…"