Выйдя из дома де Кавуа, д’Артаньян побрел, не разбирая дороги, столь удрученный и подавленный, что, вполне возможно, он не обратил бы даже никакого внимания на громкие насмешки мушкетеров короля в его адрес, прозвучи они рядом.
      В таком расстройстве чувств он оказался впервые в жизни. Точности ради необходимо уточнить, что на главном месте, конечно, был страх – страх лишиться пусть и скромных, но достижений, пусть и подмоченной, но репутации победителя гвардейцев де Тревиля, покинуть Париж не по собственной воле, вернуться в свой глухой и сонный Беарн, где, конечно же, придется столкнуться с неприкрытыми насмешками. Люди склонны ненавидеть своих земляков, совершивших ослепительный взлет из окраинной провинции, – но еще более яростно они издеваются над теми, кто потерпел неудачу и вынужден был вернуться назад, в унылую глушь…
      Он нисколечко не сомневался, что госпожа де Кавуа не колеблясь приведет при нужде свои угрозы в исполнение. Ей это, безусловно, удастся. Ей всегда все удается. Она, наверное, единственная женщина в Париже, не связанная с кардиналом тайными делами или романтическими узами, которую он принимает исключительно ради удовольствия побеседовать с веселой и умной дамой… Второй такой не было и нет. Приказ о высылке из Парижа кардинал подпишет не колеблясь – если только не примет других, более решительных мер, оскорбленный тем, что похождения гасконца невольно бросили тень на него и его людей.
      Однако точности ради необходимо и добавить, что страх был не единственным чувством, терзавшим д’Артаньяна. Он был молод, не успел еще очерстветь душой и испортиться окончательно (несмотря на все старания Пишегрю и его банды), а потому вчерашний провинциал, воспитанный в захолустной чистоте нравов, искренне раскаивался в том, что натворил, – а заодно и в собственной глупости, не позволившей прежде разглядеть подлинное лицо недавних дружков.
      А в общем, именно такое сочетание глубоких чувств – страх перед крушением всех жизненных надежд и неподдельное раскаяние – как раз и способно оказать надлежащее действие, вразумив зарвавшегося юнца самым убедительным и действенным образом…
      – Д’Артаньян, вы что, так зазнались после очередной победы, что не узнаете скромных друзей?
      Спохватившись, гасконец поднял голову и увидел с полдюжины своих добрых знакомых, стоявших у входа в таверну "Голова сарацина" аккурат под потемневшей вывеской, на которой некий неизвестный художник изобразил предмет, давший название заведению, – как уж сумел. Признанные мастера вроде великого Леонардо или славного Джотто, безусловно, не признали бы в безымянном творце ровню, а синьор Джорджо Вазари вряд ли включил бы его имя в свои труды, но, по крайней мере, не стоило отрицать того безусловного факта, что кистью трактирного живописца двигало истинное рвение, побудившее выбрать не то что кричащие – вопящие сочетания красок, вот уже лет двадцать, несмотря на злобное критиканство со стороны природных стихий вроде дождя и града, поражавшее воображение прохожих.
      Д’Артаньян вежливо раскланялся. Собравшиеся здесь дворяне, несмотря на беззаветную любовь к покрытым пылью заветным бутылочкам, костям, картам и непринужденным особам женского пола, все же были не из тех, чьего общества госпожа де Кавуа, безусловно, не одобрила бы. Скорее уж они подходили под определение "достойной компании", но д’Артаньян был настолько напуган и удручен, что готов был шарахнуться даже от уличного мальчишки, предложившего бы сыграть в камешки…
      – Хорошие новости, д’Артаньян! – воскликнул усач Бернажу, гвардеец кардинала. – На заднем дворе только что начали разгружать повозку с испанским вином. Если поторопить слуг и кинуть им пару ливров, уже через четверть часа расправимся с полудюжиной стеклянных испаночек. Потом можно будет метнуть кости и отправиться к матушке Жемблу – Страатман совершенно точно выяснил, что вчера к ней прибыли некие девочки из Тулузы…
      Глядя на него с неописуемым ужасом, д’Артаньян сказал:
      – Благодарю вас, Бернажу, но я не пью…
      – Не – что? – воскликнул пораженный гвардеец.
      – Я более не пью вина. Только воду.
      – Д’Артаньян, бросьте шутить! Момент выбран самый неудачный. Мамаша Жемблу как раз справлялась о вас, долго не видела…
      Воздев глаза к небу, д’Артаньян кротко произнес:
      – Господи, прости этой заблудшей женщине то, что она вынуждена промышлять таким ремеслом…
      У обступивших его приятелей лица стали понемногу вытягиваться. Кто-то тихонько сказал:
      – Как хотите, господа, а мне кажется, что он не шутит…
      – Вот именно, – поддержал другой.
      – Ну, а партию в кости? – не унимался Бернажу.
      Положив ему руку на плечо, д’Артаньян проникновенно сказал:
      – Бернажу, друг мой, откажитесь от этой пагубной привычки, пока она вас не ввергла в геенну огненную… Враг рода человеческого не дремлет…
      – Что за черт! – воскликнул Бернажу. – Это не д’Артаньян! Это какой-то призрак, наваждение, морок, принявший вид д’Артаньяна! Клянусь издырявленным брюхом святого Себастьяна…
      Сумеречное состояние д’Артаньяна было столь глубоким, что он печально произнес:
      – Бернажу, друг мой, вы определенно богохульствуете или уж по крайней мере святотатствуете…
      После этих слов стоявшие ближе всех к д’Артаньяну чуточку отступили, словно опасаясь, что подозрения Бернажу справедливы и им явился морочить голову выходец из пекла.
      – Точно, призрак!
      – Призраки не являются днем, Бемо… Мой дядя – аббат, уж я-то знаю…
      – Все равно, послушайте его только! Это же не д’Артаньян, это какой-то подменыш!
      – Нет, это я, собственной персоной, – сказал д’Артаньян. – Просто-напросто я глубоко переосмыслил свою грешную жизнь и убедился в ее глубокой порочности, а потому встал на путь праведности…
      От него отступили еще дальше.
      – Действительно, – сказал кто-то. – Выходит, де Шепар был прав, когда говорил, что видел его в книжной лавке. А я не поверил и вызвал его на дуэль. Бедняга Шепар, он напрасно получил удар шпагой в правый бок, надо будет зайти извиниться…
      – Ну да, так оно и начинается, – поддержали его. – Сначала – книжная лавка, потом – этакие вот проповеди, а кончится все, чего доброго, монастырем…
      – Тс! – умоляюще прошептал кто-то. – Только не вздумайте ему перечить! Показывайте, будто во всем с ним согласны! Человеку в его состоянии опасно противоречить…
      Д’Артаньян, слушавший все это со смирением пожираемого львом древнего христианина, перевел взгляд на лейтенанта швейцарских гвардейцев Страатмана, и его мысли вдруг приняли совершенно иное направление. Во-первых, он вспомнил, что Страатман был завсегдатаем открытого Бриквилем кабаре – причем привлекала его скорее очаровательная Луиза, нежели вино. Во-вторых, Страатман был холост. В-третьих, он был мужчиной видным – бравым, румяным, усатым, ростом едва ли не в шесть парижских футов …
      Не раздумывая, д’Артаньян крепко ухватил швейцарца за рукав камзола и поволок за собой. Ошарашенный Страатман не сопротивлялся, скорее всего, следуя только что прозвучавшему совету. Они удалились уже на квартал, когда рослый лейтенант осмелился спросить:
      – Д’Артаньян, друг мой, не кажется ли вам, что вы мне сейчас оторвете рукав?
      – Черт побери, тогда следуйте за мной сами!
      – Куда это? – осторожно осведомился лейтенант.
      Д’Артаньян остановился и повернулся к нему:
      – Страатман, только не перебивайте и не пугайтесь… Помнится, вы не раз говорили, что охотно женились бы на подходящей женщине, располагающей кое-каким хозяйством?
      – О да! – мечтательно признался лейтенант. – В Швейцарии меня никто не ждет, любезный д’Артаньян, и возвращаться мне некуда. У меня отложено тысячи полторы пистолей, найти бы еще милую хозяюшку…
      – Вам нравится Луиза Бриквиль?
      – О да! В высшей степени! Но она, как известно, замужем…
      – Она вдова со вчерашнего дня.
      – Вот как? Но, насколько мне известно, вы, друг мой, имеете честь состоять другом дома…
      – Уже нет, – нетерпеливо сказал д’Артаньян. – Следуйте за мной, Страатман, не колеблясь – и ваше счастье будет устроено скорее, чем вы думаете! Вперед, Швейцария, вперед!
      И он устремился к улице Старой Голубятни, решительно увлекая за собой флегматичного швейцарца, все еще обдумывавшего его слова по свойственной уроженцам вольной Гельвеции неторопливости ума. Прошло не менее пяти минут, прежде чем Страатман спросил с потрясенным видом:
      – Но ежели она вдова, то, стало быть, она свободна?
      – Страатман, дружище, вы мудры, как тот библейский царь – как бишь его, Суламифь… Вперед! Вперед!
      Вскоре стало ясно, что дом покойного Бриквиля не особенно и напоминает собою пресловутое обиталище печали. Слуги, конечно, сохраняли на плутовских физиономиях приличествующее случаю кислое выражение, полагаемое ими траурным, но вряд ли печаль их была искренней, ибо скупого и придирчивого хозяина никто не любил.
      Равным образом и Луиза далека была от классического образа безутешной вдовы. На ней, разумеется, было надето траурное платье, а кроме того, ее нежные пальчики и лебединая шея по обычаям того времени украшали особого вида траурные принадлежности – подвеска с черепом, кольца со скелетами и гробами, но глаза ее отнюдь не выглядели распухшими от неудержимых рыданий, а голос вовсе не сорвался от причитаний. Странно, но эта одежда и эти украшения лишь придавали прекрасной нормандке очарования, так что лейтенант Страатман, собравшийся было рассыпаться в цветистых соболезнованиях, прикусил язык и восхищенно замер.
      – Как хорошо, что вы наконец пришли, дорогой Шарль! – сказала она самым обычным голосом. – Я в совершеннейшем отчаянии и расстройстве – столько печальных хлопот свалилось на голову бедной вдовы, лишенной дружеской поддержки, крепкого мужского плеча…
      Она даже достала из-за рукава кружевной платок и прижала его к глазам – но у д’Артаньяна осталось стойкое подозрение, что изделие брабантских кружевниц так и осталось сухим…
      – Примите мои соболезнования, Луиза, – сказал гасконец учтиво.
      – Да, и мои!
      – Вот именно, и его соболезнования тоже, – сказал д’Артаньян. – Вы ведь помните, Луиза, лейтенанта Страатмана, завсегдатая вашего заведения?
      – Ах, я в таком расстройстве чувств, что никого уже не узнаю… – печально промолвила Луиза (но взгляд, которым она одарила швейцарца, иной не признававший ничего святого циник мог бы и назвать кокетливым). – Шарль, я, кажется, упаду сейчас в обморок… Не проводите ли вы меня в комнаты?
      Собрав всю свою решимость – как-никак с красавицей Луизой его многое связывало, – гасконец ответил:
      – К великому моему сожалению, я должен немедленно собрать вещи и уехать…
      – Как?!
      – Ни о чем меня не спрашивайте, Луиза! – сказал д’Артаньян со столь таинственным видом, что обманулся бы кто-нибудь и хитрее Луизы. – Поручение, данное мне, клятвы, которые я при этом дал… Одним словом, я не вправе сказать более, – голос его дрогнул. – Быть может, там, куда я направляюсь, меня ожидают нешуточные опасности…
      "Самое смешное, что это мало расходится с правдой, – подумал он весело. – Пожилая кастелянша в роли квартирной хозяйки, ханжа, богомолка, наверняка похожая на химеру с крыши собора Нотр-Дам, – что может быть страшнее? Жить с такой под одной кровлей – это нешуточная опасность, так что я нимало не погрешил против истины…"
      – Боже мой, Шарль!
      – Будем благоразумны, Луиза, – твердо продолжал гасконец. – У меня мало времени. Повторяю, данные мне наставления… Самые недвусмысленные приказы, исходившие от особы, которую я не могу назвать…
      Глаза Луизы моментально зажглись любопытством.
      – Ну намекните хотя бы!
      Д’Артаньян значительным тоном поведал:
      – Могу лишь сказать вам, что эта особа частенько беседует один на один с кардиналом-министром, который изволит обращаться к данной особе "мой друг"…
      И здесь он нисколечко не расходился с правдой – он просто не говорил всей правды, а это, как-никак, не имеет ничего общего с ложью…
      – Боже мой, Шарль… – в совершеннейшей растерянности сказала Луиза. – Вы меня оставляете совершенно одну, в такой момент…
      – Кто сказал, что я оставляю вас одну? – возразил гасконец. – Я привел с собой вашего нового квартиранта, господина Страатмана, лейтенанта швейцарских гвардейцев Королевского Дома!
      – Нового квартиранта? – растерянно пробормотал Страатман.
      – Молчите, несчастный! – суровым шепотом предостерег д’Артаньян, заставив спутника умолкнуть безжалостным тычком локтя под ребро. – Молчите, слушайте и соглашайтесь! – И преспокойно продолжал: – Лейтенант Страатман, большой поклонник вашей красоты и домовитости, узнав, что я съезжаю с квартиры, столь горячо умолял меня рекомендовать его вам в качестве квартиранта, что я не посмел отказать… Рекомендую его вам от всего сердца. Господин Страатман – крайне приличный молодой человек. Во-первых, он служит в одной из самых старых гвардейских рот Королевского Дома. Во-вторых, он лично известен его величеству. В-третьих, он бережлив и сумел скопить уже пятнадцать тысяч ливров (гасконец нарочно сосчитал сбережения лейтенанта не в пистолях, а в ливрах, чтобы выглядело внушительнее). В-четвертых, он холост – и твердо намерен вступить в брак, как только подыщет красивую, домовитую и добропорядочную женщину, вовсе не обязательно юную вертихвостку… нет, господин Страатман не из тех, кого пленяют пустоголовые юные вертихвостки! Господин Страатман знает жизнь. Он говорил мне, что предпочел бы жениться на порядочной, хозяйственной вдове, которая уже избавилась от юношеского романтизма и прочно стоит на ногах… Так ведь, мой друг?
      – Ну да, конечно… – в полном замешательстве пробормотал рослый усач. – Вы все правильно говорите…
      – Вы слышите, Луиза? – спросил гасконец, торопясь закрепить успех. – Более того, господин Страатман – происхождения самого благородного, он пусть и отдаленный, но потомок швейцарского королевского рода… ну да, сейчас Швейцария не имеет коронованного монарха, но в давние, старые времена там были свои короли, и лейтенант Страатман ведет свой род от одного из них… (названный господин попытался было с удивленным видом вставить словечко, но был незамедлительно усмирен и призван к молчанию новым, еще более сильным тычком локтя). – Нет сомнений, что вы, Луиза, с вашим житейским практицизмом и опытом сумеете подыскать столь завидному жениху подходящую партию…
      Луиза, к его радости, наконец-то окинула бравого швейцарца тем мимолетным, оценивающе-охотничьим взглядом, которому всякая женщина, ходят такие слухи, обучается еще во младенчестве. Надо сказать, швейцарец выглядел очень даже неплохо, и д’Артаньян определенно мог считать, что у него стало одной заботой меньше…
      – Что же, если господин Страатман не побрезгует гостеприимством бедной вдовы… – произнесла она тем тоном, который следовало бы назвать мурлыкающим, если бы речь не шла о безутешной вдове, только что потерявшей любимого мужа.
      – Он-то? – воскликнул д’Артаньян, развивая успех. – Два что вы! Он, говорю вам, сам уговаривал меня рекомендовать его вам! Вы только взгляните на него – бедняга оцепенел и онемел от радости, узнав, что вы согласны принять его на квартиру! Ведь так, друг мой?
      – О да! О да! – воскликнул швейцарец, всерьез опасаясь получить под ребра локтем в третий раз. – Я несказанно рад, мадам Бриквиль…
      – Что ж, в таком случае я вас покидаю, – заявил д’Артаньян и быстренько проскользнул к лестнице.
      Войдя к себе, он застал Планше почти в таком же расстройстве чувств, в каком сам пребывал совсем недавно.
      – О сударь! – радостно воскликнул бедный парень, вскакивая. – Я уж думал, долгонько вас не увижу, а то и никогда, вы, когда уходили с теми гвардейцами, заверяли, что беспокоиться не стоит, но вид у вас был не самый веселый… Надеюсь, все обошлось?
      – Хочется верить, Планше, хочется верить… – сказал д’Артаньян, глубоко вздыхая. – Ну-ка, быстренько собирай вещи. Слава богу, у нас с тобой их не особенно много, так что повозка не понадобится.
      – Совершенно верно, сударь, все уместится в хороший узел… Я его без труда унесу или лучше – увезу на муле… Мы что, переезжаем?
      – Вот именно.
      – Позволено ли мне, сударь, узнать, куда?
      – Не особенно далеко, – сказал д’Артаньян. – На улицу Могильщиков.
      – А зачем?
      – Планше! – грозно нахмурился д’Артаньян. – Хороший слуга не задает хозяину таких вопросов!
      – Простите, сударь… Мне просто было интересно.
      – Порой, любезный Планше, жизнь требует от нас молча повиноваться чужим распоряжениям, – сказал д’Артаньян, смягчившись. – Так что собирайся незамедлительно, а я пойду оседлаю коня, чтобы дело шло быстрее…
      Направляясь в конюшню, он увидел, что Луиза, стоя на том же месте, оживленно беседует с бравым швейцарцем, – а Страатман, уже немного освоившись, крутит усы, пожирает очаровательную хозяйку откровенными взглядами, вообще ведет себя непринужденно. Конечно, Луиза держалась чопорно, как и положено свежеиспеченной вдове, – но успевший ее неплохо узнать д’Артаньян сразу определил, что гвардейский усач уже занял место в ее сердце.
      Они даже не заметили д’Артаньяна, хотя он прошел буквально в двух шагах. Простаку-швейцарцу, столь неожиданно обретшему свой матримониальный идеал, это было простительно, но вот Луиза… Гасконец ощутил мимолетный, но крайне болезненный сердечный укол. Он вспомнил все, происходившее меж ним и Луизой, – и никак не мог понять, отчего она во мгновение ока стала к нему безразлична. Это было, по его мнению, обидным и несправедливым.
      В ту пору он был слишком молод и не знал еще, с какой легкостью женщины отрекаются от былых привязанностей – молниеносно, бесповоротно и бездумно-жестоко…

      Картину, представшую взору любого беззастенчивого зеваки, вздумавшему бы заглянуть в распахнутое окно одной из комнат на втором этаже дома номер одиннадцать на улице Могильщиков, иные наши читатели, уже составившее свое мнение о д’Артаньяне, могут посчитать откровенным вымыслом автора, – а господа Бернажу, Страатман и другие из той же компании, наоборот, счесть вполне реальной, но свидетельствующей в первую очередь о том, что их подозрения оказались абсолютно верными и бедняга гасконец окончательно повредился рассудком либо твердо решил бросить военную службу и вступить в какое-нибудь монашеское братство…
      В солнечный майский день, около двух часов пополудни, кадет роты рейтаров Королевского Дома д’Артаньян сидел у окна и читал книгу.
      Именно так и обстояло, каким бы удивительным это ни показалось кое-кому. Д’Артаньян прекрасным майским днем сидел у окна и читал книгу.
      Однако, поскольку мы находимся в лучшем положении, нежели любой прохожий, и можем заглянуть в суть вещей и явлений, следует немедленно внести несколько немаловажных уточнений.
      Во-первых, гасконец был человеком слова и свято держал данные госпоже де Кавуа обещания. Во-вторых, книга эта представляла сбой не ученый трактат или философические опыты господина де Монтеня – это был любимый д’Артаньяном "Декамерон", раскрытый сейчас на том месте, где гасконская дама силой своего остроумия превращала короля Кипра из бесхребетного в решительного.
      В-третьих, что опять-таки немаловажно, улица Могильщиков не могла предоставить тех развлечений, к которым приохотился было д’Артаньян в прежние дни. Как и говорила госпожа де Кавуа, это был приличный и благонамеренный район – чересчур уж благонамеренный.
      Населяли его почтенные парижские буржуа, те, кого через пару сотен лет немцы будут именовать филистерами . Жизнь их напоминала движение отлаженной часовой стрелки, изо дня в день совершающей свой нехитрый и заранее заданный путь по циферблату. Настолько, что гасконец, проживший здесь неделю, уже мог заранее предсказать, когда появится на улице ювелирных дел мастер Лавернь с супругой и племянницей и в какую сторону они направятся; когда вернется домой из лавки оружейник Ремюз; когда пойдет в трактир на углу шляпник Дакен и когда он оттуда вернется – и не ошибался ни разу.
      Помянутый трактир с отвратительным буржуазным названием "Приют паломника" опять-таки не мог служить тем местом, где д’Артаньян способен был найти развлечение. Побывав там однажды, он больше ни разу не переступал порог этого заведения. Заполняли его те самые почтенные и благонамеренные жители улицы Могильщиков, способные часами цедить стаканчик скверного руанского вина, ведя унылые, тягучие, бесконечные и скучнейшие разговоры о вещах прямо-таки омерзительных с точки зрения юного, энергичного гвардейца: крестины, свадьбы, мелкие домашние заботы, цеховые дела, торговые сделки, визиты в гости к родственникам, богомолье, варка варенья и леность слуг… Даже сплетни у них были столь же скучные и удручающе мелкие…
      Трудно поверить, но за неделю д’Артаньян не наблюдал на улице Могильщиков ни единой дуэли, что навевало вовсе уж смертную тоску по более оживленным улицам Парижа, на коих он пока что не рисковал появляться, ожидая, пока забудутся иные его эскапады, невольно бросившие тень на великого кардинала и его окружение…
      Поднимая время от времени глаза от книги и бросая взгляд за окно в тщетных надеждах узреть хоть какой-то повод для развлечения, д’Артаньян видел Планше, стоявшего у ворот со столь же унылым лицом, какое было у его хозяина. Бедный малый тоже отчаянно скучал на улице с печальным названием. В ответ на расспросы д’Артаньяна он охотно поведал, что здешние слуги из окрестных домов способны нагнать нешуточную печаль на молодого и веселого лакея блестящего гвардейца – как и их хозяева, способны просидеть вечер за одним-единственным стаканчиком руанской кислятины, а то и, о ужас, пикета , историй рассказывать не умеют и слушать не любят, проказам и ухаживанью за горничными безусловно чужды, проводят все время в бесконечном перемывании косточек своим хозяевам… Одним словом, господин и слуга пребывали в одинаково унылом расположении духа, нежданно-негаданно угодив в некое подобие ада…
      Впрочем, в этом аду обнаружился свой ангел…
      Даже премудрая госпожа де Кавуа с ее знанием жизни и житейской расчетливостью, как оказалось, попала впросак! Кастелянша из гардероба королевы, супруга г-на Бонасье, оказалась не набожной сухопарой старухой, а очаровательной молодой женщиной по имени Констанция, способной вскружить голову молодому дворянину отнюдь не в силу нехватки в этих местах других красоток. Она была прекрасна со всех точек зрения, и пылкое сердце д’Артаньяна, как легко догадаться, снова колотилось учащенно, а его фантазия представляла собой подобие лесного пожара. Госпожа де Кавуа, не подозревая о том, бросила щуку в реку. Особенно если учесть, что супруг молодой красавицы, г-н Бонасье, был скучнейшим пожилым субъектом, даже не галантерейщиком, а бывшим галантерейщиком, удалившимся на покой и жившим на проценты с удачно вложенного капитальца. Увидев впервые красотку Констанцию рядом с этой желчной образиной, д’Артаньян моментально вспомнил старую гасконскую сказку о красавице и чудовище, слышанную от кормилицы…
      К его великому сожалению, каких бы то ни было шагов – на которые он все же готов был решиться, используя казуистически тот факт, что госпожа де Кавуа вовсе не запрещала ему ухаживать за кастеляншей, – предпринять никак не удавалось по не зависящим от него причинам. Очаровательная хозяйка дома за эту неделю появлялась всего дважды, а дома ночевала лишь единожды. Г-н Бонасье с нескрываемой гордостью сообщил как бы между делом д’Артаньяну, что его супруга всецело поглощена своими обязанностями в Лувре, и его, означенного г-на Бонасье, это, с одной стороны, несколько огорчает, ибо он неделями не видит законной супруги, с другой же стороны несказанно радует, поскольку такое рвение на службе королеве обязательно будет должным образом оценено и повлечет за собой несомненные выгоды…
      Д’Артаньян, в соответствии с уже привитыми ему Парижем циническими взглядами на жизнь вообще и на молодых женушек пожилых буржуа в особенности, начал крепко подозревать, что постоянные отлучки прекрасной Констанции вызваны, быть может, не рвением на королевской службе, а рвением иного рода, проявляемым на крахмальных голландских простынях в обществе какого-нибудь придворного хлыща. Его христианнейшее величество, как известно, являл собою поистине недосягаемый образец добродетели, но его окружение следовало сему образцу лишь на словах, и гасконец достаточно наслушался о царивших в Лувре нравах. К тому же его величество так и не вернулся еще из Компьена, где изволил вторую неделю валяться в постели, мучимый воображаемыми хворями, что, несомненно, еще более раскрепостило дворцовые забавы. С нешуточной ревностью – на которую он, собственно, не имел никаких прав, но это не делало ее менее пылкой – д’Артаньян напоминал себе, что благородные луврские повесы вряд ли обошли своим вниманием очаровательную мадам Констанцию (по его скупым наблюдениям, отнюдь не выглядевшую монашкой).
      Этими своими мыслями он, разумеется, не стал делиться с г-м Бонасье – во-первых, не стоит беседовать с пожилыми мужьями ветреных красоток о таких вещах, во-вторых, г-н Бонасье и без того производил на д’Артаньяна впечатление совершенно затурканного человечка, терзаемого страхами перед всем на свете. В минуты веселого настроения (увы, посещавшие его на улице Могильщиков крайне редко) д’Артаньян готов был даже допустить, что г-н Бонасье имеет за спиной какую-то грандиозную и жуткую тайну – ну, например, однажды он, застигнув женушку с любовником, сгоряча убил последнего и закопал тело в подвале…
      Это был, разумеется, сущий вздор – г-н Бонасье выглядел трусом, не способным убить и полевую мышь, но порой его бегающие глазки, удрученный вид и вздрагивание при каждом громком звуке и впрямь заставляли гасконца верить, что дело тут нечисто…
      Он с тяжким вздохом отвернулся было от окна, собираясь осилить еще десяток страниц "Декамерона"…
      И застыл в неудобной позе.
      Прекрасная карета нюрнбергской работы, запряженная двумя сильными нормандскими лошадьми, показалась на улице Могильщиков и, проехав немного, остановилась как раз напротив ворот домовладения г-на Бонасье, напротив подпиравшего воротный столб Планше, – а тот, узрев хотя бы подобие развлечения, уставился во все глаза на столь знакомый д’Артаньяну экипаж.