– Но тогда я решительно перестаю вас понимать…
      – Да бросьте вы, д’Артаньян! – сказал Пишегрю, с многозначительным видом тыкая его в бок. – Что тут непонятного? Надо взять у них денежки – и сделать так, чтобы они никогда и никому не пожаловались на этом свете…
      Д’Артаньян стоял, как громом пораженный.
      – Черт бы вас побрал, Пишегрю! – выдавил он наконец. – Не только ограбление, но еще и…
      – Д’Артаньян, не стройте из себя невинного дитятю! Подумаешь, эка невидаль! Говорю вам, две тысячи пистолей на четверых! Я все обдумал, целую ночь сидел… Этот дом построили лет триста назад, и уже в те времена он играл примерно ту же роль, что и сейчас. В нижнем этаже и подвале найдется немало потайных уголков, где можно надежно спрятать… так, что до Страшного суда никто не найдет. Хозяин как-то проговорился мне под жутким секретом, что за эти триста лет в нашем гостеприимном домике не раз случалось подобное – и ни разу правда так и не всплыла на свет… Конечно, придется кое-чем поделиться с хозяином и парочкой слуг…
      Д’Артаньян с неудовольствием сказал:
      – Хорошенькие разговоры вы ведете в доме, где из окон фасада отчетливо видны и Гревская площадь, и Шатле…
      Пишегрю хмыкнул с ухарским видом:
      – То-то и оно, любезный друг, то-то и оно! Темнее всего под пламенем свечи! Подождите минутку…
      Он проворно отбежал и принялся что-то шептать на ухо сидевшим за столом, порхал вокруг них с видом заправского демона-искусителя. Не прошло и минуты, как все трое вскочили, отложили трубки и почти бегом покинули комнату.
      – Сработало, – удовлетворенно хохотнул Пишегрю, возвращаясь к д’Артаньяну. – Я им сказал, что в "Крашеной бороде" только что остановился набитый луидорами парламентский советник из Бордо, ярый любитель карт и костей, всякий раз оставляющий в Париже решительно все денежки… Вот они и кинулись сломя голову, чтобы никто не опередил… Теперь нас только четверо, – сказал он, распахнул плащ и с решительным лицом проверил, легко ли выходит из ножен охотничий нож. – Две тысячи пистолей, а то и больше… Лучше всего, если те наши друзья там, в комнате, затеют с ними ссору, а мы чуть погодя ворвемся и уладим все быстренько…
      – Нет уж, – твердо сказал д’Артаньян. – В таком деле на меня не рассчитывайте.
      – Черт вас побери, д’Артаньян, с ума вы сошли? Две тысячи пистолей! И потом – это же англичане, проклятые еретики, за которых доброму католику непременно простится сорок грехов!
      – Избавьте меня от ваших планов, – сказал д’Артаньян. – Конечно, я чувствую себя неловко оттого, что мне уже восемнадцать лет, а я до сих пор не убил ни одного англичанина…
      – Вот видите! Где вы еще, прах и преисподняя, отыщете такой случай? Судьба нам сама посылает…
      – Боюсь, любезный маркиз, мы плохо понимаем друг друга, – сказал д’Артаньян с непреклонной решимостью. – Я имел в виду войну или дуэль. Ни за что в жизни не стану подло убивать людей, пусть даже англичан, ради пригоршни пистолей!
      – Бросьте шутить, д’Артаньян! Время совершенно неподходящее. Я к вам давно присматриваюсь, отваги у вас хватит на троих, а шпагой вы владеете, как сам дьявол…
      – Не спорю. Но разбойничьим ножом пользоваться не умею. И не собираюсь учиться.
      – Но, д’Артаньян…
      – Я, кажется, выразился достаточно ясно? – спросил гасконец с ледяным презрением. – Боже, как вы, оказывается, мелки и гнусны, Пишегрю, а я-то был к вам расположен…
      – Ах вы, молокосос! – вспылил Пишегрю. – Да я вас…
      Д’Артаньян отступил на шаг и положил руку на эфес шпаги:
      – Ну что же, в эту игру я умею играть… Доставайте шпагу, вы, негодяй!
      Пишегрю разрывался меж д’Артаньяном и соседней комнатой, в которой послышались громкие, возбужденные голоса. Он торопливо замахал руками, отшатнувшись, – маркиз, как давно убедился д’Артаньян, был мужества невеликого.
      – Друг мой, друг мой, опомнитесь! – плаксивым голосом воскликнул Пишегрю. – Умоляю, простите, если я сказал что-то неподобающее… Я все же надеюсь убедить вас…
      В соседней комнате с грохотом упало кресло. Пишегрю распахнул дверь и кинулся туда. Д’Артаньян несколько замешкался.
      – Это черт знает что такое! – кричал с английским выговором обладатель решительного подбородка. – Ваши кости залиты свинцом! Вы, сударь, определенно из тех, кто не надеется на фортуну и пытается ее подправить собственными усилиями… Я достаточно ясно выразился, надеюсь?
      – Сударь, вы меня оскорбили, причем смертельно! – орал в ответ метавший кости шевалье де Эскоман (для коего такие оскорбления, по слухам, были делом чуть ли не обыденным). – И вы мне за это ответите!
      – Охотно. Где наши шпаги, Блеквуд?
      – В соседней комнате, милорд… – испуганно ответил его спутник.
      – Были! – зловеще хихикая, сказал Пишегрю и, во мгновение ока схватив обе стоявших в углу шпаги, выкинул их в окно, где они жалобно зазвенели на брусчатке. – Мы вам сейчас покажем, английские еретики, как оскорблять честных людей!
      И он выхватил из ножен – нет, не шпагу, а охотничий нож, широкий, с загнутым концом. Де Эскоман и его напарник проворно выхватили шпаги.
      – Ах, вот так? – взревел высокий англичанин. – Значит, это не только притон, но еще и логово убийц? Блеквуд, хватайте кресло! Будем, черт побери, продавать наши шкуры подороже!
      Однако от его спутника не было особого толку – он испуганно отпрянул в угол с видом записного труса, бормоча:
      – Попробуем как-то договориться, быть может? – и, внезапно ринувшись к распахнутому окну, что есть мочи заорал, перевесившись через широкий подоконник: – К оружию! Убивают! Грабят! Дозор сюда, кликните дозор! Здесь убивают дворян из английского посольства!
      Де Эскоман втащил его назад за ворот камзола, но на улице уже начался неизбежный в таких случаях переполох – сбегались зеваки, громко перекликаясь меж собой, а люди более степенные и законопослушные подхватили призыв англичанина, во всю глотку кликая дозор. Ясно было, что замыслы Пишегрю провалились.
      Д’Артаньян, однако, ринулся в комнату, руководствуясь не стремлением примкнуть к победителям, то есть к полицейским стражникам, судя по топоту, уже сбегавшимся с трех сторон, а побуждаемый собственными представлениями о чести – коим все происходящее здесь решительно противоречило.
      В мгновение ока он уколол концом шпаги Пишегрю повыше локтя – отчего маркиз взвыл от боли и неожиданности, выпустив нож; двумя прыжками оказался рядом с напарником де Эскомана и выбил у него шпагу отточенным приемом, а самого де Эскомана, упершись клинком ему в живот, заставил попятиться. После чего произнес, обращаясь к высокому англичанину:
      – Сударь, хоть вы и англичанин, но не в обычае французских дворян завлекать кого бы то ни было в игру, чтобы потом зарезать. – Он не без некоторой рисовки сделал изящный жест шпагой. – Вас никто не обидит, клянусь честью.
      – Очень хочется вам верить, сударь, – настороженно произнес высокий англичанин, изготовившийся обороняться тяжелым креслом, поскольку других предметов, пригодных на роль оружия, в комнате попросту не имелось. – Но лица этих господ, точнее, уж простите, рожи… Эй, за спиной!
      Д’Артаньян проворно обернулся, как раз вовремя: недавние друзья собрались с духом и вновь попытались напасть. Пишегрю бесповоротно выбыл из схватки, он стоял в углу, зажимая ладонью пораненное место (укол острием шпаги был пустяковым, так что дело было скорее в осторожности маркиза) с видом получившего смертельную рану воителя, готовящего для сподвижников пафосное предсмертное слово. Однако двое остальных, немного опамятовавшись, предприняли было попытку довести дело до конца, они надвигались с решительными лицами, но клинки в руках явственно подрагивали: данные господа были не из завзятых бретёров…
      Гасконец без труда отбил мотнувшийся в его сторону клинок, сделал плие, как танцор, уклонился и наотмашь хлестнул де Эскомана шпагой по лицу. Второй шулер, видя такое и слыша вопль сотоварища, предпочел отступить.
      Дверь распахнулась от сильнейшего пинка, и в проеме показались несколько грозно наклоненных алебард, за которыми маячили исполненные охотничьего азарта физиономии стражников. Коли уж им случилось ворваться в кварталы Веррери в достаточном количестве, они намеревались, по лицам видно, отыграться за все предшествующие страхи, поношения и поражения. Хорошо осведомленному об этой их привычке д’Артаньяну стало немного неуютно.
      Вдобавок, что печальнее, англичанин по имели Блеквуд бросился к стражам закона и завопил:
      – Скорее сюда, друзья мои! К оружию! Эти четверо злодеев хотели нас зарезать, ограбить и шулерски обыграть!
      "О, эти англичане! Стоило ли спасать подобного негодяя?" – с философской грустью и непритворной обидой подумал д’Артаньян.
      Перспектива попасть в число обвиняемых его нисколечко не прельщала. Англичане, как известно всякому французу, представляют собой образец низости и коварства, если и второй чужеземец, спасенный им, подтвердит слова спутника…
      Окно второго этажа располагалось не столь уж высоко – и стоявший ближе других к нему д’Артаньян, не раздумывая, выпрыгнул на улицу. Он устоял на ногах, даже каблуки не сломал, – и, моментально протолкавшись меж опешившими зеваками, не успевшими его задержать, бросился в первый же переулок, выскочил на улицу Веррери и помчался в сторону церкви Сен-Мерри, откуда ближе всего было до моста Нотр-Дам.
      Довольно скоро он убедился, что никто его не преследует, и зашагал степенно, как и пристало королевскому гвардейцу. Столь неожиданное разочарование в прежних друзьях, обернувшихся вульгарными головорезами, способными без зазрения совести убить человека ради презренного металла (пусть даже и англичанина), повергло гасконца в уныние, и он долго гулял по Новому рынку, в конце концов зашел в кабачок, меланхолично осушил бутылку божансийского вина и лишь потом покинул остров Сите.
      На углу его дожидался Планше. Увидев сумрачно бредущего хозяина, малый проворно кинулся навстречу и заступил дорогу, не давая д’Артаньяну сделать ни шагу:
      – Сударь, подождите! Может, вам и не стоит спешить домой…
      – Что случилось? – поинтересовался д’Артаньян без особого интереса – даже божансийское вино, обычно им любимое, не смогло сегодня поднять настроение.
      – Сразу столько событий, сударь, что и не знаю даже, с какого начать…
      – Начинай с самого плохого, друг Планше, – вяло сказал д’Артаньян с видом трагического героя из пьесы великого Корнеля, на коего в течение первого действия несчастья сыпались, как зерно из распоротого мешка. – Начинай с того, что ты сам полагаешь особенно плохим…
      Ненадолго призадумавшись, сметливый слуга решительно сказал:
      – Во-первых, сударь, господин Бриквиль отдал богу душу в тюрьме Консьержери…
      – Не знаю, что там насчет остального, но это и впрямь самое плохое, – согласился д’Артаньян, еще сильнее ощутив себя персонажем Корнеля. – Что же, эти звери-тюремщики запытали его до смерти? Безобразие, куда смотрит король…
      – Да что вы, сударь… Его и пальцем никто не успел тронуть. Сам помер, как мне шепнул писец комиссара де Морнея. Едва его привели в Консьержери, он брыкнулся на пол и помер… Лекарь говорит, все из-за обширного разлития желчи и общей меланхолии становых жил…
      – Надеюсь, вдова безутешна и себя не помнит от горя? – с надеждой спросил гасконец.
      – Надо вам признаться, сударь, не так чтобы уж… – сказал Планше с хитрым видом. – Она, конечно, на людях сохраняет приличествующую безутешность, но уже три раза спрашивала меня, когда же, наконец, появится господин д’Артаньян, потому что ей в столь глубоком горе необходима поддержка кого-то близкого…
      – Плохи дела, Планше, – сказал д’Артаньян.
      – Пожалуй что, сударь. А еще я собственными ушами слышал, как она, думая, что никто не видит и не слышит, посмотрелась на кухне в зеркало и с мечтательной физиономией протянула: "Луиза де Батц д’Артаньян де Кастельмор…"
      – Не добивай меня, Планше! – прямо-таки взвыл д’Артаньян.
      – Именно так и было, сударь, клянусь моей бывшей мельницей…
      – На войну бы куда-нибудь ускакать, но ведь нет ни войны, ни мятежа! – в сердцах сказал д’Артаньян. – Боже мой, куда катится Французское королевство? Ни войны, ни мятежа! Что происходит с прекрасной Францией?
      – А еще, сударь, приходили сыщики с каким-то судейским… Расспрашивали про вас с видом грозным и загадочным, все выпытывали, куда вы ушли. Сказали, что еще вернутся. Они поминали кварталы Веррери…
      – Беда никогда не приходит одна, – сказал д’Артаньян, и без того слишком удрученный, чтобы печалиться новой напасти. – Надеюсь, это все?
      – Не совсем, сударь… В-третьих и в-последних, вас там дожидаются два гвардейца кардинала. Они появились вскоре после ухода сыщиков, сказали, что будут ждать вашу милость, даже если им придется обратиться в статуи, потому что у них приказ…
      – Чей? И касаемо чего?
      – Они не сказали, сударь. Вид у них еще более загадочный и грозный, чем у сыщиков… Осмелюсь заметить, ваша милость, а не бежать ли вам в Нидерланды? Все молодые люди из хороших семей, оказавшись в сложных жизненных обстоятельствах, бегут за границы, так уж в этом Париже принято… До Испании далеко, в Англию нужно пробираться морем, а вот Нидерланды ближе всего… Я, со своей стороны, буду вам сопутствовать, ибо негоже покидать того, кто был щедр к своему слуге во времена процветания… Можете мне даже не платить, пока дела ваши не поправятся… А там, глядишь, что-нибудь и переменится и мы вернемся…
      – Спасибо, Планше, ты верный слуга, – растроганно сказал д’Артаньян, гордо выпрямившись. – Но это не тот случай, когда гасконец бежит от опасности. Черт побери, когда скверные новости сыплются, как град, нужно грудью встречать невзгоды! По крайней мере, даже если меня и уведут в Бастилию…
      – Типун вам на язык, сударь! Что вы уж сразу про Бастилию!
      – Даже если меня и уведут в Бастилию, – повторил д’Артаньян, находя некоторое удовлетворение в смакованиисвалившихся на него бед, – то, по крайней мере, там меня не оженят на прекрасной Луизе… Пошли, Планше!
      Он приосанился, надел шляпу набекрень и двинулся к меблированным комнатам, чувствуя себя храбрее пророка Даниила, который бесстрашно встретил льва в печи огненной, куда его бросили враги.
      Навстречу ему вышли двое незнакомых мушкетеров кардинала, сохранявших на лицах именно то грозное и загадочное выражение, о коем упоминал Планше.
      – Господин д’Артаньян? – спросил один отрывисто.
      – Он самый, – гордо подбоченился гасконец. – Я должен отдать вам шпагу, господа?
      – Шпагу? – гвардейцы переглянулись словно бы растерянно. – Нет, такого приказа у нас нет, шевалье. Нам попросту велено доставить вас в особняк господина де Кавуа, нашего капитана…
      – Кем велено? Самим капитаном?
      – Не совсем… – еще более смутился гвардеец. – Но нам велено… И приказано, если вы будете упорствовать, применить силу…
      – Кажется, я кое о чем начинаю догадываться, – вслух подумал д’Артаньян. – Что же, извольте, я готов следовать за вами. Планше, не стоит делать столь трагического лица. Кажется, я поторопился насчет Бастилии…

Глава двадцать вторая
Крутой поворот в судьбе