– Вот как? – выгнула она бровь. – И в чем же вы, господа, намерены меня обвинить?
– Вы отравили столько людей…
– Да ну? – улыбнулась Констанция. – И у вас, конечно же, есть почтенные, внушающие доверие свидетели, самолично видевшие, как я кого-то травила? Нет, в самом деле? А вот мне отчего-то думается, что таких свидетелей у вас нет…
– Вы похитили Анну Винтер…
– Я? – ее взгляд был безмятежен. – А кто меня там видел?
– Вы держали ее под замком…
– Не я, а эти омерзительные монахини.
– Вы отравили ее…
– Кто это видел? Господа, вам следует хорошенько подумать, прежде чем ставить меня перед судьями, иначе вы рискуете изрядно оскандалиться и, чего доброго, сами окажетесь перед судом за клевету. – Она медленным движением достала спрятанный на груди свернутый в трубку лист бумаги, уже знакомый д'Артаньяну. – Прочесть вам, что здесь написано, или вы помните и так?
– Помню, – глухо сказал д'Артаньян. – Еще как помню…
– В таком случае, господа, вам следует убраться…
– Подождите! – вскричал д'Артаньян. – Есть еще двоеженство, граф все расскажет…
– Бог ты мой! – наигранно вздохнула она. – Прошло десять лет, кроме графа, не осталось ни одного свидетеля, все перемерли, и кто докажет теперь, что это не сам граф в приступе безумия выгнал меня однажды из дома? У него бывали иногда приступы наследственного безумия, ничего удивительного, что я боялась возвращаться и вынуждена была скитаться столько лет под чужим именем, опасаясь его мести…
– Замолчите, д'Артаньян, – произнес Рошфор глухо, отрешенно. – Вы уже должны понять выбранную ею тактику защиты…
– Разве эта тактика плоха? – живо воскликнула Констанция. – Ручаюсь, что при полном отсутствии свидетелей и с помощью королевы мне удастся очиститься от любой напраслины, которую вам будет угодно на меня возвести…
– Есть еще суд божий, – тем же отрешенным голосом проговорил Рошфор. – Вы о нем не подумали?
– Ну что же, уповайте на то, что он меня когда-нибудь покарает. Посмотрим…
– Вы не поняли, Камилла, – сказал Рошфор, медленно приближаясь к ней. – Я говорю о суде божьем, который состоится здесь и сейчас…
Резким, неожиданным движением он сорвал с ее пальца большой старинный перстень и отступил назад. Осмотрев драгоценность, удовлетворенно кивнул:
– Ну да, конечно… Запасы еще велики… Видите?
Д'Артаньян кивнул. Под пальцами Рошфора, отыскавшими крохотный шпенек, камень сдвинулся в сторону, и открылось углубление, заполненное мельчайшим зеленоватым порошком. Опасаясь дышать в ту сторону, чтобы яд не разлетелся по комнате, граф вернул камень на место. Сказал уверенно:
– Д'Артаньян, наблюдайте за ней, чтобы не сбежала, часом…
Он отошел к столу, где на подносе стоял нетронутый обед, заслоняя поднос спиной, недолго повозился там. Звякнуло стекло, забулькало вино. Потом стало тихо. Рошфор, опершись руками о столешницу, сосредоточенно ждал чего-то. Наконец он обернулся, держа в обеих руках два бокала, до краев наполненных прозрачно-алым бургундским.
– Вот и наступил суд божий, сударыня, – сказал он невозмутимо. – Вы прекрасно знаете, что ваш яд растворяется в любой жидкости, не оставив видимого осадка или другого следа. В одном бокале – отравленное вино, в другом – обычное. Вам предоставляется полное право выбрать себе один из них и выпить, не обязательно до конца, я не столь скрупулезен…
Она отпрянула, ее глаза расширились:
– Вы с ума сошли? Я не буду…
– Будете, – сказал Рошфор спокойно и даже чуть грустно. Он поставил бокалы на стол, вынул из ножен шпагу и, вытянув руку, упер острие в ямочку под ключицей Констанции. Его рука нисколечко не дрожала. – Клянусь богом, клянусь всем, что для меня свято: если вы не станете пить, я проткну вас этой шпагой. У д'Артаньяна не поднимается на вас рука, а вот у меня, милая супруга, поднимется… Я ударю вас не в сердце, не рассчитывайте, я нанесу вам пару-тройку ударов в живот. В таких случаях, поверьте многолетнему участнику дуэлей и битв, человек умирает далеко не сразу, а долго и мучительно от загнивания воспаленных кишок… Это не самая приятная смерть, уверяю вас… Поторопитесь. Я считаю про себя до десяти, потом начну колоть…
Они мерились взглядами так яростно и долго, что д'Артаньяну, наблюдавшему эту сцену с замиранием сердца, послышался даже лязг скрестившихся клинков.
– Я досчитал до десяти, милая женушка, – произнес Рошфор.
И отвел острие от лица Констанции, нацелив его ей в живот. Она быстро спросила:
– А если бог будет на моей стороне?
– Если вы осушите бокал и останетесь после этого живы, вы уйдете отсюда невозбранно, куда только пожелаете, – сказал Рошфор медленно. – Клянусь дворянской честью, а эту клятву я не нарушу даже ради вас. Итак?
– Отойдите в сторону, – сказала Констанция.
– Хорошо. Только не пытайтесь бежать.
– И не подумаю!
На ее лице играл отчаянный азарт, тот самый, что д'Артаньян столько раз наблюдал за игорными столами, – азарт лихого и беззастенчивого ловца удачи, готового поставить на кон все, что угодно, вплоть до собственной жизни…
– Ну что же, – сказала Констанция быстро, звонко, с запылавшими от волнения щеками, лихорадочно блестевшими глазами, невероятно красивая и пленительная в эту минуту. – В конце концов, выбор богат – пятьдесят на пятьдесят… Не поможет бог, поможет дьявол…
Ее рука почти не дрожала, когда она протянула ее к бокалам – двум прозрачным пузатым бокалам из прозрачного хрусталя, до краев наполненным рубиновым, под цвет ее карбункула, бургундским. Какое-то время она колебалась, тонкие пальцы метались от бокала к бокалу, словно вспугнутые птицы.
– Будьте вы прокляты, оба! – резко вскрикнула она. – И да поможет мне Сатана!
В следующий миг она схватила со стола правый бокал, поднесла его к губам и выпила содержимое единым махом. Обернулась к ним – прямая, как тростинка, очаровательная, с разметавшимися волосами, блестевшими глазами, словно освещенными изнутри адским пламенем, принадлежавшая когда-то обоим этим мужчинам, порочная и прекрасная Камилла де Бейль, Констанция Бонасье, Катарина…
Невыразимая гримаса исказила ее лицо – и вот она уже падала, подламываясь в коленках, запрокидываясь назад, и д'Артаньян видел, как исчезало с ее лица что-то неуловимое, то, что и зовется жизнью, как, оставаясь столь же синими и глубокими, гасли ее глаза, как ее затылок с глухим стуком ударился об пол, но ей было уже все равно, ей было не больно…
Он не ощутил злорадства, видя, как на глазах бледнеет ее лицо, как покрывается россыпью крохотных алых точек, – одно только опустошение, как у того древнего гасконского рыцаря, выбежавшего ночью из замка…
Прошло невероятно много времени, прежде чем он смог пошевелиться и открыть рот.
– Рошфор, – сказал он смятенно. – Нужно было всецело полагаться на небеса… Вы же поклялись своей честью, вам пришлось бы отпустить ее во исполнение обещания, если бы она выпила безобидное вино…
Лицо Рошфора напоминало мраморную маску, не уступавшую белизной нетронутому зимнему снегу в горах Беарна.
– Ни в одном бокале не было безобидного вина, д'Артаньян, – сказал он тихо.
Гасконец долго смотрел на него, оцепенев.
– Быть может, это несовместимо с дворянской честью – хотя, как знать… – сказал Рошфор. – Быть может, бог меня когда-нибудь покарает за то, что я дерзнул устраивать судилище от его имени… Но, оказавшись когда-нибудь перед лицом божьим, я обязательно произнесу: «Господи, твоя воля, но я не видел другого способа остановить это чудовище…» И пусть он судит не по грехам нашим, а по милосердию своему. Один бог не обманывает и не обманывается… Вы считаете, что я не прав, д'Артаньян?
Вместо ответа гасконец порывисто схватил его руку и пожал ее, вновь почувствовав, как слезы ползут по щекам, туманя взгляд, и все вокруг расплывается – убогий номер провинциальной гостиницы, мертвая женщина на полу, жесткое лицо его друга…
…Анну похоронили на небольшом провинциальном кладбище в городке Можерон, возле церкви Сен-Мари. Но ничего на этом не кончилось: когда они, все четверо, молча покидали погост, у входа д'Артаньян увидел незнакомых всадников в синих плащах.
Передний сказал, дождавшись, когда гасконец выйдет за ограду, с освященной земли:
– Я – граф де Коменж, капитан гвардии королевы. Именем короля вы арестованы, шевалье д'Артаньян. Позвольте вашу шпагу.
– Извольте, – сказал гасконец, медленно снимая перевязь через голову. – Не объясните ли причину?
– Причину вам объяснят в Париже, куда мне велено вас немедленно доставить, – сказал де Коменж вежливо. – Откровенно говоря, я не знаю ее сам.
– Мои друзья…
– Приказ касается только вас одного.
– Ну что же, друзья мои, – сказал д'Артаньян, оборачиваясь и прощаясь выразительным взглядом с Рошфором, Каюзаком и де Вардом. – Я выходил невредимым из стольких переделок, что не особенно беспокоюсь и на этот раз. А впрочем… Впрочем, теперь мне все равно…
И, прежде чем сесть в седло заботливо подведенного к нему коня, он оглянулся, на кладбищенскую ограду и кресты за ней, в глубине души не уверенный, что когда-нибудь увидит их еще.
Глава семнадцатая. О справедливости королей
– Меня не зря называют Людовиком Справедливым, – сказал король, его христианнейшее величество. – Могу вас заверить, шевалье д'Артаньян, если есть доводы в пользу вашей невиновности, они непременно будут выслушаны.
– Я думаю, трудно будет подобные доводы найти, – тихо произнесла королева.
– И тем не менее, сударыня, мы обязаны выслушать и оправдания наряду с обвинениями, – сказал король с некоторой скукой на лице.
Д'Артаньяну показалось, что его величество не особенно и заинтересован в любом исходе дела, как бы оно ни обернулось. Ясно было, что король вновь пребывает в тенетах скуки. Он ненавидел супругу по известным посвященным причинам, а на д'Артаньяна определенно злился за приснопамятный эпизод в ратуше. «Он простить мне не может, что я не оправдал его надежд тогда, – подумал гасконец. – Ему непременно, как многим слабодушным людям, требуется веское основание. Не хватает решимости своей волей казнить опостылевшую супругу, будь она хоть трижды виновна, как делал Генрих Восьмой Английский, или попросту развестись с изменницей, как поступил Генрих Четвертый Наваррский, – просто оттого, что такова монаршая воля, не подлежащая обсуждению и не требующая никаких таких веских оснований и мотивов. Бог ты мой, кто нами правит… Но любой другой из известных мне наперечет претендентов будет еще хуже, хотя бы оттого, что в гордыне своей вознамерится обойтись без кардинала Ришелье, единственной надежды Франции…»
Он стоял, печальный и повзрослевший, устало глядя на этого незначительного человека, почти ровесника, который как человек не значил, в общем, ничего, а вот как символ значил столь много, что это перевешивало все другие соображения. Страха не было. Была совершеннейшая пустота в душе, частица которой навсегда осталась на провинциальном кладбище у Можерона, за церковью Сен-Мари.
– Позволительно ли будет спросить, в чем вы меня обвиняете, ваше величество? – произнес он, видя, что король не намерен облегчать ему задачу.
– Я вас ни в чем не обвиняю, – чуть сварливо отозвался король. – Но вот ее величество…
– В таком случае, позволительно ли мне будет задать тот же вопрос ее величеству? – сказал гасконец с поклоном.
Анна Австрийская, прекрасная и надменная, невозмутимая и гордая, холодно вымолвила, глядя куда-то мимо него:
– Я обвиняю этого человека в том, сударь, что он в компании таких же висельников, как сам, убил мою кастеляншу и камеристку Констанцию Бонасье – с заранее обдуманным намерением и умыслом. Свидетелей более чем достаточно, убийцы были столь наглы, что не скрывались вообще… Можно, конечно, упомянуть еще и об осквернении монастыря Труа-ле-Ан, но и убийства Констанции Бонасье с лихвой достаточно, чтобы отправить этого человека на плаху…
– Мне позволено будет защищаться? – с величайшим почтением осведомился д'Артаньян у короля.
– Если у вас получится, – почти отрешенно ответил тот.
– Смею думать, – сказал гасконец. – Я начал бы с того, что ее величество пребывает в некотором заблуждении относительно помянутой Констанции Бонасье. Собственно говоря, никакой Констанции Бонасье на свете не существовало вовсе. Нет, я в своем уме, ваше величество. Констанция Бонасье – это маска, миф, такая же подделка, как фальшивая монета. На самом деле жила-была на свете женщина по имени Камилла де Бейль, она же графиня де Рошфор, – дворяночка из захудалых, в четырнадцать лет заклейменная венецианским судом как пособница отравителя, не разоблаченная до конца по недостатку прямых улик; в шестнадцать вышедшая замуж за графа де Рошфора, а еще через полгода попытавшаяся его убить. Когда она выходила за мэтра Бонасье, она все еще оставалась законной женой графа де Рошфора, так что, с точки зрения французских законов, никакой Констанции Бонасье, супруги галантерейщика, не существует вовсе. Была только двоемужница графиня Камилла де Рошфор… Она зарабатывала на жизнь, подсыпая безотказный и не вызывающий подозрений яд людям, которые мешали заказчику. Меня самого она пыталась отравить дважды. Когда она убила женщину, которую я любил, мы настигли ее и угостили ее же собственной отравой…
Он говорил и говорил, видя, что король все более и более увлечен услышанным. Он приводил имена и подробности, рассказывал о том, чему был свидетелем сам, и о том, что узнал от других. О браке Рошфора и смерти мужа Анны, о событиях в монастыре Труа-ле-Ан, о двух бокалах вина на шатком гостиничном столе…
– Самое смешное во всей этой истории, ваше величество, – сказал он, глядя на королеву, – что мое помилование у меня в кармане, и подписано оно вами…
– С ума вы сошли, шевалье? – взгляд Анны Австрийской был ледяным.
– Извольте убедиться, – сказал д'Артаньян, протягивая ей известную бумагу, уже изрядно помятую оттого, что ее долго таскали под одеждой и Камилла, и он сам. – По-моему, имя здесь не проставлено, так что это – открытый лист…
Ей достаточно было одного взгляда, чтобы узнать выданное ею самой охранное свидетельство. Завладевший им вскоре король изучал документ гораздо дольше. Потом рассмеялся – негромко, неприятно, зло.
– В самом деле, сударыня, – сказал он уже без тени хандры. – Шевалье д'Артаньян прав. У него и в самом деле лежало в кармане подписанное вами разрешение творить, что угодно…
– Но, сударь…
– Молчите, сударыня, – произнес король таким тоном, что в комнате моментально воцарилась тяжелая тишина. – Потому что, вздумай вы продолжать, к вам неминуемо возникнет очень много вопросов, а вот сумеете ли вы дать ответ по крайней мере на половину… Подумать только, эта женщина обитала в Лувре! Со своим перстнем, набитым ядом, который не ощущается ни на вкус, ни по запаху, ни на вид! В моем Лувре! Рядом со мной! Боже мой, я воистину несчастный король! Почему вокруг меня столько грязных секретов, может мне кто-нибудь объяснить? Страшно подумать, что случится, если эта история просочится наружу… Что будет говорить о нас Европа?
Его последние фразы столь напоминали незабвенный сон д'Артаньяна, приснившийся в Англии, что гасконец украдкой ущипнул себя. Было больно. Происходящее ему не снилось, а происходило наяву.
– В конце концов, у этой истории не так уж много свидетелей… – многозначительным тоном произнесла Анна Австрийская. – Не так уж трудно принять незамедлительные меры… – и она посмотрела на гасконца не обещавшим ничего хорошего взором.
– Вы правы, сударыня, – произнес король бесстрастно.
«Да нет, какая там Бастилия, – вяло подумал д'Артаньян. – Пожалуй что, выйдет хуже… Вот странные люди! Как будто мне есть что терять…»
– Подойдите ближе, шевалье, – сказал король, с треском раздирая подписанную королевой бумагу и придвигая к себе золотую чернильницу.
Гасконец повиновался, с тем же равнодушием подумав: «Все точно, Бастилия была бы для меня непозволительной роскошью. Интересно, дадут ли мне завещать Планше немного денег, чтобы малый не болтался по стране неприкаянным, а купил себе мельницу или все без изъятия достанется палачу?»
– Возьмите, д'Артаньян, – сказал король, протягивая ему бумагу. – Это указ о вашем производстве в чин лейтенанта. Гвардейская рота в нем не проставлена, на этом месте стоит пробел. Впишите сами любую роту из Королевского Дома, в которой хотите служить.
Д'Артаньян поднял на него сухие глаза, еще не веря. Это было поразительно, невозможно, но выражение, появившееся на лице этого безвольного, капризного, себялюбивого и эгоистичного монарха, более всего напоминало смущение, а то и стыд. Королям не полагалось иметь такого лица…
– Я был несправедлив к вам, шевалье, – сказал Людовик, опустив глаза и решительно выдвигая ящик стола. – Мне следовало бы по достоинству вознаградить вас гораздо раньше, после провала известного заговора… за ту роль, что вы в этом провале сыграли… Наклоните голову.
Д'Артаньян повиновался. Зеленая лента легла ему на шею, и на груди гасконца сверкнул ясным золотом крест с лилиями меж раздвоенных конечностей и эмалевым медальоном в центре. И опять-таки это было, как во сне, но происходило наяву, и король громко произносил положенные слова:
– Вы храбры, верны и честны, лейтенант, посвящаю вас в кавалеры ордена Святого Лазаря Иерусалимского и Мон-Кармельской Богоматери. – И добавил более будничным тоном: – Моему казначею будет сегодня же отдан приказ о выплате вам тысячи пистолей…
Д'Артаньян слушал звучавшие из его собственных уст слова горячей благодарности так, словно их произносил кто-то другой, чужой и незнакомый. В душе была совершеннейшая пустота, с которой уже ничего не могли поделать и ничего уже не могли изменить пролившиеся нежданным дождем королевские милости. Потому что они опоздали.
Все было поздно.
И когда рыцарь в смятении выбежал из замка, во мраке ночи сыпались с неба лепестки лилий, белоснежных, как снега в горах Гаскони…
Глава восемнадцатая, о которой даже автору неизвестно, последняя она или нет
– Рошфор, – сказал д'Артаньян тихо. – Я не могу разобраться в себе… Я поклялся когда-то себе и ей, что покончу с собой, если она вдруг умрет раньше… но я не нахожу в себе достаточно сил, у меня не поднимается рука… А я ведь клялся…
– Бывают клятвы, которые нет необходимости соблюдать, – серьезно ответил Рошфор. – Как, например, вашу. С точки зрения божеской самоубийство – величайший грех, а с точки зрения человеческой – величайшая глупость, не способная ничему помешать и ничего не могущая вернуть… Не говоря уж о том, что там, куда отправляются самоубийцы, вы никогда не встретитесь с ней… Вы обязаны жить. Ради нее. Слышите?
Они сидели в кабачке «Нарбоннский вепрь», чьи окна выходили на Королевскую площадь: граф Рошфор, после десяти лет мрачной неизвестности наконец-то свободный от брачных уз, великан Каюзак, чье плечо уже почти зажило, граф де Вард с повязкой на голове и лейтенант гвардии д'Артаньян, чье звание еще до сих пор не было присовокуплено к какой-то определенной гвардейской роте. На столе стояло вино, а также, в несколько парадоксальном соседстве, чернильница с пером, ибо определиться стоило поскорее, гвардия уходила под Ла-Рошель, и промедление могли понять неправильно, таким образом, коего гасконец никак не желал.
– Я бы вам посоветовал, друг мой, поступить в телохранители, – сказал Каюзак. – Там делают самые быстрые карьеры в последнее время. Лейтенант телохранителей, удостоенный ордена, – неплохое начало…
– Друг мой, я, чего доброго, вызову вас на дуэль, – сказал д'Артаньян. – Вы полагаете, я способен покинуть ту роту, где меня так тепло приняли, когда я был никем?
– Так ведь в жизни по-всякому оборачивается, – сказал простодушный великан. – Спору нет, все мы поначалу стремимся позвенеть шпагами без оглядки на малейшую корысть – но ведь нужно же человеку как-то устраиваться…
– Покажите пример.
– Да что вы, д'Артаньян, – сказал Каюзак. – Я – человек слишком простой и бесхитростный, чтобы делать систематическую карьеру. У меня почему-то никак не получается, а значит, и пытаться незачем. А вот вы умны и ловки, вам сам бог велел. Дело-то житейское.
– Ах вы, хитрец, – сказал д'Артаньян. – Предложите это де Варду или Рошфору.
– Увольте, господа, – усмехнулся де Вард. – Мне как-то больше по душе мое нынешнее положение, то есть кардинальская служба без всяких потуг на карьеру. Карьера по сравнению с нашими делами – это так скучно и пошло…
– Вот видите, д'Артаньян, – сказал Каюзак. – О Рошфоре я и не говорю, заранее зная, что граф выше всех этих скучных пошлостей. Головой ручаюсь, он нам сейчас продекламирует в подтверждение что-нибудь из своих любимых старых испанцев, тех благородных идальго, что еще и стихи писать умудрялись, как будто мало им было военных побед и древности рода…
– Почему бы и нет? – пожал плечами Рошфор. – Коли уж даже вы, Каюзак, стали отличать «старых испанцев» от прочих авторов рифм?
Где они, сокровищ груды,
раззолоченные залы
и дворцы,
драгоценные сосуды,
и чеканные реалы,
и ларцы?
Галуны, шитье и гарус,
и уздечки, и султаны,
чья краса
безвозвратно затерялась?
Где вчерашние туманы
и роса?
Троя старая незрима,
где ее былые беды,
боль и грусть?
Позади победы Рима,
хоть и знаем те победы
наизусть...
Д'Артаньян бездумно смотрел в окно, выходившее как раз на дом Анны, лишившийся хозяйки, равно как и верного Лорме. Он никогда там не был, ни разу, совершенно не представлял себе тех комнат, где она так недавно жила, обстановки, которой касались ее руки, – и потому этот дом, эти окна, фасад и крутая крыша, это крыльцо, по которому она уже никогда не спустится, не вызывали боли. Боли все равно было столько, что новых ее уколов ожидать не следовало, хватало и того, что ему не хотелось жить, но и не жить он не мог, прав Рошфор, угрюмый и мудрый, – боже мой, он ведь тоже похоронил свою любовь, которая оказалась совершенно не тем, что ему виделось поначалу! – а жизнь отныне была неразрывно связана с болью, и вырваться из этого заколдованного круга вряд ли удастся. А потому он сидел, понуро склонив голову, касаясь подбородком орденской ленты, новехонькой, мягкой и совсем невесомой, – не самый почетный орден Франции, зато название у него самое длинное – и слушал голос Рошфора:
Наши жизни – это реки,
и вбирает их всецело
море-смерть;
исчезает в нем навеки
все, чему пора приспела
умереть.
Течь ли им волной державной,
пробегать по захолустью
ручейком –
всем удел в итоге равный:
богача приемлет устье
с бедняком...
– Как звали этого поэта? – спросил он, когда Рошфор умолк.
– Дон Хорхе Манрике.
– Вот странно! Его стихи мне с таким же неподдельным чувством, столь же одухотворенно читала как-то герцогиня де Шеврез, но применительно к совсем другим событиям… Более жестоким и подлым, нежели наше пребывание здесь за бутылкой доброго вина… Вот странно!
– Таково свойство поэзии, д'Артаньян. Принадлежать всем и никому. Уходить в большой мир, где на любовь к одним и тем же строкам получает право кто угодно, и ничего с этим не поделаешь…
– Это неправильно! Какое имеют право подонки и заговорщики читать великолепные стихи?
– Но с этим ничего не поделаешь.
– Да, как и со смертью… – сказал гасконец. Крупная слеза скатилась по его щеке.
– Вы еще молоды, – мягко произнес Рошфор. – И ваши горестные воспоминания еще успеют смениться отрадными.
– Ни за что на свете, – сказал д'Артаньян. – Это невозможно, Рошфор. Так, как я ее любил…
Он смотрел в окно, но не видел Королевской площади с ее всегдашним многолюдством. Глаза у него затуманились, ему привиделась голубоглазая, золотоволосая девушка посреди солнечного дня, почти беззаботно стоявшая у потемневших от времени деревянных перил на галерее гостиницы «Вольный мельник» в Менге. И на плечи д'Артаньяна тяжким грузом лег мучительный вопрос, способный раздавить своим величием и загадочностью не только юного гасконца, но и человека не в пример более старшего и умудренного немалым жизненным опытом: что сталось бы с Людовиком Тринадцатым, и кардиналом Ришелье, и Францией, на чьей голове красовалась бы сейчас французская корона, не выйди тогда Анна Кларик, миледи Винтер на галерею?
Ведь, если прилежно и вдумчиво проследить длинную цепочку событий, если согласиться с Рене де Картом, что наша жизнь напоминает механизм карманных часов, где одно крохотное колесико приводит в действие полдюжины других… Если подумать, все произошло из-за нее – из-за нее остался первым министром Ришелье, и Людовик остался королем, а Жан-Батист-Гастон стал герцогом Орлеанским, и все они были живы, и принц Конде тоже, и де Тревиль, они все были живы, вопреки первоначальным замыслам других, готовивших всем этим людям совсем другую участь; из-за нее де Шале и его сообщники лишились голов; из-за нее Анна Австрийская не стала единоличной властительницей королевства, как замышляла; из-за нее д'Артаньян надел не синий плащ, а красный, с серебряным крестом без лилий; из-за нее одни впали в ничтожество, а другие возвысились, а третьи и вовсе умерли; из-за нее неслись храпящие кони, звенели шпаги и грохотали выстрелы; из-за нее началась осада Ла-Рошели, руководимая исключительно железной волей кардинала. Все, от великих до ничтожных вовлеченные в известные события, обрели свою нынешнюю судьбу лишь из-за того, что некая девушка вышла на галерею, а некий восторженный юноша, уже собравшийся было проехать мимо, натянул поводья своего коня…
Был ли это перст божий или все зависело от самих людей? Он не знал, и чувствовал, что этому вопросу суждено навсегда остаться без тени ответа.
Одно он знал совершенно точно: его собственная жизнь при другом течении событий могла бы стать – и наверняка стала бы – совершенно другой. Он не повздорил бы с мушкетерами короля и не подружился бы с Рошфором – и, приехав в Париж с целехоньким отцовским письмом, отправился бы прежде всего к де Тревилю. Прочитав письмо, де Тревиль принял бы его совершенно иначе…
И все могло повернуться наоборот. Как ни странно, как ни дико это себе представить, но его друзьями могли бы стать Атос, Портос и Арамис, а врагами – Рошфор и Каюзак, де Вард и капитан де Кавуа, и он, служил бы королеве против кардинала. Каким бы немыслимым и пугающим это ни представлялось, но могло обернуться именно так…
И когда рыцарь в смятении выбежал из замка…
Он на миг словно перенесся в другой мир, где поменялись местами друзья и враги, где иными были победы и дела, но это наваждение моментально схлынуло, оставив только настоящее, могилу в городке Можерон и тупую боль в сердце, от которой ему не суждено было избавиться до самой смерти, пусть даже боли с годами предстояло притупляться и тускнеть, опускаясь в темные глубины разума и памяти.
… во мраке ночи сыпались с неба лепестки лилий…
Однако все в его недолгой жизни было не напрасно – и то, что в ней осталось, и то, чего уже не воротить никогда в этой жизни, в этом мире, а о другом людям знать до урочного времени не суждено, и это, пожалуй, к лучшему, а как же иначе…
Когда тоска и боль стали так мучительны, что перестали ощущаться, заполонив собою весь мир, он протянул руку, обмакнул перо и аккуратно стряхнул лишние чернила, чтобы не осквернить разлапистой кляксой бумагу с королевской печатью и собственноручной подписью его величества. И с застывшим лицом, стараясь выводить буквы как можно аккуратнее и красивее привыкшей более к шпаге и поводьям рукой, после слов «… жалуем шевалье Шарля де Батца д'Артаньяна де Кастельмора чином лейтенанта гвардии…» вписал «роты мушкетеров его высокопреосвященства кардинала».
И не было другой дороги, кроме этой, единственной.
Красноярск, июль 2002
