Главное, вовремя крикнуть своей свите: „К оружию, молодцы!“ И дело закончилось бы славной битвой. А если уж совсем по совести, то следовало бы и князю уделить полфунта стали, чтобы не запрещал дуэли на манер нашего Людовика…»
      – Шарль, – тихонько сказала Анна. – Все уже уходят…
      – О, простите… – спохватился д'Артаньян. – Я задумался…
      – Это видно. Я и не ожидала, что вы столь заядлый театрал. Пьеса увлекла вас настолько, что вы даже забыли что ни минута напоминать мне о своих чувствах… Но это и к лучшему. Все-таки мы пришли сюда смотреть представление…
      – Вам понравилось?
      – Конечно.
      – Я вот одного только в толк не возьму, – признался д'Артаньян. – Вы видели, что Джульетта, когда ожила, ушла как ни в чем не бывало? А ведь я уж было решил, что она закололась по-настоящему – Волк меня знаешь, я же видел, как лезвие вонзилось ей в грудь и потоком полилась кровь! Я даже решил, что Шакспур уговорил эту девушку ради высокого искусства всерьез покончить с собой на сцене…
      – Сдается мне, вы в первый раз в жизни были сегодня в театре, Шарль?
      – Ну да, – признался д'Артаньян. – Откуда у нас в Беарне театры? У нас все больше петушиные бои, да еще канатоходцы с жонглерами бывают на ярмарках…
      – У нее под платьем был пузырь, наполненный вином, – пояснила Анна. – Его она и проткнула кинжалом…
      – Правда?
      – Ну вы же видели, что она не выглядела раненой… – Анна прищурилась. – Она вам понравилась, Шарль? Я заметила, вы не сводили с юной Джульетты глаз…
      – Анна, перед вашей красотой меркнет все вокруг…
      – Ну, а все-таки? Признайтесь честно.
      – Премиленькая девушка, – признался д'Артаньян.
      – А это никакая не девушка, – сказала Анна ехидно. – Это мальчик. В театрах женские роли всегда играют мальчики…
      – В самом деле? – изумился д'Артаньян.
      – Честное слово.
      – Нет, вы вновь насмехаетесь надо мной?
      – Честное слово, Шарль, это юноша…
      «Вот те раз, – пристыженно подумал д'Артаньян. – Ну и обманщики же эти англичане! А по виду – совершеннейшая девушка, да еще какая милашка! Грешным делом, я мимоходом…»
      Анна невинным тоном добавила:
      – Могу поспорить, милый Шарль, вы успели, глядя на нее, о чем-то таком подумать… Ну, не смущайтесь. Я совсем забыла вас предупредить, что женские роли играют мальчики…
      – Сплошной обман, – грустно сказал д'Артаньян, провожая ее к выходу из ложи. – Пузыри с вином какие-то придумали…
      – Но не могут же они на каждом представлении убивать кого-нибудь всерьез?
      – И то верно, – согласился д'Артаньян. – Значит, вы уже не раз бывали на представлениях… А я-то думал, что устроил вам сюрприз…
      – Не огорчайтесь, Шарль. Я вам и в самом деле благодарна. Очень интересная пьеса, спасибо… Как они любили друг друга…
      Д'Артаньян, глядя на ее чуть погрустневшее очаровательное личико, сказал решительно:
      – Могу поклясться чем угодно: если с вами, не дай бог, что-нибудь произойдет, я поступлю, как этот самый Ромео! И сомневаться нечего! Клянусь…
      – Не стоит клясться, Шарль, – мягко сказала Анна. – Жизнь – это не пьеса…
      – Но я…
      – Кардинал не одобряет клятвы всуе….
      Перед лицом столь весомого аргумента д'Артаньян замолчал не без внутреннего протеста, хотя свято верил, что говорит сущую правду, что он и в самом деле не сможет жить, если…
      Но вскоре он отогнал мысли о грустном. Не место и не время. Главное, она шагала рядом, опираясь на его руку, и перед глазами еще стояла высокая и трагическая история любви двух юных сердец, и в его душе по-прежнему пылала надежда, а значит, жизнь была прекрасна, как рассвет…
      В отличие от простой публики, простоявшей все представление на ногах и покидавшей театр в страшной давке, они оказались в лучшем положении – ложи для благородной публики соединялись галереей с домом актеров, и можно было уйти без толкотни.
      Они миновали целую шеренгу крохотных комнаток, где комедианты приводили себя в будничный вид, и д'Артаньяна здесь ожидало еще несколько сюрпризов: толстуха-кормилица оказалась самым что ни на есть взаправдашним мужчиной, вдобавок лысым, а старик Капулетти вовсе не стариком и даже не пожилым, а молодым человеком, лишь несколькими годами старше самого гасконца. От этой изнанки увлекательного действа д'Артаньяну стало чуточку грустно, но это тут же прошло – им приходилось идти сквозь строй любопытных взглядов, и невыразимо приятно было шагать рядом с Анной, поддерживая ее под локоток, с загадочно-важным видом обладателя…
      – Рад вас видеть, Дэртэньен, – сказал вышедший из боковой двери Уилл Шакспур. – Вам понравилось?
      Он выглядел не просто уставшим – выжатым, как лимон, словно весь день с утра до заката таскал тяжеленные мешки.
      – Прекрасная пьеса, – сказал д'Артаньян. – Как вам только удается все это излагать красиво и складно… Вы сущий волшебник, Уилл! Что это с вами? Неприятности?
      – Нет, – с вымученной улыбкой возразил Шакспур. – Так, знаете ли, каждый раз случается на первом представлении новой пьесы…
      – А, ну это я понимаю! – живо воскликнул д'Артаньян. – Помню, когда я первый раз на дуэли проткнул как следует мушкетера короля, долго места себе не находил… Первая дуэль – это, знаете ли… Так что я вас понимаю, Уилл, как никто…
      – Благодарю вас, – с бледной улыбкой сказал Уилл. – Рад был видеть вас и вашу прекрасную даму…. Кстати, вы не возражаете, если я в какой-нибудь пьесе использую вашу сентенцию?
      – Это которую? – удивился д'Артаньян.
      – Вы, возможно, не помните… В тот вечер, когда мы с вами и молодым Оливером сидели в «Кабаньей голове», вы мне сказали великолепную фразу: «Весь мир – театр, а все мы – в нем комедианты». Вы не помните?
      – Э-э… – что-то такое припоминаю, – сказал д'Артаньян осторожно. Не стоило уточнять при Анне, что из событий того вечера он напрочь забыл очень и очень многое. – Ну разумеется, Уилл, используйте эту фразу, как сочтете нужным…
      – Спасибо. Быть может, вы не откажетесь выпить со мной стаканчик виски?
      – О нет! – энергично возразил д'Артаньян, при одном упоминании об виски внутренне содрогаясь. – Уже темнеет, а мне еще нужно проводить миледи Кларик в ее дом… Всего наилучшего!
      – Вы великолепны, Шарль, – сказала Анна, когда они вышли на улицу и медленно направились вдоль Темзы. – Оказывается, вы еще и мудрые сентенции выдумываете, а потом забываете, как ни в чем не бывало… А почему это вы форменным образом передернулись, едва этот ваш Шакспур упомянул об виски?
      – Вам показалось, – сказал д'Артаньян насколько мог убедительнее. – Право же, показалось…
      – Должно быть, – покладисто согласилась Анна и понизила голос: – Как вы себя чувствуете перед завтрашним… предприятием?
      – Простите за банальность, но ваше присутствие придает мне храбрости, – сказал д'Артаньян. – К тому же самое трудное выпало на вашу долю…
      – Ну, не преувеличивайте, – сказала она. – Нет ничего сложного в том, чтобы украдкой срезать пару подвесок с плеча Бекингэма. Этот самоуверенный павлин не ждет подвоха – он себя считает самым неотразимым на свете, а женщин – набитыми дурами, и достаточно мне будет, положив ему руку на плечо, взглянуть вот так, нежно, соблазнительно и многообещающе… – и она послала д'Артаньяну лукавый взгляд, в полной мере отвечавший вышеперечисленным эпитетам, так что в душе у гасконца смешались любовь и отчаяние.
      И он воскликнул с горечью:
      – О, если бы вы хоть раз посмотрели так на меня! И от всей души, а не предприятия ради!
      – За чем же дело стало? – невинно спросила Анна и взглянула на него так, что сердце д'Артаньяна провалилось куда-то в бездны сладкой тоски.
      – Но это же не всерьез, – сказал он убитым голосом. – Вы по всегдашнему вашему обыкновению играете со мной…
      – А если – нет? – тихо спросила она.
      – Анна! – воскликнул д'Артаньян, встав лицом к ней и схватив ее руки.
      – Шарль… – укорила она шепотом. – На улице люди, на нас смотрят… Возьмите меня под руку и пойдемте дальше. Расскажите, что вы делали тут все это время? Не скучали, надеюсь?
      – Нет, – сказал он осторожно. – Я… я гулял по городу, смотрел достопримечательности.
      Это было чистой правдой, он лишь не стал уточнять, что посвящал сему благопристойному занятию далеко не все свое время, а лишь последний день – чтобы выветрились последствия веселого вечера в «Кабаньей голове».
      – И что же, попалось что-то интересное?
      – В общем да, – сказал д'Артаньян. – Я только, как ни старался, не нашел рынка, где торгуют женами…
      – Кем-кем?
      – Надоевшими женами, – сказал д'Артаньян серьезно. – Один моряк еще в Беарне мне рассказывал, что в Лондоне есть такой рынок… Когда жена англичанину надоест или состарится, он ведет ее на этот самый рынок и продает задешево, а то и обменивает с приплатой на новую, помоложе… Как я ни расспрашивал лондонцев, они отказывались меня понимать. Видимо, все время попадали такие, что плохо говорили по-французски, а по-английски я не умею…
      Анна рассмеялась:
      – Шарль, ваш моряк все сочинил… Нет в Лондоне такого рынка и никогда не было.
      – Правда?
      – Правда. Я здесь много лет прожила и непременно знала бы…
      – Чертов краснобай, – сказал д'Артаньян в сердцах. – Ну, попадется он мне когда-нибудь… Я ведь добросовестно выспрашивал у лондонцев, где у них тут торгуют старыми женами… То-то иные фыркали и косились мне вслед…
      – Представляю… – безжалостно сказала Анна.
      – Ну вот, вы опять…
      – Шарль, – решительно сказала она. – Перестаньте, право! Нельзя же так серьезно относиться к каждой шутливой фразе…
      – Ничего не могу с собой поделать, – признался д'Артаньян. – С вами меня все время бросает из крайности в крайность, то в жар, то в холод. Потому что вы до сих пор мне кажетесь видением, которое в любой миг способно растаять… Даже когда я вспоминаю Нидерланды, берег той речушки и рассвет над равниной…
      Она опустила голову, ее щеки слегка порозовели:
      – У вас отличная память на пустяки…
      – Так для вас это был пустяк?! – горестно воскликнул д'Артаньян. – А я-то решил в своей самонадеянности, что если женщина так отвечает на поцелуй… Для вас это был всего лишь пустяк…
      – Вовсе не пустяк…
      – Вы это говорите, чтобы утешить меня…
      – Ничего подобного. Я сказала бы вам и больше, Шарль, но… – в ее глазах светилось лукавство, – но я всерьез опасаюсь, что вы, узнав, что небезразличны мне, чего доброго, прыгнете сгоряча в реку или устроите еще какую-нибудь глупость…
      – Я вам небезразличен? – задыхаясь от волнения, переспросил д'Артаньян. – Повторите это еще раз!
      – А вы не выкинете прямо на улице какой-нибудь глупости?
      – Клянусь вам, нет!
      – Клянетесь?
      – Клянусь!
      – Ну хорошо. Вы мне небезразличны… но если вы и дальше будете стоять посреди улицы со столь широкой и, простите, довольно глуповатой ухмылкой, англичане вновь станут на вас коситься… А привлекать к себе излишнее внимание мы с вами не должны.
      «О господи, знала бы она о вечере в „Кабаньей голове“! – подумал д'Артаньян без особенного раскаяния. – Если уж это не подходит под определение „привлекать к себе внимание“, значит, я не понял англичан…»
      – Пойдемте, – сказала она. – Мне отчего-то стало казаться, что за нами следят… только не оборачивайтесь открыто!
      – Вон тот человек, одетый как средней руки горожанин?
      – Именно.
      – Все возможно, – сказал д'Артаньян. – Быть может, лучше будет его на всякий случай прикончить?
      – Шарль, вы не в Париже…
      – Верно. А жаль…
      – Ну, может быть, я зря тревожусь, – сказала она задумчиво. – Но он определенно шел следом за нами какое-то время…
      – Винтер… – серьезно сказал д'Артаньян. – Он не давал о себе знать?
      – Пока нет. Не беспокойтесь, Шарль, я принимаю некоторые меры предосторожности. Вряд ли он решится на что-то в центре Лондона…
      – Только подумать! – в сердцах сказал д'Артаньян. – Я ведь стоял в двух шагах от него, мог три раза проткнуть шпагой! Если бы не этот негодяй, герцог Орлеанский…
      – Не думайте об этом, Шарль. Все обойдется… Как там наш горожанин?
      – Он пропал куда-то, – сказал д'Артаньян, оглянувшись со всеми мыслимыми предосторожностями, якобы невзначай. – Я его больше нигде не вижу… Анна… Хотите вновь послушать стихи?
      – Пожалуй.
 
Для верных слуг нет ничего другого,
Как ожидать у двери госпожу.
Так, прихотям твоим служить готовый,
Я в ожиданьи время провожу.
Я про себя бранить не смею скуку,
За стрелками часов твоих следя.
Не проклинаю горькую разлуку,
За дверь твою по знаку выходя.
Не позволяю помыслам ревнивым
Переступать заветный твой порог.
И, бедный раб, считаю я счастливым
Того, кто час пробыть с тобою мог...
 
      Анна какое-то время шагала рядом с ним, опустив голову.
      – Это прекрасные стихи, – сказала она тихо. – Но только не говорите, что сочинили их сами. У вас множество добродетелей, но среди них нет способностей к поэзии…
      – Ваша правда, – сказал д'Артаньян. – Я и не пытаюсь выдавать этот сонет за свой. Его сочинил Уилл Шакспур, тот самый, которого вы видели сегодня в театре. Решительно не пойму… Толстый, лысый, совсем старик – а ухитряется так волшебно передать то, что у меня на сердце… Колдовство какое-то. А у меня, как ни бьюсь, ничего не получается. Первую строчку, а то и две, еще худо-бедно удается придумать, а дальше, хоть ты тресни, ничего не выходит… Да что там далеко ходить, у меня вот прямо сейчас родилась в голове великолепная строка: «Как упоительны над Темзой вечера…». – Он помолчал и печально закончил: – А дальше – ни в какую…
      – Не огорчайтесь, Шарль. У вас есть множество других достоинств.
      – Нет, ну почему у меня не получаются стихи, как у Шакспура, если я вас люблю так, что хоть с ума сходи?
      Анна ничего не ответила. Они шли над Темзой, с реки наплывала прохлада, совсем как тогда в Нидерландах, и кроны деревьев на том берегу на фоне заката выглядели сказочными чудовищами – то ли стражами любви, то ли угрозой, и будущее казалось д'Артаньяну непроницаемым, как эта темная вода. Он боялся надеяться и боялся оставить надежды…
      – Вы ничуть не похожи на Рошфора в том, что касается стихов, – сказала она задумчиво. – Рошфор тоже частенько читает стихи, главным образом испанцев, но всегда выбирает что-то печальное… Вы не замечали за ним такого обычая? Нет? Ну, вы еще мало его знаете пока что…
      – Анна… Он… не ухаживает за вами?
      – Боитесь проиграть в сравнении? – улыбнулась она.
      – Боюсь, – честно признался д'Артаньян. – Он старше, увереннее, он лучше знает жизнь и людей… Я уже понял, что в ваших поездках по поручению кардинала вам много времени приходится проводить вместе. Неужели он не пытался…
      – Нет.
      – Почему? Невозможно быть рядом с вами и не влюбиться.
      – И тем не менее… – сказала Анна серьезно. – Это загадка, вы правы. Будь у него кто-то, мы бы узнали рано или поздно – мало что, к примеру, может укрыться от Мирей де Кавуа. И все же… Я подозреваю, что в прошлом у него есть какая-то тайна. Связанная именно с женщиной. Когда речь заходит о любви, у него каменеет лицо и на губах появляется столь горькая усмешка, что какая-то тайна просто обязана существовать. Не без причины человек постоянно выбирает самые печальные стихи…
      И она нараспев продекламировала:
 
Наши жизни – это реки,
и вбирает их всецело
море-смерть.
Исчезает в нем навеки
все, чему пора приспела
умереть.
Течь ли им волной державной,
пробегать по захолустью
ручейком –
Всем удел в итоге равный:
богача приемлет устье
с бедняком...
 
      – Это дон Хорхе Манрике, любимый поэт Рошфора. Положительно, должна быть причина…
      – Я молю вас, дорогая Анна, не надо говорить о печальном, – сказал д'Артаньян. – Не хочу, чтобы нас с вами окутывала печаль… Анна, мы с вами молоды, черт возьми, жизнь не успела нас огорчить…
      – Меня успела, – сказала она, отвернувшись.
      – Что я должен сделать, чтобы вы об этом забыли?
      – Не знаю, – сказала она почти беспомощно. – Право, не знаю, Шарль. Может быть, просто оставаться рядом. Когда вы рядом, отлетает тоска, кажется, что в жизни и не было ничего горестного, я начинаю шутить – быть может, довольно неуклюже, потому что вы обижаетесь… Но я не хочу вас обижать, я просто разучилась шутить, слишком долго после смерти мужа чувствовала себя ледяной статуей, и только теперь, с вами, начала немного оттаивать…
      Д'Артаньяну показалось, что его ноги не касаются земли, что он воспарил над берегом реки, бесплотный и невесомый, словно дым костра. Он услышал гораздо больше, чем надеялся, и не было нужды что-то преувеличивать по обычаю влюбленных…
      «Ну почему я не поэт? – подумал он удрученно. – Сейчас сочинил бы на ходу что-нибудь красивое и складное, и язык не казался бы присохшим к гортани…»
      Он пытался найти какие-то невероятно важные и убедительные слова, но вместо этого спросил:
      – Нам еще долго идти?
      – А мы уже пришли, – ответила Анна, останавливаясь перед калиткой в глухой стене, по английскому обычаю окружавшей дом, и доставая ключ. – Этот дом лорд Винтер еще, будем надеяться, не выследил…
      Ключ легко и почти бесшумно провернулся в хорошо смазанном замке, и д'Артаньян закручинился не на штуку: тяжко было думать, что после всего только что прозвучавшего из ее уст придется брести назад в «Кабанью голову» темными лондонскими улочками, мимо припозднившихся трактирных гуляк.
      Она помедлила и, подняв к нему серьезное личико, глядя чуточку беспомощно, сказала тихо:
      – Входите, Шарль. Я здесь полная хозяйка и никому не обязана отдавать отчет…
      Они неторопливо прошли по короткой аллее и поднялись на крыльцо небольшого дома, где свет горел только на первом этаже. В прихожей навстречу им настороженно выдвинулись двое рослых мужчин – один со старомодным, но ухоженным палашом, второй с парой двуствольных пистолетов – и после жеста, поданного Анной, разомкнулись, дали дорогу. Однако по-прежнему смотрели на д'Артаньяна угрюмо-выжидательно, с видом хорошо обученных охотничьих собак, доверявших только хозяину, а всех прочих живых существ, сколько их ни есть на свете, рассматривавших лишь как возможную дичь – только дай команду…
      – Не беспокойтесь, – сказала Анна. – Это верные люди, слуги из нашего поместья.
      – Куда уж вернее, – проворчал д'Артаньян. – Особенно этот, с палашом, так и прикидывает, куда мне половчее лезвие вогнать…
      – Видите ли, Шарль, они научены горьким опытом… А если учесть, что у этого, с палашом, во время очередного неизвестно кем устроенного нападения на мой прежний дом убили родного брата… Простите им некоторую угрюмость.
      – Охотно, – сказал д'Артаньян. – Но не затруднит ли вас объяснить этим достойным господам, что я готов умереть за вас еще охотнее, чем они оба? Я не страшусь опасностей – но не хотелось бы по недоразумению получить по голове этим прадедом нынешних шпаг…
      Анна перебросилась со слугами несколькими фразами по-английски, и они окончательно отступили в темный угол.
      – Пока что все в порядке, – сказала она. – Они уверяют, что никто не следил за домом, и никого подозрительного не было поблизости.
      – Прекрасно, – сказал д'Артаньян. – И что же дальше?
      – Дальше? – повторила она задумчиво, с той же беспомощностью. – Дальше… В конце-то концов… Пойдемте, Шарль.
      Она взяла д'Артаньяна за руку и не отпускала ее до самой двери спальни.
      И вскоре заветное желание д'Артаньяна исполнилось – решительно вопреки тому, как порой случается со сбывшимися желаниями, приносящими, вот диво, разочарование. Не было никаких разочарований, наоборот, он чувствовал себя мореплавателем, после жутких штормов и прочих опасностей вошедшим в обетованную гавань. Когда обнаженная девушка оказалась в его объятиях, когда она отвечала на поцелуи покорно и пылко, когда она убрала наконец узенькую ладонь, прикрывавшую последнюю крепость, и победитель вступил в свои права, с восторгом заглушая поцелуем невольный стон, в его душе родилось нечто прежде неизведанное – не привычное торжество покорителя очередной твердыни, а умиротворенная нежность странника, нашедшего то, что он искал так долго. Все было иначе, совсем иначе. Считавший себя невероятно опытным и чуть ли не уставшим от женщин, д'Артаньян вдруг сообразил, что все его прежние победы были и не победами вовсе, а чем-то другим – уж, безусловно, не имевшим ничего общего с любовью. Только теперь, в объятиях Анны, удивительным образом и послушной, и властвовавшей над ним, он понял, что следует называть настоящей любовью, – слияние душ, а не только тел…
      – Вы не уснули, Шарль?
      – Ну что вы… – сказал д'Артаньян, пребывая в незнакомом прежде состоянии – блаженного, усталого счастья. – Мне просто так хорошо, что шелохнуться боюсь – вдруг проснусь, и окажется, что все это мне просто приснилось…
      – Что с вами? – спросила Анна озабоченно, прижимаясь к его плечу. – Вы вдруг так встрепенулись, передернулись, словно в вас угодила пуля…
      – Вы будете смеяться…
      – И не подумаю.
      – Невероятная чепуха лезет в голову, – смущенно признался д'Артаньян. – Отчего-то примерещилось вдруг, что на самом-то деле меня так и убили в Менге разъяренные горожане, проткнули алебардой, и на самом деле я умираю сейчас в пыли на том дворе, а все дальнейшее: Париж, дуэли, кардинальская гвардия, король, заговор, Нидерланды, вы – все это лишь уместившийся в краткий миг невероятно долгий сон. Словно душа, как бабочка, перед тем, как отлететь навсегда, взмахнула крыльями, и этот мимолетный отблеск солнца на крыле бабочки и есть долгий сон… Глупость какая…
      – Смеяться я над вами не буду, потому что обещала не смеяться, – сказала Анна ему на ухо суровым шепотом. – Но вот рассержусь обязательно. Значит, по-вашему, я – не более чем мимолетный сон? И я, и все, что здесь произошло, и сам этот мир? Стоило отвечать на ваши чувства, чтобы в награду услышать о себе такое…
      – Анна, поверьте…
      – Не бойтесь, я же не всерьез… Бедный вы мой… – Она легонько коснулась его щеки. – Что же у вас творится на душе, если вы и сейчас вспоминаете о смерти? Жизнь с вами обходилась не так уж и сурово до сих пор…
      – Как знать, – сказал он задумчиво. – Чего-то важного она меня уже лишила. Даже не она, а Париж. Ох, этот Париж! Анна, Анна… Простите, что я даже сейчас, в ваших объятиях, несу всю эту чушь, но до сих пор мне просто не с кем было поговорить по душам, у меня есть друзья, но это совсем не то… Понимаете, Париж проделал со мной нечто странное – он вырвал кусок из души, а взамен ничего не вложил. Многое оказалось совсем не тем, чем виделось провинциалу в далеком Беарне – и люди, и вещи, и даже иные идеалы… Многое оказалось сложнее во сто крат – а что-то ничтожнее…
      – Это означает, что вы взрослеете, Шарль. Когда-то я переживала то же самое – как и многие. Правда, мне пришлось еще тяжелее – я о своей истории…
      – Значит, я достаточно взрослый?
      – Пожалуй, – усмехнулась она в темноте.
      – В таком случае, могу я просить вашей руки? Насколько я знаю, у вас нет ни родителей, ни опекунов, и все зависит только от вас. Вы взрослая, независимая женщина…
      – Вы серьезно все это говорите?
      – Куда уж серьезнее, – сказал д'Артаньян. – Какое там влияние сладкой минуты…
      – У меня есть сын.
      – Ну и что? Постараюсь заменить ему отца.
      – Шарль, вам самому не помешал бы мудрый и суровый отец поблизости…
      – Только что вы посчитали меня вполне взрослым.
      – Это другое, Шарль. Совсем другое…
      – Почему? Я люблю вас… и, по крайней мере, небезразличен вам. Вы, без сомнения, понравились бы моим родителям… За чем же дело стало?
      Анна долго молчала, а потом ответила серьезно:
      – Может быть, дело не только в вас, Шарль, но и во мне. Да-да. Я в последние годы чуточку отвыкла от обыкновенной жизни – как, впрочем, и вы. Кардинальскую службу трудно назвать обыкновенным течением жизни, согласитесь.
      – Но как получилось, что вы…
      – Трудно объяснить. Дело не только в величии кардинала, притягивающем людей. Просто в какой-то момент, когда мне было особенно тяжело и одиноко после смерти мужа, я решила, что должна что-то сделать. Доказать в первую очередь самой себе, что я – не еще одна жалкая и беспомощная тоскующая вдова, стоящая перед небогатым выбором: либо новое банальное замужество, либо монастырь, либо скучная жизнь в отдаленном поместье… Тут, как нельзя более кстати, подвернулась одна интрига… И, знаете, я прекрасно справилась. Даже лучше иных мужчин, замешанных в той же истории, – так признал сам кардинал, а он скуп на похвалы. И с тех пор… Шарль, мне невероятно трудно будет остановиться. Пока я служу известному делу, я что-то значу – в своих собственных глазах и в глазах других. А выйти за вас замуж и зажить обыкновенной жизнью означает утратить что-то важное…
      – Я понимаю…
      – Простите, Шарль, но – вряд ли…
      – Хорошо, – решительно сказал д'Артаньян. – Вы правы. Ну что же, я добросовестно попытаюсь понять, клянусь вам… А где ваш сын?
      – Винтер дорого бы дал, чтобы это знать… Он в Озерной стране. Есть к северу от Лондона такая чудесная местность – красивейшие озера, леса… Он там живет с верными людьми.
      – По-моему, было бы лучше увезти его во Францию, – серьезно сказал д'Артаньян. – Здесь Винтер рано или поздно может напасть на след.
      – Я сама об этом успела подумать… Завтра, если только в королевском дворце все пройдет гладко, вы со своими друзьями отправитесь во Францию, а мы с Рошфором поедем за север. Заберем ребенка и кружным путем вернемся в Париж. Вот-вот начнется война, и англичанам будет гораздо труднее шпионить во Франции, Винтеру в том числе.
      – Война?
      – Да. Наши войска вот-вот выступят под Ла-Рошель.
      – Черт, вот славно! – воскликнул д'Артаньян. – На войне я еще не был, а ведь давно пора! В мои-то годы и не побывать на войне?
      – Ну конечно, – тихонько засмеялась она. – Вы в одиночку обрушите пару крепостных башен, вас увенчают лавровым венком, вручат маршальский жезл, и вы медленно подъедете к моему дому на горячем боевом коне, весь в пороховой копоти, усталый и гордый, и я выбегу вам навстречу, держась за ваше стремя, пойду следом, глядя снизу вверх сияющими глазами… Верно?
      – Вечно вы насмехаетесь, – сказал д'Артаньян, весьма сконфуженный, – ибо, надо признаться, нарисовал в своем воображении картину, довольно близкую к описанной Анной. – Однако… Анна, а что плохого в том, что мужчина возвращается с войны победителем, а женщина радостно держится за его стремя, выбежав навстречу с сияющими глазами?
      – Ничего плохого.
      – Отчего же вы…
      – На войне еще и убивают, дорогой Шарль. И далеко не все возвращаются со славой. Я уже пережила одну утрату, не хотелось бы во второй раз…
      – Ба! – воскликнул д'Артаньян со всей бесшабашностью своих девятнадцати лет, великолепного возраста, когда слово «смерть» предстает чем-то далеким и отвлеченным, всегда настигающим других. – Как говорят у нас в Гаскони – нужно только не произносить слово «смерть» вслух, и все обойдется. Знаете, у нас есть старая легенда. Однажды один рыцарь гулял по кладбищу и увидел прекрасную златовласую девушку. Он влюбился с первого взгляда и предложил ей стать его женой. Она согласилась, но попросила его обещать, что в ее присутствии никогда не будет произнесено слово «смерть». Он охотно пообещал, сгорая от любви…
      – Вы забыли упомянуть, что в руке у нее была белая лилия.
      – Вы знаете эту легенду? – воскликнул д'Артаньян.
      – У нас в Нормандии ее тоже рассказывали…
      – Тогда вы должны знать, что было потом. Молодые жили счастливо, но однажды приглашенный в замок менестрель запел грустную песню о небесах и смерти. И прекрасная жена рыцаря стала увядать, как цветок от мороза, становиться все меньше и тоньше, пока не обернулась окончательно белой лилией.
      – Вот именно, – сказала Анна. – «В смятении выбежал рыцарь из замка, и во мраке ночи сыпались с неба лепестки белых как снег лилий…»
      – Все верно… Но к чему я это веду? Не произнеси этот олух невзначай слова «смерть», все так и осталось бы прекрасно!
      – Это легенда, Шарль. А есть еще и жизнь… И она порой грустна.
      – Не надо о грустном. Как-то незаметно мы перескочили на беседу о смерти…
      – Все из-за вашего азартного желания отправиться на войну, будто это увеселительная прогулка. А я не хочу вас потерять… потому что я все же люблю вас, Шарль…

Глава шестая. Невинный блеск алмазов