В первый понедельник апреля 1625 года жители городка Менга, известного разве что тем, что там триста лет назад родился поэт Гийом де Лоррис, имели мало поводов как для беспокойства, так и для развлечений. В ту буйную эпоху, когда то и дело испанцы дрались с французами, знатные господа – то друг с другом, то с королем, гугеноты – с добрыми католиками, а бродяги и воры – со всеми на свете, выпадали тем не менее и спокойные дни, не отягощенные бряцаньем оружия и шумом уличной свалки. Однако справедливо замечено, что скука порою удручает даже еще более, нежели бурные стычки, мятежи, войны и смуты. А посему в часы всеобщей скуки любое, даже самое малозначащее событие способно вызвать живейший интерес.
      Событием таковым для городка Менга стало лицезрение молодого всадника, с четверть часа назад въехавшего через ворота Божанси и направлявшегося по Главной улице к известной только одному ему цели. Впрочем, исторической точности ради необходимо упомянуть, что самое пристальное внимание горожан привлек отнюдь не всадник. Что бы там ни думал о себе самом этот юноша, сколь бы высокого он ни был мнения о собственной персоне, в нем на первый взгляд не замечалось чего-то особенно выдающегося. Говоря по совести, это был самый обычный молодой человек восемнадцати лет, в шерстяной куртке, чей синий цвет под влиянием времени приобрел странный оттенок, средний между рыжим и небесно-голубым. Взгляд его был открытым и умным, лицо продолговатым и смуглым, выдающиеся скулы, согласно представлениям того времени, свидетельствовали о хитрости (что в данном случае, скажем, забегая вперед, оказалось совершенно справедливо), крючковатый нос был тонко очерчен, а по берету с подобием обветшавшего пера можно было сразу определить гасконца. Человек неопытный мог бы поначалу принять его за сына зажиточного фермера, пустившегося в путь по хозяйственным надобностям, но это впечатление разрушала длинная шпага в кожаной портупее, висевшая на боку юного незнакомца.
      Как уже было сказано, внешность молодого человека не таила в себе ничего особенно уж примечательного – в особенности для жителей расположенных вдоль проезжего тракта местечек, привыкших лицезреть юных провинциалов, все как один направлявшихся в сторону Парижа, чей блеск и коловращение жизни манили честолюбивых отпрысков обедневших родов подобно пению сирен из знаменитой греческой поэмы.
      Зато конь, несший на себе очередного путника, был не в пример более примечателен – но, увы, отнюдь не красотой и статью. Возможно, ему и случалось когда-нибудь гарцевать, грызя удила, – но это явно происходило так давно, что этого не мог помнить нынешний хозяин сего Буцефала. Это был беарнский мерин добрых четырнадцати лет от роду, диковинной желтовато-рыжей масти, с облезлым хвостом и опухшими бабками, он трусил, опустив морду ниже колен, но все же способен был покрыть за день расстояние в восемь лье.
      В те времена роман испанца Сервантеса о благородном идальго Дон Кихоте Ламанчском уже был известен тем, кто имел склонность читать книги, – так что человек образованный без труда провел бы параллели меж престарелым беарнским мерином и Росинантом. Правда, к таковым, безусловно, не относились обитатели Менга, – но они, не отягощенные ни грамотностью, ни тягой к изящной словесности, тем не менее в лошадях разбирались неплохо, и потому молодой всадник повсеместно вызывал улыбку на лицах прохожих. Правда, при виде внушительной шпаги и горящих глаз юноши, пылавших отнюдь не христианским смирением, улыбки эти моментально тускнели…
      Юноша-гасконец, не без некоторых на то оснований считавший себя неплохим наездником, прекрасно понимал, что верхом на этом коне он выглядит смешно, – и потому воспринимал всякую улыбку как оскорбление, а всякий взгляд как вызов. На всем пути от родного Тарба до Менга он не разжимал кулаков и не менее дюжины раз за день хватался за эфес шпаги, едва ему казалось – все равно, были или нет для того основания, – что его гордость оскорблена насмешливым взглядом очередного праздного зеваки. Было в его взгляде нечто такое, отчего прохожие подавляли смех вовремя. Так и произошло, что до Менга юноша добрался, сохранив в неприкосновенности весь немалый запас запальчивости. Что, отметим в скобках, отнюдь не устраивало нашего героя (а надобно предуведомить читателя, что молодой человек как раз и будет главным героем повествования) – известно, что все наперечет недоросли провинции Беарн настроены крайне воинственно, иные злословят, будто все оттого, что скудость данной провинции как раз и не дает возможности развиться каким бы то ни было иным склонностям и стремлениям… Говоря совсем уж откровенно, он не просто ждал повода обнажить, наконец, шпагу – он прямо-таки жаждал встретить подходящий случай…
      Пока юный незнакомец неспешно движется в сторону гостиницы «Вольный мельник», у нас найдется немного времени, чтобы познакомить читателя с новым Дон Кихотом и обстоятельствами, заставившими его предпринять дальнее путешествие в блистательный Париж.
      Звали молодого человека д'Артаньян. К тому времени, как он появился на свет, это имя было известно не менее пятисот лет – вот только давно уже не находилось среди представителей славного рода таких, чтобы смогли возвысить его звучание. Юность нашего гасконца прошла в откровенной бедности, и потому последние несколько лет он только и думал о том, как уйти на поиски судьбы, – настроения, отнюдь не редкие в небогатом Беарне. В дорогу его вели не только удручающая бедность, но и пример тех, кому удалось, покинув эту скудную провинцию, взлететь до невиданных высот. В первую очередь на ум приходил, конечно, Генрих Наваррский, беарнец, ставший королем Франции, – а ведь был еще ближайший сосед семейства д'Артаньянов, бедный дворянин де Труавиль, ушедший в Париж с маленьким сундучком за спиной и через годы под именем де Тревиля ставший капитаном роты мушкетеров, единственной в те времена. Легко догадаться, что перед лицом столь известных примеров честолюбивые юноши вроде нашего героя питали самые смелые надежды…
      Родители д'Артаньяна были настолько бедны, что не смогли дать ему в дорогу ничего, кроме вышеописанного престарелого мерина и десяти экю звонкой монетой. Матушка, правда, еще втихомолку спорола новенький галун с парадного камзола супруга и, увязав его в узелок, украдкой сунула сыну – а отец вручил ему свою собственную шпагу.
      В чем не было недостатка, так это в благословениях и напутствиях, благо запас и того, и другого неиссякаем, поскольку не зависит от материальных причин. Однако, кроме высокопарных слов, наш молодой человек получил в дорогу еще и два рекомендательных письма – одно было написано его отцом к господину де Тревилю, другое добрым соседом к господину де Кавуа, капитану гвардейцев кардинала. Опрометчивым было бы ждать от этих писем слишком многого: известно, что достигшие высокого положения люди склонны забывать вообще о существовании в их прошлом друзей юности и былых соседей, – но все же некоторое подспорье имелось…
      Таким вот образом наш герой и вступил в городок Менг – сжегши за собой все мосты подобно герою древнегреческой (или древнеримской, быть может, д'Артаньян не силен был в подобных ученых материях) мифологии, с десятью экю в кармане и отцовской шпагой на боку, не покидавшей еще ножен за время путешествия. За его спиной горожане ухмылялись во весь рот – но перед собой д'Артаньян видел лишь деланно-постные физиономии, ибо осторожность брала верх над веселостью повсюду, куда бы ни направлял юноша своего заслуженного Росинанта. И все же, будучи человеком неглупым, он прекрасно понимал, какое впечатление производит его мерин. Он охотнее всего миновал бы Менг без остановок и направился прямиком в Париж, где рассчитывал избавиться, наконец, от желтого Буцефала (вопреки отцовским напутствиям никогда не продавать славного боевого коня и дать ему в почете и холе умереть от старости), но хорошо понимал, что четвероногому старцу требуется отдых.
      Призывно распахнутые ворота гостиницы «Вольный мельник» были совсем близко, но физиономии праздно торчавших здесь же слуг и горожан показались д'Артаньяну чересчур уж невозмутимыми – и он твердо решил проехать мимо в сторону другого постоялого двора, расположенного, как он уже знал, на выезде из городка.
      Однако именно тогда произошло одно из тех малозначительных на первый взгляд событий, которые, тем не менее, способны оказывать на людские судьбы (и даже судьбы династий и держав) поразительнейшее влияние…
      Согласно тогдашней архитектурной моде, здание было окружено открытыми галереями на испанский манер, и на первом этаже, положив узкую ладонь на резную балясину потемневших от времени перил, стояла молодая женщина дет двадцати – двадцати двух, чья красота была совершенно необычна для южных провинций Франции, где д'Артаньян прожил безвыездно всю свою сознательную жизнь…
      Это была, безусловно, знатная дама, чуть бледная, со спускавшимися до плеч длинными светлыми локонами, большими голубыми глазами и розовыми губками, прекрасная, как пламя.
      Юный возраст д'Артаньяна делал его крайне чувствительным ко всем женщинам, лишь бы они были молоды и красивы. Это обстоятельство, равно как и необычная для Гаскони красота незнакомки, послужило причиной того, что юноша моментально натянул поводья. Ни хозяин, ни конюх не озаботились тем, чтобы подержать стремя приезжего столь незначительного вида, – а своего собственного слуги у д'Артаньяна, разумеется, не было (вообще никогда в жизни). И потому он покинул седло самым будничным образом, попросту самостоятельно спрыгнув на пыльную землю. Тогда только его соизволил заметить сонный конюх – и повел мерина в конюшню со скоростью, которую оценила бы любая меланхолическая черепаха. Хозяин гостиницы, правда, держался несколько живее, как и было положено человеку его ремесла, вынужденного расточать комплименты всякому проезжему, даже столь непрезентабельному на вид, – дело в том, что д'Артаньян, впервые выбравшийся в большой свет, с трактирщиками, тем не менее, был знаком (эта порода во множестве встречается и в Гаскони), а потому с самого начала, словно бы невзначай, потряхивал своим кошельком с таким видом, словно там вместо жалкого десятка экю звенела пригоршня полновесных золотых луидоров или двойных испанских пистолей.
      Звон этот, несомненно, был для хозяина гостиницы сладчайшей на свете музыкой, – а потому юному гасконцу незамедлительно были предложены лучшая в Европе комната и лучший в мире обед. Первое он незамедлительно отклонил, опасаясь нанести урон своим скудным средствам, а второе охотно принял и в ожидании обеда занял место на галерее в нескольких шагах от очаровательной незнакомки, не обратившей на него, увы, особенного внимания. Д'Артаньян, хоть и происходивший из глухой провинции, все же был обучен азам этикета и был не настолько неотесан, чтобы откровенно таращиться на незнакомую даму, без сомнения, принадлежавшую к аристократическим кругам. Однако он, не чуравшийся охотничьих забав, как истый гасконец, умел и краешком глаза наблюдать за тем, что происходило поблизости, – умение для охотника небесполезное. Его первоначальные впечатления подтвердились полностью – молодая дама была еще прекраснее, нежели казалось на первый взгляд, и при мысли, что через каких-то пару часов их пути бесповоротно разойдутся, юный гасконец ощущал мучительную сердечную тоску. Его воображение, в родной Гаскони делавшее д'Артаньяна опасным как для смазливых горничных, так порою и для их благородных хозяек, разыгралось невероятным образом, рисуя вовсе уж несообразные с унылой действительностью картины…
      Плохо только, что действительность порою невероятно уныла. Д'Артаньян осознал это, когда в ворота «Вольного мельника» влетел всадник на великолепном испанском жеребце, при виде которого молодая красавица сделала непроизвольное движение, подавшись к самым перилам. Без сомнения, именно этого дворянина она и ждала.
      Это, конечно же, был дворянин – человек лет около тридцати, с черными проницательными глазами, бледным лицом, крупным носом и черными, тщательно подстриженными усами, на вид решительный и опасный. Как недоброжелателен ни был к нему д'Артаньян с первой же минуты, он вынужден был признать, что незнакомца не портит даже шрам на левом виске, напоминавший старый рубец от пули.
      Незнакомец спрыгнул с коня, небрежно отвернувшись от благородного животного с таким видом, словно не сомневался, что о нем моментально позаботятся. Так и произошло: стряхнув сонную одурь, к коню бросились конюхи и слуги, спеша подхватить повод. Черноволосый дворянин, хотя и одетый в простой дорожный костюм и запыленные ботфорты, сразу производил впечатление человека, привыкшего требовать от окружающих внимания и почтения. Д'Артаньян отчаянно ему позавидовал – и охотно проткнул бы шпагой насквозь, имейся к тому хоть крохотный повод…
      Позванивая шпорами, незнакомец направился прямиком к белокурой даме, торопливо раскланялся и произнес по-испански:
      – Тысяча извинений, миледи. Непредвиденная задержка на дороге.
      – У вас кровь на рукаве, Рошфор. Вы что, опять кого-то убили? – произнесла молодая дама мелодично и насмешливо.
      – Не считайте меня чудовищем, право… Я не старался никого убивать. Но полежать в постели кое-кому придется. Что поделать, не было другого выхода… Они все-таки ждали на Божансийской дороге, и это была не случайная стычка…
      – Значит, вы полагаете, что ваш разговор… – произнесла молодая дама, став серьезной.
      – Безусловно.
      Молча слушавший их д'Артаньян принял решение: коли уж не было повода блеснуть шпагой, всегда оставалась возможность блеснуть истинно дворянским благородством…
      – Прошу прощения, господа, – сказал он решительно, двумя шагами преодолев разделявшее их расстояние. – Так уж случилось, что я знаю по-испански, как всякий почти гасконец. У меня нет намерений подслушивать чужие разговоры, но я считаю своим долгом предупредить, что понимаю каждое слово, на тот случай, если ваша беседа совершенно не предназначена для чужих ушей…
      Красавица, которую незнакомец называл «миледи», наконец-то взглянула на него с любопытством и интересом. Ее голубые глаза были огромными и бездонными, и в сердце юного гасконца вспыхнул сущий пожар. С неудовольствием чуя собственную остолбенелость, он поторопился добавить, обращаясь уже исключительно к незнакомцу:
      – Разумеется, сударь, если вы считаете себя оскорбленным моим бесцеремонным вмешательством в разговор, я готов…
      – Ну что вы, сударь, – ответил незнакомец. – Наоборот, я в вас сразу увидел воспитанного и любезного дворянина, и ваши побуждения достойны уважения…
      Это было произнесено столь вежливо и доброжелательно, что даже искавший ссоры со всем миром д'Артаньян вынужден был убрать руку с эфеса отцовской шпаги – затевать ссору со столь любезным собеседником было бы недостойно дворянина.
      – Увы, вы оказались правы, шевалье, – произнесла молодая дама с улыбкой, лишь подбросившей топлива в невидимый миру пожар. – Наша беседа и в самом деле не предназначена для чужих ушей…
      Поскольку эти слова были произнесены дамой, д'Артаньян получил возможность без малейшего ущерба для собственной чести выйти из непростой ситуации: он поклонился насколько мог галантно и направился следом за хозяином в обеденный зал, успев краешком глаза заметить, что незнакомец и миледи тоже скрылись в гостинице.
      Усаживаясь за стол и все еще пребывая во власти этих голубых глаз, он нашел слабое утешение в мысли, что речь, вернее всего, шла отнюдь не о любовном свидании. Все поведение и незнакомца по имени Рошфор, и голубоглазой дамы свидетельствовало, что дело в чем-то другом, – то ли чутье опытного охотника подсказывало это, то ли д'Артаньяну яростно хотелось верить, что обстоит именно так, а не иначе…
      – Послушайте, любезный, – не вытерпел он, второпях утолив первый голод ножкой утки по-руански. – Мне кажется, что я где-то уже видел эту даму…
      – Вполне возможно, ваша милость, – пожал плечами трактирщик со свойственным его ремеслу философским видом. – Вам виднее…
      – Вот только никак не могу вспомнить ее имени, – продолжал решительно д'Артаньян с выражением лица, казавшимся ему самому ужасно хитроумным. – Миледи, как бишь…
      – Ну, ваша милость… – развел руками трактирщик с тем же непроницаемым видом умудренного жизнью владельца заведения на оживленном тракте – Если вы вспомнить не можете, я – тем более. Мне она своего имени не называла.
      – Но дама, безусловно, из знатных?
      – О, это уж несомненно! – охотно подхватил трактирщик. – Это уж сразу видно, ваша милость, в особенности ежели живешь на бойком месте вроде моего… Жизнь и ремесло научат разбираться в проезжающих. Верно вы подметили, дама из знатных. Ее привезла карета со слугами в ливреях, но не в этом только дело, конечно, не в карете и не в ливреях, нынче хватает и таких, кто то и это получает отнюдь не по праву рождения… Вашей милости не доводилось слышать историю о достопочтенном господине наместнике нашей провинции и прекрасной мельничихе? Особа эта самого низкого происхождения, но благодаря щедротам господина наместника разъезжает…
      – Черт побери! – рявкнул д'Артаньян. – Как вы смеете сравнивать!
      – Ваша милость, ваша милость! – заторопился хозяин. – Я и не имел такой дерзости, как вы можете думать… Просто к слову пришлось… Так вот, к этой даме слуги обращались «миледи» – хотя я голову готов прозакладывать, да и свое заведение тоже, что она не англичанка, а самая несомненная француженка…
      – Да, мне тоже так кажется, – сказал д'Артаньян. – Судя по ее выговору, она француженка.
      – Быть может, ваша милость видели ее при королевском дворе? – с самым простодушным видом поинтересовался хозяин.
      Д'Артаньян хмуро воззрился на него, готовый при первом подозрении на издевку обрушить на голову хозяина бутылку анжуйского – благо та была уже пуста, – но трактирщик смотрел на него невинным взором непорочного дитяти. Если издевка и наличествовала, то она была запрятана чересчур уж глубоко, и решительные действия были бы опять-таки ущербом для дворянской чести…
      После недолгого размышления д'Артаньян, уже готовый было дать волю гасконской фантазии, переменил решение в последний миг.
      – Мне еще не приходилось бывать при дворе, – произнес он твердо и решительно. – Как и вообще в Париже. Но могу вас заверить, любезный хозяин, что по прибытии в Париж немного времени пройдет, прежде чем я окажусь при дворе…

      – Надо полагать, ваша милость, вам обещали придворную должность? – осведомился трактирщик.
      Д'Артаньян вновь задумался, не почествовать ли ему его той самой опустевшей бутылкой, – но вновь натолкнулся на исполненный невинности и крайнего простодушия взгляд, от которого рука поневоле опустилась. Начиная помаленьку закипать – теперь уже не было никаких сомнений, что хозяин харчевни над ним издевается, – он все же удержался от немедленной кары. Ему пришло в голову, что он будет выглядеть смешно, затеяв практически на глазах у неизвестной красавицы миледи ссору с субъектом столь низкого происхождения и рода занятий. Вот если бы выдался случай блеснуть на ее глазах поединком с достойным противником вроде Рошфора…
      Смирив гнев, он решил, что лучшим ответом будет подобная же невозмутимость.
      – Должности при дворе мне пока что не обещано, любезный хозяин, – произнес он, бессознательно копируя интонации Рошфора. – Но здесь, – он похлопал себя по левой стороне порыжевшей куртку – лежат два письма, которые, безусловно, помогут не только попасть во дворец, но и сделать карьеру… Доводилось ли вам слышать имя господина де Труавиля?
      – Простите?
      – Ах да, я и забыл… – спохватился д'Артаньян. – Он давно переменил имя на де Тревиль…
      – Капитан королевских мушкетеров?
      – Он самый, – ликующе подтвердил д'Артаньян, видя, что трактирщик на сей раз не на шутку ошеломлен. – А приходилось ли вам слышать о господине де Кавуа?
      – О капитане гвардейцев кардинала?
      – Именно.
      – О правой руке великого кардинала?
      – Уж будьте уверены, – сказал д'Артаньян победным тоном. – Ну так как же, любезный хозяин? Как по-вашему, способен чего-то добиться человек, располагающий рекомендательными письмами к этим господам, или мне следует оставить честолюбивые планы?
      – О, что вы, ваша светлость… – пробормотал хозяин, совершенно уже уничтоженный. – Как же можно оставить… Да я бы на вашем месте считал, что жизнь моя устроена окончательно и бесповоротно…
      – Не сочтите за похвальбу, но я имею дерзость именно так и считать, – заявил д'Артаньян победительным тоном истого гасконца.
      – И вы имеете к тому все основания, ваша милость… светлость, – залепетал хозяин. – Бога ради, не прогневайтесь, но я задам вам один-разъединственный вопрос… – Он поднялся с расшатанного стула и откровенно присмотрелся к д'Артаньяну в профиль. – Не может ли оказаться так, что вы имеете некоторое отношение к покойному королю Генриху Наваррскому? Неофициальное, я бы выразился, отношение, ну вы понимаете, ваша светлость… Всем нам известно, как бы это поделикатнее выразиться, о склонности покойного короля снисходить до очаровательных дам, почасту и пылко, и о последствиях этих увлечений, материальных, я бы выразился, последствиях…
      Д'Артаньян уставился на него во все глаза, не сразу сообразив, что имел в виду трактирщик. Потом ему пришло в голову, что любвеобилие покойного государя и в самом деле вошло в поговорку, а незаконных отпрысков Беарнца разгуливало по Франции достаточно для того, чтобы составить из них роту гвардии.
      – Почему вы так решили, милейший? – спросил он с равнодушно-загадочным видом, польщенный в душе.
      Трактирщик расплылся в улыбке, крайне довольный своей проницательностью и остротой ума.
      – Ну как же, ваша светлость, – сказал он уже увереннее. – Я – человек в годах, и в свое время через мои руки прошло немало монет с изображением покойного короля. Вот, изволите ли видеть, сходство несомненное…
      Он двумя пальцами извлек из тесного кармана серебряную монету в полфранка, вытянул руку, так что монета оказалась на значительном удалении от глаз, и взором знатока окинул сначала профиль покойного Беарнца, потом д'Артаньяна. И заключил с уверенностью, свойственной всем заблуждающимся:
      – Тот же нос, та же линия подбородка, силуэт…
      Д'Артаньян, напустив на себя вид скромный, но вместе с тем величественный, смолчал, сделав тем не менее значительное лицо. Он не спешил объяснять трактирщику, что есть некие черты, свойственные всем без исключения гасконцам, так же как, к примеру, фламандцам или англичанам – очертания носа и подбородка, скажем… В конце-то концов, сам он ни словечком не подтвердил умозаключения трактирщика, так что совесть его, пожалуй что, чиста.
      Вот если бы он собственной волей произвел себя в самозванные потомки Беарнца…
      – Есть вещи, любезный трактирщик, о которых следует помалкивать, – сказал он значительно. – Негоже мне сомневаться в добродетели моей матушки…
      – О, я все понимаю, ваша светлость! – заверил трактирщик живо. – Значит, вы изволите держать путь в Париж…
      – Да, вот именно. Но я не хотел бы…
      – Вы можете быть уверены в моей деликатности, – заверил хозяин. – Я многое повидал в жизни. Ваш скромный вид, ваша, с позволения сказать, лошадь… Что ж, это умно, умно… Никому и в голову не придет, что под личиной такого вот…
      – Что вы имеете в виду? – вскинулся д'Артаньян, которому кровь ударила в голову.
      – О, не сердитесь, ваша светлость, я лишь хотел сказать, что вы великолепно продумали неприметный облик, когда пустились в путешествие… И все же… Быть может, вам понадобится слуга? Негоже столь благородному дворянину, пусть и путешествующему переодетым, самому заниматься иными недостойными мелочами…
      – Слуга? – переспросил д'Артаньян. – А что, вы имеете кого-то на примете?
      Предложение хозяина пришлось как нельзя более кстати, ибо прекрасно отвечало его собственным планам. Явиться в Париж в сопровождении слуги означало бы подняться в глазах окружающих, да и в собственных, на некую ступень…
      – Имею, ваша светлость, – заторопился хозяин. – У меня тут прижился один расторопный малый, которого я бы вам с превеликой охотой рекомендовал. Право слово, из него выйдет толковый слуга, вот только сейчас у него в жизни определенно наступила полоса неудач…
      Он так многозначительно гримасничал, что д'Артаньян, начиная кое-что понимать, осведомился:
      – Он вам много уже задолжал?
      – Не особенно, но все же… Два экю…
      Ощутив некое внутреннее неудобство, но не колеблясь, д'Артаньян решительно вынул из кошелька две монеты и царственным жестом протянул их хозяину:
      – Считайте, что он вам более не должен, любезный. Пришлите его ко мне сию минуту.
      Его невеликие капиталы таяли, но сейчас были вещи и поважнее тощавшего на глазах кошелька… Хозяин, выскочив за дверь, почти тут же проворно вернулся в сопровождении невысокого малого, одетого горожанином средней руки, с лицом живым и смышленым. На д'Артаньяна он взирал со всем возможным почтением. Тот, надо сказать, представления не имел, как нанимают прислугу. На его памяти в родительском доме такого попросту не случалось, те немногие слуги, что имелись в доме, были взяты на место еще до его рождения и всегда казались д'Артаньяну столь же неотъемлемой принадлежностью захудалого имения, как высохший ров и обветшавшие конюшни. Однако он, не желая ударить в грязь лицом, приосанился, сделал значительное лицо и милостиво спросил:
      – Как тебя зовут, любезный?
      – Планше.
      – Ну что ж, это легко запомнить… – проворчал д'Артаньян с видом истинного барина, для которого нанимать слугу было столь же привычно и естественно, как надевать шляпу. – Есть у тебя какие-нибудь рекомендации?
      – Никаких, ваша милость, – удрученно ответил малый. – Потому что и не приходилось пока что быть в услужении.
      Д'Артаньян подумал, то они находятся в одинаковом положении: этот малый никогда не нанимался в слуги, а сам он никогда слуг не нанимал. Однако, не желая показать свою неопытность в подобных делах, он с задумчивым видом покачал головой и проворчал:
      – Нельзя сказать, что это говорит в твою пользу…
      – Ваша милость, испытайте меня, и я буду стараться! – воскликнул Планше. – Честное слово!
      – Ну что ж, посмотрим, посмотрим… – процедил д'Артаньян с той интонацией, какая, по его мнению, была в данном случае уместна. – Чем же ты, в таком случае, занимался?
      – Готовился стать мельником, ваша милость. Так уж получилось, что я родом из Нима…
      – Гугенотское гнездо… – довольно явственно пробормотал хозяин.
      – Ага, вот именно, – живо подтвердил Планше. – Доброму католику там, пожалуй что, и неуютно. Вот взять хотя бы моего дядю… Он, изволите ли знать, ваша милость, поневоле притворялся гугенотом, так уж вышло, куда прикажете деваться трактирщику, если ходят к нему в основном и главным образом гугеноты? Вот он и притворялся, как мог. А потом, когда он умер и выяснилось, что все эти годы он был добрым католиком, гугеноты его выкопали из могилы, привязали за ногу веревкой и проволокли по улицам, а потом сожгли на площади.
      – Черт возьми! – искренне воскликнул д'Артаньян. – Куда же, в таком случае, смотрели местные власти?
      – А они, изволите знать, как раз и руководили всем этим, – поведал Планше. – Вы, ваша милость, должно быть, жили вдалеке от гугенотских мест и плохо знаете, что там творится… Особенно после Нантского эдикта, который они считают манной небесной…
      – И что же дальше?
      – А дальше, ваша милость, не повезло уже мне. Вам не доводилось слышать сказку про мельника, который на смертном одре распределил меж сыновей наследство таким вот образом: одному досталась мельница, второму – мул, а третьему – всего-навсего кот?
      – Ну как же, как же, – сказал д'Артаньян. – В наших местах ее тоже рассказывали…
      – Значит, вы представляете примерно… Вообще-то, у нас было не совсем так. Надо вам сказать, двух моих младших братьев отец отчего-то недолюбливал, бог ему судья… И мельницу он оставил мне, старшему, а им – всего-то по двадцать пистолей каждому. Только им такая дележка пришлась не по нутру. Хоть отец мой и был открытым католиком и нас, всех трех, так же воспитывал, но мои младшие братья, не знаю уж, как так вышло, вдруг в одночасье объявились оба самыми что ни на есть гугенотами…
      – Постой, постой, – сказал д'Артаньян, охваченный нешуточным любопытством. – Начинаю, кажется, соображать… А ты, значит, в гугеноты перекинуться не успел?
      – Не сообразил как-то, ваша милость, – с удрученным видом подтвердил Планше. – Ни к чему мне это было, не нравятся мне как-то гугеноты, уж не взыщите… Ну вот, и поднялся страшный шум: завопили младшенькие, что, дескать, поганый папист, то бишь я, хочет подло обворовать честных гугенотов. Мол, отец им мельницу завещал, а я его последнюю волю истолковал превратно. И хоть было завещание по всей форме, на пергаменте составленное, только оно куда-то вдруг запропало – стряпчий наш был, как легко догадаться, гугенотом.
      И свидетели объявились, в один голос доказывали, что сами при том присутствовали, как мой покойный батюшка торжественно отрекался и от папизма, и от меня заодно, а наследство передавал младшим… Ну что тут было делать? Еле ноги унес. Тут уж было не до мельницы – убраться б целым и невредимым… Хорошо еще, прихватил отцовского мула, решил, что, коли уж меня мельницы лишают, мула я, по крайней мере, имею право заседлать… Подхлестнул животину и помчал по большой дороге, пока не опомнились… Вот и вся моя история, коли поверите на слово…
      – Ну что же, – величественно заключил д'Артаньян. – Лицо у тебя располагающее, и малый ты вроде бы честный… Пожалуй, я согласен взять тебя к себе в услужение, любезный Планше. Вы можете идти, – отпустил он хозяина плавным мановением руки, и тот сговорчиво улетучился из обеденного зала.
      Видя молчаливую покорность хозяина, Планше взирал на нового хозяина с нескрываемым уважением, что приятно согревало душу д'Артаньяна. Новоиспеченный слуга, кашлянув, позволил себе осведомиться:
      – Вы, ваша милость, должно быть, военный?
      – Ты почти угадал, любезный Планше, – сказал д'Артаньян, – во всяком случае, в главном. Я еду в Париж, чтобы поступить в мушкетеры его величества… или, как повернется, в какой-нибудь другой гвардейский полк. Наше будущее известно одному богу, но многое зависит и от нас самих. А потому… Скажу тебе по секрету, что я намерен взлететь высоко и имею к тому некоторые основания, как подобает человеку, чье имя вот уже пятьсот лет неразрывно связано с историей королевства. Скажу больше, я глубоко верю, что именно мне суждено возвысить его звучание…
      Он готов был и далее распространяться на эту всерьез волновавшую его тему, но вовремя подметил тоскливый взгляд Планше, прикованный к остаткам трапезы. На взгляд бедного гасконского дворянина, там еще оставалось достаточно, чтобы удовлетворить голодный желудок – и на взгляд Планше, очень похоже, тоже. А посему, оставив высокие материи, д'Артаньян озаботился вещами не в пример более прозаическими, распорядившись:
      – Садись за стол, Планше, и распоряжайся всем, что здесь видишь, как своим.
      Планше не заставил себя долго упрашивать, он проворно уселся и заработал челюстями. Д'Артаньян, заложив руки за спину, задумчиво наблюдал за ним. С набитым ртом Планше промычал:
      – Ваша милость, у вас будут какие-нибудь приказания?
      – Пожалуй, – так же задумчиво сказал д'Артаньян. – Пожалуй… Ты, как я понял, уже не первый день здесь?
      – Целую неделю, ваша милость.
      – И успел ко всем присмотреться? Обжиться?
      – Вот то-то…
      – Здесь, в гостинице, остановилась молодая женщина, – сказал д'Артаньян, решившись. – Голубоглазая, с длинными светлыми волосами. Ее, насколько я знаю, называют миледи… Полчаса назад она стояла на галерее, на ней было зеленое бархатное платье, отделанное брабантскими кружевами…
      – Ну как же, ваша милость! Мудрено не заметить… Только, мне кажется, что она не англичанка, хотя и зовется миледи. По-французски она говорит не хуже нас с вами, и выговор у нее определенно пикардийский… По-английски она, правда, говорила вчера с проезжим английским дворянином, вот только, воля ваша, у меня осталось такое впечатление, что английский ей не родной…
      – Интересно, ты-то откуда это знаешь? – спросил заинтригованный д'Артаньян. – Ты же не англичанин?
      – А я умею по-английски, – сказал Планше. – Отец долго вел дела с английскими зерноторговцами, частенько меня посылал в Англию, вот я помаленьку и выучился… Отрубите мне голову, ваша милость, но английский ей не родной, так-то и я говорю…
      – Это интересно, – задумчиво промолвил д'Артаньян. – Одним словом, друг Планше, когда пообедаешь, постарайся выяснить о ней как можно больше. У тебя интересная физиономия, любезный, – и продувная, и в то же время внушает расположение… Думаю, тебе будет нетрудно договориться со здешней прислугой?
      – Ничего трудного, ваша милость, – заверил Планше. – Я тут помогал в хозяйстве, успел со многими сойтись накоротке…
      – Вот и прекрасно, – твердо сказал д'Артаньян. – Займись не откладывая. Я буду на галерее.
      И он немедленно туда отправился, втайне надеясь, что очаровательная незнакомка, вызвавшая такую бурю в его сердце, покажется там вновь. Увы, прошло долгое время, а пленительное видение так и не появилось. Д'Артаньян готов был поклясться, что ни она, ни черноволосый дворянин по имени Рошфор еще не покидали гостиницы, – со своего места в обеденном зале он прекрасно видел весь двор и ворота. Быть может, он ошибался и свидание все же любовное?
      Как бы там ни было, но он, руководствуясь еще одним присущим гасконцам качеством – а именно нешуточным упрямством, – оставался на прежнем месте, утешая себя тем, что нет таких любовных связей, которые затягивались бы до бесконечности, а следовательно, самые пылкие из них когда-нибудь да кончаются, и это позволять фантазии по-прежнему парить в небесах…
      – Есть новости, ваша милость, – сказал Планше, появившись на галерее бесшумно, словно бесплотный дух. – Здешняя служба – ужасные болтуны, всегда рады почесать язык, посплетничать о проезжающих, что хорошего слугу отнюдь не красит… Впрочем, какие из них слуги, одно слово – трактирная челядь…
      – Что ты узнал? – нетерпеливо спросил д'Артаньян.
      Планше чуточку приуныл:
      – Не так уж много, ваша милость. Только то, что они сами знали. Эту даму и впрямь зовут миледи, миледи Кларик, и она из Парижа… Все сходятся на том, что это настоящая дама, из благородных. Платит щедро, над деньгами не трясется… От ее служанки известно, что она была замужем за каким-то английским милордом, только совсем недавно овдовела и вернулась во Францию… в Париже у нее великолепный особняк…
      «Значит, она свободна! – ликующе подумал д'Артаньян. – Свободна, очаровательна и богата… Да, и богата… Последнее немаловажно…»
      Читателю не стоит слишком пристрастно судить нашего гасконца за эти мысли – в те ушедшие времена даже для благородного дворянина считалось вполне приличным и естественным искать в женщине источник не одного лишь обожания, но и вполне земных благ, от выгодной женитьбы до приятно отягощавших карманы камзола туго набитых кошельков. Таковы были нравы эпохи, а юный гасконец был ее сыном.
      – Она здесь впервые, – продолжал Планше. – Все эти дни ждала некоего дворянина, который как раз сегодня прискакал откуда-то издалека.
      – Лет тридцати, черноволосого?
      – Вот именно.
      – С застарелым следом от пули на левом виске?
      – Совершенно верно, сударь.
      – В фиолетовом дорожном камзоле и таких же штанах, на испанском жеребце?
      – Вы описали его точно, ваша милость… Именно о нем она и справлялась не единожды… – Планше почесал в затылке и сделал чрезвычайно хитрое выражение лица. – Только, по моему разумению… а если точно, по мнению здешней челяди, речь тут идет вовсе не о любовной интриге. Им, я думаю, можно верить – на такие вещи у них глаз наметан, тут нужно отдать им должное… Тут что-то другое, а что – никто, понятно, толком не знает…
      Д'Артаньян понятливо кивнул. Смело можно сказать, что его времена были ничем другим, кроме как чередой нескончаемых заговоров и политических интриг, принявших такой размах и постоянство, что их отголоски регулярно докатывались и до захолустной Гаскони. Все интриговали против всех – король и королева, наследник престола Гастон Анжуйский и вдовствующая королева-мать Мария Медичи, кардинал Ришелье и знатные господа, внебрачные потомки Генриха Четвертого и законные отпрыски титулованных домов, англичане и испанцы, гугеноты и иезуиты, голландцы и мантуанцы, буржуа и судейские. Многим порой казалось вследствие этого, что не быть замешанным в заговор или интригу столь же неприлично, как срезать кошельки в уличной толчее и столь же немодно, как расхаживать в нарядах покроя прежнего царствования. Эта увлекательная коловерть могла привести на плаху либо в Бастилию, но могла и вывести в те выси, что иным кажутся прямо-таки заоблачными. Излишне уточнять, что наш гасконец, твердо решивший пробить себе дорогу в жизни, был внутренне готов нырнуть с головой в эти взвихрённые и мутные воды…
      И он подумал про себя, что судьба, наконец-то, предоставляет желанный случай, – вот только как прочесть ее указания, пока что писанные неведомыми письменами?

      – Это все, что тебе удалось разузнать?
      – Все, ваша милость, – пожал плечами Планше. – А если я чего-то не знаю, то это исключительно потому, что никто тут не знает… Да, вот кстати! Та очаровательная особа, что сейчас стоит возле кареты, на мой взгляд, особа еще более загадочная, чем ваша голубоглазая дама и ее спутник в фиолетовом…
      Д'Артаньян, на которого слова «загадка» и «тайна» с недавнего времени действовали, как шпоры на горячего коня, встрепенулся и посмотрел в указанном направлении.
      Он увидел прекрасную карету, в которую добросовестно суетившиеся конюхи как раз закладывали двух сильных нормандских лошадей, – а неподалеку стояла та самая помянутая особа. И в самом деле очаровательная – не старше двадцати пяти лет, с вьющимися черными волосами и глубокими карими глазами, в дорожном платье из темно-вишневого бархата. Сияние многочисленных драгоценных камней в перстнях, серьгах, цепочках и прочих женских украшениях свидетельствовало, что незнакомку никак нельзя считать ни девицей на выданье из бедной семьи, ни супругой какого-нибудь малозначительного человечка. Весь ее облик, таивший в себе спокойную уверенность, все ее драгоценности, карета и кони несли на себе отпечаток знатности и несомненного богатства.
      Таковы уж молодые люди восемнадцати лет – в особенности бедные дворяне из глухой провинции, с тощим кошельком и богатейшей фантазией, – что мысли д'Артаньяна приняли неожиданный оборот, способный показаться странным только тем, кто плохо помнит собственную молодость. Голубоглазая красавица миледи по-прежнему оставалась в его мыслях – но в то же время он был неожиданно для себя покорен и захвачен кареглазой незнакомкой, нимало о том не подозревавшей.
      – И в чем же загадка, Планше? – спросил он незамедлительно.
      – Знаете, что сделала эта красотка, когда приехала сюда два дня назад?
      – Откуда же?
      – Поинтересовалась, нет ли пришедших на ее имя писем.
      – По-моему, вполне естественное желание, – сказал д'Артаньян. – И лишенное всякой таинственности.
      – Быть может, сударь, быть может… Вот только она интересовалась письмами на имя Мари Мишон, белошвейки из Тура. Таковые письма нашлись, числом три, и были ей, понятно, вручены… Мало того, за эти два дня трижды приезжали самые разные люди, искавшие в гостинице опять-таки девицу по имени Мари Мишон, – и их, согласно недвусмысленным распоряжениям, к ней и препровождали… Вы и теперь не видите тут загадки? Если это белошвейка, то я, должно быть, епископ Люсонский…
      – Совершенно верно, Планше, совершенно верно… – процедил д'Артаньян, вновь уловивший божественный аромат интриги. – Поскольку меж тобой и его преосвященством епископом Люсонским мало общего, то отсюда, согласно науке логике, проистекает…
      – Мишон! – фыркнул Планше. – Вы-то сами верите, сударь, что эта дама может носить столь плебейское имечко?
      – Ни в малейшей степени, Планше…
      – Вот видите! Интересно, какого вы теперь мнения о моей сообразительности, сударь?
      – Планше, нам обоим повезло, – великодушно признал д'Артаньян, не особенно раздумывая. – Ты обрел господина, с которым далеко пойдешь, а я – толкового слугу…
      – Уж будьте уверены!
      – Белошвейка Мари Мишон… – повторил в раздумье д'Артаньян.
      – Белошвейка, ха! – воскликнул Планше. – Конечно, случается, что иные белошвейки разъезжают в каретах даже побогаче, но тут совсем другое дело… Тут чувствуется порода. Взгляните на нее попристальнее, сударь! Такая осанка сделала бы честь принцессе… Говорю вам, это порода!
      – Друг мой Планше, – все в той же задумчивости произнес д'Артаньян, – а часто ли тебе приходилось общаться с принцессами?
      – Говоря по совести, сударь, вообще не приходилось. Но вы же понимаете, что я имею в виду?
      – Да, кажется…
      – Смотрите, смотрите! – возбужденно зашептал Планше. – А эти господа, никак, плотник и зеленщик? Тот, что повыше, ну прямо-таки плотник, по имени, скажем, Николя, а тот, что бледнее, право слово, зеленщик со столь же плебейским имечком? Коли уж они так церемонно и вежливо раскланиваются с белошвейкой, они и сами, надо полагать, из столь же неблагородного сословия…
      – Не нужно быть столь злоязычным, друг Планше, – ханжески сказал д'Артаньян. – Негоже злословить о ближних своих, в особенности тех, кого видишь впервые в жизни…
      Но на губах его блуждала та хитрая улыбка, что свойственна даже простодушным гасконцам, – к коим наш герой уж никак не принадлежал.
      В самом деле, двое мужчин, подошедших к очаровательной незнакомке с видом старых знакомых, менее всего смахивали на представителей помянутых Планше профессий, безусловно необходимых обществу, но неблагородных… В обоих за четверть лье удалось бы опознать дворян, причем отнюдь не скороспелых (какими, увы, та эпоха уже была достаточно богата). Один был мужчина лет тридцати, с лицом и осанкой, в которых было нечто величественное. Ни один плотник не мог бы похвастать такой белизной рук – да и не всякий знатный дворянин. Хотя на незнакомце был простой дорожный камзол, в его походке, всем облике ощущался если не переодетый вельможа, то, во всяком случае, человек, обремененный длиннейшей родословной и гербами, лишенными вычурности и многофигурности, то есть безусловно древними…
      Второй выглядел немного попроще, но тоже был личностью по-своему примечательной – крайне рослый и широкоплечий, с высокомерным лицом. Хотя на нем был простой, даже чуточку выцветший синий камзол, поверх оного сверкала роскошная, сплошь вышитая золотом перевязь ценою не менее десяти пистолей, а то и всех пятнадцати, а с его могучих плеч ниспадал плащ алого бархата. Оба были при шпагах, в высоких сапогах со шпорами, почти не запыленных, – а значит, им явно не пришлось в ближайшее время ехать верхом по большой дороге. Они миновали галерею, не удостоив д'Артаньяна и мимолетного взгляда, – и он как раз раздумывал, не является ли это тем пресловутым оскорблением, которого наш гасконец так жаждал на протяжении всего пути.
      – Ну, говорите же, Атос! – нетерпеливо сказала незнакомка с карими глазами, рекомая белошвейка. – Удалось?
      – Частично, милая Мари, – сказал мужчина лет тридцати с грациозным поклоном, лишний раз убедившим, что д'Артаньян видит перед собой высокородного дворянина. – Письма я получил без особого труда, но здесь неожиданно объявился Рошфор, этот цепной пес кардинала…
      – Черт возьми! – воскликнула красавица совершенно по-мужски. Разговор опять-таки велся по-испански – обычная предосторожность в ту пору, призванная сохранить содержание беседы в тайне от окружающего простонародья. На сей раз д'Артаньян неведомо почему не спешил проявить благородство и сознаться во владении испанским. «В нем прямо-таки чувствуется вельможа, – лихорадочно пронеслось в голове у гасконца. – Но имя, имя! Атос… Это же не человеческое имя даже, это, кажется, название какой-то горы… Планше прав, продувная бестия, – здесь тайна, интрига, возможно, заговор!»
      – Атос, Портос, господа! – воскликнула незнакомка чуть ли не жалобно. – Это просто невыносимо! – И она добавила непринужденно: – Неужели не найдется человека, способного, наконец, перерезать ему глотку?
      Это благое пожелание, высказанное столь очаровательной особой прямо-таки небрежно, с безмятежной улыбкой на алых губках, окончательно отвратило д'Артаньяна от мысли громогласно признаться в знании испанского. Он успокоил свою совесть тем, что его действия никак нельзя было назвать подслушиванием украдкой, – все-таки он открыто стоял на галерее в полудюжине шагов от беседующих, так что нимало не погрешил против дворянской чести…
      – Будьте спокойны, сударыня, – прогудел великан, которого звали Портосом. – На сей раз ему, похоже, не уйти. Я приготовил ему хороший сюрприз на Амьенской дороге. Если только он не продал душу дьяволу, как предполагал однажды Арамис, все будет кончено в самом скором времени. Четыре мушкета – это, знаете ли, весомый аргумент.
      – Вот кстати, об Арамисе, – живо подхватила красавица. – Я полагала что сегодня его, наконец, увижу… Господа, не забывайте, что я женщина – и сгораю от любопытства самым беззастенчивым образом. Любая женщина на моем месте была бы заинтригована безмерно. Он засыпает меня отчаянными письмами так давно, что пора в конце концов сказать мне все в глаза, произнести эти признания вслух… и, быть может, получить награду за постоянство. В конце концов, мы живем не в рыцарские времена, и это обожание на расстоянии выглядит чуточку смешно…
      – Арамис еще не вернулся из Мадрида, – вполголоса сказал Портос.
      – Тш-ш, Портос! – прошипел его спутник. – Будьте осторожнее, бога ради!
      – Но я же говорю по-испански, – с некоторой долей наивности сказал великан Портос. – Кто тут понимает по-испански?
      Атос вздохнул как-то очень уж привычно:
      – Портос, вы меня то ли умиляете, то ли огорчаете… По-испански, да… Но вы же явственно произнесли «Арамис» и «Мадрид», а это может натолкнуть кого-нибудь на размышления…
      – Кого? – жизнерадостно прогудел великан. – Кто из тех, кого мы сейчас видим вокруг нас, способен размышлять? Право же, Атос, вы сгущаете краски…
      – Пожалуй, – задумчиво отозвался Атос. – В самом деле… Трактирная челядь не в счет… – Он быстрым, испытующим взглядом окинул террасу. – Еще какой-то молодчик, по виду горожанин, и тупой на беспристрастный взгляд юнец с соломой в волосах, от которого за туаз несет навозом… Возможно, я излишне нервничаю. Но ставки слишком высоки, Портос, и мы обязаны предусмотреть все случайности…
      – Любезный Атос, – с чувством сказал Портос. – Я перед вами прямо-таки преклоняюсь, сами знаете. Но должен сказать прямо: порой вы бываете удивительно несносны. Обратите внимание, я учел все ваши замечания, я говорю о важных вещах исключительно по-испански…
      – Господа, господа! – вмешалась незнакомка. – Умоляю, будьте чуточку серьезнее!
      Оба нехотя умолкли. Что до д'Артаньяна, то его улыбка стала прямо-таки зловещей. Он наконец-то обрел то, чего так долго ждал, – несомненное оскорбление, высказанное, если рассудить, прямо в лицо человеком при шпаге, несомненным дворянином, несмотря даже на его странное имя, тем более произнесенное при даме, которая, хоть и выдавала себя за белошвейку, принадлежала, несомненно, к более высоким сферам…
      Его рука стиснула рукоять шпаги. И все же он подавил первый порыв, не ринулся с террасы сломя голову, решил выждать еще немного. Кровь его кипела – но стремление поближе познакомиться с разворачивавшейся на его глазах интригой оказалось сильнее. «Прекрасно, – подумал он. – Кое-что начинает проясняться. Если незнакомец по имени Рошфор, как только что прозвучало, имеет отношение к кардиналу, кто же, в таком случае, эти люди? Ясно, что они принадлежат к противостоящей стороне, но таких сторон чересчур много, чтобы можно было делать выводы уже теперь…»
      – Я серьезен, милая герцогиня, – заверил Портос. – Как никогда.
      «Герцогиня! – вскричал про себя д'Артаньян. – Вот так история! Положительно, тайн и загадок на меня свалилось больше, чем я того желал! Как бы не раздавило под этакой тяжестью! Но когда это гасконцы пасовали?!»
      – Тс! – шепотом прикрикнула красавица. – Портос, вы, право, невозможны! Запомните же, что меня зовут Мари Мишон… Я – белошвейка, ясно?
      Атос мягко произнес:
      – Милая Мари, вам не кажется, что белошвейка, разъезжающая в карете парой, в блеске драгоценностей, все же рано или поздно наведет кого-нибудь на подозрения?
      «Он чертовски умен», – великодушно отметил д'Артаньян.
      Красавица сделала гримаску, словно собиралась заплакать:
      – Атос, Портос прав: вы сегодня положительно несносны. Я так привыкла к этой именно карете… Не хотите же вы сказать, что я должна была надеть рубище или что там еще носят настоящие белошвейки? Я и так оставила дома большую половину своих драгоценностей… В конце концов Портос прав: вокруг нас лишь тупое простонародье, не способное думать и подмечать несообразности…
      – Вы уверены, что среди них нет шпионов кардинала?
      – До сих пор я не видела никого, кто подходил бы под это определение, – твердо заявила герцогиня.
      Д'Артаньян прекрасно рассмотрел, что лицо отвернувшегося от него Атоса поневоле исказила страдальческая гримаса. Тем временем во дворе появились новые лица – двое всадников, по виду слуг, с двумя лошадьми в поводу. Судя по тому, как они остановились поодаль и терпеливо ждали, это были слуги двух незнакомцев со странными именами. Один из них глядел столь выразительно и покашливал столь демонстративно и нетерпеливо, что Атос в конце концов обратил на него внимание и скупым мановением руки велел подойти. Слуга что-то недолго шептал ему на ухо, а потом, вновь отосланный тем же красноречивым жестом, вернулся к товарищу.
      – Поздравляю вас, друзья мои, – сказал Атос сумрачно. – Упомяни о черте… Рошфор ближе, чем мы думали. Он здесь, в «Вольном мельнике». Мало того, здесь и миледи…
      – Черт меня раздери со всеми потрохами! – вырвалось у Портоса.
      – Но позвольте, господа! – беспомощно воскликнула герцогиня. – Почему же я ее ни разу не видела?
      – Потому что она не стала попадаться вам на глаза, – с безграничным терпением проговорил Атос. – Она умеет при необходимости оставаться невидимой…
      – Слушайте! – пробасил великан Портос. – Может, это враки?
      – Гримо не мог ошибиться, – лаконично ответил Атос. – Они здесь вдвоем…
      – Атос, значит, их только двое?
      – Портос, вы необычайно сильны в арифметике…
      – А как же, у меня был учитель, – простодушно сказал Портос. – Вот что… Может, это и есть наилучшее решение проблемы? Мы дождемся, пока он выйдет, вызовем его и преспокойно проткнем… Каков бы он ни был, не в его характере бежать от вызова…
      Какое-то время Атос, как показалось гасконцу, всерьез взвешивал это предложение.
      – Нет, – сказал он наконец. – Неминуемо сбегутся зеваки, весь город, пойдут разговоры, кто-нибудь может узнать нас либо герцогиню… Лучше уж, Портос, предоставить все богу, и тем, кого вы оставили на Амьенской дороге. Согласен, это несколько против правил чести, но, в конце концов, Рошфор служит человеку, который сам поставил себя вне правил чести, осмелившись покуситься на привилегии и исконные вольности дворянства, обращаться с дворянами, словно с тем двуногим скотом, что копается на полях… Пусть будет Амьенская дорога. – Его лицо на миг исказилось хищной гримасой. – И совсем хорошо будет, если миледи решит его сопровождать…
      – Фи, Атос! – воскликнула герцогиня. – Все-таки это женщина…
      – Милая Мари, – спокойно сказал Атос. – Женщина, которая так рьяно и упорно вмешивается в мужские дела, занимается мужскими делами, не должна протестовать, по-моему, если с ней решат поступить, как с мужчиной… Таково мое глубокое убеждение.
      – И мое тоже, – прогудел Портос. – Женщина, ха! Нас с Атосом эта женщина вполне способна привести на плаху, да и вам, дражайшая гер… тьфу, Мари, она способна принести немало бед… Атос, вы мудры, как тот древний римлянин Сократ! Пусть все решает Амьенская дорога… к слову, не зря же я отвалил этим молодчикам пятьдесят пистолей своих собственных денег!
      – Ну, в конце концов… – протянула герцогиня, чье очаровательное личико озарилось кроткой улыбкой. – Учитывая обстоятельства… Что же, разъезжаемся, господа? Письма вы получили, Атос, и я могу с превеликим облегчением передать это в Париже… С Рошфором все решено… Едем?
      – Да, пожалуй, – с видимым облегчением согласился Атос. – Я поскачу по дороге на Бриссак, вы, Портос, повернете на Сен-Жоли. Вы же, Мари, преспокойно поедете в Париж прямой дорогой. Даже самые хитрые шпионы потеряют след… Письма, разумеется, останутся у меня.
      – Пусть так и будет, – кивнула герцогиня.
      – В таком случае, вперед?
      – С превеликой охотой, – сказал Портос. – Здесь сквернейшее вино, а уж пулярки…
      Д'Артаньян понял, что его час настал.

      Порою опасно представлять молодому человеку чересчур уж яркие картины определенных жизненных правил, потому что у него нет еще привычки к чувству меры. К сожалению, об этом как раз и не подумал г-н д'Артаньян-отец, давая сыну последние наставления перед дорогой… «Сын мой, – сказал тогда старый вояка. – Коли уж вы твердо намерены выбрать военное дело, запомните накрепко: честь военного столь же деликатна, как честь женщины. Если добродетель женщины окажется под подозрением, жизнь ее станет одним бесконечным упреком, пусть даже она после найдет средство оправдаться. Именно так обстоит и с военными – с той разницей, что потерявший честь военный человек оправдаться уже не сможет никогда. Вы еще мало знаете, как поступают с женщинами сомнительной добродетели, но поверьте, то же бывает и с мужчинами, запятнавшими себя какой-нибудь трусостью…»
      Г-н д'Артаньян-отец, к сожалению, позабыл уточнить, что эти поучения никогда не следует принимать буквально, а потому, как уже упоминалось, наш герой на всем протяжении своего пути так и рвался повздорить с людьми, частенько не имевшими никакого намерения нанести ему оскорбление. Вот и теперь ярость совершенно затмила ему рассудок, и он сбежал по ступенькам, цепляя их огромными старомодными шпорами, и, выхватывая на бегу шпагу, что есть сил крикнул великану по имени Портос:
      – А поворотитесь-ка, сударь! Иначе мне придется ударить вас сзади!
      Неспешно повернувшись на каблуках, гигант усмехнулся то ли удивленно, то ли презрительно и протянул:
      – Ударить меня?Да вы рассудком повредились, милейший!
      – Быть может, – сказал д'Артаньян запальчиво. – Вот только моя шпага помешательством отнюдь не страдает… Вынимайте-ка свою, сударь, вынимайте! Если, конечно, к вашему сверкающему эфесу прилажен клинок!
      – Хотите убедиться? – хищно усмехнулся великан, вмиг выхватив шпагу. – Как видите, прилажен!
      – Портос, Портос! – предостерегающе вскрикнул кавалер по имени Атос, делая такое движение, словно собирался кинуться меж ними. – Опомнитесь! Молодой человек, да что с вами? Не припомню, чтобы мы как-то задели вас…
      – В самом деле? – саркастически ухмыльнулся д'Артаньян. – Насколько я могу доверять собственным ушам, этот… господин упомянул что-то насчет тупого юнца с соломой в волосах, от которого за туаз несет навозом? А поскольку он при этом смотрел прямо на меня…
      – Тьфу ты! – досадливо охнул Портос. – Кто бы мог знать, что он понимает по-испански?
      Атос, явно настроенный кончить дело миром, сказал с мягкой укоризной, в которой не было и тени дерзости:
      – Молодой человек, если вы дворянин, вам следовало бы знать, что подслушивать чужие разговоры – не самое приличное на свете…
      Д'Артаньян, стоя с изготовленной к бою шпагой, отрезал:
      – Очень жаль, сударь, что именно мне приходится вам разъяснять некоторые тонкости… Подслушивание, по моему глубокому убеждению имеет место, когда человек таится где-нибудь за углом… Я же стоял открыто, у вас на виду. Прежде чем отпускать оскорбления в адрес совершенно незнакомых людей, вашему другу стоило бы убедиться, что те его не понимают… Передайте ему, что он невежа… да и вы, сдается мне, тоже…
      Во взгляде Атоса блеснула молния. Он сказал спокойно, но с неприкрытой угрозой:
      – Молодой человек, я не привык, чтобы со мной разговаривали подобным тоном и употребляли такие эпитеты…
      – Быть может, как раз и настало время обрести эту привычку? – задиристо осведомился д'Артаньян.
      Это была первая дуэль в его жизни, и он твердо решил идти до конца. Он стоял с обнаженной шпагой в руке перед двумя несомненно знатными дворянами, хотя и прикрывавшимися дурацкими прозвищами, и на происходящее смотрела красивая молодая дама, носившая титул герцогини. А посему не было в мире силы, способной заставить нашего гасконца отступить.
      Атос схватился за рукоять шпаги.
      – Господа, господа! – с тревогой воскликнула герцогиня. – Не забывайте о деле!Вы себе не принадлежите сейчас, слышите? Вы не имеете права рисковать! Я приказываю! Шпаги в ножны!
      Глядя прямо на нее, гордо выпрямившись, д'Артаньян произнес со всей возможной твердостью:
      – Ваша светлость, это единственный ваш приказ, который я не смогу выполнить! Что до этих господ, они вольны поступать, как им угодно. Я готов удовольствоваться извинениями…
      – Он назвал ее «вашей светлостью»… – пробормотал Портос.
      – Ну да, он же понимает испанский, – тихо ответил Атос. – Это все ваша несдержанность, Портос…
      – Атос, Портос, я вам приказываю! – настойчиво вскричала дама.
      Атос так и не вынул шпагу из ножен (хотя и не убрал руку с эфеса), Портос же в некотором замешательстве опустил клинок. Чувствуя свой перевес, д'Артаньян изобразил на лице самую издевательскую улыбку, на какую был способен, и громко воскликнул:
      – Ну что же, господа, можете показать мне спины в присутствии дамы… Честью клянусь, я не буду вас преследовать…
      – Вы играете с огнем, юноша, – сказал Атос, бледнея на глазах. – Не знаю, кто вы такой и как вас зовут, но хочу предупредить, что вам выпало несчастье связаться с королевскими мушкетерами, людьми опытными в тех играх, которые вы по юношескому недомыслию нам навязываете…
      Услышав, что его противники принадлежат к королевским мушкетерам, юный гасконец нимало не испугался – наоборот, он был на седьмом небе от счастья. Еще и оттого, что краем глаза заметил, как растет вокруг них толпа зевак.
      – Не вижу причин скрывать свое имя, – сказал он громко. – Я – д'Артаньян, гасконский дворянин из Тарба. Последние пятьсот лет это имя достаточно известно во Франции, мало того, оно ничем не было запятнано. Боюсь, что с вашими именами обстоит как раз иначе – не зря же вы укрываетесь за кличками каких-то пастухов…
      Атос выхватил шпагу.
      – Атос! У вас письма! – вскрикнула герцогиня, бледная, как полотно. – Умоляю!
      Величайшим усилием воли Атос вложил шпагу в ножны и, гордо подняв голову, произнес так, словно каждое слово рождалось в мучениях:
      – Сударь, я готов вас пощадить исключительно в силу вашего юного возраста… Портос, шпагу в ножны! Я так хочу, Портос!
      Великан с самым натуральным рычанием вложил все-таки шпагу в ножны и повернулся, чтобы уйти.
      – Подлый трус! – крикнул ему д'Артаньян, уже совершенно не владея собой.
      – Атос! – взревел великан. – Я и это должен стерпеть? Нет, тысячу чертей!
      И его шпага вновь сверкнула на солнце.
      – Ну что же… – сказал Атос задумчиво. – Неужели Красный Герцог подослал к нам этого гасконца? Удар шпагой – всегда удар шпагой, кто бы его ни наносил, даже такой вот мальчишка…
      – Верно подмечено, сударь! – расхохотался д'Артаньян. – Ну так что же, будет кто-нибудь со мной драться или вы все же покажете спины?
      – Ничего не поделаешь, Портос, – сказал Атос с величайшим хладнокровием. – Убейте этого наглого щенка и скачите… ну, вы знаете. Я отправляюсь.
      Он повернулся и решительными шагами направился к своей лошади.
      Портос кинулся на д'Артаньяна, издав сущее львиное рычание. Клинки со звоном скрестились. После первых выпадов гасконец понял, что его противник относится к схватке довольно несерьезно, – во взмахах шпаги великана прямо-таки чувствовалось некое пренебрежение. Должно быть, Портос и мысли не допускал, что враг ему достался серьезный…
      Сообразив это, гасконец на ходу переменил намерения. Он уже не стремился убить противника, решив сделать его смешным, – по разумению д'Артаньяна, это было бы гораздо более изощренной местью, нежели холодный труп у ног…
      Он метался вокруг великана, нападая с самых неожиданных сторон вопреки обычным приемам боя. И в какой-то миг его острому глазу открылось под роскошным бархатным плащом нечто…
      Не колеблясь, д'Артаньян нанес рубящий удар, и его шпага рассекла витой шнур, удерживавший плащ на плечах. Алый бархат упал к ногам дуэлянтов. В толпе зевак послышался громкий хохот.
      Догадка д'Артаньяна полностью подтвердилась. Портос, позер и фанфарон, не нашел достаточно денег, чтобы купить сплошь вышитую золотом перевязь, а потому она, блиставшая спереди, сзади была из простой буйволовой кожи. Для чего великану, надо полагать, и понадобился плащ в жаркую погоду…
      – У вас оригинальная перевязь, сударь, лопни мои глаза! – воскликнул д'Артаньян, хохоча.
      Портос, рыча что-то нечленораздельное, бросился на него, забыв о всякой осторожности. На миг д'Артаньяну показалось, что на него несется оживший горный утес. Но он не потерял самообладания – и пустил в ход прием, которому научился от отца.
      Выбитая из рук Портоса шпага высоко взлетела, сверкая позолоченным эфесом, и жалобно зазвенела на пыльной земле.
      – Вам не кажется, сударь, что ваша жизнь в моих руках? – спросил д'Артаньян, играя клинком и крепко прижав ногой шпагу Портоса. Портос хмуро смотрел на него, уронив руки. – По-моему, вам следует извиниться… – торжествующе продолжал д'Артаньян, чья душа ликовала.
      – Простите, – проворчал Портос, глядя исподлобья. – Сам не знаю, как у меня вырвалось…
      – Я полностью удовлетворен вашими извинениями, сударь, – сказал гасконец, поклонившись со всей возможной грацией. – Полагаю, на этом наше дело можно считать законченным, насколько я разбираюсь в правилах чести?
      Портос хмурым ворчанием подтвердил, что так оно и обстоит.
      Следовало спешить – Атос еще не успел выехать со двора, поскольку все вышеописанное произошло гораздо быстрее, чем кто-то мог подумать. Не теряя времени, д'Артаньян бросился к нему, крича:
      – Эй, сударь, куда же вы бежите?
      Он успел еще заметить в стороне унылую физиономию слуги по имени Гримо – а в следующий миг на него накинулось сразу несколько зевак из числа слуг и горожан, осыпая гасконца градом ударов. Под ударом лопаты клинок д'Артаньяна переломился, палка обрушилась на голову гасконца и рассекла ему лоб, и он упал, обливаясь кровью, чуя боль в боках и спине, куда ему угодили каминными щипцами.
      Он не выпустил эфеса шпаги, хотя обломок клинка был не длиннее двух ладоней. Видя спокойно стоявшего поодаль, со шпагой в ножнах Атоса, крикнул, пытаясь приподняться:
      – Сударь, и вы считаете себя дворянином, если спокойно на все это смотрите?! Такое поведение не делает вам чести! Черт побери, в таком случае велите этому сброду меня прикончить – или я, клянусь честью, непременно с вами посчитаюсь!
      – Любезный, – хладнокровно ответил Атос. – Я не вправе командовать этими людьми. Очень жаль, что с вами такое произошло, но, право же, небольшая трепка вам не помешает. В будущем будете более мудрым, господин из Тарба…
      Он поклонился и твердым шагом направился к своему коню. Мимо прогрохотала карета герцогини. Взвыв в бессильной ярости, д'Артаньян совершил единственный подвиг, на какой был способен – вонзил обломок клинка в ногу одного из стоявших над ним горожан.
      На него вновь обрушился град ударов – хорошо еще, что врагов было слишком много, и они мешали друг другу, размахивая своим импровизированным оружием. Тем не менее д'Артаньян понял, что все это может кончиться весьма печально, – но ничего не мог поделать.
      Женский голос раздался, казалось, над самой его головой:
      – Рошфор, быстрее, они же его убьют!
      Сквозь заливавшую глаза кровь д'Артаньян все же разглядел, как дворянин в фиолетовом одним прыжком перемахнул через перила галереи. Взлетела сверкающая шпага, нанеся плашмя несколько глухих ударов по спинам и головам.
      Вокруг лежавшего в пыли д'Артаньяна моментально стало пусто. Из последних сил приподнявшись на локте, он увидел, что обращенные в бегство враги сгрудились у ворот. Они выкрикивали в адрес Рошфора ругательства, грозили кулаками, но ни один не рисковал броситься первым.
      – Дева Мария и все ее ангелы! – яростно воскликнул пузатый человек в черном камзоле, выглядевший зажиточным горожанином. – Пора показать этим дворянчикам, что им не все позволено! Пуэн-Мари, Жак, бегите за арбалетами! Надо сделать из этого молодчика добрую подушечку для булавок!
      По толпе прошел глухой одобрительный ропот. Из своего неудобного положения д'Артаньян тем не менее рассмотрел, что лицо Рошфора и его не сулившая ничего доброго улыбка казались высеченными из куска льда.
      Не двинувшись с места, небрежно вложив шпагу в ножны, черноволосый дворянин громко произнес:
      – Эй вы, у ворот! А ну-ка, назад! Прежде чем бросаться на человека, не мешает поинтересоваться его именем… Я – граф Рошфор, конюший его высокопреосвященства кардинала. Я всегда выполняю свои обещания… а потому не заставляйте меня поклясться, что я подожгу ваш городишко с четырех концов…
      Его слова оказали прямо-таки магическое воздействие на толпу разъяренных горожан: едва прозвучало упоминание о кардинале, сжатые кулаки разжались, на смену злости пришел испуг, даже д'Артаньяну, чье сознание туманилось из-за потери крови, стало ясно, что быстротечная кампания бесповоротно проиграна жителями Менга. Еще несколько мгновений – и толстяк, намеревавшийся послать за арбалетами, с самым униженным видом приблизился к Рошфору, бормоча что-то насчет трагической ошибки и еще о том, что его неправильно поняли, что он был и остается вернейшим слугой его высокопреосвященства кардинала Ришелье…
      – Не сомневаюсь, – небрежно отмахнулся Рошфор. – Что же, избавьте меня от вашего общества, милейший, и прихватите с собой свою свору… Эй вы! Живо перенесите молодого человека в дом! Лекаря, быстро! Найдется в этом городишке хоть один эскулап, которому можно доверить не лошадь, а человека? Ну, так что же вы стоите?
      Его приказания исполнялись с поразительной быстротой. Кто-то опрометью кинулся за лекарем, слуги проворно подхватили д'Артаньяна и внесли в обеденную залу, где, сняв с юноши куртку, уложили на широкую скамью. Любопытных следом набилось столько, что в окнах померк свет.
      – Как вы себя чувствуете? – спросил Рошфор, склонившись над гасконцем.
      – Благодарю вас, все в порядке, – браво ответил д'Артаньян, хотя готов был вот-вот потерять сознание. – Наклонитесь ближе… Рошфор, вам не следует ехать по Амьенской дороге…
      Рошфор, моментально выпрямившись, громко распорядился:
      – А ну-ка, все, кому не хочется висеть на воротах, вон отсюда!
      Послышался шум и треск – присутствующие так спешили покинуть помещение, отталкивая один другого, что едва не вывернули дверные косяки. Когда они остались с глазу на глаз, Рошфор вновь наклонился над д'Артаньяном, меряя его проницательным взглядом:
      – Что вы говорили об Амьенской дороге?
      – Вам не следует по ней ехать, – слабым голосом произнес д'Артаньян, силясь не потерять сознания раньше времени. – Вас там будут поджидать четверо наемников с мушкетами.
      – Всего четверо? – губы Рошфора исказила хищная улыбка. – Ну, это не так страшно… В любом случае спасибо, юноша. Как выражались древние, кто предупрежден – тот вооружен. Откуда вы это узнали?
      – Случайно услышал, – ответил д'Артаньян.
      – Вот как? – Рошфор прищурился. – Не от господ ли мушкетеров?
      – Я не шпион, – сумрачно произнес д'Артаньян. – Я попросту решил вас предупредить, как дворянин дворянина.
      – Ну что же, это делает вам честь, – сказал Рошфор, по-прежнему меряя юношу испытующим взглядом. – Вы, надо полагать, кардиналист?
      – Я всего-навсего бедный гасконский дворянин, пустившийся за фортуной в Париж, – в сердцах сказал д'Артаньян. – В нашей глуши, собственно, нет ни роялистов, ни кардиналистов… хотя и до нас, конечно, доходят кое-какие известия о жизни в столице…
      – Судя по выговору, вы, должно быть, из Дакса или По?
      – Из Тарба, мое имя – д'Артаньян.
      – В Тарбе и его окрестностях, насколько мне известно, обитает несколько ветвей рода д'Артаньянов. К которой их них вы имеете честь принадлежать?
      – Я сын того д'Артаньяна, что участвовал в войнах за веру вместе с великим королем Генрихом, отцом нашего нынешнего короля, – ответил д'Артаньян, гордо выпрямившись, насколько это возможно для человека, лежащего на грубо сколоченной скамье в самой беспомощной позе.
      – Это достойный дворянин… – сказал Рошфор в некоторой задумчивости. – Значит, вы пустились за фортуной…
      – Если вы усматриваете в этом нечто достойное насмешки, я готов вам доказать… – слабым голосом, но решительно произнес д'Артаньян.
      – Ну полно, полно! – успокоил его Рошфор. – Должен вам заметить, что вы, не будучи ни роялистом, ни кардиналистом, тем не менее ухитрились впутаться в нешуточные игры…
      – Таково уж гасконское везение, – сказал д'Артаньян как мог беззаботнее. – Мы не бежим от опасностей, они нас находят сами…
      – Боюсь, опасность сильнее, чем вам представляется. Вы чересчур рьяно выступили на стороне одних против других…
      – Черт меня раздери! – воскликнул д'Артаньян. – Я и намерения не имел…
      – Увы, судьба мало считается с нашими намерениями, – с легкой усмешкой сказал Рошфор. – Боюсь, вы, сами того не осознавая, приобрели могущественных врагов… но так уж устроена жизнь, что порой, обретая врагов, тем самым обретаешь и друзей…
      – Врагов я уже видел, – сказал д'Артаньян. – А вот друзей что-то не успел заметить…
      – Вот как? По-моему, вы вправе считать своим другом человека, которого предупредили о засаде…
      – Быть может…
      – Черт побери, д'Артаньян, неужели вы считаете меня настолько неблагодарным?
      – Нет, здесь другое, – поразмыслив, сказал д'Артаньян. – Я боюсь показаться навязчивым. Человеку в моем положении – с тощим кошельком, туманным будущим и полным отсутствием заслуг – легко сделаться навязчивым…
      – Вздор, – решительно сказал Рошфор. – Не будьте так мнительны… Что там, любезный? Да, это как нельзя более кстати…
      Он взял из рук робко приблизившегося хозяина бутылку вина, налил полный стакан и протянул д'Артаньяну. Гасконец осушил его единым махом, и импровизированное лекарство оказало свое действие: слабость отступила, стало теплее, появилась некоторая уверенность.
      – Ну? – нетерпеливо прикрикнул Рошфор. – Где ваш лекарь, горе-трактирщик? Долго прикажете дожидаться?
      – За ним послали, ваша милость… – хозяин трясся, как сухой прошлогодний лист. – Надеюсь, с молодым дворянином не случилось ничего страшного?
      – Страшное случится с кем-нибудь другим, если молодому человеку не будет оказано достойной заботы, – небрежно ответил Рошфор. – Ну, живо, поторопите там этих болванов и раздобудьте лекаря хоть из-под земли!
      Глянув вслед хозяину, покинувшему помещение в полуобморочном состоянии, он вновь обернулся к д'Артаньяну:
      – Итак, эти господа были настолько любезны и уделили моей скромной персоне столько внимания, что даже выслали на Амьенскую дорогу убийц… Что ж, люди они решительные. Чутье подсказывает мне, что этих господ звали Атос, Портос и Арамис…
      – Вы правы только в отношении первых двух, – сказал д'Артаньян, раскрасневшийся от вина. – Арамиса с ними не было… Они и в самом деле мушкетеры короля?
      Рошфор ответил с тонкой улыбкой:
      – Я бы выразился несколько иначе: мушкетеры господина де Тревиля. Бога ради, не подумайте, что я хочу сказать что-то, роняющее достоинство нашего христианнейшего короля, но вряд ли выдам вам государственную тайну, если уточню, что его величество кое в чем уступает своему великому отцу… Например, в решимости и воле, а также умении управлять государством… Вас, провинциала, не коробят ли, часом, такие вещи?
      – Ну что вы, – сказал д'Артаньян, отнюдь не желая выглядеть провинциалом. – До нас доходят разговоры, что его величество, как бы деликатнее выразиться, не горит желанием взять в собственные руки бразды…
      – Вот именно, – кивнул Рошфор, понизив голос. – К счастью, его величество достаточно умен, чтобы передать вышеупомянутые бразды тем лицам, которые по уму и решимости этого достойны… Легко понять, что я говорю о кардинале. Поверьте, д'Артаньян, это великий человек. Плохо только, что его замыслы не в состоянии оценить наша буйная знать, находящая порой поддержку у…
      – Я понимаю, – сказал д'Артаньян.
      Он и в самом деле понял, что Рошфор имеет в виду королеву – кое-какие тонкости были известны и в Беарне…
      – Мне показались странными их имена… – начал он осторожно.
      – Имена, как легко догадаться, вымышленные, – сказал Рошфор. – Сыновья из знатных родов так порой поступают, записавшись в мушкетеры. Вот, кстати, вы, случайно, не называли им свое?
      – Конечно, называл, – гордо ответил д'Артаньян.
      – Это плохо, – задумчиво сказал Рошфор. – Теперь они вас знают…
      – Не вижу ничего плохого. Я охотно с ними встречусь в Париже, мы, по-моему, отнюдь не закончили разговор…
      – Вы не на шутку рискуете, – ответил Рошфор крайне серьезно. – Уж я-то их знаю…
      – Быть может, вам известно и имя герцогини?
      – Обожающей выдавать себя за белошвейку? Ну разумеется…
      – Кто же она? – жадно спросил д'Артаньян.
      – Мой юный друг, – проникновенно сказал Рошфор. – Вы уверены, что вам стоит впутываться во все эти дела? Речь идет не о простой трактирной стычке, позвольте вам напомнить. Эти люди ведут крупную и серьезную игру, где ставками сплошь и рядом служат головы…
      – Вы были со мной откровенны, граф, – сказал д'Артаньян. – Позвольте ответить тем же. Сама жизнь меня заставляет очертя голову бросаться в те самые игры, о которых вы упомянули. Поскольку выбор у меня небогат. Либо унылое прозябание в Артаньяне, либо… Черт побери, если нет другого пути, я вынужден рискнуть!
      – Возможно, дело даже не в риске, – сказал Рошфор, – а в умении выбрать правильную сторону… Анна?
      Он обернулся. Белокурая незнакомка подошла к импровизированном ложу, глядя на д'Артаньяна с неприкрытым сочувствием. Гасконец охотно вскочил бы и принял более достойную позу, но слабость все же давала о себе знать, несмотря на вино.
      – Боже мой! – сказала она сочувственно. – Что это мужичье с вами сделало…
      – Пустяки, миледи, – живо ответил д'Артаньян. – У гасконцев крепкие головы, мы и не такое выносили…
      Итак, она звалась Анна… Отныне это имя казалось д'Артаньяну прекрасным, хотя прежде он не видел в нем ничего особенного. Под ласковым взглядом голубых глаз он взлетел на крыльях фантазии и удали в вовсе уж недостижимые выси. Положительно, жизнь на глазах обретала неимоверную остроту и несказанную прелесть. Он дрался с мушкетерами короля – и одного из них победил; он оказался замешан в какую-то крупную интригу с участием титулованных особ – а судя по некоторым намекам, и самой королевы; он удостоился благосклонных взглядов красавицы миледи и показал себя храбрецом перед не менее очаровательной герцогиней, пусть и неизвестной пока по имени, и все это – в один день. Неплохо для нищего гасконского недоросля!
      – Вы должны немедленно уехать, Анна, – сказал Рошфор вполголоса. – Самое время.
      – А вы?
      – Я немного задержусь. У меня небольшое дельце на Амьенской дороге. О, не беспокойтесь, совершеннейшие пустяки…
      И его губы вновь тронула уже знакомая д'Артаньяну хищная усмешка, которую наш гасконец поклялся впоследствии воспроизвести перед зеркалом.
      – Где они? – раздался рядом испуганный возглас.
      В комнате появился сухопарый пожилой мужчина, чья длиннополая одежда выдавала в нем лекаря. Тут же стоял бледный юноша, держа кожаную сумку, из которой торчали разнообразнейшие докторские инструменты, способные ужаснуть раненого солдата в сто раз сильнее, нежели жерла орудий врага. Особенно д'Артаньяну не понравилась широкая пила, имевшая такой вид, словно не раз уже побывала в деле.
      – Кто – они, любезный? – поднял брови Рошфор.
      – Убитые и раненые, конечно, – сварливым тоном отозвался врач. – За мной, как сумасшедший, прибежал Пуэн-Мари, он сказал, что в «Вольном мельнике» учинилось жуткое побоище, все завалено трупами и ранеными…
      – Он преувеличил, – хладнокровнейшим тоном ответил Рошфор. – Раненый всего один, и он перед вами, а убитых, должен вас разочаровать, нет вообще…
      – Он будет жить? – с беспокойством спросила миледи, глядя так, что гасконец готов был отдать за нее всю свою кровь.
      После беглого осмотра врач сообщил чопорно:
      – Должен вам сообщить, милая дама, что этот юноша проживет еще очень и очень долго… если не будет ввязываться в новыестычки, которые могут закончиться не так благополучно. Пока же… Я бы рекомендовал повязку на голову, кое-какие надежные снадобья – которых у меня обширнейший запас – и день-другой полного покоя… Найдется тут комната, куда можно перенести больного, чтобы он не дышал кухонным чадом?
      – Думаю, да, – кивнул Рошфор. – Эй, где там наш горе-трактирщик?!
      Когда д'Артаньяна выносили со всем прилежанием присмиревшие слуги, он успел еще поймать взгляд белокурой красавицы – и то, что вслед ему была послана самая ослепительная улыбка, было не свойственным гасконцам преувеличением, а самой доподлинной реальностью.

      Через четверть часа д'Артаньян, чья голова была уже перевязана чистым полотном, почувствовал себя настолько лучше, что уже не лежал в кровати, а сидел, опершись на подушки, и задумчиво созерцал целую шеренгу пузырьков и склянок с «надежными снадобьями», которыми врач, испытывавший к Рошфору нешуточное почтение, уставил подоконник от края и до края.
      Потом в дверь осторожненько протиснулся Планше с его камзолом и узелком в руках. Новообретенный слуга выглядел несколько предосудительно – под глазом у него красовался огромный, уже посиневший кровоподтек, рукав камзола был полуоторван, а сам камзол помят и запылен.
      – Черт возьми, что с тобой стряслось? – спросил д'Артаньян удивленно. – Можно подумать, тебя пропустили через мельничные жернова.
      – И не говорите, сударь… Близко к тому. Они тут, в Менге, здоровые ребята, ну да я им показал, как умеют махать кулаками в Ниме.
      – Во что ты ухитрился ввязаться?
      – Ну как же, сударь, – печально сказал Планше. – Когда на вас набросилась вся эта свора, я почел своим долгом помочь хозяину, благо народ был сплошь неблагородный, в самый раз для меня… Поначалу дело шло удачно, но их было слишком много, и мне тоже досталось. Этот верзила, кузнечный подмастерье, знает хитрую ухватку, как подбивать под колено и валить с ног, надо будет запомнить… Ничего, я тоже кой-кому оставил добрую память, пару челюстей уж точно свернул на сторону…
      – Спасибо, Планше, – сказал д'Артаньян важно. – Я сразу понял, что парень ты надежный… Боюсь, нечем пока что тебя вознаградить за верную службу…
      – Вот тут можете не беспокоиться, сударь. Та дама, миледи, дала мне целый луидор. Она очень беспокоилась о вас…
      – Ну что ты врешь, бездельник! – сказал д'Артаньян с суровым выражением лица, внутренне ликуя в то же время.
      – Не сойти мне с этого места, сударь! Клянусь богородицей, у нее даже голос дрожал, когда она сокрушалась, что вынуждена уехать и оставить вас здесь в полной беспомощности…
      – Ох уж эти женщины… – проворчал д'Артаньян с видом умудренного жизнью человека. – Вечно они преувеличивают. Какая такая полная беспомощность, если все кончилось пустяками? Подумаешь, устроили маленькое кровопускание… Голова-то цела.
      – Рад слышать, сударь, – сказал Планше озабоченно. – Я вижу, однако, вы к лекарствам и не прикасались вовсе? Нужно же лечиться…
      – Вот то-то и оно, – сказал д'Артаньян серьезно. – Даже такие железные люди, как гасконцы, не отрицают медицины. Только вот что, мой любезный Планше… Собери-ка ты в мешок всю эту аптеку, всю, без малейшего изъятия, и выброси потихоньку в подходящее место…
      – Но, сударь…
      – Я приказываю! – сказал д'Артаньян и добавил наставительно: – Видишь ли, матушка дала мне с собой рецепт поистине чудодейственного бальзама, который ей когда-то открыла старуха цыганка. Бальзам этот излечивает любые раны… кроме, пожалуй что, сердечных, а порукой тому – мой отец, который его не раз пользовал с непременным успехом… Когда расправишься с аптекой, ступай на кухню, спроси вина, масла, розмарину и еще кое-чего, что записано на этой вот бумажке… да береги ее, смотри! Мы оба будем им лечить наши раны, и ты убедишься, что цыганки не всегда бывают обманщицами… Ну, живо!
      – А куда прикажете сложить ваши вещи?
      – Да вот на этот стул хотя бы, – небрежно распорядился д'Артаньян.
      Планше повиновался, потом, крутя головой в некотором сомнении, принялся сваливать в тряпицу флаконы и склянки. Едва он вышел, как д'Артаньян порядка ради полез в потайной карман камзола, чтобы удостовериться в сохранности своего главного достояния – рекомендательных писем…
      Он раз двадцать выворачивал пустой карман, как будто это могло чем-то помочь. Он перетряхнул и ощупал камзол, как будто письма могли завалиться за подкладку, в дыру, которой не имелось. И много времени понадобилось, прежде чем он смирился с простой истиной: писем там не было…
      Должно быть, его яростный рев разнесся по всей гостинице – потому что буквально через несколько мгновений в комнату вбежал встревоженный хозяин:
      – Ваша светлость?!
      Д'Артаньян сгоряча выхватил из ножен шпагу, забыв, что от клинка остался жалкий обломок. Впрочем, хозяин пребывал в столь явном расстройстве чувств, что даже этот огрызок привел его в ужас.
      – Ваша светлость! – возопил он, размазывая слезы по толстому лицу. – В чем я провинился?!
      – Письма! – вскричал д'Артаньян, все еще размахивая обломком клинка. – Мои письма!
      – Письма?
      – Не притворяйся идиотом! – взревел д'Артаньян. – Что-то я до сих пор не встречал идиотов среди трактирщиков! Вы все себе на уме, канальи! Мои рекомендательные письма, про которые я тебе говорил, прохвост ты этакий!
      – К господину де Тревилю? – припомнил хозяин.
      – И к господину де Кавуа, правой руке кардинала! – кричал д'Артаньян. – Итого два! Ты умеешь считать или только обсчитывать? Два письма! А сейчас нет ни одного!
      Он был еще довольно слаб, и эта вспышка гнева вызвала приступ нешуточной дурноты, так что д'Артаньян вынужден был выпустить бесполезный обломок шпаги и со стоном откинуться на подушки. Получив на миг передышку, хозяин, о чем-то усиленно поразмыслив, вопросил:
      – Надо ли понимать так, сударь, что письма украдены?
      – А ты как думаешь, болван? – слабым голосом отозвался д'Артаньян.
      – Боже мой! Репутация моей гостиницы безукоризненна…
      – Боюсь, у твоей гостиницы очень скоро не останется ничего, кроме репутации, – тихо, но достаточно грозно пообещал д'Артаньян. – Как только мне станет чуточку лучше, я ее разнесу в пух и прах, а тебя самого… тебя самого… черт, да я тебя надену на вертел и зажарю!
      – Пресвятая богородица! – возопил хозяин с нешуточным страданием. – Что же это творится? Господа мушкетеры грозили отрезать мне уши. Граф Рошфор обещал повесить на воротах, а теперь вот и вы…
      – Позволь тебе напомнить, мошенник, – сказал д'Артаньян, – что и мушкетеры, и граф Рошфор далеко отсюда… а значит, я-то доберусь до тебя первым, уж будь уверен… То, что останется от твоей гостиницы, от этого притона, где грабят благородных путешественников, нужно будет, думается мне, переименовать. Лучше всего будет звучать «Трактирщик на вертеле». Как тебе?
      Судя по лицу хозяина, подобная перспектива не вызвала у него ни понимания, ни энтузиазма. Окончательно уничтоженный, он торчал посреди комнаты, бормоча:
      – Ваша светлость, ваше сиятельство… Должно быть, вывалились в суматохе… Я сейчас всех подниму на ноги…
      – И немедленно! – заорал д'Артаньян, собрав остаток сил.
      Примерно через четверть часа в дверь бочком-бочком вошел Планше и доложил с опаской:
      – Сударь, этот бедолага, я о нашем гостеприимном хозяине, собрался было вешаться, но я его отговорил…
      – И зря, Планше, и зря… – откликнулся д'Артаньян, уже поостыв, но все еще пребывая в сквернейшем расположении духа. – В конце концов, «Трактирщик на веревке» ничем не хуже «Трактирщика на вертеле», сдается мне…
      – Простите, сударь?
      – Пустяки, это я о своем… – сказал д'Артаньян. – Что же, они так и не нашли моих писем?
      – До сих пор ищут, сударь, – сказал Планше. – Хозяин поднял на ноги всех, кого только мог, вплоть до конюшенного сторожа и поварят… Только я сильно сомневаюсь, что ваши письма найдутся…
      – Почему? – насторожился д'Артаньян.
      Планше подошел к постели и понизил голос:
      – Я тут перекинулся парой слов с прислугой… Из тех, у кого глаз позорче и смекалки побольше… Они мне рассказали интересные вещи, сударь. Когда вашу милость понесли сюда и в обеденном зале никого не осталось, а ваши вещи там по-прежнему валялись, всеми в суматохе забытые, туда зашли эти два прохвоста, Гримо и Мушкетон.
      – Это еще кто такие?
      – Слуги тех двух мушкетеров, ваша милость.
      – Гримо, Гримо… – припомнил д'Артаньян, борясь с головной болью. – Да, именно так его называл Атос…
      – Вот именно, сударь. Гримо – это тот субъект с постной рожей святоши и хитрющими глазами. А второй, Мушкетон, – толстый такой нормандец, очень даже представительный для слуги… Клодина говорит, они там пробыли несколько минут… А знаете, что самое интересное? Когда они, наконец, вышли, тот, который Мушкетон, сказал тому, который Гримо, с гнусной такой усмешечкой: «Знаешь, приятель, я не дворянин, да и ты тоже, так что с нас и взятки гладки, да и спроса никакого. Хороший слуга должен всегда ухватить мысль господина, а то и взять на себя то, что господину проделать – против чести…» А потом добавил: «Никто и не заметит – бешеный гасконец валяется наверху, а его слуга слишком тупой…» Тогда-то Клодина не поняла, в чем дело, но я, как только услышал, сразу догадался. Понимаете?
      – Чего же тут не понять? – уныло вздохнул д'Артаньян. – Они решили узнать, кто я такой, посмотреть, не сыщется ли в моих вещах чего-то для них интересного… Дворянин не мог опуститься до такой низости, как воровство бумаг, зато слуга…
      – Вот то-то, – печально подхватил Планше. – Если я правильно все понимаю, то потомбудет вовсе не унизительно для дворянской чести, если господин поинтересуется, что там за бумаги таскает в кармане его слуга…
      – Пожалуй, – согласился д'Артаньян.
      – «Его слуга слишком тупой»! – яростно повторил Планше. – Ну, если нам доведется свидеться, я им постараюсь растолковать, что они насчет меня крепенько заблуждались…
      – Будь уверен, любезный Планше, – сказал д'Артаньян, надеясь, что ему удалось в точности повторить хищную ухмылку Рошфора. – Я приложу все силы, чтобы встретиться еще разок с этими господами. Где господин, там и слуга, так что у тебя будет шанс… Ну что же тут поделаешь, если догнать их мы не в состоянии? Иди, пожалуй что, на кухню и спроси все, что нужно для приготовления бальзама, будем лечиться по-настоящему, без аптеки этого коновала…

      Так и осталось загадкой, что именно помогло д'Артаньяну полностью оправиться и встать на ноги уже через два дня, – то ли юношеское здоровье, то ли волшебный бальзам цыганского происхождения, то ли полное отсутствие лекарей поблизости. Быть может, все вместе. Как бы там ни было, через два дня он пустился в путь, сопровождаемый Планше на муле (хозяин «Вольного мельника» проводил его до ворот самым почтительным образом, но с нескрываемым облегчением, явно опасаясь исполнения хотя бы половины прозвучавших в его адрес со всех сторон нешуточных угроз).
      Путь до Парижа был совершенно не отягощен какими-либо стычками и, откровенно говоря, даже скучен. Точности ради следует предположить: так, очень может быть, произошло оттого, что в ножнах нашего гасконца покоился вместо шпаги жалкий обломок клинка, с которым даже самый отчаянный беарнский задира не рискнул бы ввязываться в схватку.
      В Париж д'Артаньян въехал через предместье Сен-Антуан, где и был вынужден остановиться совершенно вопреки первоначальным замыслам. Дело в том, что он неожиданно столкнулся с новым противником, неведомым в Гаскони, мало того – с противником многочисленным и непобедимым…
      Противник этот был – парижские уличные мальчишки, весь белый день болтавшиеся под открытым небом в поисках зрелищ и объектов для издевок. С величайшим прискорбием следует поведать, что наш гасконец – а точнее говоря, его незаурядный мерин – моментально сделался как первым, так и вторым. Дело дошло до того, что вслед нашему герою были пропеты импровизированные куплеты, быть может, и уступавшие строфам великого Ронсара или Клемана Маро, но, должно признать, исполненные язвительного остроумия, хотя рифмы и хромали, а количество слогов в строках вряд ли соответствовало тогдашним строгим правилам стихосложения.
      Что еще хуже, мальчишки служили лишь, пользуясь военными терминами, запальным шнуром – ибо привлекали внимание своей суетой и воплями уже вполне взрослых парижских зевак самого неблагородного происхождения, против которых не годилось обнажать шпагу (которой, собственно говоря, и не было), а попытки воздействовать на них с помощью кулаков ввиду многочисленности зевак неминуемо привели бы к повторению недавних событий на дворе «Вольного мельника», причем в неизмеримо более опасных масштабах. Д'Артаньян очень быстро уяснил как это, так и то, что дальнейшее его продвижение по парижским улицам на желтой лошади приведет исключительно к тому, что следом за ним потянется многолюднейшая процессия, отнюдь не похожая на свиту древнеримских триумфаторов…
      Последние события уже несколько поубавили у гасконца безрассудной бравады, и он начал понимать, что, кроме лихих выпадов шпагой, в жизни существуют еще такие вещи, как тщательно обмысленные военные хитрости. А посему он, величайшим усилием воли проигнорировав раздававшиеся за спиной куплеты и шуточки, свернул в ворота первого же попавшегося на дороге постоялого двора.
      Именно там и развернулась бурная деятельность, ставившая целью сделать его вступление в Париж и менее заметным, и более приемлемым для дворянина, исполненного самых честолюбивых замыслов…
      Для начала Планше был отправлен на набережную Железного лома, где к шпаге д'Артаньяна был приделан новый клинок. Вслед за тем верный слуга был усажен за портняжную работу – обшивать единственные запасные штаны и камзол хозяина тем самым галуном, пропажу которого, сдается, д'Артаньян-отец все еще не обнаружил, поскольку его единственный выходной костюм хранился на дне дальнего сундука в ожидании каких-нибудь особо уж выдающихся событий, ожидать коих в беарнской глуши было, прямо скажем, чересчур оптимистично…
      Потом настал черед заслуженного мерина. Он был продан первому попавшемуся лошадиному барышнику за три экю – вполне приличную цену, если учитывать возраст почтенного животного и выпавшие на его долю жизненные испытания. Правда, с небрежным видом пряча в карман вышеназванную сумму, д'Артаньян ощутил легкий укол совести, дословно вспомнив напутствия отца.
      «Сын мой! – сказал тогда достойный дворянин. – Конь этот увидел свет в доме вашего отца тринадцать лет назад и все эти годы служил нашему семейству верой и правдой. Не продавайте его ни при каких обстоятельствах, дайте ему умереть в почете и старости и, если вам придется пуститься на нем в поход, щадите его…»
      Всякий почтительный сын должен свято исполнять отцовские наставления, – но д'Артаньян вынужден был признать про себя, что его отец, отроду не бывавший в Париже, будем откровенны, плохо представлял себе тот мир, куда отправил сына. Пуститься в поход на заслуженном четвероногом ветеране необычного цвета было вещью прямо-таки невозможной – а скудные средства д'Артаньяна никак не позволяли обеспечить мерину не то что «почет и покой», но мало-мальски сытое существование…
      Так что с тяжестью в сердце, но пришлось отступить от иных родительских наставлений…
      Следующим шагом д'Артаньяна стало то, что он отправил Планше подыскать подходящую, но недорогую квартиру, а сам тем временем еще более уменьшил свои скудные капиталы, приобретя фетровую шляпу вместо потрепанного берега с огрызком пера, с намерением придать себе более парижский вид.
      Все эти усилия, с радостью отметил он двумя часами позже, принесли плоды – когда Планше вернулся и они направились в Париж через Сен-Антуанские ворота, ни уличные мальчишки, ни великовозрастная праздная чернь, наполнявшая улицы, не проявили к нашему гасконцу особого интереса, и он понял, что может, в общем, сойти за парижанина.
      – Мне вот что пришло в голову, сударь, – сказал Планше, прилежно шагавший сзади, как и положено воспитанному слуге. – А не продать ли мне этого самого мула? Негоже как-то на нем разъезжать, когда хозяин идет пешком…
      – Ну, ты на нем не разъезжаешь, а ведешь в поводу, – подумав, заключил д'Артаньян. – А во-вторых, могу тебя заверить, что пешком я намерен ходить недолго. Какой-нибудь счастливый случай да подвернется, Планше, уж точно подвернется… Долго еще нам идти?
      – Не особенно, сударь, почти уже и пришли. Это место, как говорят, именуется Сен-Жерменским предместьем, а это вот – улица Старой Голубятни. Между прочим, дом господина де Тревиля, как я узнал, на этой же улице, совсем неподалеку…
      «Быть может, это доброе предзнаменование? – подумал д'Артаньян. – Что же, всякое почти что событие может нести двойное толкование. Либо удастся найти опору и протекцию у капитана королевских мушкетеров, либо мне придется бродить слишком долго, чтобы отыскать господ Атоса и Портоса, с которыми есть еще о чем поговорить…»
      Потом эти мысли вылетели у него из головы, потому что вышедшая ему навстречу хозяйка означенных меблированных комнат отнюдь не подходила под тот сложившийся в уме гасконца образ пожилой и костлявой супруги парижского буржуа, занятой выжиманием денег из тех, кто имел неосторожность задержаться под ее кровом…
      Прежде всего, эта исключительно прелестная молодая женщина была старше д'Артаньяна всего-то на четыре или пять лет, а ее темно-русые волосы, выразительные серые глаза и гибкий стан, затянутый в зеленое домашнее платье, могли бы привлечь и человека, имевшего гораздо более богатый опыт сердечных историй, нежели наш юный гасконец… Посему вряд ли стоит упрекать юношу за то, что воспоминания о синеглазой миледи и кареглазой герцогине моментально улетучились, по крайней мере, на время. Юность, как известно, крайне эгоистична и умеет восторгаться лишь тем, что оказалось перед глазами, – так и д'Артаньян был всецело очарован улыбкой хозяйки, тем временем произнесшей с изрядной скромностью:
      – Боюсь, сударь, что столь блестящему дворянину наш скромный дом покажется чересчур убогим…
      Уже опомнившись, д'Артаньян браво ответил, нисколько не промедлив:
      – Сударыня! Как только я вас увидел, я готов снять даже чердак, лишь бы не лишиться столь очаровательной хозяйки!
      Он боялся, что его комплимент покажется очаровательной особе ужасно провинциальным, – но, должно быть, те слова, что приятны женским ушкам, одинаковы что в провинции, что в столице христианнейшего королевства. Не зря же наш гасконец был вознагражден за него ослепительной улыбкой.
      Осмотрев предназначенную ему комнату, где имелись прихожая для слуги и удобный гардероб (а во дворе обнаружилась еще и конюшня), д'Артаньян был крайне всем этим доволен, но его воодушевление мгновенно улетучилось, едва он услышал цену, которую предстояло регулярно платить за эти апартаменты.
      – Вы все же недовольны, шевалье? – спросила хозяйка, увидев набежавшую на его лицо тень.
      – Сударыня… – произнес д'Артаньян, решив быть откровенным. – Хотя я и гасконец, то есть происхожу из той страны, где неохотнее всего признаются в собственной бедности, но именно эта причина мешает мне принять ваше предложение. Эти апартаменты слишком хороши для меня, точнее, чересчур обременительны для моего кошелька… я всего лишь бедный дворянин из Беарна, приехавший в столицу буквально три часа назад в поисках фортуны… С гардеробом и конюшней мне попросту нечего делать – другого платья у меня нет, а в конюшню я могу поставить пока что лишь мула моего слуги…
      И он приготовился к тому, что ему самым решительным образом укажут на дверь. Трудно было бы ждать иного от женщины, занимавшейся ремеслом, которое заставляло ее требовать денег, и регулярно… Однако очаровательная хозяйка после короткого раздумья предложила:
      – Сударь, не окажете ли честь пройти в гостиную и отведать вина? Мы могли бы многое обговорить…
      Д'Артаньян не заставил себя долго упрашивать – даже если ему предстояло отправиться восвояси, он, по крайней мере, смог бы отведать вина, не платя за него. К тому же, как выяснилось вскоре, вино молодой женщины оказалось хорошим.
      – Дело в том, сударь, что мой муж, кроме меблированных комнат, решил еще открыть ресторан на улице Феру, – пояснила она тут же. – И поневоле, несмотря на свою скупость, вынужден был закупить в провинции немало доброго вина – кто же станет посещать вновь открывшееся заведение, если там подают кислятину, невыносимую для господ с тонким вкусом?
      При упоминании о том, что она оказалась замужней, д'Артаньян не на шутку приуныл – его взбудораженная фантазия (свойственная гасконцам, надо полагать, в компенсацию за отсутствие в карманах презренного, но столь необходимого металла) уже начала было рисовать картины одна заманчивее другой…
      Впрочем, дела определенно обстояли не так мрачно. От д'Артаньяна не укрылась та чуточку презрительная, исполненная скуки гримаска, с которой молодая красавица упомянула о законном супруге. А потому он вновь воспрянул душой и с галантной улыбкой поведал:
      – Ваш муж?! Сударыня, вы показались мне настолько юной, что я и предполагать не мог о таком вот обстоятельстве… Вы так очаровательны и юны, клянусь честью рода д'Артаньянов – именно это имя я ношу, – что я и подумать не мог…
      Наливая ему вина, очаровательная хозяйка призналась с милой гримаской:
      – Сударь, юность мужская и женская – разные вещи… Если мужчина может пребывать в холостом состоянии хоть до седых волос, то нашей сестре, увы, приходится гораздо раньше устраивать жизнь… Надобно вам знать: я, хоть и занимаюсь подобным ремеслом, но родилась не горожанкой, а настоящей мадемуазелью и происхожу из довольно древнего рода в Нормандии…
      – Вот она, разгадка! – воскликнул д'Артаньян, как заправский волокита. – С первого же мига, как я вас увидел, я сказал себе, что дело тут нечисто: юная дама, обладающая такой красотой и статью, просто не имеет права оказаться обычной буржуазкой…
      Услышав, что ее титуловали «дамой», молодая особа потупилась от удовольствия, кончики ее ушек порозовели:
      – Ваша проницательность делает вам честь, шевалье д'Артаньян… Увы, наш дом пришел в совершеннейший упадок, и, как ни печально в этом признаваться, причиной стало предосудительное поведение моей матушки. Случилось так, что она влюбилась в одного дворянина из их соседства, и он в нее также, и, что гораздо хуже, они стали искать тех встреч, что способны вызвать роковые последствия, если охваченные страстью особы состоят в законном браке… Отец мой, застигнув однажды соперника в собственном доме, проткнул его шпагой, и это убийство разорило оба дома, зажиточных прежде. Они пустили на ветер свое достояние, одни – стремясь покарать моего отца, другие, то есть наша фамилия, – защищаясь. И суды, и наемники проглотили все, что нашлось в сундуках и кошельках…
      – Что ж, это мне знакомо, – сочувственно сказал д'Артаньян. – Такие истории – не привилегия одной Нормандии, в Беарне случалось нечто подобное. И чем же все кончилось?
      – В конце концов мой отец, собрав последние средства, выкупил себе помилование у правосудия, а также принял меры, чтобы избавить себя от мстителей. Мою матушку он заточил в монастырь и сам взялся за воспитание детей. А нас у него было восемь: три мальчика и пять девочек. Мальчики недолго его обременяли – едва они вошли в возраст, батюшка отправил их на военную службу. Нас, девушек, он сначала рассчитывал также раскидать по монастырям. Однако – и молодая хозяйка улыбнулась так лукаво и многозначительно, что фантазии д'Артаньяна достигли высшей точки, – однако мы, должно быть, чересчур уж любили мирскую жизнь со всеми ее радостями… Ни одна из нас не пожелала вступить в монастырь. Отец, немало этим раздосадованный, выдал нас замуж за первых встречных. Не имея состояния, не станешь придирчиво выбирать зятьев, будешь счастлив принять тех, что замаячат на горизонте… Одна моя сестра теперь замужем за бедным дворянином, он соблюдает обычно пост длиной в полгода и заставляет следовать этому жену – вовсе не из набожности и не по какой-то заповеди церкви, а потому, что есть ему не на что. Другая стала супругой одного крючкотвора, исполняющего в суде в наших местах ремесло адвоката и прокурора…
      – Ну, должно быть, она не самая несчастная из сестер? – усмехнулся д'Артаньян. – Люди такого сорта обычно неплохо устраиваются за счет других, я о судейских крючкотворах…
      – Вы совершенно правы, шевалье, несмотря на молодость, вы прекрасно знаете жизнь (д'Артаньян при этих ее словах сделал значительное лицо и гордо подбоченился). Пожалуй, эта моя сестра – самая из нас благополучная… Две других моих сестры устроились ни так и ни этак – живут их мужья не блестяще, но, по крайней мере, дело не доходит до полугодовых постов…
      – И как же обстояло с вами, очаровательная…
      – Луиза, – сказала она с обворожительной улыбкой. – Так звучит имя, данное мне при крещении.
      – Должен сказать, что оно великолепно, – сказал д'Артаньян, уже освоившийся в ее обществе. – И как же обстояло с вами, очаровательная Луиза?
      – Откровенно говоря, мне трудно судить о своей участи, – сообщила Луиза с кокетливой улыбкой. – С одной стороны, я получила в мужья, во-первых, дворянина, пусть и захудалого, во-вторых, обладателя некоторых средств. Муж мой, дослужившись до лейтенанта пехоты, сменил ремесло и занялся сдачей внаем меблированных комнат, а нынче вот и открывает кабаре, то есть винный ресторанчик… С другой же… – и она одарила гасконца откровенным взглядом. – Столь хороший знаток жизни, как вы, несомненно понимает, как должна себя чувствовать молодая женщина, наделенная мужем старше ее на добрую четверть века, к тому же добрых шесть дней в неделю проводящего в деловых разъездах…
      «Черт меня раздери! – подумал д'Артаньян. – Преисподняя и все ее дьяволы! Неужели мои фантазии не столь уж беспочвенны и оторваны от реальности?! Когда женщина так играет улыбкой и глазками…»
      – Вам, должно быть, невыносимо скучно живется, Луиза, – сказал он с насквозь эгоистическим сочувствием.
      – Вы и представить себе не можете, шевалье д'Артаньян…
      – Вдвойне жаль, что я не смогу у вас поселиться… Не хочу быть самонадеянным, но питаю надежды, что мне удалось бы скрасить вашу скуку рассказами о великолепном Беарне… – Выпитое вино и благосклонные взгляды хозяйки придали ему дерзости, и он продолжал решительно: – И, быть может, служить вашим кавалером в прогулках по этому городу, чьи достопримечательности заслуживают долгого осмотра…
      – Дорогой шевалье, – решительно сказала Луиза. – Сейчас, когда мы так мило и умно побеседовали и, кажется, узнали друг друга поближе, я не вижу для этих апартаментов иного жильца, кроме вас.
      – Но мои стесненные средства…
      – Забудьте об этом, шевалье! Дайте мне за комнаты столько, сколько сами пожелаете… а то и совсем ничего можете не платить. Не удручайтесь платой, право. Заплатите мне сполна, когда составите себе состояние – я убеждена, что это с вами случится гораздо быстрее, чем вы думаете. Столь умный и храбрый дворянин, как вы, очень быстро выдвинется в Париже. В нашем роду никогда не было, слава богу, ни ведьм, ни гадалок, но я уже убедилась, что предначертанные мною гороскопы всегда сбываются…
      – Я очарован столь доброй любезностью, – сказал д'Артаньян уже из приличия ради. – И все же…
      – Д'Артаньян, д'Артаньян! – шутливо погрозила ему пальчиком очаровательная Луиза. – Разводя подобные церемонии, вы изменяете вашей родине! Неужели существуют гасконцы, которые, будучи на вашем месте, не были бы счастливы воспользоваться столь доброй фортуной?! Или вы лишь притворяетесь гасконцем?
      – Никоим образом, – сказал д'Артаньян, чрезвычайно обрадованный таким поворотом дела. – Что ж, я вынужден капитулировать перед лицом натиска, который у меня нет желания отражать…
      – Вот и прекрасно, шевалье! – просияла очаровательная хозяйка. – Я чувствую, мы станем добрыми друзьями…
      – Со своей стороны клянусь приложить к этому все усилия! – браво заверил д'Артаньян.
      Увы, совершенного счастья в нашем мире доискаться трудно. Когда д'Артаньян, приятно взволнованный обретением и удобной квартиры, и прелестной хозяйки, приканчивал бутылку анжуйского, в гостиной появилось новое лицо, имевшее, к сожалению, все права тут находиться, поскольку это и был законный супруг очаровательной Луизы, отставной лейтенант пехоты, человек, как легко догадаться, лет пятидесяти, невыносимо унылый и желчный на вид субъект, одетый в черное платье на манер судейских чиновников. Поначалу на его кислой физиономии все же появился некоторый намек на улыбку – когда он узнал, что видит перед собой занявшего лучшие апартаменты постояльца. Однако вскоре, перекинувшись с д'Артаньяном парой фраз, он вновь впал в прежнее состояние обиженного на весь свет брюзги. Должно быть, был неплохим физиономистом и умел рассмотреть содержимое чужих кошельков через сукно камзола – и сразу понял, что платежеспособность д'Артаньяна находится под большим сомнением. Гасконцу показалось даже, что г-н Бриквиль (именно такое имя носил супруг красавицы Луизы) намерен решительно опротестовать заключенную женой сделку, и потому наш герой принял самый гордый и независимый вид, как бы ненароком поглаживая эфес шпаги, всем своим видом показывая, что в случае попытки претворить свои намерения в жизнь отставной лейтенант будет вызван на дуэль в этой самой комнате вопреки всем королевским эдиктам.
      Должно быть, г-н Бриквиль был не только физиономистом, но и умел порою читать чужие мысли – он по размышлении уныло согласился с происшедшим вторжением гасконца. Правда, всем своим видом показывал, что кто-кто, а уж он-то вовсе не собирается быть не то что добрым другом д'Артаньяна, но хотя бы приятным собеседником. Но поскольку это, во-первых, не сопровождалось чересчур уж явными проявлениями враждебности, подавшими бы повод для дуэли, а во-вторых, д'Артаньяну было достаточно и общества хозяйки, он решил про себя быть философом. То есть стоически выдерживать скрытую неприязнь г-на Бриквиля, обладавшего, тем не менее, одним несомненнейшим достоинством, а именно тем, что его шесть дней в неделю не бывало дома…
      Оказавшись, наконец, в своей комнате, д'Артаньян растянулся на постели и, размышляя над событиями этого дня, пришел к выводу, что пока что жаловаться на судьбу грешно. Он нежданно-негаданно стал обладателем отличной квартиры, новой шляпы с пером и нового клинка. Мало того, его квартирная хозяйка оказалась не костлявой мегерой из третьего сословия, а очаровательной молодой особой дворянского происхождения, чьи улыбки и пылкие взгляды, как подозревал гасконец, таили намек на то, о чем так вдохновенно повествовал в своей книге синьор Боккаччио, – а надо сказать, что именно эта книга была единственной, которую д'Артаньян за свою жизнь одолел от корки до корки и, мало того, прочитал трижды…
      Жизнь по-прежнему была обращена к нему своей приятной стороной – хотя будущее было исполнено неизвестности.
      Именно последнее обстоятельство очень быстро заставило д'Артаньяна перейти от романтических мечтаний к действиям. Хотя он лежал на том боку, где в кармане камзола покоился кошелек, последний ничуть не создавал неудобств, не давил на тело, поскольку был тощим, словно пресловутые библейские коровы из проповеди, которую он однажды прослушал, будучи в Беарне (справедливости ради следует уточнить, что в церкви он оказался не столько движимый религиозным рвением, сколько застигнутый ливнем неподалеку от нее).
      Какое-то время он взвешивал шансы, выбирая направление, в коем следовало отправиться, делая первые шаги на поприще карьеры. Выбор ему предстояло сделать из двух домов – де Тревиля, капитана королевских мушкетеров, и де Кавуа, капитана мушкетеров кардинала. Для обоих предоставлявшихся ему шансов существовали как плюсы, так и минусы, но по размышлении д'Артаньян решил, что, поскольку г-н де Тревиль обитает на этой же улице, совсем неподалеку, с него и следует начинать…

      Пройдя во двор через массивные ворота, обитые длинными гвоздями с квадратными шляпками – архитектурная деталь, отнюдь не лишняя во времена, когда на парижских улицах еще случались ожесточенные сражения и пора их еще не отошла, – д'Артаньян оказался среди толпы вооруженных людей. Далеко не все из них носили мушкетерские плащи – в ту эпоху ношение военной формы еще не стало непременной обязанностью, да и самой формы, строго говоря, не существовало. За исключением буквально нескольких гвардейских частей, где носили форменные плащи, в большинстве прочих полков ограничивались тем, что старались попросту придать солдатской одежде хоть какое-то единообразие (чаще всего стараясь, чтобы цвет ее сочетался с цветом знамени полка или роты). Однако, судя по разговорам и по самому их здесь присутствию, это все были либо мушкетеры, либо ожидавшие зачисления в роту – не зря перья на их шляпах при всем разнообразии нарядов были одинаковыми, белыми и малиновыми, цветов ливреи Королевского Дома.
      Толпа напоминала бушующее море, где неспешно и грозно перекатываются волны. Люди расхаживали по двору с уверенностью завсегдатаев, то затевая ссоры, то занимаясь шуточным фехтованием. Чтобы пробиться через это скопление и при этом с равным успехом не уронить собственной чести и избежать вызова на дуэль, требовалось приложить недюжинную ловкость. А чтобы самому не вызвать того или другого, нужно было запастись величайшим терпением.
      Для д'Артаньяна стало нешуточным испытанием путешествие сквозь эту толкотню, давку, гам и суету. Многие оглядывались ему вслед так, что не оставалось сомнений: в нем опознали провинциала, мало того, хуже того, считают жалким и смешным. Вся уверенность д'Артаньяна сразу улетучилась – и пришлось напоминать себе, что кое с кем из скопища этих бесшабашных удальцов он уже успел переведаться самым тесным образом, оставшись, строго говоря, победителем.
      В этот миг, как ни странно, он искренне радовался, что не встретил ни Атоса, ни Портоса. При таковой встрече он ни за что не удержался бы, непременно затеял бы ссору первым – и уж, безусловно, не достиг бы не только приемной де Тревиля, но даже лестницы.
      И потому он вопреки своей гордыне смотрел в землю, чтобы ненароком не увидеть знакомые лица… То ли благодаря этому вынужденному смирению, то ли тому, что Атоса с Портосом здесь и вправду не оказалось, д'Артаньян добрался до приемной хоть и не скоро, но избежав всех подводных камней, и его шпага осталась в ножнах…
      В обширной приемной, разумеется, уже не дрались даже в шутку – зато собравшиеся там оживленнейшим образом, нимало не понижая голоса, сплетничали как о женщинах, так и о дворе короля. Даже самую малость пообтесавшись в пути – то есть наслушавшись вещей, о которых в Беарне и не ведали, – д'Артаньян все же испытал форменный трепет, поневоле слушая все эти разговоры. Здесь с самым непринужденным видом перечислялись столь громкие имена и обсуждались столь сокровеннейшие подробности как любовных интриг, так и политических заговоров, что голова кружилась, как от вина.
      Потом стало еще хуже. Собравшиеся были настроены по отношению к кардиналу не просто недоброжелательно – оставалось впечатление, что Ришелье был личным врагом буквально всех здесь присутствующих. И политика кардинала, заставлявшая трепетать всю Европу, и его личная жизнь были здесь предметом для подробнейших пересудов и самых беззастенчивых сплетен. Великий государственный деятель, кого так высоко чтил г-н д'Артаньян-отец, служил здесь попросту посмешищем. Правда, со временем д'Артаньян, наслушавшись вдоволь этих пересудов, подметил своим острым умом одну примечательную особенность. Если г-н д'Артаньян-отец восхищался кардиналом вовсе не бездумно, а мог подробно аргументировать все поводы к уважению и перечислить свершения кардинала, пошедшие только на пользу Франции, то здешние пересуды были лишены как логики, так и аргументов. Не было ни малейших попыток беспристрастно взвесить все, что сделано кардиналом для государства, ища как слабые стороны, так и сильные. Собравшимся здесь кардинал попросту не нравился, вот и все. Его ненавидели, если рассудить, как ненавидят строгого учителя, требующего порядка в классе, или пристрастного командира, вздумавшего искоренить в своей роте беззастенчивую вольницу и ввести строгую дисциплину. Д'Артаньян был согласен с отцом в том, что произвол и ничем не сдерживаемые буйные выходки дворянства были опасны для государства еще более, нежели разлад в налаженном хозяйстве, и мог бы, как ему представлялось, аргументированно и логично поспорить кое с кем из присутствующих. Беда только, что он успел уже понять – собравшимся здесь не нужны ни аргументы, ни логика. Кардинал Ришелье осмелился посягнуть на повсеместную анархию – и этого для многих было достаточно… Никто из них понятия не имел ни о рычагах управления государством, ни о финансах, ни о большой европейской политике, но давно подмечено, что критиковать чьи-то действия, не предлагая взамен своих рецептов, – дело слишком легкое и увлекательное, чтобы от него отказался хоть один напыщенный болван или светский горлопан…
      Д'Артаньян понял, что, пожалуй, напрасно считал себя до сих пор человеком, которого нечем смутить. Разговоры здешние были таковы, что, казалось, сюда сию минуту должна ворваться королевская стража, засадить половину присутствующих в Бастилию, а другую половину колесовать на Гревской площади, у Трагуарского креста или у церкви святого Павла, где обычно расставались с жизнью узники Бастилии. А сам д'Артаньян, как ему представлялось, неминуемо разделил бы их участь как сообщник, поскольку молча слушал все эти речи…
      Однако шло время, а все эти невероятно вольнодумные и оскорбительные для кардинала разговоры продолжались с прежним накалом, как будто никто из присутствующих не верил, что окажется похороненным на кладбище святого Иакова, где, как известно, бесчестно погребали государственных преступников. Понемногу и д'Артаньян стал успокаиваться, понимая, что это, вероятнее всего, обычные, ежедневные сплетни, так и не наказанные Бастилией…
      – Что вам угодно? – высокомерно обратился к нему некий раззолоченный господин. – Я вижу, вы здесь человек совершенно новый… Не назовете ли ваше имя и цель прихода?
      Нервы д'Артаньяна настолько были расстроены и взбудоражены всем услышанным, что он едва не назвал этого вельможу почтительно «сударем», но вовремя сообразил, что это не более чем лакей г-на де Тревиля, пусть и сверкавший золотыми галунами.
      Изо всех сил пытаясь держаться независимо – ибо лакей любой важной особы все же не более чем лакей, – он ответил, с неудовольствием отмечая, что голос его дрожит:
      – Я – д'Артаньян, дворянин из Беарна… земляк господина де Труавиля…
      – Кого? – с неподражаемой интонацией осведомился раззолоченный павлин.
      – Господина де Тревиля, – торопливо поправился гасконец. – Не будете ли вы так добры, любезный, исходатайствовать мне у вашего хозяина несколько минут аудиенции?
      Он несколько овладел собой – и его горящий взгляд недвусмысленно напомнил обладателю раззолоченной ливреи, что слуга всегда слуга, а дворянин со шпагой на боку всегда дворянин, и забвение этой немудреной истины чревато порой нешуточными последствиями… Уже чуть более почтительным тоном лакей спросил:
      – У вас есть какие-нибудь рекомендательные бумаги, которые я должен буду передать господину де Тревилю?
      – Нет, – кратко ответил д'Артаньян, вздохнув про себя. Лакей поднял бровь, однако ответил вежливо:
      – Я доложу.
      – Мне бы не хотелось ждать долго…
      Лакей, обозрев его с ног до головы, сказал:
      – Простите, с у д а р ь, но в данную минуту у господина де Тревиля имеет честь пребывать канцлер Сегье, первый чиновник короны. Так что ваша милость наверняка не будет в претензии немного обождать…
      И, задрав нос, скрылся в кабинете. Совершенно ясно было, что следует изготовиться к долгому ожиданию, – и д'Артаньян покорился неизбежному, напряг глаза, всматриваясь в дальний угол зала: показалось вдруг, что там мелькнула знакомая перевязь, расшитая золотом, правда, исключительно с одной стороны…
      – Господин де Тревиль ожидает господина д'Артаньяна, – послышался вдруг зычный голос лакея.
      Наступила тишина – как обычно в то время, когда дверь кабинета оставалась открытой, – и молодой гасконец торопливо пересек приемную, спеша войти к капитану мушкетеров.
      Оказавшись в кабинете, он поклонился чуть ли не до самой земли и произнес довольно витиеватое приветствие, но де Тревиль, ответив довольно сухим кивком, прервал его на полуслове:
      – Соблаговолите подождать минутку, любезный д'Артаньян, я должен покончить с предыдущим делом…
      «Интересно, почему же вы в этом случае поторопились меня пригласить?» – подумал д'Артаньян то, что, конечно же, не осмелился бы произнести вслух.
      Вежливо склонив голову, он встал в стороне от стола, краешком глаза наблюдая за стоявшим перед де Тревилем канцлером королевства – высоким худым мужчиной, чья одежда намекала как на его духовное, так и судейское прошлое.
      – Итак, вы не собираетесь прикладывать печать? – вопросил де Тревиль, потрясая какими-то бумагами.
      – Не собираюсь, – кратко ответил канцлер. – Простите, не собираюсь.
      – Позвольте освежить вашу память, – суровым тоном начал де Тревиль. – Ее величество королева соблаговолила данными грамотами оказать мне некую милость. И ваша обязанность сводится лишь к тому, чтобы приложить печать…
      – Именно этого я и не собираюсь делать, – спокойно сказал канцлер. – Господин де Тревиль, я далек от того, чтобы вмешиваться в военные дела, но во всем, что касается государственного управления, извольте уж считать более компетентным меня. Милость, вам оказанная, вызовет нешуточный ропот среди множества людей, чьи интересы эти грамоты затрагивают, и последствия могут оказаться самыми непредсказуемыми. Стоит ли ради удовлетворения ваших прихотей вызывать смуту, которая…
      Де Тревиль перебил его самым неприязненным тоном:
      – Интересно, вам придает смелости то, что вы в милости у кардинала, или это упрямство присуще вам изначально?
      «Я бы непременно оскорбился, – подумал д'Артаньян. – Такой тон даже для гасконца непозволителен, когда говоришь с канцлером королевства…»
      Канцлер Сегье невозмутимо ответил:
      – Смелости, дорогой де Тревиль, мне придает многолетний опыт государственного чиновника, привыкшего всегда просчитывать последствия тех или иных поступков, в особенности когда речь идет о милостях, выпрошенных из сущего каприза…
      «А он не трус, хоть и похож на святошу, – одобрительно подумал д'Артаньян. – Неплохой ответ».
      – Позволю вам напомнить, что этот «каприз» одобрен ее величеством, – сурово сказал де Тревиль.
      – Милейший капитан, – проникновенно сказал канцлер, – королева еще так молода и не особенно искушена в делах государства. Для того и существуют опытные чиновники, чтобы думать о последствиях… Если вы соблаговолите несколько смягчить суть своих претензий…
      – Смягчить? – саркастически усмехнулся де Тревиль. – Нет уж, предпочитаю поступить иначе. Что ж, не будем возвращаться к этому разговору…
      И он с треском разорвал грамоты, небрежно швырнув обрывки на стол перед собой. Даже провинциалу вроде д'Артаньяна было ясно, что капитан мушкетеров, пожалуй, несколько занесся, говоря таким образом с первым чиновником короны.
      – Вот видите, дело разрешилось само собой… – как ни в чем не бывало произнес канцлер. – Что ж, разрешите откланяться…
      Он повернулся и величаво прошествовал к двери, вызвав молчаливое одобрение д'Артаньяна, признавшего в душе, что он, пожалуй, не смог бы на месте канцлера сохранить столь гордую невозмутимость…
      Де Тревиль, сразу видно, кипел от сдерживаемой ярости. У д'Артаньяна возникли подозрения, что всемогущий капитан мушкетеров для того его и пригласил в кабинет, чтобы провинциал стал свидетелем того, как независимо держится де Тревиль даже в с высшими сановниками королевства. Однако, обманувшись в своих ожиданиях касаемо неведомых д'Артаньяну милостей или привилегий, де Тревиль впал в нешуточную злобу, что было видно невооруженным глазом…
      Он все же попытался сделать над собой усилие, спросил почти любезно:
      – Итак, вы – сын моего старого друга д'Артаньяна… Чем могу быть вам полезен? Говорите кратко, время у меня на исходе…
      Д'Артаньян, следуя совету, сказал:
      – Уезжая из Тарба в Париж, я рассчитывал просить у вас плащ мушкетера…
      – И только-то? – поморщился де Тревиль, пребывая в самом дурном расположении духа. – Молодой человек, я не хочу быть резким, однако вынужден вам пояснить: по личному становлению его величества никого не зачисляют в мушкетеры, пока он не испытан в нескольких сражениях, или не совершил каких-то особо блестящих подвигов, либо, наконец, не потаскал пару лет мушкет в каком-то более скромном гвардейском полку или роте…
      Д'Артаньян признавал справедливость его слов – беда лишь, что они были сказаны, на его взгляд, не самым любезным тоном, а известно ведь, что порой интонация важнее содержания… Неловкость, пережитая д'Артаньяном в приемной и во дворе, настроила его самого отнюдь не на мирный лад, и он закусил удила. К тому же де Тревиль добавил еще более сварливым тоном:
      – Конечно, если вас, любезный провинциал, заботит не суть, а быстрый результат… В этом случае вас с распростертыми объятиями примут, скажем, у мушкетеров кардинала, где склонны раздавать налево и направо гвардейские плащи первому попавшемуся…
      – Сударь! – сам ужасаясь своему тону, произнес д'Артаньян. – Не будете ли вы столь любезны повторить ваши последние слова…
      И замолчал, испугавшись того, что мог наговорить. На лице де Тревиля появилось нечто похожее на смущение, и он сказал примирительно:
      – Бога ради, юноша, простите мою резкость. Я очень уж зол… Разумеется, я не имел в виду вас, когда упомянул о «первых попавшихся». Я лишь имел в виду, что мушкетеры кардинала во многом уступают кое-каким другим ротам…
      Если разобраться, это было форменное извинение капитана королевских мушкетеров перед никому не известным юным провинциалом. Однако д'Артаньян думал о другом: теперь, когда стало ясно, что вожделенный плащ ускользнул из его рук, это, как ни странно, придало юноше решимости. И он громко произнес:
      – Прошу прощения, господин де Тревиль, вы уверены в справедливости вашего утверждения?
      Де Тревиль, уже считавший, очевидно, разговор оконченным, резко поднял голову:
      – Что вы, черт побери, имеете в виду, д'Артаньян?
      – Совсем недавно в Менге мне пришлось столкнуться с двумя из ваших мушкетеров… по крайней мере, они выдавали себя за таковых. Одного я победил в поединке, а второй показал мне спину, не доводя до боя. Мне известны лишь их странные прозвища – Атос и Портос… Как видите, иногда мушкетеры уступают не только гвардейцам кардинала, но и первому встречному юному провинциалу.
      – Атос и Портос? Что за вздор!
      – Возможно, они были самозванцами, – кротко сказал д'Артаньян. – В этом меня убеждают последующие события. После отъезда обоих господ у меня пропали рекомендательные письма, адресованные как вам, так и господину де Кавуа…
      – Вот как. Вы знаетесь с кем-то, кто знается с Кавуа? – спросил де Тревиль и только теперь осознал всю фразу. – Что вы себе позволяете, юноша? Вы осмелились обвинить моих мушкетеров в краже бумаг у дворянина?! Положительно, для никому не известного провинциала вы слишком много себе позволяете! Черти и преисподняя! В конце концов, откуда я могу быть уверенным, что вы и в самом деле сын моего старого друга д'Артаньяна, а не наглый самозванец?
      Д'Артаньян, поклонившись, ответил преспокойно:
      – Мою личность помогли бы засвидетельствовать те самые бумаги, что таинственным образом пропали после отъезда господ мушкетеров из Менга…
      – Довольно, – резко распорядился де Тревиль. Широкими шагами пересекши кабинет, он яростно распахнул дверь и крикнул в прихожую: – Атос! Портос!
      В кабинете сразу же появились двое мушкетеров, при виде которых д'Артаньян вновь добросовестно скопировал хищную усмешку Рошфора, ибо это были именно те дворяне, с кем он столкнулся в Менге.
      – Вам знаком этот юноша? – неприязненно осведомился де Тревиль.
      – Ну, мы имели случай с ним беседовать… – ответил Атос бесстрастно.
      – Господин Атос употребляет не самые подходящие слова, – сказал д'Артаньян с неприкрытым торжеством. – Результатом нашей с ним беседы стало то, что он уклонился от боя, предоставив местной челяди напасть на меня с вилами и лопатами… Что до господина Портоса, то он-то шпагу как раз обнажил, не могу упрекнуть… но его никак нельзя назвать победителем в нашем поединке, ибо это означало бы погрешить против истины…
      Взгляд де Тревиля казался острее кинжала:
      – Атос, Портос! Что скажете?
      – Мой капитан, произошла досадная случайность… – пробормотал великан, глядя на д'Артаньяна с лютой злобой и раздувая ноздри. – Никто не застрахован от того, что споткнется на случайном камне… Вы мне сами рассказывали из древней истории про этого перса, Ахилла, которому стрела нечаянно попала в пятку…
      – Другими словами, вы оказались побеждены? Вот этим юнцом?
      – Я же говорю, роковая случайность… – пробурчал Портос, опуская глаза. – Нога подвернулась на камне…
      – А мне помнится, я выбил у вас шпагу, – сказал д'Артаньян безжалостно.
      Портос, насупившись, ответил яростным взглядом.
      – А вы, Атос? – в сердцах притопнул ботфортом де Тревиль. – Этот мальчишка осмелился обвинить вас в том, что вы показали ему спину.
      – Мне пришлось именно так и поступить, капитан, – ответил Атос с полным достоинством. – Поскольку бывают ситуации, когда дворянин настолько не принадлежит себе, что вынужден пренебречь даже правилами чести… Дело, напоминаю, было в Менге…
      – В Менге… – как эхо, повторил де Тревиль, обменявшись со своим мушкетером понимающим взглядом. – Ну да, я как-то не сообразил… – И его лицо, когда он повернулся к д'Артаньяну, стало недружелюбным еще более. – Так это вы помогали Рошфору?
      – Совершенно не припомню, чтобы я хоть в чем-то помогал графу Рошфору, – сказал д'Артаньян, явственно ощущая воцарившиеся в кабинете холодок и напряжение. – Скорее уж граф был настолько любезен, что разогнал сброд, напавший на меня… о, не буду говорить «по указке этих вот господ». Попросту так уж совпало… Роковая случайность, пользуясь терминологией господина Портоса. Так уж вышло, что сброд с лопатами и палками напал на меня аккурат в тот миг, когда я намеревался призвать к ответу господина Атоса, решившего уклониться от схватки…
      – Господин Атос только что объяснил причины, по которым он был вынужден так поступить, – ледяным тоном сказал де Тревиль. – И должен заметить, что его объяснения меня полностью устраивают. В самом деле, бывают ситуации, когда дворянин не принадлежит себе…
      – О, помилуйте, кто я такой, чтобы оспаривать это утверждение? – с полнейшей беззаботностью вопросил д'Артаньян. – Я и не пытаюсь… Я всего лишь рассказал вам, как встретился в Менге с двумя из ваших мушкетеров… и господа мушкетеры были настолько любезны, что, собственно говоря, подтвердили мой рассказ… Не так ли, господин Атос? Господин Портос?
      Оба достойных шевалье молча смотрели на него с сумрачным видом людей, получивших нешуточное оскорбление – и намеренных в самом скором времени за него расплатиться. Д'Артаньян, осознававший всю серьезность ситуации, тем не менее улыбался во весь рот: кому еще удавалось так вот оконфузить двух мушкетеров в присутствии их капитана? Пожалуй, удовольствие это стоило крушения надежд на мушкетерский плащ…
      – Вот видите, господин де Тревиль, господа молчанием выражают свое согласие, – сказал д'Артаньян. – Все было именно так. Но были еще пропавшие письма…
      – Он обвиняет вас в том, что вы похитили его письма, – с бесстрастным видом произнес де Тревиль.
      – Меня, должно быть, неправильно поняли, – торопливо поправил д'Артаньян. – Я вовсе не говорил, что подозреваю самих господ мушкетеров в столь недостойном поступке. Я сказал лишь, что мои письма исчезли после их отъезда…
      – По-моему, это одно и то же, – сказал де Тревиль. – Как бы вы ни играли словами подобно вашему учителю Рошфору… Атос? Портос?
      Атос, подняв правую руку, произнес с тем же хладнокровием:
      – Даю слово дворянина, что я не похищал писем этого… юноши и даже не держал их в руках.
      – Вот именно! – сказал Портос. – Вот именно! Я тоже клянусь!
      – Не сомневаюсь, господа, что именно так все и обстояло, – сказал д'Артаньян. – Но можно ли сказать то же самое о ваших слугах? Можете ли вы поручиться за них в том, что они…
      – Сударь, вы невежа, – сказал Атос, бесстрастностью тона лишь подчеркнувший оскорбление. – Сразу видно, что вы приехали издалека. У дворян столицы королевства нет и не может быть привычки ручаться за слуг. Ручаться за слугу? Фи! Где вы воспитывались?
      – Откровенно говоря, я вовсе и не воспитывался, – сказал д'Артаньян. – Ну что вы хотите, господин Атос, от Тарба? Какого такого воспитания? Очень рад, что вы посвятили меня в тонкости столичного этикета. Что мне ответить на «невежу»? Ну, разве что… Я и в самом деле считаю вас большого ума человеком…
      – Дьявольщина! – прорычал Портос. – Убьет его кто-нибудь наконец?
      И он сделал движение, словно собирался выхватить шпагу.
      – Вы еще не излечились от простуды, вынудившей вас носить плащ даже в нынешнюю жаркую погоду? – кротко спросил д'Артаньян.
      Портос, издав нечленораздельный рык, на ладонь вытянул клинок из ножен, но де Тревиль резко приказал:
      – Шпагу в ножны, Портос! Оставайтесь оба на месте. Теперь я полностью согласен с вами, что этого юношу, о котором неизвестно даже, кто он такой, следует хорошенько проучить… Но вы подумали, что будут говорить в Париже, если его проткнут здесь? У меня в кабинете? У меня в доме? Черт возьми, посмотрите на него! Все назовут моих мушкетеров детоубийцами…
      – Те, кто видел меня в Менге, в деле с господином Портосом, вряд ли станут употреблять такое определение, – сказал д'Артаньян хладнокровно, чувствуя себя победителем в этой странноватой стычке.
      – Извольте замолчать, сударь! – прикрикнул на него де Тревиль. – И, будьте так любезны, покиньте немедленно мой дом, где ваше пребывание, согласитесь, является не вполне уместным… Господа мушкетеры не двинутся с места и уж, безусловно, не станут ввязываться в драку…
      – Ну да, им не привыкать, – сказал д'Артаньян.
      – Сударь, не вынуждайте меня кликнуть лакеев… – зловеще-тихо произнес де Тревиль. – Не знаю, что за игры вы ведете, но участвовать в них я не намерен. Если вам так уж приспичило быть убитым, пусть это произойдет где-нибудь в другом месте…
      – Что ж, это вполне справедливо, – сказал д'Артаньян ему в тон и вежливейшим образом раскланялся со всеми тремя. – Примите мои уверения в совершеннейшем к вам почтении… и не сочтите за обременительный труд передать мое восхищение очаровательной белошвейке по имени Мари Мишон… Это касается вас, господин Атос… Впрочем, если мое поручение возьмется выполнить господин Портос, я не буду в претензии. Всего наилучшего!
      – Минуту, любезный д'Артаньян, – сказал Атос. – Относите ли вы себя к поэтическим натурам?
      – Простите?
      – По вкусу ли вам изящная словесность?
      – Черт возьми, да! – сказал д'Артаньян. – Особенно мне по душе «Декамерон» синьора Боккаччио, хоть он и написан не рифмами…
      – Прекрасно, – сказал Атос. – В таком случае, душевно вас прошу, озаботьтесь в ближайшее же время отыскать в Париже какого-нибудь рифмоплета – их тут полно, берут недорого – и закажите ему красивую, прочувствованную эпитафию на собственную могилу. Разумеется, если считаете, что обычной эпитафии вам будет недостаточно. Только умоляю вас, не медлите…
      – Когда мы встретимся с вами вновь, любезный Атос, – сказал д'Артаньян, кланяясь, – вы поймете, что вам самому следовало бы воспользоваться тем, что вы предложили мне… Честь имею, господа!
      Он раскланялся и вышел, решив не испытывать далее судьбу. На сей раз он миновал приемную и двор гораздо быстрее, без дипломатических ужимок.
      Лишь оказавшись на улице, он трезво подумал, что в одночасье нажил себе чересчур уж могущественных врагов, в то время как друзей поблизости по-прежнему не наблюдалось. Но гасконец ни о чем не сожалел, наоборот, был доволен собой, как только может быть доволен беарнский недоросль, богатый лишь бравадой и не научившийся по молодости лет беречься опасностей. Удручали его даже не внезапно нажитые враги, а то, что одна из дорог, по которой он намеревался было шагать к успеху и карьере, оказалась совершенно непроходимой…
      Но разве эта дорога была единственной?
      – Что же, – проворчал себе под нос д'Артаньян. – Самое время вспомнить какую-нибудь подходящую гасконскую пословицу. Что бы такое… Ну как же! «Если тебе не удалось напиться из озера, ступай к роднику»… Черт меня подери, самое оно!

      Особняк на улице Сен-Оноре, где держал свою штаб-квартиру капитан мушкетеров кардинала Луи де Кавуа, во многом напоминал резиденцию де Тревиля – точно так же и обширный двор, и приемная были полны господ самого бретёрского вида, развлекавшихся шутливыми поединками и последними придворными сплетнями, среди которых главное место отводилось самой знаменитой любовной интриге королевства тогдашнего времени – недвусмысленным ухаживаниям за Анной Австрийской блестящего герцога Бекингэма, фаворита и первого министра английского короля. История эта столь широко распространилась по Франции, что д'Артаньян слышал кое о чем еще в Тарбе, – но здесь она обсуждалась с той смелостью, какой не могли себе позволить провинциалы. Господа гвардейцы без малейшего стеснения соглашались, что после известного свидания в амьенских садах его величество король, несомненно, стал обладателем того невидимого украшения на челе, что видно всякому, кроме его обладателя. Если и были какие-то частности, требовавшие дискуссий, то касались они вещей глубоко второстепенных – например, сколько всего раз королевский лоб оказался увенчан теми развесистыми отростками, что составляют неотъемлемую принадлежность четвероногого сподвижника св. Губерта…
      Поскольку в ближайшие недели во Францию должно было прибыть английское посольство, дабы торжественно увезти на свой туманный остров предназначенную в жены королю Карлу Первому принцессу Генриетту Марию, сестру Людовика Тринадцатого, сходились на том, что глава означенного посольства, герцог Бекингэм, надо полагать, приложит все усилия, чтобы выполнить еще одну миссию, не обозначенную в верительных грамотах…
      Впрочем, все, даже самые злоязычные, признавали, что нельзя очень уж строго судить молодую королеву – ведь известно, что его величество в некоторых вопросах является полной противоположностью своему славному отцу Генриху Наваррскому, обрекая молодую и пылкую испанку на унизительное целомудрие. Коли уж дошло до того, что его христианнейшее величество особым эдиктом запретил при дворе не только чересчур смелые вырезы платьев, но даже и наряды, чрезмерно обтягивающие фигуру, дабы, как он выражался, «не поощрять откровенных приглашений к сладострастию и избыточной вольности нравов»…
      Собственно говоря, насколько уяснил д'Артаньян, прислушиваясь к разговорам, неудовольствие здесь вызывало, конечно же, не стремление королевы найти маленькие любовные радости на стороне, а то, что она для этих целей выбрала не кого-то из славных французских дворян, а заезжего англичанина, традиционного врага Страны Лилий. С этой точки зрения предыдущая королева Мария Медичи, даром что итальянка, показывала себя французской патриоткой – если, конечно, не считать презренного Кончини…
      Нужно отметить – быть может, с прискорбием, – что д'Артаньян уже не шарахался так от этих разговоров, как это имело место в особняке де Тревиля. Он уже перестал ждать, что вот-вот ворвется королевская стража и поволочет всех присутствующих в Бастилию. Начал понемногу привыкать, что столичные пересуды чрезвычайно вольны и, что немаловажно, караются колесованием или Бастилией в исключительно редких случаях…
      Когда лакей провел его в кабинет капитана, он увидел перед собой мужчину тридцати с лишним лет, чуть располневшего, с румяным лицом, не лишенным известного лукавства, – и буквально сразу же по выговору опознал в нем уроженца Пикардии.
      – Прошу вас, садитесь, шевалье, – предложил де Кавуа с той чуточку отстраненной вежливостью, что служит признаком человека безусловно светского. – Итак, вы – д'Артаньян… из Беарна. Подобно многим провинциалам вы… да что там, и ваш покорный слуга в том числе, пустились в Париж за фортуной… Мне следовало бы поинтересоваться вашими рекомендательными письмами, но я слышал, что вы их утратили при странных обстоятельствах…
      – Ваша милость! – воскликнул д'Артаньян в непритворном удивлении. – Неужели слухи о злоключениях ничем не примечательного дворянина докатились и до Парижа?!
      – Его высокопреосвященство кардинал обязан знать все, что творится в стране, – сказал де Кавуа уклончиво. – А следовательно, и его слуги обязаны не ударить в грязь лицом… Итак, вас угораздило столкнуться с этими головорезами Атосом и Портосом…
      – И, между прочим, даже остаться победителем в поединке! – заявил д'Артаньян, гордо подняв голову.
      – Да, и это мне известно… Вы, часом, не пытались ли найти на них управу у господина де Тревиля?
      – Господин капитан, вы, честное слово, ясновидец, – сказал д'Артаньян, заметно поскучнев. – Как раз пытался, но… В общем, мои надежды оказались напрасны.
      – Этого следовало ожидать, д'Артаньян. Мушкетеры короля, начиная с их капитана, – тесно спаянная компания, кое в чем подобная, увы, алжирским пиратам… Человеку со стороны нечего искать справедливости там, где ущемлены их интересы.
      – Я это уже понял, – сказал д'Артаньян. – Ну что же, у меня остается еще шпага, с которой вышеупомянутые господа уже знакомы… И я знаю, где их искать…
      – Послушайте моего совета, молодой человек, – серьезно сказал де Кавуа. – Конечно, при быстрой ходьбе обычно одолевают изрядный кусок пути – но и больнее всего расшибают себе ноги, излишне торопясь вперед… Вы сейчас не более чем одинокий храбрец – а эти господа многочисленны, спаяны традициями роты и, что еще опаснее, имеют неплохую поддержку в Лувре. Так что, умоляю вас, воздержитесь от опрометчивых решений. Я не сомневаюсь в вашей храбрости, но даже славные герои прошлого не рисковали выходить в одиночку на целое войско…
      – Вот об этом и разговор! – живо подхватил д'Артаньян. – Поверьте, любезный капитан, я не настолько самонадеян, чтобы в одиночку противостоять всему свету. Собственно говоря, я и прибыл в Париж, чтобы, смирив гасконскую гордыню, стать частичкой некой силы…
      – Догадываюсь, – кивнул де Кавуа. – Вероятнее всего, вы станете просить о зачислении в роту?
      – Вы, положительно, ясновидец, – поклонился гасконец. – В самом деле, я имею дерзость просить вас именно об этом.
      Де Кавуа посмотрел на него с хитрым прищуром:
      – И вас не останавливает то, что гвардейцы кардинала, как бы это дипломатичнее выразиться, не всегда окружены всеобщей любовью? Увы, большей частью обстоит как раз наоборот…
      – Черт побери! – сказал д'Артаньян. – Какое это имеет значение, если сама служба столь выдающейся личности, каков кардинал, искупает все неудобства? Знаете, мой отец крайне почтительно отзывался о его высокопреосвященстве и ценит в нем государственного мужа… И то, что я видел и слышал по дороге сюда, лишь укрепляет меня в этом убеждении. И, наконец… – дерзко ухмыльнулся он. – Эта самая неприязнь, что порой высказывается окружающими, как раз и служит великолепным поводом…
      – Почаще обнажать шпагу?
      – Прах меня побери, вот именно!
      – Сударь… – сказал де Кавуа. – Если надо быть бравым, для этого совсем не обязательно быть задирой. Бывают порой случаи, когда поручения кардинала как раз заключаются не в том, чтобы звенеть шпагой…
      – Охотно вам верю.
      – И запомните еще вот что, любезный провинциал, – продолжал де Кавуа. – Не хотелось бы, чтобы ваше буйное воображение сыграло с вами злую шутку. В конце концов, и мушкетеры короля, и мушкетеры кардинала служат одному королю, одному знамени. Конечно, случаются порою… прискорбные инциденты, вызванные чрезмерной запальчивостью. Однако стычки таковые, безусловно, осуждаются как его величеством, так и его высокопреосвященством, рука об руку трудящимися на благо королевства…
      – Ну да, я знаю, – сказал д'Артаньян с видом величайшего простодушия. – Я кое о чем наслышан был в дороге… Мне говорили достойные доверия люди, что господин кардинал порою рассылает по провинциям специальных людей, чтобы они отыскали ему тамошних знаменитых бретёров, достойных пополнить ряды мушкетеров его высокопреосвященства… Речь, разумеется, идет о том, чтобы таковые господа проявили себя исключительно против испанцев или иного внешнего врага…
      И он не удержался от улыбки, прекрасно уже зная, что как король, так и кардинал кичились отвагой своих гвардейцев – которую те, конечно же, проявляли в стычках меж собою, к явному негодованию своих господ и по скрытому их поощрению…
      – Положительно, мне говорили о нем сущую правду, – пробормотал де Кавуа в сторону. – Этот гасконец и неглуп, и хитер… И он громко произнес:
      – Не стану скрывать, любезный д'Артаньян, кое в чем вы все же правы… Шпагу приобретают не для того, чтобы она пылилась в ножнах где-нибудь в чулане. Однако, боюсь, именно те обстоятельства, о которых вы поминали, как раз и преграждают вам путь в мою роту… по крайней мере, пока…
      – Что вы имеете в виду? – не без обиды спросил д'Артаньян.
      Де Кавуа встал, обошел стол и, приблизившись к гасконцу, дружески положил ему руку на плечо:
      – Мой дорогой д'Артаньян, прошу вас, не обижайтесь и выслушайте меня с должным благоразумием. Я ничуть не собираюсь ставить под сомнение вашу отвагу. Наоборот, вы прекрасно показали себя в Менге. Совсем неплохо для неопытного юноши. Черт побери, выбить шпагу у Портоса – не столь уж никчемное достижение…
      – И обратить в бегство Атоса, не забывайте! – вновь гордо задрал голову д'Артаньян.
      – Вот этим я бы не советовал вам гордиться, – мягко сказал де Кавуа. – Господин Атос кто угодно, только не трус. И коли уж он показал вам спину, у него были весомейшие причины.
      – Что ж, я не настолько туп, чтобы этого не понять, – кивнул д'Арганьян. – Ну да, конечно, у него были какие-то письма, из-за которых он даже рисковал прослыть трусом… Ну что же, постараюсь с ним встретиться, когда он никуда не будет спешить.
      – Мы несколько отклонились от предмета беседы, – решительно прервал де Кавуа. – Я подвожу вас к несколько иной мысли… Видите ли, д'Артаньян, вы и в самом деле неплохо показали себя… но, знаете ли… лишь поначалу. Понимаете, иногда финал битвы еще более важен, нежели она сама. Еще раз прошу, не обижайтесь… но чем, в итоге, закончилась ваша гасконада? Тем, что шпага ваша была сломана, что вы с разбитой головой лежали в пыли и были унесены в состоянии полнейшей беспомощности…
      – Черт побери! – воскликнул д'Артаньян, выпрямляясь на стуле, точно в седле боевого коня и ища эфес шпаги.
      – Господин д'Артаньян… – сказал де Кавуа с укоризной, хотя и не сразу, но несколько успокоившей гасконца. – Повторяю, я считаю вас недюжинным храбрецом… Я хочу лишь объяснить вам, что именно этот финал несколько повредил вашей репутации. Перед всеми вы, как ни печально, предстанете отнюдь не победителем двух знаменитых мушкетеров… В людском мнении запоминаются не какие-то эпизоды, а непременно финал всего дела…
      – Что ж, в том, что вы говорите, есть своя справедливость, – признался д'Артаньян, понурив голову. – Не могу этого не признать… Простите, что отнял у вас время…
      И он, видя полное крушение всех надежд, попытался бы по встать, но де Кавуа, сжав его плечо неожиданно сильной рукой, принудил остаться на месте.
      – Мой вам совет, д'Артаньян, – сказал он повелительно, – избавьтесь от глупой обидчивости. И научитесь выслушивать собеседника до конца. Наш разговор далеко не закончен… Вам и в самом деле рановато пока надевать плащ моей роты. Но это отнюдь не значит, что я намерен отправить вас восвояси. Черт возьми, у вас есть задатки. Наберитесь же терпения и ждите случая их проявить. А что до службы… Что вы скажете о зачислении кадетом в одну из частей Королевского Дома? Право же, для бедного гасконского недоросля это не столь уж плохая первая ступенька… Что скажете?
      Д'Артаньян про себя признал, что слова капитана полностью справедливы, – Королевский Дом, или Старые Корпуса, как еще именовались гвардейские части, был неплохим карьерным началом для нищего приезжего из Тарба…
      С похвальной скромностью он спросил:
      – Позволено ли мне будет выбрать меж конницей и пехотой?
      – Пожалуй, да, – подумав, кивнул де Кавуа. – Итак? Что вы выбираете – телохранители, стражники или рейтары?
      – А не объясните ли провинциалу, – сказал д'Артаньян, – в которой из этих рот больше людей, разделяющих мое отношение к господам королевским мушкетерам?
      – Пожалуй что, в рейтарах, – не задумываясь, ответил Кавуа.
      – В таком случае соблаговолите считать меня рейтаром.
      – Охотно, – сказал де Кавуа и, вернувшись за стол, придвинул к себе письменные принадлежности. – Я сейчас напишу записочку к господину де Ла Селю, который, получив ее, немедленно зачислит вас кадетом к рейтарам. По этой же записке вам выдадут седло рейтарского образца, кирасу и шлем. Об остальном, увы, вам следует позаботиться самостоятельно… У вас есть конь?
      Д'Артаньян ответил унылым пожатием плеч.
      – Не удручайтесь, – сказал де Кавуа с веселыми искорками в глазах. – Так уж случилось, что некий неизвестный благотворитель, чье имя я никак не могу назвать, поскольку связан словом, желает оказать вам некоторую помощь…
      И он, открыв ящик стола, выложил перед собой приятно зазвеневший кожаный мешочек.
      – Здесь сто пистолей, – пояснил капитан. – Вполне достаточная сумма, чтобы обзавестись подходящей лошадью и кое-какими мелочами, необходимыми гвардейцу… Я надеюсь, вам не свойственна чрезмерная щепетильность?
      – Ну что вы, господин капитан, – живо сказал д'Артаньян, проворно сунув в карман столь неожиданный подарок судьбы. – Как говорят у нас в Беарне, если перед тобой упала с ветки груша, не следует пинать ее ногой, в особенности если она спелая… Передайте мою горячую и искреннюю благодарность неизвестному дарителю… – Тут в голову ему пришла неожиданная мысль, и он решительно продолжил: – А то слово, которым вы связаны, не позволяет ли все же уточнить – о неизвестном дарителе идет речь… или о неизвестной дарительнице?
      – Увы, не позволяет, – с непроницаемым видом сказал де Кавуа. – Могу лишь сказать, что данная особа искренне к вам расположена…
      Д'Артаньян понял по его решительному виду, что ничего более не добьется, – и распрощался, рассыпаясь в выражениях, полных благодарности.
      Отсюда он первым делом направился на Пре-о-Клер к лошадиным барышникам и после ожесточенного торга стал беднее на семьдесят пистолей из нежданно свалившихся с небес ста – но и обладателем весьма неплохого английского коня, которого с важным видом велел отвести в казармы рейтаров, куда немедленно направился и сам. Господин де Ла Сель, встретивший его крайне любезно, вмиг уладил нехитрые формальности, так что д'Артаньян не просто вышел оттуда кадетом – выехал на коне под рейтарским седлом.
      Памятуя о двух еще гасконских пословицах, как-то: «Хоть карман пустой, да бархат густой» и «Если в кармане ни единого су, позаботься о цветном плюмаже», он незамедлительно отыскал галантерейную лавку, где обзавелся шелковым галстуком с полудюжиной цветных бантов к нему, а также пряжками, цепочками и лентами для камзола. И лишь потом поехал к оружейнику на улицу Железного Лома, где после долгого и вдумчивого изучения отобрал себе пару пистолетов рейтарекого образца. И в первой лавке, и во второй он выкладывал на прилавок монеты с таким видом, словно по всем карманам у него были распиханы туго набитые кошельки, а управитель его поместий по первому распоряжению мог прислать хоть бочонок денег. Надо сказать, это произвело впечатление на господ торговцев, принимавших его за переодетого принца крови, – по крайней мере, так казалось самому д'Артаньяну, с величественным видом указывавшему, по какому адресу ему следует доставить покупки…

      На сей раз д'Артаньян совершенно не имел никаких причин опасаться, что его вид послужит предметом насмешек для уличной черни и дерзких парижских сорванцов. Со всех точек зрения он выглядел вполне достойно, восседая не на самом лучшем в Париже коне, но все же на таком, коего грех стыдиться любому гвардейцу. Жаль только, окружающие и не подозревали о том, что видят перед собой новоиспеченного гвардейца из Дома Короля, и д'Артаньян твердо решил разбиться в лепешку, но раздобыть в ближайшее же время денег на новое платье, сразу открывавшее бы его принадлежность к полку. Хотя от ста пистолей неизвестного благотворителя или – хотелось верить – прекрасной благотворительницы остались жалкие крохи, у гасконца уже созрел великолепный план, как приумножить скудные капиталы. В дороге он сам, свято выполняя наказы родителей, ни разу не поддался соблазну усесться за игру, но за время пути наслушался историй про невероятное везение, сопутствующее новичкам, рискнувшим впервые поставить деньги на кон. Приличные места, где можно было претворить план в жизнь, уже были ему известны.
      Конечно, это означало бы вновь нарушить родительские запреты – но д'Артаньян, как и в истории с продажей желтого мерина, успокаивал свою совесть тем, что, во-первых, родительские напутствия не вполне учитывали жизненных реалий, а во-вторых, что важнее, он собирался играть не ради азарта или всеобщей моды, а в силу суровой необходимости, чтобы раздобыть денег на экипировку. Почтенный родитель никак не подозревал, какие суммы понадобятся молодому человеку, обосновавшемуся в Париже и записанному в гвардию…
      Свернув на улицу Старой Голубятни, он заставил английского скакуна гарцевать, и тот, стряхивая пену с губ, выгнув шею и грызя удила, сделал все, чтобы его молодой хозяин выглядел как нельзя более блестяще. Воодушевленный успехом, д'Артаньян поклялся себе завтра же отправить Планше за отборным овсом – пусть даже им самим придется попоститься. А впрочем, прекрасная Луиза вряд ли позволит, чтобы постоялец, к которому она отнеслась столь радушно, чах от голода у нее на глазах. А значит, и Планше что-нибудь да перепадет…
      Подъехав к воротам, он увидел, что там ведутся несомненные приготовления к отъезду. Слуги проворно грузили в повозку чемоданы и дорожные мешки, а г-н Бриквиль наблюдал за ними со своей всегдашней кислой миной, словно подозревал, что на отрезке дороги длиною всего-то в десяток шагов нерадивые лакеи успеют украсть и пропить пожитки в ближайшем кабачке. Здесь же стоял конюх, держа в поводу оседланную лошадь хозяина, настолько уступавшую новому приобретению д'Артаньяна, что тот лишний раз испытал приятное чувство превосходства. Все усмотренное вкупе со шпагой на боку г-на Бриквиля, занимавшей это место лишь в исключительных случаях, многое сказало бы и менее наблюдательному человеку, нежели наш гасконец. Он с радостью отметил, что стоявшая тут же Луиза вовсе не походила на женщину, собравшуюся пуститься в путешествие.
      С важным видом он спрыгнул с седла и бросил поводья одному из слуг:
      – Отведи моего коня в конюшню, Клеман, да смотри, вытри его как следует!
      – Господи! – воскликнула Луиза с живейшим интересом. – Какой великолепный конь, господин д'Артаньян!
      – Пустяки, – ответил гасконец с наигранной скромностью. – Можно было подобрать и получше, но время поджимало – завтра утром следует явиться в казармы гвардейской кавалерии, представиться командиру, выяснить, в какую именно роту меня зачислили…
      – Сударь! – воскликнула прекрасная нормандка в совершеннейшем восхищении. – Вы уже в гвардии!
      – Ну, вы же знаете, что я явился в Париж делать карьеру… – сказал д'Артаньян, внутренне распираемый гордыней. И обратился к г-ну Бриквилю тем покровительственно-радушным тоном, каким всегда говорят с пожилыми унылыми мужьями молодых красавиц: – Что я вижу, любезный хозяин! Никак, изволите путешествовать?
      – Вот именно, – мрачно ответил Бриквиль со своим всегдашним кислым видом. – В Бургундию, знаете ли. Там у меня процесс в парламенте Дижона, по поводу наследства. Каковое, между прочим, выражается кругленькой суммой в семьсот пистолей, – добавил он примерно с той же едва скрытой гордыней, с какой д'Артаньян объявил о своем вступлении в гвардию.
      – А я-то решил, судя по обилию багажа, что вы собрались не иначе как к антиподам… – ответил д'Артаньян.
      – Я думаю, ради такого наследства стоило бы отправиться и к антиподам, – сухо заверил г-н Бриквиль. – А вы, я слышал, были настолько опрометчивы, что встали под военные знамена? Ах, господин д'Артаньян, молодо-зелено! Охота вам была взваливать на плечи такую обузу…
      Гордо подбоченившись, гасконец ответил:
      – Хотел бы уточнить, что я записан не в какой-нибудь провинциальный полк, а в рейтары. Которые, как известно, принадлежат к Дому Короля…
      – Ах, д'Артаньян, это все едино, – ответствовал г-н Бриквиль с гримасой, способной заставить молоко створаживаться не хуже ведьминых заклинаний. – Это все едино… Пустой карман, нерегулярно выдаваемое жалованье, муштра и выговоры, а если начнется, не дай бог, война, все еще более усугубится – погонят куда-нибудь по непролазной грязи под мушкетные пули и ядра… Послушайте моего совета, подыщите более безопасное ремесло. Гораздо более скучное, но более выгодное. Все мы грезили сказочками о блестящих отличиях на глазах короля, маршальских жезлах и ослепительных карьерах. А жизнь – она проще, любезный д'Артаньян, и гораздо скучнее… – Он печально вздохнул: – По крайней мере, не торопитесь хотя бы жениться. Иначе получится так, что, пока вы месите грязь где-нибудь во Фландрии, вокруг вашей супруги будут увиваться волокиты и вертопрахи…
      Глянув через его плечо на очаровательную Луизу, имевшую сейчас вид воплощенной добродетели, д'Артаньян усмехнулся:
      – Плохого же вы мнения о человечестве, любезный хозяин…
      – Просто я, в отличие от вас, юноша, искушен в жизни и умудрен опытом, – печально ответствовал г-н Бриквиль.
      Д'Артаньяну крайне не понравился взгляд, которым его квартирохозяин как бы связал воедино на миг гасконца и Луизу, упомянув о волокитах и вертопрахах. Ревнивцы – народ своеобразный и способны на самые непредсказуемые поступки. А потому гасконец решил с ходу увести мысли хозяина от опасного направления.
      – Вот кстати, – сказал он беззаботно. – Меня, едва я услышал ваше имя, крайне занимает один любопытный вопрос… Вы, часом, не родня ли известному Рожеру де Бриквилю, приближенному маршала Жиля де Рэ, сподвижника Жанны д'Арк?
      Похоже, он угодил в яблочко. Хозяин прямо-таки расцвел:
      – Я и не думал, любезный д'Артаньян, что вы столь сведущи в генеалогии и истории Франции, вы мне поначалу показались крайне легкомысленным юнцом, уж не посетуйте… Ну что же, пусть я и не могу представить вещественных доказательств – учитывая, какие бури пронеслись над королевством за эти двести лет и сколько бумаг погибло в пожарищах, – но в нашем роду никогда не сомневались, что со славным Рожером нас связывают родственные узы…
      «Совсем славно будет, ежели окажется, что и остальные это мнение разделяли», – подумал гасконец.
      Проследив, как увязывают его багаж, г-н Бриквиль напоследок дал жене и слугам массу советов, насколько многословных, настолько и бесполезных, ибо они сводились к банальностям – сохранять дом в порядке, плату взыскивать вовремя, избегать мотовства, вовремя тушить огни, стеречься пожара, воров и нищих… Обогатив остающихся столь мудрыми наставлениями, он, наконец, сел на коня и тронулся в путь. Любезность д'Артаньяна простерлась до того, что он добросовестно махал вслед носовым платком, пока поводка и всадник не скрылись за поворотом, – искренне надеясь, что кто-нибудь из прохожих примет его за благонравного сына, почтительно прощающегося с пустившимся в странствия отцом…
      – Ах, господин д'Артаньян, – сказала растроганно Луиза, – как благородно с вашей стороны вот так тепло провожать Бриквиля…
      Гасконец браво ответил:
      – Луиза, долг любою гвардейца – относиться со всем возможным почтением к супругу столь очаровательной женщины…
      – Интересно, – сказала Луиза, лукаво прищурясь, – а каково же в таком случае должно быть отношение гвардейца к самой женщине?
      Д'Артаньян окинул ее внимательным взором – но личико прекрасной нормандки было совершенно невинным, взгляд лишен легкомыслия, лишь в уголках алых губ таилось нечто, заставлявшее вспомнить поговорку о тихом омуте, издавна известную и в Беарне.
      – Я полагаю, опять-таки со всем возможным почтением, – сказал он в некоторой растерянности.
      – Вы полагаете… – фыркнула Луиза, решительно отвернулась и вошла в дом.
      Д'Артаньян в некотором смущении ретировался в свою комнату, где некоторое время забавлялся новехонькими пистолетами, примеряясь, насколько они удобно лежат в ладони, целясь во всевозможные предметы домашнего обихода, проверяя колесцовые замки и кремни. За окном понемногу сгущались сумерки, и пора было посылать Планше к хозяйке за свечой – обычно в Беарне он в это время уже видел десятый сон, но сейчас, взволнованный всеми происшедшими в его жизни изменениями, ложиться не собирался.
      – Любезный господин д'Артаньян! – послышался вслед за деликатным стуком в дверь голосок хозяйки. – В том ли вы виде, чтобы к вам можно было войти?
      – Разумеется, – ответил он с готовностью. Непринужденно войдя в комнату, Луиза огляделась и сделала испуганную гримаску:
      – Господи, эти военные игрушки… Уберите их куда-нибудь, а то еще выстрелят ненароком…
      – Исключено, сударыня, – ответил д'Артаньян со снисходительностью старого вояки. – Для производства выстрела необходимо, чтобы…
      – Бога ради, избавьте меня от этих ужасных подробностей! – зажала она пальчиками уши. – Скажите лучше, можете ли прямо сейчас помочь мне в мелких домашних делах?
      – С превеликой охотой! – заявил гасконец браво.
      Он только сейчас заметил, что очаровательная нормандка избавилась от корсажа, обычно стягивавшего ее стан, и пленительные округлости, коих не мог не заметить любой зоркий наблюдатель, были благодаря вырезу платья и отсутствию шнуровки открыты нескромному взору так, что г-на Бриквиля это, безусловно, не привело бы в восторг.
      «Черт побери! – подумал гасконец, направляясь следом за хозяйкой. – Неужели я настолько здесь обжился, что меня уже по-семейному не стесняются? Что бы это могло означать?»
      Вообще-то, у него были подозрения насчет того, что это может означать, но он помнил: то, что могло в Беарне оказаться простым и ясным, в Париже, не исключено, означает совершенно другое…
      – Слуги, бездельники, уже завалились спать, – щебетала хозяйка, решительно направляясь в сторону гостиной. – А я вдруг вспомнила, что сегодня совершенно необходимо достать серебро, чтобы его завтра с утра почистили…
      «Суетливая у них тут жизнь, в Париже, – думал д'Артаньян, поспешая следом. – У нас в Беарне преспокойно достали бы серебро из буфета и утречком, куда оно денется…»
      Войдя в гостиную и остановившись у высоченного прадедушки нынешних сервантов, именуемого дрессуаром, хозяйка пояснила:
      – Мне придется встать на табурет, чтобы дотянуться до верхней полки, а вы будете меня поддерживать, я ужасно боюсь высоты…
      В некотором противоречии с только что сказанным она довольно ловко вспрыгнула на табурет и потянулась к верхней полке, бросив, не оборачиваясь:
      – Поддержите же меня, а то я непременно упаду!
      Д'Артаньян после секундного колебания крепко поддержал ее за талию обеими руками – и следует сказать, что подобные домашние заботы ему крайне понравились.
      – Ах! – воскликнула вдруг молодая женщина. – У меня кружится голова, я, кажется, падаю…
      И она в самом деле рухнула с табурета прямо на руки д'Артаньяна, поневоле вынужденного крепко схватить ее в объятия. Ему стало тем временем приходить в голову, что в некоторых отношениях жизнь схожа что в Париже, что в Тарбе…
      Но додумать до конца он не успел – вокруг его шеи обвились две стройные ручки, и нежный голосок прошептал на ухо:
      – Милый д'Артаньян, а можете ли вы отнестись ко мне ужасно непочтительно? Я вам приказываю быть со мной непочтительным…
      – Гвардеец в таких случаях слепо повинуется, – сказал д'Артаньян, покрепче прижимая ее к себе и с бьющимся сердцем ощущая гибкое, сильное тело под тонким платьем.
      – Вот и прекрасно. А теперь проводите меня в спальню. Мы же не глупые подростки, чтобы целоваться посреди гостиной. Только не стучите так сапогами. Слуги отправлены со двора, но все равно – береженого бог бережет… А лучше снимите их сразу…
      Вмиг сбросив сапоги, д'Артаньян последовал за Луизой в спальню, где был незамедлительно увлечен на массивную супружескую постель под балдахином, так и не успев этикета ради сказать какой-нибудь куртуазный комплимент, коего, по его мнению, требовали приличия. Вместо этого ему было предложено помочь очаровательной нормандке избавиться от платья, после чего события приняли пылкий и недвусмысленный оборот.
      Д'Артаньян, как любой выросший в деревне, имел некоторый опыт в общении с прелестницами, склонными позволять мужчине вольности. Правда, опыт таковой был им приобретен на лесных полянах, в стогах сена и заброшенных строениях, так что он впервые оказался наедине с лишенной предрассудков дамой в натуральной спальне, на широкой постели с самым настоящим балдахином. Но это, в общем, дела не меняло, и он приложил все усилия, чтобы следовать на сей раз не родительским заветам, а наставлениям синьора Боккаччио, благо эта ситуация, пришло ему в голову, словно была взята прямиком из бессмертного «Декамерона». А это свидетельствовало, что изящная словесность и жизнь все же теснее связаны меж собой, чем это кажется иным скептикам.
      К сожалению, пришлось очень скоро признать, что его опыт не так богат, как представлялось доселе. Кое-какие уроки, преподанные ему очаровательной и пылкой нормандкой, это, безусловно, доказали, приведя в восторг и некоторое оторопение. Похоже, свою фантазию он зря считал такой уж бурной – прекрасная парижанка, руководя событиями без малейшего смущения, ввергла гасконца в такие шаловливые забавы, что он, повинуясь дразнящему шепоту и нежным опытным ручкам, сам себе удивлялся, проделывая то, что от него требовали, и, в свою очередь, подвергаясь не менее удивительным атакам. Черт побери, так вот каковы нравы в Париже! Куда там беарнским резвушкам с их неуклюжей прямотой…
      К сожалению, самые приятные вещи обладают свойством оканчиваться. Настал момент, когда столь упоительные забавы пришлось прервать по причинам отнюдь не духовным, а самым что ни на есть земным, – и д'Артаньян блаженно вытянулся на обширной супружеской постели, держа в объятиях обнаженную прелестницу так, словно имел на это все законные права.
      «Гром меня разрази, – подумал он в блаженной усталости. – Положительно, везет так, что жутко делается. Ну никаких тебе препятствий на дороге, одни достижения. Вот так вот поневоле задумаешься: а что, если трактирщик из Менга был прав и сходство мое с королевским профилем на монете отнюдь не случайное? Что, ежели… Прах и преисподняя! С одной стороны, конечно, некрасиво и даже грешно подозревать собственную матушку в недостаточной добродетели… с другой же… Персона короля, как известно, возвышается над всеми установлениями и правилами приличия, ибо монарх сам определяет, что считать добродетелью, а что – пороком. Недалеки те времена, когда люди еще указывали с гордостью в официальных бумагах титул вроде: „Сякой-то, королевский бастард“… Нет, а вдруг? Как бы это узнать дипломатичнее? Не обретался ли в наших местах великий Генрих? Не может же так везти сыну простого захолустного дворянина…»
      – Вы не уснули, мой рыцарь? – нежным голоском осведомилась Луиза.
      – Помилуйте, – спохватился д'Артаньян. – Какой гвардеец может уснуть, пребывая в подобном обществе? – И осведомился с хорошо скрытым беспокойством: – Я надеюсь, Луиза, вы не разочарованы?
      – Вы очень милый мальчик, д'Артаньян, – ответила прекрасная нормандка. – И я не сомневаюсь, что под руководством опытной учительницы вы еще станете по-настоящему опасны для дам…
      Пока д'Артаньян обдумывал ее слова, пытаясь догадаться, что здесь от комплимента, а что – от той дерзости, на которую всегда имел право слабый пол, Луиза мечтательно протянула:
      – Д'Артаньян… Как вас назвали при святом крещении?
      – Шарль, – сказал д'Артаньян. – Собственно, если уж стремиться к точности, то мое полное имя звучит как Шарль де Батц д'Артаньян де Кастельмор…
      Вообще-то, он не стремился к предельной точности, а потому не стал добавлять, что Батц и Кастельмор, собственно, давно уже представляют собой пришедшие в совершеннейший упадок клочки земли, дикие пустоши, единственным достоинством которых осталось то, что они дают владельцу право на соответствующие титулы… В конце концов, скрупулезность – качество стряпчего, а не дворянина, не правда ли?
      – Шарль д'Артаньян… – тем же мечтательным голосом произнесла Луиза. – Луиза де Батц д'Артаньян де Кастельмор… Право, это звучит гораздо более звучно и красиво, нежели Луиза де Бриквиль…
      На всякого мужчину, даже самого неискушенного, любая тень подобных намеков испокон веков действовала, как рев охотничьего рога на пугливую дичь. А потому д'Артаньян, тревожно встрепенувшись, поторопился напомнить:
      – Прелесть моя, но ведь помянутый де Бриквиль – ваш законный супруг… Перед богом и людьми…
      – Ах, милый Шарль, если бы еще перед лицом этой вот постели… Стыдно вам признаваться, но свои законные супружеские права мой дражайший супруг берется осуществить форменным образом пару раз в год – и если бы вы знали, как кратки и скучны эти редкие свидания! Никакого сравнения с вами, дорогой Шарль, уж вы-то знаете, как ублажить даму… Нет, вы в самом деле полагаете, что я была бы вам плохой женой? Я молода, смею думать, красива и отнюдь не бедна… И к тому же дворянского рода…
      «Караул! – в совершеннейшем смятении возопил про себя д'Артаньян. – Меня, кажется, хотят окрутить?! Черт, окно высоко над землей, да и пожитки остались в комнате…»
      – Неужели, милый Шарль, я вас напугала? – невинным голоском поинтересовалась Луиза, шаловливо давая волю рукам. – Ну что такого страшного в моем предложении?
      – Однако ваш муж пребывает на этом свете в полном здравии… Позвольте вам напомнить, Луиза, что по законам королевства двоемужие, как и двоеженство, карается виселицей, на коей придется болтаться и «пособнику», как выражается судейская братия, то есть мне…
      – Помилуйте, Шарль, к чему упоминать о таких ужасах? – рассудительно прервала Луиза. – Вы так храбры и ловки… Что вам стоит, вызвав де Бриквиля на дуэль, сделать меня вдовой?
      – Черт побери, это просто еще один способ попасть на виселицу, столь же надежный…
      – Ну, не преувеличивайте, Шарль! В Париже ежедневно случается столько дуэлей со смертельным исходом… А кара постигает виновных в исключительно редких случаях. У вас наверняка найдутся заступники при дворе… И вообще, я не тороплю вас сделать это немедленно. Просто поставьте перед собой такую задачу…
      – Непременно, моя радость, непременно, – торопливо заверил д'Артаньян, радуясь некоторой отсрочке.
      – В конце-то концов, все может решиться и более естественным образом, – проворковала ему на ушко Луиза. – Бриквиль, как многие брюзги и скряги, пренебрегающие к тому же супружеской постелью, страдает регулярными разлитиями желчи, и лекарь по секрету мне сообщил, что следующий удар может оказаться роковым…
      «Господи боже и пресвятая дева Мария! – взмолился про себя д'Артаньян, не на шутку устрашенный подобной перспективой. – Молю вас: в неизреченной милости вашей пошлите долгие годы жизни де Бриквилю… тому Антуану де Бриквилю, что держит меблированные комнаты на улице Старой Голубятни в Сен-Жерменском предместье… Чтобы уж никакой ошибки не случилось…»
      – Вот именно, предоставим все природе и богу, – сказал он со вздохом облегчения. – В конце концов, разве плохи такие вот отношения? В них есть та поэтическая прелесть, которой уделил столько внимания самый замечательный писатель современности, синьор Боккаччио, автор бессмертного «Декамерона»…
      – Возможно, – согласилась Луиза. – Вот только… Мне казалось, что Боккаччио, автор «Декамерона», умер лет триста тому… Впрочем, возможно, это был какой-то другой Боккаччио…
      – Черт меня раздери, – сказал д'Артаньян. – Неужели, Луиза, вы читаете романы?
      – Хочу вам напомнить, милый Шарль, что я происхожу из старого рода, а значит, учена читать и писать. В конце концов, если мадемуазель де Скюдери, особа безусловно светская, пишет романы, отчего другая особа дворянского происхождения не может романы читать? Я читала «Кира Великого», «Клелию», а также «Декамерон», «Амадиса Галльского», стихи господ Маро, Ронсара и Полиде… Конечно, этого недостаточно, чтобы сравниться со столь серьезным знатоком изящной словесности, как вы – а в вас сразу чувствуется таковой, – но и невежественной, смею думать, меня нельзя назвать… Вот вам еще одно мое ценное качество как супруги – вы всегда сможете поговорить со мной о романах и поэзии…
      – Это, конечно, достоинство… – растерянно пробормотал д'Артаньян, не на шутку встревоженный тем, что разговор вновь свернул на опасную дорожку. – А что вы читали последнее?
      – Увы, последний мой роман остался недочитанным, – печально поведала Луиза, – поскольку ко мне в руки попали лишь полсотни первых страниц без переплета. Но история эта меня крайне заинтересовала, и я охотно одолела бы роман целиком… Написал его испанец по имени Мигель де Сервантес, и повествовалось там о благородном шевалье Дон Кихоте…
      – Знавал я в Гаскони одного де Сервантеса, – сказал д'Артаньян. – Правда, звали его не Мигель, а Хорхе-Арандиго-Лусия-Фадрике, и кто-кто, а уж он-то безусловно не мог написать романа, поскольку читать и писать не умел совершенно. Он, видите ли, считал, что подобное умение попросту оскорбительно для знатного идальго и должно оставаться лишь уделом неблагородного народа… Так что это, конечно, не он… Хотя дворянин был безусловно достойный, спесив так, как может быть только испанец, как ни печально признавать подобное гасконцу…
      Он спохватился и прикусил язык, чтобы ненароком не проговориться о горничной того, беарнского де Сервантеса: при всей своей неискушенности он вдруг подумал, что Луиза без всякого восторга выслушала бы иные его воспоминания о родных краях…
      – И о чем же шла речь в том романе?
      – О пылкой любви благородного идальго к простой пастушке, кою он воображал себе принцессой…
      «Ну, это в испанском стиле», – подумал д'Артаньян, а вслух, разумеется, сказал:
      – Клянусь честью, Луиза, я вам раздобуду этот роман, пусть даже для этого придется обойти всех книготорговцев Парижа…
      Он пообещал бы сейчас и Луну с неба – лишь бы только отвлечь свою очаровательную любовницу от совершенно ненужных мыслей касаемо обзаведения новым мужем. «Не по-христиански это, – ханжески сказал себе д'Артаньян, – отнюдь не по-христиански – стремиться к новому супружеству, когда первого мужа еще не унесли черти…»
      – Вы меня крайне обяжете, Шарль! – промурлыкала Луиза, и ее голос вдруг исполнился шаловливой загадочности. – А коли уж речь зашла об изящной литературе, не припомните ли вирши господина Ронсара об аленькой маленькой пещерке?
      Покраснев в темноте, гасконец, отроду не бравший в руки никаких виршей, подумал, что, кажется, уловил все же ход ее мыслей…

      Выйдя ранним утром во двор – он еще не отвык от беарнской привычки вставать засветло, – д'Артаньян увидел там свою очаровательную хозяйку, домовито приглядывавшую за разгрузкой тележки мясника. Если у него самого от некоторой неловкости припекало кончики ушей, то прекрасная Луиза смотрела на него столь спокойно и невинно, выглядела такой безмятежной и благонравной, что наш гасконец на какой-то миг засомневался: не приснилось ли ему, что ночью он побывал в постели г-на Бриквиля, на его законном месте?
      – Доброе утро, господин д'Артаньян! – ангельским голоском поприветствовала его Луиза, выглядевшая свежей и совершенно неприступной, сущим олицетворением супружеской верности. – Как вам спалось на новом месте?
      – Прекрасно, – сказал гасконец. – Всю ночь видел чудесные сны…
      – Интересно, о чем? – прищурилась Луиза.
      – Да как вам сказать, госпожа Бриквиль… Всю ночь снились иные главы из бессмертного романа синьора Боккаччио…
      – Интересное, должно быть, было зрелище? – как ни в чем не бывало спросила она. – Вы, господа гвардейцы, – люди легкомысленные, и сны ваши, должно быть, вам под стать…
      Воспользовавшись тем, что слуги находились на значительном отдалении, д'Артаньян тихонько сказал:
      – Ах, как я сожалею, Луиза, что мы с вами сейчас не среди беарнских полей, где полно стогов сена…
      – Вот как? – еще сильнее прищурилась она с дразнящей улыбкой. – И что же со мной произошло бы в стогу беарнского сена?
      – Черт знает что, милая Луиза, – сказал д'Артаньян мечтательно. – Черт знает что…
      – Тс! – шепнула она, став серьезной. – Не дай бог, слуги услышат, они возвращаются. Вы не знаете Бриквиля, он оставил шпионов…
      – Луиза!
      – Молчите, глупец, – потребовала она настойчивым шепотом. – Нынче ночью мне все скажете… – И добавила громко: – Шевалье, помнится, вы обещали мне раздобыть роман некоего испанца…
      Д'Артаньян поклонился:
      – Мадам, не зря говорится – чего хочет женщина, того хочет бог. Посему я отправляюсь немедленно…
      По его небрежному знаку Планше подвел ему вычищенного должным образом английского жеребца, и д'Артаньян прямо-таки величественно выехал за ворота.
      Правда, первым делом он направился не на поиски лавки книготорговца, а поехал на улицу Кассет и приобрел там кожаный камзол, а также белое перо на шляпу – по меркам той эпохи этого было вполне достаточно, чтобы недвусмысленно обозначить свою принадлежность к гвардейской кавалерии.
      Если экипироваться должным образом было нетрудно, то отыскать место, где торгуют книгами, оказалось не в пример более трудной задачей – подобных заведений было тогда в Париже не в пример меньше, чем трактиров или зеленных лавок. Даже иные коренные парижане задумчиво чесали в затылках.
      Наконец после чуть ли не двухчасовых плутаний по улицам д'Артаньян обнаружил искомое неподалеку от Люксембургского дворца и, оставив коня на попечение одного из вездесущих уличных мальчишек, храбро вошел внутрь.
      Он оказался в обширном помещении, где вдоль стен тянулись до самого потолка массивные книжные полки из мореного дуба, уставленные внушительными томами в кожаных переплетах, иные – с золотым тиснением. Было тихо и пусто, только у конторки спиной к нему стоял незнакомый человек – судя по висевшей на боку шпаге, дворянин – и с отрешенным видом перелистывал страницы толстого фолианта.
      Увидев на незнакомце плащ мушкетеров короля, синий с золотыми лилиями, д'Артаньян ощутил себя собакой, нос к носу столкнувшейся с кошкой в чужом дворе. Его рука невольно дернулась к эфесу, но д'Артаньяна смутила необычность места, где они сейчас находились. Благолепная атмосфера учености, царившая в этом величественном и тихом, словно собор, помещении, подействовала даже на задиристого гасконца.
      – Что вам угодно, сударь? – вежливо осведомился пожилой человечек в черном, вынырнувший неведомо откуда. Он смотрел с таким видом, словно подозревал, что блестящий гвардеец забрел сюда по ошибке.
      Д'Артаньян с любопытством принялся было разглядывать красовавшиеся на торговце очки – диковинную новинку по тем временам, состоявшую из пары круглых стекол в массивной оправе, удерживаемых на носу сложным приспособлением вроде щипцов, но вовремя спохватился и произнес с видом знатока:
      – Видите ли, любезный… Мне нужен «Декамерон» синьора Боккаччио – на французском языке, понятно, и чтобы он был полный, со всеми днями и страницами…
      Он впервые в жизни покупал книгу и потому отчаянно боялся сделать что-нибудь не то, но хозяин как ни в чем не бывало покивал лысой головой:
      – Вам повезло, ваша милость, у меня как раз остался один экземпляр, который вам обойдется всего в двадцать два ливра…
      «Интересно, а тут торгуются или как? – стал лихорадочно размышлять д'Артаньян. – Двадцать два ливра – это, пожалуй, чересчур… Ну, а вдруг торговаться в книжной лавке категорически не принято и противоречит дворянской чести? Черт побери, не обзаботился узнать заранее!»
      Он все же решил не торговаться, величественно кивнув:
      – Благодарю, милейший. Книгу отошлете на улицу Старой Голубятни в меблированные комнаты г-жи Бриквиль, для д'Артаньяна, кадета рейтаров…
      Он видел краем глаза, что незнакомый мушкетер при этих словах вдруг с явным интересом поднял глаза от книги, разглядывая его украдкой, – но и в этом опять-таки не было пока повода для ссоры. А потому д'Артаньян преспокойно продолжал:
      – Вы хорошо запомнили адрес?
      – Разумеется, ваша милость. Вы любите творения Боккаччио?
      – Люблю ли? – негодующе воскликнул д'Артаньян, нимало не кривя душой. – Да попросту обожаю! Надо вам знать, любезный хозяин, что я однажды имел даже случай перекинуться парой слов с этим талантливым сочинителем!
      Мушкетер вдруг засмеялся, достаточно громко. Как ни сдерживал себя д'Артаньян, но этого было достаточно…
      – Сударь! – сказал он, поворачиваясь к незнакомцу. – Не соблаговолите ли сказать, над чем это вы так потешались, чтобы нам посмеяться вместе?
      – Охотно, сударь, – вежливо ответил мушкетер. – Меня рассмешило одно место в этой вот книге… Впрочем, вас оно может и не рассмешить, ибо вкусы и пристрастия – вещь тонкая, индивидуальная…
      Все это было произнесено с должной учтивостью, не дававшей даже записному бретёру повода для вызова, – однако в глазах мушкетера определенно таилась насмешка. Д'Артаньян поневоле задумался: а что если он вновь дал маху со своим гасконским краснобайством и этот самый Боккаччио, как уверяла тогда Луиза, и в самом деле давненько уж помер?
      – Вполне с вами согласен, сударь, – церемонно ответил д'Артаньян, окинув незнакомца быстрым и пытливым взором.
      Это был молодой человек лет двадцати двух или двадцати трех, с простодушным и несколько слащавым выражением лица, черными глазами и румянцем на щеках. Тонкие усы безупречно правильной линией о пеняли верхнюю губу. Во всем его облике было, однако, нечто неуловимое, вызывавшее ассоциации с особой духовного звания.
      Видя, что д'Артаньян не намерен продолжать разговор, молодой человек, чуть заметно пожав плечами, вновь уткнулся в книгу. Гасконец же повернулся к хозяину:
      – А есть ли у вас испанский роман некоего де Сааведра об идальго по имени Дон-Кихот?
      – Ну как же, ваша милость! – поклонился хозяин. – Извольте! «Доблестный Дон-Кихот де Ла Манча», переведенный на французский Сезаром Уденом, секретарем и переводчиком нашего короля, издание этого года, едва покинувшее печатный станок! Особо подчеркну, что это уже четвертое издание за одиннадцать лет, ибо роман сей…
      – Дайте же мне его, черт побери, любезный! – нетерпеливо воскликнул д'Артаньян.
      – Сию минуту… – и книготорговец спохватился вдруг: – Тысяча извинений, господин гвардеец, но в моей лавке остался один-единственный экземпляр, и его сейчас перелистывает господин мушкетер…
      – Ах, вот как! – громко произнес д'Артаньян в пространство. – Ну, я не сомневаюсь, что этот господин сейчас вам его вернет и возьмет с полки что-нибудь другое…
      – Можете не рассчитывать, сударь, – не оборачиваясь, произнес мушкетер, медленно переворачивая страницы.
      – Послушайте, – сказал д'Артаньян нерешительно. – Дело в том, что я обещал одной даме сегодня же принести именно этот роман…
      – Вот совпадение, сударь! – все так же стоя к нему спиной, отозвался мушкетер – Абсолютно то же самое я могу сказать о себе…
      – Сударь!
      – Что, сударь?
      – Вы не думаете, что вашу обращенную ко мне спину я могу расценить совершенно недвусмысленно? – задиристым тоном произнес д'Артаньян, уже не боясь нарушить благоговейную ученую тишину этого места.
      – Это как же, сударь? – осведомился мушкетер, оборачиваясь с быстротой молнии, и его глаза сверкнули гневом, изгнав всякие ассоциации с духовным лицом.
      – Вы уступите мне книгу? – спросил д'Артаньян вместо ответа.
      – Сударь, я пришел первым.
      – Я пришел вторым, но это ничего не значит, – сказал д'Артаньян решительно. – Если меня не обманывают глаза, у вас на левом боку висит вещичка, которую испанцы называют «эспада», ну, а мы, французы, попросту «шпага»…
      – Совершенно верно, сударь. Желаете поближе рассмотреть клинок?
      – Почему бы и нет?
      – Ого! – произнес мушкетер насмешливо. – Да вы, пожалуй, ищете ссоры, милейший?
      – Вы только сейчас это поняли, сударь?
      – Ну что вы! Мне просто в голову не могло прийти, что юнец вроде вас отважится задирать мушкетера короля, который пользуется некоторой известностью в городишке под названием Париж, – и отнюдь не по причине кроткого нрава…
      Д'Артаньян, поклонившись по всем правилам, произнес:
      – Мне уже доводилось встречаться в Менге с парочкой мушкетеров короля, и у меня осталось впечатление, что их доблести явно преувеличены… Одного фанфарона, помнится, звали Атосом, другого – Портосом…
      Во взгляде молодого мушкетера сверкнула угроза:
      – Ах, вот как? Значит, вы тот д'Артаньян…
      – Вы хотите знать, тот ли я д'Артаньян, что задал трепку двум буффонам из вашей роты? Я тот самый Д'Артаньян из Беарна. Можно поинтересоваться вашим именем? Бьюсь об заклад, оно способно удивить человека постороннего. Почему-то имена всех мушкетеров, с которыми мне довелось встречаться, напоминают то ли названия гор, то ли турецких городов…
      – Меня зовут Арамис, – с ледяным спокойствием сообщил молодой человек.
      – Ба! – воскликнул д'Арганьян. – Вы уже успели обернуться из Мадрида? По воздуху вас, что ли, черти несли?
      Арамис недоброжелательно прищурился:
      – Поначалу я принял вас за очередного невежу, но, сдается мне, вы заслуживаете большего… Вам никогда не говорили, что язычок ваш чересчур длинен?
      – Черт побери, не вам его укорачивать!
      – Как знать, любезный д'Артаньян, как знать?
      – Не покинуть ли нам это почтенное заведение? – живо предложил д'Артаньян.
      – Охотно, – кивнул Арамис и обернулся к хозяину. – Любезный, не убирайте книгу со стола. Я только убью этого человека и сейчас же вернусь за нее расплатиться…
      – Смешно, дорогой хозяин, но от меня вы услышите то же самое, – сказал д'Артаньян через плечо, направляясь к выходу вслед за мушкетером.
      Шагая бок о бок так, что издали казались добрыми друзьями, они вышли на огороженный пустырь за Люксембургским дворцом, где чуть ли не каждый день решались меж дворянами дела подобного рода. Сейчас, правда, на пустыре мирно паслись козы. Арамис дал пастуху какую-то мелочь, и тот быстрехонько удалился.
      – Приступим? – осведомился д'Артаньян, кладя руку на эфес.
      – Не кажется ли вам, что кожаный камзол дает вам некоторые преимущества? Это не кольчуга под одеждой, но все же…
      – Дьявол вас разрази, вы правы! – сказал д'Артаньян, сбрасывая камзол с перевязью на траву. – Но мне кажется, я вправе просить вас ответить той же любезностью. Случается, что иные фальшивые смельчаки поддевают кольчугу…
      – Вы смеете подозревать меня в таких вещах?!
      – Но вы же мушкетер короля, а эта публика…
      – Черт вас побери! – прорычал Арамис, сбрасывая плащ и камзол так молниеносно, словно они вспыхнули на нем. – Довольны? А теперь к бою, сударь, к бою!
      Клинки скрестились. Д'Артаньян сразу определил, что Арамис предпочитает итальянскую манеру, при которой не дают клинкам расцепиться. Сам он предпочитал, выражаясь современным языком, более маневренную схватку – и, улучив подходящий момент, отразив несколько сильных ударов, сам сделал выпад, едва не отправивший мушкетера к праотцам. Арамис парировал удар, но клинки уже бесповоротно разомкнулись. Д'Артаньян напал в своей излюбленной манере: осыпая врага градом ударов со всех сторон, так что тот, хотя и более опытный в схватках, явно растерялся при виде гибкого и ловкого гасконца, обратившегося, казалось, в целую толпу блиставших остриями уроженцев Беарна.
      Разъяренный тем, что ему не удается справиться с противником, коего он поначалу счел неопасным юным бахвалом, Арамис стал делать ошибку за ошибкой, а д'Артаньян, мастерски используя промахи мушкетера, уже не на шутку теснил его.
      Еще через несколько секунд острие шпаги д'Артаньяна пронзило плечо Арамиса. Тот, бледнея на глазах, попытался было переложить шпагу в левую руку, но гасконец, выбив ее тем самым отцовским приемом, столь грозно взмахнул клинком, что Арамис, отступив на шаг, уже обезоруженный, поскользнулся на истоптанной траве и рухнул на землю.
      Одним прыжком д'Артаньян оказался рядом и приставил острие к его горлу:
      – У нас в Беарне сказали бы, сударь, что ваша жизнь в моих руках… Интересно, как эта ситуация именуется в Париже?
      – Так же, сударь, – сдавленным голосом ответил Арамис, изо всех сил сохраняя достоинство.
      – Любезный Арамис, – сказал д'Артаньян, которому кое-что вспомнилось вдруг. – А что, если в обмен на вашу жизнь я потребую назвать настоящее имя очаровательной белошвейки Мари Мишон?
      Арамис вздрогнул, но отозвался непреклонно:
      – Это не та сделка, сударь, на которую согласится настоящий дворянин.
      – Прах вас побери, быть может, вы и правы… – задумчиво сказал д'Артаньян, отводя клинок. – Ладно, дарю вам жизнь без всяких условий, но вашу шпагу вынужден потребовать… кажется, я имею на это право?
      – Несомненно, – сказал Арамис, все более бледнея от потери крови.
      Д'Артаньян, гордый победой и оттого великодушный, помог ему подняться, отвел к Люксембургскому дворцу и, усадив на ступени, позвонил в колокол у входа, справедливо рассудив, что обитатели дворца уже свыклись с подобными подкидышами не хуже монахинь, коим подбрасывают под ворота незаконнорожденных младенцев.
      – Ну вот, любезный Арамис, – сказал он покровительственно. – Все, что мог, я для вас сделал, так что честь моя не задета. А сейчас, с вашего позволения, я вас покину, пока не заявилась стража по мою душу… И на прощанье позвольте дать вам ценный совет: постарайтесь впредь серьезнее относиться к дворянам из Гаскони…
      – Я непременно учту ваш совет, – слабым голосом ответил Арамис. – И, в свою очередь, дам свой: не считайте себя самым ловким в этом городе…
      – Помилуйте, я и не собираюсь! Я просто хочу доказать, что кое-что значу… и это у меня пока что получается.
      – До поры до времени, милостивый государь… Мы еще встретимся.
      – Со своей стороны приложу к этому все усилия, – сказал д'Артаньян, вежливо раскланявшись.
      Он услышал, как в ограде дворца с визгом открывается калитка, и с чувством исполненного долга заторопился прочь, унося с собой шпагу Арамиса.
      Бедняга книготорговец выпучил глаза так, что они, право слово, коснулись стекол очков:
      – Вы вернулись?! А где же тот дворянин?
      – С ним произошла небольшая неприятность, – сказал д'Артаньян. – Могу вас заверить, что вскоре он будет здоров, но, даю вам честное слово дворянина, за книгой он в ближайшие дни определенно не явится. Полагаю, теперья могу ее у вас попросить?
      – О, разумеется, сударь… – пролепетал торговец. – Двадцать два ливра за Боккаччио и двадцать восемь за «Дон-Кихота»… итого с вашей милости пять пистолей…
      – Дьявол! – воскликнул д'Артаньян, вытащив из кошелька два жалких экю. – Я и не думал, что так потратился… Может, вы примете долговую расписку?
      – О, что вы, сударь! – воскликнул с превеликим жаром книготорговец, явно горевший желанием поскорее увидеть спину беспокойного покупателя. – Я немедленно же отправлю книги по названному вами адресу, а вам открою неограниченный кредит… Заплатите, когда сочтете нужным… Так отрадно видеть, что молодые люди из гвардии находят время для изящной словесности…
      – А как вы думали, милейший? – внушительно сказал д'Артаньян. – Надобно вам знать, что в Королевском Доме служат не одни вертопрахи и волокиты, проводящие время в праздных забавах… Настоящий гвардеец не чужд изящной словесности, вот именно! – Он оглянулся по сторонам и, видя, что они одни, понизил голос. – Любезный, возможно, я что-то напутал… Вы меня чрезвычайно обяжете, объяснив, жив ли гениальный литератор синьор Боккаччио…
      Хозяин осторожно ответил:
      – Сударь, с прискорбием должен вам сообщить, что господь призвал его к себе ровным счетом двести пятьдесят лет назад…
      – Черт возьми, как медленно доходят новости до Беарна! – не моргнув глазом, вскричал д'Артаньян. – А у нас его полагали живым… Ну что же, всего вам доброго, сударь…
      Выйдя на улицу со шпагой Арамиса под мышкой, он пробормотал себе под нос:
      – Положительно, мне везет! Гвардия, очаровательная любовница, успешная дуэль с мушкетером – и, как венец всего, неограниченный кредит в книжной лавке! Есть повод задрать нос… хотя, честно говоря, я предпочел бы неограниченный кредит не в этом складе мышеяди, а в каком-нибудь уютном кабачке вроде «Сосновой шишки»… но что поделать, не годится с ходу требовать от фортуны чересчур много…

      Когда д'Артаньян, все еще от души пыжившийся своей победой – и, надо сознаться, к тому были все основания, – въезжал в ворота, гордо подбоченившись так, что напоминал бронзовый монумент королю Генриху Четвертому, навстречу ему попался человек в черном, шагавший так уверенно и горделиво, словно его только что назначили канцлером королевства, изгнав г-на де Сегье. Однако вид у него был отнюдь не благородный, и д'Артаньян, считая простого горожанина пустяковым препятствием, и не подумал сворачивать, направив своего каракового конька прямо на субъекта, чья физиономия к тому же крайне не понравилась нашему гасконцу. По его глубокому убеждению, находившемуся в полном соответствии с нравами той эпохи, человек, не имевший права носить шпагу, не имел равным образом права и на столь горделивую осанку – гордыня хороша только в том случае, если имеешь возможность ее отстоять (гасконец искренне полагал, что сделать это можно исключительно при посредстве шпаги, ибо не был искушен в других средствах вроде судейского крючкотворства, в особенности подкрепленного тугим кошельком…).
      Враз потеряв кичливый вид, субъект в черном выскочил из-под копыт с проворством вспугнутого перепела и проводил д'Артаньяна злобным взглядом. Не обратив на это ровным счетом никакого внимания, д'Артаньян передал английского жеребца конюху, поднялся к себе и с внешне безразличным видом сказал, подавая Планше шпагу:
      – Планше, повесь-ка эту рапиру на стену… Нет, погоди. Можешь раздобыть где-нибудь подходящий крюк?
      – Запросто, сударь.
      – Найди, пожалуй что, три, – приказал д'Артаньян. – Вколотишь их в стену где-нибудь на видном месте, на один повесишь эту самую шпагу, а два других пусть пока остаются пустыми. Ну, а я уж постараюсь, чтобы и для них побыстрее нашлись украшения…
      – Никак, сударь, вас можно поздравлять со славной победой?
      – Пустяки, любезный Планше, – сказал д'Артаньян с тем же наигранным безразличием. – Особенно и нечем гордиться – один-единственный королевский мушкетер, не бог весть какой подвиг… Вот кстати, у тебя есть повод выпить за мое здоровье…
      И он с царственным видом протянул слуге экю – одну монету из двух, остававшихся в его кошельке. Славный малый рассыпался в благодарностях, а д'Артаньян, не мешкая, отправился к хозяйке.
      – Луиза! – радостно воскликнул он, врываясь в гостиную с той бесцеремонностью, какую в отсутствие Бриквиля полагал своей привилегией. – Поскольку я привык выполнять свои обещания, особенно данные очаровательным женщинам, могу вас обрадовать касаемо испанского романа… Черт побери, да вы плачете! Что случилось?
      В самом деле, глаза прекрасной нормандки были заплаканы, и выглядела она совершенно потерянной. «Уж не вернулся ли Бриквиль с полдороги и не устроил ли сцену? – пронеслось в голове у д'Артаньяна. – Ревнивцы, особенно бессильные в постели, способны на самые грязные выходки…»
      – Это все из-за Бриквиля, – произнесла Луиза, всхлипывая.
      – Черт возьми, значит, он все-таки вернулся? – воскликнул д'Артаньян, хватаясь за шпагу. – Пожалуй, вы правы, Луиза, его и в самом деле следует…
      – Вы не поняли, Шарль, – сказала Луиза. – Беда не в том, что он вернулся, как вы решили, а именно в его отсутствии…
      – Уж не осмелился ли кто-то вас обидеть? – воинственно вскричал д'Артаньян. – Скажите только имя…
      – Вы тут ничем не поможете, Шарль… Обида того рода, когда обидчик пользуется покровительством закона… Бывают такие случаи…
      – Что за вздор, не должно быть таких случаев вовсе!
      – Вы еще так плохо знаете жизнь… Ко мне приходил Перраш, что живет на углу Старой Голубятни и Феру, ростовщик…
      – Ага, ага! – сказал д'Артаньян, начиная кое о чем догадываться. – Невысокого роста, пожилой субъект самого гнусного облика? Я только что видел, как он выходил в ворота…
      – Вот именно, – печально сказала Луиза. – Видите ли, Бриквиль прекрасно помнит о тех деньгах, что сам давал в долг или должен с кого-то получить – тут он не ошибется ни на одну минуту, ни на одно су… Совсем по-другому обстоит с теми деньгами, которые он сам кому-нибудь должен… Короче говоря, он так и уехал, запамятовав, что подошел срок уплаты по векселю. О чем Перраш и нагрянул объявить. Я в жутком положении, в доме нет такой суммы…
      – Сколько же он требует?
      – Полторы тысячи ливров.
      – Черт побери, сто пятьдесят пистолей! – уныло протянул д'Артаньян. – Отроду не держал в руках таких денег… Что же делать? У вас нет родственников или знакомых, которые могли бы выручить?
      – Увы…
      – А договориться с ним нельзя?
      – Не получится, Шарль. Он с родной матери стребовал бы долг через судейских…
      – Ну да, он сразу показался мне душевным и добрым… – сказал д'Артаньян, лихорадочно пытаясь что-нибудь придумать и горестно осознавая, что найти выход он не в состоянии. – Вы говорите, на углу Феру? Нужно что-нибудь придумать…
      – Что?
      – Вот что, Луиза, – многозначительным тоном сказал д'Артаньян, в голову которому пришла великолепная идея. – Не отчаивайтесь, я скоро вернусь…
      И он выбежал из гостиной. По его глубокому убеждению, истинный дворянин в такой ситуации не должен был сидеть сложа руки. Коли уж делишь с женщиной постель, следует принимать близко к сердцу и ее злоключения… Поднявшись к себе, он засунул пару пистолетов за пояс и взял длинный хлыст. Неплохо было бы ради пущего устрашения прихватить с собой Планше с мушкетом, да вот беда, у Планше пока что не было мушкета ввиду печального состояния финансов его хозяина…
      К дому Перраша он подошел, нахлобучив на нос шляпу и грозно помахивая хлыстом. Шпоры отчаянно звенели при каждом шаге, блестели новехонькие пистолеты, шпага колотилась о ботфорты – а из-под нахлобученной шляпы сверкали нешуточной решимостью глаза и не обещавшая ничего доброго усмешка, старательно скопированная у Рошфора. Д'Артаньян не без оснований подозревал, что выглядит весьма внушительно – должно быть, это мнение разделял и привратник, шарахнувшийся с дороги, жалобно что-то пискнув.
      Ободренный первой победой, д'Артаньян без церемоний вошел в дом и оказался в обширном помещении, судя по всему, игравшем роль приемной, – на стульях у стен сидели с видом просителей несколько человек, в том числе даже один несомненный дворянин. Зрелище это разозлило д'Артаньяна еще больше. «Приемная, прах меня побери! – взревел он про себя. – Как будто этот паршивый буржуа – принц крови!»
      К нему тут же подошел слуга и без всякого почтения поинтересовался независимым тоном:
      – Что вам угодно, сударь?
      Вид у него был столь спесивый и чванный, словно он служил кому-то из герцогов, а то и принцев крови. Однако такого обращения д'Артаньян не стерпел бы и от лакея Королевского Дома.
      – Мне нужно немедленно видеть вашего хозяина, – сказал он столь же независимо. – Кажется, его зовут Перраш?
      – Господин Перраш сейчас изволит быть занят, – сказал слуга, загораживая дверь.
      – Черт побери, вы имеете дело с дворянином! – сказал д'Артаньян, закипая не на шутку.
      – Знали б вы, сударь, как часто господину Перрашу приходится иметь дело с дворянами… – сказал слуга, едва ли не зевая ему в лицо. – Присядьте, что ли, и подождите, а я посмотрю, удастся ли для вас что-нибудь сделать…
      – С дороги! – рявкнул д'Артаньян. – Немедленно!
      – Сударь, если вам нужда ссуда, ведите себя пристойнее…
      – Ну хорошо, – сказал д'Артаньян вкрадчиво. – Судя по вашему выговору, милейший, вы откуда-то из Оверни?
      – Предположим, сударь…
      – А значит, вы плохо знакомы с обычаями гасконцев, любезный… – тем же тоном, который кто-то по недоумию мог бы даже назвать ласковым, продолжал д'Артаньян. – Чтоб вы знали, в наших краях не принято пасовать перед столь наглыми и незначительными препятствиями. Если на дороге у меня стоит такой олух, как ты, мешающий мне пройти туда, куда я непременно желаю попасть…
      – Ну, ну! – подначивал слуга, и в самом деле плохо знакомый с гасконскими нравами.
      – …я попросту отшвыриваю негодяя и высаживаю дверь, – сказал д'Артаньян решительно.
      И тут же претворил обещанное в жизнь – могучим ударом кулака отправил слугу в угол приемной и наподдал по двери ногой так, что она распахнулась, с грохотом ударившись о стену. Не теряя времени, д'Артаньян ворвался в комнату и захлопнул дверь за собой с видом разъяренной богини мщения из греческой мифологии, о коей он краем уха что-то такое слышал в те времена, когда отец в меру финансов и разумения пытался еще приобщить сына к азам науки.
      Жаль только, что на господина Перраша столь шумное и неожиданное вторжение вооруженного до зубов незнакомца не произвело, нужно признать, особенного впечатления. Он так и сидел за столом, заваленным испещренными цифирью бумагами, кучками монет различного достоинства и гусиными перьями, взирая на гасконца словно бы с некоторой скукой.
      Именно это как раз и ввергло гасконца в некоторую растерянность. Столкнувшись с бранью или вооруженным отпором, он сумел бы проявить себя должным образом, но это ленивое безразличие сбивало с толку почище, чем любые проявления враждебности.
      Впрочем, он быстро овладел собой. Ростовщиков не любят нигде, а в Гаскони особенно. Деньги для захудалых дворян – большая редкость, сплошь и рядом, чтобы их раздобыть, приходится, наступив на глотку гордыне, обхаживать таких вот субъектов, набитых пистолями, и отсюда проистекают разные унизительные коллизии, а если вспомнить о существовании вовсе уж оскорбляющих дворянское достоинство мерзости вроде процентов, закладных, просроченных векселей и торгов, не говоря уж о налагаемых на имущество должника арестах… Одним словом, ярость очень быстро взяла верх над растерянностью.
      – Вы, сударь, даете деньги в долг… – процедил д'Артаньян ядовито.
      – Совершенно верно, – сказал г-н Перраш. – Если у вас есть необходимость в займе, для этого вовсе не нужно так шуметь, молодой человек, и портить стены…
      – Я вам не молодой человек! – рявкнул д'Артаньян. – Я – дворянин из Беарна, кадет рейтаров…
      – Здесь у меня бывали и гвардейцы, и особы титулованные, – как ни в чем не бывало сообщил г-н Перраш. – Изложите ваше дело взвешенно и по существу…
      – Вы не можете не знать господина Бриквиля, хозяина меблированных комнат…
      – Могу вас заверить, молодой человек, – всех своих должников я прекрасно помню… Вас это удивляет?
      – Он вам должен полтораста пистолей…
      – Вот именно. И срок уплаты истек.
      – Ну да, я знаю. Вы имели наглость привести госпожу Бриквиль в совершеннейшее расстройство… Она рыдает, черт побери! Что вы себе позволяете?
      – Я?! – изумился г-н Перраш, подняв брови в нешуточном удивлении. – Я всего лишь напомнил ей, что срок уплаты истек, и я в соответствии со своими законными правами могу выставить на торги их домашнюю обстановку…
      – Вот об этом и речь! – воскликнул д'Артаньян. – Как вы посмели надоедать женщине?
      – Надо вам знать, юноша, что по законам французского королевства жена вправе произвести уплату по векселям мужа в случае, если последний отсутствует…
      – Но у нее нет сейчас таких денег!
      – В таком случае, придется распродать обстановку…
      Все грозные взгляды д'Артаньяна и его вызывающий тон разбивались о ледяное спокойствие этого субъекта, словно волны о стену берегового укрепления. Д'Артаньян с неудовольствием отметил, что теряет инициативу.
      – Послушайте, как вас там, Перраш… – сказал он тоном ниже. – В конце концов, нет таких положений, из которых нельзя было бы найти выход… Вскоре Бриквиль вернется и уплатит вам сполна… Его жена тут совершенно ни при чем, а вы довели ее до слез…
      Перраш с любопытством воззрился на него бесцветными глазками:
      – Любопытно бы знать, отчего вы столь близко к сердцу принимаете горести и треволнения госпожи Бриквиль? А! Я понял! Вы, должно быть, ее кузен из провинции или другой близкий родственник, только что прибывший в Париж, исполненный родственных чувств, но совершенно незнакомый со столь скучными материями, как векселя и закладные?
      Все это было произнесено с видом крайнего простодушия, но д'Артаньян, несмотря на молодость, кое-что повидал в этой жизни и был убежден, что простодушный ростовщик – явление столь же редкое, как человек с двумя головами или чиновник, не берущий взяток.
      – Что за глупости вы несете! – воскликнул д'Артаньян, чуть покраснев под проницательным взглядом ростовщика и, мало того, сознавая, что тот это заметил. – Долг всякого подлинного дворянина – встать на защиту дамы…
      – Такое поведение делает вам честь, молодой человек, – с непроницаемым видом сообщил Перраш.
      – Послушайте, – сказал д'Артаньян. – Я вам настоятельно предлагаю: дождитесь возвращения Бриквиля…
      – Один бог знает, когда он соизволит вернуться, – ответил Перраш. – Ну, а ежели, не дай-то бог, он по дороге утонет в реке или станет жертвой разбойников? – Похоже, затронутая тема пришлась ему по вкусу, и он с некоторым даже воодушевлением продолжал: – Путник может сломать шею, упав с лошади, отравиться насмерть трактирной пищей, стать мишенью молнии, умереть от удара, заполучить…
      – Вы надо мной издеваетесь? – зловеще поинтересовался д'Артаньян.
      – Помилуйте, как я смею? Я просто добросовестно перечисляю все дорожные случайности… Кто мне заплатит, если с Бриквилем что-то подобное стрясется? Лучше уж не рисковать и получить свое, пока есть возможность. И потом… Молодой человек, в каждом ремесле есть свои незыблемые правила. Если станет известно, что я простил одного должника, все остальные тут же решат, что меня можно разжалобить первой с грехом пополам придуманной сказочкой или причитаниями… Нет, такого нельзя допускать! Дело не в очаровательной госпоже Луизе, а в принципе!
      – Да вы просто людоед!
      – Я, сударь? – воскликнул задетый не на шутку Перраш. – Клянусь телом Христовым и смертными муками Спасителя нашего, что я ни разу не набрасывался на людей из-за угла где-нибудь в темном переулке и не приставлял им нож к горлу, требуя принять от меня некую сумму взаимообразно! Провалиться мне на этом месте, ко мне всегда приходят сами!
      – Значит, вы отказываете?
      – С прискорбием, молодой человек, с величайшим прискорбием!
      Д'Артаньян, опершись обеими руками на край стола, навис над ним:
      – Да я вам уши отрежу!
      – Вынужден вам заметить, юноша, что у вас чересчур бедная для уроженца Гаскони фантазия, – ответил Перраш, зевнув от скуки. – Уши мне обещали отрезать раз двести. А также – повесить вверх ногами на моем же собственном крюке для лампы, четвертовать, удавить, содрать кожу, набить из меня чучело, разорвать на кусочки, стереть в порошок… Прямо-таки удручает порой бедность выдумки…
      – Ах ты, каналья! – взревел д'Артаньян. – Ты попросту до сих пор не имел дела с гасконцами…
      Одному богу ведомо, что за жуткие вещи произошли бы в кабинете ростовщика мигом позже, но в эту самую секунду дверь с треском распахнулась, вновь избороздив тяжелой медной ручкой многострадальные обои из тисненой кордовской кожи, и на пороге показался побитый слуга в компании трех или четырех сотоварищей, прихвативших в качестве убедительных аргументов для беседы кто каминные щипцы, кто кухонный вертел.
      – Ах, вот как? – воскликнул д'Артаньян, поворачиваясь к ним лицом и подбоченясь так, чтобы они в должной мере могли оценить его арсенал. – Нет уж, второй раз такая штука со мной не пройдет! Я вам сейчас покажу, канальи, как нападать на гвардейца!
      И он, не колеблясь, схватился за шпагу.
      – Гильом, Жан! – укоризненно произнес г-н Перраш. – Вы подумали, что будет говорить о нравах этого дома наш юный гость? Право же, он решит, что Перраш держит в услужении неотесанную деревенщину! Сейчас же убирайтесь вместе с этими сугубо мирными приспособлениями… а вы, Эсташ, задержитесь, на случай, если мне придется послать за полицией…
      После короткого замешательства все, кто был, если можно так выразиться, вооружен, покинули комнату с недовольным ворчанием, а наглый слуга, скрестив руки на груди, привалился к косяку двери с самым многозначительным видом.
      – Передайте вашей… родственнице, молодой человек, – победительным тоном начал Перраш, – что ваш визит только укрепил меня в прежнем решении. Ни минуты отсрочки, слышите? А вам я посоветую побыстрее удалиться из моего дома, иначе этот вот расторопный слуга мигом сбегает за комиссаром полиции, а уж он-то вам втолкует, что мы живем при таком правлении, когда не позволено являться грозить человеку, одолжившему свои собственные деньги с самыми добрыми намерениями… И получившему взамен визит наемного бретёра…
      – Эй вы, полегче на поворотах! – вспылил д'Артаньян. – Я вам не наемный бретёр!
      – О, прошу прощения! – моментально сбавил тон Перраш. – Я и забыл, что вами руководят самые благородные побуждения. Ах, эта счастливица Луиза! Благородные господа наперебой спешат встать на ее защиту… Увы, молодой человек, каковы бы ни были ваши побуждения, они не меняют дела. Вы сами уйдете или все-таки сбегать за комиссаром?
      Д'Артаньян не убоялся бы и десяти комиссаров, не считая прочих судейских крючков, но благоразумие напомнило ему, что он явился сюда не разбивать головы и мебель, а договориться об отсрочке взыскания по векселю – каковая миссия, должно признать, с треском провалилась…
      А посему он, гордо задрав голову и сжимая эфес шпаги, величавой поступью покинул обиталище современного людоеда, грохоча ботфортами со всем возможным презрением, – единственное, что он мог сделать в столь безнадежной ситуации. Как ни унизительно, пришлось отступить – этот чертов Париж был полон полиции и стражников, готовых без всякого почтения к фамильным гербам накинуться на всякого возмутителя спокойствия и нарушителя их клятых законов, несомненно выдуманных такими вот лихоимцами для защиты от справедливого возмездия…
      У ворот его ждал тот самый дворянин, что сидел в приемной, пока д'Артаньян уговаривал слугу допустить его к ростовщику.
      – Черт возьми, сударь, вы славно проучили этого кровопийцу! – сказал он одобрительно. – Будет впредь знать, как связываться с благородными людьми… Сразу видно королевского гвардейца!
      Хотя д'Артаньян, строго говоря, и не одержал никакой победы, лесть ему была приятна, как всем смертным.
      – Пустяки, – сказал он скромно. – Какой-то буржуа… С кем имею честь, сударь?
      – Я маркиз де Пишегрю, дворянин из Нормандии, служу в роте швейцарских гвардейцев.
      – Черт возьми, вы тоже из Королевского Дома! – обрадовался д'Артаньян. – Я – д'Артаньян из Беарна, служу в рейтарах.
      – Очень рад знакомству, – раскланялся маркиз.
      Это был человек лет тридцати, худой и подвижный, с длинной рапирой на боку, грозно закрученными черными усами и чрезвычайно юрким взглядом. Одет он был довольно скромно (по чести говоря, определение «потертый» подходило к нему как нельзя лучше), но д'Артаньян, сам не блиставший богатством гардероба, не склонен был считать обтрепанное перо на шляпе и выцветший камзол чем-то постыдным для дворянина.
      – Искренне вам сочувствую, д'Артаньян, – сказал маркиз с самым дружеским участием. – Простите, но вы так шумели, что вся приемная оказалась в курсе вашего дела…
      – Я в отчаянии, маркиз, – сказал д'Артаньян. – Только подумать – все упирается в какие-то жалкие полтораста пистолей… Честное слово, я уже начинаю подумывать ограбить кого-нибудь… разумеется, не дворянина, – добавил он торопливо.
      – Грабеж, любезный д'Артаньян, это серьезное ремесло, требующее навыка и хватки, – рассудительно сказал Пишегрю. – Иначе вы в два счета окажетесь на галерах, а то и на эшафоте… Я, знаете ли, давненько обитаю в Париже. Случалось видеть, как молодые глупцы, считающие себя ловкачами, избирали карьеру ночного грабителя… и дорого платились. Поверьте человеку искушенному: уличный грабеж – не ремесло для дворянина… В особенности неопытного в этих делах.
      – Помилуйте, я выразился чисто фигурально, для красного словца. Чтобы выразить глубину своего отчаяния, – пристыженно сказал д'Артаньян. – Но мне и в самом деле позарез необходимы эти полторы сотни пистолей…
      – Но ведь есть вполне честные способы, вполне достойные дворянина! – живо сказал маркиз.
      – Любезный Пишегрю, назовите их, немедля!
      – Вы, должно быть, недавно в гвардии и вообще в Париже, мой друг?
      – Увы… – признался д'Артаньян.
      – Я сразу так и подумал… Будь вы получше знакомы с Парижем, знали бы, что здесь есть немало мест, где дворянин может совершенно законно, не погрешив против чести, составить себе состояние.
      – А именно?
      – Игорные дома, любезный д'Артаньян! Что с вами? Вы переменились в лице так, словно я вам предложил заключить письменный договор с дьяволом…
      Д'Артаньяну стыдно было показаться в глазах своего нового знакомого неотесанным провинциалом, но он все же признался:
      – Мой отец категорически наставлял не иметь дела с подобными заведениями…
      – Отцовские заветы, не стану спорить, дело святое, – сказал Пишегрю вкрадчиво. – Вы только не поймите меня превратно, но наши отцы, боюсь, не всегда представляют во всей полноте те изменения, что произошли со времен их собственной молодости…
      – Клянусь небом, вы читаете мои мысли!
      – Вот видите, д'Артаньян! К тому же ваш почтенный отец, без сомнения, имел в виду какие-нибудь подозрительные притоны… и предостерегал вас от игры ради самой игры, то есть от бесцельного разгула. Разве он мог предполагать, что вам деньги понадобятся для того, чтобы выручить из беды женщину, заслуживающую всяческого уважения?
      – Вряд ли он мог это предвидеть, – в задумчивости произнес д'Артаньян, которому новый друг нравился все больше и больше.
      – Вот видите. Ради благородной цели можно и отступить от родительских предписаний… Слышали ли вы, что в Лувре есть зал, именуемый Прихожей короля?
      – Разумеется.
      – Там каждый день идет игра, – сказал Пишегрю деловито. – Легко догадаться, что общество, которое там собирается, состоит отнюдь не из завсегдатаев подозрительных притонов… Почему бы вам не отправиться туда и не попытать счастья? Новичкам, знаете ли, везет.
      – Я бы не прочь, но…
      – Что же на сей раз вам мешает?
      – У меня остался в кармане один-единственный экю, – сконфуженно признался д'Артаньян. – Хотя я не искушен в азартных играх, но подозреваю, что столь мизерные ставки непозволительны, тем более в Лувре, где собирается знать…
      – Полноте, д'Артаньян! – с мягкой укоризной сказал его новый друг. – Разве это препятствие для дворянина? Я вам охотно одолжу хоть пять пистолей, хоть десять. В последние дни мне, знаете ли, везло.
      – Вы тоже там играете?
      – Частенько. И успешно.
      Вообще-то, внешний вид маркиза находился в некотором противоречии с его последними словами, но д'Артаньян, опасаясь показаться неучтивым, не стал задавать неуместных вопросов. Он попросту был рад, что судьба свела его со столь любезным кавалером, без сомнения, отличным знатоком Парижа и всех тех удовольствий, что предоставлял желающим этот многоликий город.
      – Черт возьми, вот вам моя рука! – воскликнул д'Артаньян. – Ведите меня, любезный маркиз, кратчайшей дорогой!
      Очень быстро д'Артаньян убедился, что судьба послала ему поистине бесценного друга. Маркиз де Пишегрю был прямо-таки кладезем знаний о Париже и тех его обитателях, что только и могут интересовать дворянина из провинции, намеренного сделать карьеру и стать заметным. Пишегрю, казалось, был в курсе решительно всех любовных историй, поединков, скандалов в благородных домах, поверенным всех тайн, обычно тщательно скрываемых от смертных. На д'Артаньяна обрушилась сущая лавина имен, любовных связей, мелких и крупных секретов титулованных особ, чьи имена в провинции обычно произносились едва ли не со священным трепетом.
      Д'Артаньян, правда, так и не смог определить, является ли его новый друг роялистом или кардиналистом. Пишегрю тщательно избегал, при всей своей словоохотливости и всеведении, касаться как короля с королевой, так и кардинала. То ли он не был еще до конца уверен в д'Артаньяне, то ли выбрал себе жизненную позицию, позволявшую стоять в стороне от будораживших Париж политических страстей и интриг, на что, по мнению гасконца, имел полное право.
      Когда они добрались до Прихожей короля, д'Артаньян обнаружил там столько людей, сколько, наверное, не мог бы собрать на свои выступления самый искусный проповедник Парижа. Он поначалу робел, но Пишегрю (многим здесь знакомый) подтолкнул его к выбранному столу и уверенно заставил делать ставку.
      Державший кости шевалье де Моншеврей, дворянин из французского Вексена, состоявший в свите герцога де Лонгвиля, ставку гасконца принял благосклонно, без малейшего неудовольствия. Кости застучал по столу…
      Все познания д'Артаньяна в игре сводились пока что к тому, чтоб понять, выиграл он или проиграл. По совету Пишегрю он принялся удваивать ставки – при неудаче он терял все, зато при фортуне и выигрыш удваивался…
      То ли выбранная тактика не подвела, то ли сыграло свою роль пресловутое везение, свойственное новичкам. Как бы там ни было, часа через два д'Артаньян стал полноправным обладателем целых девяноста шести луидоров – и решительно отказался, вопреки уговорам Пишегрю, от дальнейшей схватки, твердо заявив, что новый друг обязан вспомнить о причинах, толкнувших его испытывать судьбу.
      Пишегрю был несколько разочарован, но настаивать не стал. Вернув ему долг, д'Артаньян помчался на улицу Старой Голубятни, словно на крыльях.
      Увы, на сей раз он застал хозяйку не просто заплаканной – рыдающей в три ручья.
      – Господи! – воскликнул он в ошеломлении. – Неужели стряслось что-то еще?
      – Вы все испортили, Шарль… – сообщила Луиза. – Перраш опять приходил, так и пыша злобой… Он меня упрекал в том, что я, по его собственным словам, натравила на него то ли наемного бретёра, то ли нахального любовника, который его едва не зарезал в собственном доме… Все слуги могут подтвердить, что бешеный гасконец угрожал шпагой и пистолетами самому хозяину и его домашним…
      – Черт возьми, но ведь все было совершенно не так!
      – Шарль, порой все решает не истина, а количество свидетелей… Перраш сразу после вашего ухода побежал к комиссару полиции нашего квартала и сделал жалобу по всей форме, требуя, чтобы вас послали на галеры или по крайней мере засадили в Шатле и продержали там подольше…
      – Выходит, я должен теперь спасаться от полиции?
      – Ну, не все так плохо, – улыбнулась Луиза сквозь слезы. – С нашим комиссаром я давно знакома. Очень приличный и справедливый господин, дворянин из старого, хоть и обедневшего рода. Уж он-то никак не склонен без тщательной проверки давать ход наглым жалобам какого-то буржуа. Я сумела ему объяснить, что вы – воспитанный и благонравный молодой человек, и если разок погорячились, то исключительно из лучших побуждений и по юношеской запальчивости… Преследования против вас возбуждено не будет, комиссар мне обещал твердо. Однако во всем прочем он не властен. Перраш назначил на завтра торги, всю мою обстановку продадут…
      – Успокойтесь, – сказал д'Артаньян с видом победителя. – Пусть продают, я знаю человека, который ее немедленно купит исключительно для того, чтобы она осталась на своем месте…
      И он принялся пригоршнями выгребать из карманов выигранные луидоры, со звоном усыпая золотыми монетами стол.
      – Боже мой, Шарль! – просияла Луиза, с непросохшими глазами бросаясь ему на шею. – Вы лучший мужчина в мире!
      Скромность заставляет нас воздержаться от детального описания того, что происходило в гостиной возле усыпанной золотом скатерти в красно-синюю клетку. Мы можем упомянуть лишь, что корсаж прекрасной нормандки оказался безжалостно расшнурованным, ее русые локоны пришли в совершеннейший беспорядок, а д'Артаньян, считавший, что ему открыты все тайны любви, тем не менее узнал еще кое-что новое о женщинах. Учитывая, что стоял еще светлый день и дом был полон слуг, все произошедшее было совершеннейшим безумием, но накал страстей, охвативший любовников, был очень уж велик…
      Когда молодые люди вернулись в здравый рассудок, д'Артаньян вновь поразился, каким самообладанием и остротой ума обладают дочери Евы: Луиза, быстренько приведя себя в порядок, выглядела так, словно ничегошеньки не произошло, и они занимались вдвоем чтением богословских книг или другим не менее благонамеренным занятием.
      – Шарль, мне пришла в голову великолепная идея… – сообщила Луиза с тем же самообладанием. – Вовсе не нужно, чтобы нашу обстановку выкупали вы…
      – Отчего же? Я ее незамедлительно куплю и подарю вам…
      – А в какое положение вы меня этим поставите? Приличную замужнюю женщину? Бриквиль отнюдь не болван, и он вряд ли поверит, что вас к этому подарку подтолкнуло лишь желание сделать ему приятное… Да и противный Перраш, чует мое сердце, постарается ему наговорить черт-те что… Нужно их упредить.
      – Каким образом?
      – Я все продумала, – решительно заявила Луиза. – Нужно сделать так, чтобы это я заняла у кого-нибудь деньги, понимаете? Вы для роли кредитора не годитесь, это опять-таки чересчур явно… Приведите мне кого-нибудь из ваших знакомых, на кого можете положиться, и я по всем правилам выпишу ему заемное письмо на эти деньги. Представляете, в каком положении окажется Бриквиль? Даже если Перраш ему что-нибудь гнусное наговорит – а это уж будьте уверены, – мой муженек не успеет задать мне выволочку. Я первая перейду в наступление. Выскажу ему все: как эгоистичен и непредусмотрителен он был, забыв о долге и сроке уплаты, в какое положение он меня поставил своей забывчивостью, сколько трудов мне пришлось приложить, пока я, в отсутствие хозяина взвалив на хрупкие женские плечи груз забот, отыскала сговорчивого кредитора…
      – Черт возьми, а ведь ему будет не до нападения! – расхохотался д'Артаньян. – И уж никак не до попреков и подозрений!
      – Вот именно, Шарль… Есть у вас кто-нибудь на примете?
      «О женщины, вам имя – вероломство! – подумал д'Артаньян. – Право слово, недурно подмечено! И фразочка неплоха! Нужно будет ее запомнить и при случае предложить кому-нибудь из тех, что пишут пьесы для театра…»
      – Луиза, – сказал он решительно. – Все будет улажено быстрее, чем вы себе представляете!
      Он незамедлительно поднялся к себе, крикнул Планше и, не теряя драгоценного времени, спросил:
      – Планше, как ты думаешь, кто ты таков?
      – Слуга вашей милости, – незамедлительно ответил малый.
      – Главным образом, – сказал д'Артаньян. – Главным образом… Но есть еще и другая сторона твоей славной личности. Да будет тебе известно, что в данный момент ты – алчный ростовщик, лихоимец, ссуждающий деньги в долг…
      – Я, сударь?! – воскликнул Планше в совершеннейшем изумлении. – Да у меня и денег-то нет! Тот экю, что я, согласно вашим приказаниям, должен был пропить за ваше здоровье, уже остался в кабачке «Сосновая шишка»…
      – Друг мой, ты пребываешь в совершеннейшем заблуждении, – сказал д'Артаньян, загадочно ухмыляясь. – В гостиной, на столе, лежит куча золотых монет, которые ты под заемное письмо ссудил нашей любезной хозяйке…
      И он вкратце посвятил Планше в тайны задуманного предприятия, ставившего своей целью посадить дражайшего г-на Бриквиля на невидимую миру цепь и напялить на него столь же невидимый намордник.
      – Ну что же, сударь, – вздохнул Планше. – Коли вы приказываете… Откровенно говоря, не лежит у меня сердце к ростовщикам, даже дикие турки, я слышал, их не любят и ущемляют всячески, даром что безбожные агаряне… А у нас в Ниме одного ростовщика опустили головой вниз в выгребную яму, причем до сих пор неизвестно, кто его так искупал… Но, коли уж мой господин приказывает… Я, знаете ли, не слепой и кое о чем догадываюсь, но язык буду держать за зубами, как хорошему слуге и подобает…
      – Планше, ты образец слуги, – сказал д'Артаньян. – Когда я стану маршалом Франции, отдам тебе в управление все ветряные мельницы в какой-нибудь провинции…
      – Благодарю вас, сударь, но у нас в стране нет такой должности…
      – Что за важность? – фыркнул д'Артаньян. – Мы ее изобретем специально для тебя! Пошли, нужно послать за стряпчим и быстренько составить заемное письмо…
      План Луизы был претворен в жизнь незамедлительно – уже через час Планше был сделан заимодавцем, что подтверждалось соответствующей бумагой, а назавтра выставленная на торги обстановка была им куплена и, разумеется, так и осталась на месте.
      – Черт возьми, а если Бриквиль привезет кучу денег, выиграв-таки процесс о наследстве? – спросил д'Артаньян ночью, пребывая, как легко догадаться, в супружеской постели помянутого господина. – И быстренько расплатится?
      – Нам нечего беспокоиться, Шарль, – сообщила Луиза. – Наследство это заключается в земельном участке и недвижимости. У Бриквиля всегда было туговато с наличностью…
      И больше о деньгах в эту ночь не было сказано ни слова.

      Положительно, сам бог послал д'Артаньяну в друзья столь искушенного и всезнающего человека, как Пишегрю. Так полагал сам гасконец, чья жизнь со времен нового знакомства изменилась самым решительным образом.
      Прежде всего, он открыл для себя новый удивительный мир, заключенный внутри Парижа, как семечко в яблоке, и неизвестный людям непосвященным, – целую Вселенную игорных зальчиков, укрытых в задних комнатах кабачков, ресторанов и даже лавочек, торговавших вроде бы исключительно галантереей или шорным товаром. Пишегрю, не ограничиваясь Прихожей короля, был своим человеком во всех этих местах, куда ввел и д'Артаньяна как полноправного члена Братства игроков, по своей многочисленности и неимоверно далеко простиравшихся связях, пожалуй, превосходившего даже таинственный орден иезуитов.
      Д'Артаньян, пользуясь высоким слогом авторов старинных триолетов, отдался этому вихрю удовольствий со всем пылом новичка. Его довольно быстро выучили играть не только в кости, но и в карты – в пикет, ландскнехт, экарте. Гвардейские обязанности отнимали не так уж много времени, и д'Артаньян чуть ли не все свободное от караулов время проводил, странствуя с Пишегрю по всему Парижу, со всей юношеской завзятостью гордясь тем, что там и сям его после условленных фраз или попросту узнав в лицо пропускают в укрытые от посторонних глаз помещения, куда может попасть не всякий герцог, если только он не входит в Братство.
      Жизнь игрока была неустойчивой и переменчивой, как ветер: д'Артаньян то покупал Луизе драгоценные безделушки и жаловал Планше полновесными пистолями, когда его карманы трещали от тяжести выигранного, то вынужден был за полцены продавать что-то из своего пополнившегося гардероба, а то и оставлять заемные письма ростовщикам, вившимся вокруг игроков, как мухи. Однако, как ни удручит это иных моралистов, именно такая жизнь, богатая впечатлениями и эмоциями, щекочущими нервы почище любой дуэли, притягивала д'Артаньяна несказанно. Впрочем, дуэлей тоже хватало – точнее, тех быстрых и безжалостных поединков в глухих тупичках, что случаются чуть ли не ежедневно, когда за игорным столом вспыхивают ссоры. Нужно добавить, что далеко не всегда д'Артаньян острием клинка расплачивался за собственные обиды – он считал своим долгом непременно вставать на защиту своего друга Пишегрю (каковой, упомянем втихомолку, особенной храбростью не отличался, сплошь и рядом предоставляя д'Артаньяну улаживать вспыхивавшие скандалы с помощью шпаги). За короткое время гасконец, к его тайному удовольствию, приобрел в определенных кругах репутацию опасного бретёра, задевать которого себе дороже…
      Очень быстро Пишегрю посвятил его и в другие стороны жизни Парижа, которые, впрочем, в отличие от тайных игорных комнат, не особенно и таили свое местопребывание. Речь идет о тех кварталах, где обитали веселые и сговорчивые девицы, которые, заслышав звон монет, приходили в совершеннейший восторг и старались сделать все возможное, чтобы заглянувший к ним кавалер остался доволен. Многие из них были по-настоящему красивы и остры на язычок, причем, что немаловажно, проводивший время в их обществе дворянин был свободен от всяких последующих обязательств вроде обещаний жениться или просто уделять красотке время. Быстро преодолев робость, д'Артаньян, опять-таки ведомый оборотистым Пишегрю, стал своим и в иных из этих заведений. На сей раз совесть его была совершенно спокойна: отец д'Артаньяна ни словечком не упомянул о подобных веселых домах, не говоря уж о том, чтобы предостерегать сына от их посещения. Теперь д'Артаньян не на шутку подозревал, что его почтенный родитель, никогда не бывавший в Париже и других больших городах, попросту не ведал о существовании таких заведений, – но, как бы там ни было, коли нет запрета, нет и его нарушения… Так что с формальной точки зрения все обстояло благолепно.
      Случилось так, что Пишегрю, несмотря на всю свою осторожность и благоразумие (именуемые иными циниками трусостью), все же получил однажды удар шпагой в бок и оказался прикован к постели. А потому д'Артаньян, нежданно-негаданно оставшийся без своего Вергилия (впрочем, по невежеству в изящной словесности наш гасконец никогда и не прилагал к другу этого имени), в одиночестве отправился бродить по Парижу. Случаю было угодно привести его в кабачок у Люксембургских конюшен, где был устроен зал для только что изобретенной игры под названием бильярд (игра эта была настолько новой, что никто не додумался пока, даже склонные по любому поводу заключать пари англичане, делать денежные ставки).
      По причине той же новизны игроков вокруг массивного стола, крытого зеленым сукном, было совсем мало. Большая часть присутствующих выступала в роли зрителей, намереваясь сначала хорошенько присмотреться к правилам и приемам игры, чтобы не оконфузиться, поспешив, – и внимательно следила, как мелькают палки, именуемые киями, и щелкают большие костяные шары.
      Зрелище это было настолько новым и занимательным, что господа дворяне из исконно враждующих меж собой гвардейских рот, вопреки обычной практике, даже почти не бросали косые взгляды на извечных соперников, полностью сосредоточившись на увлекательном зрелище.
      Однако д'Артаньян зорким глазом охотника почти сразу же высмотрел среди игроков знакомую фигуру – не кто иной, как Портос браво действовал кием с таким видом, словно пытался поддеть на копье какого-нибудь испанца. Впрочем, мудрено было не заметить издали эту огромную фигуру, знаменитую перевязь, сиявшую ярче солнца, и плащ из алого бархата, призванный скрыть кое-какие недостатки помянутой перевязи. Судя по этому плащу, Портос по-прежнему страдал насморком не на шутку…
      Д'Артаньян подумал, что ему сегодня несказанно везет. Дождавшись момента, когда очередной тур (или как там это называлось) новомодной игры закончился и Портос, передав кий соседу, отошел от стола, гасконец направился прямо к нему – но с видом отнюдь не вызывающим, а вполне мирным.
      Вежливо раскланявшись перед Портосом и стоявшими рядом с ним дворянами, д'Артаньян учтиво произнес:
      – Сударь, не откажите в любезности… Я – провинциал, совсем недавно приехавший в Париж. К стыду своему должен признаться, что в нашей глуши, как вы понимаете, далеки от последних веянии столичной моды… Меж тем вы, сударь, судя по вашему облику, безусловно являетесь одним из признанных законодателей моды… Не расскажете ли, где можно приобрести столь великолепную перевязь?
      Портос, насупясь, мрачно взирал на д'Артаньяна с таким видом, словно готов был не просто вызвать гасконца на дуэль, а сожрать его со всеми потрохами, подобно дикому туземцу из Африки. Что до д'Артаньяна, то он улыбался великану доброжелательно и смущенно, как и подобает робкому провинциалу.
      Пауза затянулась, так что окружающие, не посвященные в суть их взаимоотношений, стали удивленно переглядываться.
      – Черт возьми, Портос! – воскликнул один из мушкетеров. – Что с вами такое? Молодой человек, несомненно воспитанный, вежливо задал вам вопрос… Неучтиво столь долго держать его в ожидании.
      Как ни зол был Портос, он, несомненно, понял, что, ответив грубо, будет понят окружающими неправильно. Сделав над собой превеликое усилие, он произнес:
      – Перевязи такие, сударь, продаются у Марго на улице Вожирар…
      – Благодарю вас, – еще галантнее раскланялся д'Артаньян. – И, должно быть, стоят они не менее сотни пистолей?
      – Ну, в любом случае недешево, молодой человек, недешево, – ответил Портос с тем же усилием, словно грыз невидимые удила.
      Видно было, что он лихорадочно размышляет, силясь усмотреть повод для ссоры, – но найти таковой было бы трудновато, не объяснив предварительно присутствующим, в чем тут дело. А этого-то, крепко подозревал д'Артаньян, Портос ни за что не сделает…
      – Благодарю вас, сударь, – еще раз поклонился он и, отойдя в сторону, принялся наблюдать за игроками.
      Он стоял совсем близко от стола. Видел, как Портос вновь взял в руки кий, но поначалу не заподозрил ничего плохого…
      И успел уклониться в самый последний момент, когда большой костяной шар, пущенный могучей рукой великана, просвистел у самого его виска. Д'Артаньян, несмотря на всю свою храбрость, вынужден был отпрянуть: тяжелый шар, пожалуй, мог проломить голову, словно мушкетная пуля…
      В нескольких местах послышались смешки. А следом раздался оглушительный бас Портоса:
      – Ничего удивительного, что этот юнец испугался шарика… Самым грозным, что он видел в провинции, наверняка были исключительно гадящие ему на голову воробьи…
      Он выпрямился, с хищным любопытством глядя на гасконца. Однако д'Артаньян, у которого молниеносно родился великолепный план, сделал над собой усилие и, убрав руку с эфеса, бочком-бочком отошел в сторонку с робкой улыбкой сконфуженного провинциала. Смех усилился, но гасконец стоически вытерпел и это.
      Портос, хохотнув и пожав плечами, вновь склонился над бильярдным столом, целясь в очередной шар…
      Д'Артаньян тщательно рассчитанным маневром зашел ему за спину и наступил на край алого плаща, что есть сил прижав его к полу каблуком.
      Не заметивший этого Портос сделал выпад кием, резко наклонившись вперед…
      Послышался треск лопнувшего шнура, удерживавшего плащ на плечах. Туго натянувшийся бархат моментально сполз с плеч великана, открыв на всеобщее обозрение потаенную часть перевязи, отнюдь не блиставшую великолепием.
      Портос повернулся к гасконцу, еще не осознав в полной мере, что произошло, – и тут грянул всеобщий хохот, причем его мишенью был уже вовсе не д'Артаньян.
      – Дьявол! – воскликнул гасконец громко. – У нас в Беарне и не подозревали, сколь прихотливой может быть парижская мода! Это ее очередной изыск, не так ли, сударь, – обильное золото впереди и простая буйволиная кожа сзади?
      Хохот крепчал – и поводом опять-таки был не д'Артаньян. Красный как рак, Портос подхватил плащ и быстренько задрапировался в него, подобно римскому патрицию, но дело было сделано, тайна выплыла на свет божий, и д'Артаньян, еще не достав шпаги, одержал первую победу…
      – Черт возьми! – прорычал великан, судорожно нашаривая в складках алого бархата эфес шпаги. – Сударь, вы невежа!
      – А вы, надо признать, – записной модник, – кротко ответил д'Артаньян. – Страшно подумать, каких высот вы достигли бы, став сущим законодателем мод, будь у вас в кармане лишняя пара пистолей…
      – Ага! – сказал кто-то рядом. – Дело принимает интересный оборот! Пожалуй, это все неспроста…
      – Вы удивительно наблюдательны, сударь, – сказал д'Артаньян, обернувшись к говорившему и отвесив ему поклон. – Когда мы последний раз встречались с этим господином…
      Он едва успел отскочить – Портос ринулся на него, как бешеный бык.
      – Портос, Портос! – закричали несколько голосов. – С ума вы сошли? Если хотите его проткнуть, соблюдайте правила…
      – Сударь! – взревел малость опомнившийся Портос. – Я вас насажу на шпагу, как куренка на вертел!
      – Ого! – сказал д'Артаньян хладнокровно. – Не слишком ли сильно сказано?
      – Сказано человеком, привыкшим грудью встречать опасность!
      – Ну еще бы, – усмехнулся д'Артаньян. – Не сомневаюсь, что все опасности вы встречаете исключительно грудью. Как же иначе, коли у вас есть весомейшие причины не показывать никому спину…
      – Достаточно! – крикнул Портос. – Я вас вызываю!
      – У вас та же шпага, которую я выбил во время нашей последней встречи? – с деловым видом спросил д'Артаньян. – Если так, быть может, вам стоит послать за другой? Эта как-то не приносит вам удачи… Быть может, какая-нибудь цыганка наложила на нее порчу?
      – Достаточно! – взревел Портос. – Если хотите драться, пойдемте на улицу! Кто ваш секундант?
      – Боюсь, у меня нет здесь знакомых… – с искренней озабоченностью сказал д'Артаньян.
      – Сударь, могу ли я предложить вам свои услуги? – спросил молодой человек лет двадцати пяти, судя по одежде, гвардеец кардинала. – Меня зовут граф де Вард…
      – Охотно, граф, – поклонился д'Артаньян. Портос оглянулся, поводя налитыми кровью глазами:
      – Кто-нибудь здесь… Черт побери, Атос, вы как нельзя более кстати!
      Мушкетер с величавой осанкой выступил вперед, недружелюбно глядя на д'Артаньяна. Тот тоже его узнал с первого взгляда и преспокойно сказал, обращаясь скорее к собравшимся:
      – Ну что же, господин Портос, ничего не имею против такого секунданта… Хотя… Должен заметить, что этому господину если и пристало участвовать в дуэлях, то исключительно в качестве секунданта. В любой другой роли он, безусловно, не на месте…
      – Поосторожней, молодой человек! – воскликнул стоявший рядом мушкетер. – Вы оскорбляете человека, участвовавшего во множестве поединков…
      – Неужели? – с наигранным изумлением воскликнул д'Артаньян. – Право, сударь, вы меня несказанно изумили! Мне дважды приходилось самым недвусмысленным образом вызывать этого господина, и оба раза он уклонялся…
      – Черт раздери, что вы такое говорите!
      – Спросите у господина Атоса, – сказал гасконец. – Всецело полагаюсь на его откровенность.
      – Атос, вы слышали, что несет этот юнец? – удивился мушкетер. – Что же вы молчите?
      Д'Артаньян злорадно сказал:
      – Должно быть, господин Атос столь молчалив оттого, что на сей раз в его распоряжении нет толпы простолюдинов с жердями и вилами.
      – Достаточно! – сказал Атос, побледнев. В его взгляде сверкнула молния. – Молодой человек, вы мне немедленно ответите…
      – Я всецело к вашим услугам, – поклонился д'Артаньян и добавил с неподдельным огорчением: – Правда, слово «немедленно» тут не вполне уместно, ибо это зависит не от меня… Прежде мне нужно уладить маленькое дельце с господином Портосом. Впрочем, если он вам уступит свою очередь, я охотно…
      – Да ни за что на свете! – зарычал великан. – Атос, я для вас готов на что угодно, но этот наглый сопляк – мой! Уж простите, но я его убью, не откладывая и не уступая никому это удовольствие!
      – Вот совпадение, я думаю о происходящем точно теми же словами! – сказал д'Артаньян.
      – Господа! – негодующе воскликнул кто-то. – Вы, право, мешаете играть! Идите деритесь и дайте нам закончить партию.
      – Пойдемте, господа? – предложил д'Артаньян.

      Они вышли на пустырь, и д'Артаньян немедленно обнажил шпагу:
      – Ну что же, любезный Портос, посмотрим, так ли вы ловко щелкаете шпагой, как щелкаете по шарам…
      Шпага великана сверкнула на ярком солнце, и он ринулся в сторону гасконца очертя голову – но держась, правда, гораздо осмотрительнее, чем в прошлый раз. Уже по его первым выпадам д'Артаньян понял, что поражение в Менге кое-чему бахвала все-таки научило.
      После обмена ударами, нескольких выпадов и перемещений д'Артаньян вдруг ощутил, что ему совершенно не хочется не то что убивать этого глуповатого великана, но и вообще наносить ему телесный урон. Победить Портоса без всякого пролития крови отчего-то было гораздо занятнее…
      А посему он в последний миг отказался от уже намеченного удара и, сделав вид, что оплошал, занял оборону. Портос наседал, приняв игру д'Артаньяна за чистую монету, его шпага сверкала перед лицом гасконца, отступившего ровно на три шага, как и наметил поначалу.
      Воспрянувший Портос напирал, рискнув сбросить плащ по причине полного отсутствия зрителей.
      – Ах, как сияет ваша перевязь! – проговорил сквозь зубы д'Артаньян, снова сделав вид, что дрогнул перед противником и вообще устает.
      – Я еще погляжу, как засияют твои кишки! – откликнулся Портос.
      – Если не секрет, сколько вы все же заплатили за перевязь? Я себе непременно хочу такую…
      – Дороже, чем ты стоишь!
      – Господа! – поморщился Атос. – Не превращайте поединок в балаган! И не забывайте, что я жду своей очереди. Деритесь всерьез!
      – Черт возьми, вы совершенно правы! – сказал д'Артаньян.
      И, нанеся несколько ударов уже в полную силу, со всей быстротой юности и гасконским проворством, вновь пустил в ход испытанный прием, справедливо рассудив, что есть вещи, которые ничуть не обесцениваются от частого употребления, наоборот.
      Как и в прошлый раз, шпага Портоса, сверкая золоченым эфесом, взлетела высоко вверх, описала дугу – весьма изящную, заметим – и полетела прямехонько в прошлогодний бурьян, широкой полосой окаймлявший пустырь.
      Портос, определено кое-чему научившийся за время тесного общения с д'Артаньяном, на сей раз не потерял ни мига – он опрометью кинулся было в ту сторону, куда упала шпага, спеша ее подобрать, на что имел полное право согласно дуэльному кодексу. Вот только д'Артаньян не расположен был затягивать события сверх всякой меры. Он сделал ложный выпад под воротник, потом молниеносно приставил острие шпаги к животу Портоса, заставив того замереть перед лицом неизбежного.
      – Вам не кажется, сударь, что самое время для вас просить пощады? – осведомился он с торжеством. – Или хотя бы извинения? Я готов удовольствоваться как раз последним, право…
      Портос оглянулся на своего секунданта в полной растерянности.
      – Ничего не поделаешь, Портос, – пожал тот плечами, не столько даже удрученный постигшим друга поражением, сколько просияв от радости, потому что сообразил, что ничто не мешает теперь ему схватиться с д'Артаньяном. – Вы проиграли…
      – Извините, – пробормотал Портос. – Дьявол вам ворожит, что ли…
      – Да, конечно, если считать дьяволом моего отца, научившего меня этому приему, – сказал д'Артаньян. – Но, уверяю вас, нет решительно никаких оснований отождествлять этого почтенного дворянина и врага рода человеческого… Полагаю, я могу взять вашу шпагу?
      – Разумеется, можете, – нетерпеливо сказал Атос. – Эй, эй! Портос на нее не покушается более, она так там и будет лежать, оставьте ее в покое, черт подери! Мы с вами еще не закончили!
      И он с решительным видом обнажил свою.
      – К вашим услугам, сударь! – поклонился д'Артаньян.
      Клинки со звоном скрестились. На сей раз д'Артаньян сам оказался в роли Портоса – он, памятуя подсознательно, как Атос дважды уклонялся от схватки, отчего-то решил, что и впрямь имеет дело с робким и неуверенным противником, и в первую минуту пустил в ход далеко не все свое умение и проворство.
      За что и был немедленно наказан – шпага Атоса раз и другой сверкнула в столь опасной близости, что д'Артаньян моментально опомнился и сообразил, что следует, по гасконскому присловью, из шкуры вон вывернуться, если он хочет выйти живым из этой истории.
      Увы, первая ошибка сплошь и рядом влечет за собой и последующие. Д'Артаньян пропустил удар, и острие шпаги Атоса вонзилось ему в левое плечо.
      К счастью, большую часть удара приняла на себя перевязь, и клинок лишь по касательной проник под кожу.
      – У него кровь! – воскликнул де Вард.
      – Но он, как я вижу, не намерен выйти из боя, – отозвался Атос, наседая.
      – Вот именно! – крикнул д'Артаньян, сосредоточив все внимание на клинке противника и не видя ничего более вокруг.
      Сверкающая паутина мастерских ударов вновь и вновь сплеталась вокруг него, но д'Артаньян, собрав все свое умение, успешно оборонялся. А там и перешел в наступление. Он вызвал в памяти воспоминание о позорной неудаче в Менге, о презрительной усмешке Атоса, обращенной к нему, распростертому в пыли во дворе, – и это придало нечеловеческие силы. Он словно бы отрешился от всего сущего, в мире больше не было ничего, кроме острого мелькания шпаг – вот только над схваткой сиял еще взгляд огромных синих глаз…
      Д'Артаньян нанес удар – и его клинок пронзил правое плечо Атоса. Мушкетер, проворно отступив, перебросил шпагу в левую руку и довольно мастерски пробовал обороняться, но гасконец налетел на него, как вихрь, в свою очередь, сплетая сеть молниеносных ударов.
      Не прошло и полминуты, как Атос был вторично ранен, на сей раз в левый бок. Он бледнел на глазах от потери крови, взмахивая шпагой все неувереннее, и д'Артаньян уже пару раз мог бы покончить с ним. Однако ему вновь пришло в голову, что победа над противником вовсе не обязательно должна заключаться в том, чтобы тот свалился у твоих ног бездыханным трупом…
      Он задержал руку – и, окончательно измотав противника, выбил у него шпагу тем же отточенным приемом. Атос, шатаясь, опустился в траву. Д'Артаньян не стал наседать на него, требуя громко умолять о пощаде или хотя бы извиниться, – он и так был вполне удовлетворен исходом. Он лишь спросил:
      – Полагаю, я могу взять вашу шпагу?
      Сидевший в сухой прошлогодней траве Атос кивнул, стараясь сохранять достоинство, насколько это возможно для человека, находящегося в столь невыгодной позе. Портос приблизился, что-то ворча со свирепым и в то же время унылым видом – сочетание, из-за своей несомненной несовместимости немало повеселившее д'Артаньяна.
      – Господа, я считаю себя удовлетворенным, – поклонился он весело. – Надеюсь, наша сегодняшняя встреча заставит вас несколько изменить мнение о гасконцах… или, по крайней мере, об одном-единственном гасконце…
      – Пожалуй, – слабым голосом отозвался Атос. – Но мы еще встретимся, сударь…
      – Вот именно, – подхватил Портос.
      – Ничего не имею против, – сказал д'Артаньян. – Вот кстати, передайте привет господину Арамису и скажите, что я преклоняюсь перед его страстью к изящной словесности вообще и к испанским романам в особенности… А теперь, любезный Портос, отведите вашего друга туда, где ему окажут помощь… и накиньте сначала плащ, бога ради, иначе ваша простуда опять обострится…
      Ответив ему полным бессильной ярости взглядом, Портос, однако, накинул плащ и, подняв Атоса, повел его в сторону кабачка. Д'Артаньян, подобрав обе шпаги, безмятежно улыбнулся.
      – Благодарю вас, сударь, за то, что вызвались мне секундировать, – сказал он графу де Варду.
      – Не стоит благодарностей, – ответил тот со всем расположением. – Правда, я охотно поменялся бы с вами ролями, ну да не все еще потеряно… Однако должен вам заметить, д'Артаньян: вы вели себя, как благородный человек, и все же крайне неблагоразумно было с вашей стороны отпускать их живыми.
      – Черт побери, я вполне удовлетворен…
      – Не сомневаюсь. И все же вы поступили безрассудно. Следовало их прикончить, на что вы имели полное право согласно дуэльному кодексу, и ни один ревнитель чести вас не упрекнул бы…
      – Извините, но в этом было бы что-то от палачества, – с негодованием прервал д'Артаньян.
      Де Вард вздохнул:
      – А вы уверены, что они в схожей ситуации пощадили бы вас?
      – Не вполне…
      – Вот то-то… Вы нажили себе опасных врагов, мой благородный юноша. Собственно говоря, против вас отныне не только Трое Неразлучных…
      – Кто, простите?
      – О господи, как вы еще несведущи в столичной жизни! Атоса, Портоса и Арамиса давно прозвали Тремя Наразлучными. Арамис непременно был бы с ними сегодня, но он лежит в постели после недавнего удара шпагой…
      – Не просто шпагой, – гордо сказал д'Артаньян. – Вот этой самой шпагой… – и он погладил эфес отцовской рапиры.
      Вопреки его ожиданиям, граф де Вард не только не поздравил его с победой, он стал еще более озабоченным:
      – Ах, так это были вы… Бога ради, не обижайтесь, д'Артаньян, но ситуация еще более усугубляется. Эти люди и без того горой стоят друг за друга, а в особенности теперь, когда вы ухитрились за два поединка нанести поражение всем троим… Против вас отныне не только эта троица, но и вся рота королевских мушкетеров. Можете мне поверить, я знаю нравы этого преторианского легиона… Всякий мушкетер короля отныне будет считать своим долгом свести с вами счеты, помните об этом и не давайте застигнуть себя врасплох. Вы – один в этом городе, у вас нет ни покровителей, ни друзей… если вы только не согласитесь считать меня одним из таковых.
      – Охотно, граф, – сказал д'Артаньян. – Вот вам моя рука… А впрочем, у меня уже теперь двое друзей. Вы не знаете, но у меня все же есть хороший друг, маркиз де Пишегрю.
      – Пишегрю? – переспросил де Вард с непонятным выражением лица. – Ну что же… Позвольте дать вам еще один совет…
      Он замолчал и обернулся, услышав отчаянный топот сапог по сухой земле, покрытой жухлой прошлогодней травой. Д'Артаньян положил было руку на эфес шпаги, но его новый друг не проявлял ни малейшего беспокойства, и гасконец разжал пальцы.
      К ним, придерживая шпагу, подбежал очень рослый, широкоплечий дворянин, лишь немногим уступавший в статях Портосу. Поверх камзола на нем красовался плащ гвардейцев кардинала, такой же, как на графе де Варде.
      – Что случилось, Каюзак? – обеспокоенно спросил граф.
      – Господа, господа! – выкрикнул гвардеец, силясь перевести дыхание. – Вам нужно немедленно отсюда убираться! Кто-то позвал стражников, и они совсем близко…
      – Черт возьми, я им покажу, с кем они имеют дело!… – вскричал д'Артаньян, вновь хватаясь за шпагу.
      – Оставьте! – решительным тоном распорядился де Вард. – Где-нибудь на окраине, в сумерках, это еще сошло бы, но средь бела дня, почти в самом центре Парижа… Поверьте, д'Артаньян, вы только навредите себе. Лучше нам всем скрыться, поскольку бежать от стражи – дело для дворянина нисколько не позорное, вполне житейское… Поздно! Поздно!
      Со стороны особняка герцога де Ла Тремуйля показалась целая орда лучников королевской стражи, а с противоположной стороны – столь же внушительный отряд их собратьев, сомкнувший вокруг троицы кольцо со сноровкой, свидетельствовавшей о богатом опыте охоты на двуногую дичь. Д'Артаньян, сумрачно глядя исподлобья, пришел к выводу, что всякое сопротивление бесполезно: не столько оттого, что его убедили увещевания де Варда, сколько от осознания того простого факта, что противник превосходил количеством многократно, и не в человеческих силах одолеть такую ораву. Ну, а сложить голову в безнадежном бою с презренными альгвазилами было бы величайшей глупостью, на которую и гасконец не способен…
      – Господа, по крайней мере, вы здесь совершенно ни при чем… – успел сказать д'Артаньян, когда вокруг них окончательно сомкнулось кольцо стражников, судя по их физиономиям, пылавших самым низменным охотничьим азартом.
      – Честное слово, я попытаюсь сделать все, что в моих силах, – одними губами ответил де Вард.
      Вперед протолкался королевский сержант, очевидно, самое крупное на данный момент присутствующее здесь начальство, вооруженный, кроме шпаги и грозного вида, еще и жезлом с медной королевской лилией, который он держал перед собой так важно, словно полагал его маршальским, – или волшебным щитом, способным оградить его от оскорбления действием.
      – Вы арестованы, господин гвардеец, – сказал он, пыхтя от быстрого бега. – Извольте отдать вашу шпагу.
      – Которую, не будете ли столь любезны уточнить? – с сарказмом поинтересовался гасконец, имевший собственную шпагу в ножнах и еще две в руках. – Эту? Или эту? А может, эту вот?
      На щекастом лице сержанта отразилось немалое умственное усилие – ситуация, безусловно, выходила за рамки обычной. Правда, он очень быстро просиял:
      – Отдавайте все, прах меня побери!
      – На каком основании? – с ледяным спокойствием осведомился д'Артаньян, не сдвинувшись с места.
      – Не прикидывайтесь дурачком, ваша милость, – зловещим тоном протянул сержант. – Нам сообщили благонадежные и благонамеренные люди, что вы были зачинщиком дуэли…
      – И где же пострадавшие?
      – А кровь, кровь на земле? – торжествующе возопил сержант, тыча толстым пальцем в успевшие уже подсохнуть пятна на том месте, где сидел Атос.
      – Вы полагаете, что это неопровержимое доказательство? – столь же хладнокровно вопросил д'Артаньян.
      – Я, сударь, ничего не «полагаю», – грозно пыхтя, заявил сержант. – Я попросту исполняю свои обязанности, а они таковы, что вас следует немедленно задержать как лицо, злонамеренно нарушающее королевские эдикты! Извольте не умничать и отдать шпагу… тьфу, черт, три шпаги!
      – А если я не подчинюсь?
      – Справимся! – пообещал сержант, чувствуя себя в полнейшей безопасности с тремя дюжинами подчиненных за спиной. – И не с такими фертиками справлялись… Эй, кто там с веревками, давайте сюда!
      Де Вард сделал д'Артаньяну знак не противиться.
      – И все же! – строптиво сказал гасконец. – Как вы можете арестовывать дворянина на основании столь зыбких улик? Где трупы или хотя бы раненые? Где другие участники? Мы просто прогуливались здесь с моими друзьями…
      Сержант преспокойно спросил, ухмыляясь:
      – Вы, милсдарь, всегда гуляете этак вот, с парочкой шпаг в руках, помимо своей на поясе?
      – А как же, – невозмутимо ответил д'Артаньян. – Такие уж привычки у нас в Беарне – чем древнее и благороднее род у дворянина, тем больше он с собой прихватывает шпаг, отправляясь на прогулку. Иные, случается, с целой охапкой изволят гулять, и никто не подумает удивляться, не говоря уж про претензии со стороны полиции. Так что я еще скромно выгляжу для истинного гасконца с этим вот убогим арсеналом…
      – Тут вам не Гасконь, а Париж, – насупился сержант, заподозривший, наконец, что над ним издеваются. – Если каждый тут начнет щеголять провинциальными обычаями, гасконскими или там бургундскими – выйдет форменная неразбериха и хаос, а мы не для того его величеством поставлены блюсти… Ну, отдадите вы, наконец, шпаги?
      – Держите, – сказал д'Артаньян со вздохом расставаясь и с отцовским подарком, и с трофеями. – Только учтите вот что: эти господа здесь совершенно ни при чем, они случайно тут оказались…
      – К ним у нас претензий нет, – заверил сержант, облегченно вздохнув при виде того, как арсенал д'Артаньяна перекочевал в цепкие руки его подчиненных. – Про них нам указаний не было, а вот вашу милость описали так, что ошибки быть никакой не может… Извольте проследовать!
      Он мигнул сыщикам, и они тотчас образовали вокруг д'Артаньяна настоящее пехотное каре, из которого не было никакой возможности вырваться. Напоследок де Вард послал ему выразительный взгляд, и гасконец, вздохнув, зашагал под неусыпным надзором десятков глаз.
      – Вы, милсдарь, не переживайте, не стоит оно того, – ободряюще сообщил сержант, пыхтя ему в затылок. – На галерах трудно только первые двадцать лет, а потом, утверждают знающие люди, как-то привыкаешь…
      Д'Артаньян с чувством ответил:
      – Любезный, вы и представить себе не можете, как я тронут вашим дружеским участием в моей судьбе… Если я сейчас разрыдаюсь от умиления, это не будет противоречить каким-то вашим полицейским предписаниям?
      – Рыдайте хоть в три ручья, мне-то что? – пробурчал сержант. – Не запрещено…
      – Мы прямо в Бастилию сейчас? – осведомился д'Артаньян с наигранным безразличием.
      – Ишь! – проворчал сержант. – Эк вас всех в Бастилию тянет почета ради… Нет уж, милсдарь, позвольте вас разочаровать! В Бастилию, надобно вам знать, препровождают серьезных преступников, а ежели туда пихать каждого дуэлянта, Бастилия, пожалуй что, по швам треснет… Довольно будет с вашей милости и Шатле!
      Как ни удивительно, но в первый момент д'Артаньян ощутил нешуточную обиду – чуточку унизительно для человека с его претензиями было узнать, что он недостоин Бастилии…

      Тюрьма, безусловно, не принадлежит к изобретениям человеческого ума, способным вызывать приятные чувства, конечно, если не считать тех, кому она дает кусок хлеба и жалованье. Однако д'Артаньян, как легко догадаться, в их число не входил, наоборот…
      По дороге к крепости Шатле он бахвалился, как мог, шагая с таким видом, словно прибыл инспектировать войска, а стражники стали его почетным сопровождением, но, оказавшись под сводами старинной тюрьмы, в густой и словно бы промозглой тени, казавшейся изначальной и существовавшей еще до начала времен, поневоле ощутил закравшийся в сердце холодок неуверенности и тоски (слава богу, о настоящем страхе говорить было бы преждевременно).
      Печальная процессия, где д'Артаньян имел сомнительную честь быть центром внимания и единственным объектом зоркой опеки, миновала обширный крепостной двор, где д'Артаньяну тут же шибанул в нос омерзительный запах трупного разложения, – здесь по старинной традиции выставляли для возможного опознания подобранных на парижских улицах мертвецов, чью личность не смогли удостоверить на месте (провожатые гасконца, в отличие от него, восприняли это удручающее амбре со стоицизмом завсегдатаев – то есть, собственно говоря, и не заметили вовсе).
      Охваченный странной смесью любопытства и подавленности, д'Артаньян прошел по длинному полуподземному коридору, поторапливаемый конвойными скорее по въевшейся привычке, чем по реальной необходимости (впрочем, надо отметить, обращение с ним, как с человеком благородным, все же было не таким уж грубым). Совершенно несведущий в данном предмете, он ожидал каких-то долгих церемоний и возни с бумагами, но его, столь же равнодушно поторапливая, повели по выщербленной лестнице, затолкали в обширную комнату – а мигом позже дверь захлопнулась с тягучим скрипом, заскрежетал засов и звучно повернулся ключ в громадном замке.
      Теперь только до д'Артаньяна дошло, что он оказался в тюремной камере, вовсе не походившей на представления гасконца о данной разновидности жилых помещений, где люди, за редчайшими исключениями, не обосновываются добровольно. Он полагал, что всякая тюрьма – это расположенная ниже уровня земли темная яма с охапкой гнилой соломы, кишащая пауками, крысами и прочими издержками шестого дня творения, а каждого, оказавшегося в камере, немедленно приковывают к стене тяжеленной цепью.
      Действительность оказалась все же несколько пригляднее: цепей нигде не было видно, в зарешеченное окошечко, пусть и находившееся на высоте в полтора человеческих роста, скуповато проникал солнечный свет, камера была выложена тесаным камнем, как парижская мостовая, а вместо кучи соломы имелась широкая лежанка. Из мебели имелись еще стол и скамейка, а также лохань непонятного назначения, источавшая отвратительный запах.
      Не ведая того, д'Артаньян повел себя так, как множество его предшественников: обошел камеру, обследовав с неистребимым любопытством новичка абсолютно все, что только можно было осмотреть и потрогать (за исключением, понятно, мерзкой лохани), добросовестно попытался допрыгнуть до зарешеченного окошечка (ничуть в том не преуспев), и в конце концов уселся на лежанку, охваченный крайне неприятным и тягостным чувством вольного доселе человека, чья свобода вдруг оказалась стеснена в четырех стенах независимо от его желаний. Только теперь до нашего героя дошло, что он всецело зависит от своих тюремщиков, которые могут принести еду, а могут и забыть, вообще отопрут дверь, когда им только заблагорассудится.
      Он попытался было утешить себя напоминанием, что в подобном положении оказывались не просто благородные особы, а коронованные, но рассуждения эти были хороши тогда лишь, когда человек философствует над биографической книгой, пребывая на свободе. Когда же усядешься на жестких неструганых досках тюремной лежанки, не обремененной не то что подобием постели, но даже и пресловутой соломой, мысль о предшественниках, пусть и коронованных, не придает душевного спокойствия.
      Откуда-то из угла выскочила жирная крыса, проворно пересекла мощеный пол по диагонали и уселась в двух шагах от д'Артаньяна столь непринужденно, будто фамильярно набивалась в друзья. Гасконец шикнул на нее, топнув ботфортом, – и крыса, оскорбленная в лучших чувствах, не спеша поплелась назад в угол, выражая всем своим видом удрученность оттого, что ее обществом так решительно пренебрегали.
      От яростного отчаяния у д'Артаньяна родилась было блестящая идея – схватить скамейку и дубасить ею в дверь, чтобы явились тюремщики и внесли в его жизнь хоть какую-то определенность. Однако здешние архитекторы, должно быть, давным-давно предусмотрели такие побуждения у своих постояльцев и приняли соответствующие меры: и скамейка, и стол оказались намертво прикреплены к полу с помощью ржавых железных скоб и барочных гвоздей. Одна лишь непонятная лохань годилась в качестве стенобитного орудия, поскольку стояла свободно, но взять ее в руки было выше сил гасконца.
      Он встрепенулся, заслышав, как прежние звуки повторились в обратной последовательности: сначала с хрустом повернулся ключ в замке, потом заскрежетал отпираемый засов и, наконец, с пронзительным скрипом распахнулась дверь.
      Первыми в камеру вошли два стражника с алебардами и заняли места по обе стороны стола. Следом появился обтрепанный писец, вмиг разложивший на столе бумаги и утвердивший на нем огромную медную чернильницу. Когда все приготовления были закончены, в камеру с величественным видом небожителя вошел пожилой полицейский комиссар в черной судейской мантии, с бесцветными глазами и черепашьей шеей, предосудительно торчавшей из черного засаленного воротника. Усевшись за стол напротив д'Артаньяна, он огляделся со столь подозрительным и унылым видом, словно полагал решительно всех вокруг, в том числе своего писца и стражников, закоснелыми злодеями, скрывавшимися от кары исключительно благодаря своей недюжинной пронырливости.
      – Ваше имя и звание, – произнес он невыразительным голосом, напоминавшим шуршание шерстяной ткани.
      – Шарль де Батц д'Артаньян де Кастельмор, дворянин из Беарна, – ответил д'Артаньян с разозлившей его покорностью.
      – Занятие?
      – Кадет второго батальона роты рейтаров Королевского Дома, – ответил д'Артаньян, с грустью констатировав, что эти слова не произвели на комиссара никакого впечатления.
      – Имеете ли образование?
      – Домашнее, пожалуй что, – сказал д'Артаньян чистую правду, уже немного овладев собой. – Но и оно, по чести признаться, осталось незавершенным. Увы, мой домашний учитель, как ни бился, не смог добиться того, чтобы его усилия вошли в гармонию с моей натурой и своеобразием ума. Когда его видели последний раз, он с изменившимся лицом бежал к пруду – а пруды, надо вам знать, сударь, у нас в Гаскони глубокие, иные даже с водяными… С тех пор беднягу в наших краях не наблюдали…
      – Ваши местные власти были поставлены в известность об исчезновении данного господина? – с каменным лицом спросил комиссар.
      Д'Артаньян, сбившийся с мысли, удивленно уставился на него, но вскоре вынужден был признать, что г-н полицейский комиссар не отвечает шуткой на шутку, а спрашивает вполне серьезно. Растерянно помотал головой:
      – Вроде бы нет, не помню…
      – Напрасно, – сухо сказал комиссар. – О внезапном исчезновении лица, имеющего постоянное проживание в данной местности, следует, согласно предписаниям, немедленно заявлять властям… Итак… Ваш парижский адрес?
      – Предместье Сен-Жермен, улица Старой Голубятни, меблированные комнаты Бриквиля под номером восемнадцать.
      – Женаты или холосты?
      – Холост.
      – Вероисповедание?
      – Католическое.
      Писец, склонив голову к левому плечу и высунув от усердия кончик языка, скрипел скверно очиненным пером, которое запиналось и брызгало ему на рукав, и без того покрытый засохшими пятнами чернил.
      Воспользовавшись паузой, д'Артаньян, наконец, решился и спросил довольно-таки негодующе:
      – Соблаговолите объяснить, сударь, на каком основании меня сюда засадили и в чем, собственно говоря, обвиняют!
      – В злоумышленном нарушении одного из положений Нантского эдикта, – преспокойно ответил комиссар, не выказав никакого раздражения. – То есть в том, что вы с заранее обдуманным намерением вызвали на дуэль сразу двух дворян…
      Д'Артаньян мгновенно воспрянул духом: как-никак речь зашла о вещах, которые любой дворянин, живший в то беспокойное время, знал назубок…
      – Нет уж, сударь, позвольте! – решительно прервал д'Артаньян. – Не знаю, насколько вы сведущи в таких делах, но я-то, я, честное слово, могу вас поучить! Дуэль – это заранее подготовленный поединок, когда один вызывает другого, назначает время, место, оружие, уточняет насчет секундантов… В моем же случае имела место несомненная встреча. То есть непредвиденная, вовсе не готовившаяся заранее стычка. С тех пор, как стоит мир, не было такого, чтобы осуждали дворян, попавшихся на встрече!
      Он ожидал взрыва ярости, но плешивый инквизитор с черепашьей шеей, вот диво, закивал ему с видом доброго учителя, довольного ответом прилежного ученика:
      – Вот именно, шевалье, вот именно… Вы очень точно обрисовали разницу меж дуэлью и встречей… но как быть, если есть заслуживающие всякого доверия свидетели, которые единогласно показывают, что произошла как раз дуэль?
      – Да где они, эти свидетели? Покажите!
      – А вот этого я вовсе не обязан делать, – мягко сообщил комиссар. – Согласно законам королевства, достаточно и того, что их показания, соответствующим образом записанные, находятся вот здесь, – и он похлопал ладонью по груде зловещих бумаг перед собой. – Этого вполне хватит, чтобы вам предоставили пожизненный стол и квартиру в тихом доме под названием Бастилия… а то и, что вероятнее, отвезли опять-таки за казенный счет на одну из парижских площадей, Гревскую или Трагуарского креста…
      – Да что вы такое говорите… – севшим голосом промолвил д'Артаньян, начиная терять уверенность в себе. Он настолько пал духом, что даже не возмутился при упоминании площади Трагуарского креста – что для столь родовитого дворянина было несомненной обидой, ибо там казнили приговоренных исключительно низкого звания.
      – Всего лишь объясняю, что ждет нарушителя королевских эдиктов вроде вас… в конце. А в ближайшем будущем вам предстоит столкнуться с весьма неприятной процедурой под названием Supplice des brodequins…
      – Это еще что такое?
      – Испытание сапогом, – любезно разъяснил комиссар. – Ноги допрашиваемого вкладывают в деревянные колодки, а потом меж ними неторопливо забивают деревянные клинья, пока мясо не смешается с раздробленными костями… Если мы с вами не договоримся ладком, вы прямо отсюда отправитесь в подвал, где сведете знакомство накоротке с мастером этих унылых церемоний… И не козыряйте вашим дворянством, право. Эти сапожки надевали людям и познатнее вас, а на плахе оказывались и герцоги, и маршалы… Неужели вы об этом не знаете?
      Д'Артаньян понурил голову, чувствуя, как в душу понемногу закрадывается отчаяние.
      – Но это же несправедливо! – вырвалось у него помимо воли. – Почему, в таком случае, схватили меня одного?
      – До остальных еще дойдет очередь, – пообещал комиссар. – Что вам толку о них думать? Вам следует побеспокоиться о себе, пока не оказались в подвале. Здесь не шутят, молодой человек. Вы попали в прескверную историю! Злонамеренно вызвали на дуэль мушкетеров нашего христианнейшего короля…
      – Это была встреча!
      – У нас другие сведения. Особенно когда свидетели показывают против вас…
      – Это какой-то дурной сон! – воскликнул д'Артаньян.
      – Ничего подобного, молодой человек. Это – правосудие… – Он вдруг изменил тон, теперь его голос звучал вкрадчиво и медоточиво: – Однако надобно вам знать, что правосудие видит свою высокую задачу отнюдь не в том, чтобы непременно обрушить топор на шею человека, а и в том еще, чтобы помочь ненароком сбившемуся с пути молодому, неискушенному провинциалу вроде вас…
      – Что вы имеете в виду?
      – Молодой человек, – сказал комиссар, прямо-таки источая доброжелательность и сочувствие. – Я, знаете ли, вот уже четвертое царствование встречаю на своем неблагодарном посту. Служил и при Генрихе Третьем, и при Генрихе Четвертом, и при правлении королевы-матери, а вот теперь имею честь служить Людовику Тринадцатому, да продлит господь его дни… Всякое повидал – и заматерелых злодеев, и оступившихся юношей вроде вас… Честное слово, я хочу вам помочь. Но для этого нужно, чтобы и вы пошли мне навстречу…
      – То есть?
      Комиссар доверительно наклонился к нему:
      – Поговорим, как разумные люди… Мы оба прекрасно понимаем, что за господ королевских мушкетеров найдется кому заступиться – у капитана их роты нешуточное влияние и немалые связи… А у вас? Есть у вас покровитель, к чьей помощи можно прибегнуть? Вот видите, вы молчите… Вам не на кого положиться… кроме меня. Я – ваш единственный друг.
      – Что вы от меня хотите? – настороженно спросил д'Артаньян, усматривая за мнимым радушием очередную ловушку. Комиссар заговорил еще доверительнее:
      – Если что и может вас спасти, так это ваша юность и неискушенность… а также – откровенность. Человеку с моим опытом совершенно ясно, что вам самому ни за что не пришло бы в голову вызывать на дуэль королевских мушкетеров. Вас подучили, это несомненно. Некто, опытный и коварный, воспользовался вашей горячностью и простодушием, чтобы с вашей помощью, вашими руками свести счеты с верными гвардейцами короля. Потому что наш некто близок к людям, которые в гордыне своей пытаются занять неподобающее им место возле короля… К людям, которые слишком много на себя берут и потому вызывают всеобщую неприязнь… Лукавые временщики…
      – Уж не на министра-кардинала ли вы намекаете, сударь? – спросил д'Артаньян решительно.
      На морщинистом лице комиссара мелькнуло нечто похожее на страх.
      – Тс! – шепнул он, оглянувшись на дверь. – Не будьте так прямолинейны, юноша… Скажем так: вы правильно усмотрели тенденцию и направление мой мысли… Некоторую тенденцию и некоторое направление. Вот что, вы мне кажетесь вполне разумным человеком… К чему вилять? Если мы с вами договоримся и вы дадите полные, искренние показания об иных приближенных иных временщиков, участь ваша моментально облегчится…
      Д'Артаньян, уже видевший, куда клонится дело, стал задумываться, не пришло ли время использовать в качестве единственного оружия ту самую мерзкую лохань. Он явственно ощущал, как его затягивает в исполинские шестерни какого-то равнодушного и оттого еще более ужасного механизма…
      Дверь неожиданно распахнулась, ввалился озабоченный стражник, без алебарды, и, с ходу склонившись к уху принципала, что-то горячо зашептал.
      – Черт побери, Майяр, не брызгайте слюнями мне в ухо! – раздраженно отстранился комиссар. – Говорите спокойнее… И где он?
      – Да вон, уже… – и стражник ткнул большим пальцем через плечо.
      В следующий миг порог камеры решительно переступил Луи де Кавуа, капитан мушкетеров кардинала. Опираясь на украшенную лентами трость с золотым набалдашником, он остановился в дверях, словно в раме картины, и, держа на отлете свиток пергамента, принялся разглядывать всех присутствующих с видом небрежным и высокомерным.
      – Кто здесь будет комиссар Бертион? – осведомился он, глядя поверх голов с аристократическим прищуром.
      Это было произнесено так, что комиссар невольно встал из-за корявого стола:
      – Сударь…
      – Вот здесь у меня королевский приказ, – сказал де Кавуа, одним движением развернув свиток. – Его величество повелевает немедленно освободить господина д'Артаньяна, кадета рейтаров Королевского Дома. Не угодно ли ознакомиться? – и он, встряхнув норовивший вновь скататься в трубку пергаментный лист, сунул его под самые глаза комиссара. – Поскольку этот юноша, как мне доподлинно известно, и есть господин д'Артаньян, извольте озаботиться, чтобы его немедленно освободили и вернули шпагу…
      – Три шпаги, – громко поправил приободрившийся д'Артаньян. И с трудом подавил детское желание показать на всю длину язык своему мучителю, ощущая себя в совершеннейшей безопасности.
      – Но…
      – Вы имеете дерзость сомневаться? – в голосе де Кавуа за мнимым благодушием звенел металл. – Позвольте уточнить, в чем – в подлинности королевской подписи или моей личности?
      – О нет, что вы, ни в том, ни в другом, ваша личность мне прекрасно известна…
      – Тогда? – произнес де Кавуа, неподражаемо изогнув левую бровь.
      Побагровев, комиссар тоненьким бабьим голоском вскричал:
      – Что вы стоите, болваны? Немедленно принесите шпагу этого дворянина…
      – Три шпаги, – копируя интонации де Кавуа, насколько удалось, поправил д'Артаньян.
      – Три шпаги! – завопил комиссар в совершеннейшем смятении чувств. – Живо, бездельники, живо!
      Стражники, сталкиваясь алебардами, кинулись в дверь, за ними, подчиняясь общему настроению, метнулся писец.
      – Примите мои извинения, господин капитан… Недоразумение… Недобросовестные свидетели… – бормотал комиссар, из багрового становясь бледным. – Молодой человек, простите, бога ради, я вас убедительно прошу, забудьте все, что вам здесь сдуру наговорили… Вы ведь не в претензии?
      Д'Артаньян, высокомерно задрав подбородок, принял из рук вспотевшего от страха писаря все три шпаги и торопливо направился следом за де Кавуа, опасаясь, что его избавитель улетучится, как сон, оставив юношу наедине с тюремщиками.
      Во дворе стояла карета, запряженная парой могучих мекленбургских лошадей. Де Кавуа любезным жестом пригласил в нее гасконца и неторопливо поднялся следом. Кучер моментально прикрикнул на лошадей, и карета с грохотом покатила по мощенному булыжником двору мимо череды уложенных на наклонных досках безымянных трупов – на сей раз д'Артаньян пребывал в таком волнении, что даже не обратил внимания на запах.
      – Вы вовремя явились, господин де Кавуа… – сказал он с облегченным вздохом.
      – Вам следует поблагодарить графа де Варда и Каюзака. Они тут же кинулись ко мне…
      – Вовремя, – повторил д'Артаньян. – От меня уже начали добиваться показаний, что напасть на мушкетеров меня подучили люди кардинала. Я, правда, не успел узнать, кого они имели в виду… Но главное, черт побери, прозвучало…
      – Это весьма интересно, – сказал де Кавуа, и его румяная добродушная физиономия словно окаменела. – Весьма. Я не я буду, если мы не разберемся, кто стоит за подобной интригой. Сам по себе этот ваш комиссар – чересчур ничтожное насекомое… Право же, вы бурно начинаете жизнь в Париже, д'Артаньян. Вы уже ухитрились оказаться в центре какой-то опасной интриги…
      – Могу вас заверить, я не прилагал к тому никаких усилий, – горестно вздохнул д'Артаньян. – Я всего лишь хотел проучить этих господ, Атоса и Портоса…
      – Ну да. А кто-то увидел удобный случай через ваше посредство проучить нас… Вам следует быть осмотрительнее, мой юный друг. Подобные события имеют дурную привычку продолжаться и затягиваться…
      – Куда мы едем?
      – В Лувр.
      – К кому?
      – К его величеству.
      – Вы шутите?!
      – Ничуть, – сказал де Кавуа, усмехнувшись. – Вам повезло дважды, любезный д'Артаньян. Во-первых, его величество был в Париже, в Лувре, потому и удалось все проделать так быстро, а во-вторых, что важнее, король переживал очередной приступ неодолимой скуки, который знатоки латыни называют, помнится, ученым словом melancholic… Пребывая в подобном состоянии, его величество бывает рад любой возможности развеять скуку… Так что вы подвернулись как нельзя более кстати. Нашлись люди, которые поторопились донести его величеству о злодейском нападении неких кардиналистов на мушкетеров де Тревиля… но были и другие, представившие положение дел в ином свете, более близком к истине.
      – И короля заинтересовала моя скромная персона?
      Де Кавуа доверительно понизил голос:
      – По правде говоря, в приступе скуки его величество рад любому событию, нарушающему хандру… Так что не ждите чересчур много от этой аудиенции. Но постарайтесь произвести на короля самое лучшее впечатление, какое только сможете.
      «В Лувр! – восторженно и горделиво подумал д'Артаньян. – В Лувр! И прямо из Шатле! Кто же мои таинственные благодетели?»
      – Вы, случайно, не знаете, где сейчас граф де Рошфор? – спросил он, оживившись.
      – Его нет в Париже.
      – И где же он?
      – Д'Артаньян, я к вам неплохо отношусь, но будьте любезны запомнить следующее, – непререкаемым тоном изрек де Кавуа. – Если графа нет в Париже, то, за редчайшими исключениями, только он сам и господин кардинал знают, где он находится… и еще господь бог, конечно, но отец наш небесный ни с кем не делится своим всеведением…

      Возможно, кому-то из наших читателей, отличающихся особенными монархическими убеждениями, покажется несколько печальным тот несомненный факт, что д'Артаньян вошел в Лувр с малого подъезда, не испытывая ни волнения, ни трепета перед аудиенцией у короля. Однако в оправдание нашего героя стоит привести сразу несколько весьма, думается, весомых соображений. Во-первых, гасконцы не приучены трепетать перед кем бы то ни было. Во-вторых, в те времена меньшей свободы, но большей независимости, когда десятилетия оставались еще до правления Короля-Солнца, окончательно претворившего в жизнь заветы Ришелье по усмирению буйного дворянства, всякий дворянин считал короля лишь первым среди равных, и не более того. В-третьих, трепет и преклонение перед монархом сохранились разве что в глухой провинции, где королевская особа, так никем в жизни и не увиденная, порой являет собою лишь отвлеченную, блистающую идею. Д'Артаньян же успел, пребывая в кругу столичных гвардейцев и завзятых игроков, наслушаться достаточно, чтобы понять: этот король – лишь бледная тень своего великого отца, не совершивший в своей жизни ничего не то что выдающегося, но мало-мальски примечательного…
      Сохранивший, по выражению остряка Бассомпьера, лишь половину пороков Валуа при том, что добродетелей Бурбонов он не сохранил вообще, король Людовик Тринадцатый, его христианнейшее величество, по общему мнению, был неблагодарен, скареден, жесток и пошл, поскольку убивал время на жалкие забавы, казавшиеся ему государственными делами. Единственно из скупости он самолично проверял ведомости дворцовых расходов, безжалостно вычеркивая те статьи, что казались ему разорительными. Все при дворе помнили недавний случай с супругой генерала Коке и де Ла Вилльером. По традиции им всякий раз во время их дежурства при дворе отпускались лакомства: первой – тарелка взбитых сливок, второму – блюдо бисквитов. Король, узнав о таком расточительстве, повелел немедленно прекратить «эти излишества».
      Имелись ли у короля достоинства? Да, несомненно.
      Он отлично стрелял, прекрасно дрессировал собак подобно своему предку, незадачливому Карлу Девятому, мастерски плел охотничьи тенета, чинил ружейные замки не хуже цехового ремесленника, вытачивал резьбу на прикладах, а порой выковывал ружейные стволы.
      Он мастерски умел чеканить медали и монеты, в чем ему усердно помогал незаконный внук Карла Девятого д'Ангулем, частенько говаривавший: «Что бы нам объединиться, ваше величество, и работать вместе, пополняя казну? Я бы вас научил приготовлять сплавы, заменявшие в монетах золото и серебро, такие, что никто их не отличит от настоящих. А вы бы за это берегли меня от виселицы».
      Он самолично разводил в парниках ранний зеленый горошек и, как рачительный буржуа, посылал слуг продавать его на рынке.
      Он отлично стряпал, особенно умел приготовлять варенье.
      Он прекрасно владел цирюльным мастерством и частенько брил дежуривших во дворце офицеров.
      Он недурно играл на лютне и сам сочинял музыкальные пьески – впрочем, дрянные.
      Он хорошо делал «римские свечи», «бураки», шутихи и прочие пиротехнические забавы для фейерверков.
      Вот и все, пожалуй. Иных добродетелей, талантов и свершений за королем не водилось. Нельзя же было считать добродетелью то вынужденное целомудрие, в котором он, чуждый постельных баталий, держал свою молодую супругу? Добродетелью подобное воздержание можно считать лишь у лиц духовного звания, но никак не у юных супругов, к тому же обязанных позаботиться о наследнике престола…
      В оправдание короля можно добавить лишь, что он был невероятно одинок. Никто не любил его, и он никого не любил. Его мать, Мария Медичи, откровенно его презирала (и король ее ненавидел еще со времен убийства Генриха Четвертого). Его родной брат, герцог Гастон Анжуйский, спал и видел во сне, как некая счастливая случайность освобождает для него самого французский трон (что не было секретом для Людовика). Его супруга, Анна Австрийская, откровенно предпочитала ему блистательного герцога Бекингэма, что стало явным после истории в амьенских садах (и король ненавидел ее, презирал, как, впрочем, и прочих особ женского пола, сколько их ни есть).
      И, наконец, над обстоятельствами рождения короля, подобно черной грозовой туче, нависала мрачная, многим известная и, безусловно, постыдная тайна. Шептались, что чертами лица и смуглостью кожи его величество напоминает как раз покойного фаворита Марии Медичи, презренного итальянца Кончини, чем, кстати, как раз и объясняется полнейшая несхожесть характера и привычек короля с его венценосным батюшкой Генрихом. Тот самый запойный остряк, маршал Бассомпьер, в свое время отпустил на этот счет непереводимый каламбур: «Чего же вы хотите, господа? Ребенок потому так черен, что дело все в чернилах» (нужно объяснить, что по-французски слова «чернила» и «Анкр» созвучны, а именно титул маркиза д'Анкра носил Кончино Кончини).
      Таков был король, от чьего имени Францией безраздельно правил министр-кардинал Ришелье, в описанные времена еще не получивший титула генералиссимуса. У короля хватало здравого смысла передоверить все дела по управлению государством его высокопреосвященству, но это еще не означало, что кардинал чувствовал себя спокойно, – капризный, переменчивый и слабохарактерный король всегда поддавался чужим влияниям, так что должность первого министра при нем была отнюдь не синекурой…
      Д'Артаньян, вошедший в сопровождении де Кавуа, увидел перед собой молодого человека двадцати четырех лет, одетого с несомненным изяществом, но с лицом, в сущности, незначительным, отнюдь не вдохновлявшим, надо полагать, резчиков монет. К тому же лицо короля было отмечено неизгладимой печатью того самого недуга, что происходит от разлития черной желчи .
      Правда, при появлении новых лиц король проявил некоторую живость и, едва дождавшись, когда д'Артаньян выпрямится после почтительного поклона, воскликнул:
      – Подойдите ближе, господа, подойдите ближе! Кавуа, кого вы мне привели, черт возьми?
      – Это и есть Шарль де Батц д'Артаньян де Кастельмор, о котором докладывали вашему величеству и которого вы изволили освободить из Шатле час назад…
      – И вы не шутите?
      – Я бы не осмелился перед вашим величеством… – с грацией истинного придворного поклонился де Кавуа.
      – Поразительно! – воскликнул король и обошел вокруг почтительно застывшего д'Артаньяна, разглядывая его, словно античную статую, извлеченную из недр земных. – Мне говорили, что некий гасконский бретёр злодейски напал на моих мушкетеров, вызвал обширные беспорядки и чуть ли не мятеж… Но это же сущий ребенок!
      – Отсюда ваше величество с легкостью сделает вывод: иные люди, имеющие к королю доступ, пользуются этим отнюдь не для того, чтобы говорить правду…
      – Вы правы, де Кавуа, – грустно согласился король. – Всюду ложь… Кругом ложь… Короли – самые несчастные люди на земле, потому что никому так не лгут, как королям… Ну что же, мы во всем разберемся. Меня не зря называют Людовиком Справедливым!
      Д'Артаньян не шелохнулся, сохраняя почтительнейшее выражение лица, хотя прекрасно знал уже, что Справедливым короля именуют не в силу присущего ему данного достоинства (скорее, будем честны, обстоит как раз наоборот), а из-за того только, что его величество изволил появиться на свет в сентябре, когда Солнце находится в знаке Весов, символе правосудия…
      – Поразительно! – повторил король. – Что же, именно этот юнец победил Атоса, нанеся ему удар шпагой?
      – Совершенно верно.
      – И Арамиса?
      – Да, государь.
      – И выбил шпагу у Портоса? Д'Артаньян, поклонившись, поправил:
      – Даже дважды, ваше величество. В Менге и здесь, в Париже.
      – Каждый случай, взятый в отдельности, еще можно было бы объяснить стечением обстоятельств, – задумчиво произнес король. – Но когда они следуют один за другим… Говорите правду, юноша: это были дуэли?
      – Всякий раз это были встречи, – сказал де Кавуа. – Посудите сами, ваше величество: как неопытный юноша из провинции за считанные дни набрался бы достаточно дерзости и умения, чтобы самому вызывать господ мушкетеров?
      – Вы хотите оказать, что мои мушкетеры – бессовестные задиры?
      – О, что вы, ваше величество! – запротестовал де Кавуа. – Скорее уж виной всему трагическое стечение обстоятельств… До тех пор, пока шпага будет оставаться неотъемлемой принадлежностью дворянина, от этого никто не гарантирован…
      – Словеса, словеса! – сказал король, все еще не освободившийся от меланхолии, хотя и несколько повеселевший. – Все вокруг меня прячут истину за красивыми словесами… Черт побери, еще мой славный отец издавал строжайшие эдикты о запрещении дуэлей, и я, наследуя ему, оглашал новые…
      – Встреча, ваше величество… – сказал де Кавуа.
      – Да, я помню…
      – Взгляните на господина д'Артаньяна, сына славного дворянина, добровольцем сражавшегося за веру бок о бок с вашим славным отцом. Молодой человек удручен и искренне раскаивается…
      Д'Артаньян поторопился придать себе вид совершеннейшего раскаяния и покорной удрученности.
      – Ну да, как же! – проворчал король. – Взгляните только на эту хитрую гасконскую рожу! Не забывайте, де Кавуа, я сам наполовину гасконец, а потому меня-то не обведешь вокруг пальца! Раскаяние, ха! Скорее уж этот юный нахал втихомолку пыжится от гордости! Ну-ка, отвечайте, сударь, да или нет?
      – Самую чуточку, ваше величество, – смиренно ответил д'Артаньян.
      – Приятно видеть, что вы, по крайней мере, честны со своим королем… или почти честны… Что же мне с вами делать, любезный д'Артаньян? Вы, ей-же-ей, поставили меня в сложное положение – меня, вашего короля! С одной стороны, побежденными оказались мои мушкетеры…
      – Но победителем стал ваш гвардеец, – вкрадчиво сказал де Кавуа.
      – Вот именно, вот именно… С другой же стороны, у меня есть повод не на шутку посмеяться над хвастовством де Тревиля, полагающего, что его рота – лучшие в мире солдаты… Признайтесь, Кавуа, вас это только порадует?
      – Мы все – слуги вашего величества…
      – Хитрец вы, де Кавуа, хотя и не гасконец, – сказал король убежденно. – Но я не могу сердиться на человека, известного всему Парижу как образец супружеской добродетели. Это ваша сильная сторона, мошенник вы этакий. Итак, господа… По-моему, молодой дворянин заслуживает некоторой награды. Не потому, что я снисходительно отношусь к дуэлям, упаси боже! Я просто рад, что мои гвардейцы получают достойное пополнение… но на будущее – довольно, д'Артаньян, слышите? Если мне донесут, что вы дрались на дуэли, я уже не буду так снисходителен!
      – В том случае, если вашему величеству донесут правду, я готов понести любое наказание, – сказал д'Артаньян.
      – Вот именно, вот именно… Что же мне с вами делать? Ну, как-то вы все-таки устроены, верно? Вы уже состоите в гвардейских кадетах. Я мог бы помочь вам купить первую же роту гвардии, которая будет продаваться… но, насколько я знаю гасконцев, есть кое-какие обстоятельства, точнее, одно-единственное обстоятельство… Безденежье – недуг, не щадящий ни королей, ни простых смертных… Вот что… Ла Шене! – позвал король и, когда камердинер вошел, решительно распорядился: – Ла Шене, посмотрите у меня по всем карманам, не найдется ли там тридцати пистолей… а впрочем, не будем мелочны! Посмотрите, не найдется ли сорока! И если найдется, несите их немедленно сюда.
      Разумеется, деньги нашлись, и именно сорок пистолей.
      «Его величество ровно в два с половиной раза менее щедр, нежели мой до сих пор неизвестный даритель… или дарительница, – моментально подсчитал д'Артаньян, имевший некоторые способности к математике. – Что поделать, я и не думал, что меня наградят орденом Святого Духа. Нужно уметь довольствоваться малым…»
      Вслух он, конечно же, рассыпался в благодарностях. Увы, ситуация была совершенно неподходящей для того, чтобы просить у короля мушкетерский плащ, – теперь было совершенно ясно, что д'Артаньяну этот плащ уже не принесет ни радости, ни покоя. В роте королевских мушкетеров наверняка косо посмотрели бы на новичка, как раз и прославившегося победой над тремя самыми знаменитыми бретёрами г-на де Тревиля…
      Уже в коридоре ему пришло в голову, что есть все же, чем гордиться. Получить из рук известного своей скупостью короля целых сорок пистолей – это, если рассудить, нешуточное отличие…
      – Главное, д'Артаньян, не вздумайте возлагать чересчур уж большие надежды на эту аудиенцию, – серьезно сказал де Кавуа. – Вы попросту развеяли скуку его величества, и только. Вы по-прежнему ходите по лезвию ножа. Если в следующий раз королю снова насплетничают касательно вас, но с большим успехом…
      – Я понимаю, – сказал д'Артаньян. – Но не могу же я вернуться в провинцию?
      – По-моему, вас теперь из Парижа не выгонишь и под страхом Бастилии… Будьте осмотрительнее, друг мой! Берегитесь не только дуэлей, но и женских историй. Его величество беспощаден к нарушителям супружеской добродетели, и там, где простит дуэлянта, не пощадит разоблаченного повесу. А о вас уже начали кружить смутные слухи, ваше имя связывают с некоей замужней женщиной…
      – Гнусные сплетни, – сказал гасконец насколько мог убедительнее. – Я всего лишь столуюсь у этой достойной дамы, потому что в трактирах кормят настолько ужасно, что веришь иным россказням о судьбе, постигшей бесследно пропавших путников, чья судьба известна лишь недобросовестным поварам…
      – Вот кстати. Не отобедаете ли у меня? Моя супруга хотела вас видеть. Могу вас заверить, что мой повар пополняет свои запасы в хороших лавках и ни разу не ловил для своих пирогов заплутавших путников…
      – Охотно, – сказал д'Артаньян искренне.

      Д'Артаньян питался совсем неплохо – трудами госпожи Бриквиль, понятное дело, – но повар семейства де Кавуа, как вскоре стало ясно, был не в пример искуснее того, чьими услугами пользовалась Луиза. Такого сальми из зуйков и жаворонков д'Артаньян еще не отведывал в Париже, жареные бекасы тоже были вне всяких похвал, а шпигованная телятина с артишоками и мозгами сделала бы честь Лукуллу. Вина тоже подавались великолепные – главным образом бургундское «нюи» и «поммар», считавшиеся в то далекое время наиболее изысканными. Становилось понятно, отчего де Кавуа несколько располнел. Сам же д'Артаньян пришел в благодушнейшее настроение. Он несколько рассеянно слушал болтовню госпожи де Кавуа, бойкой, нарядной и красивой женщины лет двадцати пяти-двадцати шести, и чем дальше, тем больше в ее выговоре ему стало угадываться что-то знакомое…
      – Послушайте, госпожа де Кавуа! – сказал он наконец, чувствуя себя, словно тот древний грек, сделавший какое-то великое открытие, связанное с насыпанным в ванну золотом (как бишь его? Алкивиад, кажется? Вроде бы у него был титул Архимедикус…) – А вы ведь родом из Лангедока!
      – Совершенно верно, господин д'Артаньян! – живо подтвердила хозяйка. – Можно сказать, мы с вами из соседских мест – Гасконь рядышком с Лангедоком, рукой подать, стоит только через Гаронну переправиться… В Лангедоке я и познакомилась с де Кавуа. Вы слышали эту историю?
      – Откуда же, госпожа де Кавуа, – сказал д'Артаньян искренне.
      – Мирей! – воскликнул де Кавуа, пытаясь урезонить жену.
      – Луи, не мешай мне развлекать гостя беседой! – решительно возразила госпожа де Кавуа, и суровый капитан мушкетеров кардинала, к немалому удивлению д'Артаньяна, покорно умолк. – Я, знаете ли, дочь знатного лангедокского сеньора, а вот де Кавуа – сын мелкопоместного дворянина из Пикардии…
      Де Кавуа печально вздохнул, но не осмелился более протестовать вслух. У д'Артаньяна понемногу стали раскрываться глаза на то, кто является подлинным хозяином в этом доме, – и это, без сомнения, вовсе не капитан гвардейцев кардинала, грозный и решительный лишь за пределами этого уютного жилища…
      – Госпожа де Кавуа, – сказал гасконец убежденно. – Такое происхождение вряд ли порочит дворянина. Я тоже сын мелкопоместного дворянина, чего совершенно не стыжусь…
      – Господь с вами, д'Артаньян! Я вовсе не хочу сказать, что презираю Луи. Наоборот, я его ужасно люблю… Так вот, моего отца звали де Сериньян, и во время войн в Каталонии он был ни больше, ни меньше как бригадным генералом. А я была вдовой дворянина по имени де Лакруа, совсем молоденькой вдовой, бездетной и, могу похвалиться, красивой.
      – Вы и сейчас красивы, госпожа де Кавуа, – искренне сказал гасконец.
      – Ага, как бы не так! Видели бы вы меня тогда… Тогда мне было всего шестнадцать, а теперь – двадцать шесть, и я родила восьмерых детей, любезный господин д'Артаньян…
      – Восьмерых?!
      – Вот именно. Их, правда, осталось только шесть, господу было угодно взять у нас двоих… Но мы отвлеклись. Так вот, я была очаровательной шестнадцатилетней вдовой и вовсе, скажу вам по совести, не собиралась лить слез по муженьку, которого и не успела-то узнать толком – родители поторопились меня выдать замуж, да простится им на том свете эта торопливость… А Луи служил в то время у господина де Монморанси – так он, пикардиец, и оказался в нашем Лангедоке. Он меня увидел и тут же влюбился – я того стоила, право же… У меня осталось от покойного мужа некоторое состояние, а Кавуа был небогат, и этот дурачок, вообразите себе, по этой именно причине и не решался сделать мне предложение. Чтобы и я, и окружающие не подумали, что он хочет жениться на деньгах. Он мучился, терзался, украдкой бродил вокруг моего дома и даже пытался покончить с собой, бросившись в пруд…
      – Мирей, Мирей! – кротко возразил де Кавуа. – Вот насчет пруда ты все же наврала…
      – Ну хорошо, насчет пруда я присочинила ради красного словца, чтобы совершенно походило на рыцарские романы… но насчет всего остального не соврала ничуть. Разве ты не терзался?
      – Терзался, – со вздохом согласился де Кавуа.
      – И мучился?
      – Несказанно.
      – И в отдалении от моего дома бродил ночами, вздыхая так, что пугались лошади в конюшне?
      – Бродил. Однако, сдается мне, насчет лошадей ты…
      – Так поэтичнее, – безапелляционно отрезала очаровательная госпожа де Кавуа. – Вы только представьте себе эту картину, д'Артаньян: ночные поля Лангедока, над которыми разносятся вздохи и рыдания бродящего, как призрак, безутешно влюбленного де Кавуа… Это ведь поэтично, согласитесь?
      – Ну, в некоторой степени… – дипломатично ответил д'Артаньян.
      – Вот видите! Словом, однажды случилось так, что Кавуа с кем-то серьезнейшим образом поссорился, и должна была состояться дуэль… Знаете, что он устроил? Отправился к нотариусу и, допуская, что может быть убит, составил завещание по всей форме. А наследницей назначил меня. Пикантность тут еще и в том, что я-то нисколечко не подозревала, какие чувства в нем возбудила, я с ним даже не была знакома. Зато жена нотариуса была моей подругой. Вдруг она приходит и говорит: «Мирей, вы знаете, что будете наследницей господина де Кавуа, если его убьют на дуэли?» Я была прямо-таки ошеломлена. И спрашиваю: «Кто такой этот господин де Кавуа? Я с ним совершенно незнакома и впервые слышу это имя!» Моя подруга отвечает: «О, это молодой красивый дворянин, который тайно и беззаветно в вас влюблен…» Можете представить, д'Артаньян, какую бурю любопытства такие слова вызвали у юной очаровательной вдовы? Впервые меня тайно и беззаветно любил молодой красивый дворянин… А де Кавуа десять лет назад и впрямь был красив, как Адонис… с тех пор он состарился и располнел, но я люблю его, как встарь… Конечно же, я была тронута. Я рассказала все моему отцу, братьям, всем нашим друзьям – и послала их с утра прочесывать местность, чтобы помешать дуэли…
      – И помешали? – с живым интересом спросил д'Артаньян.
      – Увы, нет. Если бы я сама поскакала на поиски дуэлянтов, я бы непременно им помешала!
      – Не сомневаюсь, госпожа де Кавуа, – искренне ответил гасконец.
      – Ну вот… А эта орава мужчин – мои родные, знакомые и их слуги – без всякой пользы носились по окрестностям. Тем временем поединок давно закончился. Только не де Кавуа был убит, а он сам нанес противнику два удара шпагой, не получив ни одного – у него, знаете ли, легкая рука. Потом только подоспели посланные мною всадники – и доставили де Кавуа ко мне в целости и сохранности, овеянного славой победителя. Я посмотрела на него – и влюбилась. И, не откладывая дела, заявила ему: «Слушайте, господин де Кавуа, если вы меня любите, почему бы вам на мне не жениться?» Подозреваю, сам он так и не решился бы… Но теперь, после моих слов, куда ему было деваться? С тех пор мы так и живем в согласии и любви, и на свете, могу вас заверить, нет человека счастливее де Кавуа. Я взяла на себя решительно все домашние дела и заботы, а ему осталась работенка для ленивых – командование ротой, служба у его высокопреосвященства кардинала… – Тут она замолчала и пытливо воззрилась на д'Артаньяна, причем видно было, что ее только что осенила некая новая идея. – Послушайте, д'Артаньян, а вы ведь не женаты?
      – Не женат, госпожа де Кавуа, – признал гасконец очевиднейший факт.
      – Но это ведь плохо! В браке есть множество хороших сторон и несомненных радостей…
      – Не сомневаюсь, госпожа де Кавуа. Но я, как истый гасконец, невероятно беден…
      – Вздор! – энергично сказала госпожа де Кавуа. – Ничего не стоит подыскать вам невесту с состоянием, молодую, красивую и умную… почти так же, как я. У меня в Фуа есть добрая знакомая, очаровательная вдова девятнадцати лет, с ежегодным доходом в девять тысяч пистолей… или вам это покажется ничтожной суммой?
      – Это мне кажется сокровищами Голконды, – сказал д'Артаньян.
      – Ну вот, и прекрасно! Она в мае будет в Париже, и я непременно вас познакомлю…
      Д'Артаньян не то что испугался – всерьез запаниковал. Что-что, а эта склонность замужних дам была ему прекрасно известна еще по Беарну: они обожают «устраивать счастье» всякого холостяка, попавшего в поле зрения, и стремятся устроить его брак с таким пылом и напором, что сопротивляться порой невозможно. Сначала Луиза, откровенно возмечтавшая выйти за него замуж, а теперь еще и молодая вдова из Фуа…
      – Ну что же, решено? – продолжала госпожа де Кавуа тоном решительного полководца накануне сражения. – Я напишу в Фуа, расскажу Жюстине, что для нее есть великолепный жених…
      – Но простите, госпожа де Кавуа, мое положение пока что не позволяет думать о женитьбе… – робко запротестовал д'Артаньян, не на шутку испуганный этим напором. – Я простой кадет рейтаров…
      – Мы вас сделаем гвардейцем кардинала, – непререкаемым тоном прервала госпожа Кавуа. – Верно, Кавуа? Вы зачислите д'Артаньяна в роту – как-никак он уже прекрасно показал себя, в течение нескольких дней изрядно потрепав королевских мушкетеров, и не каких-то незаметных замухрышек из задних шеренг, а отпетых бретёров Атоса, Портоса и Арамиса. Почему вы удивляетесь, д'Артаньян? Обо всем происходящем в Париже я осведомлена не хуже полиции. Итак, де Кавуа?
      – Потребуется согласие его высокопреосвященства… – пробормотал де Кавуа.
      – В таком случае, я сама отправлюсь к его высокопреосвященству. Благо меня к кардиналу всегда пропускают беспрепятственно – если только он не занят вовсе уж неотложными государственными делами. Де Кавуа, подтвердите д'Артаньяну, что я не преувеличиваю!
      – Все так и обстоит, д'Артаньян, – подтвердил де Кавуа. – Господин кардинал питает слабость к моей супруге – в самом высоком и благородном смысле этого слова.
      – Господи, какие слова вы выбираете, Луи! Господин кардинал не «питает слабость», как вы неудачно изволили выразиться, а получает подлинное наслаждение от бесед с умной и проницательной женщиной – это его собственные слова. Господин кардинал вовсе не считает, подобно иным глупцам, что женщины уступают мужчинам в остроте ума. Решено! – воскликнула госпожа де Кавуа, вся в плену только что родившихся грандиозных планов. – Я завтра же отправлюсь к кардиналу и скажу ему следующее: «Ваше высокопреосвященство! Коли уж вам угодно называть меня своим другом, то выполните мою маленькую просьбу. Господин д'Артаньян, многообещающий и отважный юноша, что ни день задающий выволочку королевским мушкетерам, безумно влюблен в мою добрую знакомую Жюстину де Эрмонтей…»
      – Я?! – воскликнул д'Артаньян.
      – Жюстина так красива, умна и домовита, что вы в нее немедленно влюбитесь, как только увидите, – отпарировала госпожа де Кавуа. – Тут и сомнений быть не может! «Господин кардинал! – скажу я. – Только вы способны составить счастье двух любящих сердец!»
      – Но позвольте…
      – Я не искажаю факты, а всего-навсего предвижу будущее, – еще суровее прервала его госпожа де Кавуа. – Вы молоды, красивы и отважны, и я уверена, что Жюстина сразу вас полюбит… В общем, я объясню кардиналу, что вам просто необходим плащ гвардейца его высокопреосвященства… Вряд ли он мне откажет в таком пустяке.
      Д'Артаньян в растерянности воззрился на капитана, роте коего грозило столь неожиданное пополнение, ожидая, что тот укажет супруге на беспочвенность ее планов. Однако, к его унынию, де Кавуа с видом грустной покорности судьбе покивал головой и сказал:
      – Должен вам сказать, д'Артаньян, Мирей не преувеличивает. В ее силах все это устроить. Были примеры, знаете ли…
      – Ну, а когда вы станете гвардейцем кардинала, – продолжала госпожа де Кавуа, уже не встречая сопротивления со стороны наголову разбитого противника, – и Жюстина приедет в Париж, я приложу все силы, чтобы…
      Д'Артаньян был близок к тому, чтобы выкинуть белый флаг, однако в голове у него ослепительной молнией вдруг блеснула великолепнейшая идея. В ужасе от предстоящей женитьбы на неизвестной Жюстине де Эрмонтей его ум невероятно обострился. И он нашел способ одним ударом убить двух зайцев: и увернуться от венца, и, очень может быть, узнать, наконец, имя той красавицы, что снилась ему до сих пор, несмотря на все парижские похождения, невероятно расширившие и углубившие его познания о дочерях Евы.
      – Госпожа де Кавуа, – сказал он насколько мог убедительнее и проникновеннее, – я бесконечно благодарен вам за стремление устроить мое счастье, но так уж сложилось, что я влюблен…
      – Вы не шутите?
      – Слово дворянина. Причем ситуация моя противоположна той, что десять лет назад существовала у вас и господина де Кавуа. Вы не знали, что господин де Кавуа в вас влюблен, вы и не подозревали о его чувствах, вообще о нем самом – а я видел мою избранницу лишь мимолетно и понятия не имею, кто она такая, как ее зовут и где она живет… Вроде бы в Париже, но я не уверен…
      Моментально забыв о своих далеко идущих планах, госпожа де Кавуа воскликнула:
      – Как же вы с ней встретились?
      – Это было в Менге, когда я ехал в Париж, – признался д'Артаньян, – на постоялом дворе. – Кое-что припомнив, он заговорил увереннее: – Она дворянка, француженка, была замужем за англичанином, но овдовела и вернулась во Францию…
      – Ну вот видите, как прекрасно все складывается! Она, конечно же, молода?
      – Да, буквально двумя-тремя годами старше меня…
      – И красива?
      Д'Артаньян молча вздохнул.
      – Это почти то же самое, что я вам предлагала! – торжествующе заключила госпожа де Кавуа. – Молодая очаровательная вдова… что из того, что это не Жюстина де Эрмонтей? Вы уверены, что не помните ее имени? Или хотя бы имени ее покойного мужа-англичанина?
      – Честно признаться, в Менге мне так двинули по голове, что из памяти порой кое-что выскакивает… – признался д'Артаньян. – Хотя… мой слуга, парень оборотистый, что-то выяснил… По крайней мере, ее имя по мужу он узнал… Клабак… Клотик… Кубрик… Ага! Ну да, как же я мог забыть! Ее звали миледи Кларик…
      Что-то неуловимо изменилось за столом, в воздухе повисла определенная напряженность. Даже болтливая и беззаботная Мирей де Кавуа вдруг присмирела, не говоря уж о ее супруге – капитан де Кавуа смотрел на д'Артаньяна озабоченно и грустно.
      – Вы уверены, друг мой? – спросил он, отводя глаза. – Ее и в самом деле звали миледи Кларик?
      – Ну конечно, никаких сомнений! Теперь я припомнил точно! Она там встречалась с графом Рошфором…
      – Ни слова больше! – сказал де Кавуа с самым решительным выражением лица. – Мы выбрали неудачный предмет для беседы, д'Артаньян… Верно, Мирей?
      К несказанному изумлению д'Артаньяна, г-жа де Кавуа смиренно поддержала:
      – Ты совершенно прав, Луи…
      – Да в чем же дело? – воскликнул д'Артаньян, видя, что оказался в шаге от цели, но был остановлен самым безжалостным образом. – Что, она вновь вышла замуж?
      – Насколько мне известно, нет, – сказала г-жа Кавуа.
      – Она кого-то любит?
      – Не думаю.
      – Так в чем же дело? – вскричал д'Артаньян. – Вокруг нее что, существует какая-нибудь порочная тайна?
      – Ни в коем случае, – сказала г-жа де Кавуа. – Однако Луи прав… Понимаете ли, д'Артаньян, иные тайны должно держать в секрете как раз оттого, что они нисколечко не порочны…
      – Вы говорите загадками.
      – Увы… Давайте сменим тему и поговорим хотя бы о Жюстине де Эрмонтей…
      Д'Артаньян уже понимал, что ничего более не добьется, – существовала некая незримая преграда, которую он ни за что не смог бы преодолеть. Даже расположенные к нему люди отчего-то отказывались в этом помочь. И по недолгом размышлении он решил не настаивать, но это вовсе не означало, что гасконец собирался отступать. Чересчур уж большое впечатление произвела на него голубоглазая незнакомка из Менга…
      – Ну что же, если вы видите к тому основания, я не настаиваю, – сказал он рассудительно.
      – Вот и прекрасно! – оживилась г-жа де Кавуа. – Могу вас заверить, что Жюстина… А впрочем, о Жюстине мы еще найдем время поговорить. Послушайте, д'Артаньян, я тут замыслила одну интригу, в которой мне потребуется помощь…
      – Готов оказать любую, – решительно поклонился гасконец.
      – Мирей! – слабо запротестовал де Кавуа.
      – Луи, изволь немедленно замолчать! – воскликнула его супруга. – Я лучше знаю, что делать!
      После того, как был пройден опасный подводный камень – то есть прекратился разговор о незнакомке из Менга, по неизвестным причинам окутанной покровом непроницаемой тайны, положение в доме вернулось на круги своя: бразды правления вновь перешли к госпоже де Кавуа, а ее муж покорно замолчал.
      – Понимаете ли, д'Артаньян… – доверительно сообщила г-жа де Кавуа. – В последнее время Луи угодил в немилость к господину кардиналу. Не стоит вдаваться в детали, упомяну лишь, что Луи не справился с неким поручением… Видит бог, в том не было ни капельки его вины, но ставки были чересчур уж высоки, а господин кардинал при всем его уме и самообладании порой позволяет ярости взять в нем верх над рассудком. Короче говоря, Луи угодил в немилость. Если я, подобно обычному просителю, начну допекать кардинала своими слезами и мольбами вернуть расположение, это может и не выправить ситуацию. Так вот, я придумала великолепный план, который, несомненно, развеселит его высокопреосвященство, а значит, и смягчит… Вы готовы мне помочь?
      – Безусловно, – браво ответил д'Артаньян.
      – Господин кардинал не прощает обмана в серьезныхвещах – но, как всякий великий человек, снисходителен к тем, кто устроит безобидную шутку, касающуюся сущих мелочей. Слушайте внимательно, д'Артаньян…

      Благодаря неукротимой энергии и решимости г-жи де Кавуа план кампании был подготовлен в кратчайшие сроки и незамедлительно начал претворяться в жизнь…
      Едва войдя в дом капитана мушкетеров кардинала, первый медик его величества Бувар увидел там удрученных слуг, передвигавшихся на цыпочках со столь скорбными лицами, словно в доме уже лежал покойник. Вышедшая навстречу г-жа де Кавуа была непричесанной, и платье ее находилось в совершеннейшем беспорядке, не говоря уж о заплаканных глазах.
      В комнате больного, у его изголовья, сидел д'Артаньян, сгорбившись, обхватив руками голову и вздыхал так удрученно, что мог, право же, разжалобить лютого зверя крокодила.
      – Все бесполезно! – воскликнул он, притворяясь, что не замечает вошедшего медика, человека самой величественной осанки, но, по достоверным слухам, абсолютно безграмотного в своем почтенном ремесле. – Мой друг вот-вот умрет от разлития желчи в становом хребте!
      – Милый юноша, – с важностью произнес Бувар, – должен вам сказать, что, с точки зрения практической медицины, упомянутый вами диагноз, уж не посетуйте, абсолютно нелеп и невежествен, ибо желчь никак не может разлиться в становом хребте…
      Д'Артаньян и сам нисколечко не сомневался, что является совершеннейшим невеждой в практической медицине, исключая разве что помощь раненым дуэлянтам и перепившим вина гвардейцам. И потому он, нисколько не обидевшись, возопил горестно:
      – Да какая разница, отчего умирает мой друг, если он вот-вот отойдет в мир иной!
      Он хотел было еще и возрыдать, но побоялся, что не сумеет изобразить это столь же убедительно, как присутствующая здесь г-жа де Кавуа, а посему ограничился тем, что застонал еще горестнее и даже легонько ударился лбом о витой столбик балдахина, делая вид, что обезумел от отчаяния.
      Капитан де Кавуа в этом представлении исполнял, пожалуй, самую легкую роль, не требовавшую ни потока слов, ни драматических жестов. Он попросту лежал в постели (где простыни были залиты кровью и прозрачной непонятной жидкостью), закатив глаза и старательно испуская время от времени жалобные стоны, а также притворяясь, что он уже не видит и не осознает ничего из происходящего вокруг.
      Едва-едва приподняв голову, он остановил взор на д'Артаньяне и промолвил слабым голосом:
      – Антуанетта, не плачьте обо мне… – вслед за тем, переведя взгляд на Бувара и супругу, добавил: – Ваше величество и ваше высокопреосвященство, как благородно с вашей стороны, что вы самолично навестили меня в этот скорбный час…
      – Больной бредит, – деловито констатировал Бувар. – Медицине знакомы случаи столь полного отрешения от действительности.
      – О сударь! – воскликнула г-жа де Кавуа, обливаясь слезами. – Осмотрите же его, умоляю вас, быть может, его еще можно спасти… Луи с самого утра рвало кровью, и он насквозь промок от пота…
      С бесстрастием лекаря, повидавшего на своем веку немало неприглядного, Бувар наклонился к больному и, чуть ли не тыкаясь носом в простыни, осмотрел обильные кровяные пятна. После чего глубокомысленно заключил:
      – Как ни странно для профана, вы совершенно правы, госпожа де Кавуа, – это легочная кровь, извергнутая вследствие рвоты, что недвусмысленно свидетельствует о плеврите…
      Д'Артаньян, самолично посылавший слугу на бойню за склянкой коровьей крови, происходившей определенно не из легких, имел на сей счет свое особое мнение, но, конечно же, остерегся его высказывать в присутствии светила медицины и первого медика его христианнейшего величества. Наоборот, он горячо поддержал диагноз:
      – Черт возьми, как вы угадали! Его рвало, словно фонтан бил…
      – Юноша, не упоминайте о враге рода человеческого в столь трагические минуты, – попрекнул Бувар, по-прежнему елозя носом по мокрым простыням. – Однако! Как мерзко воняет сия прозрачная жидкость, происходящая, конечно же, от обильного потоотделения… Запах сей, или, говоря медицинскими терминами, мерзостное амбре, сразу выдает состояние больного…
      Д'Артаньян мог бы уточнить, что запах свидетельствует лишь о том, что данная жидкость представляет собою разбавленное водой содержимое некоего горшка, взятого отнюдь не на кухне, а в том потаенном помещении, где даже король теряет толику достоинства. Но, как легко догадаться, такая откровенность была бы излишней.
      Капитан де Кавуа, которому определенно наскучило лежать неподвижно, вновь пошел на импровизацию: он задергался всем телом и завопил:
      – Вперед, мои молодцы! Заходите с левого фланга! Мушкеты на сошки, раздуй фитиль, приложись, целься!
      С видом человека, чьи догадки подтвердились целиком и полностью, Бувар возвестил:
      – Я вижу, состояние больного таково, что мы смело можем говорить в его присутствии, он все равно ничего не осознает вокруг… Не хочу вас удручать, госпожа де Кавуа, но качество крови и пота поистине отвратительно, и опасность поистине высока…
      Мадам де Кавуа вновь ударилась в слезы – искусство, присущее всем без исключения женщинам, а д'Артаньян перед лицом столь печального диагноза счел нужным еще пару раз боднуть лбом столбик балдахина.
      – Бедный юноша, он так переживает… – снисходительно молвил Бувар. – Он ваш родственник, госпожа де Кавуа?
      – Любимый племянник, – всхлипывая, ответила та. – Луи обещал составить ему протежирование при дворе…
      Со всей мягкостью, на какую был способен этот самовлюбленный педант, Бувар ответил:
      – Как ни печально это говорить, госпожа де Кавуа, но вряд ли ваш муж сможет когда-либо осуществить свои намерения. Готовьтесь к худшему, говорю вам по секрету, готовьтесь к худшему. Жаль, ваш муж был так молод… Впрочем, вы еще так молоды и очаровательны, что добавлю утешения ради: вряд ли вы долго пробудете вдовой…
      Капитан де Кавуа, выслушавший эти благие пожелания без всякого удовольствия, взревел, пользуясь своей привилегией беспамятного больного, да что там – беспамятного умирающего:
      – Вперед, мои молодцы! Развесьте на сучьях всех поганых докторишек! Кишки им выпустите, руки-ноги переломайте! Все врачи – неучи и дураки, особенно парижские, а главный болван – некто Бувар!
      – Бедняга! – с подлинно христианским смирением вздохнул Бувар. – Он уже окончательно отрешился от действительности… Мои соболезнования, госпожа де Кавуа…
      И он с тем же величественным видом, что особенно присущ невеждам, покинул комнату, полагая свой долг выполненным. Когда стало ясно, что он уже не вернется, капитан де Кавуа моментально выздоровел и попытался было вскочить с постели, но жена решительно удержала его:
      – Нет уж, Луи, извольте лежать! Этот болван непременно разнесет новость по всему Парижу, и к вам вереницей потянутся визитеры – кто из подлинного сострадания, кто из любопытства, кто захочет втихомолку позлорадствовать над вашим беспомощным состоянием и порадоваться близкой кончине… Так что полежите-ка до вечера.
      – Но что же дальше? – спросил капитан, с недовольным видом вновь вытягиваясь на перепачканных простынях.
      – А о дальнейшем вам и заботы нет, – отрезала Мирей де Кавуа. – Каким фасоном я это дело доведу до конца, вам вовсе необязательно знать. Болейте себе спокойно и помните: я, если бралась за что-нибудь, всегда доводила до конца и, что характерно, успешного… С вами останется д'Артаньян… только, д'Артаньян, стенайте как можно добросовестнее! И, бога ради, не колотитесь лбом о кровать, столбик может подломиться… Не стоит перегибать палку, мы и так на пути к успеху!
      Вслед за тем она отправилась к себе и облачилась в самое строгое траурное платье, какое только отыскалось в гардеробной. Женщина в таком наряде за пол-лье опознавалась как безутешная вдова.
      Последовательно претворяя в жизнь план кампании, мадам де Кавуа вскоре появилась в только что отстроенном дворце кардинала, известном в ту пору как Пале-Кардиналь (Пале-Роялем это здание стало именоваться лишь после того, как кардинал на смертном одре завещал его королю). Повела она себя чрезвычайно хитро: ничего не говоря, попросту встала в угол кардинальской приемной с видом крайнего отчаяния, что красноречивее любых слов. Естественно, офицеры и приближенные кардинала, все наперечет прекрасно ее знавшие, к тому же уже прослышавшие от Бувара о визите к умирающему капитану, решили, что дело все же завершилось печальным финалом – и осыпали даму соболезнованиями. Госпожа де Кавуа опять-таки не отвечала ни словечком и ничего не подтверждала прямо, она лишь скорбно кивала и лила слезы.
      Трагическая новость очень быстро достигла кабинета Ришелье – кардиналу-министру моментально шепнули, что опасно захворавший де Кавуа мертв, а его вдова ожидает в приемной. Ришелье, подвергший капитана опале, тут же заподозрил, что именно это стало причиной кончины верного сподвижника – и, ощутив нечто похожее на угрызения совести, распорядился немедленно провести к нему безутешную вдову.
      Это был просторный кабинет, сообразно вкусам кардинала (никогда не забывавшего, что он представляет церковь воинствующую) украшенный разного рода оружием на стенах. Всю середину комнаты занимал квадратный стол с книгами и бумагами, поверх которых лежала развернутая огромная карта Ла-Рошели и ее окрестностей, – ибо кардинал всерьез собирался покончить с тем неприглядным положением, когда французский король не мог распоряжаться доброй дюжиной городов на территории своего же королевства, занятых гугенотами при поддержке Англии и Испании.
      Арман Жан дю Плесси, кардинал де Ришелье, был человеком среднего роста, высоколобым, гордого и даже надменного вида, с пронзительным взглядом и уверенной осанкой привыкшего повелевать сановника. В ту пору ему было тридцать семь лет, но в волосах и бородке клинышком уже пробивалась первая седина.
      Собрав всю мягкость – что было для Ришелье весьма сложной задачей, – он обнял вдову и сказал:
      – Мирей, я расстроен вашей потерей… Покойный был неправ, приняв происшедшее так близко к сердцу.
      – Но вы же лишили его своего расположения окончательно и бесповоротно! – сквозь всхлипывания сказала г-жа де Кавуа.
      – О господи, мадам… Так долго находясь возле меня, покойный должен был узнать мой характер. Каким бы грозным ни бывал мой гнев против истинных слуг, он никогда не бывал долговременным. Особенно теперь, когда смерть нас примирила…
      Госпожа де Кавуа моментально спросила:
      – Значит, вы больше на него не сердитесь?
      – Ну конечно же, нет, – утешающе ответил Ришелье.
      – Значит, Луи может теперь, как ни в чем не бывало, вернуться к исполнению своих обязанностей в Пале-Кардинале?
      «Бедняжка, – подумал кардинал сочувственно, – ее ум помутился от горя…» А вслух мягко промолвил:
      – Боюсь, Мирей, теперь это было бы затруднительно…
      – Отчего же? – живо воскликнула г-жа де Кавуа.
      – Моя дорогая, я безмерно вам сочувствую, но вынужден напомнить, что покойник не может нести какую бы то ни было службу…
      – Боже мой, ваше высокопреосвященство! – сказала г-жа де Кавуа в изумлении и испуге. – Кого вы называете покойником?
      – Но ведь вы овдовели…
      – Я?! – воскликнула г-жа де Кавуа в еще большем изумлении и еще более сильном испуге, так что кардинал поневоле оторопел. – А почему вы так решили, монсеньёр?
      – Мне доложили… – сказал всерьез опешивший кардинал.
      – Выдумки, монсеньёр! Безответственные сплетни!
      – Но Бувар…
      – Этот болван не способен отличить мертвого от живого, а больного от здорового!
      – Но ваше платье…
      Госпожа де Кавуа сказала смиренно:
      – Ваше высокопреосвященство, я надела эти одежды в знак траура – но исключительно траура по потере моим Луи и мною самой ваших милостей и доброго расположения! Именно так, ни о чем другом и речь не шла. Припомните, разве я хоть словечком упомянула о том, что мой супруг мертв?
      – Никоим образом, – вынужден был признать Ришелье.
      – И в приемной я тоже не сказала ни словечка о его мнимой смерти, можете справиться! Как я посмела бы хоронить живого человека, в особенности моего любимого Луи? Я просто-напросто пришла к вам в трауре, а остальное выдумали ваши приближенные – и, как я вижу, поторопились ввести вас в заблуждение…
      – Позвольте! Значит, ваш муж и не болен вовсе?
      – О, конечно же, он болен! – живо возразила г-жа де Кавуа, уже видя по лицу кардинала, что одержала победу. – Он прямо-таки умирал от горя, лишившись вашего расположения… но теперь, когда я только что услышала от вас, что вы нисколечко на него не сердитесь, я не сомневаюсь, что он моментально выздоровеет, когда я ему передам ваши благосклонные слова… Думаю, вы увидите его даже сегодня, уверена в этом!
      Кардинал долго изучал ее пытливым взглядом, лишенным обычной суровости, у него был вид человека, застигнутого врасплох. В конце концов он расхохотался так, что удивленно вскинули головы многочисленные кошки, любимицы Ришелье, коими был полон кабинет, – и смеялся долго, что, несомненно, было добрым знаком.
      – Мирей, Мирей! – еле выговорил Ришелье сквозь выступившие на глазах слезы. – Ну и шуточку же вы со мной сыграли! В хорошенькое положение я из-за вас попал!
      – Я? С вами? Я бы никогда не посмела, монсеньёр! – со смиренным видом запротестовала г-жа де Кавуа. – Неужели вы полагаете, что утрата ваших милостей не заставит человека облачиться в траур? Могу вас заверить, что обстоит как раз наоборот! И потом, вы-то уж никак не попали в смешное положение – о том, что произошло здесь, знаем только мы двое, а в моей деликатности вы можете быть уверены. Скорее уж это ваши приближенные выставили себя глупцами, поверив бестолочи Бувару и не удосужившись меня расспросить подробнее.
      – Разрази меня гром, вы правы, Мирей… – задумчиво произнес Ришелье. – Дело сделано, и отступать некуда…
      По его тону г-жа де Кавуа поняла, что окончательно выиграла дело, – кардинал, как всякий умный человек, уже вспомнил старую истину: чтобы вас не подняли на смех, следует первым рассмеяться над собой… и, конечно, над другими, попавшими в ту же ловушку. Старая детская загадка гласит, что темнее всего под пламенем свечи. Так и кардинал, игравший европейскими монархами, словно шахматными фигурками, при известии о том, что он оказался одурачен слабой женщиной, был достаточно мудр, чтобы не гневаться. Скорее уж следовало отнестись к происшедшему с философским смирением – благо представился случай первому принести в Лувр известие о постигшем Бувара несомненном позоре…
      – Мирей, Мирей… – промолвил кардинал, уже нисколечко не сердясь. – Лучшей комедиантки, чем вы, я покуда не знал. Честное слово, меня так и подмывает попросить короля учредить по примеру должности суперинтенданта зданий пост суперинтенданта комедии – и отдать эту должность вам, хотя у нас и не принято допускать женщин к государственным постам…
      – А что, ваше преосвященство? – вслух предположила г-жа де Кавуа. – Думается, я бы справилась.
      – Быть может, вы справились бы и с должностью министра? – все еще смеясь, предположил Ришелье.
      – Так далеко мои амбиции не простираются, – с достоинством произнесла г-жа де Кавуа. – Однако, говоря по совести, монсеньёр, я рискну предположить, что когда-нибудь все же на министерском посту окажутся женщины…
      – Мы с вами до этого не доживем, Мирей, и слава богу…
      – Бесспорно, не доживем, монсеньёр. И все же, когда-нибудь…
      – Ах, Мирей, вы меня уморите! – вновь расхохотался кардинал. – Женщина на посту министра. Скажите еще, что у наших отдаленных потомков женщины будут не только министрами, но, вот нелепость, финансистами, судьями, а то и офицерами!
      – Кто может знать будущее, монсеньёр?
      – Довольно, Мирей! – решительно прервал Ришелье. – Признаюсь, вы мне доставили немало веселых минут, но нельзя же затягивать шутку до бесконечности! У меня полно важных дел. Ступайте же и передайте вашему дражайшему мужу, что он может выздороветь…

      Строго говоря, наш гасконец находился вовсе не у себя дома (за полным пока что неимением такового), а в том самом ресторане, что открыл наконец на улице Ла Арп вернувшийся в Париж г-н Бриквиль. Однако нужно отметить, что с некоторых пор, благодаря известным читателю обстоятельствам, д'Артаньян чувствовал себя как дома в любом строении, согласно имущественным законам безраздельно и всецело принадлежащем г-ну Бриквилю… И, в общем, имел на то некоторые основания, поскольку частенько осуществлял в отношении очаровательной Луизы те права, на каковые ее законный супруг оказывался сплошь и рядом решительно неспособен…
      Правда, на сей раз и речи не было о практическом осуществлении этих самых прав – и оттого, что стоял белый день, и потому, что место отнюдь тому не благоприятствовало. Оно вовсе не подходило для любовных свиданий, так как было отделено от большого ресторанного зала исключительно легкой перегородкой с высокими, от пола до самого потолка, окнами. Шторы, правда, были задернуты, но все равно для пылких игр это помещеньице никак не годилось – одна из дверей вела в зал, а вторая – в кабинет хозяина.
      – …и тогда его величество изволил в самых недвусмысленных выражениях похвалить мою отвагу, – продолжал д'Артаньян под восхищенным взглядом Луизы. – Более того, он простер свое расположение настолько, что велел господину Ла Шене принести из его собственных карманов пригоршню луидоров, каковыми меня и наградил. Вот один из этих самых луидоров, коими его величество наградил меня…
      Говоря по совести, все до единого королевские луидоры уже были потрачены в тех местах, к коим приохотил д'Артаньяна услужливый Пишегрю, но тот, которым гасконец хвастался перед Луизой, в общем, ничем от них не отличался, поскольку вышел из-под того же чекана, так что никакого обмана тут, собственно, и не было…
      – Я нисколько не сомневалась, Шарль, что удача вам в конце концов улыбнется, – с сияющими глазами сказала Луиза. И вкрадчиво поинтересовалась: – Быть может, теперь, когда вы лично известны его величеству, мне будет легче добиться развода?
      Услышав знакомую песню, д'Артаньян мгновенно насторожился, как почуявший гончих заяц. И поторопился авторитетным тоном заверить:
      – Боюсь, дело обстоит как раз наоборот… Его величество – ярый противник разводов… Если окажется, что мое имя связано с потребовавшей развода женщиной, с карьерой придется бесповоротно распрощаться…
      – Значит, Шарль, карьера вам важнее, чем моя любовь? – незамедлительно задала Луиза столь обожаемый женщинами вопрос, приводящий всякого мужчину в бешенство.
      Д'Артаньян, однако, сдержался и смирнехонько ответил:
      – Луиза, я вас несказанно люблю, но в мои годы нужно думать и о карьере… На что мы будем жить, черт возьми?
      – Ну, это просто, – сказала практичная Луиза. – Нужно как следует разорить Бриквиля, так, чтобы деньги перекочевали ко мне, а уж потом я с ним разведусь, и у нас останется и ресторан, и меблированные комнаты… Бриквиль, право, не пропадет, у него есть земля в провинции, та самая, отсуженная в наследство…
      – Черт возьми, Луиза, вы меня ставите неизвестно в какое положение! – в сердцах воскликнул д'Артаньян. – Шарль де Батц д'Артаньян де Кастельмор, владелец кабаре и меблированных комнат… Я как-никак гвардеец короля, прах меня побери!
      – Но кто же вам мешает совмещать владение рестораном с гвардейской службой? – резонно возразила Луиза. – Коли уж даже его величество совмещает свои королевские обязанности с выращиванием и продажей на рынке зеленого горошка?
      Крыть было нечем, и д'Артаньян, пораздумав, завел старую песенку, к которой прибегал не раз:
      – Луиза, я еще так молод… Его очаровательная и упрямая любовница многозначительно прищурилась:
      – Шарль, до сих пор ваша молодость вам не мешала проделывать со мной презанимательные вещи… Она вам не мешала и соблазнить меня самым целеустремленным и напористым образом…
      – Мне? – воскликнул д'Артаньян. – Соблазнить вас?
      – Ну конечно, разве вы забыли? – промурлыкала Луиза. – Вы меня коварно соблазнили, гвардейский бесстыдник, как я ни сопротивлялась, а потом научили всем этим развращенным забавам, при одном воспоминании о которых меня вгоняет в краску…
      – Я – вас?
      – Ну разумеется. У вас очень короткая память, Шарль. Я-то была так неопытна и, строго говоря, почти что невинна – мой бессильный и лишенный всякой фантазии муженек вел себя так, что я даже не могла чувствовать себя женщиной… Но пришли вы, совратили меня и обучили столь бесстыдным вещам…
      – Луиза! – в растерянности воскликнул гасконец.
      – И вас даже не мучает совесть? Впрочем, – продолжала Луиза с загадочной улыбкой, – нужно признать, что эти вещи достаточно приятны… Шарль, вы не хотите, часом, вновь воспользоваться моей беззащитной доверчивостью?
      С этими словами, сияя дразнящей улыбкой, она решительно приблизилась к д'Артаньяну, уселась ему на колени и тонкими пальчиками распустила верхний узел шнуровки корсажа.
      – Луиза, это сущее безумие! – запротестовал гасконец, в котором благоразумие взяло верх над естественными побуждениями гвардейца, на коленях у коего восседает очаровательная, готовая к любым проказам особа. – Сюда могут войти из зала…
      – Вздор…
      – Есть еще кабинет…
      – Кабинет пуст, туда можно попасть только через комнатку, где мы с вами сейчас сидим. Есть еще, конечно, окно, но даже Бриквиль не настолько глуп, чтобы лазить в свой собственный кабинет со двора, через окно…
      – Подождите, – сказал д'Артаньян, с тревогой наблюдая, как шнуровка все более распускается. – Честное слово, я собственными ушами слышал в кабинете некое шевеление, только что. Планше мимоходом упоминал, что ваш муж приставил кого-то из слуг за нами шпионить…
      – Но ведь до сих пор все обходилось? Шарль, помогите мне справиться с этим шнуром…
      – Луиза, в кабинете определенно кто-то есть!
      – Какой вздор! – сказала Луиза, решительно приникая к его губам. После некоторого колебания д'Артаньян все же ответил на ее ласки – пусть и довольно скромным образом.
      Именно в этот миг дверь, ведущая в кабинет, с грохотом распахнулась, ударившись о стену, и в проеме, словно разъяренный дух мщения, возник г-н Бриквиль с выражением лица, не сулившим ничего доброго.
      Д'Артаньян оставил шпагу в передней. Г-н Бриквиль также был без шпаги, зато держал в руках два пистолета со взведенными курками и еще пара пистолетов была заткнута у него за пояс. Мельком подумав, что подобной артиллерийской батареи с лихвой достаточно даже для пары-тройки гасконцев, не говоря уж об одном-единственном, д'Артаньян торопливо выпростал блудливую десницу из широко распахнутого декольте очаровательной хозяйки и постарался придать себе равнодушный вид ни в чем не повинного случайного прохожего – что с его стороны было не самым разумным ходом, учитывая тот недвусмысленный факт, что Луиза по-прежнему восседала у него на коленях, обнимая за шею. Оба застыли, словно оглушенные ударом дубины, а грозный муж удовлетворенно протянул:
      – Презанимательные вещи, говорите? Бесстыдные забавы? Бессильный муженек, лишенный всякой фантазии, говорите? А не кажется ли вам, моя прелесть, что у меня все же есть некоторая фантазия? И в комнату через окно лазят не одни лишь дураки! Та-та-та, какая интересная у вас позиция!
      Что характерно, физиономия у него была не сердитой, а скорее исполненной несказанного удовлетворения. Смело можно сказать, что г-н Бриквиль выглядел счастливым. Ревнивцы имеют такую особенность, что радуются вещам, которые заставляют их окончательно убедиться в собственном позоре и несчастии. Некоторые считают это болезнью. Как бы там ни было, ревнивец порой жаждет увидеть жену или любовницу в объятиях соперника. Все, способное подтвердить, что его подозрения – сущая правда, имеет для него ни с чем не сравнимое очарование, и он никогда и ни от чего не получает такого удовольствия, как от констатации собственного несчастья…
      Д'Артаньян смятенно подумал, что подобное удовольствие от лицезрения собственной жены, застигнутой в объятиях любовника, следовало бы причислить к тому извращению, коим славятся итальянцы, – и карать точно так же, без всякой жалости К сожалению, у него не было ни времени, ни возможности убедить парижский парламент незамедлительно ввести дополнения в законы против извращенцев…
      Луиза, очнувшись от оцепенения, наконец-то спрыгнула с колен д'Артаньяна и даже нашла в себе силы пролепетать:
      – Сударь, мы как раз говорили о некоторых усовершенствованиях в заведовании рестораном…
      – Охотно верю, сударыня! – с саркастическим хохотом воскликнул г-н Бриквиль. – Запахнитесь хотя бы, а то, я вижу, наш постоялец весьма усовершенствовал ваш туалет, приведя его к первозданной простоте! Прикройтесь, я вам говорю! До вас еще дойдет черед, а пока что мы займемся вами, гвардейский вертопрах! Когда я служил в армии, кое-чему научился…
      Д'Артаньян к тому времени тоже несколько опомнился и вскочил на ноги. Он внимательно следил за пистолетным курком – этому приему уже научили его опытные вояки в роте. И, когда курок стал опускаться, гасконец моментально упал на одно колено.
      Пистолетная пуля, шумно просвистев над самой его головой, ударила в высоченное стекло, с грохотом и дребезгом разнеся его на мелкие осколки, и, судя по звуку, влепилась в стену общего зала. Там моментально послышались испуганные вопли и началась самая настоящая паника, особенно усилившаяся после второго выстрела и второй пули, отправившейся вслед за товаркой.
      Не теряя времени, д'Артаньян бросился на Бриквиля, и они схватились самым вульгарным образом, как пьяные крестьяне на деревенской ярмарке, в то время как Луиза упала в обморок и уже не видела завязавшейся баталии.
      В зале тем временем раздались истошные вопли, призывавшие дозор, полицию, судейских и всевозможные кары небесные. Не обращая на это внимания, д'Артаньян и г-н Рогоносец ожесточенно боролись – один пытался выхватить из-за пояса запасные пистолеты, другой изо всех сил пытался этому помешать.
      Этому увлекательному занятию они предавались вплоть до того момента, когда распахнулась вторая дверь, в зал и в комнатушку ввалились оказавшиеся поблизости стражники под предводительством полицейского комиссара квартала, за которым кто-то успел сбегать.
      Д'Артаньян уже слышал о нем от Луизы. Теперь же убедился сам, что это человек несколько иного сорта, нежели прожженный судейский крючок, допытывавший его в Шатле. Здешний комиссар, когда-то, как и Бриквиль, служивший в армии, был широкоплечим и усатым мужчиной средних лет, самого решительного и грозного вида, привыкший скорее к шпаге, нежели к гусиному перу.
      Увидев новых лиц, г-н Бриквиль моментально заскочил в кабинет и проворно заперся там.
      – Черт вас всех побери! – зычным голосом взревел комиссар, багровея и грозно вращая глазами. – Да здесь убийство! Мадам Луиза мертва!
      – Вы, к счастью, ошиблись, – возразил д'Артаньян, силясь отдышаться. – Она попросту упала в обморок, когда этот болван принялся палить тут из пистолетов, словно мы в окопах под Ла Рошелью…
      – Похоже, вы правы, – поправился комиссар, склонившись над Луизой и бегло ее осмотрев. – Слава богу, она невредима… Эй, черт вас забери со всеми потрохами, что здесь произошло? Бриквиль, вы с ума сошли? Немедленно отоприте, иначе я вас арестую и отведу в Шатле!
      – Преследуйте не меня, а этого гвардейского вертопраха! – завопил из-за запертой двери хозяин. – Я его застал в постели с собственной женой, вот и не сдержался!
      Комиссар устремил на д'Артаньяна пытливый и подозрительный взор, свойственный представителям его многотрудной профессии.
      – Помилуйте, сударь, где вы здесь видите постель? – пожал плечами д'Артаньян с выражением крайнего простодушия и совершеннейшей невинности. – Я попросту снимаю комнаты и столуюсь у этой почтенной дамы… но хозяин, такое впечатление, совершенно повредился умом на почве беспочвенной ревности. Мы мирно беседовали о финансовых делах заведения, когда он ворвался и стал палить направо и налево…
      – Ах ты, прохвост! – завопил Бриквиль из своего безопасного убежища. – Вы были поглощены прелюбодейством!
      – Господин прево, – кротко сказал гасконец. – Убедитесь сами – разве мы похожи на застигнутых врасплох прелюбодеев? Наша одежда в совершенном порядке…
      Удостоенный не принадлежащего ему высокого титула , комиссар заметно смягчился. Он не стал указывать гасконцу на его ошибку, но все же проворчал, покосившись на Луизу:
      – Вообще-то, некоторый беспорядок в одежде я все же усматриваю…
      – Ничего удивительного, – сказал д'Артаньян. – Она упала без чувств, вот платье и распахнулось… Но взгляните на меня – я, черт побери, полностью одет и застегнут на все решительно пуговицы!
      – Вообще-то, конечно… – проворчал комиссар. – Эй, Бриквиль, отоприте наконец, я сниму с вас допрос!
      Бриквиль, довольно долго исполнявший военное ремесло, не избавился от свойственной военным в те времена грубости по отношению ко всем, не принадлежащим к этому сословию. Он заорал вовсе уж грубо.
      – Чтоб вас черти взяли, де Морней! Убирайтесь прочь со своими головорезами! И не вмешивайтесь не в свое дело! Слышите? Это только меня касается! Ну да, я рогоносец, рогоносец, прах меня побери, но разве у вас есть право инспекции над рогоносцами? Убирайтесь ко всем чертям!
      Комиссар, тоже бывший вояка, тоже не обладавший голубиной кротостью, рассвирепел:
      – Зато у меня есть право хватать каждого, кто вздумает палить средь бела дня из пистолетов! Бриквиль, отоприте по-хорошему, а то так просто не отделаетесь!
      – Да подите вы к дьяволу! – донеслось из кабинета. – Добром прошу, убирайтесь к чертовой матери! У меня тут еще два пистолета, и, клянусь всеми святыми, я и вам влеплю пулю, если будете защищать этого совратителя и преследовать меня в моем собственном заведении!
      Комиссар тихонько сказал д'Артаньяну:
      – Думается мне, сударь, вам следует уйти, пока он не впал в совершеннейшее неистовство…
      – Но я ни в чем не виновен…
      – Не сомневаюсь, сударь, не сомневаюсь, – с задумчивым видом протянул комиссар. – Но вы, черт возьми, его раздражаете, так что лучше будет, если я честью провожу вас отсюда…
      – Ах, вот как? – возопил г-н Бриквиль, судя по звукам, в ярости бегавший по кабинету из конца в конец. – Вы отпускаете этого прелюбодея, де Морней? Клянусь небом, я и на вас найду управу! Конечно же, он вас подкупил! Ничего, у меня найдутся заступники…
      – Эй, выбирайте выражения, Бриквиль!
      – Да пошел ты к монаху в пазуху, продажный сутяга! Убирайся отсюда, пока не проглотил парочку пуль!
      – Ах, вот как? – зловеще протянул комиссар, окончательно вышедший из себя. – А ну-ка, молодцы, ломайте дверь! Именем правосудия!
      – Пулю в лоб пущу! – отозвался Бриквиль. – Думаешь, я никогда не догадывался насчет тебя и этой потаскушки, моей супруги?
      – Вышибайте дверь! – ревел комиссар, воспламененный гневом.
      Его подчиненные, понуждаемые приказом и имевшие богатый опыт в таких делах, незамедлительно обрушились на дверь с такой сноровкой, что она вскоре же вылетела.
      На пороге встал разъяренный Бриквиль и направил на комиссара пистолет. Он нажал на крючок, но пистолет дал осечку, и едва успел Бриквиль выхватить последний, как был буквально задавлен толпой стражников. Один из них, схватив валявшееся у камина полено, отвесил молодецкий удар по руке рогоносца, окончательно его обезоружив, после чего повергнутый на пол г-н Бриквиль был в мгновение ока опутан веревками, словно болонская колбаса, и на руках вынесен за дверь.
      Глядя ему вслед и грозно шевеля лихо закрученными усами, комиссар громко сообщил:
      – Если этот мерзавец вернется из Шатле раньше, чем через пару-тройку лет, могу вас заверить, я съем собственную шляпу! Уж будьте уверены! Эй там, кто-нибудь! Принесите воды и побрызгайте на бедняжку, она все еще без чувств!
      – О нет! – пролепетала Луиза, приподнявшись на локте и озирая присутствующих. – Вы невредимы, Шарль, слава богу… И вы тоже, Антуан, это чудовище вам не повредило…
      Услышав, как Луиза называет в оплошности комиссара по имени, д'Артаньян мрачно подумал, что подозрения Бриквиля насчет комиссара, быть может, столь же справедливы, как на его собственный – г-н де Морней выглядел ценителем прекрасного пола и умельцем в обращении с ним. Однако ситуация не благоприятствовала тому, чтобы и ему, в свою очередь, мучиться ревностью – особенно учитывая, что один рогоносец только что уведен отсюда в Шатле…
      – Боже мой, где он?
      – Успокойтесь, дорогая, – заявил комиссар, браво крутя усы. – Он в Шатле и, клянусь небесами, выйдет оттуда не скоро…
      – Ах, как вы меня утешили, господин комиссар… – чарующим голоском произнесла Луиза. – Вы меня избавили от страхов и тревог…
      Правда, она при этих словах очень уж многозначительно поглядывала на д'Артаньяна – в свою очередь, сообразившего, что дела обстоят неплохо, и его привилегии в этом доме не только не пострадали, но, наоборот, расширились, учитывая, что рогоносец уведен в такое место, где будет лишен возможности мешать чужому счастью…

      Вряд ли стоит очень уж долго растолковывать непонятливым, где в эту же самую ночь пребывал д'Артаньян, – разумеется, в спальне супругов Бриквиль, на уже знакомой читателю супружеской постели под балдахином. За все время романа с прекрасной нормандкой гасконец и его любовница еще никогда не чувствовали себя в такой безопасности: главная помеха их ворованному счастью, сиречь г-н Бриквиль, пребывал за семью запорами в надежнейшей крепости, откуда при всем своем бешенстве и коварстве вряд ли мог выбраться самостоятельно в ближайшие пару-тройку лет, обещанных ему комиссаром…
      И все же очаровательная Луиза призналась, откровенно ежась от страха:
      – У меня до сих пор мурашки по коже. Так и кажется, что Бриквиль подслушивает под дверью, вот-вот ворвется с пистолетом или кинжалом… У него в комнате дюжины две кинжалов – его единственная слабость, на которую он охотно швыряет деньги, да и пистолетов там не менее полудюжины…
      – Какие глупости, Луиза! – браво заявил д'Артаньян, привлекая ее к себе со сладостным ощущением победителя. – Клянусь честью дворянина, что вы зря тревожитесь. Из Шатле так просто не выберешься, уж мне-то лучше знать, я сам там побывал…
      – Но вы ведь оттуда выбрались?
      – Милая Луиза, не равняйте меня с этим склочным негодяем, вашим муженьком! Честно признаться, я оттуда не «выбирался» – меня они выпустили сами. Потому что за мной туда прибыл сам господин де Кавуа, капитан мушкетеров кардинала, и у него был приказ о моем освобождении, подписанный его величеством собственноручно. Есть некоторая разница, вам не кажется? Вряд ли у Бриквиля найдутся друзья, способные его оттуда вытащить так быстро…
      – Интересно, – мечтательно сказала Луиза, – есть у нас законы, позволяющие в кратчайшие сроки получить развод с человеком, заключенным в Шатле?
      – По-моему, нет, – мгновенно ответил д'Артаньян, уже свыкшийся с подобными ее мечтаниями, как с неизбежным злом, от которого до сих пор как-то удавалось уворачиваться. – Определенно, нет.
      – Как жалко… До чего удобный случай, Шарль, не правда ли? Если толково поговорить с комиссаром де Морнеем и вознаградить его парой сотен…
      Она замолчала и, тихонько взвизгнув, прижалась к д'Артаньяну. Что до гасконца, то он тоже обратился в слух.
      И убедился, что им не почудилось: в замке поворачивали ключ, стараясь делать это как можно тише. Кто-то пытался проникнуть в спальню.
      Д'Артаньян кошкой прянул к двери и с грохотом задвинул засов, как раз вовремя – неизвестный по ту сторону отпер замок и собирался уже войти.
      – Эй вы, там! – громко возвестил д'Артаньян самым решительным тоном. – Кто вы такие, что ломитесь не просто в чужой дом – в чужую спальню? Я не буду кричать полицию – сам возьму шпагу и попротыкаю вас всех к чертовой матушке!
      С той стороны столь же громко ответил язвительный, свирепый голос, увы, прекрасно знакомый:
      – Ах ты, мерзавец! Это моя спальня, если ты не забыл, вертопрах, скотина, блудливец, тварь! А шпага твоя, вот кстати, лежит аккурат рядышком со мной, на кресле… На этот раз ты попался, гасконский приблудыш! Эй, Пьер, Жеан, ломайте дверь!
      Пришлось признать, что на свете все же существуют чудеса – вроде бы пребывавший за толстыми стенами Шатле г-н Бриквиль собственной гнусной персоной объявился тут же, рядом, отделенный от д'Артаньяна лишь досками двери толщиной в палец, и настроение у него, сдается, было самое что ни на есть недружелюбное. Оставалась еще зыбкая надежда, что д'Артаньян столкнулся с дьявольским наваждением, что над ним вздумал подшутить какой-то бес или другой мелкий обитатель преисподней, выбравшийся в Париж, чтобы поиздеваться над тамошними нерадивыми христианами. Что это бес, для коего нарушение одной из заповедей Христовых все равно, что распахнутая дверь, голосом Бриквиля глумится над незадачливым любовником. «Сколько же я не был в церкви?» – с запоздалым раскаянием подумал д'Артаньян.
      Однако он даже не пытался вспомнить подходящую к случаю молитву, уверенный, что имеет дело с обитателями этого мира. На дверь обрушился страшный удар железного лома – а это уже мало походило на бесовские проделки. Никто отродясь не слышал о бесах, столь умело и шумно орудующих ломом…
      Дверь была не особенно крепка, и после третьего удара одна из продольных досок с треском вылетела, в образовавшейся дыре мелькнул острый конец помянутого лома, исчез, ударил в другом месте…
      – Черт вас побери, Бриквиль! – заорал гасконец. – Вы, в конце концов, дворянин! Берите шпагу, выйдем во двор и решим наше дело раз и навсегда!
      Удары на минуту стихли.
      – Много чести, прелюбодей! – торжествующе завопил Бриквиль. – Я тебе без всякой дуэли уши отрежу, а может, еще что-нибудь! Да, вот именно, и еще что-нибудь! Ломайте дальше, олухи! Птичка в западне! Ух, и потешусь я над тобой, гасконский ублюдок!
      – Боже мой, Шарль, бегите! – простонала Луиза. – Вы погубите и меня, и себя!
      – Легко сказать… – пробормотал д'Артаньян, беспомощно озираясь.
      Из одежды на нем имелась лишь ночная рубашка – все остальное вкупе со шпагой лежало в прихожей, по ту сторону сокрушаемой ломом двери…
      Ситуация выглядела скверно, и гасконец действовал согласно заведенному неведомо кем порядку. Невозможно установить, кто и когда ввел этот неписаный обычай, но так уж повелось исстари: застигнутый в подобных обстоятельствах любовник, будь он хоть олицетворением храбрости и героизма, обязан был, не вступая в битву, ретироваться как можно быстрее, если имел к тому хоть малейшую возможность. Д'Артаньян, наскоро обмыслив происходящее, решил, что не стоит становиться исключением из общего правила.
      Он метнулся в соседствовавший со спальней кабинет, распахнул окно настежь и, поручив себя богу, выбросился во мрак, на соседний двор.
      Падение его оказалось смягчено чем-то довольно мягким, подвижным и несомненно живым, судя по взрыву ругательств. В одно мгновение д'Артаньян оценил ситуацию. Он свалился во двор, где сидели при лунном свете человек двадцать подмастерьев владельца соседнего заведения, торговца жареным мясом. Всех их д'Артаньян отлично знал, и они его тоже, поскольку гасконец был завсегдатаем этой лавки, где жареное мясо было лучше, чем у других. Кто-то тут же воскликнул, удержав другого, собравшегося было попотчевать пришельца дубинкой:
      – Погоди, это ведь господин д'Артаньян!
      – Он самый, – торопливо ответил гасконец, стоя среди них в ночной рубашке. – Решили полюбоваться луной?
      На самом деле он прекрасно понимал, в чем тут дело – лихие подмастерья наворовали у хозяина изрядное количество жареного мяса (лежавшего тут же, на чистой холстинке) и решили устроить себе не значившийся в церковных календарях ночной праздник. Однако, как воспитанный человек, д'Артаньян притворился, что не заметил очевидного – еще и оттого, что рассчитывал на ответную любезность.
      – Ну да, луна нынче примечательная, – не моргнув глазом, ответил его собеседник. – А вы какими судьбами, господин гвардеец?
      – Не помню, говорил я вам или нет, что я – лунатик? – столь же хладнокровно ответил д'Артаньян. – Собрался было по нашему обычаю прогуляться по крыше, да вот незадача, проснулся не вовремя – и кубарем полетел вниз. Мы, лунатики, только во сне ловкие, а стоит нам проснуться…
      Высоко над их головами раздавались отчетливые вопли г-на Бриквиля, страшно раздосадованного внезапным исчезновением д'Артаньяна и призывавшего на его голову все кары небесные и земные. Д'Артаньян нисколечко не боялся, что подмастерья его выдадут: как-никак он был завидным клиентом, завсегдатаем их заведения, а г-н Бриквиль, в противоположность ему, ни разу не переступал порога сего торгового дома, да вдобавок пребывал с хозяином во враждебных отношениях – как и со всеми прочими соседями, впрочем. Бриквиля в округе терпеть не могли – а д'Артаньян, наоборот, пользовался нешуточной любовью всех окрестных торговцев, поскольку оставлял в их лавках изрядную долю выигранных денежек…
      – Куда он девался? – орал Бриквиль на все предместье. – Принесите огня и осмотрите комнаты, болваны! Он мог спрятаться куда-нибудь в закуток! Под кроватью посмотрите, в шкафу! Молодчик куда-то определенно забился, как крыса в нору!
      – Что-то не похоже, хозяин… – ответил неуверенный голос слуги Пьера. – Нигде его не видать…
      – Олухи! Недотепы! – надрывался Бриквиль. – Говорю вам, принесите огня! Он где-то прячется!
      Должно быть, они вгорячах не обратили внимание на распахнутое настежь окно кабинета или решили, что оно расположено слишком высоко. Д'Артаньян внутренне кипел от очередного оскорбления – гасконцы никогда не прячутся от врага, в крайнем случае они спасаются бегством, но случай для того, чтобы объяснять разъяренному Бриквилю такие тонкости, был явно неподходящий…
      Подмастерья, прекрасно слышавшие вопли наверху, и ухом не повели. Только один из них сказал деликатно:
      – Кажется, сударь, вам следует побыстрее отсюда убраться…
      – Хорошо тебе говорить! – удрученно воскликнул д'Артаньян, озирая свои босые ноги. – В таком виде?!
      Быстренько посовещавшись, подмастерья отправили одного из них в дом с наказом поторопиться. Гонец через пару минут вернулся бегом с парой разношенных башмаков, старой шляпой и дырявым плащом:
      – Чем богаты, сударь…
      Однако в положении д'Артаньяна и это скудное убранство было сущим кладом. Он торопливо накинул плащ, нахлобучил шляпу, натянул башмаки и торопливо сказал:
      – Окажите еще одну услугу, друзья мои… Кто из вас знает моего слугу Планше?
      – Да все мы тут его знаем.
      – Отлично. Разбудите его, бога ради, и расскажите потактичнее, в каком положении я очутился. Пусть принесет мою одежду, шпагу и кошелек с деньгами. Я его буду ждать в саду у отеля Люин…
      – Ладно уж, так и быть… Поспешайте, сударь!
      – Черт меня раздери со всеми потрохами, молодчик, точно, выпрыгнул в окно! – послышался над головой рык рогоносца. – Во двор, растяпы, живее! Перехватим его там, пока не успел удрать! Ах, как будет славно, если он там валяется с переломанными ногами! То-то повеселимся, прах его побери!
      – Не дождешься, рогач… – пробормотал под нос д'Артаньян.
      Не медля более, выскочил за ворота и, поплотнее запахнувшись в плащ, припустил в сторону отеля Люин. Разношенные башмаки были ему велики и немилосердно шлепали, а чересчур маленькая шляпа, наоборот, угрожала ежеминутно свалиться с макушки, но гасконец мчался, не удручаясь такими тонкостями, по залитой лунным светом безлюдной улице.
      Отбежав на достаточное расстояние, он остановился, перевел дух и уже не спеша направился к садам. Опасаться, в общем, было нечего – ночных полицейских дозоров в те времена еще не завели, а грабители вряд ли заинтересовались бы столь убого экипированным запоздалым прохожим.
      Прислонившись к дереву, д'Артаньян уже спокойно обдумал произошедшее и пришел к выводу, что поступил единственно возможным образом. Пожалуй, даже будь при нем шпага, не следовало устраивать драку – окажись он захвачен в плен превосходящими силами неприятеля, стал бы живой уликой против Луизы, которую в этом случае сообразно с законами эпохи муж-рогоносец мог и насильно упечь в монастырь. Теперь же г-н Бриквиль мог беситься, сколько душеньке угодно – одни его показания, не подкрепленные доказательствами в виде застигнутого in flagrant прелюбодея, немного стоили. А к Луизе д'Артаньян успел по-своему привязаться, несмотря на все ее поползновения во что бы то ни стало стать законной супругой гасконца.
      Вскоре на дороге показался человек, нагруженный охапкой одежды. Под мышкой у него торчала шпага. Это мог оказаться либо грабитель, возвращавшийся с удачной вылазки, либо верный Планше. Вскоре д'Артаньян с радостью убедился, что верно как раз второе.
       –Планше! – осторожно позвал он, выходя на открытое место.
      – Ах, это вы, сударь! – воскликнул верный малый, устремляясь к нему. И добавил с упреком: – Предупреждал же я вашу милость, чтобы были осторожнее… Слуги давненько за вами шпионили…
      – Ну кто мог подумать? – удрученно понурился д'Артаньян. – Он же сидел в Шатле… Откуда он взялся?
      – Вот этого не знаю, сударь. Знаю только, что они там переворачивают дом вверх дном, все еще надеются отыскать вашу милость… но подмастерья вас не выдали. Они, знаете ли, славные ребята…
      – Знаю, – сказал д'Артаньян. – Когда все уляжется, обязательно передам им пару пистолей, чтобы выпили за мое здоровье… Ну, что ты стоишь? Помоги одеться!
      Вскоре д'Артаньян обрел прежнюю уверенность в себе – он был одет и обут в свое обычное платье, на голове красовалась его собственная шляпа с белым гвардейским пером, шпага была на поясе, а туго набитый в результате последнего выигрыша кошелек – в кармане.
      – Куда же мы теперь, сударь? – грустно вопросил Планше. – Домой нам возвращаться как-то не с руки, по крайней мере сегодня, уж это точно…
      Д'Артаньян раздумывал недолго и решение принял твердое.
      – Я отправляюсь к квартальному комиссару, Планше. – сказал он решительно. – Ну, а ты можешь меня сопровождать – не оставаться же тебе на улице в такой час?
      – К комиссару?
      – Вот именно, друг Планше, – сказал д'Артаньян. – Конечно, поздновато для визита к обычному человеку, но комиссар в силу занимаемой должности, думается мне, привык, что его беспокоят посреди ночи…
      – Что вы намерены делать, сударь? Д'Артаньян, нехорошо прищурившись, признался:
      – Понимаешь ли, Планше, если человек использует против меня самые подлые приемы, я, в свою очередь, не чувствую себя связанным правилами благородного боя. Благо и в Писании, насколько я помню, сказано что-то вроде: если тебе выбили зуб, вырви мерзавцу око…
      – Там вроде бы не совсем так сказано… – осторожно поправил Планше, поспешая вслед за своим господином.
      – А какая разница, Планше? – решительно усмехнулся д'Артаньян. – Дело, по-моему, в незатейливом принципе: если с тобой поступают подло, ответь столь же неблагородно. Уж против этого ты ничего не имеешь?
      – Никоим образом, сударь!

      Д'Артаньяну не так уж долго пришлось дожидаться комиссара в комнате для приема посетителей – должно быть, к столь поздним визитам здесь и в самом деле привыкли. Однако комиссар выглядел сумрачным и неприветливым, как всякий, вырванный из постели посреди ночи. Его нерасчесанные усы грозно топорщились, зевота раздирала рот помимо воли, а выражение лица было таким, словно он твердо намеревался отвести душу, забив кого-нибудь в кандалы, раз уж все равно пришлось вставать… Пожалуй, намерениям гасконца это только благоприятствовало.
      – А, это опять вы, сударь… – проворчал комиссар, усаживаясь за квадратный столик. – Что это вас носит в такую пору?
      Как и подобало человеку, подвергшемуся самому подлому насилию, д'Артаньян заговорил взволнованно и удрученно:
      – Господин комиссар, я прошу вас немедленно принять должные меры против негодяя Бриквиля! Право же, это переходит всякие границы! То, что он себе позволяет…
      Комиссар откровенно зевнул:
      – Шевалье, вы что, не могли дождаться утра? Бриквиль все равно в Шатле…
      – Вы так полагаете? – спросил д'Артаньян с саркастической усмешкой, достойной трагической маски греческого театра. – Наш достойный Бриквиль свободен, как ветер!
      – Этого не может быть.
      – Еще как может! Полчаса назад он меня едва не убил со своими подлыми клевретами! Даю вам слово дворянина!
      Комиссар похлопал глазами, потряс головой – и проснулся окончательно. На его лице появилось несказанное удивление:
      – Как это могло получиться?
      – Откуда я знаю? – пожал плечами д'Артаньян. – Одно несомненно: он пребывает на свободе и пытался перерезать мне глотку, что не удалось исключительно благодаря счастливому стечению обстоятельств. Но они, должен вам сказать, чертовски старались!
      – Подождите, – сказал комиссар, тщетно пытаясь ухватить нить. – Эй, кто там! Скажите Пуэну-Мари, пусть сломя голову бежит в Шатле и немедленно выяснит, почему мой заключенный оказался на свободе! Одна нога здесь, другая там, шевелитесь, дармоеды!
      Слышно было из-за приоткрытой двери, как кто-то опрометью затопотал по лестнице, призывая означенного Пуэна-Мари.
      – Теперь расскажите все, не преувеличивая и не отягощая меня ненужными подробностями.
      – Преувеличивать нет нужды, – сказал д'Артаньян. – Того, что произошло, и так достаточно… Я задержался в гвардейских казармах до десяти вечера – вы ведь, господин комиссар, как я слышал, старый вояка и прекрасно знаете, как это бывает: весь день напролет отдаешь службе и не успеваешь за весь день перехватить и маковой росинки… Уж вы-то понимаете…
      – Безусловно, – подтвердил комиссар важно.
      – Вот видите! Одним словом, я был голоден настолько, что готов был вцепиться зубами в конскую ляжку того всадника, что стоит на Новом мосту…
      Но перекусить было негде – все таверны давно закрыты, а в тех кабачках, что еще готовы услужить, предлагали одно вино, без крошки хлеба… Вот я и подумал: какого черта? Ведь в меблированных комнатах, где я живу, есть повара, которые ночуют в доме, быть может, печи еще не погасли… Я пошел к себе домой – и к несказанному моему удивлению наткнулся на господина Бриквиля. По чести говоря, у меня не осталось сил ни удивляться, ни задираться – я голоден, как волк. Решив забыть о том, что произошло днем, я попросил его приготовить мне еды, обещал заплатить впятеро больше обычной цены – и был настолько неосторожен, что, показывая ему деньги, вынул весь кошелек, вот этот самый… – и д'Артаньян продемонстрировал туго набитый кошелек. – Мне накануне крупно повезло в карты… Бриквиль, должно быть, решил вместо предложенной пары луидоров получить все. Он самым елейным голоском пригласил меня наверх. Заверяя, что не успею я выпить стаканчик вина и отдохнуть, как ужин будет готов. Я, человек наивный, поверил и последовал в его кабинет… Не прошло и пары минут, как Бриквиль ворвался с кинжалом и пистолетом в сопровождении парочки головорезов по имени Пьер и Жеан и еще какого-то верзилы самого разбойничьего вида, которого они кликали Клейменый Анри. Они закричали, махая пистолетами и кинжалами, чтобы я немедленно отдал им все, что при мне есть, – и, я всерьез подозреваю, не собирались этим ограничиться. Наверняка они меня зарезали бы, чтобы правда не выплыла наружу… Я упомянул о вас и пообещал, что вы с ними непременно рассчитаетесь за подобное злодейство. Тогда Бриквиль… Мне, честное слово, неловко повторять то, что он о вас сказал, язык не поворачивается… У нас в Беарне об этаких гнусностях и не слыхивали…
      – Ну-ка!
      Опустив глаза, как и пристало столкнувшемуся с несказанной пошлостью хорошо воспитанному юноше из провинции, д'Артаньян упавшим голосом поведал:
      – Бриквиль сказал, что он чихал на вас, плевал на вас, что он вас нисколечко не боится и готов вступить с вами в противоестественные сношения на итальянский манер…
      – Что-о? – взревел комиссар, вздымаясь во весь свой немаленький рост. Он подбежал к двери, распахнул ее могучим ударом ноги, едва не расколов пополам, и заорал: – Эй, Жак! Оноре! Возьмите побольше людей, кого только соберете, отправляйтесь в дом Бриквиля и приволоките его сюда немедленно! Если не пойдет добром, волоките за ноги и подгоняйте дубинками! – Вернувшись за стол, он еще долго возмущенно фыркал, ухал и чертыхался. Потом, немного успокоившись, зловещим тоном пообещал: – Ну ничего, мы еще посмотрим, кто кого будет пользовать итальянским манером… Мы еще разберемся, как этому мошеннику, разбойнику чертову, удалось выбраться из Шатле… Да, а что там было дальше?
      – Шпага, конечно, была при мне, – сказал д'Артаньян. – Но в одиночку я от них ни за что бы не отбился. А потому пришлось, забыв о гордости, наудачу выброситься в окно. Хвала господу, я ничего себе не переломал – зато без всякого злого умысла покалечил парочку подмастерьев моего соседа, мирно сидевших во дворе. Они, со своей стороны, собираются подать жалобу – а также выступить моими свидетелями…
      – Кажется, они уже здесь, – проворчал комиссар, прислушиваясь к шагам и голосам в прихожей.
      – Тем лучше, – сказал д'Артаньян. – И вот еще что, господин комиссар… Не скажете ли, как звали вашего почтенного отца?
      – Мишель-Фредерик… А какое это имеет значение?
      – Огромное! – радостно воскликнул д'Артаньян с самым что ни на есть простецким видом. – Как только я услышал, что вас зовут де Морней, я вспомнил… Мой батюшка в свое время, давно тому, остался должен сорок луидоров парижскому дворянину по имени Мишель-Фредерик де Морней, и это мучило его несказанно: ну вы же понимаете, долг чести… Когда я отправлялся в Париж, он наказывал мне разыскать заимодавца…
      – Мой отец умер пять лет назад… – в некоторой растерянности пробормотал комиссар.
      – Или его наследников, – продолжал д'Артаньян хладнокровнейше. – И непременно вернуть старый долг. Как примерный сын и дворянин, я обязан выполнить волю отца…
      И он принялся отсчитывать золотые, выкладывая их рядками на свободном от бумаг краю стола. Комиссар оторопело следил за ним и, наконец, попытался слабо запротестовать:
      – Отец мне никогда не упоминал о подобном долге…
      – Благородному человеку не пристало кичиться однажды оказанными благодеяниями, – с пафосом сказал д'Артаньян. – Извольте, сударь, ровнехонько сорок луидоров, сколько и взял в долг мой батюшка лет пятнадцать тому…
      Золотые луидоры французское казначейство стало впервые чеканить лишь три года назад – но комиссар, очень похоже, не собирался вдаваться в такие тонкости. Сорок золотых, выложенных четырьмя аккуратными рядами так, что они напоминали строй хорошо вымуштрованных солдат, производили весьма приятное впечатление. Впрочем, комиссар сделал слабую попытку запротестовать:
      – Вы уверены, сударь…
      – Помилуйте! – воскликнул д'Артаньян, глядя на него невиннейшим взором. – Какие тут могут быть сомнения? Я возвращаю отцовский долг сыну кредитора – что здесь противу дворянской чести?
      Должно быть, именно его кристальной чистоты взор и убедил комиссара, что дело пристойное и правильное. Комиссар живо выдвинул ящик стола, горстью смахнул туда золото и сказал с видом человека, начавшего что-то такое припоминать:
      – В самом деле, в самом деле… Д'Артаньян из Беарна, ну конечно же… Такое поведение делает вам честь, сударь, и я окончательно убедился, что юноша вы честный, достойный уважения и доверия… Зовите ваших свидетелей!
      Появились подмастерья торговца жареным мясом, числом четверо.
      Охая, кособочась и потирая кто спину, кто шею или ногу, они гладко и красочно поведали, как мирно сидели у себя во дворе, наслаждаясь ночной прохладой и лицезрением полной луны, – и вдруг над их головами послышались отчаянные призывы о помощи, крики «Караул! Грабят!», а также злодейские голоса, требовавшие немедленно отдать им все деньги и испускавшие старинный клич рыцарей большой дороги: «Кошелек или жизнь!». Вслед за тем буквально на голову им спрыгнул их благородный сосед, шевалье д'Артаньян, известный всему кварталу как благонравный и тихий молодой человек самого примерного поведения. Совершенно ясно, что это он стал жертвой грабителей, коими предводительствовал г-н Бриквиль, опять-таки известный всему кварталу, но с самой худшей стороны. В заключение они выразили желание подать жалобу на увечья в адрес того же г-на Бриквиля – ведь, рассуждая здраво, именно он послужил причиной того, что юному гвардейцу пришлось покидать дом через окно, а не через дверь…
      «Молодец, Планше, – подумал тем временем д'Артаньян. – Отлично справился. Четыре луидора потрачены не зря…»
      Судя по тому, как блистали охотничьим азартом глаза комиссара, уже давно стряхнувшего сонную одурь, петля правосудия все теснее стягивалась вокруг шеи незадачливого г-на Бриквиля – пока, увы, в фигуральном смысле…
      Тем временем из Шатле вернулся гонец – стражник по имени Пуэн-Мари, запыхавшись, проскользнул в дверь и долго нашептывал что-то на ухо своему принципалу. После чего комиссар заметно поскучнел и решительно обратился к свидетелям:
      – Ну что ж, вы пока можете идти… Да прикройте за собой дверь поплотнее.
      – Что случилось? – спросил д'Артаньян, при виде удрученного лица комиссара исполнившись самых скверных предчувствий.
      – У нашего Бриквиля есть заступники, – досадливо сказал комиссар. – Он, конечно же, не сбежал из Шатле – оттуда, по совести вам признаюсь, сбежать трудненько… Его выпустили вчера вечером. К Бриквилю, оказывается, регулярно ходил в ресторан один мушкетер из роты де Тревиля, и они приятельствовали. А у де Тревиля есть дальний родственник, советник Высшей палаты уголовного суда, – эти магистраты, знаете ли, в последнее время начинают пользоваться влиянием и играть роль. Бриквиль каким-то образом дал знать приятелю, а тот, не мешкая, оповестил магистрата. Советник самолично явился в Шатле и приказал привести к нему арестованного – на что в силу своей должности имел полное право. Когда Бриквиля спросили, за что он арестован, тот, прикинувшись смиренником, ответил, что всего лишь не мог терпеть, когда из него делали рогоносца и попытался удалить из своего дома того, кто навлек на него позор. Пребывая в крайнем расстройстве чувств, он произвел некоторый шум в квартале, а комиссар полиции, то бишь я, вместо того, чтобы встать на сторону правосудия, принял сторону изменницы и прелюбодея, приказал отправить его в тюрьму, не пожелав выслушать справедливых резонов… Узнав также, что речь идет о вас, сударь, известном своей преданностью кардиналу, родственник де Тревиля велел выпустить Бриквиля на свободу немедленно…
      – Ах ты, черт! – в сердцах воскликнул д'Артаньян.
      – Я оказался в сложном положении, – доверительно признался комиссар. – Родственник самого де Тревиля, знаете ли… И королевский мушкетер…
      – Прах меня побери, но ведь есть еще и сегодняшнее разбойное нападение! – воскликнул д'Артаньян, не собиравшийся отступать. – А что до де Тревиля и его родственников… У меня – а значит, и у вас – тоже найдутся заступники!
      – Кто, например? – с нескрываемой надеждой спросил комиссар.
      Интонации его голоса показали, что комиссар остается сторонником гасконца, хотя и исполнившимся разумной осторожности.
      – Ну, например, господин де Кавуа, капитан мушкетеров кардинала. Или граф де Рошфор, конюший его высокопреосвященства, – сказал д'Артаньян уверенно. – Могу вас заверить, что эти достойные господа, верные слуги всемогущего министра, ни за что не дадут в обиду столь дельного и толкового чиновника, как вы, наоборот, должным образом оценят ваше служебное рвение и безукоризненное исполнение долга…
      Он прекрасно видел, что комиссара раздирает нешуточная внутренняя борьба. Ему не хотелось связываться с родными влиятельного де Тревиля – но, с другой стороны, названные гасконцем имена произвели не менее сильное впечатление. К тому же взгляд комиссара то и дело обращался к ящику стола, где так уютно покоились сорок луидоров прошлогоднего чекана…
      – Быть может, следует послать за мадам Луизой? – спросил д'Артаньян с таким видом, словно эта догадка осенила его только теперь и он вовсе не посылал Планше полчаса назад с поручением еще и к Луизе, чтобы проворный малый подробно растолковал, каких показаний ей следует держаться.
      – Вы полагаете?
      – Я уверен, она подтвердит мой рассказ во всех деталях, – заверил д'Артаньян. – К тому же… Коварство этого злодея, Бриквиля, уже не вызывает сомнений, как и его разбойничьи повадки. Боюсь, как бы он и ей не повредил…
      – Луизе? – рявкнул комиссар с таким видом, что кое-какие подозрения д'Артаньяна вновь ожили и даже укрепились. – Ну, я ему покажу! Я ему пропишу… итальянский манер! Ага! Слышите? Я не я буду, если это не нашего голубчика волокут!
      В самом деле, в приемную ввалилась толпа стражников, увлекая за собой г-на Бриквиля, связанного по рукам и вдобавок обмотанного толстенной веревкой, как болонская колбаса. Незадачливый рогоносец грозно вращал глазами, ругался, плевался, как дикий турок, что есть мочи упирался и поносил своих гонителей, как только мог, – но бравые стражи закона, поддавая ему тычки в шею, одолевали как числом, так и умением.
      Следом, уже самостоятельно, как и подобает пришедшей за правосудием пострадавшей стороне, появилась очаровательная Луиза, простоволосая, как древняя вакханка, в растерзанной одежде, с явственно наблюдавшимся под правым глазом тем сомнительным украшением, которое ни одна женщина не стремится добровольно заполучить.
      Картина была достойна кисти великого живописца Сальватора Розы – в тусклом свете казенных масляных плошек сверкали алебарды и шпаги стражников, взъерошенный Бриквиль, словно только что изловленный дикий лесной человек, нечленораздельно рычал и сверкал глазами с таким видом, словно и вправду сожрал бы сырьем всех до единого присутствующих; распущенные волосы и полуприкрытые корсажем прелести Луизы являли собою приятный контраст с обшарпанными стенами, неряшливыми стражниками и монстрообразным арестантом – а в центре с видом оскорбленной добродетели помещался д'Артаньян, воздевший очи горе, словно христианский мученик древних веков на арене со львами.
      С прискорбием стоит отметить, что гасконец ввиду неполноты своего образования (так мы деликатно поименуем полное отсутствие такового) вовсе не усматривал никаких ассоциаций меж происходящим и живописными полотнами – ну, а остальные, между нами, были ему под стать…
      Комиссар, видя, что ускользнувшая было дичь вновь угодила в надежные силки, звучно откашлялся и протянул:
      – Те-те-те, любезный Бриквиль… Я уж было распрощался с надеждой увидеть вас вновь, но вы, похоже, часу прожить не можете, чтобы не нарушить законов Французского королевства… На сей раз вы у меня так просто не отделаетесь…
      – Я?! – завопил Бриквиль, потерявший последние остатки благоразумия. – Да это самый настоящий заговор! Вы с этим вертопрахом определенно стакнулись! Или он вам заплатил? Это я – пострадавший, слышите, я! Я изловил этого вот потаскуна со своей женушкой прямо в постели, и он голышом сбежал через окно!
      Д'Артаньян кротко сказал:
      – Господин комиссар, я не собираюсь ничего говорить в свою защиту… посмотрите на меня и сами решите, похож ли я на человека, застигнутого в чьей-то там постели и голышом сбежавшего через окно… По-моему, нисколечко.
      – Да ваша одежда до сих пор валяется в моей прихожей! – возопил Бриквиль.
      – Ах, вот даже как… – скорбно вздохнул д'Артаньян. – Вы в мое отсутствие вломились в занимаемую мною комнату, утащили оттуда запасную мою одежду и где-то там бросили, надо полагать… Кого вы хотели провести, глупец? Одного из лучших полицейских комиссаров Парижа?
      – Вот именно, вот именно, – сказал польщенный комиссар. – Госпожа Бриквиль, правда ли, что ваш муж с некими сообщниками пытался ограбить вашего жильца?
      – Ну конечно, сударь, – всхлипнула Луиза. – Они бы непременно зарезали бедного господина д'Артаньяна, но он попросил у них разрешения прочесть последнюю молитву, а сам, выйдя в другую комнату, отважно выбросился в окно…
      С точки зрения д'Артаньяна, эта ее импровизация была совершенно ненужной деталью, но сказанного не воротишь…
      – И ваш жилец был одет?
      – Ну конечно же! Кто садится ужинать голым?
      – Все обстоятельства не в вашу пользу, Бриквиль, – сказал комиссар с видом проницательным и грозным. – Ваш жилец свидетельствует против вас. Ваша жена свидетельствует против вас. Соседские подмастерья свидетельствуют против вас. А это неспроста…
      – Потому что вы все тут в сговоре! – взревел Бриквиль. – Знаете, что мне сказала эта потаскуха, когда я ее немного поучил по праву мужа? Что она непременно со мной разведется и выйдет замуж за этого гвардейского хлыща! (Д'Артаньян невольно содрогнулся от страха перед подобной перспективой.) А если для этого понадобится засадить меня в тюрьму, сказала эта шлюха, она и засадит, поскольку вас, де Морней, с ней связывают…
      Комиссар с грохотом обрушил на стол кулак, а перехвативший его взгляд стражник проворно отвесил арестованному увесистый подзатыльник, отчего тот замолчал, и тайны, оглашение коих, безусловно, могло нанести ущерб отдельным представителям доблестной парижской полиции, так и остались непроизнесенными.
      – Положительно, Бриквиль, вы закоренелый преступник, – сказал комиссар свирепо. – По-моему, вас следует незамедлительно…
      – Господин комиссар! – торопливо воззвал д'Артаньян, вдруг сообразивший, что свобода Бриквиля и его собственная свобода оказались причудливым образом связаны, поскольку тюремное заточение ресторатора неминуемо влекло угрозу законного брака гасконца с Луизой. – Я вовсе не жажду ни крови, ни мести. Господин Бриквиль, бедняга, попросту поддался соблазну, вид золота затмил ему разум… Мало ли что в жизни случается, даже святые порой поддавались искушению… Сдается мне, я был бы вполне удовлетворен, если бы вы прочитали господину Бриквилю суровую нотацию и убедили его больше так не делать. К чему лишать человека свободы, если всегда можно дать ему шанс исправиться? Будем великодушны, как истинные христиане, простим бедняге его невольное прегрешение…
      Комиссар смотрел на гасконца хмуро и насмешливо, и у д'Артаньяна создалось впечатление, что его видят насквозь. Простодушный полицейский – вообще явление редкое, особенно в столице. Оставалось надеяться лишь на то, что содержимое верхнего ящика стола сыграет свою роль.
      – Ну, если подумать… – начал комиссар.
      – Заклинаю вас, простите этого бедолагу! – воскликнул д'Артаньян. – Лишь бы он сделал для себя урок на будущее…
      Ему только что пришло в голову, что в Париже и без того есть множество укромных уголков, где можно видеться с любовницей. К чему же продолжать свидания в ее собственном доме, подвергаясь риску?
      – Послушайте, Бриквиль, – сказал комиссар, решившись. – По-моему, молодой человек говорит дело. К чему нам всем эти хлопоты, а вам еще и разорительный судебный процесс? Давайте и впрямь замнем дело по-соседски. Какого дьявола вы прицепились к бедному юноше с разными там беспочвенными подозрениями? Не следует судить о вещах по первому впечатлению и своей первой мысли. В рогатых видениях, посещающих ревнивых людей, больше воображения, чем истины. Таково уж ваше ремесло ресторатора и содержателя меблированных комнат – супруга ваша прямо-таки вынуждена ласково улыбаться посетителям и постояльцам, чтобы не растерять клиентуру. Тут нет ничего от распущенности, право же. Вполне возможно, парочку таких улыбок или взглядов вы и истолковали совершенно неподобающим образом… Короче говоря, я вас готов вытащить из этой неприятности при условии, что вы мне пообещаете быть благоразумным в будущем, примиритесь и с вашей законной супругой, и с этим достойным юношей…
      Но господин Бриквиль, очевидно, ободренный столь быстрым своим предыдущим освобождением из темницы, окончательно закусил удила и потерял всякую осторожность.
      – Это я-то должен быть благоразумным? – завопил он. – Это мне следует искать примирения? Благодарю покорно! Мало того, что меня сделали рогоносцем, что меня преследует без всякого на то повода продажный полицейский чин – я еще обязан сам искать примирения? Только потому, что этот вертопрах и фат, задира и похабник – кардиналист?! Знаем мы, любезный комиссар, откуда ноги растут! Ну ничего, найдутся люди, которые, уж будьте уверены, вложат ума и этим кардинальским прихвостням, и их хозяину, выскочке и интригану, ненавидимому всей Францией…
      Он замолчал – комиссар, упершись кулаками в источенную шашелем доску стола, медленно поднялся во весь рост со столь грозным и свирепым видом, что никто не удивился бы, изрыгни он изо рта пламя, а из глаз – искры.
      – Все слышали? – страшным, зловещим голосом протянул комиссар. – Все здесь присутствующие слышали, какими словами этот проходимец отозвался о первом министре нашего христианнейшего короля? Его величество изволит доверять господину кардиналу, без колебаний приблизив его к своей особе, а вот Бриквиль, фу-ты, ну-ты, осмелился бесчестить его высокопреосвященство так, что и повторить грех! Да за меньшее людей отправляли на Гревскую площадь! На сей раз вы крепенько влипли, дражайший! Теперь вас не вытащит из-за решеток ни один магистрат! Теперь дело насквозь политическое, а это уже другой оборот! Похоже, Бриквиль, вам все-таки придется примерить каменный камзол… Уведите его с глаз моих – а поскольку до Шатле гораздо дальше, волоките прямиком в Консьержери! А уж оттуда, никаких сомнений, он быстренько попадет в Бастилию! Что вы стоите?
      «Видит бог, моей вины тут нет, – без малейших угрызений совести подумал д'Артаньян, глядя вслед окруженному толпой стражников Бриквилю. – Сам накликал беду, болван… Господи ты боже мой! Да ведь теперь она от меня точно не отстанет! Вот положеньице…»
      Судя по обращенному к нему взгляду Луизы, задумчивому и словно бы оценивающему, худшие подозрения сбывались с поразительной быстротой…
      Вернувшись домой уже перед самым рассветом в крайнем расстройстве чувств (и едва избавившись от Луизы, жаждавшей, чтобы ее немедленно утешили после всех переживаний и бурных событий), д'Артаньян только теперь обнаружил на столе записочку от Пишегрю, приглашавшего его завтра на игру в кости.

      Кварталы Веррери получили свое название оттого, что примыкали к одноименной улице на правом берегу Сены. Сейчас уже невозможно установить, улица ли создала кварталам дурную славу или все обстояло как раз наоборот, но безусловным фактом или, говоря языком науки, аксиомой является то, что и улица Веррери, и прилегающие к ней кварталы считались в славном Париже именно тем самым местом, которое люди богобоязненные, добродетельные, робкие или просто не отягощенные предосудительными привычками (либо деньгами на оплату таковых привычек, обходившихся во все времена весьма недешево) предпочитали во всякое время суток обходить десятой дорогой.
      Однако д'Артаньян представлял им полную противоположность. В восемнадцать лет страшное для почтенных обывателей слово «порок» предстает чем-то отвлеченным от реальной жизни, а вот веселье привлекает несказанно. Кварталы Веррери при всей своей сомнительной славе обладали одним несомненным достоинством – там было весело. За свои деньги человек мог незамедлительно получить все желаемые удовольствия, а от неизбежных сопутствующих осложнении сорвиголов вроде нашего гасконца спасали как бойкая шпага, так и юношеское пренебрежение к опасности, что в сочетании являет собою взрывоопасную смесь и позволяет человеку ни за что не угодить в малопочтенную категорию «легкой добычи».
      Д'Артаньяна легкой добычей никто не считал, а потому он разгуливал, как завсегдатай, там, где королевские стражники рисковали появляться лишь плотными кучками, ощетинившись алебардами…
      Впрочем, улица, куда он направил стопы согласно записке Пишегрю, считалась одним из пристойных мест – если только позволительно употреблять подобные обороты по отношению к кварталам Веррери. Видимо, все дело было в том, что она располагалась на некоем незримом пограничном рубеже, где еще могли появляться без особых тревог решившие пощекотать нервы и поискать приключений случайные визитеры…
      Д'Артаньян, в отличие от залетных гостей, которых сразу можно было опознать по неуверенности во взгляде и поведении, по-хозяйски вошел в один из ничем не примечательных домов, лишенных каких бы то ни было вывесок или иных отличительных знаков, бросил ливр одноглазому привратнику, приветствовавшему его со всем возможным почтением, и вступил в обширную прихожую, где его радостно встретили бойкие и смазливые девицы – Лизетта, Мюзетта, Жанетта, Жоржетта, а также другие, чьи имена не сохранились для истории. Всё это были девушки отзывчивые и приветливые, не обремененные ни корсажами, ни чрезмерной чопорностью, – а потому без церемоний повисли на шее у гасконца, награждая звонкими поцелуями и прижимаясь так тесно, что меж ними и д'Артаньяном не смогла бы протиснуться и самая куцая мораль. И гасконец, и отзывчивые девицы с приятностью ощущали прикосновения пленительных выпуклостей – д'Артаньян считал таковыми те, что были даны девицам от природы, а для грациозных нифм, наяд, дриад и сильфид самой пленительной выпуклостью на статной фигуре юного гвардейца был карман, в коем лежал туго набитый кошелек. В общем, обе стороны были довольны друг другом.
      Увы, на сей раз у него были более неотложные дела, и он пробился к лестнице на второй этаж через эту щебечущую стайку, щедро раздавая серебряные ливры, а то и турские экю в ответ на просьбы милых созданий.
      На втором этаже, в знакомой сводчатой комнатке, сидели вокруг стола трое приятелей по играм и кое-каким предосудительным похождениям – одноглазый шевалье де Пютанж, вынужденный не так давно покинуть одну из рот Королевского Дома по не известным никому причинам, которые он сам объяснял подлыми интригами завистников, недавно прибывший из Нового Света граф (по его собственным заверениям) де Герлен, обогатившийся там пусть не золотом, но бесценным жизненным опытом, и мрачный во всякую погоду дю Буа, чье дворянство иные полагали сомнительным, но не могли не признать, что гонора у дю Буа хватит на полдюжины шевалье.
      По комнате слоями плавал сизый дым – поскольку все трое усердно предавались новомодной и редкостной забаве, завезенной с той стороны океана известным путешественником Жаном Нико. Заключалась она в том, что высушенные листья американского растения, в честь знаменитого мореплавателя названного травой никотианой, набивались в трубку с чашечкой на конце и поджигались тлеющим угольком, после чего смельчак втягивал дым в глотку и даже в легкие, а потом извергал его назад, словно дракон из старинных рыцарских романов. Многие считали эту забаву богомерзкой, и широкого распространения она пока что не получила, но д'Артаньян, считавший своим долгом незамедлительно перенимать все столичные новшества, уже начал ей обучаться, и с таким успехом, что почти даже не кашлял, заглатывая никотиановый дым. Именно он, что признавалось честной компанией, сделал недавно интересное открытие – подметил, что желание втянуть в себя дым горящей никотианы особенно возрастает после пары бутылок доброго вина. Шевалье де Пютанж, некогда посещавший основанный Сорбонном университет, советовал даже сочинить об этом открытии ученый мемуар и предъявить его профессорам, но у них как-то не доходили руки, и открытие пока что оставалось неизвестным университетскому миру Европы…
      Д'Артаньян, не теряя времени, громко потребовал от слуги именуемый с чьей-то легкой руки «курительной трубкой» предмет, удобно расселся в свободном кресле и принялся выпускать дым в потолок с несомненно возросшим мастерством.
      – Что Пишегрю? – спросил он непринужденно.
      – Сейчас придет, – кратко ответил де Пютанж.
      Д'Артаньян присмотрелся к компании и отметил, что сегодня все трое выглядят особенно напряженными и сосредоточенными, словно охваченными некоей общей заботой. Обдумать эти наблюдения он не успел – распахнулась ведущая в соседнюю комнату дверь и влетел Пишегрю, гораздо более суетливый и возбужденный, чем обычно, словно охваченная приступом бешенства капелька «живого серебра» . Под распахнувшимся плащом у него д'Артаньян заметил, кроме шпаги, еще и внушительный охотничий нож с рукоятью из оленьего рога.
      – Хорошо, что вы наконец пришли, други мои, – сказал он отрывисто. – Отойдемте в уголок…
      Д'Артаньян, отложив дымящее курительное приспособление, последовал за ним в дальний угол комнаты.
      – Кажется, нам, наконец, крупно повезло, д'Артаньян, – сказал Пишегрю лихорадочным шепотом. – Посмотрите туда…
      Он на два пальца приоткрыл дверь, из которой выбежал, и гасконец приник к ней глазом.
      В соседней комнате катались по столу кости и позвякивало золото. Двоих из четырех д'Артаньян прекрасно знал – повесы из их компании, а вот другие были решительно незнакомы. Один выглядел совершенно незначительным, а вот другой казался человеком незаурядным: лег тридцати, белокурый, с орлиным носом и решительным подбородком. Оба были одеты, как богатые дворяне, но было в них что-то неуловимо чужеземное.
      – Т-с, не мешайте! – прошептал Пишегрю, когда д'Артаньян чересчур широко приоткрыл дверь. Оттащил гасконца назад в угол и тихонечко продолжал: – Вы слышали, что в Париж прибыли английские послы во главе с милордом Бекингэмом, которые будут сопровождать в Англию принцессу Генриетту Марию, невесту Карла Первого?
      – Ну разумеется. По-моему, весь Париж уже об этом знает.
      – Эти двое – из посольской свиты. Оба набиты золотом, словно маковая головка – зернышками. Англичане, люди подозрительные, боятся, что их обворуют в гостинице, и таскают все свои денежки с собой. Клянусь пресвятой девой, у них с собой не менее чем по тысяче пистолей на брата – по всему видно, собрались повеселиться в Париже на славу. Но играют они по маленькой, так, что смотреть нет никакой возможности… Вы слышите, д'Артаньян? Две тысячи пистолей на семерых… А то и на четверых – я намерен под каким-нибудь предлогом отослать эту троицу, – он кивнул в сторону троих курильщиков. – Все равно от них мало толку, да и делить две тысячи на четверых гораздо проще, чем на семерых, – это ясно для любого, кто освоил азы математики…
      – Вы уверены, что нам удастся выиграть все?
      – Вовсе нет, – уныло поведал Пишегрю. – Я же говорю, что они играют по маленькой, скупердяи чертовы, ни настоящего азарта, ни удвоения ставок… Тоска берет! При самом удачном финале у них удастся выудить сотню пистолей, не более…
      – Тогда я вас не понимаю…
      – Да бросьте вы, д'Артаньян! – лихорадочно зашептал Пишегрю. – Что тут понимать? Четверо решительных людей на многое способны. Мы с вами находимся, слава богу, довольно далеко от Дворца правосудия…
      Тут только до д'Артаньяна начал понемногу доходить смысл задуманного маркизом. К чести нашего гасконца стоит сказать, что все его существо решительно возмутилось против такого.
      – Черт возьми, Пишегрю! – сказал он решительно. – Вы что, предлагаете их вульгарным образом ограбить?
      – По совести говоря, я первоначально предполагал этими ограничиться, – признался Пишегрю, щуря глаза. – Но потом хорошенько поразмыслил… Они не просто заезжие путешественники, а дворяне из посольства, побегут с жалобами, непременно будет наряжено следствие, не дай господи, дойдет до короля…
      – Но тогда я решительно перестаю вас понимать…
      – Да бросьте вы, д'Артаньян! – сказал Пишегрю, с многозначительным видом тыкая его в бок. – Что тут непонятного? Надо взять у них денежки – и сделать так, чтобы они никогда и никому не пожаловались на этом свете…
      Д'Артаньян стоял, как громом пораженный.
      – Черт бы вас побрал, Пишегрю! – выдавил он наконец. – Не только ограбление, но еще и…
      – Д'Артаньян, не стройте из себя невинного дитятю! Подумаешь, эка невидаль! Говорю вам, две тысячи пистолей на четверых! Я все обдумал, целую ночь сидел… Этот дом построили лет триста назад, и уже в те времена он играл примерно ту же роль, что и сейчас. В нижнем этаже и подвале найдется немало потайных уголков, где можно надежно спрятать… так, что до Страшного суда никто не найдет. Хозяин как-то проговорился мне под жутким секретом, что за эти триста лет в нашем гостеприимном домике не раз случалось подобное – и ни разу правда так и не всплыла на свет… Конечно, придется кое-чем поделиться с хозяином и парочкой слуг…
      Д'Артаньян с неудовольствием сказал:
      – Хорошенькие разговоры вы ведете в доме, где из окон фасада отчетливо видны и Гревская площадь, и Шатле.
      Пишегрю хмыкнул с ухарским видом:
      – То-то и оно, любезный друг, то-то и оно! Темнее всего под пламенем свечи! Подождите минутку…
      Он проворно отбежал и принялся что-то шептать на ухо сидевшим за столом, порхал вокруг них с видом заправского демона-искусителя. Не прошло и минуты, как все трое вскочили, отложили трубки и почти бегом покинули комнату.
      – Сработало, – удовлетворенно хохотнул Пишегрю, возвращаясь к д'Артаньяну. – Я им сказал, что в «Крашеной бороде» только что остановился набитый луидорами парламентский советник из Бордо, ярый любитель карт и костей, всякий раз оставляющий в Париже решительно все денежки… Вот они и кинулись сломя голову, чтобы никто не опередил… Теперь нас только четверо, – сказал он, распахнул плащ и с решительным лицом проверил, легко ли выходит из ножен охотничий нож. – Две тысячи пистолей, а то и больше… Лучше всего, если те наши друзья там, в комнате, затеют с ними ссору, а мы чуть погодя ворвемся и уладим все быстренько…
      – Нет уж, – твердо сказал д'Артаньян. – В такомделе на меня не рассчитывайте.
      – Черт вас побери, д'Артаньян, с ума вы сошли? Две тысячи пистолей! И потом – это же англичане, проклятые еретики, за которых доброму католику непременно простится сорок грехов!
      – Избавьте меня от ваших планов, – сказал д'Артаньян. – Конечно, я чувствую себя неловко оттого, что мне уже восемнадцать лет, а я до сих пор не убил ни одного англичанина…
      – Вот видите! Где вы еще, прах и преисподняя, отыщете такой случай? Судьба нам сама посылает…
      – Боюсь, любезный маркиз, мы плохо понимаем друг друга, – сказал д'Артаньян с непреклонной решимостью. – Я имел в виду войну или дуэль. Ни за что в жизни не стану подло убивать людей, пусть даже англичан, ради пригоршни пистолей!
      – Бросьте шутить, д'Артаньян! Время совершенно неподходящее. Я к вам давно присматриваюсь, отваги у вас хватит на троих, а шпагой вы владеете, как сам дьявол…
      – Не спорю. Но разбойничьим ножом пользоваться не умею. И не собираюсь учиться.
      – Но, д'Артаньян…
      – Я, кажется, выразился достаточно ясно? – спросил гасконец с ледяным презрением. – Боже, как вы, оказывается, мелки и гнусны, Пишегрю, а я-то был к вам расположен…
      – Ах вы, молокосос! – вспылил Пишегрю. – Да я вас…
      Д'Артаньян отступил на шаг и положил руку на эфес шпаги:
      – Ну что же, в эту игру я умею играть… Доставайте шпагу, вы, негодяй!
      Пишегрю разрывался меж д'Артаньяном и соседней комнатой, в которой послышались громкие, возбужденные голоса. Он торопливо замахал руками, отшатнувшись, – маркиз, как давно убедился д'Артаньян, был мужества невеликого.
      – Друг мой, друг мой, опомнитесь! – плаксивым голосом воскликнул Пишегрю. – Умоляю, простите, если я сказал что-то неподобающее… Я все же надеюсь убедить вас…
      В соседней комнате с грохотом упало кресло. Пишегрю распахнул дверь и кинулся туда. Д'Артаньян несколько замешкался.
      – Это черт знает что такое! – кричал с английским выговором обладатель решительного подбородка. – Ваши кости залиты свинцом! Вы, сударь, определенно из тех, кто не надеется на фортуну и пытается ее подправить собственными усилиями… Я достаточно ясно выразился, надеюсь?
      – Сударь, вы меня оскорбили, причем смертельно! – орал в ответ метавший кости шевалье де Эскоман (для коего такие оскорбления, по слухам, были делом чуть ли не обыденным). – И вы мне за это ответите!
      – Охотно. Где наши шпаги, Блеквуд?
      – В соседней комнате, милорд… – испуганно ответил его спутник.
      – Были! – зловеще хихикая, сказал Пишегрю и, во мгновение ока схватив обе стоявших в углу шпаги, выкинул их в окно, где они жалобно зазвенели на брусчатке. – Мы вам сейчас покажем, английские еретики, как оскорблять честных людей!
      И он выхватил из ножен – нет, не шпагу, а охотничий нож, широкий, с загнутым концом. Де Эскоман и его напарник проворно выхватили шпаги.
      – Ах, вот так? – взревел высокий англичанин. – Значит, это не только притон, но еще и логово убийц? Блеквуд, хватайте кресло! Будем, черт побери, продавать наши шкуры подороже!
      Однако от его спутника не было особого толку – он испуганно отпрянул в угол с видом записного труса, бормоча:
      – Попробуем как-то договориться, быть может? – и, внезапно ринувшись к распахнутому окну, что есть мочи заорал, перевесившись через широкий подоконник: – К оружию! Убивают! Грабят! Дозор сюда, кликните дозор! Здесь убивают дворян из английского посольства!
      Де Эскоман втащил его назад за ворот камзола, но на улице уже начался неизбежный в таких случаях переполох – сбегались зеваки, громко перекликаясь меж собой, а люди более степенные и законопослушные подхватили призыв англичанина, во всю глотку кликая дозор. Ясно было, что замыслы Пишегрю провалились.
      Д'Артаньян, однако, ринулся в комнату, руководствуясь не стремлением примкнуть к победителям, то есть к полицейским стражникам, судя по топоту, уже сбегавшимся с трех сторон, а побуждаемый собственными представлениями о чести – коим все происходящее здесь решительно противоречило.
      В мгновение ока он уколол концом шпаги Пишегрю повыше локтя – отчего маркиз взвыл от боли и неожиданности, выпустив нож; двумя прыжками оказался рядом с напарником де Эскомана и выбил у него шпагу отточенным приемом, а самого де Эскомана, упершись клинком ему в живот, заставил попятиться. После чего произнес, обращаясь к высокому англичанину:
      – Сударь, хоть вы и англичанин, но не в обычае французских дворян завлекать кого бы то ни было в игру, чтобы потом зарезать. – Он не без некоторой рисовки сделал изящный жест шпагой. – Вас никто не обидит, клянусь честью.
      – Очень хочется вам верить, сударь, – настороженно произнес высокий англичанин, изготовившийся обороняться тяжелым креслом, поскольку других предметов, пригодных на роль оружия, в комнате попросту не имелось. – Но лица этих господ, точнее, уж простите, рожи… Эй, за спиной!
      Д'Артаньян проворно обернулся, как раз вовремя: недавние друзья собрались с духом и вновь попытались напасть. Пишегрю бесповоротно выбыл из схватки, он стоял в углу, зажимая ладонью пораненное место (укол острием шпаги был пустяковым, так что дело было скорее в осторожности маркиза) с видом получившего смертельную рану воителя, готовящего для сподвижников пафосное предсмертное слово. Однако двое остальных, немного опамятовавшись, предприняли было попытку довести дело до конца, они надвигались с решительными лицами, но клинки в руках явственно подрагивали: данные господа были не из завзятых бретёров…
      Гасконец без труда отбил мотнувшийся в его сторону клинок, сделал плие, как танцор, уклонился и наотмашь хлестнул де Эскомана шпагой по лицу. Второй шулер, видя такое и слыша вопль сотоварища, предпочел отступить.
      Дверь распахнулась от сильнейшего пинка, и в проеме показались несколько грозно наклоненных алебард, за которыми маячили исполненные охотничьего азарта физиономии стражников. Коли уж им случилось ворваться в кварталы Веррери в достаточном количестве, они намеревались, по лицам видно, отыграться за все предшествующие страхи, поношения и поражения. Хорошо осведомленному об этой их привычке д'Артаньяну стало немного неуютно.
      Вдобавок, что печальнее, англичанин по имели Блеквуд бросился к стражам закона и завопил:
      – Скорее сюда, друзья мои! К оружию! Эти четверо злодеев хотели нас зарезать, ограбить и шулерски обыграть!
      «О, эти англичане! Стоило ли спасать подобного негодяя?» – с философской грустью и непритворной обидой подумал д'Артаньян.
      Перспектива попасть в число обвиняемых его нисколечко не прельщала. Англичане, как известно всякому французу, представляют собой образец низости и коварства, если и второй чужеземец, спасенный им, подтвердит слова спутника…
      Окно второго этажа располагалось не столь уж высоко – и стоявший ближе других к нему д'Артаньян, не раздумывая, выпрыгнул на улицу. Он устоял на ногах, даже каблуки не сломал, – и, моментально протолкавшись меж опешившими зеваками, не успевшими его задержать, бросился в первый же переулок, выскочил на улицу Веррери и помчался в сторону церкви Сен-Мерри, откуда ближе всего было до моста Нотр-Дам.
      Довольно скоро он убедился, что никто его не преследует, и зашагал степенно, как и пристало королевскому гвардейцу. Столь неожиданное разочарование в прежних друзьях, обернувшихся вульгарными головорезами, способными без зазрения совести убить человека ради презренного металла (пусть даже и англичанина), повергло гасконца в уныние, и он долго гулял по Новому рынку, в конце концов зашел в кабачок, меланхолично осушил бутылку божансийского вина и лишь потом покинул остров Сите.
      На углу его дожидался Планше. Увидев сумрачно бредущего хозяина, малый проворно кинулся навстречу и заступил дорогу, не давая д'Артаньяну сделать ни шагу:
      – Сударь, подождите! Может, вам и не стоит спешить домой…
      – Что случилось? – поинтересовался д'Артаньян без особого интереса – даже божансийское вино, обычно им любимое, не смогло сегодня поднять настроение.
      – Сразу столько событий, сударь, что и не знаю даже, с какого начать…
      – Начинай с самого плохого, друг Планше, – вяло сказал д'Артаньян с видом трагического героя из пьесы великого Корнеля, на коего в течение первого действия несчастья сыпались, как зерно из распоротого мешка. – Начинай с того, что ты сам полагаешь особенно плохим…
      Ненадолго призадумавшись, сметливый слуга решительно сказал:
      – Во-первых, сударь, господин Бриквиль отдал богу душу в тюрьме Консьержери…
      – Не знаю, что там насчет остального, но это и впрямь самое плохое, – согласился д'Артаньян, еще сильнее ощутив себя персонажем Корнеля. – Что же, эти звери-тюремщики запытали его до смерти? Безобразие, куда смотрит король…
      – Да что вы, сударь… Его и пальцем никто не успел тронуть. Сам помер, как мне шепнул писец комиссара де Морнея. Едва его привели в Консьержери, он брыкнулся на пол и помер… Лекарь говорит, все из-за обширного разлития желчи и общей меланхолии становых жил…
      – Надеюсь, вдова безутешна и себя не помнит от горя? – с надеждой спросил гасконец.
      – Надо вам признаться, сударь, не так чтобы уж… – сказал Планше с хитрым видом. – Она, конечно, на людях сохраняет приличествующую безутешность, но уже три раза спрашивала меня, когда же, наконец, появится господин д'Артаньян, потому что ей в столь глубоком горе необходима поддержка кого-то близкого…
      – Плохи дела, Планше, – сказал д'Артаньян.
      – Пожалуй что, сударь. А еще я собственными ушами слышал, как она, думая, что никто не видит и не слышит, посмотрелась на кухне в зеркало и с мечтательной физиономией протянула: «Луиза де Батц д'Артаньян де Кастельмор…»
      – Не добивай меня, Планше! – прямо-таки взвыл д'Артаньян.
      – Именно так и было, сударь, клянусь моей бывшей мельницей…
      – На войну бы куда-нибудь ускакать, но ведь нет ни войны, ни мятежа! – в сердцах сказал д'Артаньян. – Боже мой, куда катится Французское королевство? Ни войны, ни мятежа! Что происходит с прекрасной Францией?
      – А еще, сударь, приходили сыщики с каким-то судейским… Расспрашивали про вас с видом грозным и загадочным, все выпытывали, куда вы ушли. Сказали, что еще вернутся. Они поминали кварталы Веррери…
      – Беда никогда не приходит одна, – сказал д'Артаньян, и без того слишком удрученный, чтобы печалиться новой напасти. – Надеюсь, это все?
      – Не совсем, сударь… В-третьих и в-последних, вас там дожидаются два гвардейца кардинала. Они появились вскоре после ухода сыщиков, сказали, что будут ждать вашу милость, даже если им придется обратиться в статуи, потому что у них приказ…
      – Чей? И касаемо чего?
      – Они не сказали, сударь. Вид у них еще более загадочный и грозный, чем у сыщиков… Осмелюсь заметить, ваша милость, а не бежать ли вам в Нидерланды? Все молодые люди из хороших семей, оказавшись в сложных жизненных обстоятельствах, бегут за границы, так уж в этом Париже принято… До Испании далеко, в Англию нужно пробираться морем, а вот Нидерланды ближе всего… Я, со своей стороны, буду вам сопутствовать, ибо негоже покидать того, кто был щедр к своему слуге во времена процветания… Можете мне даже не платить, пока дела ваши не поправятся… А там, глядишь, что-нибудь и переменится и мы вернемся…
      – Спасибо, Планше, ты верный слуга, – растроганно сказал д'Артаньян, гордо выпрямившись. – Но это не тот случай, когда гасконец бежит от опасности. Черт побери, когда скверные новости сыплются, как град, нужно грудью встречать невзгоды! По крайней мере, даже если меня и уведут в Бастилию…
      – Типун вам на язык, сударь! Что вы уж сразу про Бастилию!
      – Даже если меня и уведут в Бастилию, – повторил д'Артаньян, находя некоторое удовлетворение в смаковании свалившихся на него бед, – то, по крайней мере, там меня не оженят на прекрасной Луизе… Пошли, Планше!
      Он приосанился, надел шляпу набекрень и двинулся к меблированным комнатам, чувствуя себя храбрее пророка Даниила, который бесстрашно встретил льва в печи огненной, куда его бросили враги.
      Навстречу ему вышли двое незнакомых мушкетеров кардинала, сохранявших на лицах именно то грозное и загадочное выражение, о коем упоминал Планше.
      – Господин д'Артаньян? – спросил один отрывисто.
      – Он самый, – гордо подбоченился гасконец. – Я должен отдать вам шпагу, господа?
      – Шпагу? – гвардейцы переглянулись словно бы растерянно. – Нет, такого приказа у нас нет, шевалье. Нам попросту велено доставить вас в особняк господина де Кавуа, нашего капитана…
      – Кем велено? Самим капитаном?
      – Не совсем… – еще более смутился гвардеец. – Но нам велено… И приказано, если вы будете упорствовать, применить силу.
      – Кажется, я кое о чем начинаю догадываться, – вслух подумал д'Артаньян. – Что же, извольте, я готов следовать за вами. Планше, не стоит делать столь трагического лица. Кажется, я поторопился насчет Бастилии…

      На сей раз д'Артаньяна в доме де Кавуа не только не потчевали дичью и бургундским, но даже не предложили сесть. Госпожа де Кавуа так и заявила, едва он вошел:
      – Извольте оставаться на ногах, господин д'Артаньян! В вашем положении нотации следует выслушивать стоя!
      Капитан де Кавуа, присутствовавший здесь же, смирнехонько сидел в уголке с таким видом, будто он надеялся быть принятым за безобидный предмет меблировки, от коего не требуется участие в людских беседах. Зато его супруга, брызжа энергией, достаточной для двоих, подошла к д'Артаньяну и, потрясая возле самого его носа указательным пальчиком, вопросила:
      – Несчастный вы человек, вы хоть понимаете свое положение?
      – Мое положение? – переспросил д'Артаньян крайне осторожно. – Оно, разумеется, не из блестящих, хотя я и не рискнул бы назвать его безнадежным…
      И он умолк, надеясь, что услышит какие-нибудь разъяснения.
      – Вы слышите, Луи? – с трагическим пафосом спросила мадам де Кавуа своего безмолвного супруга. – Наш милейший д'Артаньян не согласен с тем, что его положение безнадежно… Боже мой, какая самонадеянность!
      Капитан де Кавуа ответил неопределенным пожатием плеч и движением бровей, что можно было толковать как угодно.
      – Ах, да помолчите вы, Луи! – в сердцах воскликнула его жена, хотя капитан и так молчал. – От вас, я вижу, никакого толку… Д'Артаньян, вы понимаете, что стоите на краю пропасти?
      – Я, мадам?!
      – Да, вы! Именно вы! Объяснить вам подробнее?
      – Сделайте одолжение, госпожа де Кавуа… – пробормотал гасконец растерянно.
      – Будьте благонамеренны, сделаю! Исключительно ради того, что вы мне кажетесь все же не совсем пропащим… Итак, сударь! Вы, помнится, хотели, чтобы о вас заговорил Париж? Ну что же, извольте радоваться: о вас уже говорит весь Париж… Только не смейте так глупо и широко улыбаться! – прикрикнула она с интонациями драгунского сержанта. – Вам вообще не следует улыбаться! Потому что о вас говорят главным образом как о прелюбодее, развратнике, бретёре, забияке, разбойнике и убийце…
      – Мадам…
      – Молчите, я сказала! – Сейчас очаровательная госпожа де Кавуа напоминала гасконцу древнегреческую богиню мести, которая именовалась вроде бы «гурия». – Я нисколечко не прибавляю от себя, я только повторяю то, о чем болтают в Париже… Начнем с шашней меж вами и вашей квартирной хозяйкой. Будете отрицать?
      – Конечно, некое увлечение имело место…
      – Увлечение? Да все говорят, что вы с ней миловались чуть ли не на глазах законного мужа! Которого едва не проткнули прилюдно шпагой. А потом, подкупив полицию, сгноили его в тюрьме по насквозь вымышленным обвинениям, где бедняга и нашел свой конец…
      – Все было совсем не так… – осмелился заикнуться д'Артаньян. – Не совсем так, я бы сказал…
      – Молчите, несчастный! Я как-никак немного разбираюсь в жизни, я второй раз замужем и произвела на свет восемь детей… Голову могу прозакладывать, что ваша возлюбленная – обычная вертихвостка, которая решила охомутать глупого юнца… Вообще-то, и вы сами хороши – где были ваши глаза? Не видели, с кем связываетесь?
      – Мирей, юношеские чувства… – робко вставил словечко де Кавуа.
      – Не пытайтесь его защищать, Луи! Мне лучше знать, как следует воспитывать таких вот дурачков! Так вот, д'Артаньян, сама я верю, что ваша дражайшая Луиза – беззастенчивая и развратная хищница… но попробуйте убедить в этом сплетников! Люди, знаете ли, верят не тому, что происходит на самом деле, а тому, что говорят многие! «Все говорят» – эта фраза губила и людей посерьезнее вас! Ясно вам? Злая молва убивает вернее шпаги. Или, по крайней мере, безвозвратно разрушает доброе имя… В доме Бриквилей лежит покойник… Это факт?
      – Увы… – кивнул д'Артаньян.
      – Это факт. Весомо, грубо, зримо… И вы можете из кожи вон вывернуться, но не оживите этого скота Бриквиля. Положение усугубляется тем, что его кончину кое-кто объясняет происками кардиналистов, а отсюда вытекает, что найдутся охотники раздуть сплетню до небес ради выгоды для своей партии… Наконец, есть еще его величество. Король крайне не одобряет подобных вещей – откровенного прелюбодейства, нарушения святости домашнего очага и тому подобных вещей… Вам крупно повезло, д'Артаньян, что короля нет в Париже. Придворные сплетники любят развлекать его рассказами о всех парижских новостях, а ваши похождения – сущий клад для сплетников… Король лежит в постели в Компьене. Он простудился, встречая английское посольство во главе с милордом Бекингэмом… или решил, что простудился, что, в общем, никакой разницы не составляет. Короче говоря, он слег в постель, никого не хочет видеть, и даже сплетни его не радуют. Будь он в Париже, все обстояло бы для вас еще печальнее – а так есть надежда, что дело удастся замять… Или вы и в самом деле собрались жениться на этой особе, у которой в любовниках перебывала половина квартала?
      – Да боже упаси! – воскликнул д'Артаньян с неподдельным ужасом.
      Госпожа де Кавуа чуточку смягчилась:
      – Что же, вы хотя бы не потеряли голову, а это уже кое-что… Пойдем далее. Где были ваши глаза, когда вы связались с Пишегрю и его шайкой? Это – законченный прохвост, нечистый на руку игрок, завсегдатай всех веселых домов Парижа… – Она прищурилась. – Впрочем, вы ведь, кажется, тоже? Мне ужасно не хочется произносить слова, которые благородной даме и примерной матери семейства и знать-то не пристало, но вы меня вынуждаете! Вы веселитесь со шлюхами во всех парижских борделях! Жоржетта, Жанетта, Лизетта, Мюзетта… Кварталы Веррери, улица Сен-Дени, заведение под названием «Флорентийская роза» на Сен-Мартен…
      Капитан де Кавуа кротко поправил:
      – Мирей, заведение на Сен-Мартен именуется «Флорентийская лилия»…
      Супруга зловеще прищурилась:
      – Интересно, Луи, откуда вам известны такие тонкости? – спросила она медоточивым голоском.
      Капитан в ужасе замолчал, но госпожа де Кавуа, к его несказанному облегчению, вновь обернулась к д'Артаньяну:
      – Сударь, я смело могу назвать себя особой достаточно широких взглядов. Я понимаю, что есть вещи, от которых юнцов-ветрогонов вроде вас ни за что не удержать… но должны же быть какие-то рамки! Вы же стали завсегдатаем всех парижских борделей…
      – Честное слово, не всех… – пролепетал гасконец.
      – По крайней мере, большей их части, – безжалостно оборвала госпожа де Кавуа. – И в какой компании, Создатель! Сущий сброд вроде Пишегрю и его приятелей. Пишегрю, которого держат в роте только потому, что его дядя служит дворецким у принца Конде и протежирует беспутному родственнику… Де Пютанж, изгнанный из гвардии за подделку завещания… Самозванный граф де Герлен… И прочие, столь же гнуснопрославленные! Одного всерьез подозревают в шпионаже в пользу испанцев и мантуанцев, другой заливает кости свинцом, третий чудом выскользнул из петли, потому что не нашлось свидетеля в деле об ограблении почтовой кареты, у четвертого рукава набиты запасными козырными картами… Хорошенькая компания для молодого человека из столь древнего рода! Самые подходящие кандидаты на поездку четверней, когда лошади скачут в разные стороны! Улица Дыбы по ним плачет и когда-нибудь дождется! И, наконец, вы докатились до того, что оказались замешаны в деле о нападении на англичан, которых ваша компания хотела убить и ограбить! Где была ваша голова? Даже англичан нельзя безнаказанно резать и грабить в столице нашего христианнейшего королевства!
      – Но я…
      – Молчите! Между прочим, ваши беспутные дружки задержаны все до одного… и они твердят, что именно вы были зачинщиком всего, что вы все придумали!
      – Да что вы такое говорите! – воскликнул д'Артаньян, у которого при этаком известии волосы форменным образом встали дыбом.
      – Экий вы недотепа! – чуть понизила голос госпожа де Кавуа. – Вы что, незнакомы с нравами таких вот субъектов? Они готовы все свалить на дурачка вроде вас, чтобы избежать наказания… Ладно, ладно, не вздумайте в моем доме падать в обморок… по крайней мере, пока я не закончила выволочку… Вам крупно повезло, дорогой д'Артаньян. Слышите? Тот, второй англичанин оказался благородным человеком. Как ни удивительно, приходится признать, что и среди англичан попадаются порядочные люди, вроде белых ворон… Да и парижская полиция имеет некоторый опыт, и компания Пишегрю ей прекрасно известна. Вас никто не будет преследовать, прыгайте от радости, а лучше молитесь, если вы еще не забыли, как это делается… Благодарите бога – и ваших искренних друзей.
      – Госпожа де Кавуа, у меня нет слов, я готов броситься к вашим ногам…
      – Успеется! Слушайте дальше. Давайте подведем кое-какие итоги, как выразился бы его высокопреосвященство. Вы ославлены как записной прелюбодей, запутанный в скверную историю с кончиной мужа вашей любовницы. Вы шатаетесь по самым подозрительным кварталам Парижа, веселитесь в борделях, играете в кости и карты – в экарте, пикет…
      «А также в ландскнехт, бассет и гальбик», – мог бы уточнить гасконец, но благоразумно промолчал.
      – Одним словом, вы катитесь под уклон по скользкой дорожке, – твердо заключила госпожа де Кавуа. – Вы на счету у полиции, ваше имя треплют сплетники, о ваших беспутных похождениях, того и гляди, может узнать король – и тогда вы пропали… Вы в полной мере осознаете свое печальное положение?
      – Да, – промолвил д'Артаньян.
      – Честное слово?
      – Честное слово… – промямлил он, понурив голову и опустив глаза – и вовсе не кривя душой.
      – Попробую вам поверить, – сказала госпожа де Кавуа, глядя на него испытующе и сурово.
      – Но откуда вы все это знаете?
      Она ответила ледяным тоном:
      – Запомните, д'Артаньян: кое в чем я осведомлена не хуже парижской полиции… а то и получше. В особенности когда задеты интересы не только моего Луи, в чьем доме вы были приняты, но и самого кардинала. Я уже говорила об этом, но теперь объясню подробнее… Вас многие считают кардиналистом – вы то и дело деретесь с королевскими мушкетерами, вы приняты в доме капитана гвардейцев кардинала, вы знаете графа Рошфора…
      – Вообще-то, я ничего не имею против такого обо мне мнения…
      – Похвально слышать. Но беда-то как раз в том, что ваше поведение бросает на кардиналистов тень. Именно вас иные выставляют в качестве примера того, как растленны и преступны сторонники кардинала… Понимаете вы это?
      – Теперь понимаю…
      – И это мне отрадно слышать… – призналась госпожа Кавуа. – Надеюсь, вы в достаточной степени прониклись?
      – Да, – покаянно признался гасконец.
      – Дело зашло слишком далеко, – продолжала госпожа де Кавуа. – Нужно принимать немедленные и решительные меры. Я не могу позволить, чтобы из-за вас был нанесен ущерб великому кардиналу… А потому говорю вам со всей определенностью: я настроена решительно. Вы верите?
      – Вот в этом я нисколечко не сомневаюсь…
      – Прекрасно. Итак… Право же, я готова отправиться в Пале-Кардиналь и убедить монсеньёра выслать вас из Парижа в Беарн. С запрещением возвращаться назад под страхом самых суровых мер – что в устах его высокопреосвященства никогда не звучало пустой угрозой. Если нет другого способа вас спасти от вас же самого – что ж, пусть будет так… Я самолично напишу вашим родителям, изложу причины, по которым вы были высланы из Парижа…
      – О сударыня! – вырвалось прямо-таки стоном у д'Артаньяна.
      – Мирей, ему всего восемнадцать… – тихо осмелился вставить слово капитан де Кавуа. – Он еще может исправиться…
      – Ну что же, попытаемся, как истинные христиане, дать еще одну возможность покаявшемуся грешнику… – самую чуточку ласковее сказала госпожа де Кавуа. – Д'Артаньян, если вы обманете мои ожидания, я буду беспощадна. По-настоящему. Все, что я вам обещала, будет пущено в ход, и даже более. Людей, не оправдавших доверия, не стоит и щадить… Вы готовы следовать моим указаниям?
      – Всецело.
      – Вы немедленно развяжетесь с Луизой Бриквиль.
      – Клянусь.
      – И нынче же днем съедете оттуда.
      – Обещаю.
      – Отныне вы незнакомы с Пишегрю и его шайкой…
      – Уже незнаком.
      – И не станете связываться с им подобными.
      – Обещаю.
      – Вы будете играть только в достойной компании… а месяц-другой, пока все не забудется, лучше вообще не играть.
      – Клянусь.
      – Вы будете посещать бордели… ну, скажем, не чаще раза в неделю – а месяц-другой вообще не будете туда ходить.
      – Я уже забыл туда дорогу… – сказал д'Артаньян. И воскликнул с ужасом: – Надеюсь, вы не собираетесь запретить мне драться на дуэли с королевскими мушкетерами?
      – Пожалуй, это вам можно разрешить, – подумав, сказала госпожа де Кавуа. – Но соблюдайте при этом должную осторожность…
      – Клянусь, – сказал д'Артаньян, с радостью отметивший, что понятие «должная осторожность» – чересчур расплывчатое и лишено четких формулировок.
      – Ну вот, мы вроде бы ничего не упустили… – задумчиво подвела итог госпожа де Кавуа.
      Д'Артаньян ничуть не удивился бы, заставь она его в завершение прочитать изрядное количество «Pater Nocter» и «Ave Maria», наложив форменную епитимью, – но госпожа де Кавуа при всей своей суровости все же не зашла настолько далеко, чтобы присваивать себе права и прерогативы духовного лица. Спасибо судьбе и на том…
      – Оноре! – громко позвала госпожа де Кавуа. С похвальной быстротой появился почтенный седой дворецкий и выжидательно поклонился.
      – Оноре, – не мешкая, сказала хозяйка. – Вы подобрали господину д'Артаньяну подходящие квартиры, как я наказывала?
      – Разумеется, мадам… Жак и Анри с утра обходили прилегающие кварталы… – Он достал из-за обшлага камзола листы бумаги и близоруко поднес к глазам. – Улица Ла Арп, неподалеку от Сорбонны…
      – Это не подходит, – сказала госпожа де Кавуа. – Тамошние студенты – не самая лучшая компания для молодого человека в подобных обстоятельствах.
      – Возле отеля Люин…
      – Там очень уж близко игорный дом.
      – Улица Сен-Жак, восемнадцать, неплохие комнаты…
      – Кто хозяева? И кто там еще живет?
      – Нотариус с супругой и дочкой девятнадцати лет…
      – С дочкой? – насторожилась госпожа де Кавуа. – Девятнадцати лет? Нет, и это не годится… Неужели все?
      – Есть еще улица Могильщиков, одиннадцать. Владелец – почтенных лет галантерейщик, его жена служит кастеляншей в гардеробе королевы… Дочки нет, у них вообще нет детей…
      – Кастелянша в гардеробе королевы… – задумчиво повторила госпожа де Кавуа. – Наверняка пожилая особа… Что ж, это, пожалуй что, нам подходит… Вы слышите, д'Артаньян?
      – Разумеется.
      – Вы все поняли? Нынче же днем вы переберетесь на улицу Могильщиков, в дом номер одиннадцать, к… Как там его зовут, вашего галантерейщика, Оноре?
      – Бонасье, – без запинки ответил дворецкий. – Его зовут Бонасье.
      – До чего плебейская фамилия… – сказала госпожа де Кавуа. – Однако это не имеет никакого значения. Так даже лучше. Уж наверняка почтенная пожилая кастелянша королевы не станет для вас, милейший д'Артаньян, очередным подводным камнем…
      – Ну разумеется! – с готовностью ответил гасконец, сразу же представивший себе старуху ханжеского вида, с четками в руках, высохшую и неприветливую.
      – В таком случае, отправляйтесь перевозить вещи.
      – Непременно…
      – Что же вы топчетесь?
      Д'Артаньян, в тщетных попытках оттянуть неизбежное, столь решительные перемены в жизни, крутой поворот в судьбе, осмелился даже не на робкий протест, а на почтительное замечание:
      – Название улицы, дорогая госпожа де Кавуа, очень уж мрачное и – угнетающее…
      – Ничего, вам не повредит, – безапелляционно сказала госпожа де Кавуа. – Живут же люди даже на улице Дыбы – и не слышно что-то, чтобы это оказалось для них каким-то зловещим предзнаменованием. Есть вот, кстати, старинное поверье: тот, кто поселится рядом с кладбищем, будет жить долго и счастливо.
      – У нас в Беарне нет такого поверья…
      – А в Париже есть. Постойте-постойте… – у госпожи де Кавуа был вид человека, внезапно озаренного великолепной идеей. – Может быть, вы и правы… В том смысле… А почему бы не поселить вас у нас в доме, любезный д'Артаньян? Уж тогда вы будете у меня на глазах, и я смогу как следует заняться вашим воспитанием. У меня на шее – шесть детей, орава бестолковых слуг, которыми постоянно нужно руководить, да вдобавок любимый муж – но я чувствую в себе достаточно сил и умения, чтобы заняться еще и вами…
      – Уж это несомненно, – пробормотал себе под нос гасконец.
      И форменным образом затрепетал, как колеблемый ветром сухой осенний лист. Осуществи мадам де Кавуа свое намерение, жизнь гасконца, что он прекрасно понимал, обратилась бы в сущую каторгу, некое подобие затворничества девиц из хороших семей, которых до совершеннолетия отдают на воспитание в пользующиеся хорошей репутацией монастыри. Безусловно, госпожа де Кавуа превзошла бы любую строгую аббатису…
      Что хуже всего, на лице капитана де Кавуа моментально расцвела одобрительная улыбка – как догадался тут же д'Артаньян, супруг госпожи де Кавуа тут же сообразил, что в этом случае сам он непременно избавится от толики бдительной опеки жены, переложенной частью на гасконца, и даже не скрывал эгоистичной радости…
      – Нет, к сожалению, не получится, – подумав, сказала госпожа де Кавуа. – Дом у нас определенно тесноват, как ни ломаю голову, не могу придумать, как выделить вам комнату… Придется вам все же отправляться на улицу Могильщиков…
      – Как жаль! – лицемерно воскликнул д'Артаньян, себя не помня от радости.
      В отличие от него, капитан де Кавуа огорчился непритворно.
      – Да, и вот еще что, – сказала госпожа де Кавуа. – До меня дошли слухи, что вы наравне с самыми отъявленными парижскими повесами развлекаетесь тем, что глотаете дым этой отвратительной американской травы, как ее там… Что за ужасное новшество! Есть в этом что-то от козней врага рода человеческого: вспомните, кто пускает дым изо рта… То-то! И, наконец, это вдобавок ко всему еще и портит дыхание. Луи однажды из любопытства предался этому новомодному пороку – и я его заставила полчаса полоскать рот ароматной кельнской водой, потому что при попытке его меня поцеловать ощутила столь неприятное дуновение, что описать невозможно…
      – Госпожа де Кавуа, – истово произнес гасконец. – Даю вам слово дворянина, что собственными ушами слышал, как заслуживающий всякого доверия господин де Ла Валет, недавно вернувшийся из Нового Света, рассказывал, что дымом никотианы там дышат многие, в том числе и духовные лица, даже один кардинал…
      С типично женской логикой госпожа де Кавуа отпарировала:
      – Ну и что? Духовным лицам не приходится целоваться с женщинами – по крайней мере, так им предписано… Обещайте покончить и с этой омерзительной привычкой, слышите?
      – Обещаю, – уныло ответил д'Артаньян, готовый принести любые обеты и даже попытаться их выполнить, лишь бы покончить, наконец, с пребыванием в этом пыточном зале, где роль палача выполняла молодая и очаровательная женщина, способная, пожалуй что, и впрямь руководить каким-нибудь министерством.
      – Ступайте, – смилостивилась хозяйка. – И хорошенько зарубите себе на носу, что наблюдать за вами я буду пристально. Горе вам, если не сдержите обещаний!

      Выйдя из дома де Кавуа, д'Артаньян побрел, не разбирая дороги, столь удрученный и подавленный, что, вполне возможно, он не обратил бы даже никакого внимания на громкие насмешки мушкетеров короля в его адрес, прозвучи они рядом.
      В таком расстройстве чувств он оказался впервые в жизни. Точности ради необходимо уточнить, что на главном месте, конечно, был страх – страх лишиться пусть и скромных, но достижений, пусть и подмоченной, но репутации победителя гвардейцев де Тревиля, покинуть Париж не по собственной воле, вернуться в свой глухой и сонный Беарн, где, конечно же, придется столкнуться с неприкрытыми насмешками. Люди склонны ненавидеть своих земляков, совершивших ослепительный взлет из окраинной провинции, – но еще более яростно они издеваются над теми, кто потерпел неудачу и вынужден был вернуться назад, в унылую глушь…
      Он нисколечко не сомневался, что госпожа де Кавуа не колеблясь приведет при нужде свои угрозы в исполнение. Ей это, безусловно, удастся. Ей всегда все удается. Она, наверное, единственная женщина в Париже, не связанная с кардиналом тайными делами или романтическими узами, которую он принимает исключительно ради удовольствия побеседовать с веселой и умной дамой… Второй такой не было и нет. Приказ о высылке из Парижа кардинал подпишет не колеблясь – если только не примет других, более решительных мер, оскорбленный тем, что похождения гасконца невольно бросили тень на него и его людей.
      Однако точности ради необходимо и добавить, что страх был не единственным чувством, терзавшим д'Артаньяна. Он был молод, не успел еще очерстветь душой и испортиться окончательно (несмотря на все старания Пишегрю и его банды), а потому вчерашний провинциал, воспитанный в захолустной чистоте нравов, искренне раскаивался в том, что натворил, – а заодно и в собственной глупости, не позволившей прежде разглядеть подлинное лицо недавних дружков.
      А в общем, именно такое сочетание глубоких чувств – страх перед крушением всех жизненных надежд и неподдельное раскаяние – как раз и способно оказать надлежащее действие, вразумив зарвавшегося юнца самым убедительным и действенным образом…
      – Д'Артаньян, вы что, так зазнались после очередной победы, что не узнаете скромных друзей?
      Спохватившись, гасконец поднял голову и увидел с полдюжины своих добрых знакомых, стоявших у входа в таверну «Голова сарацина» аккурат под потемневшей вывеской, на которой некий неизвестный художник изобразил предмет, давший название заведению, – как уж сумел. Признанные мастера вроде великого Леонардо или славного Джотто, безусловно, не признали бы в безымянном творце ровню, а синьор Джордже Вазари вряд ли включил бы его имя в свои труды, но, по крайней мере, не стоило отрицать того безусловного факта, что кистью трактирного живописца двигало истинное рвение, побудившее выбрать не то что кричащие – вопящие сочетания красок, вот уже лет двадцать, несмотря на злобное критиканство со стороны природных стихий вроде дождя и града, поражавшее воображение прохожих.
      Д'Артаньян вежливо раскланялся. Собравшиеся здесь дворяне, несмотря на беззаветную любовь к покрытым пылью заветным бутылочкам, костям, картам и непринужденным особам женского пола, все же были не из тех, чьего общества госпожа де Кавуа, безусловно, не одобрила бы. Скорее уж они подходили под определение «достойной компании», но д'Артаньян был настолько напуган и удручен, что готов был шарахнуться даже от уличного мальчишки, предложившего бы сыграть в камешки…
      – Хорошие новости, д'Артаньян! – воскликнул усач Бернажу, гвардеец кардинала. – На заднем дворе только что начали разгружать повозку с испанским вином. Если поторопить слуг и кинуть им пару ливров, уже через четверть часа расправимся с полудюжиной стеклянных испаночек. Потом можно будет метнуть кости и отправиться к матушке Жемблу – Страатман совершенно точно выяснил, что вчера к ней прибыли некие девочки из Тулузы…
      Глядя на него с неописуемым ужасом, д'Артаньян сказал:
      – Благодарю вас, Бернажу, но я не пью…
      – Не – что? – воскликнул пораженный гвардеец.
      – Я более не пью вина. Только воду.
      – Д'Артаньян, бросьте шутить! Момент выбран самый неудачный. Мамаша Жемблу как раз справлялась о вас, долго не видела…
      Воздев глаза к небу, д'Артаньян кротко произнес:
      – Господи, прости этой заблудшей женщине то, что она вынуждена промышлять таким ремеслом…
      У обступивших его приятелей лица стали понемногу вытягиваться. Кто-то тихонько сказал:
      – Как хотите, господа, а мне кажется, что он не шутит…
      – Вот именно, – поддержал другой.
      – Ну, а партию в кости? – не унимался Бернажу.
      Положив ему руку на плечо, д'Артаньян проникновенно сказал:
      – Бернажу, друг мой, откажитесь от этой пагубной привычки, пока она вас не ввергла в геенну огненную… Враг рода человеческого не дремлет…
      – Что за черт! – воскликнул Бернажу. – Это не д'Артаньян! Это какой-то призрак, наваждение, морок, принявший вид д'Артаньяна! Клянусь издырявленным брюхом святого Себастьяна…
      Сумеречное состояние д'Артаньяна было столь глубоким, что он печально произнес:
      – Бернажу, друг мой, вы определенно богохульствуете или уж по крайней мере святотатствуете…
      После этих слов стоявшие ближе всех к д'Артаньяну чуточку отступили, словно опасаясь, что подозрения Бернажу справедливы и им явился морочить голову выходец из пекла.
      – Точно, призрак!
      – Призраки не являются днем, Бемо… Мой дядя – аббат, уж я-то знаю…
      – Все равно, послушайте его только! Это же не д'Артаньян, это какой-то подменыш!
      – Нет, это я, собственной персоной, – сказал д'Артаньян. – Просто-напросто я глубоко переосмыслил свою грешную жизнь и убедился в ее глубокой порочности, а потому встал на путь праведности…
      От него отступили еще дальше.
      – Действительно, – сказал кто-то. – Выходит, де Шепар был прав, когда говорил, что видел его в книжной лавке. А я не поверил и вызвал его на дуэль. Бедняга Шепар, он напрасно получил удар шпагой в правый бок, надо будет зайти извиниться…
      – Ну да, так оно и начинается, – поддержали его. – Сначала – книжная лавка, потом – этакие вот проповеди, а кончится все, чего доброго, монастырем…
      – Тс! – умоляюще прошептал кто-то. – Только не вздумайте ему перечить! Показывайте, будто во всем с ним согласны! Человеку в его состоянии опасно противоречить…
      Д'Артаньян, слушавший все это со смирением пожираемого львом древнего христианина, перевел взгляд на лейтенанта швейцарских гвардейцев Страатмана, и его мысли вдруг приняли совершенно иное направление. Во-первых, он вспомнил, что Страатман был завсегдатаем открытого Бриквилем кабаре – причем привлекала его скорее очаровательная Луиза, нежели вино. Во-вторых, Страатман был холост. В-третьих, он был мужчиной видным – бравым, румяным, усатым, ростом едва ли не в шесть парижских футов…
      Не раздумывая, д'Артаньян крепко ухватил швейцарца за рукав камзола и поволок за собой. Ошарашенный Страатман не сопротивлялся, скорее всего, следуя только что прозвучавшему совету. Они удалились уже на квартал, когда рослый лейтенант осмелился спросить:
      – Д'Артаньян, друг мой, не кажется ли вам, что вы мне сейчас оторвете рукав?
      – Черт побери, тогда следуйте за мной сами!
      – Куда это? – осторожно осведомился лейтенант.
      Д'Артаньян остановился и повернулся к нему:
      – Страатман, только не перебивайте и не пугайтесь… Помнится, вы не раз говорили, что охотно женились бы на подходящей женщине, располагающей кое-каким хозяйством?
      – О да! – мечтательно признался лейтенант. – В Швейцарии меня никто не ждет, любезный д'Артаньян, и возвращаться мне некуда. У меня отложено тысячи полторы пистолей, найти бы еще милую хозяюшку…
      – Вам нравится Луиза Бриквиль?
      – О да! В высшей степени! Но она, как известно, замужем…
      – Она вдова со вчерашнего дня.
      – Вот как? Но, насколько мне известно, вы, друг мой, имеете честь состоять другом дома…
      – Уже нет, – нетерпеливо сказал д'Артаньян. – Следуйте за мной, Страатман, не колеблясь – и ваше счастье будет устроено скорее, чем вы думаете! Вперед, Швейцария, вперед!
      И он устремился к улице Старой Голубятни, решительно увлекая за собой флегматичного швейцарца, все еще обдумывавшего его слова по свойственной уроженцам вольной Гельвеции неторопливости ума. Прошло не менее пяти минут, прежде чем Страатман спросил с потрясенным видом:
      – Но ежели она вдова, то, стало быть, она свободна?
      – Страатман, дружище, вы мудры, как тот библейский царь – как бишь его, Суламифь… Вперед! Вперед!
      Вскоре стало ясно, что дом покойного Бриквиля не особенно и напоминает собою пресловутое обиталище печали. Слуги, конечно, сохраняли на плутовских физиономиях приличествующее случаю кислое выражение, полагаемое ими траурным, но вряд ли печаль их была искренней, ибо скупого и придирчивого хозяина никто не любил.
      Равным образом и Луиза далека была от классического образа безутешной вдовы. На ней, разумеется, было надето траурное платье, а кроме того, ее нежные пальчики и лебединая шея по обычаям того времени украшали особого вида траурные принадлежности – подвеска с черепом, кольца со скелетами и гробами, но глаза ее отнюдь не выглядели распухшими от неудержимых рыданий, а голос вовсе не сорвался от причитаний. Странно, но эта одежда и эти украшения лишь придавали прекрасной нормандке очарования, так что лейтенант Страатман, собравшийся было рассыпаться в цветистых соболезнованиях, прикусил язык и восхищенно замер.
      – Как хорошо, что вы наконец пришли, дорогой Шарль! – сказала она самым обычным голосом. – Я в совершеннейшем отчаянии и расстройстве – столько печальных хлопот свалилось на голову бедной вдовы, лишенной дружеской поддержки, крепкого мужского плеча…
      Она даже достала из-за рукава кружевной платок и прижала его к глазам – но у д'Артаньяна осталось стойкое подозрение, что изделие брабантских кружевниц так и осталось сухим…
      – Примите мои соболезнования, Луиза, – сказал гасконец учтиво.
      – Да, и мои!
      – Вот именно, и его соболезнования тоже, – сказал д'Артаньян. – Вы ведь помните, Луиза, лейтенанта Страатмана, завсегдатая вашего заведения?
      – Ах, я в таком расстройстве чувств, что никого уже не узнаю… – печально промолвила Луиза (но взгляд, которым она одарила швейцарца, иной не признававший ничего святого циник мог бы и назвать кокетливым). – Шарль, я, кажется, упаду сейчас в обморок… Не проводите ли вы меня в комнаты?
      Собрав всю свою решимость – как-никак с красавицей Луизой его многое связывало, – гасконец ответил:
      – К великому моему сожалению, я должен немедленно собрать вещи и уехать…
      – Как?!
      – Ни о чем меня не спрашивайте, Луиза! – сказал д'Артаньян со столь таинственным видом, что обманулся бы кто-нибудь и хитрее Луизы. – Поручение, данное мне, клятвы, которые я при этом дал… Одним словом, я не вправе сказать более, – голос его дрогнул. – Быть может, там, куда я направляюсь, меня ожидают нешуточные опасности…
      «Самое смешное, что это мало расходится с правдой, – подумал он весело. – Пожилая кастелянша в роли квартирной хозяйки, ханжа, богомолка, наверняка похожая на химеру с крыши собора Нотр-Дам, – что может быть страшнее? Жить с такой под одной кровлей – это нешуточная опасность, так что я нимало не погрешил против истины…»
      – Боже мой, Шарль!
      – Будем благоразумны, Луиза, – твердо продолжал гасконец. – У меня мало времени. Повторяю, данные мне наставления… Самые недвусмысленные приказы, исходившие от особы, которую я не могу назвать…
      Глаза Луизы моментально зажглись любопытством.
      – Ну намекните хотя бы!
      Д'Артаньян значительным тоном поведал:
      – Могу лишь сказать вам, что эта особа частенько беседует один на один с кардиналом-министром, который изволит обращаться к данной особе «мой друг»…
      И здесь он нисколечко не расходился с правдой – он просто не говорил всей правды, а это, как-никак, не имеет ничего общего с ложью…
      – Боже мой, Шарль… – в совершеннейшей растерянности сказала Луиза. – Вы меня оставляете совершенно одну, в такой момент…
      – Кто сказал, что я оставляю вас одну? – возразил гасконец. – Я привел с собой вашего нового квартиранта, господина Страатмана, лейтенанта швейцарских гвардейцев Королевского Дома!
      – Нового квартиранта? – растерянно пробормотал Страатман.
      – Молчите, несчастный! – суровым шепотом предостерег д'Артаньян, заставив спутника умолкнуть безжалостным тычком локтя под ребро. – Молчите, слушайте и соглашайтесь! – И преспокойно продолжал: – Лейтенант Страатман, большой поклонник вашей красоты и домовитости, узнав, что я съезжаю с квартиры, столь горячо умолял меня рекомендовать его вам в качестве квартиранта, что я не посмел отказать… Рекомендую его вам от всего сердца. Господин Страатман – крайне приличный молодой человек. Во-первых, он служит в одной из самых старых гвардейских рот Королевского Дома. Во-вторых, он лично известен его величеству. В-третьих, он бережлив и сумел скопить уже пятнадцать тысяч ливров (гасконец нарочно сосчитал сбережения лейтенанта не в пистолях, а в ливрах, чтобы выглядело внушительнее). В-четвертых, он холост – и твердо намерен вступить в брак, как только подыщет красивую, домовитую и добропорядочную женщину, вовсе не обязательно юную вертихвостку… нет, господин Страатман не из тех, кого пленяют пустоголовые юные вертихвостки! Господин Страатман знает жизнь. Он говорил мне, что предпочел бы жениться на порядочной, хозяйственной вдове, которая уже избавилась от юношеского романтизма и прочно стоит на ногах… Так ведь, мой друг?
      – Ну да, конечно… – в полном замешательстве пробормотал рослый усач. – Вы все правильно говорите…
      – Вы слышите, Луиза? – спросил гасконец, торопясь закрепить успех. – Более того, господин Страатман – происхождения самого благородного, он пусть и отдаленный, но потомок швейцарского королевского рода… ну да, сейчас Швейцария не имеет коронованного монарха, но в давние, старые времена там были свои короли, и лейтенант Страатман ведет свой род от одного из них… (названный господин попытался было с удивленным видом вставить словечко, но был незамедлительно усмирен и призван к молчанию новым, еще более сильным тычком локтя). – Нет сомнений, что вы, Луиза, с вашим житейским практицизмом и опытом сумеете подыскать столь завидному жениху подходящую партию…
      Луиза, к его радости, наконец-то окинула бравого швейцарца тем мимолетным, оценивающе-охотничьим взглядом, которому всякая женщина, ходят такие слухи, обучается еще во младенчестве. Надо сказать, швейцарец выглядел очень даже неплохо, и д'Артаньян определенно мог считать, что у него стало одной заботой меньше…
      – Что же, если господин Страатман не побрезгует гостеприимством бедной вдовы… – произнесла она тем тоном, который следовало бы назвать мурлыкающим, если бы речь не шла о безутешной вдове, только что потерявшей любимого мужа.
      – Он-то? – воскликнул д'Артаньян, развивая успех. – Да что вы! Он, говорю вам, сам уговаривал меня рекомендовать его вам! Вы только взгляните на него – бедняга оцепенел и онемел от радости, узнав, что вы согласны принять его на квартиру! Ведь так, друг мой?
      – О да! О да! – воскликнул швейцарец, всерьез опасаясь получить под ребра локтем в третий раз. – Я несказанно рад, мадам Бриквиль…
      – Что ж, в таком случае я вас покидаю, – заявил д'Артаньян и быстренько проскользнул к лестнице.
      Войдя к себе, он застал Планше почти в таком же расстройстве чувств, в каком сам пребывал совсем недавно.
      – О сударь! – радостно воскликнул бедный парень, вскакивая. – Я уж думал, долгонько вас не увижу, а то и никогда, вы, когда уходили с теми гвардейцами, заверяли, что беспокоиться не стоит, но вид у вас был не самый веселый… Надеюсь, все обошлось?
      – Хочется верить, Планше, хочется верить… – сказал д'Артаньян, глубоко вздыхая. – Ну-ка, быстренько собирай вещи. Слава богу, у нас с тобой их не особенно много, так что повозка не понадобится.
      – Совершенно верно, сударь, все уместится в хороший узел… Я его без труда унесу или лучше – увезу на муле… Мы что, переезжаем?
      – Вот именно.
      – Позволено ли мне, сударь, узнать, куда?
      – Не особенно далеко, – сказал д'Артаньян. – На улицу Могильщиков.
      – А зачем?
      – Планше! – грозно нахмурился д'Артаньян. – Хороший слуга не задает хозяину таких вопросов!
      – Простите, сударь… Мне просто было интересно.
      – Порой, любезный Планше, жизнь требует от нас молча повиноваться чужим распоряжениям, – сказал д'Артаньян, смягчившись. – Так что собирайся незамедлительно, а я пойду оседлаю коня, чтобы дело шло быстрее…
      Направляясь в конюшню, он увидел, что Луиза, стоя на том же месте, оживленно беседует с бравым швейцарцем, – а Страатман, уже немного освоившись, крутит усы, пожирает очаровательную хозяйку откровенными взглядами, вообще ведет себя непринужденно. Конечно, Луиза держалась чопорно, как и положено свежеиспеченной вдове, – но успевший ее неплохо узнать д'Артаньян сразу определил, что гвардейский усач уже занял место в ее сердце.
      Они даже не заметили д'Артаньяна, хотя он прошел буквально в двух шагах. Простаку-швейцарцу, столь неожиданно обретшему свой матримониальный идеал, это было простительно, но вот Луиза… Гасконец ощутил мимолетный, но крайне болезненный сердечный укол. Он вспомнил все, происходившее меж ним и Луизой, – и никак не мог понять, отчего она во мгновение ока стала к нему безразлична. Это было, по его мнению, обидным и несправедливым.
      В ту пору он был слишком молод и не знал еще, с какой легкостью женщины отрекаются от былых привязанностей – молниеносно, бесповоротно и бездумно-жестоко…

      Картину, представшую взору любого беззастенчивого зеваки, вздумавшему бы заглянуть в распахнутое окно одной из комнат на втором этаже дома номер одиннадцать на улице Могильщиков, иные наши читатели, уже составившее свое мнение о д'Артаньяне, могут посчитать откровенным вымыслом автора, – а господа Бернажу, Страатман и другие из той же компании, наоборот, счесть вполне реальной, но свидетельствующей в первую очередь о том, что их подозрения оказались абсолютно верными и бедняга гасконец окончательно повредился рассудком либо твердо решил бросить военную службу и вступить в какое-нибудь монашеское братство…
      В солнечный майский день, около двух часов пополудни, кадет роты рейтаров Королевского Дома д'Артаньян сидел у окна и читал книгу.
      Именно так и обстояло, каким бы удивительным это ни показалось кое-кому. Д'Артаньян прекрасным майским днем сидел у окна и читал книгу.
      Однако, поскольку мы находимся в лучшем положении, нежели любой прохожий, и можем заглянуть в суть вещей и явлений, следует немедленно внести несколько немаловажных уточнений.
      Во-первых, гасконец был человеком слова и свято держал данные госпоже де Кавуа обещания. Во-вторых, книга эта представляла сбой не ученый трактат или философические опыты господина де Монтеня – это был любимый д'Артаньяном «Декамерон», раскрытый сейчас на том месте, где гасконская дама силой своего остроумия превращала короля Кипра из бесхребетного в решительного.
      В-третьих, что опять-таки немаловажно, улица Могильщиков не могла предоставить тех развлечений, к которым приохотился было д'Артаньян в прежние дни. Как и говорила госпожа де Кавуа, это был приличный и благонамеренный район – чересчур уж благонамеренный.
      Населяли его почтенные парижские буржуа, те, кого через пару сотен лет немцы будут именовать филистерами. Жизнь их напоминала движение отлаженной часовой стрелки, изо дня в день совершающей свой нехитрый и заранее заданный путь по циферблату. Настолько, что гасконец, проживший здесь неделю, уже мог заранее предсказать, когда появится на улице ювелирных дел мастер Лавернь с супругой и племянницей и в какую сторону они направятся; когда вернется домой из лавки оружейник Ремюз; когда пойдет в трактир на углу шляпник Дакен и когда он оттуда вернется – и не ошибался ни разу.
      Помянутый трактир с отвратительным буржуазным названием «Приют паломника» опять-таки не мог служить тем местом, где д'Артаньян способен был найти развлечение. Побывав там однажды, он больше ни разу не переступал порог этого заведения. Заполняли его те самые почтенные и благонамеренные жители улицы Могильщиков, способные часами цедить стаканчик скверного руанского вина, ведя унылые, тягучие, бесконечные и скучнейшие разговоры о вещах прямо-таки омерзительных с точки зрения юного, энергичного гвардейца: крестины, свадьбы, мелкие домашние заботы, цеховые дела, торговые сделки, визиты в гости к родственникам, богомолье, варка варенья и леность слуг… Даже сплетни у них были столь же скучные и удручающе мелкие…
      Трудно поверить, но за неделю д'Артаньян не наблюдал на улице Могильщиков ни единой дуэли, что навевало вовсе уж смертную тоску по более оживленным улицам Парижа, на коих он пока что не рисковал появляться, ожидая, пока забудутся иные его эскапады, невольно бросившие тень на великого кардинала и его окружение…
      Поднимая время от времени глаза от книги и бросая взгляд за окно в тщетных надеждах узреть хоть какой-то повод для развлечения, д'Артаньян видел Планше, стоявшего у ворот со столь же унылым лицом, какое было у его хозяина. Бедный малый тоже отчаянно скучал на улице с печальным названием. В ответ на расспросы д'Артаньяна он охотно поведал, что здешние слуги из окрестных домов способны нагнать нешуточную печаль на молодого и веселого лакея блестящего гвардейца – как и их хозяева, способны просидеть вечер за одним-единственным стаканчиком руанской кислятины, а то и, о ужас, пикета , историй рассказывать не умеют и слушать не любят, проказам и ухаживанью за горничными безусловно чужды, проводят все время в бесконечном перемывании косточек своим хозяевам… Одним словом, господин и слуга пребывали в одинаково унылом расположении духа, нежданно-негаданно угодив в некое подобие ада…
      Впрочем, в этом аду обнаружился свой ангел…
      Даже премудрая госпожа де Кавуа с ее знанием жизни и житейской расчетливостью, как оказалось, попала впросак! Кастелянша из гардероба королевы, супруга г-на Бонасье, оказалась не набожной сухопарой старухой, а очаровательной молодой женщиной по имени Констанция, способной вскружить голову молодому дворянину отнюдь не в силу нехватки в этих местах других красоток. Она была прекрасна со всех точек зрения, и пылкое сердце д'Артаньяна, как легко догадаться, снова колотилось учащенно, а его фантазия представляла собой подобие лесного пожара. Госпожа де Кавуа, не подозревая о том, бросила щуку в реку. Особенно если учесть, что супруг молодой красавицы, г-н Бонасье, был скучнейшим пожилым субъектом, даже не галантерейщиком, а бывшим галантерейщиком, удалившимся на покой и жившим на проценты с удачно вложенного капитальца. Увидев впервые красотку Констанцию рядом с этой желчной образиной, д'Артаньян моментально вспомнил старую гасконскую сказку о красавице и чудовище, слышанную от кормилицы…
      К его великому сожалению, каких бы то ни было шагов – на которые он все же готов был решиться, используя казуистически тот факт, что госпожа де Кавуа вовсе не запрещала ему ухаживать за кастеляншей, – предпринять никак не удавалось по не зависящим от него причинам. Очаровательная хозяйка дома за эту неделю появлялась всего дважды, а дома ночевала лишь единожды. Г-н Бонасье с нескрываемой гордостью сообщил как бы между делом д'Арганьяну, что его супруга всецело поглощена своими обязанностями в Лувре, и его, означенного г-на Бонасье, это, с одной стороны, несколько огорчает, ибо он неделями не видит законной супруги, с другой же стороны несказанно радует, поскольку такое рвение на службе королеве обязательно будет должным образом оценено и повлечет за собой несомненные выгоды…
      Д'Артаньян, в соответствии с уже привитыми ему Парижем циническими взглядами на жизнь вообще и на молодых женушек пожилых буржуа в особенности, начал крепко подозревать, что постоянные отлучки прекрасной Констанции вызваны, быть может, не рвением на королевской службе, а рвением иного рода, проявляемым на крахмальных голландских простынях в обществе какого-нибудь придворного хлыща. Его христианнейшее величество, как известно, являл собою поистине недосягаемый образец добродетели, но его окружение следовало сему образцу лишь на словах, и гасконец достаточно наслушался о царивших в Лувре нравах. К тому же его величество так и не вернулся еще из Компьена, где изволил вторую неделю валяться в постели, мучимый воображаемыми хворями, что, несомненно, еще более раскрепостило дворцовые забавы. С нешуточной ревностью – на которую он, собственно, не имел никаких прав, но это не делало ее менее пылкой – д'Артаньян напоминал себе, что благородные луврские повесы вряд ли обошли своим вниманием очаровательную мадам Констанцию (по его скупым наблюдениям, отнюдь не выглядевшую монашкой).
      Этими своими мыслями он, разумеется, не стал делиться с г-м Бонасье – во-первых, не стоит беседовать с пожилыми мужьями ветреных красоток о таких вещах, во-вторых, г-н Бонасье и без того производил на д'Артаньяна впечатление совершенно затурканного человечка, терзаемого страхами перед всем на свете. В минуты веселого настроения (увы, посещавшие его на улице Могильщиков крайне редко) д'Артаньян готов был даже допустить, что г-н Бонасье имеет за спиной какую-то грандиозную и жуткую тайну – ну, например, однажды он, застигнув женушку с любовником, сгоряча убил последнего и закопал тело в подвале…
      Это был, разумеется, сущий вздор – г-н Бонасье выглядел трусом, не способным убить и полевую мышь, но порой его бегающие глазки, удрученный вид и вздрагивание при каждом громком звуке и впрямь заставляли гасконца верить, что дело тут нечисто…
      Он с тяжким вздохом отвернулся было от окна, собираясь осилить еще десяток страниц «Декамерона»…
      И застыл в неудобной позе.
      Прекрасная карета нюрнбергской работы, запряженная двумя сильными нормандскими лошадьми, показалась на улице Могильщиков и, проехав немного, остановилась как раз напротив ворот домовладения г-на Бонасье, напротив подпиравшего воротный столб Планше, – а тот, узрев хотя бы подобие развлечения, уставился во все глаза на столь знакомый д'Артаньяну экипаж.
      Действительно, это была та самая карета, запомнившаяся после событий в Менге… Более того, в глубине кареты своим орлиным взором д'Артаньян с колотящимся сердцем тотчас заметил ту самую прелестную и загадочную особу, неизвестную по имени герцогиню, красавицу лет двадцати пяти, с вьющимися черными волосами и глубокими карими глазами. На сей раз она была в палевом платье, щедро украшенном кружевами, в сиянии самоцветов.
      Д'Артаньян замер у подоконника, не в силах шелохнуться. Владевшие им чувства были самыми противоречивыми и трудно поддававшимися определению, совсем недавнее прошлое ожило, вновь грозя захватить в поток событий… или нет?
      Он видел, как с подножки кареты соскочила горничная, где она сидела по обычаю того времени, смазливая девушка лет двадцати, живая и проворная, с большим пакетом в руке. Она прямиком подбежала к оторопевшему Планше и спросила бойким, мелодичным голоском:
      – Вы здесь служите? В этот доме?
      – Д-да… – ответил чуточку растерявшийся малый.
      – Вашему господину, – с озорной улыбкой произнесла горничная, сунула Планше в руку пакет и вприпрыжку вернулась на ступеньку. Кучер моментально хлопнул вожжами, прикрикнул на лошадей, и карета унеслась во мгновение ока, словно запряженные в нее кони были крылатыми… как их там? Ага, Фугасами!
      Только теперь д'Артаньян очнулся от оцепенения и, перевесившись через подоконник, позвал:
      – Планше!
      Слуга быстренько поднялся в комнату, протягивая ему пакет, – не скрепленный сургучной печатью, а попросту заклеенный:
      – Это вам, сударь!
      – Мне? Ты уверен?
      – Сударь, эта девчонка – до чего хороша резвушка! – ясно сказала: «Вашему господину». А другого господина, кроме вас, у меня нет и, дай-то бог, не будет…
      Признав эти доводы совершенно неопровержимыми, д'Артаньян, не отсылая Планше, потянулся было разорвать пакет…
      И остановился. Синими чернилами, четким, разборчивым, прямо-таки писарским почерком на нем было написано: «Жаку-Мишелю Бонасье для передачи известному лицу».
      В первую голову д'Артаньян ощутил нешуточное разочарование – оказывается, произошла всего-навсего ошибка… Но тут же его мысли приняли иное направление. Даже менее проницательный человек, чем наш гасконец, сразу догадался бы, что столкнулся с какой-то крайне любопытной тайной. В самом деле, что могло быть общего меж некоей герцогиней, определенно замешанной в какие-то серьезные дворцовые интриги (как о том неопровержимо свидетельствовало происшедшее в Менге), и скучнейшим, убогим во всех отношениях галантерейщиком на покое? Вряд ли сыщется что-то более несовместимое, чем эти два человека – прекрасная герцогиня и пожилой рантье. И тем не менее…
      Д'Артаньян спросил серьезно:
      – Планше, я правильно понял? Особа, передавшая тебе письмо, так и сказала: «Вашему господину»?
      – Точно так, сударь…
      – А господин у тебя один…
      – Вы, сударь!
      – Следовательно, – принялся размышлять вслух д'Артаньян, – письмо это вполне может оказаться адресовано мне, ведь так, Планше?
      – Уж будьте уверены!
      Д'Артаньян раздумчиво продолжал:
      – И даже более того… Слова «известному лицу» вполне могут относиться к моей персоне…
      – Совершенно верно, сударь! – поддержал верный слуга, сообразивший, что унылое прозябание на улице Могильщиков оказалось, наконец, нарушено неким крайне интересным событием и заинтригованный не менее своего господина. – Мой господин – вы, а Бонасье – наш домохозяин, эрго…
      – Чего?
      – «Эрго» – по-латыни означает «следовательно», сударь… – пояснил Планше почтительно. – Когда-то я, будучи мальчишкой, прислуживал на мессе нашему приходскому кюре, вот и запомнил парочку латинских слов. Никогда не знаешь, где оно пригодится…
      – Эрго! – ликующе воскликнул д'Артаньян. – Ты кладезь мудрости, друг Планше! Вот именно: эрго! Эрго – письмо может оказаться адресованным мне. Ну, а если все же произошла ошибка, случайность, совпадение… Черт побери, для дворянина нет ничего унизительного в том, что он случайно вскроет письмо, адресованное какому-то галантерейщику, вдобавок удалившемуся от дел…
      – Уж это точно, сударь! – живо поддержал Планше, явно настроенный урвать свою малую толику от этой загадки, если хозяин позволит. – И говорить нечего: дворянин может вскрыть хоть целую гору писем на имя всяких там галантерейщиков и шляпников!
      – Вот и я так думаю, – сказал д'Артаньян.
      Он решительно вскрыл пакет. И озадаченно выругался – благо запрета на ругательства госпожа де Кавуа на него не накладывала, как-то упустив из виду эту мелочь…
      В пакете лежал конверт, запечатанный красным сургучом с оттиском какого-то круглого предмета – вероятнее всего, растопленный сургуч придавили не печаткой, а чем-то вроде набалдашника дамской трости. Надпись была сделана уже другим почерком, бисерным, определенно женским, красными чернилами: «Господину Арамису, мушкетеру короля, в собственные руки».
      – Арамису! – невольно воскликнул д'Артаньян, узрев имя своего врага. И тут же добавил убитым голосом: – Это совершенно меняет дело, вот именно…
      – Почему, сударь?
      Д'Артаньян уныло ответил:
      – Видишь ли, Планше, дворянин никак не может вскрыть письмо, адресованное другому дворянину, это решительно против чести…
      Он стоял, печально глядя на конверт с красной печатью. Письмецо жгло ему руки, он чувствовал себя, словно тот цирюльник из древней мифологии, ненароком узнавший тайну царя, что звался, кажется, Мадрас, у него еще были козлиные рога, что ли…
      – Пожалуй, сударь…
      – Черт возьми, меня так и подмывает… – горестно сказал д'Артаньян. – Но ведь против чести!
      – Сударь, – вкрадчиво сказал верный слуга. – А не припомните ли, что произошло тогда в Менге с вашими письмами?
      – А? – переспросил д'Артаньян. – Ты что имеешь в виду, мошенник?
      – Сударь, – сказал Планше с крайне лукавым выражением лица. – Мне кажется, я только что слышал, как в вашей комнате упала со стены шпага… По-моему, вам следует повесить ее на место – грех мне, простолюдину, прикасаться к благородному оружию…
      – Ты полагаешь? – спросил д'Артаньян.
      Не раздумывая нисколечко, он оставил письмо на столе и вышел в соседнюю комнату. Планше, разумеется, почудилось – шпага как ни в чем не бывало висела на своем законном месте, но д'Артаньян все равно оставался в комнате на время, достаточное кающемуся для того, чтобы прочитать «Патер ностер» не менее полудюжины раз.
      – Ах, что я наделал! – огорченно воскликнул Планше.
      Услышав это сквозь приотворенную дверь, д'Артаньян вернулся в комнату, где его слуга сидел за столом и, держа перед глазами распечатанное письмо, совершенно не замечая присутствия хозяина, громко и внятно читал его вслух…
      – Любезный Арамис! – старательно произносил Планше. – Ваши отчаянные и цветистые письма, писанные столь великолепным слогом, вызванные столь неподдельными чувствами, не могли в конце концов не произвести впечатления на бедную глупышку, чье сердце дрогнуло и растаяло, как воск на солнце. Шевалье, я готова ответить на высказанные вами чувства так, что это, быть может, придется вам по душе. Мало того, мне рассказали о вашем твердом стремлении сыграть роль в известном деле. Надеюсь, вы не станете упрекать легкомысленную особу вроде меня за то, что она намеревается одним выстрелом убить двух зайцев? Если нет – приходите сегодня вечером на улицу Вожирар, дом семьдесят пять, и, когда башенные часы пробьют девять, постучитесь. Вас будут ждать, и мы, наконец-то, увидим друг друга после столь долгой заочной переписки. Мари.
      – Черт возьми, что это ты делаешь, бездельник? – воскликнул д'Артаньян, когда Планше, закончив читать, свернул письмо первоначальным образом.
      – Ах, это вы, сударь? Мне, право, очень неловко, что я позволил себе подобную вольность, но любопытство было сильнее меня, и я как-то нечаянно, неожиданно для самого себя, распечатал это самое письмецо… Каюсь, каюсь! Можете задать мне нешуточную выволочку! Но я, в конце концов, не дворянин, откуда мне знать правила чести…
      – Когда-нибудь, мошенник ты этакий, я тебя обязательно выдеру, если ты еще раз позволишь себе нечто подобное, – со всей потребной для данного случая суровостью ответствовал д'Артаньян. – Твое счастье, плут, что сейчас мне некогда… Скажи лучше, как ты собираешься исправить свой проступок? Нужно же привести конверт в первоначальный вид…
      – Будьте спокойны, сударь, приведу! – без тени смущения воскликнул Планше. – В Ниме я водил дружбу с одним выжигой, полицейским писцом, он меня и научил, как можно вскрыть конверт, не повредив печати, а потом аккуратненько прилепить печать, словно так всегда и было… Вашей милости, благородному дворянину, совершенно незачем знать эти пошлые и вульгарные полицейские штучки, но, заверяю вас, совсем скоро письмо будет выглядеть так, словно его и не касалась посторонняя рука…
      Минут через пять д'Артаньян убедился, что Планше не соврал: черт его знает, как он это проделал, но сургучная печать красовалась на прежнем месте, словно ее не касались с тех пор, как отправитель запечатал конверт.
      – Твое счастье, мошенник, что ты так мастерски исправил ошибку, – сказал д'Артаньян сурово. – Подумать только: какой-то слуга осмелился вскрыть письмо, предназначенное благородному мушкетеру короля! Молчи об этом, как рыба, чтобы не нанести ущерба мне или себе… Понял?
      – Будьте спокойны, сударь!
      – Прохвост! – в сердцах воскликнул д'Артаньян. – Видеть тебя не могу! Отправляйся со двора до вечера… постой, вот тебе пара ливров, можешь завернуть в кабачок…
      Оставшись один, он попытался было читать «Декамерон» далее, но мысли – и взгляд тоже – то и дело возвращались к лежащему на столе письму.
      Д'Артаньян, как известно, был чертовски любопытен. Он хорошо помнил, что речь в письме шла не об одном только любовном свидании – туманные упоминания об «известном деле», несомненно, касались каких-то интриг…
      Его безудержная гасконская фантазия вновь напоминала лесной пожар – благо ситуация опять-таки не была предусмотрена теми клятвами, что он вынужден был дать госпоже де Кавуа. Недельное прозябание в скучнейшем квартале буржуа, полное воздержание от всех прежних забав будоражили и ум, и чувства…
      Но что тут можно было поделать? Для него не было места во всей этой загадочной игре…
      Не было?
      Но ведь недостойно дворянской чести…
      А кто сказал, что недостойно?
      Ох, нехорошо…
      Но чем это отличается от обычной проказы?
      Так ничего и не решив для себя, он увидел в окно очаровательную Констанцию Бонасье, чинно шагавшую под руку с законным супругом, – вот уж поистине красавица и чудовище…
      Это была очаровательная женщина лет двадцати пяти, темноволосая, с голубыми глазами, чуть-чуть вздернутым носиком, чудесными зубками и мраморно-белой кожей. Что же до г-на Бонасье… своей унылой персоною он мог бы заинтересовать, по глубочайшему убеждению д'Артаньяна, лишь ваятеля, искавшего модель для новых скульптур вроде тех, что украшали кровлю собора Парижской Богоматери…
      С тягостным вздохом д'Артаньян взял со стола выглядевшее совершенно ненарушенным письмо и торопливо пустился вниз, вышел из дома, столкнувшись с супругами Бонасье как раз в тот момент, когда они подходили к самым воротам.
      – Рад буду оказать вам услугу, сударь, – произнес он вежливо, обращаясь к г-ну Бонасье, но глядя главным образом на его молодую супругу. – Мой слуга в мое отсутствие – и в ваше тоже – принял письмо, привезенное некой неизвестной ему особой, передавшей на словах, что адресат вам известен… Извольте!
      Он предпочел не упоминать о конверте, вскрытом им самим, надеясь, что такими деталями никто не будет интересоваться.
      Г-н Бонасье с опаской взял письмецо, словно ядовитую змею, а бегло прочитав надпись, вообще пригорюнился так, словно ему доставили на дом смертный приговор или по крайней мере повеление немедленно явиться в Бастилию своими ногами, не дожидаясь присланных за ним стражников. Никаких сомнений, ему и в самом деле был прекрасно знаком настоящий адресат – и факт этот не вызывал у бывшего галантерейщика и тени радости. Его очаровательная супруга, наоборот, одарила д'Артаньяна ослепительной улыбкой и мелодичным голоском произнесла:
      – Благодарю вас, шевалье…
      – О что вы, какие пустяки, мадам, – ответил гасконец, не сводя с нее глаз. – В моем лице вы всегда будете иметь надежного квартиранта, готового к любым услугам…
      – Не сомневаюсь, сударь, – скромно опустив глаза, произнесла прекрасная Констанция и впорхнула в дом, как птичка, увлекая за собой унылого супруга, которому, казалось, уже все безразлично на этом свете, даже улыбки, расточаемые его женой юному гвардейцу.
      «Да на нем лица нет! – подумал д'Артаньян. – Краше в гроб кладут! Лопни моя селезенка, здесь точно какая-то тайна! А что, если это направлено против кардинала? Черт побери, вот способ исправить свои прежние прегрешения и оказаться полезным его высокопреосвященству!»
      Он старательно попытался втолковать себе, взбегая по ступенькам, что им движут именно эти соображения и никакого личного интереса тут нет – исключительно забота об интересах кардинала-министра, как же иначе, господа!
      Д'Артаньян уже знал, что гостиная домохозяина расположена как раз под одной из двух занимаемых им комнат. Нимало не колеблясь, он выхватил кинжал из висевших на стене ножен и принялся разбирать паркет, поддевая острием дощечки. Буквально через пару минут дело было закончено, и от гостиной его отделял один лишь тонкий потолок. Распростершись на полу, гасконец приложил к нему ухо без малейших колебаний – уж, безусловно, дворянская честь нимало не пострадает от того, что дворянин подслушивает разговор какого-то галантерейщика со своей супругой, принадлежащей к тому же невысокому сословию…
      Он отчетливо разбирал каждое слово.
      – Сударь, – послышался нежный и мелодичный, но исполненный железной решимости голосок очаровательной Констанции. – Вы немедленно отправитесь на улицу Кассет и передадите письмо господину Арамису…
      – Ни за что на свете!
      – Что вы сказали, несчастный?
      – Извольте, Констанция, я охотно повторю! Ни за что на свете! Довольно с меня этих писем! Пресвятая дева, каждый раз они мне жгут карман или пазуху, как раскаленные угли… Так и кажется, что каждый прохожий – переодетый сыщик кардинала, а уж в особенности если это стражник или гвардеец в красном плаще с крестом… Это поистине адские муки!
      – Галантерейщик! – презрительно бросила супруга.
      – Вот именно, сударыня! Галантерейщик! И не стыжусь сего! Потому что покорно, со смирением прожил всю жизнь на месте, отведенном мне Провидением, никогда не пытаясь выйти за пределы, отведенные рождением и наследственным ремеслом! А вы… вы… Как вы себя ведете, Констанция? Вы очертя голову бросаетесь в интриги всех этих знатных господ, словно вы тоже герцогиня или по крайней мере маркиза… Опомнитесь, молю вас! Они вас не защитят в случае чего!
      – Вы полагаете?
      – Да уж, полагаю! Позвольте вам заметить, что рекомая белошвейка Мари Мишон, а на самом деле герцогиня де Шеврез…
      – Без имен, несчастный! Уши есть и у стен!
      – Ну хорошо, хорошо! Не забывайте, что она-то – белошвейка только по названию, а на деле… Ее всегда защитит муж-герцог и многочисленная знатная родня… А что будет с вами, Констанция? Вы навсегда сгинете в каком-нибудь монастыре…
      – Ну, это мы еще посмотрим… – произнесла Констанция с невыразимым презрением к собеседнику и столь же явной гордой решимостью. – Пока, во всяком случае, мне покровительствует сама королева…
      – Нашли покровительницу! Да она от вас отделается, едва почует для себя опасность, отречется от вас!
      – Посмотрим…
      – Да и смотреть нечего! Все эти знатные господа думают в первую очередь о себе! Вот увидите, едва запахнет жареным и кардинал прознает об очередном заговоре против него, они наперегонки помчатся каяться, выпрашивать прощение, предавать друг друга… а все шишки посыплются на мелкоту вроде вас! Констанция, опомнитесь! К чему вам влезать с головой в эти интриги?
      – Вам не понять, старый вы пень!
      «Быть может, он и старый пень, – подумал д'Артаньян, – но нельзя отрицать, что рассуждает он здраво, хоть и галантерейщик, а на деле наделен нешуточной житейской мудростью…»
      Герцогиня де Шеврез! Вот оно что! Молодая супруга пожилого сановника, предоставившего ей полную свободу, придворная дама и наперсница королевы Франции Анны Австрийской, ее поверенная во всех интригах, направленных главным образом против кардинала, особа огненного темперамента, менявшая любовников, как перчатки… Очаровательная, бесстыдная и решительная Мари де Шеврез де Роган-Монбазон, она же – скромная белошвейка Мари Мишон… Боже мой, куда это вас ненароком занесло, д'Артаньян? Да черт побери, на самые верхи!
      Разговор в гостиной тем временем продолжался.
      – Вы знаете, Констанция, – смиренно продолжал г-н Бонасье, – я, честное слово, был бы рад, заведи вы себе попросту любовника…
      – Да неужели?
      – Да, так уж выходит… Дело, в конце концов, житейское. Мало ли в Париже рогоносцев? Конечно, мне не доставило бы особенного удовольствия, заведи вы любовника и украдкой бегай к нему… но, черт меня побери, есть же разница между словами «страдать» и «бояться»! Знай я, что ваши отлучки вызваны исключительно любовными делишками, я отчаянно страдал бы – но и только! И только! Теперь же я боюсь! Ежедневно и еженощно! Боюсь разносить эти ваши письма, ходить по вашим поручениям, шарахаться от гвардейцев кардинала и сыщиков… Господи ты боже мой, кардинал умен и хитер, он обязательно расправится и с этим заговором…
      – Молчите, жалкий вы человек!
      – Жалкий, вот именно… Но я буду еще более жалким, если окажусь в тюрьме, а то и на плахе. Вам легче, вы как-никак женщина, зато я изопью свою чашу до дна… Кто будет церемониться с галантерейщиком? Есть разница меж монастырем и плахой…
      – Судьба с вами сыграла злую шутку, – преспокойно ответила его супруга. – Вам бы женщиной родиться, трусливой бабой…
      – Предпочитаю быть трусливой бабой, нежели мертвым героем! Уж если и знатные господа роняли голову на виселице или оказывались в Бастилии…
      – Не тряситесь вы так!
      – Легко сказать!
      – Иными словами, вы не пойдете относить письмо?
      – Вот именно, не пойду! – ответил галантерейщик с неожиданным упорством. – Довольно с меня этих поручений! А если там, на улице Кассет, уже ждет засада? Если вашего Арамиса уже отвели в Бастилию, чтобы не впутывался в заговоры?
      – Жалкий вы трус! Собирайтесь немедленно!
      – Увольте!
      – Как вы смеете?
      – Смею, сударыня, смею! Уж не посетуйте, но жизнь и свобода мне дороги, и потом, я слишком стар и слаб, чтобы вытерпеть все эти ужасы вроде испанского сапога или дыбы… Да меня и простой удар хлыстом приведет в ужас! Поручайте отныне все это кому-нибудь другому!
      – Итак, вы отказываетесь?
      – Бесповоротно! – воскликнул г-н Бонасье с той смелостью, которую человеку вроде него придает лишь панический страх. – Отныне я вам не помощник в этих делах! Найдите себе другого посыльного! Лопнуло мое терпение!
      – Ах, вот как? – вкрадчиво произнесла прекрасная Констанция. – И вы полагаете, что я прямо сейчас примусь искать надежного посыльного? Где же мне его найти впопыхах?
      – А это уж ваша забота!
      – Письмо должно быть доставлено немедленно!
      – А это уж ваша забота! – отрезал расхрабрившийся Бонасье.
      – За этим стоит сама королева!
      – А это уж ваша забота!
      – Вы понимаете, что я не могу подвести ее величество?
      – А это уж ваша забота!
      – Хорошо, – произнесла красавица тоном, не сулившим ничего хорошего тому, кто навлек на себя ее гнев. – Вы, стало быть, сударь, боитесь Бастилии…
      – Как любой здравомыслящий человек.
      – Прекрасно. В таком случае вы там окажетесь нынче же! Прямо сегодня! Еще до ночи!
      – Не шутите так…
      – А кто вам сказал, несчастный, что я шучу? Я настроена самым решительным образом. Дражайший господин Бонасье, мой незадачливый супруг, у вас попросту нет обратной дороги! Вы ввязались в игру, где дорога ведет исключительно в одном направлении…
      – Я не ввязывался, благодарю покорно! Вы меня вовлекли…
      – Да какая разница? В любом случае нет обратной дороги. Теперь вы не можете отказаться. Вы посвящены во многие секреты, чересчур опасные для их обладателей. Либо станете выполнять мои поручения по-прежнему, либо…
      – Либо – что?
      – Либо я распахну окно и крикну дозор. А когда появится стража, я именем королевы прикажу отвести вас в Бастилию, которой вы так боитесь. И не сомневайтесь, вы задержитесь там надолго… Или вы сомневаетесь, что я это сделаю? Зря…
      Д'Артаньяну почудился шорох разворачиваемой бумаги. Какое-то время стояла напряженная тишина, потом послышался унылый голос галантерейщика, чей приступ решимости, судя по всему, прошел:
      – Пожалуй, вы это сделаете…
      – Без всяких «пожалуй»! Ну что вы решили? Кардинал, вполне вероятно, попросту не успеет заточить вас в Бастилию – ни вас, ни кого-то еще. А я… я немедленно приведу в исполнение угрозу. Выбирайте, любезный муженек, между угрозой проблематичной и вполне весомой…
      Послышатся шумный вздох:
      – Констанция, вы не оставляете мне выбора…
      – Конечно, не оставляю. У вас есть только один выход. Немедленно отправляйтесь на улицу Кассет, к господину Арамису!
      – Ну хорошо, хорошо… Дайте только выпить стакан воды, я совсем разбит, того и гляди удар хватит…
      – Быстро пейте вашу воду – и в дорогу!
      Звякнуло стекло – судя по звукам, руки у галантерейщика отчаянно тряслись так, что горлышко графина немилосердно колотилось о край стакана…
      Д'Артаньян, нимало не колеблясь более, быстренько уложил назад дощечки паркета, притоптал их сапогами, чтобы легли ровно на прежнее место, надел перевязь со шпагой, сунул за пояс кинжал, нахлобучил шляпу и кинулся вниз по лестнице, совершенно не рассуждая, – события увлекали его, словно могучий морской отлив, уносящий в океанские просторы неосторожного пловца…
      Оказавшись во дворе, он придал себе безразличный вид и, прислонившись к каменному столбу ворот, принялся поправлять свой наряд с тщанием гвардейского щеголя, направлявшегося искать светских увеселений.
      Вскоре показался г-н Бонасье, этакая аллегория Удрученности. Как ни в чем не бывало д'Артаньян воскликнул, словно бы невзначай заступив почтенному галантерейщику дорогу:
      – Ба, что я вижу, любезный господин Бонасье! Вы тоже куда-то собрались со двора? Вот уж чего я не в состоянии понять! К вам в кои-то веки, оторвавшись от дворцовых забот, заглянула очаровательная женушка – а вы припустили вон из дома, вместо того чтобы с пользой провести время самым приятным образом… Право, у вас в жилах не кровь, а водица!
      Взгляд г-на Бонасье был затравленным – вполне возможно, истерзанный трусливыми и тревожными ожиданиями, он и в своем квартиранте подозревал шпиона кардинала. Он невольно прижал правую руку к груди – где, под камзолом, надо полагать, и покоилось злосчастное письмо.
      – Да вот, знаете ли, неотложные дела… – с вымученной улыбкой пробормотал он.
      – В вечернюю пору? – деланно изумился д'Артаньян. – А не намерены ли вы… ах, шалунишка! Это при красавице-жене, которую вы так редко видите? Ничего, можете быть спокойны, я вас не выдам! Гвардейцы короля прекрасно понимают такие вещи!
      – Право, вы ошибаетесь.
      – Черт возьми, но какие могут быть дела вечерней порой? Что до меня, то я честно готов признаться всему свету, что отправляюсь развлекаться. Да-да, вот именно! Сначала загляну на улицу Кассет, а уж потом…
      Неожиданно услышав неотрывно связанное с его вечными страхами название улицы, несчастный галантерейщик вздрогнул так, что это не укрылось бы и от менее внимательного наблюдателя, что говорит о д'Артаньяне с его рысьим взором… Убедившись, что птичка сама идет в силки, гасконец безмятежно повторил:
      – Ну да, на улицу Кассет, к моему знакомому… Там живет Арамис.
      – Мушкетер короля? – вырвалось у Бонасье.
      – Совершенно верно.
      – Вы с ним знакомы, сударь?
      – Ну разумеется, – ответил д'Артаньян преспокойно. – Мы с ним довольно тесно знакомы, мы даже ходим в одну книжную лавку…
      Самое смешное, что во всем им сказанном не было пока что ни слова неправды. «Ну, давай, черт тебя подери! – мысленно поторопил д'Артаньян собеседника. – Удочка закинута, аппетитная приманка на крючке, хватай же!»
      И с радостью услышал робкий голос Бонасье:
      – Сударь, не будет ли с моей стороны неуместным просить вас о небольшом одолжении, о сущем пустяке…
      – Что за вопрос! – воскликнул д'Артаньян. – Конечно, любезный хозяин! Коли уж я пользуюсь вашим гостеприимством…
      – Не согласились бы вы передать господину Арамису письмецо? Вот оно, у меня с собой…
      – В самом деле, сущий пустяк! – бодро заверил д'Артаньян. – Ну конечно же! Не впервые. Совершенно пустяковое одолжение, почему бы и не порадеть такому человеку, как вы… Давайте.
      – Вот, сударь… Только, я вас умоляю, никому об этом не говорите… Понимаете, одна дама, написавшая это письмо, не желала бы огласки…
      Д'Артаньян серьезнейшим тоном сказал:
      – Клянусь честью дворянина, любезный Бонасье, что я ни единым словечком не упомяну об этом письме ни единому человеку на свете! И о том, кто его отнес, умолчу!
      Совесть у него была спокойна – эту клятву он собирался исполнять самым добросовестным образом, поскольку это отвечало в первую очередь его собственным планам…
      – Ах вы, хитрец! – воскликнул он, шутливо грозя домохозяину пальцем. – Вы в свободное время еще и подрабатываете тем, что служите письмоносцем у знатных дам…
      – О сударь… – ответил Бонасье, почувствовавший явное облегчение, когда страшный конверт исчез в кармане д'Артаньяна. – Маленькие люди вроде меня, экономные и расчетливые, не должны пренебрегать любыми побочными заработками… В самом деле, мне обещали несколько ливров за доставку… но у меня обострилась подагра, и ходьба причиняет невыразимую боль… Душевно благодарю вас…
      – Не стоит, не стоит! – радушно воскликнул д'Артаньян и преспокойно удалился в сторону улицы Кассет.
      Однако, оказавшись за углом, вне поля зрения застывшего в воротах галантерейщика, он изменил направление и зашагал в сторону улицы Вожирар…
      Остановившись, оглядевшись и убедившись в отсутствии нескромных глаз, он тихо повторил себе под нос запомнившуюся строчку из письма герцогини:
      – И мы наконец-то увидим друг друга после столь долгой заочной переписки… Черт побери, очень похоже, господин Арамис, и вы, очаровательная герцогиня, что вы так и не сталкивались лицом к лицу, а следовательно – или эрго, как выразился бы мой ученый латыни слуга, – вы не знаете друг друга. Вот и прекрасно! Позвольте уж выкинуть с вами веселую шутку! Это будет забавная шутка, разрази меня гром со всеми потрохами! Вы, герцогиня, никак не невинная девушка, а значит, совесть моя чиста – вполне в духе «Декамерона»…
      И он уверенными шагами направился к цели со всей беззаботностью гасконской юности, не подозревая, что его судьба меняется вовсе уж бесповоротно…

      К дому на улице Вожирар д'Артаньян подошел, когда до назначенных девяти часов оставалось еще изрядно времени, – но тут уж он ничего не мог с собой поделать, сжигаемый азартом и нетерпением. Теперь, когда он знал, что загадочная молодая дама была на деле герцогиней де Шеврез, он понимал, что этот крохотный домик на Вожирар был, конечно же, всего лишь уютным гнездышком для потаенных встреч, – мимо настоящего дома де Шеврезов он до сих пор проходил не единожды, и тот роскошный особняк не имел ничего общего с курятником, притаившимся в тупичке…
      Уже взявшись за дверной молоток, он подумал: «Черт побери, что, если у нее превосходная память и она меня моментально узнает? Ну и что? Не убьет же меня ее челядь, а если попробует, шпага с кинжалом наготове. Не побежит же она жаловаться королю на то, что вместо одного любовника под его личиной пробрался другой? Его величество не одобряет нарушения супружеской верности, кто бы ни был в том замечен… Решено!»
      И он, словно бросаясь навстречу неприятельским клинкам, заколотил молотком в дверь.
      Появился мрачный слуга, сразу видно, одержимый подозрениями во враждебных замыслах касательно всего мира и всех его обитателей. Придерживая дверь рукой, он осведомился:
      – Что вам угодно, сударь?
      – Я пришел к даме, написавшей мне это письмо, – сказал д'Артаньян, показав конверт.
      Во взгляде слуги что-то самую малость изменилось к лучшему:
      – И ваше имя?
      – Арамис, – невозмутимо ответил д'Артаньян.
      – Прошу вас, – посторонился слуга.
      Д'Артаньян протиснулся в дверь, стараясь на всякий случай не поворачиваться к унылому церберу спиной. Слуга старательно запер дверь, гремя многочисленными цепями и засовами, после чего, почтительно шагая впереди с зажженным светильником, проводил д'Артаньяна в небольшую гостиную. Поставил светильник на стол и удалился со словами:
      – Уж не посетуйте, придется вам немного обождать, сударь, вы явились задолго до назначенного времени…
      Оставшись один, д'Артаньян первым делом проверил, легко ли выходит из ножен кинжал и удобно ли висит на боку шпага, – когда имеешь дело с герцогиней де Шеврез, одержимой очередной интригой, предосторожность отнюдь не лишняя… Он прошелся вдоль стен – но нигде не заметил ни притаившихся злодеев, ни потайных дверей.
      Голоса и непонятная возня за тонкой перегородкой привлекли его внимание. Без особых церемоний д'Артаньян извлек кинжал, проковырял крохотную дырочку и незамедлительно прильнул к ней левым глазом. Его взору открылось не совсем обыденное зрелище – по крайней мере, для недавнего провинциала.
      Давешняя горничная стояла, прислонившись спиной к стене, закрыв глаза и закинув голову, покорно уронив руки, а прелестная герцогиня де Шеврез, удовлетворенно щурясь, припала к ее губам долгим поцелуем, выдававшим большую сноровку. Платье служаночки было распахнуто самым откровенным образом, и унизанные перстнями ладони герцогини оглаживали пленительные выпуклости, с коими, по глубокому убеждению наблюдавшего эту сцену с отвалившейся челюстью д'Артаньяна, наилучшим образом сочеталась бы именно мужская рука.
      – Ваша милость… – пролепетала девушка, когда платье сползло с ее плеч окончательно под нетерпеливыми пальцами герцогини. – Это так странно…
      – Глупости, солнышко, – отозвалась герцогиня. – Ты не в провинции, а в Париже, привыкай к столичному обхождению, глупышка… – продолжала она, не ослабляя натиска. – Золотом осыплю, не трепыхайся… Какая талия, какие бедра, а вот это местечко у нас в Париже именуется Нидерланды, то есть Нижние земли…
      – Ах, сударыня…
      – Стой спокойно и не притворяйся, что тебе впервые в жизни задирают юбчонку. В своей Пикардии, надо думать, вдоволь навалялась на сеновалах?
      – Но то были парни…
      – Глупышка, я тебе докажу, что нет особой разницы, – промурлыкала герцогиня ей на ухо, действуя так, что растерявшаяся девушка залилась краской. – Скажу тебе по секрету – мне приходилось этим заниматься с нашей возлюбленной королевой, и она осталась довольна, что уж ломаться пикардийской простушке… Я из тебя сделаю очаровательную и опытную маленькую шлюху, мое прелестное дитя, и, если будешь умницей, поднимешься гораздо выше из этого убогого домишки…
      – Ваша милость, я так не могу… – прошептала девушка, слабо попытавшись убрать целеустремленную ладонь со своего обнаженного бедра, но это привело лишь к тому, что другая рука герцогини овладела Нидерландами.
      – Если может королева, можешь и ты, дуреха, – жмурясь от удовольствия, довольно улыбаясь, проговорила герцогиня. – Ну-ка, не болтай и подставь губки… Говорю тебе, будешь умницей, попадешь в Лувр, в спальню королевы… Наша бедная Анна обязана получать маленькие удовольствия, коли уж муженек ей достался недоделанный. Ну, не дури! В этих руках, говорю тебе, побывала королева Франции и многому обучилась, так что благодарила потом…
      «Черт побери, у нас в Беарне это не в обычае! – подумал д'Артаньян оторопело. – Да и в Париже подобные штучки вроде бы должны сурово караться… Интересно, врет она насчет королевы? Ох, чует мое сердце, нисколечко. Вот в чем, стало быть, секрет небывалого фавора нашей герцогини… Бедная девочка, вот-вот ее совратят окончательно, а ей, могу поклясться, гораздо более по вкусу бравые гвардейцы, нежели придворные дамы с их противоестественными привычками… Как бы ее выручить?»
      Однако в этот вечер служаночке явно не суждено было расширить опыт новыми впечатлениями – в комнату довольно бесцеремонно ввалился давешний мрачный слуга и пробурчал:
      – Вы велели напомнить, сударыня… Близится время… Мушкетер уже ждет в гостиной…
      – Сучий прах! – непринужденно воскликнула герцогиня, нимало не смущенная вторжением непрошеного свидетеля. – Ты хоть додумался предложить дворянину вина, скотина? Нет? Я так и знала… Продам я тебя когда-нибудь туркам в евнухи, орясина, поскольку ни для чего другого ты не годишься, мерзкая рожа… Иди и принеси в гостиную бургундского из дальнего угла подвала! Живо! – И, с нескрываемым сожалением выпустив девушку из объятий, заботливо одернула ей юбку, натянула платье на плечи, потрепала по щеке. – Ничего, когда выдастся свободная минутка, я еще займусь твоим обучением… А сейчас быстренько приведи себя в порядок и ступай к гостю. Заруби себе на носу – этот дворянин мне крайне необходим. В этом доме он должен встретить самый теплый прием…
      – Приятно слышать… – пробормотал д'Артаньян, стоя так, чтобы моментально отпрыгнуть от стены при появлении слуги.
      – А потому будь с ним поласковей, – продолжала герцогиня. – Если, паче чаяния, ему вздумается прижать тебя в уголке, не вздумай изображать святую. Понятно?
      – Понятно, – прошептала служаночка. – Но я думала, вы сами намерены им заняться…
      – Намерена, – мечтательно сказала герцогиня. – Ох как намерена… Ну и что? Прикажешь ревновать к тебе? Чушь! Я вообще не ревнива, никогда не понимала людей, одержимых этим чувством… Брысь!
      Сообразив, что более он ничего интересного не услышит и не увидит, д'Артаньян отпрянул от проделанной дырки и чинно уселся за стол. И вовремя – появился слуга с подносом. Добросовестно пытаясь придать себе услужливый и предупредительный вид, он налил гасконцу стакан, осведомился, не будет ли каких пожеланий, и убрался восвояси, пробурчав напоследок, что хозяйка «вот-вот изволят быть, ваша милость».
      На смену ему явилась очаровательная служаночка, все еще с пылающими щеками и с явственным следом от жемчужных зубок на шее. Притворившись, что не замечает ее смущения, д'Артаньян благодушно спросил:
      – Когда же, наконец, появится твоя хозяйка, милочка?
      – Обещала вот-вот спуститься, – промолвила девушка, отчаянно трепеща длинными ресницами. – Просила вас чувствовать себя, как дома.
      – Малютка, а ты присоединяешься к этой просьбе? – спросил д'Артаньян с самой обаятельной, как он надеялся, из своих улыбок.
      – О да, конечно, сударь…
      Она была такая хорошенькая, молоденькая и свежая, что д'Артаньян с его здоровыми провинциальными вкусами не мог остаться равнодушным – незамедлительно подошел, привлек к себе и поцеловал с присущей гвардейцам непринужденностью. Девушка, зажмурившись, после короткого колебания вернула ему поцелуй, по ее собственной воле затянувшийся надолго. Ободренный первым успехом, гасконец продвинулся далее, опять-таки не встретив сопротивления – как ему хотелось верить, не только в силу полученных красоточкой распоряжений.
      Отстранившись наконец с сожалением, он оглядел потупившуюся девушку и спросил:
      – Интересно, из каких уголков прекрасной Франции происходят такие красотки? Попробую угадать… – и с видом провидца заключил: – Ну конечно же, из Пикардии!
      – Ах сударь! – пролепетала пораженная служаночка. – Вы так метко угадали… Вы просто волшебник!
      – Что поделать, у меня есть немало несомненных достоинств, дар ясновидения в том числе, – скромно ответил д'Артаньян. – Но, конечно, исключительно в рамках, дозволенных нашей святой церковью… Как тебя зовут?
      – Кати.
      – Очаровательное имя, – сказал д'Артаньян. – И запомнить легко.
      – Сударь…
      – Да, милочка?
      – Не нужна ли вам исправная и работящая служанка? Или, может, кому-то из ваших друзей?
      – Что за черт? – сказал д'Артаньян. – Ты недовольна своим нынешним местом?
      – Как вам сказать… Не совсем.
      «У этой девчонки еще сохранилась провинциальная добродетель, – подумал гасконец. – Как и у меня, признаемся втихомолку. Вот только этот беззастенчивый город прилагает все усилия, чтобы выбить из нас обоих все, что здесь добродетелью отнюдь не считается. И что тут прикажете делать? Как говорят в Беарне – с волками бегать, по-волчьи выть…»
      Однако ему вовсе не хотелось оставлять это юное создание в бесцеремонных объятиях герцогини де Шеврез, хотя трудно сказать, что здесь было от сочувствия, а что – от мужского эгоизма… Как бы там ни было, он сказал, понизив голос:
      – Вот что, милая… Приходи как-нибудь на улицу Могильщиков, одиннадцать. Спроси слугу по имени Планше и попроси провести к хозяину… Не обязательно называть мое имя… лучше вообще его не называть, просто скажи Планше, чтобы проводил к своему господину, а уж я его предупрежу нынче же…
      Прелестная пикардийка вскинула на него глаза:
      – Нынче вы, сударь, сдается мне, будете очень заняты другим заботами…
      С любопытством глянув на нее, д'Артаньян осведомился:
      – Дитя мое, уж не хочешь ли ты сказать, что я с первой же встречи произвел на тебя неизгладимое впечатление? Нет, это за мной водится, конечно, чего уж там…
      Длиннющие ресницы порхнули, как бабочки на цветущих лугах Гаскони, а взгляд зеленых пикардийских глаз был определенно кокетливым:
      – По-моему, вы хороший человек, сударь…
      – И почему же?
      – Вы не нахальничаете, вот что, – расхрабрилась Кати. – У вас есть уважение к бедной девушке…
      «Ба! – сказал себе д'Артаньян. – Уж не втюрилось ли, вульгарно говоря, в меня это цветущее дитя Пикардии? Мелочь вроде бы, а приятно, черт побери! Давно в меня никто не втюривался после той давней истории с крошкой Эжени…»
      – Откровенно говоря, ты мне понравилась с первого взгляда, – сказал он, в общем, чистую правду (особенно если вспомнить, в каком виде гасконец ее наблюдал в дырочку, чуть ли не купающаяся нимфа…).
      – Вы мне тоже, сударь… – опустив глаза, созналось юное создание. «Решено, – подумал д'Артаньян. – Нужно во что бы то ни стало спасти это очаровательное и восторженное создание от объятий герцогини, и как можно скорее…»
      – Ты запомнила адрес?
      – Конечно, сударь… Могильщиков, одиннадцать.
      – Можешь быть уверена, что там тебя встретят со всем дружелюбием, – заверил д'Артаньян, вновь привлекая ее к себе.
      И тут же отпрянул, разжав объятия: в дверях показалась очаровательная герцогиня Мари де Шеврез де Роган-Монбазон, супруга одного из виднейших сановников королевства, подруга, наперсница и, как негаданно оказалось, еще и любовница королевы Франции (интересно, а об этом пикантном факте известно ли кардиналу, которому, по слухам, должно быть известно все на этом свете и даже немножечко больше?).
      Она вошла величественно, во всем блеске горделивой осанки, молодости и красоты, подкрепленных сиянием драгоценных камней и роскошью платья. Как ни прискорбно об этом упоминать, но при виде сей очаровательной дамы у д'Артаньяна моментально вылетела из головы пикардийская простушка, и он уставился на герцогиню, пораженный.
      – Идите, Кати, – ангельским голосом распорядилась герцогиня. – Итак, любезный Арамис, мы, наконец, встретились после всех этих писем, после того, как мне все уши прожужжали о ваших пылких чувствах ко мне… Что же вы так долго медлили, глупый? По-моему, я никогда не давала поводов зачислять меня в монашки… Особенно когда речь идет о столь храбром, видном и прославленном дворянине, как вы… Ну почему вы так долго медлили, гадкий?
      Д'Артаньян, откашлявшись, хрипло сказал:
      – Тысяча извинений, герцогиня… Королевская служба, да вдобавок дуэли… В Париже развелось столько нахалов, что порой невозможно спокойно пройтись по улицам – пока доберешься из Сен-Жермена в кварталы Сен-Оноре, по пути придется проучить не одного задиру…
      – Я слышала, что в последний раз вам не особенно повезло?
      – Это случайность, милая Мари, – сказал д'Артаньян поспешно.
      – Ну разумеется. Этому проклятому беарнцу попросту повезло… Но вы его еще убьете, я не сомневаюсь!
      – На части разрублю! – грозно пообещал д'Артаньян. – И каждый кусочек проткну по отдельности!
      – Странно, – сказала герцогиня в некоторой задумчивости. – Мне вдруг показалось, что у вас у самого гасконский выговор… Хотя вы ведь родом из Оверни?
      – Из Лимузена, – браво солгал д'Артаньян, слегка встревожившись, хотя на деле представления не имел, из каких мест происходит этот чертов Арамис. – Наш выговор так напоминает гасконский, что путают очень и очень многие…
      – Да, должно быть… – безмятежно сказала герцогиня, улыбаясь ему. – Я никогда не была сильна в географии и окраинных наречиях, просто отчего-то показалось вдруг, что выговор у вас гасконский… Оставим эти пустяки.
      – Охотно, – сказал д'Артаньян, и сам страстно желавший любой ценой увести разговор от опасной темы. – Не удручайтесь незнанием географии, герцогиня, к чему ее знать дворянам, если есть кучера? Они всюду довезут… Есть вещи, в коих вы несравненно более сильны…
      – Вы полагаете? – прищурилась герцогиня, улыбаясь ему нежно и загадочно, ухитряясь одновременно выглядеть наивной и искушенной покорительницей сердец (один бог ведает, как женщинам удается эти несовместимые крайности совмещать, но ведь удается же блестяще!). – И в чем же я сильна, по вашему мнению?
      – В несомненном искусстве одним своим появлением разбивать сердца, – сказал д'Артаньян с воодушевлением.
      Он уже совершенно успокоился – видел по поведению герцогини, что она не узнает в нем нескладного юнца из Менга, виденного мельком, искренне принимает за Арамиса.
      – Бедный… – протянула герцогиня с видом чрезвычайно наивным и в то же время соблазнительным. – Неужели я, плутовка, не ведая того, разбила ваше бедное сердечко?
      – С той минуты, как я увидел вас впервые…
      – И где же, шевалье? Женщины – существа впечатлительные, им приятно слышать такие подробности…
      Хорошо ей было требовать! А вот д'Артаньян при всей своей изворотливости оказался, пусть и в переносном смысле, приперт к стене: что, если Арамис, чтоб его черти взяли, по примеру иных влюбленных в письмах к предмету своей страсти подробнейшим образом описывал свои переживания? И упомянул-таки, где увидел герцогиню впервые? И если сейчас д'Артаньян назовет совершенно другое место и время…
      Он все-таки отыскал выход. Сказал многозначительно, пожирая ее восхищенным взглядом:
      – Вы сами прекрасно помните, герцогиня, что же мучаете меня и требуете глупых подробностей? Какое они имеют значение теперь, когда вы ответили, наконец, на мои чувства…
      И, рассудив, что каши маслом не испортишь, он шагнул вперед с явным и недвусмысленным намерением заключить герцогиню в объятия – для чего ему вовсе не пришлось делать над собой усилие. Неисповедимы пути мужской логики – и д'Артаньян даже после подсмотренных им забав герцогини со служанкой чувствовал к красавице Мари не менее сильное, чем прежде, влечение – а то и более разгоревшееся. Было в этом чувстве что-то от странной, опасной, безумной и чуточку извращенной тяги броситься головой вниз в бездну, которая порой охватывает человека, поднявшегося на вершину башни или горы…
      Сейчас, глядя в глубокие карие глаза, д'Артаньян вспомнил это чувство, иногда охватывавшее его на гасконских горных кручах…
      Красавица проворно вырвалась из его объятий, так и не сомкнувшихся. Встав в сторонке с видом смиренницы, она погрозила пальцем.
      – Милый Арамис, вы торопите события…
      – Мари, – сказал д'Артаньян, ничуть не играя. – Я без ума от вас, и мои чувства отчаянно ищут выхода, ответа…
      – Арамис, разве я пригласила бы вас сама, если бы не намеревалась ответить на ваши чувства должным образом?
      – Тогда…
      Герцогиня подошла к нему вплотную, глядя снизу вверх. Ее обрамленное черными вьющимися волосами личико было прекрасно, как пламя, а карие глаза в полумраке гостиной казались бездонными.
      – Подождите минуту, Арамис, – сказала она так серьезно и строго, что руки д'Артаньяна опустились сами собой. – Всему свой черед. Я нынче же ночью отвечу на ваши чувства… но давайте сначала поговорим о делах. Чувственные узы только тогда крепки, когда к ним примешано еще и общее дело… Вы согласны?
      – Безусловно.
      – Я навела о вас справки, любезный Арамис, – сказала герцогиня столь же серьезно. – И узнала больше, чем вы сами о себе знаете… Вы – младший сын из небогатой, пусть и родовитой фамилии. Одно время вы даже собирались стать духовным лицом, потому что тогда вам казалось, будто это наилучший способ сделать быструю карьеру. Но потом вы поняли, что на этом пути протекция и покровители не менее важны, чем на военной или государственной службе. И поскольку у вас не было ни первого, ни второго, вы отбросили мысли о сутане и благодаря ходатайству дальнего родственника были зачислены в королевские мушкетеры. Вы, бесспорно, умны. И очень быстро поняли, что снова оказались в тупике: даже при добром расположении к вам де Тревиля много времени пройдет, прежде чем вы станете чем-то большим, нежели теперь… У вас есть только ваша шпага, нерегулярно выплачиваемое жалованье… и яростное стремление воспользоваться первым же счастливым случаем, способным вознести высоко. Но как раз случая-то и не подворачивается… Я правильно излагаю?
      – Абсолютно, – сказал д'Артаньян совершенно искренне – потому что все сказанное ею об Арамисе в точности подходило к нему самому.
      – Мне известно, что вы не раз выражали вслух желание… о нет, не продать душу дьяволу, до этого пока не дошло, к счастью… но вы полны решимости поставить все на карту. Рискнуть по-крупному всем, что имеете, включая жизнь, лишь бы вырваться из нынешнего своего унылого состояния… Я права?
      – Совершенно, – сказал д'Артаньян. И это тоже в полной мере относилось к нему самому.
      На ее очаровательном личике появилась загадочная, влекущая улыбка:
      – Так вот, милый Арамис… Ваш счастливый случай именуется Мари де Шеврез. Понимаете? Я говорю не о постели, где мы вскоре с вами окажемся – это-то подразумевается само собой. Я вам готова предложить нечто большее, нежели очередное женское тело, – шанс. Если вы рискнете его использовать, награда превзойдет ваши самые смелые мечты. Вы готовы?
      – Да, черт возьми!
      – Это может оказаться смертельно опасно…
      – Наплевать.
      – Все может при неудаче кончиться плахой или Бастилией…
      – Значит, надо постараться, чтобы неудачи не было.
      – Вы будете нашим душой и телом…
      – Клянусь, – сказал д'Артаньян.
      – Вы все обдумали?
      – Да, черт побери! – сказал д'Артаньян решительно. – Даже если вы мне предложите собственноручно заколоть кардинала.
      – Вполне возможно… – протянула герцогиня. – Ну что же, пойдемте.
      – Куда?
      – Вы колеблетесь?
      – Я чертовски любопытен, вот и все…
      – В Лувр. Только сначала наденьте вот это…
      Она распахнула дверцу высоченного дрессуара – тогдашнего громоздкого прародителя платяных шкафов – и достала синий плащ с украшенным золотыми лилиями белым крестом. Плащ мушкетера.
      – Быстрее же! Слышите, часы на башне пробили девять!
      Д'Артаньян быстро накинул плащ, а герцогиня тем временем накинула на плечи легкую мантилью и опустила на лицо капюшон.
      – Идемте, – сказала она, направляясь к двери. – Сегодня в Лувре несут караул мушкетеры вашей роты, так что этот плащ послужит лучшим пропуском. Что до пароля, он мне известен.
      Они вышли на пустынную улочку, запитую светом полной луны. Из садов Вожирар наплывал аромат цветущих яблонь, на земле лежали удивительно четкие тени, все вокруг напоминало сон, и собственное тело показалось д'Артаньяну невесомым, как дым костра.
      – Идемте, – сказала герцогиня. – Сейчас к нам присоединятся наши спутники. Вы будете идти сзади, охранять того из мужчин, кто пониже ростом. Вы и второй его телохранитель. С ним ничего не должно случиться, что бы ни произошло, понимаете? Он должен невредимым попасть в Лувр и столь же благополучно покинуть его до рассвета…
      – Я понял, – сказал д'Артаньян.
      – А если случится какое-нибудь недоразумение в Лувре… Запомните накрепко одно: мы, две скромных королевских служанки, воспользовались удобным случаем, чтобы провести в Лувр своих любовников-мушкетеров, благо там достаточно укромных помещений для утех, а его величество, к счастью, в Компьене… Что бы ни происходило, держитесь этой истории…
      Когда они приблизились к ведущему на Новый мост переулку, оттуда навстречу им вышли трое – женщина, закутанная в плащ, и двое мужчин в мушкетерских плащах. Д'Артаньян разу понял, что это и есть их загадочные спутники: тот из мужчин, что был пониже ростом, уверенно пошел впереди в сопровождении женщины, а его напарник, высокий и широкоплечий, в нахлобученной на нос шляпе, встал бок о бок с гасконцем, и они двинулись следом за таинственной парочкой.
      Ни единого слова – все, надо полагать, заранее обговорено… Д'Артаньян, бдительно держа руку на эфесе шпаги, так и шарил глазами по сторонам – но, к счастью, ночные разбойники в этот час были, надо полагать, заняты где-то в другом месте, а припозднившиеся гуляки агрессивных поползновений не проявляли.
      Краем глаза гасконец то и дело любопытно косился на своего безмолвного спутника, в чьей походке и манере держаться определенно узнал нечто знакомое, но, как ни напрягал свою память, не мог вспомнить, с кем свела его судьба.
      Случай помог ему даже более, чем гасконец рассчитывал. Примерно на середине Нового моста неожиданный порыв ветра сорвал шляпу с идущего впереди незнакомца, и тот поступил, как любой на его месте: с ругательством развернулся назад, в два прыжка догнал свой головной убор, подхватил его и вновь нахлобучил поглубже…
      Ругательство, вырвавшееся у него, было английским – но д'Артаньян и без того узнал бы это лицо. Во время торжественного въезда в Париж английского посольства рейтары, как и другие гвардейцы, были выстроены на улицах для вящего почета – и гасконец оказался тогда от раззолоченного, сиявшего алмазным блеском всадника в каких-нибудь пяти шагах…
      Это был Джордж Вилльерс, герцог Бекингэм, фаворит английского короля, посол короля, обожатель королевы Франции Анны Австрийской, то ли несколько месяцев назад добившийся ее благосклонности в Амьене во время тамошнего бала, то ли, по крайней мере, приложивший к тому недвусмысленные усилия…
      Словно луч света блеснул во мраке перед д'Артаньяном. Теперь он уже не сомневался, что высокий незнакомец, шагавший бок о бок с ним бесшумно и безмолвно, словно тень отца Гамлета из новомодной британской пьесы, – тот самый англичанин, что исключительно благодаря его усилиям не был убит и ограблен в борделе Веррери…

      Как и предсказывала герцогиня, в один из боковых входов Лувра, выходивший на улицу Сен-Оноре, они проникли без всяких хлопот – два стоявших на часах мушкетера, услышав произнесенное шагавшей впереди всех незнакомкой заветное слово «Рокруа», расступились и, не произнеся ничего, ни о чем не спросив, дали дорогу.
      Трое ряженых мушкетеров и две дамы прошли шагов тридцать вдоль высокой каменной ограды, увитой густым плющом, потом незнакомка негромко спросила герцогиню:
      – Прикажете вести вас западным крылом?
      – Нет, давайте лучше через помещения для слуг, – моментально ответила та. – Так чуточку длиннее, но надежнее…
      Еще в первый раз, когда незнакомка отчетливо произнесла пароль, д'Артаньяну почудилось в ее голосе нечто знакомое. Теперь он уверился окончательно. Их проводницей была очаровательная Констанция Бонасье, супруга жалкого галантерейщика…
      «Интересная выдалась ночка, прах меня побери!» – подумал гасконец, замыкавший шествие.
      И, в свою очередь, нахлобучил шляпу чуть ли не на нос, чтобы Констанция его ненароком не узнала, – иначе все пропало бы, никаких сомнений. Вряд ли его жизни в этом случае грозила бы опасность – что такое один англичанин, ну, пусть даже двое? – но он был бы разоблачен и никогда уже не узнал бы тайны, чей аромат уже щекотал ему ноздри, а ведь до нее рукой подать…
      Констанция Бонасье распахнула небольшую дверь. Они вошли в прихожую, стали подниматься по какой-то лестнице, скупо освещенной масляными плошками, долго шли по длинному коридору, спустились на один этаж, свернули налево, потом направо… Снова коридор, лестница, подъем, коридор… Д'Артаньян, останься он тут один, нипочем не нашел бы дороги назад, он вообще не представлял, где они сейчас находятся, – то ли в двух шагах от королевской спальни, то ли возле комнатушки младшего швейцара. Он знал, что Лувр огромен и похож на лабиринт, но, видя его до сих пор исключительно снаружи, не предполагал, что дворцовые помещения так многочисленны и запутанны, – здесь, пожалуй что, нужен проводник, как на гасконских горных перевалах…
      В конце концов они оказались в длинной, широкой галерее, всем своим видом свидетельствовавшей, что младшие швейцары и прочая дворцовая челядь сюда не захаживают. Слева тянулись огромные, до самого потолка, окна, сквозь которые свободно проникал лунный свет, образовав на полу шеренгу безукоризненных прямоугольников, перемежавшихся со столь же геометрически точными полосами темноты. Справа стены в нижней своей части были обшиты искусно отделанными деревянными панелями, а в верхней украшены картинами, рельефами и статуями. Лестница впереди – широкая, с вычурными перилами – уходила куда-то вверх, а вправо и влево сворачивали коридоры. Над головой нависали огромные затейливые люстры выше человеческого роста, но свечи в них не горели и высоченный потолок лишь смутно угадывался – кажется, он тоже был изукрашен выпуклыми узорами.
      – Оставайтесь здесь, Арамис, – тихонько приказала герцогиня, в полумраке сжав руку д'Артаньяна. – Я отведу гостя и скоро вернусь…
      И все четверо свернули в правый коридор, стараясь ступать как можно тише. Д'Артаньян остался совершенно один посреди безмолвия, мертвенно-бледного лунного света и нарезанных на ломти, как пирог у аккуратной хозяйки, полос темноты.
      Царила совершеннейшая тишина, и гасконец при всей своей отваге ощутил себя заблудившимся ребенком – огромный древний дворец, в чьем необозримом чреве д'Артаньян так неожиданно оказался, подавлял и пугал в точности так, как действуют на непривычного человека дремучие леса Гаскони. Леса эти как раз были для д'Артаньяна знакомы, словно отцовский замок, исхожены вдоль и поперек на многие лье в светлое и темное время суток – но здесь он чувствовал себя крохотным, заблудившимся, потерянным…
      Чем дольше он ждал, тем тревожнее становилось на душе. Ему стало представляться, что неведомая интрига раскрыта, что сюда сейчас ворвутся, лязгая оружием, облитые трепещущим светом факелов многочисленные стражники, в грудь ему упрутся острия алебард, и кто-то, облеченный нешуточной властью, потребует ответа… А что мог объяснить кадет рейтаров? Чем оправдаться? Тем, что, воспользовавшись посланным другому приглашением, проник к легкомысленной даме… и дальше? Ну, предположим, с его светлостью послом Англии, представляющим особу короля Карла Первого, и супругой герцога де Шеврез (по иронии судьбы находившегося сейчас в Лондоне в качестве французского посла) обращаться будут с некоторой почтительностью, но что касается малых мира сего, вроде того англичанина, Констанции Бонасье и бедного беарнского дворянчика…
      Потом его охватили тревоги и страхи другого рода – уже не касавшиеся нашего, материального мира и оттого, пожалуй, еще более жуткие. Подобно многим провинциалам, вместо образования пробавлявшимся россказнями деревенских краснобаев, легендами и страшными сказками, д'Артаньян, признаемся, был суеверен (впрочем, в ту эпоху это касалось и людей не в пример более образованных). Глядя на мертвенно-белые лица статуй с пустыми слепыми глазницами, он поневоле вспомнил беарнские предания о древних истуканах, которые в особые ночи (например, в полнолуние, как сейчас) начинают ходить, перемещаться, охотиться за припозднившимися путниками… Что, если вон тот верзила, задрапированный в беломраморный плащ, с чем-то вроде пучка молний в руке, сейчас медленно-медленно повернет к нему свою трупную рожу, уставится бельмами, сойдет с невысокого пьедестала, неожиданно быстро метнется…
      Проклятый лунный свет играл злые шутки – в изменчивых переливах серебристого сияния и угольно-черной мглы казалось, что белые статуи украдкой меняют позу, пока гасконец отводит от них растерянный взгляд, ухитряются чуть-чуть переместиться со зловещими замыслами, рельефные нимфы и сатиры поворачивают головенки, ища невидящим взглядом чужака, и все это языческое сборище едва слышно перешептывается меж собой, ожидая рокового часа полуночи, когда произойдет что-то определенно жуткое…
      Сейчас живая и богатая фантазия, всегда свойственная д'Артаньяну, обернулась против своего хозяина, погружая в горячечный мир кошмаров. Вдобавок он вспомнил о легендах, с которыми познакомился уже в Париже, – рассказы о привидениях, порой навещающих древний Лувр. Взять хотя бы зловещего красного человечка, с завидным постоянством бродящего ночью по коридорам, когда французских королей ожидают скорые несчастья… Или белую даму…
      Он судорожно сжал эфес шпаги, но облегчения и душевного успокоения это не принесло. Против потустороннего мира земное оружие бессильно. Что до духовного… Впервые в жизни д'Артаньян пожалел, что был столь нерадивым прихожанином и не помнил ни одной молитвы, надежно отгоняющей нечистую силу и прочие порождения тьмы. Даже «Патер ностер» он вряд ли смог бы произнести без запинки.
      «Господи, – взмолился гасконец, прижавшись спиной к стене возле небольшой ниши. – Убереги меня от здешней чертовщины, и я, ей-же-ей, закажу по мессе во всех парижских соборах, а в Сен-Дени – целых три. И пожертвую на украшение алтаря аббатства Сен-Жермен де Пре золотую цепочку, которую выиграл в кости у шевалье де Бриссака, а церкви Сен-Северен принесу в дар сорок пистолей, выигранных в „Голове сарацина“… И никогда не буду больше…»
      Тягучий стон, раздавшийся совсем рядом! Весь облитый холодным потом, д'Артаньян перекрестился, бормоча единственную запомнившуюся строчку: «…да расточатся враги его…»
      Как и следовало ожидать, столь ничтожные познания в святом богословии не произвели увещевающего действия на объявившуюся совсем близко нечистую силу – стоны продолжались, к ним примешивались некие зловещие, ни на что не похожие звуки, словно бы жалобное оханье грешников в аду, возня и копошение, будто в углах собирались ждущие полуночи выходцы из преисподней…
      Ожидание опасности во сто крат мучительнее самой опасности, зримой и ощутимой. Осознав это и горя желанием обрести хоть какую-то определенность, пусть даже невероятно пугающую, д'Артаньян, крестясь, двинулся в сторону источника неведомых звуков. Свернул направо, туда, где скрылись его спутники, крадучись, сделал с дюжину шагов вдоль стены, в сторону непонятных звуков, заглянул под арку дверного проема…
      И облегченно вздохнул всем нутром, ощутив невероятную слабость – и несказанное облегчение.
      Существа, производившие этот шум, оказались вполне земными, принадлежащими к тому миру, которого д'Артаньян не боялся нисколечко. Прямо в широкой полосе белого лунного сияния, на широкой кушетке, в объятиях верзилы-англичанина лежала прелестная Констанция Бонасье и, закинув голову, прикрыв глаза, оскалив жемчужные зубки в гримасе наслаждения, тихо постанывала в такт незатейливым, но размашистым колыханиям любовника, с победительной ухмылкой заглядывавшего ей в лицо. Невольный свидетель имел все возможности убедиться, что ножки очаровательной галантерейщицы стройны, грудь безукоризненна, а бедра достойны не только валятеля, но и ваятеля.
      «Мои поздравления, г-н Бонасье! – подумал д'Артаньян не без зависти. – Напророчили на свою голову, знаете ли…»
      И, тут же забыв вырвавшиеся сгоряча обеты вести отныне жизнь исключительно добродетельную, подумал: а эту вот английскую ухватку надо будет запомнить, тут они нас обскакали, еретики чертовы, мы как-то не додумались… Надо же, выходит, и этак вот можно…
      – Ну что? – хрипло спросил англичанин, нависая над молодой женщиной. – Это будет получше ваших французских фертиков?
      И д'Артаньян с крайним неудовольствием услышал вздох Констанции:
      – О, милорд… – а вслед за тем милая особа негромко произнесла такое, что у гасконца уши заполыхали.
      «Черт знает что, – подумал он сердито. – Какое право имеют эти еретики с туманного острова валять наших красоток прямо в королевском дворце? Каков хозяин, таков и слуга… Легко представить, что происходит сейчас в спальне ее величества… А не вызвать ли мне его на дуэль? Повод? Да к черту повод! Он англичанин, и этого вполне достаточно!»
      Рука сама тянулась к эфесу шпаги, но д'Артаньян (за что потом не на шутку себя зауважал) сдержался гигантским усилием воли. Устраивать дуэль в Лувре, да еще посреди ночи, – это уже чересчур, моргнуть не успеешь, как окажешься на Гревской площади в центре всеобщего внимания. Конечно, это была бы небывалая честь и нешуточная слава – первый французский дворянин, проткнувший в поединке чертова англичанина прямо в королевском дворце, но поскольку честь и слава неминуемо сопряжены с лишением головы, стоит взять себя в руки…
      Он тихонечко отступил и вернулся на прежнее место. Негромкие стоны и сопутствующие звуки не утихали. Д'Артаньян, сердито грызя усы, прислонился к стене.
      И вновь встрепенулся, заслышав тихие шаги. В дальнем конце галереи показалась тихо беседовавшая парочка – дама в богатом платье и кавалер без шпаги. Судя по некоторым наблюдениям, оба, безусловно, не принадлежали к миру призраков, но д'Артаньяну в его положении этот факт не прибавлял радости. Парочка направлялась прямо к нему, поглощенная друг другом, но все же не настолько, чтобы не заметить рано или поздно меж двух беломраморных статуй фигуру в мушкетерском плаще и шляпе, мало похожую на творение придворных художников и скульпторов.
      «Притвориться призраком, быть может? – смятенно подумал д'Артаньян. – Пугнуть их как следует? А вдруг не поверят? А если поверят, не поднимется ли переполох? Нет, какой из меня призрак…»
      Он бесшумно сделал пару шагов вправо и укрылся в неширокой нише, встал в дальний ее уголок, меж кушеткой и стеной. Вовремя – парочка остановилась совсем рядом, у соседней ниши.
      Мужчина вдохновенно произнес:
      – Что я еще могу сказать вам, Марион? Клянусь вашей жизнью и моей смертью, чувства мои бездонны, как океаны, и высоки, как самые грандиозные горы…
      «Хорошо поет, собака, – не без цинизма подумал д'Артаньян. – Убедительно поет. Надо будет запомнить и ввернуть при случае – такое всегда пригодится…»
      – Ах, Арман… – отозвалась дама тоном упрямой добродетели. – Ваши слова нежны и обжигающи, но я никак не могу решиться изменить своему супружескому долгу…
      «Ба! – подумал д'Артаньян. – Сдается мне, красотка, ты себе просто-напросто набиваешь цену. Быть может, я и не великий знаток женщин, но одно знаю: верная жена, ежели и захочет сохранить верность, то не в столь высокопарных выражениях. Нет, сударыня, она гораздо проще, но убедительнее выразится! Помню, малютка Пьеретта, даром что крестьяночка, не колеблясь, хлопнула меня по щеке, вот по этой самой, и доходчивыми выражениями объяснила, что сын я там сеньора или нет, а кое-какие вещи она только с муженьком делает…»
      Не исключено, что та же самая мысль пришла в голову неведомому Арману – судя по легкому шуму, он предпринял наступление посредством заключения предмета своей страсти в объятия.
      – Боже мой, Арман! – послышался укоризненный голосок. – Как вы напористы! У меня подкашиваются колени, право, и я готова сделать глупость… Ах, нет – я тверда!
      – Марион, Марион! – задыхающимся голосом отозвался Арман. – Любовь моя жаждет поэтического выражения!
      – О, мой поэт… Начинайте же… Нет, не это! Стихи…
      Арман с большим чувством продекламировал:
 
– Шлю ветрам вздохи, слезы лью в унынье,
Покой мне чужд и отдых мне неведом,
И больно мне, что путь за вами следом
Привел меня туда, где стражду ныне;
Но позади небытие пустыни:
Бежать от вас – отдаться худшим бедам;
И мне еще больней, что вам об этом
Сказать не смею я в немой кручине.
Коль устремлюсь к вершине, путь измерен
Стопами тех, кто пал вдали от цели.
Мне их пример – в печаль и в устрашенье.
Всего же горше то, что мной потерян
Надежды свет, светивший мне доселе
Во тьме глубокой вашего забвенья...
 
      Послышался глубокий вздох:
      – Ах, Арман, что вы делаете? Моя твердость тает…
      «Он в самом деле настоящий поэт, – с нескрываемым уважением подумал д'Артаньян, притаившись, как мышь. – Я бы и двух строк в рифму связать не смог, а он – эвона, какие кружева сочиняет…»
      – Марион…
      – Арман…
      – Позвольте увлечь вас в дружескую тень ниши…
      «Только не сюда! – готов был возопить д'Артаньян. – Хватит испытывать мое терпение! Я вам не мраморный!»
      Однако, на его счастье, парочка скрылась в соседней нише. Некоторое время царило молчание, перемежавшееся лишь многозначительным шуршанием ткани и звуками, которые человек цинический без колебаний определил бы как страстные поцелуи, – а поскольку д'Артаньян, увы, был как раз таков, он склонился именно к этому определению. А очень быстро раздался вздох-стон, неопровержимо свидетельствовавший, что сию секунду в славном городе Париже, где и без того превеликое множество рогоносцев, их число увеличилось еще на одну персону.
      «Дьявольщина! – сердито подумал д'Артаньян. – Слева – Констанция с англичанином, справа – Арман с этой… Сколько же их тут? Вот так домик под названием Лувр! Хорошенькие тут заведены нравы, нечего сказать! Только подумать, хозяин этого славного дома, то бишь его христианнейшее величество, завзято преследует людей, позволивших себе невинные забавы вроде тех, что происходят в кварталах Веррери, в то время как в его собственном доме… Интересно, когда король в Лувре, здесь то же веселье происходит? Он сейчас в Компьене, правда… Вот уж поистине – кот за дверь, мышам раздолье…»
      – Арамис! – послышался тихий, знакомый голос.
      Чуть поколебавшись, д'Артаньян выскочил из ниши (что никак не повлияло на возню в соседней, продолжавшуюся с прежним пылом) и на цыпочках подошел к герцогине. Шепотом спросил:
      – Где вы так долго были? Я чертовски волновался…
      – А почему так тихо? – отозвалась герцогиня почти нормальным голосом.
      – Да понимаете… Как бы это сказать…
      Перехватив направление его выразительного взгляда, герцогиня решительно подошла к нише, заглянула туда и, со смехом воскликнув: «Ничего не вижу, ничего не слышу!» вернулась к д'Артаньяну.
      – Господи, Арамис, какой вы впечатлительный! – воскликнула она весело. – Можно подумать, вы впервые… Милый мой, таков уж Лувр, и ничего с этим не поделать. Пойдемте.
      Следуя за ней по коридору направо, д'Артаньян с любопытством спросил:
      – Интересно, а когда его величество ночует в Лувре…
      – Могу вас заверить, все обстоит точно так же, – фыркнула герцогиня. – Хорошо еще, наш король не имеет привычки бродить по коридорам и переходам с лампой, как ночной сторож. То-то была бы для него охапка сюрпризов! – Она непринужденно заглянула в комнату, где все еще продолжалось самое живое и тесное общение англичанина и француженки. – А, ну конечно, он задрал-таки подол малютке Констанции, воплощенной скромности… Кстати, вам известно, что ваш обидчик, д'Артаньян, поселился у нее на квартире?
      – Н-нет… – пробормотал гасконец.
      – Точно вам говорю, у меня самые верные сведения. Представляю, что там происходит в отсутствие галантерейщика, какие фокусы откалывает резвушка Констанция… Быть может, пригласим ее к нам попозже, когда англичанин устанет? – Она звонко рассмеялась. – Боже, да вы прямо-таки шарахнулись! Арамис, ну разве можно в наш просвещенный век сохранять столь замшелые представления о любви? Сдается мне, я многому могу вас научить… – Она остановилась. – Тс!
      – Что такое? – тревожно завертел головой д'Артаньян, хватаясь за шпагу.
      – Я вам просто хотела показать историческое место, – сказала герцогиня. – Именно тут, в этом самом коридоре, лет пятьдесят назад Ла Моля, любовника Маргариты Наваррской, поджидали в темном углу пять убийц, собравшихся задушить его без шума. И это были не какие-то там прохвосты – два короля, два принца крови и один владетельный герцог… Никогда не слышали эту историю?
      – Нет. У нас в… – он запнулся и вовремя поправился, – у нас в Лимузене об этом никогда не рассказывали… Кто они были?
      – Короли – Карл Девятый Французский и Генрих Наваррский, принцы – Алансон и Анжу, да вдобавок герцог Гиз, предок моего муженька. Но знаете, что самое смешное? Ла Моль не пошел этой дорогой, потому что его предупредили, и сделал это не кто иной, как муж Марго, сам Генрих. У него, знаете ли, были на сей счет свои соображения, не имевшие ничего общего с глупой ревностью… Вот образец для подражания! О чем вы задумались?
      – Эта история говорит еще и о том, что среди пятерых заговорщиков всегда найдется изменник…
      – Как обычно, – сказала герцогиня серьезно. – Как обычно… Однако вы неглупы, Арамис…
      – А вы считали иначе?
      – О, что вы… – Она остановилась, взяла д'Артаньяна за рукав и притянула вплотную к себе. В полумраке ее глаза, казалось, светились изнутри, как у волчицы. – Смотрите только, не покажите себя чересчур умным… Понимаете, о чем я?
      – Конечно, – сказал д'Артаньян. – Успокойтесь, герцогиня. Предав ваш заговор, я получу гораздо меньше, чем могу достичь, будучи его преданным участником…
      – А почему вы решили, что речь идет о заговоре? – быстро спросила герцогиня.
      – Да господи, я же не невинное дитя! – воскликнул д'Артаньян. – К тому ведут все ваши намеки, недомолвки, туманные обещания невиданного взлета…
      – Надеюсь, вас не пугает слово «заговор»?
      – Меня пугает одно, – сказал д'Артаньян насколько мог убедительно. – Мое нынешнее убогое состояние.
      – Вот таким вы мне нравитесь…
      – Послушайте, – сказал д'Артаньян. – Это ведь герцога Бекингэма мы проводили в Лувр?
      – Допустим…
      – Без всяких допущений. Я его узнал.
      – Ах да, следовало предвидеть, – беззаботно сказала герцогиня. – На улицы ведь вывели всю гвардию во время проезда посольства, и мушкетеров в том числе. Ну и что? Вы имеете что-нибудь против того, что наша бедняжка королева, обреченная бессильным муженьком на самое пошлое целомудрие, немного развлечется в надежных мужских руках?
      – Ну что вы…
      – Вот видите. Я, особа беззастенчивая, немного подглядела в щель меж занавесями. Могу вас заверить, что королева в данную минуту чувствует себя превосходно, хотя кое-какие английские ухватки, безусловно, стали для нее открытием… Ну вот и все, мы пришли.
      Она повернула ручку двери и подтолкнула д'Артаньяна в небольшую комнату, где главенствующее положение занимала огромная кровать, а на столике красовался прекрасно сервированный ужин с фруктами и вином. У столика с выжидательным видом стояла смазливая служанка, окинувшая д'Артаньяна столь насмешливым и откровенным взглядом, что ему стало чуточку неловко. Он вдруг сообразил, что роли, пожалуй что, несколько поменялись, и в роли соблазняемой провинциальной красотки выступает он сам, а в роли предприимчивого гвардейца – очаровательная Мари де Шеврез. Это наносило некоторый урон его мужской гордости – но, впрочем, какая разница, ежели все происходящее не противоречит естественному ходу вещей?
      О чем-то пошептавшись со служанкой, герцогиня отослала ее небрежным мановением руки, встала у постели и обернулась к д'Артаньяну с лукавой улыбкой на алых губках:
      – Итак, шевалье?
      Д'Артаньян, не вполне представляя, как ему держаться, сделал шаг вперед и, невольно вспомнив Армана, произнес насколько мог вдохновенно:
      – Мари, моя любовь к вам глубока, как…
      – О господи, да бросьте вы эту чушь! – с досадой сказала очаровательная герцогиня. – Снимайте поскорее шпагу и сбросьте ваш дурацкий плащ! Или вы полагаете, что у меня есть время слушать сонеты, мадригалы и прочие там элегии? Ни времени, ни желания! Ну-ка, как командуют у вас в гвардии, раз-два!
      Д'Артаньян оторопело потянул через голову перевязь со шпагой, не сняв предварительно плаща, в результате чего полностью запутался в одежде. Герцогиня, заливисто хохоча, помогла ему лишиться синего плаща, шпаги и камзола, после чего, прильнув всем телом, дразнящим шепотом спросила:
      – Ну что, готовы поехать в Нидерланды?
      – Какие еще Нидер… – бухнул д'Артаньян и тут же умолк, вспомнив недавнюю сцену, которой был свидетелем.
      Мари де Шеврез рассмеялась еще звонче:
      – Арамис, вы, право, очаровательны с вашей простотой! – и, властно ухватив его ладонь, без церемоний указала кратчайшую дорогу в Нидерланды. – Это и есть Нижние земли, говоря по-французски… Вы готовы туда отправиться?
      Ну разумеется, он был готов – правда, не предполагал, что выпавшее на его долю путешествие окажется столь долгим, разносторонним и познавательным. Можно сказать, что д'Артаньян, подобно великим путешественникам прошлого, объездил весь белый свет. Он побывал и в Нижних землях, и в Верхних землях, и даже, к некоторому его провинциальному изумлению, у Антиподов – а как еще прикажете назвать в соответствии с правилами географии земли, противостоящие Нижним? Путешествие настолько затянулось, что из упоительного, право же, превратилось с некоторого момента в утомительное.
      К тому времени, когда герцогиня смилостивилась над ним и дала измученному путешественнику отдых, он был настолько измочален, что втихомолку уже проклинал в душе собственную проказу, – и вытянулся без сил рядом с обнаженной красавицей, прекрасной, как пламя и свежей, как роса. Удивительно, но она не выказывала и тени усталости, она лежала, откинувшись на подушки, глядя бездонными карими глазами с каким-то новым выражением.
      – Мне непонятен ваш взгляд, Мари, – не выдержал в конце концов д'Артаньян. – Неужели вы остались недовольны…
      – Ну что вы, глупый! – отозвалась красавица, играя его волосами. – Наоборот. В этой постели, уж простите за откровенность, побывало немало надутых павлинов, изображавших из себя статуи Геракла, но на поверку оказавшихся слабыми… А в вас, Арамис, есть что-то невероятно первозданное, наивное… но, черт побери, сильное! Считайте, вы выдержали некое испытание… Терпеть не могу слабых. Я сама не из слабых – во всех смыслах, не только в этом… Обнимите меня. Вот так. Вы мне нравитесь, Арамис. В вас есть… нечто. Вы мужчина.
      «Ну вот, – подумал д'Артаньян в блаженной усталости. – Кто знает, осталась ли бы она так довольна настоящим Арамисом? Похоже, совесть моя чиста…»
      Лежа в его усталых объятиях, герцогиня безмятежно продолжала:
      – Честно признаюсь, такой мне и нужен. Если вы будете столь же сильны в нашем деле, я вас подниму так высоко, что вам и не снилось. Но бойтесь дать слабину… Я не прощаю подобного.
      – Интересно все же, что это за дело?
      – Скоро узнаете. – Она задумчиво уставилась в потолок, нагая, как Ева до грехопадения, ее прелестное личико, обрамленное волнами черных вьющихся волос, стало не по-женски твердым. – Совсем скоро. Пока вам должно быть достаточно и того, что это дело сильных. Что эти сильные сочли вас достойным своих рядов. Что на другой стороне… о, там есть и сильные! По крайней мере, один уж наверняка. Но над ним – опять-таки слабый и ничтожный. Черт побери, это ведь словно о нем сложено…
 
Всемогущие владыки,
прежних лет оплот и слава,
короли…
И они на высшем пике
удержаться величаво
не могли.
Так уходят без возврата
восседавшие надменно
наверху.
Господина и прелата
приравняет смерть мгновенно
к пастуху…
 
      Ее голос приобрел ту же неженскую силу, а очаровательное лицо было исполнено столь злой решимости, что в гасконце вновь проснулись суеверные страхи его далекой родины, и он не на шутку испугался, что лежавшая в его объятиях нагая красавица вдруг обернется ведьмой, мороком, чем-то ужасным. А очаровательная Мари, словно не видя его, уставясь то ли в потолок, то ли в видимые ей одной дали, нараспев читала, словно вонзала в кого-то клинок:
 
– Где владетельные братья,
где былое своеволье тех времен,
Когда всякий без изъятья
исполнял их злую волю,
как закон?
Где спесивец самовластный,
процветанье без предела,
где оно?
Может, гам, где день ненастный:
чуть заря зарозовела,
уж темно?
 
      Почему-то д'Артаньяну стало по-настоящему страшно – и от этих чеканных строк, срывавшихся с алых губок, и от ее бездонного хищного взгляда, слава богу, направленного на кого-то другого, кого не было здесь, и от самого древнего Лувра, наполненного призраками всех убитых здесь за долгие века. «Это смерть, – подумал он трезво и отстраненно. – Что бы они там ни затеяли, это сулит кровь и смерть, теперь в этом нет ни малейшего сомнения. Боже, вразуми, научи, как мне выпутаться из этой истории… Я ведь не собирался, всемогущий боже, ни во что ввязываться, я считал, что придумал веселую проказу, быть может, не вполне совместимую с дворянской честью, но я никому не хотел причинить зла, ты слышишь, господи? Она зовет кровь и смерть, как те ведьмы, о которых болтали наши гасконские старики…»
      А вслух он сказал:
      – Я и не подозревал, Мари, что вы, подобно Маргарите Наваррской, сочиняете столь прекрасные стихи…
      – Вы мне льстите, милый Арамис, – отозвалась она прежним голосом, нежным и ласковым. – Это не я. Это дон Хорхе Манрике, сто пятьдесят лет назад павший в бою в междуусобных кастильских войнах. Черт возьми, как он ухитрился предсказать? – И она повторила с несказанным удовольствием, смакуя, словно прекрасное вино: – Господина и прелата приравняет смерть мгновенно к пастуху… Боже мой, как он мог предвидеть! Вот именно – Господина и Прелата! Обнимите меня, Арамис, мне вдруг стало холодно…
      Д'Артаньян послушно потянулся к ней, но тут раздался тихий стук в дверь. Герцогиня живо соскочила с постели и, небрежно накинув тончайший батистовый пеньюар, направилась открывать. Приотворив невысокую дверь буквально на ладонь, она обменялась с кем-то невидимым парой тихих фраз, после чего вернулась в постель. Не разобравший ни слова д'Артаньян чуточку встревожился – кто его знает, этот чертов Лувр, – но постарался спросить как можно беззаботнее:
      – Что случилось?
      – Ничего особенного, – сказала герцогиня, укладываясь рядом и по-хозяйски закинув его руку себе на шею. – Сейчас придут люди, которые объяснят вам все остальное, мой милый друг…

      В следующий миг дверь бесцеремонно распахнули во всю ширину, и в комнату совершенно непринужденно вошли двое мужчин. При виде первого из них д'Артаньян решил поначалу, что это король собственной персоной, что он, распустив слух о мнимом своем пребывании в Компьене, внезапно нагрянул ночью искоренить дворцовую вольность нравов…
      Сердце у него ушло в пятки, как, будем беспристрастны, у любого на его месте. Однако он очень быстро понял свою ошибку, воспрянув духом. Надо сказать, что обмануться в полумраке и от неожиданности было не мудрено – младший брат короля, Гастон, герцог Анжуйский, ровесник д'Артаньяна, чертовски походил на старшего брата… Правда, имелись и кое-какие существенные отличия, касавшиеся не облика, а духа – следовало признать, что Жан Батист Гастон, Сын Франции , олицетворял как раз ту решимость и волю, которых так не хватало его коронованному брату.
      Д'Артаньян прожил в Париже достаточно, чтобы сразу узнать и второго визитера, – это был принц Конде собственной персоной…
      «Младший брат короля! – подумал д'Артаньян. – Кузен короля! Невероятная честь для моей скромной персоны, если учесть, что я лежу со своей любовницей совершенно голый… Да, вот именно, черт побери! Стыд-то какой!»
      Он торопливо натянул простыню до самого носа – но прелестная герцогиня как ни в чем не бывало осталась лежать в грациозной и непринужденной позе, распахнутый батистовый пеньюар прикрывал ее не более, нежели носовой платок способен прикрыть знаменитую статую Персея работы великого Челлини.
      – Ну-ну, не смущайтесь, шевалье! – добродушно прикрикнул принц Конде, развалясь в ближайшем кресле. – Картина самая обычная для Лувра, в особенности когда отсутствует хозяин, отчего-то почитающий Лувр аббатством, а себя – настоятелем…
      – Совершенно верно, – фривольным тоном подхватил брат короля. – Если учесть к тому же, что оба мы уже имели случай побывать на вашем месте, дорогой Арамис. Так что отбросьте стыд и церемонии. Можно сказать, что мы собрались здесь в тесном, почти семейном кругу…
      – Вы циник и проказник, принц, – надула губки герцогиня. – Шевалье влюблен в меня трепетно и романтично, и ваши непристойности способны привести его в уныние…
      – Но если это правда?
      – Все равно. Вы играете чувствами влюбленного…
      – О, что вы, Мари! – воздел руки принц в наигранном ужасе. – Я вовсе не посягаю на чувства шевалье Арамиса, тут он волен оставаться их единственным владельцем и распорядителем. Я-то вас нисколечко не люблю, очаровательная распутница, я просто вас вожделею… Вы согласны с таким разделением обязанностей, шевалье? Вы ее любите, я вожделею, нужно только устроить так, чтобы не мешать друг другу…
      – Совершенно согласен с вашим высочеством, – сказал д'Артаньян, решив вести себя так, чтобы не выбиваться из царившего здесь настроя. – Очень мудро сказано…
      – Вот видите, – сказал Гастон спутнику. – Мне о нем сказали сущую правду – он вовсе не деревенщина и не святоша. Мне он кажется совершенно разумным человеком…
      Принц Конде пока что помалкивал, восседая с видом серьезным и чуточку озабоченным. Выглядел он настоящим вельможей, осанистым и величественным, но д'Артаньян достаточно общался с парижскими сплетниками, чтобы узнать уже: законность рождения принца в свое время оспаривалась вполне открыто. Существовали сильные подозрения, что его матушка, Шарлотта де Ла Тремуйль, родила его от своего пажа, гасконца Белькастеля (приходившегося, кстати, отдаленной родней де Кастельморам), а после, когда вернулся законный муж и ветреная Шарлотта испугалась, что истинный отец не удержит язык за зубами, она хладнокровно отравила беднягу пажа. По этому делу было даже наряжено следствие, тянувшееся восемь лет, начался судебный процесс, но по приказу доброго короля Генриха Четвертого он был прекращен, а все бумаги сожжены (злые языки шептали даже, что отцом принца Конде был сам Генрих, и незадачливый паж поплатился жизнью именно за то, что был посвящен в опасные секреты, а вовсе не за собственные постельные подвиги).
      Уже полностью обретя спокойствие, д'Артаньян подумал с цинической веселостью: «Если молва все же права в той ее части, что касается пажа Белькастеля, то мы с этим принцем, изволите ли видеть, родственнички, хоть и весьма отдаленные… Хотя, честно признаться, меня такой родственничек вовсе не радует…»
      – Господа, – сказал принц Конде решительно. – Быть может, вы перестанете упражняться в остроумии? До утра совсем близко, а нам нужно немало обсудить…
      – Да, конечно, – кивнул Гастон. – Мне просто хотелось, чтобы шевалье немного освоился в нашем обществе и перестал стесняться…
      – По-моему, он вполне освоился. Не правда ли, шевалье?
      – Да, разумеется, – сказал д'Артаньян и даже принял позу, казавшуюся ему непринужденной и вполне соответствующей моменту.
      – Мы уже успели немного поговорить, – сказала герцогиня, положив голову на плечо д'Артаньяну. – Шевалье, как я и предполагала, горит желанием изменить свое убогое положение… и не боится риска.
      – Приятно слышать, – серьезно кивнул принц Конде. – Именно эти побуждения и делают из людей отличных заговорщиков… К тому же вы, дорогой Арамис, служите у де Тревиля, а значит, вам будет еще легче принять приглашение на охоту…
      – На охоту? – переспросил д'Артаньян.
      – Вот именно, – сказал Гастон Анжуйский. – Охота будет, надо вам сказать, на красного зверя, ха-ха-ха! Объяснять вам подробно или вы проявите сообразительность? Ну-ка, шевалье, я хочу узнать, острый ли у вас ум…
      – Я, кажется, понимаю, – медленно произнес д'Артаньян, сведя в одно все слышанные до этого намеки, кое-какие собственные догадки и наблюдения. – Вы, господа, намерены сместить кардинала?
      Принц Конде с хищной улыбкой сказал:
      – Браво, шевалье! Но вы чуточку не угадали. Вернее, остановились в своих рассуждениях на полдороге. Мы вовсе не намерены его смещать. Мы твердо намерены его убить. Только так можно рассчитывать от него избавиться раз и навсегда. Потому что его высокопреосвященство, надо отдать ему должное, противник страшный. Такие люди перестают быть опасными, только оказавшись в гробу. Все прежние попытки сместить, как вы выражаетесь, кардинала ни к чему не привели – его величество, как всем известно, страдает раздвоенностью натуры. С одной стороны, кардинала он ненавидит, как ребенок ненавидит строгого ментора, с другой же – чувствует себя за спиной Ришелье так уютно и безопасно, что никогда не отважится с ним расстаться… Я много думал над сложившейся ситуацией и пришел к выводу, что действовать прежними методами более нельзя. Его надо убить, черт побери! Проткнуть, как каплуна, благо многие сделают это с превеликим удовольствием!
      – Именно это я вам и пыталась втолковать чуть ли не два года, мои прекрасные господа… – тоном уязвленного самолюбия прервала его герцогиня.
      – Мари, Мари… Ну ладно, вы были правы, вы светоч разума и здравого рассудка, а мы с Гастоном были глупцами… Довольны вы теперь? Вот и отлично. Итак, дорогой Арамис… Всякий заговор проходит две стадии – разговоров и действий. Разговоры уже позади. Действия вот-вот будут предприняты. Готовы ли вы в этом участвовать?
      «Интересно, сколько я проживу, если вдруг решительно откажусь? – подумал д'Артаньян. – Пожалуй, ровно столько времени, сколько ему понадобится, чтобы броситься к двери и крикнуть вооруженных сообщников, так как когда человеку предлагают участвовать в таком вот дельце, поблизости непременно спрячут парочку вооруженных сообщников на случай непредвиденных осложнений…»
      – Господа, неужели я похож на человека, способного упустить такой шанс?! – воскликнул он непринужденно. – Простите за прямоту, но мы, провинциальные рубаки с пустым кошельком, просто вынуждены быть циниками и хвататься за любую возможность… Я хорошо представляю, какие выгоды ждут человека, оказавшегося на вашей стороне в таком вот предприятии…
      – Боюсь, шевалье, вы не вполне представляете все выгоды дружбы с нами и верного служения нам… – вкрадчиво сказал Гастон Анжуйский.
      – Простите, принц? – поднял бровь д'Артаньян.
      – Весь вопрос в том, насколько далеко простирается ваш цинизм, – сказал Сын Франции с тем же коварным и хитрым выражением.
      – Дьявольщина! – воскликнул д'Артаньян. – А если я вас заверю, что он вообще не стеснен границами, рубежами и препятствиями?
      – Он мне нравится, черт возьми, – сказал принц Конде. – Не то что все эти идеалисты, с ними вечно хлопот полон рот… По-моему, вы можете говорить с ним откровенно, принц. Во-первых, он жаждет сделаться персоной, а во-вторых, вне всякого сомнения, хорошо представляет, чем для него чревата измена, так что нет нужды брать с него страшные и прочувствованные клятвы, которые люди циничные все равно нарушают без зазрения совести…
      – Герцогиня, – в приступе внезапного озарения произнес д'Артаньян, повернув голову так, что их лица почти соприкасались. – Я правильно понял произнесенные вами стихи? Вы ведь не зря упомянули, что смерть будет одинаково безжалостна и к Господину, и к Прелату… Сдается мне, охотники не ограничатся одним зверем… Ваши замыслы направлены гораздо дальше. Выше, я бы выразился…
      – Вы видите в этом что-то пугающее? – небрежным тоном, словно случайно положив руку на эфес шпаги, осведомился принц Конде. – Или категорически для вас неприемлемое?
      Д'Артаньян ощутил, как напряглась прильнувшая к нему герцогиня, и понял, что настал кульминационный момент.
      – Быть может, я и разочарую вас, господа, – сказал он, – но замысел этот мне не кажется ни пугающим, ни неприемлемым, а только лишь крайне выгодным.
      Брат короля и кузен короля обменялись быстрыми взглядами, после чего Конде медленно убрал руку с эфеса. Гасконец физически ощутил, как ослабло витавшее в воздухе напряжение.
      – Я же говорила вам, что он подходит, – сказала герцогиня.
      – Что бы мы делали без вас, Мари… – усмехнулся герцог Анжуйский. – Дорогой Арамис, вам, как и многим провинциалам, наверняка приходилось охотиться?
      – Конечно.
      – И вы разбираетесь в охотничьих собаках?
      – Неплохо.
      – Вы воспитываете щенков, отбираете лучших…
      – Случалось не единожды.
      Герцог Анжуйский прищурился:
      – А случалось ли вам топить еще слепых щенков? Тех, из кого заведомо не могло выйти никакого толку?
      – Бывало, – сказал д'Артаньян.
      – Собственно говоря, этим нам и предстоит заняться. Вполне возможно, какой-нибудь чувствительной натуре утопивший хилого щенка собачник покажется варваром и палачом – но человек понимающий-то знает, что это делается не из склонности к мучительству, а ради улучшения породы… пожалуй что, в интересах самого щенка, в противном случае обреченного на болезни и прозябание…
      Д'Артаньян подумал мельком, что мнением самих щенков, строго говоря, никто никогда не интересовался. Могло оказаться, что у них имелась своя точка зрения, решительным образом расходившаяся с намерениями владельца псарни. Но он промолчал: как бы там ни было, в словах его собеседника был свой резон – в доме д'Артаньяна не раз топили слабых и болезненных щенков, из которых не могло вырасти ничего толкового, и эта печальная процедура знакома каждому завзятому собачнику…
      Принц Конде сказал с мимолетной улыбкой:
      – Поскольку нашему другу Анжу неприятно, да и не по-христиански, пожалуй что, обсуждать некоторые вещи, я возьму на себя эту нелегкую обязанность, которую мы должны исполнить для блага Франции… Людовик мне родственник, но приходится повторить вслед за древним мудрецом, что истина в данный момент дороже. Действительность же такова: быть может, во Франции нет второго менее приспособленного для роли короля человека, нежели мой кузен Людовик. Бывали в истории короли-тираны, подобно Людовику Одиннадцатому, бывали короли-развратники вроде Генриха Четвертого, но они при всех их недостатках были подлинными королями. Они правили, и не так уж плохо. Меж тем мой кузен не способен управлять решительно ничем, даже стойкостью определенных частей тела… Да-да, вы зря улыбаетесь, герцогиня! Это тоже имеет огромное значение. Франции нужен наследник, черт побери! Но мало кто верит, что его в состоянии смастерить кузен Луи. В кого он только такой удался, прах его забери? Довести молодую, очаровательную супругу до того, что она то вынуждена брать уроки любви у нашей очаровательной Мари, то, рискуя многим, тайком пускать к себе английского ветреника, который ее в настоящую минуту и охаживает… Моя чрезмерная откровенность вас не шокирует, любезный Арамис?
      – Не сказал бы, – кратко ответил д'Артаньян, легонько отстраняя под простыней шаловливую ладошку герцогини.
      – Отлично… Так вот, хороший охотник всегда знает, какого щенка следует побыстрее утопить, потому что от него не будет толку. А у нас речь идет о королевстве! Наш друг Гастон, – похлопал он по колену сидевшего в напряженно-горделивой позе брата короля, – совсем другое дело. Он решителен, смел, обладает всеми необходимыми качествами для человека, достойного занять трон. Да и способность к производству здорового потомства уже доказал не один раз, пусть и, как бы это деликатнее выразиться, неофициально… Самое пикантное, что законы королевства некоторым образом на нашей стороне. Видите ли, Арамис, есть во французских законах такое правило: если король по тем или иным причинам не в состоянии исполнять свои обязанности – или сам подпишет соответствующий эдикт, – то первый принц крови, в данном случае Гастон, может объявить себя Главным Наместником королевства… а отсюда уже недалеко и до коронации. У меня найдутся в парижском парламенте люди, которые подкрепят этот закон целой грудой комментариев и прочих юридических целесообразностей. Все будет законно…
      – Значит, существует два заговора? – спросил д'Артаньян.
      – Ну разумеется. Точнее, внутри одного существует еще и второй, о котором знает не в пример меньше людей, – но вы отныне к ним принадлежите, счастливец! Большая часть вовлеченных в заговор свято верит, что речь идет только о том, чтобы прикончить кардинала в одном из его замков… Вот дурачье! Как будто мы с Гастоном только тем и озабочены, чтобы, обжигая собственные пальцы, таскать каштаны из огня для кучки напыщенных дураков, ненавидящих кардинала, чтобы они потом воспользовались в полной мере плодами победы… Нет уж, мы в первую очередь обязаны думать о собственном преуспевании… и о благе королевства, разумеется, – поторопился он добавить с ханжеским видом.
      – И как это будет выглядеть? – спросил д'Артаньян с искренним любопытством.
      – Довольно просто, – заверил Конде. – Сначала убьют кардинала – и те из заговорщиков, кто не посвящены в потаенное, вроде вашего командира де Тревиля, с помощью имеющихся в их распоряжении средств обеспечат успех этого благого дела, а также и умиротворение тех, кто мог бы защитить кардинала или после его смерти повести себя непредсказуемо. Ну, а почти в то же время будет приводиться в исполнение другой план. Мы поднимем верные войска и парижан, займем Бастилию, Арсенал, все городские заставы, арестуем короля и препроводим его в надежное место. Я не исключаю: его величество будет настолько здравомыслящим, что немедленно же подпишет упомянутый эдикт, передающий права Главного Наместника герцогу Анжуйскому.
      – Ну, а потом?
      – Потом? – переспросил принц Коиде с крайне примечательным выражением лица, для полного описания которого понадобилось бы, пожалуй, талантливое перо синьора Никколо Макиавелли. – О, потом нам остается надеяться на божественное провидение и одну из тех случайностей, что изменяют судьбы государства и венценосцев…
      – Сдается мне, я слыхивал о таких случайностях, – усмехнулся д'Артаньян. – Они – а то и божественное провидение – удачно проявили себя в замке Беркли, а также в монастыре Сен-Клу и на улице Ферронри…
      Лицо принца Конде оставалось спокойным и безмятежным:
      – Право, дорогой Арамис, я не силен в географии и представления не имею, где такие замки, монастыри и улицы и с какими событиями они связаны…
      Герцог Анжуйский коротко хохотнул откровенно, косясь на принца Конде, и, не удержавшись, воскликнул:
      – Принц, я отношусь к вам с искренним восхищением и уважением! Вы великолепны!
      – Честное слово, не пойму, о чем вы, господа, – ответил принц Конде, выглядевший сейчас олицетворением невинности и добродетели. – Я решительно не понимаю ни хода ваших мыслей, ни смысла ваших реплик… Когда я говорил о божественном провидении, я имел в виду исключительно то, что король наш Людовик хил, слаб, болезнен, подвержен частым хворям и приступам меланхолии с разлитием желчи, – а потому я уверен, что долго он не протянет, в особенности если произойдут события, которые его крайне расстроят… Будем уповать на бога, господа, и не более того! Все в руках божиих!
      – Черт побери, я вами восхищен, любезный родственник! – весело сказал герцог Анжуйский. – Великого ума человек, не правда ли, Арамис?
      – О, вы мне льстите, Гастон, – скромно потупился принц. – Ну что ж, признаюсь, я неглуп – и не более того… Что скажете, Арамис?
      Д'Артаньян произнес:
      – Я подумал о завидной судьбе, какая меня ожидает при смене царствования…
      – О, на этот счет можете не беспокоиться! – сказал герцог Анжуйский. – Будьте уверены, я умею ценить верность… Вы можете высоко взлететь, шевалье, если не обманете наших надежд…
      – Постойте, – спохватился д'Артаньян. – А какую роль вы отводите ее величеству?
      – Но это же ясно, – сказал принц Конде. – Роль ее величества, супруги короля… Гастона. Некоторые наблюдения позволяют думать, что ее величество Анна Австрийская не будет удручена или испугана такой участью…
      – Она быстро почувствует разницу, – заверил герцог, самодовольно крутя ус. – Уж я постараюсь…
      Д'Артаньян подумал, что яснее нельзя и выразиться: даже Сын Франции не имеет права жениться на женщине, будь она хоть королева, при живом муже. Значит, ее величеству предназначено овдоветь крайне быстро после претворения в жизнь задуманного – в полном соответствии с правилами, царящими в среде толковых охотников.
      – Итак, вы согласны, шевалье? – спросил принц Конде нетерпеливо.
      – А разве в моем положении принято раздумывать? – пожал плечами д'Артаньян. – Располагайте мною, господа!
      – Прекрасно, – сказал Конде и положил на стол тяжелый, приятно звякнувший кошелек. – Здесь триста пистолей. Вот подорожная на имя шевалье де Лэга. Рекомендательное письмо к статхаудеру Нидерландов Морицу Оранскому – поскольку вам предстоит ехать в Нидерланды… о, не в том смысле, какой под этим понимает наша очаровательная Мари, а в самом прямом. Письмо – на тот случай, если у вас возникнут какие-нибудь хлопоты… Вы мне предстаете молодым дворянином-гугенотом, вынужденным бежать из страны из-за религиозных преследований. За все время, что существуют независимые Нидерланды, они ни разу еще не выдавали Франции протестантов, как ни настаивали порой наши посланники. Надеюсь, вы, с вашим живым умом, сможете при нужде прикинуться записным гугенотом. Чтобы не запутаться, проще всего объявить себя приверженцем какой-нибудь секты – их у протестантов столько, что сам черт ногу сломит. Главное, много и вычурно ругать римского папу и католическую церковь вкупе с инквизицией… Итак, вы поедете в Нидерланды, в город Зюдердам. Остановитесь в гостинице «Зваарте Зваан». Запомните хорошенько, а если вылетит из памяти, помните хотя бы, что по-фламандски это означает «Черный лебедь». По-фламандски вы, конечно, не говорите…
      – Только по-испански.
      – Что ж, и это может оказаться полезным в наших делах… Ничего, многие в Нидерландах знают французский, тем более что вам там предстоит встретиться как раз с нашими соотечественниками… Мы отправили в Зюдердам графа де Шале, маркиза Талейран-Перигор. Ему предстояло провести кое-какие переговоры с испанцами – вы, должно быть, понимаете, что нам очень поможет поддержка брата ее величества, испанского короля… Испанцы дают золото, а если понадобится, то и войско. Ничего не поделаешь, иногда без подобных альянсов не обойтись, это политика, милейший Арамис, постарайтесь смотреть на такие вещи с пониманием. Только глупая чернь именует подобные соглашения ужасными терминами вроде «предательства». Мы, люди политические, должны обладать более широким кругозором… Де Шале или кто-то из его людей найдут вас сами. Они скажут вам: «Мадрид и Зюдердам». Вы ответите: «Флери и Париж». Вам покажут в точности такую монету, а вы предъявите свою…
      Он положил на столик рядом с пухлым кошельком и свернутой в трубочку бумагой большую золотую монету – старинный испанский мараведис. Присмотревшись, д'Артаньян увидел, что один ее край особенным образом вырезан зубчиками, а в самой монете проделаны чем-то тонким и острым, вроде кончика стилета, три дыры.
      – Шале расскажет вам об итогах переговоров и передаст письма, – продолжал принц Конде. – Вы, не медля после этого ни минуты, пуститесь в путь и привезете их Мари. Ну, а потом… Как старый любитель каламбуров, могу сказать, что у нашего Луи не будет никакого «потом» – в отличие от всех здесь присутствующих… Удачи, шевалье, и да хранит вас господь всемогущий!
      Оба нежданных гостя поднялись и тихо, как призраки, покинули комнату. Едва за ними затворилась дверь, герцогиня вскочила, подбежала к ней и долго прислушивалась. Вернувшись в постель, облегченно вздохнула:
      – Нет, ушли. Не стали подслушивать отнюдь не из избытка благородства, а исключительно потому, что слишком для этого глупы…
      – А что, они могли услышать что-то интересное?
      – Вот именно, Арамис… – Герцогиня прильнула к нему, а д'Артаньян, слава богу, немного отдохнувший, приготовился к долгому и пылкому поединку, но Мари де Шеврез, сама отстранив его руку, зашептала на ухо с крайне серьезным видом: – Надеюсь, вы не питаете к этим господам, что только что ушли, любви? И не испытываете к ним преданности?
      – Это что, какое-то коварное испытание? – тоже шепотом отозвался д'Артаньян.
      – Арамис, я считала вас умнее… Это не испытание, а некоторые уточнения к планам, в которые вас только что посвятили. Ну подумайте сами: если внутри некоего заговора может существовать второй, в который немногие посвящены, почему бы внутри второго не сложиться третьему, о котором знает еще меньше людей?
      – Ах, вот оно что… Я начинаю понимать…
      – И что же вы поняли?
      – По-моему, эти господа не взяли в расчет, что у королевы может быть свое собственное мнение на все происходящее…
      – Арамис, вы прелесть, – сказала герцогиня, щурясь. – Если Гастон и Конде не намерены таскать каштаны из огня для толпы не посвященных в главное сообщников, то почему это должна делать для них наша милая Анна? Здесь есть одна пикантная подробность: Гастону еще только предстоит сделаться королем или хотя бы Главным Наместником… Между тем моя милая подруга Анна – уже королева. И если с ее незадачливым муженьком и в самом деле произойдет трагическая случайность, к чему ей делить власть с Гастоном? Есть же совсем свежий пример: королева-мать Мария Медичи после смерти Генриха Четвертого правила Францией семь лет безраздельно и единолично. И потеряла власть исключительно оттого, что достигший совершеннолетия Людовик с помощью верных дворян распорядился убить ее фаворита… Но нашей Анне повезло не в пример больше – у нее пока что нет не только подрастающего сына, но и вообще ребенка… Она может править долгие, долгие годы… Вам объяснять, кто будет стоять рядом с ее троном?
      – Ну что вы, Мари… – усмехнулся д'Артаньян. – Я даже знаю, кто будет скрашивать ее одиночество в постели…
      – Вы мне льстите, Арамис. Это для нее был лишь эпизод, вызванный неестественным целомудрием… Мужчин она любит больше, чем женщин, хотя при возникшем желании не делает меж ними особой разницы… Отсюда вытекает дальнейший план действий: ну, например, подсунуть ей вас. Я же говорила, что не ревнива, – при чем тут ревность, если ставки так велики? Только подумайте: если мы вдвоем будем преданно служить ее величеству и днем, и ночью, мы станем силой, с которой никто уже не справится… Как считаете?
      – Мари, у вас государственный ум, – искренне сказал д'Артаньян.
      – Рада, что вы это наконец заметили, шевалье… Я все продумала. Вдвоем вы возведем вокруг королевы неприступную линию обороны, благодаря которой появление новых фаворитов – или фавориток – будет решительно невозможно. Мы, черт побери, будем править королевством!
      – А герцог и Конде?
      – Ну не думаете же вы, что они добровольно согласятся уступить нам столь почетную роль? – с невинной улыбкой произнесла герцогиня. – Просто-напросто нужно постараться, чтобы после убийства кардинала и… и настигшего Людовика божественного провидения тот самый случай, изменяющий судьбы держав и династий, быстренько настиг и двух наших соратников по заговору… Я уже предприняла кое-какие шаги на этот счет. У меня найдутся надежные люди. Но и вы, со своей стороны, должны будете принять в этом участие. Чем больше шпаг, тем лучше… Или вам их жаль?
      – Говоря откровенно, ничуточки, – сказал д'Артаньян. – Знаете, я тоже неплохой охотник, и с собаками возился никак не меньше Сына Франции… Всего-навсего в ведре с водой окажется не один щенок, а три…
      – Я вами очарована, милый мой! – воскликнула герцогиня, звонко расцеловав его. – Давненько не встречала энергичных молодых людей, понимающих меня с полуслова… Все дело в том, что вы из провинции – столичные отпрыски знатных семей подернуты жирком, а людям вроде вас приходится карабкаться с самого низа… – Она грациозно вскочила с постели, подошла к окну и посмотрела на посветлевший краешек неба. – Быстрее одевайтесь, Арамис, скоро рассвет, а вам еще предстоит сопровождать этого английского потаскуна…
      – Вот кстати, – сказал д'Артаньян, встав и принявшись разыскивать свои штаны. – А ему вы какое место отводите? Ведь как только королева останется молодой очаровательной вдовой, он примчится…
      – Арамис, – с мягким укором сказала герцогиня. – Неужели вы думаете, что я не приняла во внимание эту безделицу? Конечно же, примчится. Но в том-то и соль, что в Лувр ему придется пробираться столь же тайным образом – ну, а в следующий раз с ним может произойти одна из тех трагических случайностей, на которые так богаты ночные парижские улицы… Или вы любите англичан?
      – Терпеть их не могу, – сказал д'Артаньян чистую правду. – Француз я, в конце концов, или нет?

      Одевшись полностью, д'Артаньян озаботился надвинуть шляпу как можно ниже, так, чтобы скрывала лицо, – в коридорах уже самую чуточку посветлело, и Констанция могла его наконец узнать с самыми роковыми для гасконца последствиями.
      Хорошо еще, что ни она, ни герцогиня не стали их провожать в обратный путь, – герцогиня могла заговорить с д'Артаньяном, пришлось бы отвечать, и голос опять-таки мог показаться Констанции знакомым… Обе дамы проводили трех одетых в мушкетерские плащи мужчин той же длинной и запутанной дорогой по коридорам и лестницам Лувра до охранявшейся караулом калитки. Там компания разделилась – дамы остались во дворце, а мужчины, беспрепятственно выпущенные мушкетерским караулом, пошли той же дорогой, какой пришли. Небо над островерхими крышами уже заметно приобрело темно-синий оттенок, сменивший ночную тьму. Вот-вот должен был зарозоветь восточный краешек неба, стояла покойная тишина, только временами нарушавшаяся шагами гуляк, возвращавшихся домой после веселой ночи.
      Д'Артаньян украдкой наблюдал за герцогом Бекингэмом – того явственно распирала не только радость, но и неудержимое желание похвастаться одержанной победой перед спутниками. Все мужчины в этом отношении одинаковы, кроме разве что евнухов. К тому же д'Артаньян, сам отнюдь не безгрешный, великодушно признавал за герцогом, даром что англичанином, право на похвальбу: не каждому выпадает провести бурную ночь с молодой, очаровательной королевой, наградив сумрачное чело монарха двумя украшениями, которые обычно видны всему свету, исключая того, кто их носит…
      Кроме того, д'Артаньяна крайне интриговало и другое: он давно уже заметил, что герцог скрывает под мушкетерским плащом небольшой ящичек из полированного дерева с наведенным золотом французским королевским гербом на крышке. То же любопытство, несомненно, испытывал и третий их спутник, мимолетный любовник Констанции, – он то и дело бросал на ящичек самые недвусмысленные взгляды, но, как человек от герцога зависимый, опасался задать неделикатный вопрос.
      Д'Артаньян, находившийся в лучшем положении, в конце концов не выдержал:
      – Милорд…
      Бекингэм живо повернулся к нему:
      – Вы меня узнали?
      – Кто же в Париже не узнает самого изящного кавалера Англии? – сказал д'Артаньян, решив, что в интересах дела можно даже сделать комплимент не кому-нибудь, а проклятому англичанину.
      Комплимент этот упал на подготовленную почву: Бекингэм остановился (они как раз шли по Новому мосту) и с превеликой готовностью поддержал разговор:
      – Быть может, вы, шевалье, знаете и суть моего визита в Лувр?
      – Ну разумеется, милорд, – сказал д'Артаньян с легким поклоном. – Примите мои искренние поздравления. Французы, черт побери, умеют должным образом ценить отвагу влюбленных и одержанные ими победы! Вы же, как ни прискорбно это признать, одним махом обошли всех повес нашего королевства – ваших достижений нам уже не превзойти. Это, конечно, немного прискорбно, но, как я уже говорил, мы умеем ценить славные победы!
      Лесть всегда оказывала отравляющее действие и на людей гораздо умнее Бекингэма – что уж говорить о герцоге, который прямо-таки расцвел, напыжился самым глупым образом и величественно произнес, стоя у перил и гордо взирая на озаренные восходящим солнцем парижские крыши:
      – Благодарю вас, шевалье. Что скрывать, победа во всех отношениях славная, тут вы угодили в самую точку, любезный…
      – Арамис, – подсказал его спутник, давно уже прислушивавшийся к голосу д'Артаньяна с неусыпным вниманием.
      – Вот именно, Арамис. По-моему, я имею право гордиться?
      – Безусловно, – поклонился д'Артаньян.
      – Вы спрашиваете, что это за ящичек? – не выдержал герцог, хотя д'Артаньян ничегошеньки не спросил. – Ваша королева – восхитительная во всех отношениях женщина. Ей угодно было преподнести мне в качестве залога любви эту безделицу…
      Он высвободил ящичек из-под плаща и поднял крышку. В лучах восходящего солнца засверкали радужным сиянием великолепные алмазные подвески, прикрепленные к шелковым лентам, связанным узлом и украшенным золотой бахромой. Это новомодное женское украшение, носившееся на плече, так и называлось по-немецки, откуда пошла мода: Achsel-Band , а по-французски – аксельбант.
      – Великолепные камни! – воскликнул рослый англичанин, беззастенчиво заглядывая через плечо д'Артаньяна, – и последний с ним мысленно согласился.
      – Без сомнения, – самодовольно произнес Бекингэм. – Украшение это подарил ее величеству августейший супруг, но повелительница моего сердца нашла этим алмазам лучшее применение… Не правда ли, они прекрасны вдвойне – еще и оттого, что являются залогом любви королевы Франции к ее верному рыцарю…
      – Безусловно, милорд, – поддакнул англичанин. И вдруг воскликнул, глядя на д'Артаньяна, шляпа которого нечаянно сбилась на затылок – Так это вы – Арамис?
      – Я, – скромно сказал д'Артаньян, видя, что узнан.
      – Черт возьми, как я вам благодарен!
      – Вы знакомы? – изумился герцог.
      – О да! Шевалье Арамис оказал мне неоценимую услугу, он, без преувеличения, спас мне жизнь…
      – Какие пустяки, – сказал д'Артаньян. – Кучка трусливых мерзавцев, для которых было достаточно одного вида обнаженной шпаги…
      – И тем не менее! Я ваш должник, шевалье! Лорд Винтер, барон Шеффилд не бросает слов на ветер… Но, господа, пойдемте, умоляю вас! Уже совсем светло, а вы, милорд, когда все в особняке проснутся, должны лежать в постели, словно и не уходили никуда… Поспешим же!
      – Вы правы, – с большим неудовольствием сказал Бекингэм, которому определенно хотелось стоять на мосту, упиваться своим триумфом и сыпать напыщенными фразами. – Высшие соображения требуют…
      Он с видимой неохотой опустил крышку ларца, спрятал его под плащ, и все трое пошли дальше. Д'Артаньяну привиделась некая грустная ирония судьбы в том, что они и по пути в Лувр, и возвращаясь оттуда, пересекали площадь Дофина…
      Оказавшись на том месте, где д'Артаньян первый раз увидел их ночью в сопровождении ветреной Констанции Бонасье, герцог Бекингэм решительно сказал:
      – Думаю, здесь мы и расстанемся, шевалье. Благодарю вас за то, что сегодняшней ночью вы были для меня ангелом-хранителем…
      – Не стоит благодарности, – сказал д'Артаньян с внезапно проснувшейся в нем гасконской гордостью. – В таком предприятии, как ваше, я всегда готов сопутствовать даже…
      Он чуть не ляпнул «англичанину», но вовремя спохватился, торопливо закончив:
      – …даже злейшему врагу…
      – Но мы ведь с вами не враги?
      «Интересные дела! – воскликнул мысленно д'Артаньян. – Англичанин ты или нет?» Но, обретя за последнее время кое-какое понятие о дипломатическом искусстве, он сказал непринужденно:
      – О, разумеется, мы с вами друзья, милорд!
      – Когда бы вы ни вступили на английскую землю, вы всегда найдете во мне друга и покровителя, – напыщенно произнес Бекингэм.
      – Не сомневаюсь, милорд, – ответил д'Артаньян и повернулся было, чтобы уйти. Бекингэм задержал его:
      – Минуточку, шевалье! В знак истинной дружбы примите эту безделицу. Быть может, такой пустяк не вполне вас достоин, но у меня нет под рукой ничего другого… Примите, не погнушайтесь!
      Он снял с пальца перстень с большим алмазом и подал его д'Артаньяну. Гасконец, поблагодарив должным образом, надел его на средний палец правой руки. Еще один поклон – и англичане исчезли в том же проулке, откуда появились ночью.
      Д'Артаньян остался один. Первым делом он поднес к глазам руку с неожиданным подарком – и изумился. За время парижской жизни он приобрел кое-какие познания в драгоценных камнях и сейчас без труда определил, что столь нежданно доставшийся ему великолепный алмаз стоит не менее тысячи пистолей. Для бедного гасконского дворянина это был сущий клад. Даже боязно было чуточку расхаживать по Парижу с таким сокровищем на пальце, пусть и светлым днем…
      «Разрази меня гром! – растерянно подумал д'Артаньян. – То ли его светлость герцог – законченный позер, то ли он так богат, что не знает цены деньгам и самоцветам. Подумать только: камень в тысячу пистолей для него – „пустячок“ и „безделица“! А впрочем, надо сказать, что для англичанина он вполне приличный человек, умеет быть благодарным не только на словах. Черт побери, одного этого камешка было бы достаточно, чтобы восстановить пришедшее в упадок восточное крыло Артаньяна да еще прикупить те земли, что когда-то продали терзаемые безденежьем Кастельморы, – пахотный клин и луга за речкой Обербуа…»
      Он еще долго стоял, любуясь переливами рассветных солнечных лучей в безукоризненных гранях алмаза, игрой крохотных радуг. Прошло довольно много времени, прежде чем он вернулся к унылой, скучной, опасной и томительной реальности…
      – Черт меня побери со всеми потрохами! – воскликнул он, словно бы окончательно проснувшись. – Но что же мне теперь делать? Ведь нужно же что-то делать, и немедленно!
      Слишком тяжела была ответственность, нежданно-негаданно свалившаяся на плечи юного провинциального дворянина. Быть может, вовсе и не было преувеличением сказать, что судьба короля и Франции вдруг оказались в руках скромного гасконского юнца, – и эта невидимая ноша так пригибала к земле, что колени его задрожали.
      – Что же делать? – повторил он в полнейшей растерянности. – Ну и угораздило же! Они ведь не шутят, они… они все это будут претворять в жизнь, и очень скоро!
      Он внезапно ощутил себя маленьким ребенком, потерявшимся в огромном городе, беззащитным, слабым… Вся бравада улетучилась моментально. Собравшись устроить веселую проказу, он неожиданно оказался среди матерых заговорщиков, от чьих слов и решений за доброе лье несло большой кровью…
      – Ну уж нет, черт возьми! – воскликнул он, ударив кулаком о ладонь. – Мы еще посмотрим, господа, чья возьмет! Надо срочно посоветоваться… Один ум хорошо, а два лучше…
      Круто повернувшись, он со всех ног, не разбирая дороги, побежал в обратную сторону, проскочил Новый мост, не замечая шарахавшихся от него удивленных прохожих, чудом не угодив под колеса повозки, и, оказавшись на улице Арбр-Сек, припустил в сторону особняка капитана де Кавуа – точности ради нужно сказать, что он спешил найти мудрый совет и поддержку отнюдь не у капитана…

      Внезапно чья-то сильная рука форменным образом рванула назад, остановив безумный бег, и кто-то возмущенно вскрикнул:
      – Господин Торопыга, вы что, глаза забываете дома, когда летите сломя голову?! Вы мне разорвали… вот черт! Что ж, это еще лучше, клянусь всем моим невыплаченным жалованьем!
      Опомнившись, д'Артаньян поднял глаза на человека, которому на бегу разорвал плащ рукоятью шпаги, – и узнал Арамиса. Мушкетер с сердитой радостью продолжал:
      – Право же, лучше! Я думал, это попросту какой-то нахал из нашей же роты, новичок, не знающий меня в лицо… Куда это вы так несетесь? Извольте объясниться, и немедленно! Почему на вас плащ нашей роты? Как вы вообще посмели нарядиться королевским мушкетером, ищейка вы кардинальская!
      Только теперь д'Артаньян спохватился, что не снял навязанное герцогиней де Шеврез маскарадное одеяние, синий плащ королевских мушкетеров, – да так и несся в нем по Парижу.
      Кровь бросилась ему в лицо при последних словах Арамиса, и он надменно ответил, выпрямившись и скрестив руки на груди:
      – Если вы намеревались меня оскорбить, то жестоко ошиблись. Подобные эпитеты свидетельствуют лишь о вашей глупости.
      – Неужели? – с интересом спросил Арамис, приняв вид человека, которому больше некуда спешить. – Не будете ли так любезны повторить?
      Д'Артаньян открыл было рот… и прикусил язык. Он никак не мог сейчас драться – когда в его руках, быть может, была жизнь короля и кардинала, когда ставкой в игре была корона Франции, над которой неожиданно сгустилась мрачная тень…
      – Соблаговолите назначить время и место, – сказал он нетерпеливо. – Любые секунданты, любые условия, меня устроит все. Но сейчас я спешу по чрезвычайно важному…
      Арамис, со злым огоньком в глазах, бесцеремонно прервал:
      – Вас что, необходимо оскорбить действием, трус вы гасконский? Быть может, вы и тогда не будете драться?
      Только теперь д'Артаньян в полной мере осознал, в каком положении находился Атос тогда, в Менге. Собрав всю силу воли, он попытался взять себя в руки, но ничего из этого не вышло – рука сама метнулась к эфесу шпаги, и собственный голос он слышал словно бы со стороны:
      – Кого это вы назвали трусом?
      – Вас, милейший. Вы не только трус, но и полишинель. Кто вам позволил напяливать плащ столь славной роты, которого вы недостойны? Да вы невероятный нахал!
      – Быть может, – ответил д'Артаньян сквозь зубы. – Вот только не вам, господин недопеченный аббатик, учить меня хорошим манерам.
      – Как знать…
      Возле них – на значительном отдалении, понятно – уже собирались парижские зеваки, обладавшие прямо-таки мистическим чутьем на подобные зрелища и способные безошибочным нюхом определить за безобидным вроде бы разговором прелюдию к поединку…
      – Ну так что же? – осведомился Арамис. – Угодно вам проследовать со мною… ну, скажем, на пустырь за Люксембургским дворцом?
      – Черт побери, нет! – сказал д'Артаньян и, не колеблясь более, обнажил шпагу. – Я спешу по невероятно важному делу, и у меня нет времени на шутов вроде вас, несостоявшихся священников, вообразивших себя бретёрами… Либо деритесь прямо здесь, либо проваливайте к чертовой матери, а я вас прогоню уколами в зад!
      – Здесь? – спросил Арамис, невольно оглядываясь.
      В самом деле, место было выбрано не только многолюдное, но и опасное для обоих участников дуэли – справа была церковь Сен-Жермен Локсерруа, а справа, совсем близко, Лувр. Даже не особенно приходилось напрягать взгляд, чтобы рассмотреть кариатиды западного крыла королевского дворца, а также швейцарских гвардейцев у одного из входов…
      – Говорю вам, у меня совершенно нет времени! – воскликнул д'Артаньян. – Или соблаговолите назначить время и место, чтобы мы встретились чуть попозже, или катитесь к черту!
      – Здесь может быть умысел…
      – Прах вас побери, не я вас остановил, а вы меня, болван! – прямо-таки взревел д'Артаньян. – Мне и навязывать условия! Ну? Ладно, ладно, проваливайте отсюда, аббатик, у меня нет времени, и я, чего доброго, постараюсь вас убить моментально…
      – Посмотрим, как это у вас получится! – вскричал побледневший Арамис и тоже выхватил шпагу. – Ну, извольте!
      Клинки скрестились, последовало несколько выпадов.
      – Люди добрые, лопни мои глаза, это же Бутвиль! – заорал кто-то из растущей толпы зевак. – Точно вам говорю, это сам знаменитый Бутвиль! Кто еще способен драться возле Лувра?!
      Слышавший это краем уха д'Артаньян был несказанно обрадован репликой случайного зеваки – немалая честь быть принятым за легендарного Франсуа де Монморанси, сеньора де Бутвиля, непревзойденного забияку, обожавшего устраивать дуэли в самом центре Парижа в знак особого презрения к строгим эдиктам короля и кардинала-министра! Пожалуй, даже Бутвиль до сих пор не завязывал поединка в паре шагов от Лувра…
      Но некогда было тешить самолюбие – рассерженный Арамис напирал не на шутку… Д'Артаньян, отпрыгнув назад и вынудив противника повернуться лицом к солнцу, а значит, оказаться в заведомо невыгодном положении, налетел, как вихрь. Он превзошел самого себя, казалось, что в руке у него сверкает молниями Зевса целая дюжина шпаг, – вот только гасконцу было не до столь высокопарных сравнений, да и о Зевсе он имел самое смутное представление все от того же недостатка образования. Он просто стремился покончить дело как можно быстрее и с наибольшей для себя выгодой – он сейчас не имел права оказаться убитым или раненым…
      Собственно, они были не в равном положении – за Арамисом стояли лишь его уязвленная гордость и стремление свести счеты, а вот гасконец ощущал себя ответственным и за других, и, да простятся ему столь пафосные мысли, за Францию…
      Острие шпаги Арамиса пробило край плаща – но д'Артаньян, молниеносно уклонившись, уже нанес удар в правую руку противника, на ладонь повыше локтя.
      Арамис, издав невольный стон, разжал пальцы, и шпага загремела по брусчатке. Быстренько наступив на нее ногой, чтобы поединок, не дай бог, не затянулся, – вдруг Арамис столь же ловко дерется и левой? – д'Артаньян приставил противнику острие к груди и быстро спросил:
      – Признаете себя побежденным? Ну, не тяните, мне некогда с вами возиться! Признавайте себя побежденным или, клянусь богом…
      – Признаю, – нехотя произнес Арамис, зажимая рану левой ладонью и пошатываясь.
      – Ну, то-то, – удовлетворенно вздохнул д'Артаньян, побыстрее вкладывая свой клинок в ножны. – Вашу шпагу я, с вашего позволения, и на этот раз прихвачу с собой, поскольку имею на это полное право. Не волнуйтесь, она у меня будет висеть на почетном месте рядом с дюжиной других, из которых половина когда-то принадлежала вам и вашим товарищам по роте… Послушайте, Арамис! Откровенно вам говорю, бросьте вы эту дурную привычку – драться со мной. Сами видите, ничего хорошего из этого не выходит – ни тогда, в книжной лавке, ни теперь…
      – Вообще-то говорят, что бог любит троицу, – процедил Арамис, пошатываясь от потери крови, но силясь сохранить вид несгибаемый и стоический. – Мы еще встретимся.
      – Ладно, ладно, как хотите… Ну, мне пора бежать. О вас позаботятся – тут столпилось столько народу… Вот черт!
      Д'Артаньян с упавшим сердцем убедился, что бежать поздно, да и некуда – зеваки брызнули во все стороны, словно вспугнутые воробьи, и вокруг гасконца стало смыкаться кольцо не менее чем из двадцати стражников, низко опустивших алебарды. Д'Артаньяну они показались ордой спятивших поваров, накинувшихся со шпиговальными иглами на заячью тушку.
      Какой-то миг он лелеял безумную надежду вооруженной рукой пробиться сквозь сомкнувшееся кольцо, но с тяжким вздохом расстался с этой мыслью. У стражников были алебарды немецкого образца, имевшие на навершии длинное широкое острие размером со старинный меч. При первом же взмахе шпагой два десятка этих жутких лезвий моментально бы превратили гасконца в то самое подобие шпигованного зайца. Даже шпага записного храбреца бессильна против такого количества алебард…
      Благоразумно не приближаясь, держась поодаль, начальник стражи громко распорядился;
      – Шевалье, извольте немедленно…
      – Ну да, ну да, – проворчал д'Артаньян. – Отдать вам шпагу… Что еще может прийти в голову полицейским крючкам? У вас крайне убогая фантазия, господа… Вечно одно и то же. Вот, держите обе.
      Видя, что сражения не предвидится, стражники уперли алебарды древками в землю. Д'Артаньян проводил грустным взглядом обе шпаги, свою и трофейную, перекочевавшие от начальника стражи к какому-то вовсе уж простоватому детине, рыжему, как Иуда. Что поделать, сопротивление было бессмысленно, достаточно вспомнить о Карле Смелом…
      Зеваки, ободренные мирным завершением конфликта, вновь сбились в плотную толпу. Кто-то громко объяснял соседям, что это сеньор де Бутвиль, отчаянный бретёр, попытался было превзойти самого себя, но, пожалуй что, перегнул палку…
      Д'Артаньян был так озабочен и расстроен, что даже не попытался громко внести ясность – хотя при других обстоятельствах непременно указал бы добрым парижанам на их ошибку.
      – Пойдемте, шевалье? – предложил начальник стражи вполне мирно, видя, что пленник не сопротивляется.
      – В Шатле или в Консьержери? – осведомился д'Артаньян с недюжинным знанием вопроса.
      – В Консьержери, если ваша милость не возражает. Это гораздо ближе, а вам вряд ли есть разница… Даже наоборот, вам от Консьержери выйдет прямая выгода. От Консьержери гораздо дальше до Гревской площади, чем от Шатле, и когда вас поведут на плаху, полчасика дольше будете любоваться божьим светом…
      – Что меня всегда привлекало в парижской полиции, – сказал д'Артаньян, – так это ее душевность и доброта…
      Глава альгвазилов хмыкнул:
      – Я-то что, ваша милость, я грубиян известный, вы еще нашего комиссара не видели, вот где добрейшая душа, нежная, как лилия…
      Покосившись на него, д'Артаньян с сомнением покачал головой: он уже имел некоторый опыт общения с парижскими полицейскими комиссарами и добряков среди них что-то не заметил, как ни вглядывался…
      Однако вскоре, пройдя под мрачными сводами тюремного замка Консьержери и представ перед комиссаром этого квартала, он готов был в первый момент подумать, что исключения из правил все же возможны. За столом, заваленным неизбежными бумагами, восседал необъятных размеров толстяк, из судейской мантии которого можно было, пожалуй, выкроить два, а то и три одеяния для его собратьев по профессии. Комиссар больше всего напоминал стог сена. Гигантское чрево не позволяло ему сесть к столу вплотную, так что он определенно не мог дотянуться до бумаг. Добродушнейшая физиономия чревоугодника и выпивохи была отягощена тремя внушительными подбородками, а щеки едва ли не лежали на плечах.
      Глаза у толстяка оказались огромные, синие, взиравшие на вошедшего с детским любопытством, незамутненно-ясные…
      – Фракондель, голубчик мой, душенька, кого вы мне привели? – воскликнул он с мягким укором. – Вернее, что вы мне тут наговорили? Ну какой же это Бутвиль? Шалопайчика Бутвиля я знаю в лицо и не теряю надежды с ним когда-нибудь свидеться, но он, прощелыга этакий, ветреник несказанный, постоянно резвится на чужой территории… Ну да ладно, коли уж привели этого, не уводить же его назад, не отпускать же на все четыре стороны! Еще, чего доброго, опять возмутит тишину и спокойствие наших милых улочек безбожной дуэлью! Уговорили, Фракондель, уговорили, плутишка! Оставляем его в нашем уютном заведении…
      – Я бы хотел объясниться… – сказал д'Артаньян, нетерпеливо переступая.
      – Хо-хо-хо! – расхохотался добрейший комиссар, так что его щеки и многочисленные подбородки затряслись самым уморительным образом. – Хороший вы мой, душечка, зря вы нетерпеливо этак ножкой по казенному полу постукиваете, словно жеребчик застоялый! Вы уж эти манеры бросьте, ласково вас прошу! Вы к нам завернули не на часок, а на всю вам оставшуюся жизнь… хотя сколько ее там осталось, вашей незадачливой жизни… Снимем сейчас с вас допросик, как полагается, потом придет хмурый такой дядька, сведет вас в подвальчик, сапожки испанские вам наденет и начнет, мерзавец, клинья вбивать, пока от косточек кашка не останется… Ну, а потом, обычным порядком, сведут вашу милость на Гревскую площадь, душевно попросят положить удалую головушку на чурбачок – и тот же дядька топориком вам по шейке ка-ак ахнет! У него это хорошо получается, вы и охнуть не успеете, как душенька отлетит! Имеем навык, знаете, вы у нас и не десятый даже, милый вы наш дворянчик, хо-хо-хо!
      – Но позвольте…
      – И не просите, и не позволю, хо-хо-хо! – заливаясь жизнерадостным смехом, воскликнул комиссар благодушно. – Ну сами подумайте, бесценный вы мой, как нам поступать с ветрогоном вроде вас, столь бессовестно нарушающим указы о запрете дуэлей, что вступили в строжайше запрещенный поединок под самыми окнами Лувра! Уж не прикажете ли принести вам из ближайшего кабаре бургундского с тушеными голубями, а то и веселых девок кликнуть? Нет, душенька, разговор с вами будет короткий – по накатанной колее пойдете, хе-хе-хе! Хо-хо-хо! Право слово, не дождетесь вы у нас развлечений кроме испанского сапога, честью вам клянусь!
      Жизнерадостно излагая все это, он улыбался, подмигивал, тряс подбородками, то и дело разражаясь заливистым смехом, и глаза его при этом оставались незамутненными. Д'Артаньян лишний раз убедился, что в данном случае исключений из правил не бывает.
      – Я, драгоценный мой, не для того сюда поставлен его величеством, чтобы бургундским поить прощелыг вроде вас, самоцветный мой, золотой мой, бесстыжие ваши глазыньки! Подумать только – столь юны на вид, а уже проходите по жуткой статье «оскорбление величества»!
      Д'Артаньян после знакомства с Шатле, а также тесного общения как с полицейскими комиссарами, так и с компанией Пишегрю, нахватался кое-каких поверхностных познаний в юриспруденции…
      – Соблаговолите изъясняться точнее, господин комиссар, – сказал он неприязненно. – Оскорбление какого величества вы имеете в виду – божественного или земного?
      Комиссар удивленно уставился на него, потом, как ни в чем не бывало, залился хохотом:
      – Однако вы и фрукт, хо-хо-хо! На вид юнец юнцом, а в законах-то разбираетесь! Ох, не простая птичка к нам залетела, чует мое сердце, тут одним сапожком не обойдется, нужно будет как следует порасспрашивать… «Земного величества», ясное дело, золотой мой! Я вам покажу, любезный, как средь бела дня безобразия нарушать и драку дуэлянтствовать, хе-хе-хе! Я вам покажу, как своевольничать и монаршие указы ни в грош не ставить, господа королевские мушкетеры, так-то!
      Когда он произносил последние слова, в его младенчески наивных глазах определенно полыхнула откровенная злоба и неприязнь – и д'Артаньян, твердо решивший, что пришла пора выпутываться из этой скверной истории, сделал для себя недвусмысленные выводы…
      – Судя по выражению вашего лица и интонации, вы, сударь, кардиналист? – деловито спросил д'Артаньян.
      – Да уж позвольте, лапушка, таковым и оставаться, хо-хо-хо! – отозвался комиссар, колыша необъятным чревом, смахивая выступившие от беззаботного смеха крупные слезы и гримасничая. – И, как верный слуга великого кардинала, обещаю вам, господин королевский мушкетер, что бунтарский дух из вас мы повытрясем!
      – Боюсь, вы ошибаетесь, – решительно перебил д'Артаньян – В мушкетерах короля я не состою, и плащ этот оказался на моих плечах по причинам, которые вам нет нужды знать…
      Впервые на лице толстяка обозначилось нешуточное изумление. Не давая ему опомниться, д'Артаньян сделал три шага к столу, волоча за собой вцепившихся ему в локти оторопелых стражников, и, чеканя слова, сказал:
      – Слушайте меня внимательно и не хохочите, как идиот! Немедленно пошлите людей – и лучше всего верховых – в дом господина де Кавуа, капитана мушкетеров его высокопреосвященства, а также в Пале-Кардиналь, чтобы они разыскали графа де Рошфора, конюшего монсеньёра Ришелье. Молчать, я вам говорю! Пусть немедленно разыщут одного из этих господ или обоих и попросят их явиться сюда! Речь идет о судьбе Франции, понятно вам, жирное вы брюхо?! Если промедлите или выполните мое поручение дурно, кардинал вас еще до заката прикажет повесить на башне Консьержери! Ну, что вы сидите, как жаба на лопухе?
      Было в его лице и голосе нечто, отчего толстяк, мгновенно изменившись лицом, с неожиданным проворством вскочил на ноги, опрокинув брюхом стол, так что зловещие бумаги – а других здесь и не имелось – разлетелись по всей комнате. Караульные настолько изумились, что от растерянности выпустили арестованного. Д'Артаньян скрестил руки на груди и, видя решительный перелом в свою пользу, высокомерно поторопил:
      – Живее! Служба кардинала! Именем его высокопреосвященства!
      Комиссар, топчась прямо на рассыпанных бумагах, вместо прежнего густого баса воскликнул тоненьким бабьим голоском, себя не помня от растерянности:
      – Что вы стоите, болваны?! Живо, бегите в конюшню, найдите Пьера и Грегуара, пусть седлают коней! Пусть сломя голову летят в Пале-Кардиналь и к капитану де Кавуа!
      Стражники, мешая друг другу и сталкиваясь боками, выскочили в узенькую дверь. Комиссар, с удивительным для такой туши проворством приплясывая вокруг д'Артаньяна, запричитал:
      – Простите дурака, ваша милость, кто же знал, кто мог предполагать, что тут не нахальная дуэль, а кардинальская служба… Уж не гневайтесь, душевно прошу! Пока они управятся – бургундского, а? Тушеных голубей, а? Фаршированных болонской колбаскою с каперсами? Мигом слетают…
      – Оставьте эти глупости, – сказал д'Артаньян значительным тоном. – Дайте лучше простой воды, в горле пересохло…
      …Неизвестно, что говорили посланцы комиссара и какие аргументы они пустили в ход, но уже через полчаса, показавшиеся д'Артаньяну вечностью, в коридоре зазвенели шпоры, и в комнатушку энергичным шагом вошли двое мужчин: капитан де Кавуа и граф Рошфор, судя по их виду, мчавшиеся верхами.
      На лице Кавуа отобразилось горькое разочарование, даже нешуточная обида:
      – О господи, это вы, д'Артаньян! Если вы опять влипли в какую-то неприглядную историю, вам, черт меня побери, придется выпутываться самому… Что это за выдумки насчет кардинальской службы?
      – Подождите, – сказал Рошфор, окинув д'Артаньяна проницательным взглядом черных глаз. – Шевалье, откуда у вас мушкетерский плащ, и что означает весь этот маскарад?
      – Подождите за дверью, – приказным тоном обратился д'Артаньян к комиссару. – Вас позовут, когда будет в вас надобность…
      Комиссар, после реплики капитана де Кавуа засомневавшийся было в неких мрачных и грандиозных полномочиях д'Артаньяна, покосился на графа Рошфора, но тот согласно кивнул – и толстяк проворно выкатился за дверь с самым разнесчастным видом, окончательно запутавшись в сложностях жизни.
      – Итак? – с непроницаемым видом спросил Рошфор.
      Д'Артаньян, подойдя к ним вплотную и понизив голос, сказал:
      – Господа, жизнь его величества и кардинала в опасности!

      – Я отчего-то полагал, что вы несколькими годами старше, – сказал кардинал Ришелье, почти бесшумно прохаживаясь по кабинету, – но кардинальские коты, ухоженные, пушистые, благодаря своей невероятной чуткости ловившие настороженными ушами малейший звук, то и дело провожали его загадочными прищуренными взглядами.
      Д'Артаньян был наслышан о них, но видел впервые – и старался сидеть, не шевеля ногами, потому что парочка избалованных созданий непринужденно разместилась у его пыльных ботфорт, время от времени пробуя их на прочность когтями, таращась снизу вверх со столь серьезным и озабоченным видом, словно хотели понять, друг это хозяину или враг.
      – В таком случае, оба мы оказались в одинаковом заблуждении, монсеньёр, – сказал д'Артаньян. – Я тоже, уж не обижайтесь на провинциала, представлял вас убеленным сединами стариком. В провинции только и разговоров о вас… Но ваш возраст молва как-то обходила стороной…
      – Вы разочарованы?
      – Наоборот, – сказал д'Артаньян. – Свершения выглядят особенно грандиозными, когда их инициатор в расцвете лет и сил…
      – Вас уже научили в Париже говорить льстивые комплименты? – усмехнулся Ришелье.
      – Помилуйте, монсеньёр, вы же не дама, а духовное лицо, какие могут быть комплименты… – простодушно ответил д'Артаньян. – Просто о вас говорят повсюду…
      – Хотите сказать, одну похвалу?
      – Нет, конечно, и худое тоже… Но разве эта молва делает погоду? – Д'Артаньян, резко меняя тему разговора, постарался вернуться к мучившему его вопросу: – Монсеньёр… Я до сих пор озабочен всеми этими клятвами, что пришлось тогда дать…
      – Успокойтесь, – решительно сказал кардинал. – Клятва, данная убийцам и заговорщикам, не имеет силы. Я вас отрешаю от всех клятв – властью, данной мне святым римским престолом, тем престолом, что выше любого королевского… – Он поднял руку, словно для благословения, и произнес несколько слов на латыни, в которых д'Артаньян понимал не больше, чем если бы они звучали на каком-нибудь наречии дикарей из Нового Света. – Ну что же, господин д'Артаньян… Вы оказали огромную услугу – и не просто человеку, а государству. Скажу вам по секрету, у меня есть свой человек среди заговорщиков – и еще один из их же собственных рядов совсем недавно кое о чем донес. Рассчитывая, надо полагать, что это его спасет… Он будет неприятно удивлен, когда после разгрома заговора ему отрубят голову вместе с остальными.
      – Можно спросить, монсеньёр, почему? Ведь он оказал услугу…
      – Услугу оказали вы, любезный шевалье. Вы – обличитель, а не доносчик. Это совершенно разные вещи. Обличитель, едва услышав нечто, представляющееся ему гнусным, решительно сообщает тем, кому надлежит ведать безопасностью государства. Доносчик – это другое… Человек, о котором идет речь, был вовлечен в заговор довольно давно, получил изрядную сумму денег и рассчитывал при удаче взлететь гораздо выше, чем он того заслуживает. Но потом… Деньги имеют свойство кончаться – а хотелось еще. Кроме того, его измучил страх за собственную шкуру, он стал бояться, что все раскроется, что всех настигнет кара… Другими словами, если бы он был уверен в победе заговорщиков, если бы ему дали больше денег, он остался бы на прежнем месте в прежней роли… Таких не стоит щадить. Теперь о вас, д'Артаньян. Я высоко ценю вашу искренность, вы оказали и мне, и другим нешуточную услугу, но… Мне хотелось бы понять ваши мотивы. Не ответите ли на несколько вопросов?
      – Как на исповеди…
      – Почему – «как»? – На лице кардинала появилась мимолетная усмешка. – Вы сами только что вспомнили, что я не только министр, но и духовное лицо… Так вот, дорогой д'Артаньян, ничто не мешало вам и далее оставаться в заговоре. То, что вы не Арамис, не имело никакого значения. Предположим, им удалось бы сместить меня, заточить в монастырь – и, несомненно, тут же убить короля, претворить в жизнь все задуманное… И тут выясняется, что никакой вы не Арамис, а д'Артаньян. Неужели они прогнали бы вас и отдали все причитающиеся вам блага настоящему Арамису только потому, что именно за него себя выдавали вы? Действовал-то человек, а не имя! Я думаю, вас не только не прогнали бы с позором, но, наоборот, приблизили – ведь вы показали бы себя крайне ловким человеком, какие людям вроде герцога Анжуйского и принца Конде необходимы, и чем они бессовестнее, тем лучше. Одним словом, то, что вы приняли на себя чужое имя, нисколько вам не помешало бы на пути к преуспеянию. И вы не могли об этом не думать…
      – Я думал, монсеньёр, – честно признался д'Артаньян. – Примерно то же самое приходило мне в голову.
      – Но вы пришли ко мне… Почему? До сих пор ничто в вашем поведении не показывает, что вы ждете от меня золота, почестей, иной награды. Отчего же? Простите за назойливость, но в таких делах необходима полная ясность…
      – Так просто и не объяснишь, монсеньёр, надо подумать… – сказал д'Артаньян, ожесточенно скребя в затылке в надежде, что это старое и испытанное средство поможет побыстрее постичь истину. – Понимаете ли… То, что они задумали, – неправильно. Так не полагается. Это против законов божеских и человеческих. Простите, что я подхожу с нашими провинциальными мерками, но это все равно, как если бы я или кто-то из моих братьев, устав дожидаться наследства, заточил отца в подвале… И потом… Знаете, я до того, как выбрался из захолустья, плохо представлял себе, что такое государство. Мне казалось, что жизнь в нем налаживается сама собой, что страна живет, будто ручей течет – по проторенному руслу… Ну вот, а потом я немного присмотрелся. Оказалось, государством необходимо управлять, словно нашей рейтарской ротой. И очень много тут зависит от того, какой командир. У плохого не будет порядка, шеренги не научатся держать строй, каптенармус пропьет доверенное ему имущество, солдаты разболтаются… А у хорошего командира – о, у него наоборот. Так вот, сдается мне, вы – хороший командир. У Франции не было денег – вы наполнили казну. У Франции не было флота – вы его создали. В провинциях власть сеньоров была выше любого закона – уж я-то знаю, кое-кто из наших родственников и знакомых оттого и пострадал, что они были правы, но бедны, а сеньоры тех земель – неправы, но сильны… Вы назначили в провинции интендантов и губернаторов, которые приструнили самодуров… И, наконец, вы – сущий гасконец, монсеньёр! Вас ненавидит столько влиятельных и могущественных особ, против вас плетут столько козней и заговоров – а вы невозмутимо возвышаетесь, как утес, о который разбиваются волны! Это совершенно по-гасконски! Пусть даже весь мир идет войной – плечо вперед, навстречу пулям!
      – Иными словами, я – образец добродетели? – с тонкой усмешкой закончил за него Ришелье.
      – Ну что вы, монсеньёр! – с тем же простодушием воскликнул д'Артаньян. – Есть кое-что, чего я не могу понять и принять, хоть в Бастилию сажайте… Ну как это можно, простите на дерзком слове, запрещать дуэли? Дворянин и дуэль – это… это… это нечто изначальное, как небо над головой! Черт побери, если так пойдет и дальше, то… Мне поневоле приходят в голову вовсе уж идиотские, ни с чем не сообразные вещи… Если так и дальше пойдет, чего доброго, дворяне когда-нибудь будут ходить без шпаг, а если их обидят, они побегут к судейским с жалобой… Видите, какая чушь лезет в голову! Нет, с дуэлями вы определенно дали маху…
      Он спохватился и умолк, страшась собственной дерзости. Однако кардинал задумчиво смотрел на него без видимых признаков гнева.
      – Любезный д'Артаньян, – сказал он мягко. – Известно ли вам, например, сколько дворян погибло от дуэлей в царствование Генриха Четвертого?
      – Ну, человек двести… Или целых триста…
      – Четыре тысячи.
      – Черт побери меня… о, простите, монсеньёр! А тут нет никакой ошибки?
      – Нет. Разве что число преуменьшено. Оно впечатляет?
      – Да конечно, ясное дело… – протянул д'Артаньян растерянно. – И все же дуэль есть дуэль, испокон веку так заведено…
      Он чуть-чуть не ляпнул: «Но вы-то, монсеньёр, вы-то ничего не имеете против, когда ваши мушкетеры задают трепку королевским!» – но вовремя опомнился. У всякой непринужденной беседы есть свои границы, в особенности если ваш собеседник – лицо, обладающее большей властью, чем сам король…
      – Итак… – задумчиво сказал Ришелье. – Вы сделали выбор меж мною и теми господами…
      – Так уж получилось, монсеньёр. Случайно… а может, и не случайно. Вы знаете, меня по-доброму принимали в доме капитана де Кавуа – а граф Рошфор выручил из нешуточной передряги, когда неисчислимые толпы неотесанного мужичья набросились на меня с лопатами и вилами… Я вдруг понял: все те, кого я уважаю, кому обязан, находятся по одну сторону, а эти господа – по другую… Вот так я и оказался на кардинальской службе…
      – Прекрасно, что вы с а м и это признали, не дожидаясь моего предложения, – сказал кардинал. – Правда, у вас еще есть возможность отказаться. Прежде всего потому, что люди на моей службе далеко не всегда сходятся в честном бою с противником. Увы, моя служба – это еще и лицедейство, коварство, игра, притворство, чужая личина… Насколько было бы просто, наступай наши враги открыто, со шпагами наголо… К сожалению, чаще всего обстоит как раз наоборот. Подумайте хорошенько, если вы ищете моей службы. Кое-что может показаться вам несовместимым с дворянской честью…
      – А мне наплевать, – упрямо сказал д'Артаньян. – Мы, гасконцы, не любим шараханий в симпатиях и антипатиях… да и потом, вы, монсеньёр, надо полагать, не заставите своих слуг губить хорошего человека… А там, бог даст, выдастся и случай позвенеть шпагой.
      – Он может настать быстрее, чем вы думаете. – сказал Ришелье. – Видите карту?
      – Это, по-моему, Ла-Рошель…
      – Именно. Но у гугенотов в руках не одна Ла-Рошель. Катр, Мильго, Прива, Але, Андюз – во всех этих превращенных в крепости городах, исконно французских, французский король, посмотрим правде в глаза, совершенно не волен распоряжаться. Чем и пользуются враги. Английское золото потоком течет в ту же Ла-Рошель… – Бледное лицо кардинала на миг исказилось гримасой непритворного гнева. – Видит бог, с этим необходимо покончить… Гугеноты – вечный источник раздора. Бедненькие, ущемляемые гугеноты… До сих пор, через полвека, слышен плач по безвинным гугенотам, убитым в Варфоломеевскую ночь, – и мало кто помнит, что сами гугеноты до того трижды устраивали резню католиков, не щадя ни старых, ни малых… Да и Варфоломеевская ночь… Вам известно, что это гугеноты готовили заговор с целью убить короля и захватить власть?
      – Нет, – сказал д'Артаньян. – Но ничуть не удивлюсь…
      – Заговор был, – сказал Ришелье. – В ближайшем окружении адмирала Колиньи и других гугенотских вождей находился доверенный человек королевы-матери Екатерины Медичи, он оставил обстоятельный доклад. Гугенотов просто упредили, вот и все… Так что, коли уж вам, господа мои, не терпится позвенеть шпагами, я вам предоставлю для этого удобный случай… Война начнется скоро. Совсем скоро. Вам не приходило в голову, отчего герцог Бекингэм отправился к королеве на любовное свидание только спустя неделю после приезда в Париж? Ничто не мешало ему сделать это сразу же – король лежит больной в Компьене, у королевы хватает доверенных слуг…
      – А ведь верно! – воскликнул д'Артаньян. – Отчего же он медлил, коли сгорал от любви?!
      – Потому что он в первую очередь политик, а уж потом – беззаветно влюбленный. Всю эту неделю он трудился, как пахарь. Раздавал полновесное английское золото, вербуя сторонников английской короны… и, как легко догадаться, отнюдь не среди третьего сословия.
      – Среди дворян?!
      – Дорогой д'Артаньян, вы слишком молоды и не успели свыкнуться с некоторыми вещами…
      – Черт меня… о, простите! Монсеньёр, я еще понимаю гугенотов – они открытые враги веры и престола, нет ничего удивительного в том, что они берут иностранное золото и приглашают на французскую землю чужеземных солдат… Но когда парижская знать…
      Ришелье усмехнулся:
      – По-вашему, когда тридцать семь лет назад испанские войска заняли Париж, с захватчиками сотрудничали исключительно люди нетитулованные? Как вы наивны, шевалье…
      – Ах, вот оно что… Он раздавал золото…
      – И немало, смею вас заверить. В Париже уже составилась проанглийская партия. Это политика, любезный д'Артаньян. Там нет чувств и идеалов – одна целесообразность. Если смерти министра или свержения законного короля можно добиться только с помощью чужеземного золота и чужеземных же войск – будьте уверены, заговорщики без колебаний возьмут и то, и другое…
      – Вот еще одна причина, чтобы не отказываться от вашей службы, – сказал д'Артаньян, упрямо выпятив челюсть. – Знаете, монсеньёр, мне раньше казалось, что весь мир состоит из нашего прекрасного Беарна. А оказалось, Гасконь – это только часть Франции… Но что же мне в этой ситуации делать, ваше высокопреосвященство?
      – То есть как это – что? – поднял брови Ришелье. – Возьмите эту записку. Мой казначей незамедлительно выдаст вам триста пистолей. Вы заберете назад вот это, – он повертел в тонких сильных пальцах особым образом изуродованную монету. – И немедленно отправитесь в Нидерланды, в гостиницу «Зваарте Зваан»… А как же иначе? Поручения особ столь высокопоставленных, как герцог Анжуйский и принц Конде, и столь очаровательных, как герцогиня де Шеврез, следует выполнять со всей скрупулезностью и надлежащим рвением… А если без шуток, д'Артаньян, – мы обязаны действовать. Никто, кроме вас, не подобрался столь близко к самому центру заговора…

      Быть может, гостиница «Зваарте Зваан» и располагавшийся на первом ее этаже трактир с тем же названием и считались самыми первосортными в славном городе Зюдердаме. Даже наверняка. Не во всяком парижском заведении для благородной публики встретишь столь роскошную обстановку: просторный зал, выложенный плиткой, балки под потолком натерты воском, окна вручную раскрашены разноцветными пейзажами и цветами, столовые приборы великолепны, имеется даже оркестр, пристойно услаждающий слух господ посетителей…
      Вот только развлечения здесь были какие-то предосудительные. В соседнем зале, вместо того, чтобы играть в мяч или в шары, как все приличные люди, шумела и гремела странная, на взгляд д'Артаньяна, забава – там протянули под потолком веревку, привязали к ней бочонок с живехоньким котом внутри, и господа присутствующие по очереди метали в означенный бочонок тяжеленные дубинки, отчего грохот стоял несказанный, словно при осаде крепости, но остальные относились к этому с полнейшим равнодушием. Д'Артаньян поначалу решил, что встретился с шайкой каких-то пьяных гуляк, перепробовавших все мыслимые развлечения и воспаленными своими мозгами измысливших нечто извращенное, но из расспросов выяснилось, что никакое это не извращение, а обычная, можно сказать, ежедневная трактирная игра, в которой принимают участие люди из самого благородного общества, азартно делая ставки, а выигрывает тот, кто окончательно прикончит несчастную животину, каковую продолжают осыпать градом дубинок и после того, как бочонок разлетится на клепки.
      Д'Артаньян никогда не питал особой любви к котам, предпочитая, как многие провинциальные дворяне, лошадей, охотничьих собак, а то и, если средства позволяли, ловчих птиц, но такое вот мучительство было ему никак не по сердцу. «И что они к бедному животному прицепились? – думал он, попивая неплохое вино. – Если нужно тебе прикончить кота, поступай, как все нормальные люди – возьми за хвост да приложи башкой об стену, вот и все дела. И нечего устраивать из этого публичное зверство. Ха! И эти люди еще упрекают нас, что мы порой спалим на костре – по приговору суда, между прочим – пару-другую гугенотов или еретиков… Впрочем, они тут все сами гугеноты, что с них взять… Видела бы госпожа де Кавуа, столь старательно отвращавшая меня от азартных игр, эту! А видел бы монсеньёр, любитель кошек! Войну бы им объявил, наверное, и завоевал бы к чертовой матери!»
      Вообще страна, где ему довелось пребывать, была, по сложившемуся уже у д'Артаньяна стойкому убеждению, какая-то нелепая. Дома кое-где расположены ниже уровня моря, и паруса кораблей виднеются выше черепичных крыш; крестьяне покупают картины, словно господа; у них тут есть правитель, тот самый статхаудер, из благородного дома принцев Оранских, но власти у него, пожалуй что, нет никакой; страна помешалась на цветах вроде тюльпанов, и за редкую луковицу платят столько, что в Париже на эти деньги можно было бы купить домик; садовникам, будто они благородные шевалье, даровано право ношения шпаги, но вызовов на дуэль они, извращенцы, решительно не принимают (д'Артаньян уже осторожненько наводил справки), так что решительно непонятно, зачем им нужна шпага на боку, грядки пропалывать, что ли, или в камине ворошить?! И почти они все тут гугеноты – даже не гугеноты, собственно говоря, а кальвинисты, начиная с принца Оранского, и есть еще какие-то анабаптисты, меннониты, ремонстранты, арминиане и даже приверженцы загадочной армянской церкви – полюшко непаханое для святой инквизиции…
      Впрочем, справедливости ради д'Артаньян признавал за здешней страной и ее обитателями и кое-какие положительные стороны. Вино тут было отличное, пиво неплохое, девицы, как прошлой ночью выяснилось, не ломаки и недорогие, а, кроме того, курение травы никотианы в Нидерландах процветало несказанно. Чем д'Артаньян пользовался беззастенчиво – ведь госпожа де Кавуа вовсе не брала с него клятвы не заниматься этим в Нидерландах, все запреты касались исключительно Франции…
      Дым стоял в зале, словно над артиллерийскими редутами. Достаточно было поманить услужающего и согласно лексикону той эпохи распорядиться: «Любезный, я хочу испить трубочку никотианы!», как тебе мгновенно доставляли заказанное. Д'Артаньян, торчавший тут уже три дня, успел узнать, что в здешних домах обустроены особые комнаты, куда хозяйка сгоняет всех курильщиков, а иные невесты, выходя замуж, требуют внести в брачный контракт пункт, согласно которому будущий супруг никогда не будет пить в доме никотиану, или тобакко, как здесь еще называют американскую траву.
      Еще одно несомненное достоинство – тут каждый второй говорил по-французски, что очень облегчало жизнь «шевалье де Лэгу». Увы, в настоящий миг ему казалось, что трехдневному безделью пришел конец, и на горизонте обозначилась несомненная опасность…
      Д'Артаньян давно уже приглядывался к столику в углу, где сидел молодой, не старше его самого, человек в скромной одежде и, то и дело бросая на гасконца – именно на него, никаких сомнений! – пристальные, пытливые взгляды, что-то упорно царапал на листе желтоватой бумаги новомодным приспособлением под названием карандаш.
      Это продолжалось уже довольно долго, и д'Артаньян всерьез стал подозревать, что имеет дело со шпионом, беззастенчиво, в открытую записывавшим какие-то свои наблюдения. Вполне возможно, что уже вскрылась история с фальшивым Арамисом, и за д'Артаньяном следили агенты заговорщиков, – то-то три дня никто не дает о себе знать…
      «Может, выманить его под благовидным предлогом на улицу, завести в темный уголок и проткнуть шпагой? – по-деловому размышлял д'Артаньян. – Пока-то хватятся… А труп, пожалуй что, можно скинуть в канал. В городе, где на каждом шагу текут каналы, словно нарочно созданные для утопления убранных с пути шпионов, грех не использовать такую возможность… Точно, шпион. И вон тот капуцин с нахлобученным на нос капюшоном, что второй час сидит над стаканом вина, тоже выглядит крайне подозрительно – где это видано, где это слыхано, чтобы монах цедил жалкий стаканчик вина битый час?! Да настоящий монастырский житель обязан за это время с парой кувшинов управиться! И это шпион, ясное дело!»
      Он пытался, как мог, угомонить разошедшуюся фантазию, но ничего не удавалось с собой поделать, – как всякому новичку тайной войны, ему повсюду мерещились шпионы, в невероятных количествах сновавшие вокруг. Все подмеченные жесты казались тайными знаками, а невинные реплики окружающих – исполненными двойного смысла. Рошфор, наскоро объяснивший ему кое-какие ухватки, которыми должен владеть опытный лазутчик, как раз и предостерегал от подобных крайностей, но сейчас д'Артаньян, удрученный, раздосадованный и удивленный тем, что за три дня никто к нему так и не подошел, не назвал пароля и не показал монету, особым образом продырявленную и изрезанную, сидел, как на шильях…
      И он в конце концов не выдержал – отложив погасшую трубку, встал, направился прямехонько к юноше с бумагой и, остановившись над ним в вызывающей позе, решительно спросил:
      – Эй вы, что это вы там пишете? И почему при этом глаз с меня не сводите?
      Юноша, испуганно подняв на него глаза, сконфузился – тоже, надо полагать, начинающий лазутчик вроде самого д'Артаньяна, лицом владеть не умеет…
      – Видите ли, сударь, я…
      Он окончательно смешался и, замолчав, показал д'Артаньяну лист, на котором был изображен какой-то очень знакомый человек, ну просто близко знакомый…
      – Черт меня раздери со всеми потрохами! – сказал д'Артаньян, сразу позабыв о прежних подозрениях. – Так вы что же это, сударь, меня изобразили? Ну в самом деле, это же я самый! То-то мне сразу стало казаться, что я уже где-то видел эту рожу! В зеркале, вот где! Нет, положительно, это я!
      – Именно так, сударь, – чуть осмелев, сказал молодой человек. – Понимаете ли, у меня нет денег, чтобы нанять натурщика…
      – Кого-кого?
      – Такого человека, который дает рисовать себя за деньги… Здешний хозяин мой дальний родственник, и он великодушно позволяет рисовать посетителей… Вы, надеюсь, не имеете ничего против?
      – А с чего вдруг? – изумился д'Артаньян. – Это мне даже интересно, меня отроду не рисовали, даже в тюрьмах ограничивались тем, что описывали внешность своим корявым полицейским наречием…
      – Неужели вы сидели в тюрьмах, сударь?
      – А как же! – гордо сказал д'Артаньян. – Законы у нас во Франции, друг мой… – тут в нем взыграл патриотизм, и он резко изменил тон, – то есть законы у нас лучшие в Европе, если не считать эдиктов о дуэлях. Можете себе представить, незнакомец: не успеешь проткнуть шпагой какого-нибудь нахала на парижской улице, как тебя тут же хватают и волокут в тюрьму! Но не на того напали, да будет вам известно! Д'Ар… Арамиса, – торопливо поправился он, – голыми руками не возьмешь! Как приволокут, так и отпустят! Послушайте, а что это за шлем вы у меня на голове нарисовали? Вы, вообще-то, мастер, это видно, но у нас во Франции таких шлемов в войсках не водится…
      – Это древнеримский шлем, сударь… – робко пояснил юноша.
      – Древнеримский?
      – Ну да. Уж простите за такую вольность… Но лицо у вас столь решительное, профиль так резко очерченный, что вы мне показались форменным древнеримским воином… Если вас это оскорбляет…
      – Да ну, отнюдь! – запротестовал д'Артаньян. – Наоборот, в этом определенно что-то есть… Многие, дамы особенно, отмечали в моем лице эту вот решительность, но я и не подозревал, что она древнеримская. Черт возьми, я уважаю древнеримских воинов! Они были неплохие вояки! Особенно этот, как его, Мурлыций, который всем побежденным врагам отрубал левые руки, за что его и прозвали Мурлыций Сцевола, то бишь Левша… И еще Щипион Африканский, получивший это имя за то, что молодецкими ударами щепил щиты врагов вдребезги! Читал я про них, как же!
      – Значит, сходство несомненное? – с надеждой спросил молодой человек.
      – А как же! – заверил д'Артаньян. – Уж себя-то я сразу узнаю! Эй, а что это у вас на столе жалкий стаканчик пива? Так не пойдет, не пойдет! Эй, господин услужающий! Перенесите-ка сюда с моего стола все, что там есть, да принесите господину живописцу того же самого, я за все плачу! Значит, вы изволите быть живописцем?
      – Я еще только делаю первые шаги, – признался юноша, покраснев от смущения. – Мое имя Рембрандт-Гарменц Ван Рин, можете называть меня просто Рембрандт… Я, собственно, нигде и ни у кого не учился, у меня нет покровителей и мэтров, есть только страстное желание стать живописцем…
      – Ну-ну, не скромничайте, любезный Римкрант! – сказал д'Артаньян. – Видно птицу по полету! Я вон у вас получился, как живой! Подумаешь, нигде не учились… Я тоже нигде не учился, а успел уже пощекотать шпагой полдюжины парижских бретёров и удостоиться аудиенции у короля! Тут не в учебе дело, а в жизненном упорстве! А ну-ка выпьемте бургундского! Клянусь плащом святого Мартина, из вас выйдет настоящий живописец! Эк вы стакан-то лихо осушили! – Убедившись, что шпионажем тут и не пахнет, д'Артаньян стал благодушен, дружелюбен и словоохотлив. – Попомните мои слова: из человека, способного осушить стакан единым махом, выйдет мастер живописи! Уж я-то и в этом знаю толк. Я, понимаете ли, три дня маюсь тут от безделья, и от нечего делать прочитал забытую кем-то книгу про знаменитых живописцев. Черт возьми, они мне понравились! Умели люди радоваться жизни во всех ее проявлениях. Мне, правда, не по нутру этот самый да Верцелли, что вместо женщин жил с юношами, за что и получил кличку Содома, но вот Торриджано очень даже нравится – он однажды одним ударом кулака сломал нос какому-то Микелеанжело, а потом на войне захватил знамя и прослыл доблестным офицером. Ваятель Сильвио тоже был человек своеобразный, он, изволите ли видеть, однажды в целях искусства выкопал покойника, нарисовал его во всех видах, а потом содрал с него кожу и сшил себе нательную рубашку… Вот этого я решительно не понимаю. Зато некий Фра Филиппе, лихой, должно быть, малый, похитил монахиню из монастыря, бежал с ней, и они потом даже произвели на свет сына. А еще мне нравится такой Триболо – он, пишут, нарисовал с натуры трех повешенных за ногу капитанов, бежавших с солдатским жалованьем. Черт побери, так с ними и надо поступать! Но более всех восхитил меня Бенвенуто Челлини. Вот был человек! Средь бела дня прикончил на улице своего врага, пробившись через целую ораву его телохранителей, вообще перебил кучу народу, бежал из тюрьмы, совращал дам, подделывал античные фигуры! Когда я про него прочитал, мне страшно захотелось вызвать его на поединок – пусть он и не дворянин, но с таким сорвиголовой всякому лестно подраться, хоть он и простого звания! И, вообразите себе, милейший Ремпрант, я узнаю вдруг, что он уж лет с полсотни как помер! Меня взяла такая тоска и разочарование, я будто осиротел в одночасье… Знаете, что? Только не обижайтесь, право… По моему мнению, вам бы нужно взять себе имя поблагозвучнее, на манер всех этих итальянцев. Джотто, Леонардо, дель Сарто – так легко запомнить! А если вы и дальше будете зваться Римкрант… Рембрандт, то это никак за слух не зацепится. Возьмите да и наименуйтесь… скажем, Рембрачио. Отличие невелико, а запомнить гораздо легче. Сравните сами: где Рембрандт, а где Рембрачио!
      – Я об этом подумаю, сударь, – вежливо согласился собеседник. – Простите за назойливость, но, быть может, нарисовать с вас настоящий портрет?
      – Это как, цветными красками?
      – Именно.
      – Рисуйте, любезный Ремпрант! – решительно воскликнул д'Артаньян. – С меня еше никогда не рисовали портретов, особенно разноцветными красками. Вот удивятся в Париже!
      Чуточку подумав, он решительно распустил завязки кошелька и стал выкладывать на стол золотые пистоли. Отсчитав пятьдесят монет, придвинул зазвеневшую кучку к юноше и спросил:
      – Этого будет достаточно?
      – О да, сударь! – у растроганного юноши даже слезы появились на глазах. – Вы – мой первый настоящий заказчик…
      – Ну-ну, милейший, к чему эта влага? – сказал польщенный д'Артаньян с видом умудренного опытом человека. – Рисуйте, рисуйте. Потом пришлете портрет в Париж на улицу Могильщиков, номер одиннадцать.
      «Ничего он не пришлет, конечно, – подумал д'Артаньян. – Пропьет со здешними краснощекими девицами. Ну ладно, как бы там ни было, я нашел неплохое применение пистолям принца Конде. Многие владетельные особы покровительствовали живописцам – короли, римские папы, герцоги. Грех отставать. Деньги все равно дармовые, а юнец, глядишь, не все пропьет, на краски останется. Д'Артаньян, покровитель живописцев, – это звучит. Это хороший тон. В Париже не грех и ввернуть в обществе, пусть знают, что я не только вино пью, в карты играю и на дуэлях дерусь…»
      – Любезный господин Арамис, – вкрадчиво произнес кто-то над его плечом. – Не уделите ли мне несколько минут?
      «Ага! – вскинулся д'Артаньян, словно пресловутые шилья впились-таки пониже спины. – Явились наконец!»
      – Я вас покидаю, любезный Рембрандт, – сказал он собеседнику. – Пейте себе на здоровье, я за все уплатил… Желаю оседлать Фортуну!
      – Спасибо, сударь! Портрет ваш я непременно пришлю…
      – Ну как же, как же, я и не сомневаюсь… – благодушно сказал д'Артаньян, помахал ему рукой и отошел вслед за незнакомцем в надвинутой на глаза шляпе.
      – Присядем здесь, если не возражаете?
      – Не возражаю, – сказал д'Артаньян, ожидая, когда будут произнесены условные слова.
      Однако он их так и не дождался. Незнакомец попросту сдвинул шляпу на затылок – и д'Артаньян присвистнул от удивления.
      – Ловко! – сказал он, улыбаясь во весь рот. – Милейший лорд Винтер?
      – Тс! Я здесь под чужим именем…
      – Понятно, понятно… Как там наш герцог?
      – Он в добром здравии, – тихо сказал лорд Винтер. – Вот что, Арамис. За вами сейчас придет человек, к которому вы сюда и прибыли… Я опередил его буквально на четверть часа. У меня к вам будет интересное и серьезное предложение…
      – Слушаю.
      – Так уж получилось, что я в курсе всех ваших замыслов. О, не нужно хвататься за шпагу… Я вовсе не намерен вас выдавать. Во-первых, доносить позорно для дворянина, во-вторых, это было бы крайне невыгодно… Я, знаете ли, всей душой желаю успеха и победы вам и вашим друзьям, полного осуществления ваших замыслов…
      – Спасибо на добром слове, – настороженно сказал д'Артаньян. – Но о чем вы, в таком случае, хотите со мной говорить?
      Лорд Винтер перегнулся к нему через стол, понизил голос до шепота:
      – Арамис, я просто-напросто хотел попросить вас внести в ваши планы некоторые изменения, довольно-таки пустяковые…
      – А именно?
      – Я же говорил, что знаю практически все, – сказал Винтер с загадочной улыбкой. – Я вовсе не собираюсь вас просить внести какие-то изменения в судьбу некоего недалекого рогоносца по имени Луи… Но что касается других…
      – Извольте выражаться яснее, – сухо сказал д'Артаньян.
      – Охотно. В конце концов, мы друг друга стоим, потому что оба сейчас – отъявленные заговорщики… Дорогой Арамис, вы ведь почти незнакомы ни с герцогом Анжуйским, ни с принцем Конде, верно?
      – Пожалуй…
      – Вы их почти не знаете. Они ничего не успели сделать для вас – одни лишь обещания. О, конечно, они их когда-нибудь сдержат, но я могу предложить вам гораздо более приятное будущее…
      – И что я для этого должен буду сделать?
      – Сущие пустяки. Вам даже не понадобится делать это самому, если не лежит душа. Вам нетрудно будет подыскать себе подручных среди заговорщиков… Итак, Арамис, я знаю, что кардинала Ришелье ваши друзья задумали убить в его замке Флери. Они явятся туда словно бы в гости во главе с герцогом Анжуйским и принцем Конде, а за столом разыграют мнимую ссору, шпаги появятся из ножен, и в суматохе с полдюжины их проткнут кардинала… Как видите, я знаю все. Но тут-то и начинаются те изменения, которые мне крайне желательны… Что, если суматоха продлится чуточку дольше, чем ваши друзья задумывали? Всего на пару минут дольше. Но в результате окажется, что сраженным оказался не только кардинал, но еще и герцог с принцем… Это ведь сущая безделица, Арамис: два-три удара шпагой, пара пистолетных выстрелов… И останется только ее величество, Анна Австрийская. Только она одна. И править она будет безраздельно. Ну к чему тут в этой комбинации герцог и принц? Тем более, что вы лично не теряете ничегошеньки, наоборот, приобретете еще больше. Вот вам доказательство серьезности моих намерений. – Он извлек из-под плаща и положил на стол большой и тяжелый мешочек, издавший стук, словно приличных размеров булыжник. – Здесь тысяча пистолей – в испанских двойных, и это лишь, если позволено так выразиться, скромный первоначальный взнос… В дальнейшем моя благодарность неизмеримо превзойдет этот скромный залог дружбы. Поместья в Англии, с которых можно получить изрядный доход, орден Подвязки или Бани, титул… Мои полномочия, не сочтите за похвальбу, можно смело назвать неограниченными. Ваше будущее, согласись вы на мое предложение, можно считать устроенным, так что вам позавидуют многие…
      «Интересное предложение, – цинически подумал д'Артаньян. – И насквозь понятное, без малейших загадок. Нетрудно понять, кто будет набиваться в соправители к королеве при этаком-то раскладе. Лопни моя селезенка, речь идет об одном хорошо мне знакомом английском герцоге, недавно наставившем рога самому королю Франции. Недурную каверзу вы замыслили, господа англичане! В Столетней войне нас не победили, так, стало быть, решили попробовать с другого конца?»
      Но вслух он сказал, сохраняя на лице полнейшую невозмутимость:
      – Интересное предложение, милорд…
      – Могу дать вам честное слово дворянина, что я сдержу все свои обещания…
      – Ну конечно, – сказал д'Артаньян. – Как же без честного слова в таких вот делах?
      – Итак? – напряженно спросил лорд Винтер.
      «Что тут думать? – сказал себе д'Артаньян. – На тысячу пистолей батюшка не только отстроит Артаньян и прикупит утраченные земли, но, пожалуй, сможет приобрести и заливные луга у горы Понс – отличное подспорье в хозяйстве, сколько раз я об этом слышал… Если, как учит его высокопреосвященство, не имеют значения клятвы, данные заговорщикам и убийцам, то и деньги у них можно брать со спокойной совестью. Предназначались они для дурного дела, а пойдут на благое. Да и потом, грех не обмануть англичанина, еретика чертова, врага исконного…»
      – По-моему, на такое предложение следует сразу отвечать согласием, – сказал он, постаравшись придать себе самый коварный и зловещий вид, какой, по его убеждению, и должен быть у приличного заговорщика. – Уговорили. Вы и мертвого уговорите, милорд, особенно с помощью таких вот увесистых аргументов…
      И он по-хозяйски придвинул к себе тяжеленный кошелек, подумав при этом: «Буду отсылать батюшке деньги, обязательно напишу, чтобы сколько-нибудь на церковь пожертвовал, тогда уж и вовсе никакого греха на душе…»
      – Вы, надеюсь, сумеете все организовать? – спросил Винтер озабоченно.
      – Будьте уверены, – сказал д'Артаньян. – С такими деньгами это будет нетрудно.
      – Но имейте в виду, что руки у нас длинные…
      – Не сомневаюсь, – сказал д'Артаньян. – Что же, я постараюсь сделать все, что велит мне мой долг перед Францией, клянусь!
      «Ловко, д'Артаньян! – подумал он восхищенно. – Такую клятву не грех и соблюсти в точности. Я ведь ни капельки не лгу, я и в самом деле сделаю все, что велит мне долг перед Францией…»
      – У вас мало времени, – сказал лорд Винтер. – Как только вернетесь в Париж, принимайтесь за дело… Ну вот и ваш человек. Мне пора удалиться, никто не должен видеть нас вместе…
      И он выскользнул из-за стола, словно бесплотный дух, во мгновение ока исчезнув в клубах заволокшего зал никотианового дыма… Казалось, он вообще не появлялся здесь – но увесистый кошелек являл собою крайне весомый довод в пользу того, что разговор действительно состоялся, а намерения англичан, как обычно, были самыми коварнейшими…
      Д'Артаньян поторопился прибрать кошелек в карман.

      Едва он успел это сделать, как к его столику с самым невозмутимым видом приблизился человек при шпаге, судя по покрою одежды, несомненный французский дворянин, прибывший оттуда совсем недавно.
      – Я имею честь видеть перед собой шевалье де Лэга? – спросил он негромко, но с совершенно невозмутимым лицом.
      – Да, – кратко ответил д'Артаньян, придавая себе столь же невозмутимый вид, чтобы сразу показаться человеком серьезным и уж никак не новичком в многосложной науке заговоров.
      – Мадрид и Зюдердам, – произнес незнакомец.
      – Флери и Париж, – немедля ответил д'Артаньян.
      Незнакомец показал в согнутой ковшиком ладони испанский мараведис, изуродованный тем же манером, как тот, что лежал в кармане гасконца, – и д'Артаньян незамедлительно предъявил для обозрения свой, с теми же предосторожностями.
      После чего незнакомец облегченно вздохнул:
      – Наконец-то, Арамис…
      – Черт побери, я вас жду уже три дня! – обиженно заявил д'Артаньян.
      – Простите, шевалье, но все окончательно решилось только сегодня. Граф вам расскажет остальное…
      – Граф? Значит, это не вы – граф де Шале?
      – Я вас к нему проведу, – сказал незнакомец. – Пойдемте немедленно. Вы не заметили, чтобы за вами кто-нибудь следил?
      – Вроде бы нет, – сказал д'Артаньян.
      Капуцин, до сих пор клевавший носом над стаканом вина, все еще казался ему подозрительным, но он промолчал, помня, как только что обманулся с юнцом-художником. Черт побери, бывают же и мало пьющие капуцины, надо надеяться?!
      – Слава богу, – вздохнул незнакомец. – Получив письма, вам надлежит спешить в Париж, не теряя времени. У вас остались в гостинице какие-нибудь ценные вещи?
      – Никаких. Одни пустяки.
      – Тем лучше. Где ваша лошадь? Слуга?
      – Лошадь в конюшне неподалеку от гостиницы, там же и слуга…
      – И вовсе прекрасно… – сказал незнакомец. – Когда поговорите с графом де Шале, седлайте лошадь и скачите в Париж, не возвращаясь в гостиницу. Не стоит рисковать зря, особенно когда при вас будут письма…
      – Что-нибудь случилось? – с небрежным видом опытного заговорщика спросил д'Артаньян.
      – Пока нет, но… Красный чулок что-то определенно пронюхал. Его ищейки уже в Нидерландах. Я только что расстался с вашим другом Атосом, да-да, он тоже здесь, выполняет свою часть обязанностей…
      Насторожившись, д'Артаньян спросил елико мог беззаботнее:
      – И что говорит мой друг Атос?
      – В Зюдердам, очень похоже, приехал этот чертов д'Артаньян, один из любимчиков кардинала. Гримо, слуга Атоса, его видел вчера на набережной канала Медемблик…
      «Ага. – подумал д'Артаньян. – Когда я возвращался от красотки Елены…»
      – Нет сомнений, что он примчался сюда вынюхивать наши секреты. Этот гасконец совсем молод, но дьявольски изворотлив и не на шутку опасен…
      «Спасибо на добром слове, – подумал польщенный д'Артаньян. – Вы, сударь, очень точно меня обрисовали…»
      – Где он остановился, пока неизвестно. Гримо ищет его по всему городу и, я уверен, найдет. А уж тогда… Атос со своим дурацким благородством ни за что не одобрил бы иных задумок, но я всерьез думаю: а не прикончить ли этого гасконца и не скинуть ли труп в какой-нибудь канал? Одним шпионом меньше…
      – Вы совершенно правы, сударь, – серьезно сказал д'Артаньян. – С этим проклятым гасконцем так и следует поступить, чтобы не вынюхивал тут, ищейка проклятая…
      – Значит, и вы того же мнения? – обрадовался незнакомец.
      – А как же, – сурово сказал д'Артаньян. – Этого чертова д'Артаньяна давно следовало бы прикончить…
      – Не можете забыть тот удар шпагой? – усмехнулся незнакомец.
      – Дело не в моих личных обидах, – сурово ответствовал д'Артаньян. – Речь, черт возьми, идет о судьбе Франции, какое может быть благородство? В канал кардиналиста!
      – Вы ничего не имеете против, если я передам ваши слова Атосу?
      – Наоборот, – сказал д'Артаньян, размашисто шагая следом за провожатым по набережной одного из многочисленных каналов. – Так и передайте – Арамис настроен самым решительным образом. В канал этого д'Артаньяна, в канал! А до того – нож ему в спину!
      – Ну, это уже по части Гримо… Он, я надеюсь, справится. Если только Атос не заартачится. Поистине, он слишком большой чистоплюй, наш Атос, он предлагал более мягкий план, имеющий целью лишь лишить д'Артаньяна свободы…
      Д'Артаньян украдкой оглянулся, сделав вид, что поправляет перевязь съехавшей на спину шпаги. И приуныл несколько. Сбывались его худшие подозрения – на значительном отдалении от них в том же направлении шагала примечательная фигура, тот самый монах-капуцин, коему вроде бы полагалось мирно подремывать над своим стаканом в трактире «Зваарте Зваан».
      Сердце у него упало, но он ничего не сказал спутнику – лишь попытался определить, не похож ли этот навязчивый монах на переодетого Гримо, но так и не пришел к однозначному выводу. Трудно узнать даже кого-то знакомого, когда на нем не привычное платье, а скрывающая очертания фигуры монашеская ряса, вдобавок с нахлобученным на лицо капюшоном…
      Прошагав еще парочку улиц, провожатый свернул направо и остановился перед таверной «Зеленый дракон», из двери которой, как легко догадаться, валили густые клубы никотианового дыма.
      Они вошли, и незнакомец уверенно повел д'Артаньяна в дальний угол огромного общего зала, к невысокой двери с полукруглым верхом, обитой вычурными полосами кованого железа.
      Д'Артаньян последовал за ним без малейшего колебания или страха – он просто-напросто передвинул шпагу так, чтобы была под рукой, и хорошенько осмотрелся, запоминая расположение помещений и выхода на случай скоротечного отступления, не имеющего ничего общего с тем, что принято именовать бегством.
      За дверью обнаружилась большая комната со сводчатым потолком и неизбежными навощенными балками, посреди которой за длинным столом сидело человек семь. Здесь никотиану не пили, д'Артаньян не усмотрел ни единой струйки дыма, зато к вину относились, как все нормальные люди – стол был уставлен бутылками, по виду старыми, с благородным содержимым, не каким-нибудь пикетом.
      Прямо посреди стола красовалось странное сооружение – крепко связанная из прутьев виселица, точная копия настоящей, размером с добрый парижский фут, и на ней на толстой крученой нитке болтался, временами легонько вращаясь вокруг оси, здоровенный ярко-красный вареный рак.
      – Забавники у вас тут, я смотрю… – тихонько сказал д'Артаньян спутнику, глазами показывая на багрового речного жителя, которому любитель поесть давно нашел бы лучшее применение. – Это, как я понимаю, символизирует одного нашего общего знакомого?
      Тот расхохотался:
      – У вас острый ум, милый Арамис! Ну конечно же, мы тут символически пока что вздернули Ришелье!
      «Боюсь, с настоящим кардиналом это будет проделать несколько труднее», – подумал д'Артаньян.
      Сидевшие за столом их не заметили – один из них, низенький и отчаянно толстый, напоминавший фигурой репку, вскочил, сбросив локтем стакан, и, воздев руку, словно ведущий в бой полки генерал, принялся декламировать, визжа и захлебываясь:
 
– Его уж нет! Исчез наш кардинал!
Для всех его друзей – ужасная потеря,
Но не для тех, которых угнетал,
Преследовал, тиранил, обижал…
Они теперь избавлены от зверя!
Исчез наш кардинал!
И тот, кто за железную решетку
Других с таким усердием сажал,
Сам, наконец, в дубовый гроб попал!
Когда кортеж чрез мост переезжал,
Наш медный всадник, верно, во всю глотку
Взглянув на этот гроб, захохотал!
Исчез наш кардинал!
 
      «Под медным всадником он, надо полагать, имеет в виду конную статую великого Генриха на Новом мосту, – подумал д'Артаньян. – Что ж, все правильно: если кардинала и впрямь убили бы в замке Флери, гроб непременно повезли бы через Новый мост… Интересно, кто это? Угнетенный, преследуемый, только что из оков… То-то физиономия жиром заплыла, щеки вот-вот лопнут… Самый что ни на есть несомненный и неподдельный изможденный узник…»
      – Кто это? – шепотом спросил он спутника.
      – О, это совершеннейшее ничтожество, – ответил тот пренебрежительно. – Писателишка из Парижа, Андре… то ли Буроскью, то ли Бурлескью, самого подлого происхождения субъект, хотя и именует себя то немецким дворянином, то шведским графом, то даже потомком знатного еврея из Толедо, ведущего род прямиком от праотца Авраама… Ничего не поделаешь, любезный Арамис, в наши времена приходится вовлекать даже таких вот мизераблей – простолюдины порой незаменимы, чтобы, собравшись стадом, одобрительным гулом поддерживать те решения, которые вкладывают в их дурацкие головы благородные господа. Кроме шпаг, нынче есть еще и типографский станок – а этот вот парижский прощелыга умеет, что ни говори, складно сочинять вирши, памфлетики и тискать их на станке… Пусть его повеселится, потом отошлем назад на то место, которого он заслуживает… К тому же, скажу вам по свести, у него есть молодая проказливая женушка, а в этом случае подлое происхождение благородных господ отвращать не должно… Подождите минутку.
      Он прошел к столу и, склонившись над одним из сидящих, что-то зашептал ему на ухо. Тот, оглянувшись, живо вскочил и подошел к д'Артаньяну, а остальные, увлеченные вином и визгливыми виршами, и внимания не обратили на вошедших.
      На сей раз гасконец, несомненно, имел дело с дворянином – совсем молодым, стройным, изящным.
      – Вы и есть Арамис? – спросил он отрывисто, как человек, принужденный спешить. – Я – граф де Шале, маркиз де Талейран-Перигор, служу ее величеству королеве. Надеюсь, вы простите мне, что не приглашаю вас к столу? Я бы выставил перед вами все вина и яства Зюдердама, но обстоятельства таковы, что вам следует немедленно отправляться во Францию. В городе…
      – Рыщут кардинальские ищейки, я уже осведомлен, – сказал д'Артаньян. – Мне они пока что не попались, а жаль, был бы случай обнажить шпагу…
      – Забудьте об этом! – прошептал молодой граф. – Интересы дела выше подобных забав… Письма, которые вы повезете, – итог долгих и тягостных переговоров с испанцами… Впрочем, там все сказано.
      Он достал из-под колета довольно толстый свиток из доброй полудюжины свернутых в трубку бумаг и сунул д'Артаньяну.
      – Возьмите и ненадежнее спрячьте под камзол!
      – Я должен передагь что-нибудь на словах?
      – Ну разве что… Пока они там будут расшифровывать письма… Передайте, пожалуй, что все в порядке. Испанцы дают деньги, их войска уже выдвигаются, чтобы согласно уговору занять пограничные города, а испанский король готов всеми имеющимися в его распоряжении средствами поддержать свою сестру, нашу королеву, вплоть до занятия Парижа… Первым делом, как и договаривались, следует покончить с кардиналом, тогда другого можно будет взять голыми руками – насчет де Тревиля все решено… Кардиналу на сей раз пришел конец…
      «Э, сударь! – воскликнул про себя д'Артаньян. – Как выражаются у нас в Беарне – не стоит жарить непойманного вепря…»
      Вслух он сказал:
      – Я передам все в точности, граф.
      – Торопитесь, бога ради! Я не хочу, чтобы вас видели эти… – Он оглянулся в сторону расшумевшихся гуляк. – В заговор втянулось столько случайного народа, от которого надо будет избавиться по миновании в нем надобности, а пока мне – мне! – приходится сидеть за одним столом с подобными скотами, – кивнул он в сторону толстяка, вдохновенно извергавшего рифмованные поношения кардиналу, коего этот субъект самонадеянно полагал уже покойным. – Не возвращайтесь в гостиницу…
      – Да, меня уже предупреждали.
      – Отлично. Где-то тут рыщет д'Артаньян. Атос взялся с ним покончить, но это не тот случай, когда нас способно выручить дурацкое благородство Атоса. Бьюсь об заклад, он по всегдашнему своему обыкновению полагает покончить дело дуэлью, – как будто сейчас допустимы обычные правила чести! Нет, не тот случай!
      «Ну, после таких слов моя совесть чиста совершенно», – подумал д'Артаньян, пряча письма под камзол и тщательно застегивая пуговицы.
      – Вперед, черт возьми! – энергично поторопил его молодой граф. – Письма передайте в руки герцогине… Удачи, Арамис!

      Д'Артаньян не заставил себя долго упрашивать – он нахлобучил шляпу, кивнул на прощанье графу и побыстрее выскочил из комнаты, прежде чем на него успели-таки обратить внимание эти болваны, отчего-то искренне полагавшие, что кардинала Ришелье можно уничтожить посредством дрянненьких, бегущих впереди событий виршей и детских забав с повешенными раками.
      Оказавшись на улице, он огляделся. Капуцина в пределах досягаемости взора не наблюдалось. «Черт бы их побрал, опытных шпионов, – подумал д'Артаньян. – Может, они как-нибудь ухитряются, без всякой помощи нечистой силы, следить так, что их самих вовсе не видно? Нет, в конце концов, тут не беарнские леса, где можно затаиться в кустарнике, за деревом, на ветках наконец…»
      Он быстрыми шагами направился в сторону конюшен, где дожидался Планше с лошадьми.
      Трое выскочили ему навстречу из узенького кривого переулочка так быстро, что д'Артаньян в первый миг принял их за некое подобие чертей, – но тут же спохватился: с каких это пор черти бросаются на христианина, хоть и нерадивого, средь бела дня, пусть и в насквозь еретической стране?
      И выхватил шпагу – поскольку на него уже было нацелено сразу три. У каждого к тому же были и даги, длинные узкие кинжалы. Судя по их гнусно-решительным физиономиям, эти господа, если только тут уместно столь вежливое определение, намеревались действовать вопреки всем правилам дуэли (о коих, быть может, не слыхивали от рождения). На д'Артаньяна, направляемые недрогнувшими руками, устремились сразу шесть стальных жал. Хорошо еще, что в тесном переулочке они не смогли напасть сомкнутой шеренгой и мешали друг другу, ожесточенно сталкиваясь боками, а то и клинками, бросаясь вперед с тупой яростью, вызванной, без сомнения, особо щедрой платой.
      Первое время д'Артаньян довольно удачно отмахивался своей длинной рапирой, уклоняясь и делая финты – кругообразные движения клинком. Однако, как опытный боец, он быстро понял, что дело его заведомо проигрышное: пока он стоял, прижавшись спиной к бугристой глухой стене, он был почти неуязвим, но нельзя же стоять так вечно. Рано или поздно которое-то из шести жал его достанет, потому что он лишен главного – всякой возможности маневра. К тому же под распахнувшимися плащами у двоих из них блеснули рукояти пистолетов. В горячке первых минут они забыли о своем огнестрельном оружии, но как только вспомнят… Это не дуэль, никто не будет соблюдать правила чести…
      Спасение пришло столь же неожиданно, как выскочили нападавшие. За спинами хрипло дышавших наемных убийц показалась фигура в монашеской рясе братьев-капуцинов; трехфутовая сучковатая палка, увесистая и толстенная, лишь отдаленно напоминавшая пастырский посох, с каким подобает странствовать смиренному служителю божьему, взметнулась, описала короткую дугу и соприкоснулась с затылком одного из нападавших так удачно, что тот моментально рухнул без движения. С невероятным проворством монах сунул палку меж ногами второго, отчего тот растянулся на булыжнике мостовой во всю длину с невероятным шумом, а еще через миг обрушил свое нехитрое, но страшное оружие на запястье третьему, враз вышибив у того шпагу. Убийца взвыл, как иерихонская труба, – но капуцин, уже не обращая на него внимания, схватил д'Артаньяна за рукав и поволок за собой лабиринтом кривых переулочков, мимо аккуратных домиков, каких-то бочек, шарахавшихся детей, повозок, тупичков, остолбеневавших почтенных горожан, куда-то чинно шествовавших с чадами и домочадцами… Гасконец не сопротивлялся, уже видя, что это – друг.
      Наконец они остановились перевести дыхание – и, повинуясь мановению руки капуцина, почти сразу же двинулись дальше нормальным шагом, не привлекая ничьего внимания.
      – Спасибо, святой отец… – растерянно промямлил д'Артаньян. – Вас мне послал сам господь…
      – Скорее уж один из его земных слуг, носящих кардинальские мантии… – раздался знакомый голос.
      Капюшон на миг откинулся, д'Артаньян встретил проницательный взгляд черных глаз, увидел непревзойденную хищно-удалую улыбку графа Рошфора – и тут же капюшон опустился вновь, оставив для обозрения лишь подбородок, выбритый, как и подобает смиренному монаху, не имеющему права щеголять модной бородкой вроде «рояльки».
      – Рошфор!
      – Тс! Брат Бруно, скажем…
      – Вы здесь?!
      – И не только я, – загадочно сказал Рошфор. – Вы слишком неопытны, чтобы оставлять вас одного на столь непривычной стезе… Черт меня побери, д'Артаньян, вам еще многому предстоит научиться! Когда я увидел, с каким дурацким видом вы озираетесь на улице, явно пытаясь высмотреть, не следят ли за вами, у меня сердце упало…
      – Тьфу ты, – обиженно сказал д'Артаньян. – А мне-то казалось, что я действовал очень ловко…
      – Ничего подобного, уж простите. Не унывайте, со временем научитесь многим полезным премудростям…
      – Вот, кстати, о премудростях, – сказал д'Артаньян. – Где вы научились так виртуозить посохом? Это что-то невероятное, прямо-таки сверхъестественное…
      – Ничего сверхъестественного, – усмехнулся Рошфор. – Всего-навсего бой на пастушьих посохах. Научился в Каталонии. Даже у простонародья, знаете ли, можно почерпнуть много полезного. Для тех случаев, когда противник вместо честного боя на шпагах измышляет самые подлые приемы…
      – Черт возьми! – спохватился д'Артаньян. – У наших пастухов, в Беарне, есть ведь нечто подобное! Но мне и в голову не приходило поближе присматриваться к забавам простонародья…
      – И совершенно зря, – серьезно сказал Рошфор. – Ничего, будет время, я вам покажу, на что способны в умелых руках пастушеская палка, американская веревка с петлей и даже, не удивляйтесь, обычный сапог… Насколько я понимаю, вы получили письма от Шале?
      – Да, вот они, у меня под камзолом…
      – Отлично. Эта скотина Гримо почти достиг цели…
      – Гримо?
      – Да, я видел неподалеку его характерную физиономию, которую ни за что с другой не спутаешь… Ничего, не унывайте. Главное, они наткнулись на вас достаточно далеко от «Зеленого дракона». А потому, я уверен, долго не сопоставят одно с другим, будут полагать, что рыщущий по Зюдердаму д'Артаньян и курьер герцогини де Шеврез – два разных человека. Когда они откроют, что речь шла об одном и том же, будет слишком поздно.
      – Черт побери, но Атосу скажут, что здесь – Арамис!
      – Ну и что? События должны развернуться сразу после того, как вы прибудете в Париж. Ваша задача – обскакать Атоса в прямом смысле. Ну, и вдобавок я позабочусь, чтобы этот достойный шевалье подольше не смог пуститься в путь. Даже если он догадается, что это вы выдавали себя за Арамиса, которому сейчас полагается мирно лежать в постели с раненым плечом, будет, повторяю, слишком поздно…
      – Куда мы идем?
      – Ко мне, – сказал Рошфор. – Здесь есть домик, хозяин которого мне всецело предан, там я могу быть самим собой, да и вы тоже… Нужно просмотреть письма. Чтобы и вы, и я знали их содержание – мало ли что может случиться в дороге и с письмами, и с кем-то из нас… Так что лучше предусмотреть досадные случайности… В гостиницу вам возвращаться нет смысла – слишком опасно.
      – Да там у меня нет ничего ценного… нет, черт возьми, я совсем забыл! Деньги все при мне, но в гостинице – подорожная на имя де Лэга и рекомендательное письмо к статхаудеру! Вдруг да понадобятся…
      – Не беспокойтесь, – сказал Рошфор. – Там уже нет ваших бумаг…
      – А где они?
      – Где следует, д'Артаньян. Где следует, можете мне поверить… Ну вот, мы пришли.
      Он остановился перед небольшим домиком на берегу одного из многочисленных каналов, достал из недр рясы ключ и повернул его в украшенном медными пластинами замке. Дверь отворилась. Никто их не встречал. Д'Артаньян впервые столкнулся с диковинной планировкой, присущей нидерландским домам, – все комнаты и комнатушки тут были расположены в разных уровнях, соединенные сложной системой лестниц и ступенек: домик совсем небольшой, но, право, заблудиться можно… Следуя за Рошфором, д'Артаньян поднимался все выше, пока они не оказались на чердаке, ютившемся под потемневшими от времени огромными стропилами.
      С первого взгляда д'Артаньяну показалось, что они попали в мастерскую алхимика: на железном листе в углу еще слабо курились дотлевающие угли, и над ними на треноге висел котелок с чем-то горячим, откуда пахло резко и неаппетитно. На старом столе выстроились в ряд несколько медных и стеклянных сосудов с разноцветными жидкостями – но цвета эти не вызывали у гасконца никаких привычных ассоциаций.
      – Прекрасно, – удовлетворенно сказал Рошфор, сбрасывая рясу и оставшись в обычном дорожном платье. – Корнелиус уже все подготовил… Давайте письма. Быть может, я поторопился, приказав Корнелиусу приготовить эту адскую кухню, но, судя по моему опыту, мы имеем дело с настоящими заговорщиками, матерыми, а у таких господ обычно принято использовать надежные меры предосторожности. И если человек не искушен в некоторых вещах… ну, давайте быстрее письма!
      – Черт побери! – ошарашенно воскликнул д'Артаньян, достав из-под камзола свиток и быстренько развернув его, после чего тот распался на полдюжины листов бумаги…
      Девственно чистых листов.
      – Что такое?
      – Они меня провели! – воскликнул д'Артаньян горестно. – Подсунули чистую бумагу! И пока мы тут торчим, настоящий курьер…
      – Д'Артаньян, вам еще многому предстоит научиться… – рассмеялся Рошфор. – Это и есть письма.
      Гасконец озадаченно осмотрел все листы, один за другим, покачал головой:
      – Вы шутите, Рошфор?
      – Отнюдь.
      – Но тут же не видно ни единой строчки, ни единой буквы!
      – Глядишь, и появятся… – весело пообещал граф, забирая у него бумаги. – Для начала попробуем самое простое средство…
      Он высек огонь и одну за другой зажег восемь свечей в громадном кованом подсвечнике, после чего, к превеликому изумлению д'Артаньяна, принялся сосредоточенно и старательно водить одним из листов над колышущимися огоньками, держа бумагу совсем близко. При этом он, не отрываясь от странного занятия, не оборачиваясь к гасконцу, говорил:
      – Есть особые чернила, которые, после того как ими напишут письмо, высыхают и делаются невидимыми. Иные из них проявляются под воздействием огня… но не в нашем, сдается мне, случае. Ничего, попробуем луковый отвар…
      Он аккуратно разложил лист на столе и принялся осторожно капать на него содержимым одной из склянок. Без всякого видимого результата. Точно так же не оказали никакого действия и жидкости из других сосудов, всех до единого. Наблюдая за бесплодными усилиями Рошфора, д'Артаньян все сильнее склонялся к мысли, что его самым коварным образом провели.
      Однако граф не походил на проигравшего.
      – Одно из двух, – сказал он задумчиво. – Либо буквально за последнюю неделю выдумали какое-то новое хитрое средство, что маловероятно, либо остался верный, испытанный метод, который я специально оставил напоследок, сейчас вы сами поймете, почему… Вы себя, часом, не относите к неженкам?
      – Да нет, я бы не сказал… А чего мне ждать?
      – Серьезного испытания для вашего носа, – с ухмылкой сказал Рошфор, направляясь в дальний угол чердака.
      Он принес оттуда полную самых обычных яиц корзинку и две миски. В одну, пошире и пониже, положил письмо, тщательно расправив лист, во вторую, повыше и пообъемистее, разбил первое яйцо…
      Д'Артаньян поневоле шарахнулся, зажимая нос, – от яйца шибануло невыносимым смрадом.
      – Шерт побери, – прогнусавил гасконец, по-прежнему зажимая нос двумя пальцами. – Оно ше тухлое!
      – Тухлейшее! Как и все остальные! – весело подтвердил Рошфор, крутя носом и морщась, но не прекращая своего занятия. – Между прочим, это и есть самое трудное – раздобыть дюжины три на совесть протухших яиц. Крайне своеобразный товар, его обычно незамедлительно выкидывают в отхожие ямы… Но старина Корнелиус постарался на совесть. Какова вонища, а? Шибает, как из пушки!
      – Сачем? – осведомился д'Артаньян, не решаясь отойти, чтобы не пропустить что-то интересное.
      – Зачем непременно тухлые? Боюсь, я не смогу ответить, потому что сам не знаю толком. Тут нужно быть ученым химиком… Мне, в конце концов, важно не научное объяснение, а результат. Что до результата, он всегда одинаков: в тухлых яйцах содержится некое вещество, определенным образом действующее на определенный вид тайных чернил. Вот и все. Если нам повезет…
      Высоко поддернув манжеты, он с безмятежным видом принялся тщательно размешивать содержимое миски длинной деревянной палочкой, отчего чердак заполнился столь невыносимым зловонием, что д'Артаньян едва не кинулся опрометью прочь, но героическим усилием справился с собой, любопытство пересилило брезгливость, и он даже придвинулся вплотную к столу.
      – Ну вот… – сказал Рошфор. – Думаю, достаточно…
      С загадочным видом фокусника он поднял обеими руками миску и осторожно стал лить ее содержимое в другую, стараясь равномерно распределить клейкую омерзительную массу по всей поверхности бумаги. Д'Артаньян, вытянув шею и уставясь через его плечо, даже убрал пальцы от носа, кое-как смирившись с запахом.
      – Пресвятая дева! – вскричал он, старательно, размашисто перекрестившись. – Честное слово, граф, это сущее колдовство!
      На листе стали понемногу проступать некие знаки, становясь все четче, все темнее, все разборчивее…
      – Это не колдовство, а всего-навсего наука, – сказал Рошфор убедительно. – Как видите, иногда и от господ ученых бывает польза – не все из них, как выяснилось, занимаются отвлеченными высокими материями, неприменимыми в реальной жизни…
      – Черт меня побери со всеми потрохами! – воскликнул д'Артаньян, но, присмотревшись, продолжил упавшим голосом: – Ну и что? Увидеть-то мы увидели это ваше тайное письмо, но его же нельзя прочитать. Тут какая-то каббалистика. Так и знал, что не обошлось без нечистой силы, у меня давненько были предчувствия, что добром дело не кончится, еще когда собирался в эту еретическую страну. Они тут все колдуны, вкупе с нашими заговорщиками…
      Действительно, там не было привычных букв, пусть даже складывавшихся бы в слова чужого, незнакомого гасконцу языка, – лист покрывали аккуратные ряды цифр и каких-то загадочных значков, твердо сочетавшихся для д'Артаньяна с чернокнижием и прочим письменным колдовством.
      – Успокойтесь, – усмехнулся Рошфор. – Письмо попросту написано шифром. Неужели вы ничего не слышали про шифр?
      – Ах, вот оно что… – пристыженно улыбнулся Д'Артаньян. – Слышал, конечно, доводилось. Но я думал, шифр… это что-то такое… а он, оказывается, этакий… Но тут же ничего невозможно понять!
      – По моему глубокому убеждению, на свете есть только одна вещь, которую невозможно понять, – сказал Рошфор. – Ход мыслей женщины и ее сердце. Все остальное пониманию поддается, пусть порой и с великими трудами. Что написал один человек, другой всегда сумеет прочитать.
      – Так читайте же!
      – Дорогой д'Артаньян, мне лестно, что вы столь высокого мнения о моих способностях, но сейчас и я бессилен. Ничего, мы преодолеем и эту трудность… А пока давайте сюда остальные листы. Вряд ли наши друзья из «Зеленого дракона» были столь изощренны, что каждое из полудюжины писем писали разными чернилами. Если первое поддалось тухлому яйцу, разумно предположить… Ну да, так и есть!
      Как тут же убедился д'Артаньян, остальные письма представляли собой ту же смесь цифр с каббалистическими знаками. Рошфор тщательно прополоскал их в ушате с водой, но запах все равно чувствовался. Покосившись на крутившего носом гасконца, Рошфор усмехнулся, спрятал листы себе за пазуху и взял свой могучий пастырский посох.
      – Пойдемте. Попробуем разгрызть этот орешек… а заодно и познакомитесь с крайне примечательной личностью.
      Они вышли на улицу и минут пять петляли по узеньким улочкам, удалившись от канала, зато выйдя к другому, почти совершеннейшему близнецу первого, – та же застоявшаяся темная вода, дуновение сырости, шаткие деревянные мостки, парочка отрешенных от всего сущего рыбаков, замерших над удочками…
      На сей раз, выйдя к небольшому узкому домику с островерхой крышей, Рошфор постучал медным дверным молотком. Им открыла старуха, столь полно отвечавшая представлениям гасконцев о ночных ведьмах, что д'Артаньян добросовестно повторил про себя молитву, – лицо старой карги сморщенное, как печеное яблоко, крючковатый нос смыкается с крючковатым подбородком, дружелюбная улыбка обнажает парочку желтых зубов, ухитрившихся пережить всех своих собратьев…
      Однако Рошфор вошел без малейших колебаний. Вздохнув, гасконец последовал за ним по привычному уже лабиринту лестниц, лестничек и крутых ступенек в недра домика – пока они не добрались до обширной комнаты.
      Точнее, некогда обширной. Сейчас чуть ли не все свободное пространство занимали толстенные фолианты и груды исписанной бумаги, лежавшие штабелями, кучами, чуть ли не достигавшими потолка, грозившими ежеминутно рассыпаться от легкого прикосновения локтем и рухнуть на голову неосторожному гостю, погребя его, словно снежная лавина в горах Беарна. В полной мере осознавая эту угрозу, д'Артаньян остановился на пороге, не решаясь двинуться с места без долгой предварительной рекогносцировки. Рошфор же уверенно направился в глубины бумажных лабиринтов. Впрочем, и он, откинув капюшон, зорко следил, чтобы ненароком не задеть книжно-бумажные стены и не погибнуть столь унизительной для дворянина смертью – от удара по макушке увесистыми томами…
      Кто-то тронул д'Артаньяна за локоть, и он шарахнулся было, но вовремя опомнился, замер в неудобной позе, чудом не обрушив достигавшую его макушки стену из пахнущих пыльной кожей книг.
      Перед ним стоял низенький неопрятный старичок с круглыми глазами филина и припорошенной пылью лысиной, обрамленной венчиком всклокоченных седых волос. Глаза его горели совершеннейшим безумием, а в руке он сжимал большой лист усыпанной цифирью бумаги, коим без лишних церемоний потряс перед носом д'Артаньяна:
      – Все сходится! – воскликнул он ликующе, так непринужденно, словно они были знакомы с давних пор. – Жизнеописание великого Александра Македонского укладывается в те же числовые закономерности! Число Зверя, деленное пополам! Понимаете вы, что это означает? Да посмотрите сами!
      Д'Артаньян представления не имел, о чем идет речь, но твердо помнил одно: сумасшедшим ни в коем случае нельзя противоречить, дабы не привести их в ярость…
      – Э-э… конечно… – сказал он осторожно, едва удержавшись от того, чтобы не кликнуть на помощь Рошфора. – Как же тут не понять? Все столь ясно и достоверно изложено, что завидки берут…
      Кажется, он угодил в точку – безумный старичок расплылся в дружеской улыбке:
      – Рад, сударь, встретить столь проницательный ум, пусть в сочетании со столь юным возрастом. Я в вас сразу почуял подлинного ученого… – Он надвинулся, прижал д'Артаньяна к стене и, потрясая у него перед лицом своей бумагой, горячечно заговорил: – Все прежние историки были жалкими неучами и болванами, потому что тупо заполняли свои хроники убогим перечнем событий, не подозревая о существовании Великой Системы! И только я, я один, – впервые! Вот вам подлинная хронология всех событий от Адама до наших дней! Поскольку несовершенный наш мир создан богом, но руководим дьяволом, в основе непременно должно лежать Число Зверя – 666! Лишь великая наука нумерология способна создать Систему! Если разделить Число Зверя пополам, если взять число 360, божественное число, положенное богом в основу движения земного шара, если привлечь магическое, священное число 9, мы достигнем гармонии! Тут нет места неразберихе! От завоевания Константинополя крестоносцами должно пройти ровно 333 года, а кто утверждает иначе – тот неуч, тупица и болван! Должно пройти 333 года! От завоевания Константинополя до…
      – Э-э, сударь… – осторожненько попытался вставить слово д'Артаньян. – А почему Число Зверя нужно непременно делить на два?
      – А на сколько еще его прикажете делить? – несколько обиделся старичок. – Это же очевидно! Непременно на два! Всякая империя в существовании своем не может превышать числа лет, равного сумме квадратов и кубов числа 12 – великого и фатального числа Платона. Римляне, ассирийцы и прочие воплощают это число в точности! От основания Рима до разрушения империи обязано было пройти совершенное число лет – квадрат семи и сумма семидесяти…
      – А почему? – растерянно повторил д'Артаньян.
      – Потому что эти числа совершенны, и именно ими, а вовсе не дурацким перечнем событий обязана руководствоваться мировая история! Это же лежит на поверхности!
      «Сейчас начнет кусаться, – обреченно подумал д'Артаньян. – Черт, в какой же стороне дверь, куда бежать?»
      К его великому облегчению, послышался спокойный голос Рошфора:
      – Ага, вы уже мирно беседуете? Любезный господин Скалигер, для вас есть любопытная задачка…
      – Нет ничего любопытнее цифр и чисел!
      – О том и речь, – терпеливо сказал Рошфор. – Вот тут у меня зашифрованные письма, которые…
      – Ни слова более! Давайте сюда! Так бы сразу и сказали!
      Старичок выхватил у него свиток и убежал куда-то в дальний угол.
      – Граф, – шепотом произнес д'Артаньян. – Куда вы меня привели? Это же сумасшедший!
      – Ну разумеется, – с полнейшим самообладанием ответил Рошфор. – Законченный безумец. Этого бедолагу зовут Жозеф Скалигер, он гугенот, астролог и математик… и свихнулся на том, что вся мировая история, изволите ли видеть, может быть рассчитана каббалистическими методами на основе каких-то «совершенных чисел» и манипуляций с вычислениями… Ну да вы сами слышали.
      – Зачем же мы пришли? Его нужно срочно запереть в смирительный дом…
      – Ну что вы, – с тонкой усмешкой сказал Рошфор. – Кому мешает один свихнувшийся астролог, если он не опасен для окружающих? Пусть себе забавляется с цифрами и ищет закономерности там, где их нет. Когда умрет, эту груду бумаг слуги продадут в бакалейные лавки – нельзя же всерьез поверить, что бред этого бедняги что-то значит. Однако… Д'Артаньян, он безумец во всем, кроме вычислений. Каковые, надо отдать ему должное, проделывает с невероятной быстротой. Нет такого шифра, к которому…
      Из-за груды книг выскочил старичок, ликующе размахивая письмом.
      – Вот и все, стоило огород городить! Ну конечно же, метод замещения цифрами букв французского алфавита вкупе с обозначением абзацев особыми знаками!
      – У вас получилось что-то осмысленное? – спросил Рошфор живо.
      – А? Понятия не имею, посмотрите сами. Вроде бы что-то такое складывалось, но мне это уже неинтересно.
      Рошфор взял у него бумагу и тихо прочел:
      – «Ваше высочество, господин герцог Анжуйский! Спешу сообщить, что переговоры с испанцами…» Пожалуй, это вполне осмысленно!
      – Да? – отозвался старичок без малейшего интереса. – Ну, вам виднее, а поскольку это не имеет никакого отношения к Великой Системе расчета подлинной истории, я и голову себе не собираюсь забивать этими вашими житейскими глупостями! Не мешайте, мне надо работать…
      – Милейший господин Скалигер, – вкрадчиво сказал Рошфор. – Я был бы вам весьма признателен, если бы вы подобным образом разделались со всеми шестью письмами…
      – А зачем?
      – Я дам вам целых пятьдесят пистолей, и вы себе купите много бумаги и чернил, незаменимых для расчетов… для ваших гениальных расчетов!
      – Вы, пожалуй, правы, – неохотно признался старичок. – Эти проклятые торговцы никак не хотят давать бумагу даром, сколько я им ни растолковывал значение Великой Системы для грядущих поколений… Давайте сюда ваши глупости!
      Он вырвал у Рошфора свитки и вновь скрылся за грудами книг. Слышно было, как он громко бормочет под нос о ничтожестве житейских мелочей пред лицом великой и стройной хронологии, которая когда-нибудь непременно овладеет умами всего человечества.

      Примерно через четверть часа д'Артаньян вынужден был признать, что Рошфор вновь оказался прав: выскочивший из бумажного лабиринта безумный старичок сунул им письма, сгреб пистоли и опрометью помчался назад к столу. Хватило одного взгляда, чтобы удостовериться: этот гениальный безумец – или безумный гений – вмиг расшифровал послания, не вникая в их смысл. Все планы заговорщиков были теперь, как на ладони – с точным перечнем имен, обязанностей, замыслов и привлеченных для их реализации сил. Сумасшедший астролог по имени Скалигер так и не узнал, что его усилия помогут спасти короля Франции и его первого министра…
      Уже на улице д'Артаньян сочувственно вздохнул:
      – Бедняга… Скажите мне, Рошфор, правда ли, что, как я слышал, земля круглая, как шар…
      – Но она и в самом деле круглая, д'Артаньян, – сказал Рошфор. – И представляет собой огромный шар.
      – Бросьте шутить! – воскликнул гасконец. – На всем пути от Беарна до Парижа я, уж поверьте, не заметил ничего подобного – земля везде плоская, как доска. Конечно, кое-где попадаются возвышенности и горы, не без того, но я никогда не поверю, что ехал по шару! И потом, будь земля шаром, с нее тут же стекла бы вода, свалились люди с животными…
      Улыбаясь, Рошфор сказал:
      – Даю вам честное слово дворянина, д'Артаньян, что земля – шар.
      – Ну, это другое дело, – уныло произнес д'Артаньян. – Коли дворянин что-то подтверждает своим честным словом, этому должно верить… Но я все равно не возьму в толк, как это может быть…
      – Мы об этом поговорим как-нибудь в другой раз, – сказал Рошфор. – Сейчас нам обоим пора поспешить, нужно убираться и из этого города, и из этой гостеприимной страны. Давайте поделим письма ровно пополам – на случай, если с кем-то из нас что-то произойдет. Пусть половина бумаг, но попадет к кардиналу. Нужно только поделить их так, чтобы обе половины содержали достаточно улик… Пожалуй что, я отдам вам эту… и эту… а себе возьму… да, и эту… Мы разделимся и отправимся разными дорогами – я поеду через Западную Фландрию в Лилль, а вам, пожалуй, лучше всего будет скакать в Сен-Кантен через Брабант. Знаете дорогу?
      – Да, – сказал д'Артаньян. – От Мехельна через Брюссель, а далее большая дорога идет через деревушку… как ее… ужасно смешное название… ага, Ватерлоо!
      – Вот именно. Удачи!
      Он дружески кивнул д'Артаньяну, опустил на лицо капюшон и вмиг скрылся за ближайшим углом, словно растаял. Д'Артаньян, оглядевшись в поисках шпионов, – он искренне надеялся, что на сей раз это вышло у него не так неуклюже, – пошел в противоположную сторону.
      – Эй, сударь!
      Уже наученный горьким опытом, гасконец первым делом схватился за шпагу, но по некотором размышлении решил подождать. Окликнувшие его больше походили на стражников, чем на наемных убийц из здешних притонов. Четверо с алебардами перегородили ему дорогу, еще трое выстроились сзади во всю ширину улочки, а восьмым был субъект без алебарды, но со шпагой и каким-то жезлом вроде тех, что во Франции носили некогда королевские сержанты. Все восемь были одеты в одинаковые желтые кафтаны, и перья на шляпах у них одинаково черные…
      За их спинами мелькнула вдруг знакомая физиономия, вытянутая, бледная и постная. Моментально узнав Гримо, д'Артаньян невольно выдвинул из ножен шпагу на две ладони – но слуга Атоса уже исчез в ближайшем проулке, а стражники с большим проворством, свидетельствовавшим о недюжинном опыте, склонили алебарды так, что с двух сторон образовался стальной горизонтальный частокол.
      – Черт знает что… – проворчал д'Артаньян, ладонью загнав шпагу обратно в ножны при виде этой многозначительной демонстрации. – Ухватки у вас, господа мои, в точности как у ваших собратьев в Париже, будто всех вас, полицейских крыс, где-то в одном месте натаскивают… Сударь! – громче воскликнул он, обращаясь к человеку со шпагой, некоторым образом выделявшемуся на фоне тупых физиономий. – Отчего вы мне заступили дорогу и что от меня хотите? Не кошелек ли?
      – Вовсе даже наоборот, сударь, – ответил человек со шпагой. – Мы не разбойники, а служители закона. Я – Ван Бекелар, бальи второго ранга, начальник полицейских агентов Зюдердама, а это – алебардисты из городской милиции. Вам придется пойти с нами в ратушу, и без глупостей, иначе…
      – Я иностранец! – сказал д'Артаньян.
      – Я знаю. Вас-то нам и нужно… Извольте, сударь, смирнехонько шагать в середине строя! Я не стану забирать у вас шпагу, к чему эти церемонии, но и вы уж не вздумайте дурить…
      Передние довольно слаженно повернулись на месте, так что д'Артаньян видел лишь их спины, а задние придвинулись, держа алебарды так, что их острия посверкивали в опасной близости от гасконца. Сопротивляться или бежать не было никакой возможности.
      – Ладно, я покоряюсь силе, – сказал он, двинувшись вслед за стражниками. – Посмотрим, каковы у вас тюрьмы…
      – Мы пока что в ратушу, сударь. Но оттуда и до тюрьмы недалеко, – обнадежил бальи.
      Д'Артаньян шел, не испытывая особенного беспокойства. Еще в Париже Рошфор ему кое-что рассказывал о нравах здешней полиции, не менее продажной, чем в Париже, а то и поболее. Старший бальи, глава всех служителей закона, принадлежал обычно к одной из местных богатых фамилий, выкладывал за свое тепленькое местечко кругленькую сумму – и, как легко догадаться, с надеждой быстро эти денежки вернуть. Пачкать руки, занимаясь самолично грязными делишками, он не желал и обычно передавал свои полномочия этому самому бальи второго ранга – сплошь и рядом личности сомнительной, со столь скверной репутацией, что перед ним закрывались двери домов всех мало-мальски добропорядочных буржуа. Мало того, у жителей Нидерландов имела хождение уже не раз слышанная д'Артаньяном поговорка: «Продажен, как бальи».
      Такое положение дел позволяло человеку предприимчивому враз обернуть ситуацию в свою пользу – как-никак у д'Артаньяна было при себе множество самых убедительных аргументов круглой формы, отчеканенных из испанского золота…
      В ратуше его, предварительно отобрав-таки шпагу, незамедлительно провели в комнату, где за пустым, не оскверненным ни единой казенной бумажкой столом восседал рослый толстяк в богатой одежде, с физиономией спесивой и недоброжелательной. Стражники остались за дверью, но Ван Бекелар последовал за ним и встал обок стола с таким видом, словно подозревал д'Артаньяна в намерении вцепиться зубами в глотку сановника за столом. Тот, сверля д'Артаньяна неприязненным взглядом маленьких глазок, сказал:
      – Я – Ван дер Маркен, бальи города Зюдердама. А вы кто такой?
      – Я? – с простодушной улыбкой переспросил д'Артаньян. – Я – шевалье де Лэг из Парижа, путешествую по своим делам…
      – И у вас есть документы?
      – Да, конечно… – сказал д'Артаньян. – Впрочем, нет… Они остались у моего слуги, одному богу ведомо, где этот болван сейчас шляется…
      – Где вы остановились?
      Не стоило, пожалуй что, наводить их на «Зваарте Зваан» – там уже мог побывать Атос или кто-то из заговорщиков. Д'Артаньян сокрушенно сказал:
      – Не помню названия… Простите великодушно, но вашего языка я не знаю и не помню, как это название звучит… Запамятовал. Такая большая гостиница, в три этажа, с вывеской и трактиром внизу…
      – Очень точное описание, – фыркнул бальи. – У нас в городе, знаете ли, много гостиниц в три этажа и с трактиром внизу… Значит, у вас нет бумаг, а названия гостиницы вы не помните… А знаете что? У нас, в Нидерландах, есть масса приспособлений, позволяющих освежить память даже самым рассеянным. У нас есть дыба, раскаленное железо, кнут, стол для растягивания… что там еще, Ван Бекелар?
      – Воронки, чтобы лить воду в глотку ведрами, – с неприятной улыбкой добавил тот. – Тиски для пальцев рук и ног… Наши судейские различают пять степеней пытки, но могу вас заверить, незнакомец, что уже первая не содержит ничего приятного… А слышали ли вы о наших казнях? Мы нимало не отстаем от остальной Европы, вы не в каком-нибудь захолустье, а во вполне передовой стране! У нас привязывают к стулу и обезглавливают ударом сабли, сжигают живьем, закапывают опять-таки живьем, топят в бочке… Ну, и вешают, конечно, как же без этого… Вы не могли не видеть виселицы, через какие бы ворота ни въехали в Зюдердам, – они у нас возле каждых ворот стоят…
      – Да, я обратил внимание, – кивнул д'Артаньян. – Там еще болтались какие-то бедолаги, так что свободных крюков вроде бы не было…
      – Ничего, – пообещал младший бальи. – Для вашей милости, так и быть, мы крюк освободим… Хотите познакомиться с магистром высоких дел?
      – Это еще кто?
      – В других странах этого господина вульгарно именуют палачом. Но вы в Нидерландах, незнакомец, здесь население тяготеет к высокому решительно во всем… У нас – магистр высоких дел. Этот господин славно умеет выкалывать глаза, брать щеки клещами, протыкать язык раскаленным железом, клейма класть…
      Оба они старались произвести грознейшее впечатление. Но д'Артаньян, хотя и очутился в прескверной ситуации, падать духом отнюдь не торопился. «Комедианты, – подумал он с оттенком презрения. – Шуты гороховые. Видывал я такие ухватки! Я, господа мои, чуть ли не все парижские тюрьмы посетил, за исключением разве что Бастилии, меня и почище пугали. Незнакомы вы с парижскими полицейскими комиссарами, вот где людоеды! А вы по сравнению с ними – щенки писючие!»
      – Господа, – сказал он вслух. – Я слыхивал о пресловутом нидерландском гостеприимстве, но такого, право, все же не ожидал… Бога ради объясните, отчего вы намерены ко мне применить все эти премилые выдумки?
      – Потому что вы – испанский шпион, – сурово сказал старший бальи.
      – Я? – изумился без наигрыша д'Артаньян. – Вот уж навет, клянусь…
      Он хотел было поклясться чем-то католическим, но вовремя вспомнил, что в протестантской стране это не только не поможет, но еще более укрепит их в подозрениях.
      – Я – испанский шпион? – продолжал он, от души рассмеявшись. – Да кто вам сказал такую глупость?!
      – У нас верные сведения, – многозначительно произнес старший бальи. – Советую вам сознаться самому, не доводя до печального знакомства с магистром высоких дел. Это, безусловно, смягчит вашу участь и сделает нас с вами добрыми друзьями… Мы умеем ценить искреннее раскаяние совсем еще молодого человека, которого запутали в свои сети какие-нибудь злокозненные иезуиты…
      «Пой, соловей, пой! – подумал д'Артаньян. – Эти полицейские штучки мне насквозь знакомы, их на мне такие прохвосты пробовали, что не чета вам! Одно и то же, даже скучно…»
      – Господа, – сказал он решительно. – Вы тут давеча упоминали, что ничем не отличаетесь от всей Европы и даже кое в чем ее превосходите. Что вы – передовая страна… Черт возьми, но ведь в приличных странах так с путешественниками не поступают! Если я чей-то там шпион, приведите свидетелей, которые меня уличат, или предъявите какие-нибудь убедительные доказательства…
      Он зорко следил за выражением лиц этой парочки – и подметил, что в быстром взгляде, коим они обменялись, определенно присутствовала некая растерянность, отчего душа д'Артаньяна мгновенно возликовала: есть такая уверенность, что нет у них ни надежных свидетелей, ни весомых улик! Общими фразами пугают пока что…
      – Так в чем же мое преступление, господа, объясните? – воскликнул д'Артаньян, решив, что сейчас самая пора перейти в наступление. – Кто и в чем меня уличает? Что я сделал? Укрепления изучал? Пушки в арсенале считал? Секреты выведывал? Совращал какого-нибудь доброго протестанта перейти в лоно этой поганой римской церкви?
      При последних его словах оба вновь переглянулись, но уже с совершенно другим выражением лиц. Развивая успех, д'Артаньян продолжал уверенно:
      – Или у вас все-таки есть свидетели, уличающие меня в одном из этих гнусных преступлений, а то и всех сразу? Приведите хоть одного, вдруг я при его виде дрогну и раскаюсь? Молчите?
      – Подождите, – неуверенно сказал старший бальи. – Вы так верно сказали о римской церкви… Надо ли понимать, сударь, так, что вы – протестант?
      Д'Артаньян саркастически рассмеялся:
      – А кто же я, по-вашему?! Мерзкий католик? – Вовремя вспомнив, что в качестве доказательства ему могут устроить экзамен по каким-нибудь гугенотским тонкостям, в которых он не разбирался нисколечко, гасконец спешно добавил: – К великому моему сожалению, протестант я по молодости лет нерадивый, ни одной молитвы толком не помню, не разбираюсь, откровенно говоря, в богословских хитросплетениях, но на то богословы есть… Главное-то – я убежденнейший протестант, и точка! Да я… я…
      У него вдруг – как всегда бывало с д'Артаньяном в минуты нешуточной опасности – родился в голове великолепный план. Точнее, пришли на ум воспоминания об устроенной в Менге проказе. Не колеблясь, д'Артаньян размашистыми шагами прошел к ближайшему окну, повернулся в профиль и, постояв так некоторое время безмолвно, громко спросил:
      – Вам не кажется, что я похож на своего отца?
      – Ну… – растерянно промолвил старший бальи. – Всякий похож на своего отца – и я, и Ван Бекелар, как говорят…
      – Тут все дело в том, какой отец, – грустно признался д'Артаньян. – Неужели не замечаете? Странно, мне многие говорили… Тут все дело в том, какой отец, господа! Я – сын великого государя Генриха Четвертого! Присмотритесь хорошенько. Охотно допускаю, что вы не видели его вживую, но монеты-то с его незабываемым профилем не могли не видеть! Присмотритесь ко мне как следует, говорю я вам!
      И застыл, горделиво выпрямившись, так что бьющее в окно солнце освещало его профиль во всей красе.
      Старший бальи что-то быстро проговорил младшему по-голландски – для д'Артаньяна, не владевшего здешним языком, это звучало как нечто похожее на «бре-ке-ке-кекс».
      – Бре-ке-ке-кекс… – произнес младший и сломя голову выбежал из комнаты.
      Он почти сразу же вернулся, неся что-то перед собой в сжатом кулаке. Передал этот предмет начальнику – д'Артаньян уголком глаза рассмотрел монету.
      Держа ее перед собой двумя пальцами вытянутой руки, старший бальи принялся сосредоточенно водить головой вправо-влево, глядя то на монету, то на д'Артаньяна, с гордым видом скрестившего руки на груди.
      Вскоре оба вновь затянули свое «бре-ке-ке-кекс». Не разбирая ни слова, но чуя в интонациях удивление, растерянность, ошеломление – и даже, о радость, некоторое почтение! – д'Артаньян победительно улыбнулся.
      И громко произнес, не глядя на них:
      – Вы убедились, господа мои? Странно, что не заметили раньше столь очевидного сходства…
      – Это так неожиданно… – произнес старший бальи.
      – Да уж, я думаю, – сказал д'Артаньян, возвращаясь к столу и бесцеремонно усаживаясь в одно из кресел. – Вы тоже можете сесть, господа, давайте без церемоний… Как вы, должно быть, прекрасно понимаете, я – незаконный сын. Истина требует уточнить, что подобных сыновей у моего великого отца было, как вам, должно быть, известно, превеликое множество… но разве это, черт побери, что-либо меняет? Коли в моих жилах течет та же кровь великого короля, что и у раззаконнейших сыновей! Не законный, но родной! Батюшка меня любил по-настоящему, я помню его ласковые руки и орлиный взор…
      – Значит, вы изволите быть протестантом? – осторожно спросил старший бальи, уже совершенно переменившись в лице, – он явно не представлял себе, как держаться со столь неожиданным визитером и что в таком случае следует предпринять.
      – Ну конечно, я же говорил, – сказал д'Артаньян уверенно. – Я вырос в… в Лимузене, в старинной и знатной гугенотской семье, мы, бывало, за стол не садились, не оплевав предварительно портрет римского папы…
      Зарываться, конечно, не следовало – в глазах обоих его пленителей еще присутствовало некоторое сомнение. Эти двое – не чета простодушному трактирщику из Менга, полиция везде одинакова, и глупцы там попадаются крайне редко. Что бы придумать такое, чтобы уж совершенно поразить их воображение? Ага!
      – Во время своих путешествий я частенько встречался с самозванцами самого разного пошиба, господа, – признался он доверительно. – И вынес одно твердое убеждение: всякий раз они сводили дело к тому, что вымогали деньги у городских властей. Позвольте вас заверить, что у меня нет и не было подобных намерений – по которым сразу и изобличают самозванцев. Наоборот, я прибыл сюда, чтобы устроить одно очень серьезное предприятие, о сути которого позвольте уж пока умолчать… но одно могу вам сказать: Нидерланды от этого только разбогатеют. Не желаете ли убедиться?
      Он с самым небрежным видом вытянул из кармана тяжеленный кошелек, полученный от Винтера, чье содержимое пока что сохранялось в целости, развязал тесемочки и наклонил замшевый мешок над столешницей.
      Золотой поток хлынул на нее, издавая самый приятный на свете звон. Двойные испанские пистоли громоздились на потемневшей доске стола живописно и крайне внушительно. Пара монет сорвалась со стола, покатилась по полу. Краем глаза д'Артаньян подметил, что младший бальи проворненько придавил их подошвой сапога – и тут же уставился в потолок с наивно-безразличным видом, словно и не было у него под ногой золотых кругляшей. Старший этого не заметил – он таращился выпученными глазами на груду золота с тоскливо-жадным выражением голодного кота, отделенного от миски с густыми сливками толстым непреодолимым стеклом…
      – А вы говорите – испанский шпион… – сказал д'Артаньян прямо-таки покровительственно. – Ну посудите сами: какой шпион, даже самый важный, будет располагать такими суммами? Позвольте вас отблагодарить за гостеприимство и доброе отношение, любезный господин бальи. Пожалуй, мой венценосный родитель вел бы себя на моем месте вот так…
      И с этими словами он небрежно зачерпнул золото горстью, сколько в руку влезло (но помня о том, что эти деньги предназначались отцу на расширение хозяйства, постарался все же особо не увлекаться), и с величественным видом, присущим царственным особам, протянул руку через стол.
      Старший бальи повел себя молодцом – без малейших колебаний, отнекиваний и ложной скромности он вытянул сложенные ковшиком ладони, принял золото и уставился на него, едва ли не облизываясь. Подчиненный завистливо взирал на него – но с этим д'Артаньян вовсе не собирался делиться, хватит с него и того, что ногой прикрыл.
      С самым недвусмысленным видом показывая, что его щедрость не безгранична, он собрал золото в кошелек, тщательно завязал его и отправил в карман. Сказал доверительно:
      – Вы знаете, господа, меня форменным образом преследует один иезуит, переодетый простым слугой, строит всякие козни, пытается погубить… Типичная иезуитская рожа: бледная, вытянутая, словно хлебнул полведра уксуса, вид постный и весь какой-то ханжеский, словно его уже записали в святые…
      – Он мне сразу показался подозрительным! – выпалил младший бальи. – В самом деле, вылитый иезуит…
      Начальник метнул в его сторону предостерегающий взгляд и, покачивая ладонями с позванивавшим в них золотом, льстиво улыбнулся д'Артаньяну:
      – В самом деле, сдается мне, что произошло досадное недоразумение, простите великодушно, ваша милость.
      «Точно, – подумал д'Артаньян. – У них ничего больше нет, кроме нашептываний скотины Гримо, донесшего на мнимого испанского шпиона. Атос и его слуга здесь, конечно же, неофициальным образом, они сами не располагают крепкой заручкой в этом городе… А впрочем, сам Атос вряд ли пошел бы на такой подлый ход, надо отдать ему должное, он известен как человек, всегда следующий правилам чести. Это Гримо постарался…»
      Старший бальи медоточивым голосом продолжал:
      – Я рад слышать, что вы намерены пополнить нидерландскую казну. Вот только это чересчур уж растяжимое понятие – нидерландская казна, обезличенное, что ли… Здесь, в славном городе Зюдердаме, тоже есть городская казна, и она, признаюсь, не особенно полна… Налоги собираются неаккуратно, расходы превышают воображение, торговля захирела, а мореплавание не приносит прежнего дохода…
      «Положительно, ему мало, – моментально догадался д'Артаньян. – Не очень уж и тонко намекает…»

      Вздохнув про себя, он приготовился расстаться еще с сотенкой пистолей – ничего не попишешь, чтобы вырваться из лап полиции, не следует скупиться… Да и письма форменным образом жгли грудь под камзолом.
      Он вновь вынул кошелек, но на сей раз принялся высыпать из него монеты скупо и расчетливо, без лишнего бахвальства.
      Высокая массивная дверь вдруг распахнулась – такое впечатление, даже не от энергичного движения руки, а от доброго пинка. В комнату как вихрь ворвался пожилой невысокий человечек, дородный и румяный, как истый фламандец. Одежда на нем была довольно скромная, уступавшая нарядам обоих бальи, а на поясе не имелось шпаги – но служители закона мгновенно вытянулись, словно исправные солдаты на ротном смотру, старший бальи вскочил…
      Вслед за пожилым вошел второй, одетый, как французский дворянин, при шпаге, в надвинутой на лоб шляпе – и скромно остановился поодаль. Пожилой, уперев руки в бока, тяжело ворочая головой на толстой шее с видом бодливого быка, никак не решившего пока, за кого из пастухов взяться первым, долго рассматривал служителей закона с грозным, не сулившим ничего доброго выражением лица, потом открыл рот…
      – Бре-ке-ке-кекс!
      – Ке-ке-ке-брекс…
      – Нидер-вилем-минхер-фламен!
      – Минхер-фламен-вилем-нидер…
      Интонации были самые недвусмысленные, понятные д'Артаньяну. Неведомый гость ругал полицейских на чем свет стоит, а они лишь осмеливались на то, чтобы вставить порой почтительное словечко да попытаться что-то робко объяснить, но их слова, сразу видно, ничуть не убеждали пожилого, и он, разойдясь, орал уже во весь голос, брызгая слюной, грозя кулаками, определенно обещая обоим множество самых неприятных сюрпризов…
      Его спутник шагнул вперед, поднял руку в замшевой коричневой перчатке и бросил на стол перед старшим бальи два листа бумаги, в которых скосивший глаза д'Артаньян моментально узнал свою подорожную и письмо к статхаудеру, рекомендовавшее «шевалье де Лэга» записным гугенотом и другом Нидерландов с младенческих пеленок…
      И возликовал про себя, видя, что дело его выиграно, а также радуясь, что сберег отцу сотню необходимых в хозяйстве пистолей.
      Все было в совершеннейшем порядке – старший бальи (успевший при вторжении незнакомца куда-то спрятать деньги с проворством фокусника) выскочил из-за стола, кланяясь д'Артаньяну:
      – Вы свободны, ваша милость! Как ветер! Бога ради, не сердитесь на нас, скудоумных! Нами двигали исключительно благородные мотивы защиты отечества от испанских шпионов, и мы сразу поняли, что дело нечисто. Откровенно говоря, этот иезуит мне сразу показался подозрительным, и я немедленно прикажу ловить его по всему Зюдердаму…
      Д'Артаньян, держась с грацией и величавостью истого вельможи, повел рукой:
      – Пустое, господин Ван дер… Не стоит извинений…
      И побыстрее направился к двери, пока, не дай бог, обстановка не изменилась столь же волшебным образом, но в гораздо худшую сторону. Младший бальи, семеня и сгибаясь в поклоне, догнал его, зашел слева:
      – Вы изволили уронить, ваша милость… – прям-таки пропел он, протягивая на ладони два утаенных золотых.
      Д'Артаньян небрежно, двумя пальцами отвел его ладонь:
      – Любезный, сыну великого короля неподобает держать в руках золото, валявшееся на полу… Оставьте себе.
      И вышел на площадь перед ратушей. Неподалеку стоял Планше, улыбаясь во весь рот и держа в поводу двух лошадей, свою и д'Артаньяна, а рядом с ним, тоже при двух лошадях, стоял высокий пожилой человек, судя по одежде, слуга из богатого дома, седой, но крепкий на вид.
      Рядом раздались уверенные шаги, и перед д'Артаньяном остановился незнакомый дворянин.
      – Позвольте вас поблагодарить, сударь, – начал гасконец. – Не знаю, кто вы такой, но вы явились как раз вовремя… Как ваше имя?
      – Анна, – послышался звонкий голос.
      Рука в коричневой кожаной перчатке сдвинула шляпу на затылок. И д'Артаньян форменным образом остолбенел, словно персонаж из Библии, кажется, Плот.
      Перед ним стояла очаровательная блондинка из Менга – в мужском костюме для верховой езды, со шпагой на перевязи, с заправленными под шляпу волосами. Большие голубые глаза, столько раз снившиеся гасконцу по ночам, смотрели лукаво и озабоченно.
      – Это вы, миледи? – пробормотал он в совершеннейшей растерянности, тут же уступившей место несказанной радости. – Или ваш призрак?
      – Я, Господин Арамис! – легонько топнула она ногой. – Долго вы еще будете таращиться на меня с глупейшей улыбкой? Немедленно в седло! В этом городе для нас всех становится чересчур жарко…
      Подавая пример, она вставила ногу в стремя и уверенно взмыла в седло, повернула коня так резко, что короткий испанский плащ взметнулся за спиной, как пламя. С трудом опомнившись, д'Артаньян вскочил на своего английского жеребца и пустил его размашистой рысью, торопясь за девушкой. Слуги поскакали следом.
      В переулке неожиданно промелькнула знакомая фигура Атоса с маячившим за его плечом унылым Гримо. Как ни хотелось д'Артаньяну вновь скрестить шпагу с мушкетером, он смирил себя – момент был самый неподходящий. Они успели лишь встретиться взглядами – и горячий жеребчик пронес гасконца мимо. Пожалуй, в Зюдердаме для него и в самом деле становилось жарковато, так и припекало под ногами…
      Он догнал Анну, и их кони пошли голова в голову по набережной очередного канала. Душа д'Артаньяна была переполнена разнообразнейшими чувствами, в которых он от растерянности не пытался разобраться вовсе, но если все же попытаться выразить одной-единственной фразой переживания, терзавшие впечатлительную душу молодого гасконца, то сводились они к нехитрой, в общем, истине – он был на седьмом небе, и душа его пела…
      Как он ни вглядывался, не мог различить ничего, кроме нежной щеки и розовых губ – низко надвинутая шляпа скрывала все остальное.
      – Нахлобучьте шляпу пониже, – распорядилась Анна, не поворачивая головы. – Вас могут узнать, а это совершенно ни к чему.
      – Там, в переулке, был Атос, он-то меня определенно узнал…
      – Ну, это не так уж страшно, – откликнулась она после короткого раздумья. – Главное, они все еще не поняли, что вы и «Арамис» – одно и то же лицо, а это дает нам неплохие шансы…
      – Нам? – радостно переспросил д'Артаньян.
      – Вот именно. Я возвращаюсь во Францию с вами… если вы не имеете ничего против моего общества.
      – Помилуйте, Анна! – воскликнул он протестующе. – Я только рад… Боже мой, вот это сюрприз! Рошфор мне ни словечком не заикнулся, что вы тоже здесь…
      – Значит, у него были к тому причины.
      – Однако, как мне повезло, что вы по счастливой случайности явились в решающий момент…
      Анна чуть повернула к нему голову, ее мелодичный голос звучал чуть насмешливо:
      – Любезный шевалье, когда речь идет о кардинальской службе и выполнении поручений монсеньёра, случайностям нет места, тем более в этом деле…
      – Значит, вы…
      – Я должна была вмешаться, если потребуется. По-моему, момент был самый подходящий, вам пришлось плохо…
      – Да что вы! – сказал д'Артаньян, к которому вновь вернулось извечное гасконское бахвальство. – Собственно говоря, к тому времени, как вы появились, я их уже свернул в бараний рог, купил с потрохами и принудил к повиновению…
      – Кто бы сомневался…
      – Вы что, не верите? Клянусь небесами, я с ними управился, как с болванами…
      – Я верю, верю… Вот, кстати, что это за странный обрывок разговора я слышала при вашем с ними расставании? О каком это сыне великого короля шла речь?
      – Я вам потом расскажу, при удобном случае, – заверил д'Артаньян, покраснев. – Это одна из моих коварных уловок, которая сработала просто великолепно… Анна… Я не могу поверить, что вы здесь, со мной, и мы вот так запросто скачем бок о бок…
      Она, наконец, подняла голову, и в голосе зазвучало неподдельное женское кокетство:
      – Я вам успею еще надоесть, шевалье, нам еще несколько дней ехать вместе, до самого Парижа…
      – Вы? Мне? Надоесть? – От волнения он потерял нить разговора. – Да это невозможно… С тех пор, как я вас увидел впервые, в Менге, вы стоите у меня перед глазами…
      Девушка тихонько рассмеялась:
      – Вы хотите сказать, что соизволили меня запомнить? Видевши один раз и мельком?
      – Вы из тех, кого невозможно забыть, Анна…
      – Даже после всех ваших похождений в Париже и побед над столькими красотками, от очаровательной трактирщицы Луизы до Мари де Шеврез?
      Д'Артаньян почувствовал, как запылали у него кончики ушей. Воровато оглянувшись на слуг, отстававших на три корпуса, он растерянно пробормотал:
      – Кто вам рассказал эти глупости…
      – Тот, кто был неплохо осведомлен о ваших славных свершениях на тех полях, где вместо валькирий порхают амуры…
      – Вздор, – сказал д'Артаньян. – Сплетни, злые языки… Все это время я думал только о вас…
      – Почему вдруг? – спросила она с той восхитительной наивностью, что женщинам дается так легко, а мужчин повергает в полнейшую растерянность. – У вас было столько возможностей, чтобы выбросить из головы скромную путешественницу…
      Д'Артаньян был уже не тот наивный и робкий юнец, что пару месяцев назад пустился в путь из Тарба, не сделав на этом свете ровным счетом ничего примечательного. И он решился.
      – Потому что я люблю вас, – сказал он из-под надвинутой на лицо шляпы, и это далось тем легче, поскольку он не видел ее лица, ее глаз и мог притвориться, что говорит с самим собой или с воображаемым предметом страсти неземной, как это частенько случается в сладких грезах.
      Девушка рассмеялась:
      – Самое подходящее место для объяснения в любви – пустынный берег скучного канала, шпионская поездка…
      – Это звучит, как стихи, – сказал расхрабрившийся д'Артаньян. – Пустынный берег скучного канала…
      – Вы, часом, не пишете стихи?
      – Нет, – честно признался гасконец. – Я их и не читал-то почти. Однажды, честно, попробовал сочинить… О вас.
      – И что у вас получилось?
      – Вы будете смеяться.
      – Честное слово, и не подумаю.
      – Правда?
      – Честное слово, я же сказала.
      – Как это ни странно, я люблю вас, Анна… – осмелился предать гласности свой единственный опыт версификации д'Артаньян.
      – А дальше?
      – А дальше у меня не получилось, как я ни бился, – убитым голосом сознался д'Артаньян. – Не выходит, хоть тресни…
      – Должно быть, все оттого, что я не внушаю вам достаточно сильных чувств… – сказала она.
      – Как вы можете так думать! Просто я… я, честно говоря, не получил никакого образования, в нашей глуши неоткуда было взяться поэтам… Вы – другое дело, вы ведь живете в Париже…
      – Детство и юность я провела большей частью в Лондоне, так сложилось. Но вы правы, там тоже достаточно поэтов…
      – Это у англичан-то? – изумился д'Артаньян. – Вот уж в чем их не подозревал, так что в сочинении стихов!
      – И совершенно зря. Хотите послушать, что сочинил однажды для меня один английский поэт?
      – Пожалуй, – буркнул он недоверчиво. – Посмотрим, на что они там способны…
      Анна, сдвинув шляпу и открыв лицо легкому ветерку, резвившемуся над каналом, напевно, мечтательно продекламировала:
 
Блаженная пора признаний затяжных!
Красотки до утра готовы слушать их.
А кто любви урок покамест не постиг –
Пускает в ход намек, зовет на помощь стих.
Хоть лето – мать утех, зиме свои под стать:
Любовь – игра, доступная для всех,
Чтоб ночи коротать...
 
      – Что скажете?
      – Неплохо для англичанина, – великодушно признал д'Артаньян. И тут же осведомился ревниво: – Должно быть, он ухаживал за вами?
      – Шевалье… Он был гостем моего отца. Мне тогда было четырнадцать лет, а ему – пятьдесят…
      – А, это другое дело, – мгновенно успокоился д'Артаньян. – Пятьдесят – это уже глубокий старик…
      «Решено, – подумал он. – Когда с заговором покончат и у меня будет свободное время, немедленно отправлюсь в ту книжную лавку, где у меня кредит, заплачу долги и потребую столько стихов, сколько хозяин в состоянии предоставить, пусть даже придется нагрузить книгами повозку. Черт побери, сумеет же, наверное, человек, прочитав пару сотен стихов, сам написать что-нибудь складное?!»
      – Почему вы замолчали, шевалье? – с любопытством спросила девушка. – Все-таки ревнуете к призракам, существующим только в вашем воображении?
      – Да что вы, – сказал д'Артаньян и перевел разговор на менее опасную тему. – Кто был тот человек, которого вы привели? Какой-нибудь высокий сановник двора статхаудера?
      – Шевалье, вы совершенно не разбираетесь в нидерландских порядках… Двор, собственно, никаким влиянием не пользуется. А самые бедные и менее всего влиятельные в Нидерландах люди – государственные чиновники… Это был известный зюдердамский делец, миллионер. У него есть во Франции обширные финансовые и торговые интересы, и однажды ему сумели объяснить, что он может все это сохранить только в том случае, если будет поддерживать особые отношения с монсеньёром Ришелье… А у вас, кстати, откуда взялось столько золота? Когда я вошла, вы как раз высыпали на стол целую груду…
      – О, сущие пустяки, – сказал д'Артаньян беззаботно. – Это мне дали англичане за то, что я, пока заговорщики будут убивать кардинала, благополучно прикончу в другом углу герцога Анжуйского и принца Конде…
      Анна засмеялась:
      – Положительно, вы не теряете времени даром! Как же вас угораздило, несчастный, в такое злодейство влипнуть?
      – Честное слово, я не набивался, – сказал д'Артаньян столь же беззаботно. – Англичанин сам пришел и предложил. Должно быть, у меня крайне располагающая физиономия, выдающая недюжинную серьезность, – человеку несерьезному не предложат с ходу убить за приличные деньги наследного принца Франции и попутно еще одну особу королевской крови… Правда ведь?

      – Эти Нидерланды меня форменным образом угнетают, – сказал д'Артаньян тоскливо. – Как они только тут живут?
      – Интересно, что вам тут не нравится? – спросила Анна.
      – Эти чертовы равнины, – сказал д'Артаньян. – Одни равнины, вся страна – как доска. Некоторые, знаете ли, уверяют, что земля имеет форму шара… Их бы сюда послать, пусть поездят из конца в конец, сами убедятся, что земля плоская…
      Анна прищурилась:
      – А известно ли вам, что даже его святейшество в Риме признает землю шарообразной?
      – Честное слово?
      – Честное слово.
      – Черт знает что, – сказал д'Артаньян грустно. – Вы уже второй человек, который клянется честным словом, что земля круглая. К тому же его святейшество… Поневоле приходится верить, но я никак не возьму в толк, как это может быть… И все равно – эти бескрайние плоские поля нагоняют тоску. То ли дело у нас в Гаскони – горы, леса, иные даже с разбойниками… Единственное, на что годится эта нелепая страна, – здесь очень удобно воевать. Есть где развернуться коннице. Правда, и тут имеется пресловутая ложка дегтя – здешние варварские названия. Взять хотя бы деревушку, которую мы только что проехали. Ватерлоо. Ужасное название, в нем явственно чувствуется что-то невыносимо плебейское и совершенно немелодичное. Не завидую тому бедняге-генералу, кому придется давать тут сражение. Быть победителем при Ватерлоо – хорошенькая честь… Сразу пропадает добрая половина героизма. Все битвы, про какие я знаю, случались возле мест с красивыми, звучными названиями – Канны, Сэ, Рокруа, Павия… Я уже не говорю про Ронсеваль, Гастингс, Каталаун и Пуатье…
      – А вам не приходило в голову, что до того, как состоялись эти славные битвы, все местечки, которые вы перечислили, были столь же захолустными и совершенно неизвестными, как это ваше Ватерлоо?
      – Совершенно об этом не задумывался, – признался д'Артаньян потрясенно. – Анна, я восхищен вашим умом…
      – Вы опять? Ну-ка, повторите обещание. Чего вы не должны делать, чтобы не рассердить меня?
      – Отпускать комплименты, – насупившись, добросовестно повторил д'Артаньян. – Восхищаться вами или какими-либо качествами, вам присущими, а также признаваться в любви… Послушайте, запретите мне еще дышать! Это будет так же невыполнимо, как… Ну что мне прикажете с собой поделать?
      – Почаще вспоминать, что мы едем с серьезнейшей и тайной миссией. Ну какие тут могут быть ухаживания?
      «Понятно, – подумал д'Артаньян тоскливо. – Чего уж тут непонятного? Знать бы только, кто он, счастливый соперник, уж я бы нашел возможность пригласить его прогуляться за Люксембургским дворцом или в другом подобном месте…»
      – Ну хорошо, – сказал он послушно. – А вопросы задавать мне не запрещено?
      – Пожалуйста. Если только они не касаются моих сердечных дел или секретов кардинала.
      – А если я спрошу, как вышло, что вы оказались на кардинальской службе? Это тоже секрет?
      – Нет. Это просто одна из тем, на которую я не склонна говорить попусту… Ну вот, вы опять надулись! Можете вы относиться ко мне не как к женщине, а как к другу и спутнику в важной миссии?
      – Не могу, – честно признался д'Артаньян. – Не получается, и все тут. Я так долго мечтал встретиться с вами вновь, ждал этой встречи…
      Анна послала ему из-под широких полей шляпы крайне лукавый взгляд:
      – Надо сказать, вы очень энергично ждали…
      – Ну вот, вы опять! Вам, похоже, просто нравится меня дразнить…
      – Я же все-таки женщина, – сказала она ангельским голосом. – Что делать, если вы так забавно дуетесь…
      – Ну конечно, – обиженно сказал д'Артаньян. – Одно дело – требовать с меня заведомо невыполнимых обещаний и совсем другое – самой…
      – Смотрите! – озабоченно перебила она, вытягивая руку.
      Д'Артаньян посмотрел вперед, увидел приближавшегося вскачь Планше и привычно проверил, легко ли выходят из седельных кобур оба его пистолета. Впрочем, не походило пока, чтобы за верным слугой кто-нибудь гнался…
      Для вящей предосторожности они применили нехитрый, но действенный метод: один из слуг все время ехал в полусотне туазов впереди, чтобы вовремя оповестить о засаде, а второй отставал на такое же расстояние, оберегая от внезапного нападения сзади.
      Гасконец огляделся. Вокруг, насколько хватало взгляда, простирались унылые равнины, впереди виднелась речка, в подступавших сумерках ставшая из синей свинцово-серой, там же, слева, вздымалась на фоне вечернего неба островерхая громада ветряной мельницы, и ее крылья кружили безостановочно, словно бы с начала времен. Никаких признаков засады…
      Действительно, когда Плашне подскакал совсем близко, д'Артаньян убедился, что лицо слуги, хотя и озабоченное, вовсе не похоже на физиономию преследуемого врагами.
      – Что случилось?
      – Похоже, дальше нам не проехать, сударь… Моста нет.
      – Здесь же, нам толково разъяснили, должен быть мост…
      – Был-то он был, и совсем даже недавно… Извольте сами убедиться, сударь! С ним приключилась неприятность…
      Подхлестнув коней, они вскоре достигли крутого берега реки, не особенно и широкой, но, как сразу определил д'Артаньян, глубокой, с быстрым течением и омутами.
      Планше был совершенно прав – мост существовал до самого недавнего времени, и приключившаяся с ним неприятность, очень возможно, произошла еще сегодня: от настила не осталось и следа, только черные головешки, остатки свай, торчали из воды на фут, не более, и от них еще остро несло свежей гарью…
      Четыре всадника стояли в ряд на берегу – к ним давно уже присоединился слуга Анны по имени Лорме – и растерянно оглядывались. Неподалеку, в какой-то сотне туазов от них, с легким поскрипыванием продолжали нескончаемое круженье мельничные крылья. И поблизости от мельницы располагался небольшой домик в два этажа, похожий скорее на те, к которым д'Артаньян привык во Франции: здешние места, юг Гено, вот уже несколько столетий испытывали больше французского влияния, нежели голландского.
      – Там кто-то стоит, – сказал Лорме.
      – Действительно, – присмотрелся д'Артаньян и громко позвал: – Эй, любезный, идите-ка сюда!
      Человек неторопливо приблизился, пуская клубы дыма из глиняной трубки со свойственной фламандцам ленивой невозмутимостью, покидавшей их лишь за выпивкой или во время игры вроде той, когда бедного кота безжалостно осыпали ударами дубинок.
      А впрочем, имелся еще один вернейший способ привести в оживление любого сонного лентяя, общий для всех обитаемых человеком земель. Помня об этом, д'Артаньян торопливо достал ливр и после короткого колебания простер свое дружеское расположение настолько, что подал монету незнакомцу. Имей он дело с французским простолюдином, попросту бы бросил ему монету, а уж от того зависело бы, поймать на лету или поднять с земли, – но с обитателями Нидерландов, с их странным укладом, где нет ни короля, ни дворянства, приходилось порой держаться значительно вежливее, поскольку человек, посланный с тайной миссией, вынужден вести себя учтиво с каждым встречным, не привлекая внимания ссорами и вспыльчивостью…
      Незнакомец, чуточку оживившись, принял монету – и оказался достаточно благовоспитанным для того, чтобы не пробовать ее на зуб прилюдно, как это принято у неотесанной деревенщины.
      – Вы, сударь, здесь живете? – спросил д'Артаньян.
      – Ясное дело. И давненько. Эвона-вон моя мельница, от отца осталась давно тому…
      – И дом, стало быть, тоже ваш?
      – Ясное дело.
      – Что случилось с мостом? – нетерпеливо спросил д'Артаньян, как будто от его напористости мост мог волшебным образом восстановиться в прежней красе.
      – С мостом-то? А это, изволите знать, ехали тут с ярмарки цеховые мастера… И повздорили аккурат на мосту с торговцами смолой – те-то ехали в противоположном направлении, как раз на ярмарку… Ну, и вышел спор, чьим повозкам первыми проехать. Мастера, едучи с ярмарки, были уже крепенько выпивши, а торговцы ангельской кротостью не отличались, им интересно было побыстрее со своей смолой до ярмарки добраться… Слово за слово, и началась у них драка. У кого-то сразу трубку изо рта выбили, один бочонок, должно быть, рассохся, смола подтекла, а она ж – как порох… Ну и заполыхало. А им и горя мало, знай тузят друг друга, как нанятые. Пока спохватились, занялся сам мост… Тут они, конечно, кинулись резать постромки, уводить лошадей, сами спасаться… Кто ж тут будет тушить мост? Был бы он их собственный… Короче говоря, сударь, сами-то они все разбежались, одежду малость подпаливши, и лошадей всех до одной увели, а повозка со смолой на мосту осталась, и горел он себе невозбранно, пока не выгорел дотла, а что не сгорело, упало в реку, колеса там, доски, и водой все унесло, течение вон какое, сами изволите видеть… Вот и остались мы, стало быть, без моста. Дали, конечно, знать кому следует, чтобы их изловили и наказали, как следует, только ж от этого мост сам собой не починится в тот же день… А вам, я так полагаю, на ту сторону надо?
      – Правильно полагаешь, – нетерпеливо сказал д'Артаньян. – Есть тут где-нибудь брод?
      – Брод-то? – Мельник старательно поскреб в затылке растопыренной пятерней. – Старики говорили, должен был где-то быть, то ли на пол-лье ниже по течению, то ли, наоборот, на лье выше… Только толком никто уже и не помнит. Сколько лет здесь живу, не видел, чтобы кто-то искал брод. Зачем? Мост на этом самом месте стоял лет двести, и никто никогда брода не искал – на кой, при мосте-то? Кто ж мог знать, что эти пьяницы такое учудят…
      Д'Артаньян, смирив гнев, постарался обдумать все взвешенно. Он не побоялся бы поискать брод даже в сумерках, в Беарне переплывал с конем реки и пошире, – но он был не один, чересчур рискованно подвергать Анну нешуточной опасности…
      – Что же, – спросил он безнадежно, – никто не знает, где брод?
      – Отчего ж, сударь. Надо полагать, кто-нибудь да знает. Только вам придется возвращаться в Ватерлоо на ночь глядя, а это добрых парочка лье, уже огни, поди, погасили, дрыхнут все, крестьянин, он спать рано заваливается, потому что и встает рано. Даже если и добудете кого из постели, он вам наврет, что ничегошеньки про брод не знает, чтобы не тащиться ночью неведомо куда, пусть даже вы ему и деньги предложите… Это вы-то на конях, а ему ж придется за вами в темноте пару лье тащиться, да брод искать, да назад топать те же пару лье…
      Все, что он говорил, было справедливо: сам д'Артаньян, зная деревенские нравы, не сомневался, что именно так и будет. Мало найдется охотников даже за щедрое вознаграждение шляться в ночи туда-обратно, разыскивая брод для случайных путников…
      – Можете у меня переночевать, пожалуй что, господа проезжающие, – поразмыслив, предложил мельник. – У меня хоть и не постоялый двор с трактиром, но комнаты найдутся, и поесть можно будет чего-нибудь соорудить… Семейство мое на ярмарке, жена к тетке собралась и детишек прихватила, один я остался, потому что работы много, не сдвинешься с места даже заради ярмарки… Что заплатите, то и ладно, потому как гость в дом – бог в дом, а то я на мельнице, а дом без присмотра… Там и конюшня найдется.
      – Пожалуй, это наилучший выход? – тихонько спросил д'Артаньян у Анны.
      Она пожала плечами:
      – А что еще остается делать? Утром вернемся в деревню и найдем кого-нибудь, кто знает брод…
      Д'Артаньян первым повернул коня, кляня в душе последними словами всех цеховых мастеров и торговцев смолой, сколько их ни есть на белом свете. По его глубокому убеждению, право на подобные забавы – с драками на мосту и поджогом таковых – имели исключительно благородные дворяне, подобно сьеру де Монтлюку из Тарба, который однажды хладнокровнейшим образом спалил воз с сеном, загородивший на мосту путь его лошади. Вместе с сеном нечаянным образом сгорел и мост, но тут уж общественное мнение единогласно признало виновным во всем олуха-крестьянина – никто его не просил соваться с возом поперек дороги благородному дворянину, чьи предки участвовали еще в крестовых походах. Олух, естественно, и подвергся судебному преследованию, а как же иначе? Не взваливать же расходы на восстановление моста на сьера де Монтлюка?
      Они с трудом разместили лошадей в тесной конюшне и оставили при них молчаливого Лорме – конечно же, должным образом вооруженного. Планше, оказавшись на мельнице, тут же вспомнил свое наследственное ремесло, от коего его вынудили отказаться интриги братьев, и с живейшим интересом принялся забрасывать хозяина разнообразнейшими вопросами, на которые тот отвечал скупо и неохотно. Хозяин вообще не отличался ни бойкостью, ни словоохотливостью, что неудивительно для живущего на отшибе нелюдима. К тому же мельников традиционно подозревали в связях с нечистой силой, разве что самую чуточку меньше, чем кузнецов…
      Выставив на стол тусклую масляную лампу, хозяин собрал скудный ужин, вполне способный удовлетворить деревенского жителя, но для парижан весьма убогий. Вино, правда, было хорошее, божансийское, но его оказалось мало. По наблюдениям д'Артаньяна, фламандцы были отнюдь не чужды откровенному чревоугодию и неумеренному винопитию, не говоря уж о питье никотианы, но им в случайные домохозяева достался, должно быть, редкостный выродок, пробавлявшийся хлебом, сыром и лежалой колбасой…
      А впрочем, чего требовать от соломенного вдовца, чья супружница весело проводила время у тетки? Д'Артаньян и сам, в противоположность королю Людовику, не смог бы приготовить какого бы то ни было кушанья в такой вот печальной ситуации, тоже ограничившись сыром с колбасой…
      Собрав на стол, хозяин сразу же исчез, отправившись на мельницу. Планше, который из-за скудости ужина и сервировки не мог выполнять в должной степени свои лакейские обязанности, с разрешения д'Артаньяна увязался следом за мельником, влекомый тем, что впоследствии станут именовать ностальгией. Так что д'Артаньян с Анной остались одни, чему гасконец был только рад, – он мог бы просидеть так ночь напролет, любуясь ее лицом, особенно загадочным и прекрасным в свете тусклой лампы, наполнившей комнатушку колышущимися тенями причудливых очертаний.
      В конце концов Анна тихонько рассмеялась:
      – Видели бы вы ваше лицо…
      – А что с ним такое?
      – Вы уже добрых четверть часа таращитесь на меня с видом, самым подходящим определением для которого будет – восторженно-дурацким. Интересно бы знать, о чем вы думаете?
      – О том, что у хозяина одна-единственная спальня, он сам говорил.
      – Ну да, следовало ожидать… – фыркнула девушка. – Вам, часом, не взбрело в голову, что это дает вам какие-то шансы?
      – Ну что вы, – уныло отозвался д'Артаньян. – Разумеется, вы холодны, как лед… Вы, часом, не происходите ли из страны гипербореев? Мне про нее рассказывал один моряк. Там по полгода нет солнца, и все жители это время спят в снегу, и женщины у них холодны настолько, что в буквальном смысле замораживают неосторожного пришельца до смерти, если ему взбредет в голову…
      – Ничего подобного, шевалье. Я родом из Лотарингии. Правда, долго прожила в Англии, я уже рассказывала…
      – Ну, тогда мне все понятно. Это из-за проклятых английских туманов…
      Анна посмотрела на него с лукавым любопытством:
      – Милейший д'Артаньян, неужели вы считаете себя настолько неотразимым, что любая женщина обязательно должна пасть вам в объятия, едва вы этого захотите?
      – Да что вы! – сердито насупился д'Артаньян. – Никогда не думал о себе таких глупостей, не говоря уж о том, чтобы утверждать такое вслух… Просто я люблю вас, простите за откровенность, и готов это повторить снова и снова. Черт возьми, ну так уж сложилось, что я – не Вандом, не Граммон, не Конде, Куртанво, Барада! Нет уж, за де Батцами, д'Артаньянами и де Кастельморами такого не водилось отроду!
      – Дорогой Шарль, но ведь следовало бы еще поинтересоваться и моими желаниями…
      – Вы любите кого-то?
      – А какое право вы имеете задавать такие вопросы?
      – Право любящего.
      – Ох! – непритворно вздохнула Анна. – Честное слово, в толк не возьму, когда я только успела внушить вам такую страсть…
      – А разве для этого нужно время? – искренне удивился д'Артаньян. – Это как удар молнии, вот и все! Мне хватило одного взгляда в Менге, чтобы потерять покой навсегда…
      – Вы слишком молоды, отсюда все и происходит…
      – Ну, вы ненамного меня старше, – сказал д'Артаньян.
      – Это другое. Женщина, даже если она по годам старше на два-три года, на деле старше лет на двадцать… Я была замужем, Шарль, я вдова, у меня есть сын…
      – Черт возьми, выходите за меня замуж, и он будет и моим!
      – А вам не рано ли думать о женитьбе?
      – Да в Беарне за моими ровесниками порой уже семенит целый выводок детворы! Анна, я как-никак не наивный мальчишка… Простите за откровенность, в Париже у меня хватило времени и случаев, чтобы набраться изрядного опыта… Бывали победы…
      Сидевшая напротив девушка прищурилась так загадочно и насмешливо, что д'Артаньян невольно вспомнил котов кардинала.
      – По-моему, – протянула она с хорошо скрытой насмешкой, – ваши парижские победы могли бы разделить с вами очень уж многие… идет ли речь о Мари де Шеврез, королеве парижских шлюх, или этой вашей Луизе. Я уж не говорю о девицах из квартала Веррери…
      – О, вы ревнуете! – вскричал д'Артаньян. – Приятно слышать! Скажите, что вы ревнуете!
      Она рассмеялась:
      – Шарль, вы неподражаемы… Если так пойдет и дальше, вы меня просто вынудите в вас влюбиться в ответ…
      – Что я должен для этого сделать, Анна? – воскликнул он, себя не помня от надежд, ударивших в голову, словно выдержанное вино.
      – Прежде всего – исполнить в точности поручение монсеньёра.
      – И тогда вы…
      – Не ловите меня на слове, Шарль. Это ничего еще не будет значить. Признаюсь, вы мне нравитесь. В вас, простите за откровенность, присутствует то сочетание детской наивности и самого беззастенчивого разгула, что никогда не оставляет женщину равнодушной… Сидите смирно! У вас такой вид, словно вы готовы на меня наброситься, как дикий лесной человек… Вы мне нравитесь, повторяю, но эта ничего еще не значит. Уж простите, но я не Мари де Шеврез. Кое в чем я ужасно медлительна… И жизнь нанесла мне несколько тяжелых ударов, вкупе с разочарованиями…
      – Значит, у вас никого нет! – ликующе воскликнул д'Артаньян. – И не отрицайте, я это чувствую! Влюбленный человек становится провидцем, верно вам говорю!
      – У меня действительно никого нет. Но это опять-таки ничего не значит…
      – Дайте мне только шанс!
      Ее глаза загадочно смеялись в зыбком полумраке, пронизанном колыханием теней:
      – А разве я лишила вас шанса? Что-то не припомню…
      – Вы играете со мной по всегдашнему женскому обыкновению, – сказал д'Артаньян, которого бросало то в жар, то в холод. – Ах, как вы со мной играете…
      – Быть может, самую чуточку… Шарль, ну остыньте вы немножко, прошу вас! Наверное, все дело в том, что прежде вам попадались исключительно доступные дамы, – иронично подчеркнула она последнее слово. – Скажите по совести, вам приходилось когда-нибудь по-настоящему ухаживать за женщиной? Или всегда складывалось так, что в ответ на ваши недвусмысленные стремления очень быстро следовало быстрое, откровенное согласие? Ну что вы опять хмуритесь? Я права?
      – Вы, как всегда, правы, – сумрачно признался д'Артаньян. – Ну да, так уж сложилось… Я не силен в том, что именуется ухаживанием по всем правилам. У меня есть только богатый опыт, а это, как я теперь вижу, совсем даже не то… Но я и правда люблю вас!
      – Может, все дело в том, что на этот раз вы столкнулись с сопротивлением?
      – Что за глупости вы говорите! – взвился д'Артаньян. – Ничего подобного! Это любовь, уж я-то знаю! И вы, вы тоже помнили обо мне! Я ведь знаю, что это вы передали для меня сто пистолей через капитана де Кавуа!
      – Вы уверены?
      – Уверен. Сердце подсказывает.
      – Ну и что? Это была обыкновенная жалость к юноше, попавшему в нешуточную передрягу…
      – Ничего подобного!
      – Думаете?
      – Я же говорю: всякий влюбленный – провидец вдвойне! Анна…
      Она решительно встала:
      – Думаю, мне пора идти спать…
      – А я? – совсем по-детски спросил д'Артаньян.
      – А вы преспокойно можете устроиться здесь. Лавка достаточно широкая… а постель в спальне слишком узкая. Настолько, что самому благонамеренному человеку обязательно полезут в голову игривые мысли. А я устала и хочу отдохнуть. Как бы я к вам ни относилась, но слушать остаток ночи ваши неизбежные признания и клятвы… Нет уж, ложитесь здесь, на лавке.
      – А выкуп? – расхрабрился д'Артаньян.
      – Простите?
      – Есть такой обычай у крестьян. Вроде игры. За выполнение иных просьб требуют выкуп…
      – И что же вы от меня потребуете?
      – О, ничего невыполнимого или особо тягостного для вас, – сказал д'Артаньян. – Когда все кончится, когда мы завершим дело, обещайте прогуляться со мной… ну, допустим, по Сен-Жерменской ярмарке или в аллеях Тюильри. Это не слишком наглое требование, правда?
      – Пожалуй.
      – Так вы обещаете?
      – Ну хорошо, хорошо, обещаю… Спокойной ночи, дорогой Шарль!
      И она скрылась на втором этаже, словно пленительный призрак, оставив д'Артаньяна в состоянии того одновременно приятного и мучительного безумия, что хорошо знакомо каждому влюбленному. О сне и речи быть не могло, он лежал на широкой лавке, завернувшись в плащ, и то, что происходило в его голове, не поддавалось связному описанию по причине полнейшей сумбурности и шараханья из крайности в крайность что ни миг…
      Входная дверь тихонько приотворилась. Грезы и фантазии моментально покинули д'Артаньяна, он сторожко приподнялся, взял со стола один из своих пистолетов и убедился при тусклом свете лампы, что пружина замка заведена.
      И тут же отложил оружие, узнав Планше. Слуга осторожно сделал пару шагов в комнату, огляделся и, увидев на лавке д'Артаньяна, прямо-таки бросился к нему.
      – Сударь! – прошептал честный малый прерывающимся голосом. – Сударь! Скверные дела!
      – Что такое? – насторожился д'Артаньян.
      – Сударь, сдается мне, мы попали в ловушку! – промолвил Планше, не сводя испуганных глаз с двери.
      – Это еще почему? Да успокойся ты!
      – Сударь, прежде всего… Наш хозяин никакой не мельник!
      – Почему ты так решил?
      – Вы не забыли, что я всю сознательную жизнь готовился стать мельником? Уж я-то сразу отличу, где настоящий мельник, а где фальшивый!
      – Помедленнее, Планше, – сказал д'Артаньян, садясь на лавке и затыкая за пояс пистолеты. – Давай подробнее…
      – Он совсем не умеет управлять мельницей, верно вам говорю… Тут все зависит от крыльев. Он пустил крылья слишком быстро, точно вам говорю, сударь! Мука черт-те сколько времени идет черная, вот-вот загорится, а ему хоть бы хны! Таращится на нее так, будто все в полном порядке… А он ведь не пьяный и не кажется сумасшедшим. Помните, что он нам наплел? Что он и есть здешний мельник, что занимается своим ремеслом черт-те сколько лет… Все враки, сударь! Он тут совсем недавно, не знает толком, где что лежит… а главное, я уже говорил, совершенно не умеет управляться с мельницей! Это фальшивый мельник! Да работай он так, как сейчас работает, к нему никто не привез бы и горсточки зерна! Говорю вам, мука идет чернющая, чернее угля, она вот-вот загорится, а он ходит у жерновов с самодовольным видом, как индюк на птичьем дворе, как будто так и надо! Скверные дела, сударь!
      Он говорил так убедительно, с таким знанием дела, что д'Артаньяну передалась в полной мере тревога верного слуги.
      – Где твой мушкет? – спросил он.
      – Вон там, в углу…
      – Поднимись к миледи Анне, разбуди ее и расскажи все. Черт, ведь Лорме в конюшне…
      – Его так просто врасплох не застанешь, сударь, – убежденно сказал Планше. – Я с ним за эти дни тесно сошелся. Человек опытный, во всяких переделках бывал. Могу поспорить, он и не спит вовсе…
      – Все равно осторожность не помешает, – сказал д'Артаньян. – Разбуди миледи, потом сбегай в конюшню и предупреди Лорме. Когда вернешься, разожги фитиль, возьми мушкет и будь готов ко всему…
      – А вы?
      – А я пойду посмотрю на нашего любезного хозяина… Ну, живо!
      Не теряя времени, д'Артаньян бесшумно приоткрыл дверь, выскользнул наружу и стал бесшумно подкрадываться к мельнице с ловкостью истого уроженца Беарна, привыкшего ходить по каменным осыпям и горным тропинкам.
      Ночь была безлунная, но небо оказалось чистым. На фоне россыпи бесчисленных звезд по-прежнему кружили мельничные крылья, производившие сейчас жутковатое впечатление, – оттого, что казались чем-то живым и злокозненным…
      Не успел он сделать и пары шагов, как дверь у подножия мельницы со скрипом отворилась, показался мнимый мельник с фонарем в руке. Д'Артаньян шарахнулся за угол дома, прижался к холодной каменной стене.
      Мельник неторопливо прошел мимо, не заметив его, и сделал довольно странную вещь. Он повесил свой ярко горевший фонарь на столбик изгороди, проверил, не свалится ли – и ушел назад на мельницу. Д'Артаньян, оторопело наблюдавший за этими престранными манипуляциями, прокрался к мельнице. Распахнул дверь – и оказался лицом к лицу с хозяином, державшим другой фонарь.
      Самообладание гасконца не покинуло: как всегда бывало с ним в минуту нешуточной опасности, он не терял зря времени и действовал молниеносно. Не вынимая шпаги – к чему применять благородное оружие против подлого шпиона? – он нанес хозяину могучий удар кулаком, враз сбивший того с ног. Фонарь отлетел в угол обширной комнаты и, кажется, разбился, потому что в углу взметнулось высокое пламя. Не обращая на него никакого внимания, д'Артаньян одним прыжком оказался в другом углу, склонился над постанывавшим хозяином и, приставив ему к голове пистолет, зловещим шепотом осведомился:
      – Так, значит, сударь мой, вы не мельник, а разбойник? Проезжающих в ловушку заманиваете, а потом режете и грабите? Ну, это нам знакомо. В Бе… у себя на родине мне случалось прикончить парочку таких вот мерзавцев, так что дело насквозь знакомое… Дать вам время прочитать отходную или… Пожалуй, не стоит быть к вам настолько добрым… Хотите что-нибудь сказать, прежде чем я разнесу вам череп?
      – О сударь! – пролепетал насмерть перепуганный мельник. – Что я вам сделал?
      – Сам знаешь, – непререкаемым тоном ответил д'Артаньян, звонко взведя курок. – Думал кого-нибудь обмануть, ты, поддельный мельник? Мы тебя раскусили моментально, ждали, пока ты сам себя выдашь… Кого ты хотел обмануть, изображая мельника?
      – Я и не думал, что вы…
      – Следовало бы думать, – отрезал д'Артаньян, уже видя, что подозрения Планше оказались справедливыми. – Где настоящий хозяин? Ты его убил вместе с семьей, скотина!
      – Помилуй бог, что вы такое говорите, сударь? Как вам только в голову пришло? Сроду никого пальцем не тронул, я не убийца и не разбойник!
      – В таком случае, где настоящий мельник? Где его семья? Я собственными глазами видел в доме массу вещей, говоривших о недавнем присутствии женщины!
      – Их никто пальцем не тронул, ваша милость! Им дали достаточно денег, чтобы они согласились пожить пару дней подальше отсюда и держать язык за зубами!
      – Но мост-то поджег ты? – наугад нанес удар д'Артаньян.
      – Что мне было делать, если приказали! Подумаешь, велика важность – поджечь мост! Это же не душегубство, верно? Ну сами посудите!
      – А кому ты подавал сигнал фонарем? – уже гораздо увереннее спросил д'Артаньян, видя, что оказался на верном пути.
      – Кто их знает, мне таких тонкостей не говорили…
      – А что тебе говорили? Отвечай, мерзавец этакий, это для тебя единственный шанс спасти свою поганую шкуру!
      – Я не знаю, кто они… Они ждут где-то на дороге, когда я повешу фонарь, так, чтобы издалека было видно…
      – Сколько их там?
      – Да говорю вам, не знаю!
      Д'Артаньян покрепче прижал дуло пистолета ко лбу икавшего от ужаса злоумышленника – но не дождался более детального ответа. Быть может, пленник и в самом деле не знал иных подробностей…
      – Сударь! – воззвал лежащий. – Помилосердствуйте! Против вас я ничего не замышлял… Про вас мне ничего не говорили, я вас вижу впервые в жизни, да и не видеть бы вообще! Они охотятся на женщину…
      – Кто – они? – быстро спросил д'Артаньян, знавший, что время сейчас работает против него. – Кто тебе платил? Быстро рассказывай, не то мозги вышибу! Ты откуда?
      – Из Намюра, сударь, это недалеко отсюда…
      – А там что делал? Разбойничал, поди?
      – Ну что вы, сударь… Так, немного нарушал законы, самую малость… но душегубом никогда не был, клянусь чем угодно! Два дня назад старый дружок свел меня с одним типом… высокий такой, лицо все время закрывал плащом… Меня подрядили изображать мельника на этой самой мельнице и ждать, когда появится дама… Мне ее довольно точно описали, ту даму, что приехала с вами… Я должен был за несколько часов до ее появления поджечь мост, а потом соврать про пьяную драку и поджог… Как меня предупреждали, так и случилось: ближе к вечеру прискакал всадник и сказал, что она едет по дороге к мельнице в сопровождении трех мужчин, один из них – несомненный дворянин, а двое других – скорее всего, слуги… Он сказал, что пришла пора, и ускакал, а я поджег мост и начал ждать… Когда мне покажется, что все уснули, я должен вывесить фонарь на изгороди… Вот и все, клянусь спасением души!
      – А потом?
      – Ну откуда я знаю! Мне было велено повесить фонарь и сидеть на мельнице тихо-тихо, как мышка, что бы ни происходило в доме… Я и собирался…
      Вряд ли нужно было выжимать из него что-то еще. Во-первых, он мог ничего больше не знать, а во-вторых, время решительно поджимало, вот-вот должны были нагрянуть неизвестные злодеи…
      – Ну ладно, – сказал д'Артаньян, выпрямляясь. – В твоих же интересах сидеть тихонечко…
      Он осторожно спустил взведенный курок, сунул пистолет за пояс и отвернулся, собираясь выйти. В углу занималось пламя.
      Именно благодаря пламени, заставившему мерзавца мгновенно отбросить высокую тень, д'Артаньян краем глаза и усмотрел угрозу…
      Он повернулся как раз вовремя – мнимый мельник уже занес руку с ножом – и, молниеносно вырвав шпагу из ножен, сделал уверенный, скупой выпад, не увлекаясь фехтовальными красивостями, – к чему?
      Острие шпаги, как и задумано было, безжалостно и неотвратимо вошло прямо в сердце человеку с искаженной от трусливой злобы физиономией и широким занесенным ножом.
      Д'Артаньян не соврал, он только по своему обыкновению чуточку преувеличил: на его счету было не два убитых разбойника, а один-единственный. Прошлым летом в окрестностях Тарба устроили грандиозную облаву после того, как обосновавшаяся в тамошних лесах шайка обнаглела до последнего предела. Все дворянские недоросли наперебой рвались туда – а повезло одному д'Артаньяну. Он пристрелил разбойника издали, из длиннющего карабина (из мушкета или пищали, очень может быть, и не получилось бы). И не испытывал потом никаких особенных чувств – все произошло на приличном расстоянии, он выпалил по бегущей фигуре, а потом на ее месте, когда они подскакали, оказался хладный труп.
      Сейчас было совсем иначе. Человек, проткнутый шпагой насквозь, уже умирая, подался вперед, совершенно самостоятельно нанизав себя на клинок еще на добрую ладонь, а потом замер с занесенной рукой, его глаза и его лицо остались точно такими же, но с ними произошло нечто неуловимое, что-то неописуемое словами из них исчезло навсегда, и д'Артаньян на некий миг явственно увидел Смерть, не глазами, конечно…
      И торопливо выдернул шпагу, чтобы ее не сломало оседающее тело. Убитый – первый убитый им шпагой, – подламываясь в коленках, запрокидываясь, стал нелепо валиться, пока не грянулся затылком об пол в кровавых отсветах разгоравшегося, шумящего пламени.
      Д'Артаньян пребывал в оцепенении совсем недолго, один краткий миг. Некогда было испытывать чувства и давать им верх над рассудком. Этот человек сам бы его убил, не опереди его д'Артаньян, вот и все чувства…
      Выскочив наружу, он сторожко оглянулся, потом по охотничьей привычке распластался на земле и приложил к ней ухо. Старый прием не подвел и теперь: он явственно разобрал легонькое сотрясение земли. Это не всадники, а пешие – но человека четыре-пять, а то и больше.
      Больше. Семеро. Они появились из мрака как раз с той стороны, откуда их гасконец и ждал, – от большой дороги, с того места, где они могли сразу разглядеть фонарь…
      Он вытащил из-за пояса пистолеты и спрятался за углом дома, тихонечко взводя курки. Семеро старались ступать как можно тише – но к дому они двигались в полный рост, так, словно у каждого лежал в кармане кусок веревки повешенного . Все с обнаженными шпагами, все шагают молча, как призраки…
      Подпустив их достаточно близко, д'Артаньян поднял пистолет, тщательно прицелился в самого дальнего и выстрелил. Потом из другого пистолета уложил второго.
      И тут же над головой зазвенело стекло, высаженное, надо полагать, дулом мушкета, а вслед за тем мушкет оглушительно выпалил и грянули еще два пистолетных выстрела.
      В дверях конюшни блеснули две вспышки – это стрелял из своих пистолетов Лорме.
      Пороховой дым не успел рассеяться, когда д'Артаньян бросился вперед, вопя во всю глотку: «Бей, руби!» – чтобы его спутники ненароком не зацепили и его, вздумай они снова открыть огонь.
      Семь выстрелов со стороны осажденных уложили троих, что было весьма неплохо, ибо уменьшило силы наступавших почти наполовину. Ага, и четвертый ощутимо задет – он вдруг выпустил шпагу и, сгибаясь пополам, охая, наугад пошел куда-то во мрак…
      Пятый выбыл из дела парой мгновений позже – д'Артаньян, налетев как вихрь, уложил его одним ударом в горло. Оставшиеся двое, наконец-то придя в себя, отскочили. Один встал в позицию ан-гард , заслоняясь поднятым клинком на испанский манер, другой с величайшим хладнокровием, по скупым движениям видно, вырвал из-за пояса пистолет и выстрелил в д'Артаньяна.
      Гасконец – как сторона, нападавшая внезапно, а значит, более хладнокровная – был начеку, он упал на колено, и пуля просвистела над его головой. При вспышке выстрела и он, и стрелявший моментально узнали друг друга.
      – Арамис?!
      – Лорд Винтер?!
      Восклицание англичанина показало д'Артаньяну, что белобрысый милорд до сих пор искренне считает его посланцем заговорщиков… Это следовало использовать.
      – Какого черта вы здесь делаете?
      – Это моя маленькая тайна, милорд, – сказал д'Артаньян, зорко следя за противником.
      Но тот, опустив шпагу, и не думал нападать. Более того, он резко бросил второму, вознамерившемуся было то ли от отчаяния, то ли от злости перейти в нападение:
      – Стой на месте! Арамис, черт меня побери… Не мешайте! Мне нужны не вы… откуда я знал, что вы – здесь? Мне нужна женщина…
      – Она под моей защитой, – отрезал д'Артаньян не допускавшим дискуссий тоном.
      – Арамис, отойдите! Вы ничего не знаете…
      – И нет нужды. Повторяю, эта женщина под моей защитой. Убирайтесь, откуда пришли.
      – Послушайте! – в бешенстве крикнул англичанин. – Я пришел сюда за ней и не уйду, пока…
      – Отлично, – сказал д'Артаньян. – В таком случае, попробуйте войти. Посмотрим, как это у вас получится, Винтер… Вас, кажется, осталось только двое?
      – Арамис! Я не собираюсь с вами драться, и вы прекрасно знаете, почему…
      – Ну, тогда отправляйтесь восвояси, – сказал д'Артаньян. – Иначе, даю вам слово дворянина, мне придется… Выбирайте, милорд. Или то, наше дело, или – бой на ступеньках этой лачуги… Ну? Я оставляю решение за вами…
      Ожидание тянулось несколько мучительно долгих мгновений. Потом англичанин, прям-таки взревев от бессильной ярости, крикнул своему оставшемуся в живых сообщнику:
      – Уходим, живо! Черт бы его побрал…
      В окне второго этажа раздался пистолетный выстрел, и пуля сбила с англичанина шляпу. Наверху разочарованно вскрикнула Анна, но второго выстрела не последовало – должно быть, она успела зарядить только один пистолет.
      На миг задержавшись, лорд Винтер крикнул:
      – Благодарю за любезность, милая Анна! Непременно постараюсь ответить тем же, как только подвернется случай!
      И вместе со своим сподвижником растаял во мраке. Д'Артаньян остался на поле боя полным и несомненным победителем. Ни один из лежавших у его ног и поодаль не шевелился. Вокруг становилось все ярче – пожар на мельнице разгорался не на шутку. Пищи для огня, отлично просушенного дерева, там было достаточно, мельница стояла тут не одно десятилетие, если не столетие, и теперь из всех окошек с треском вырывались длинные языки пламени, уже взметнувшиеся выше конической крыши, уже лизнувшие крылья…
      Д'Артаньян вбежал в дом, предосторожности ради крича:
      – Это я, это я!
      И едва не столкнулся с Анной, спешившей навстречу с пистолетом в одной руке и шпагой в другой:
      – Где он?
      – Скрылся, – ответил д'Артаньян.
      – Как же я промахнулась… Я целила прямо в голову…
      – Случается, – сказал д'Артаньян. – Где Планше? Ага… Молодец, ты все-таки одного подстрелил…
      – Я старался, сударь…
      – Давайте отсюда побыстрее убираться, – сказал д'Артаньян. – Они могут передумать и вернуться… Вдруг у него есть еще сообщники поблизости? И потом, пожар совсем скоро разойдется так, что сюда сбежится вся округа. А объясняться придется нам, поскольку никого другого на эту роль не подберешь…
      Планше первым выскочил наружу и громко позвал Лорме. Тот выехал верхом из распахнутой двери конюшни, пригибая голову, чтобы не удариться о притолоку, ведя в поводу остальных лошадей.
      Круто развернув на месте своего английского жеребчика, д'Артаньян оглянулся. Представшая его взору картина была жуткой, величественной и притягательной одновременно – вся мельница, высоченное соружение, уже была объята тугими волнами золотистого пламени, гудевшего и трещавшего, пылающие крылья продолжали размеренно вращаться, чертя в ночном небе причудливые круги…
      Он поневоле засмотрелся – и, не скоро опомнившись, погнал коня вслед за остальными.
      Блуждать верхами в кромешной тьме по незнакомой местности было бы сущим безумием – кони могли поломать ноги, всадники могли сломать шеи. И они двинулись вдоль реки, где было чуточку светлее, над берегом, над отражавшимся в темной воде мириадом звезд. Ехали, пока пожарище не скрылось за горизонтом, – только небо в том месте долго еще оставалось светлым…
      Погони не было – да ее и не особенно следовало опасаться. Без сомнения, нападавшие рассуждали точно так же, хорошо представляя, какие неудобства ждут тех, кто решится сломя голову носиться верхами по бездорожью…
      В конце концов наткнулись на глубокий овраг, тянувшийся перпендикулярно реке. Лучшего укрытия до утра нельзя было и придумать. Найдя подходящий пологий уклон, осторожно свели вниз лошадей, держа их в поводу. До рассвета оставалось еще часа два.
      Слуги с лошадьми деликатно расположились в отдалении, а д'Артаньян, вспомнив свои охотничьи странствия по лесам, отыскал подходящее деревце, нарубил шпагой веток, прикрыл эту кучу краем плаща и усадил девушку, закутав их обоих оставшейся половиной.
      – У вас неплохо получается, – сказала Анна вяло. – Святой Мартин, да и только…
      Она прижалась к нему, положила голову на плечо. При других обстоятельствах д'Артаньян возликовал бы от счастья и немедленно приступил бы к планомерной осаде по всем правилам, но сейчас только полнейший идиот мог бы приставать к девушке со всякими глупостями, а идиотом наш гасконец никогда не был и прекрасно понимал, что момент совершенно не подходящий для излияния самых пылких и неподдельных чувств. Он просто сидел, крепко прижимая ее к себе одной рукой, и временами замирал от нежности, когда чувствовал щекой мимолетное прикосновение длинных ресниц. Как ни удивительно, сейчас ему всецело хватало и этого.
      – Нужно было его убить, – тем же вялым голосом произнесла Анна.
      – Пожалуй, – тихонько ответил д'Артаньян. – Я как-то промедлил, упустил момент… Помнил, что его нужно перехитрить, а не убивать. И эта наша миссия…
      – Не упрекайте себя, Шарль. Вы ни в чем не виноваты, вы же ничего не знали…
      – А вы? – не удержавшись, спросил д'Артаньян. – Вы же должны что-то знать… Он ведь вовсе не собирался перехватить разоблаченных шпионов кардинала, как следовало бы ожидать. Вы же должны были слышать – он назвал меня Арамисом и отступил именно потому, что я ему был необходим как орудие для убийства герцога и принца… Это превозмогло все остальное… Как ни жаждал он до вас добраться… Что ему от вас нужно? Это уже не кардинальская служба, тут что-то другое, дураку ясно…
      – Вы неплохо соображаете, Шарль…
      – Это ведь лежало на поверхности.
      Анна долго молчала, и д'Артаньян уже стал думать, что никогда не узнает ответа. Звезды отражались в темной текучей воде, как в начале времен.
      – Вы совершенно правы, – сказала она неожиданно. – К кардинальской службе это не имеет ровным счетом никакого отношения. Можно сказать, это семейное дело. – Д'Артаньян не увидел, а, скорее, почувствовал, как она легонько улыбнулась. – Семейное дело, и не более того.
      – Черт возьми, какое он может иметь к вам отношение?
      – Шарль… Он, надобно вам знать, – мой деверь. Младший брат моего покойного мужа. И… – ее голос зазвучал жестче, – и, как вы давно уже знаете, лорд Винтер, барон Шеффилд. Каковые титулы получил, согласно английскому праву, после смерти моего мужа, старшего сына и наследника как титулов, так и майората . До этого он был лишь Генри Винтером, эсквайром , и не более того…
      – Вы произнесли это таким тоном… – сказал д'Артаньян. – Как будто хотели сказать…
      – Сказать можно многое. Мне многое хотелось бы сказать… но у меня нет достаточных доказательств. Ни у меня, ни у кого бы то ни было еще. Одни пересуды, подозрения и нехорошие совпадения – то есть то, чего ни один суд в мире не примет к рассмотрению…
      – Как умер ваш муж? – тихо спросил д'Артаньян.
      – Совершенно неожиданно. Слуги услышали грохот падающего тела, вбежали в комнату и нашли его лежащим у стола. Рядом валялся разбитый стакан… – Она легонько передернулась, и д'Артаньян покрепче прижал ее к себе. – У него было белое как мел лицо, усеянное десятками крохотных ярко-алых точек… Ни один врач никогда прежде с таким не сталкивался. Воду из графина, правда, дали потом выпить собаке, но с ней ничего не произошло. Мнения врачей разделились. Одни, их было большинство, считали, что это какой-то неизвестный недуг. Двое других, наоборот, упорно придерживались мнения, что Роберта отравили. Беда в том, что никто никогда не слышал о яде, обладавшем бы подобным действием.
      – И что же?
      – А чего бы вы хотели? У меня было достаточно денег, и я пыталась хоть что-то узнать… Меня заверили, что нынешняя наука и нынешняя медицина просто не в состоянии обнаружить следы многих ядов, лишь один-два дают недвусмысленные признаки… Даже если это был яд, доказать невозможно. Подозреваемых не было вообще – вся многочисленная прислуга, все находившиеся в замке вроде бы вне подозрения…
      – Но ведь на этом не кончилось?
      – Почему вы так думаете?
      – Чувствую, – сказал д'Артаньян.
      – Правильно… Был один стряпчий, давний друг семьи и поверенный в делах моего мужа. Он был посвящен в семейные секреты даже гораздо более, чем я – мы были женаты всего-то менее года, я была совсем молоденькая, и ко мне относились без особой серьезности – быть может, вполне заслуженно… В общем, он со мной далеко не всем делился.
      – Этот стряпчий?
      – Да. Но у него были определенные подозрения, в определенном направлении… Он поехал в Лондон и нанял там какого-то ловкого человека. Тому удалось выяснить, что в Лондоне уже случалась парочка чрезвычайно схожих смертей, когда покойники выглядели точно так же – лицо и тело мертвенно-белые, усыпаны алыми точками… Вот только этот ловкий человек внезапно исчез. Лондон – опасный и своеобразный город, человек там может исчезнуть бесследно, и никто никогда не узнает, что с ним случилось. А стряпчего пару месяцев спустя убили разбойники на Хаунсло-Хит… есть такая пустошь, возле большой дороги, где разбойники частенько нападают на проезжающих. Но у Мортона не взяли ни золотых часов, ни кошелька… считают, что грабителей попросту спугнули, но кое-кто и в это не верит… В том же году умер один из двух докторов, отстаивавших мнение об отравлении, – при чрезвычайно странных обстоятельствах. А второй навсегда уехал из наших мест, и никто не знает, где он теперь. Дворянин, друг Роберта, осмелившийся обвинить Винтера открыто, был убит им на дуэли – о, все произошло в совершеннейшем согласии с правилами чести… Понемногу разговоры стихли, никто не пытался узнать больше. Это все случилось четыре года назад… С тех пор много воды утекло: меня пытался сделать своей любовницей герцог Бекингэм, но получил отказ и страшно разобиделся…
      – Ну да, – сказал д'Артаньян. – Я ведь свел некоторое знакомство с этим господином. Вряд ли он из тех, кто спокойно переносит решительный отказ.
      – Как и вы, Шарль, как и вы, уж простите, как всякий, наверное, мужчина… – усмехнулась она. – Но тут другое… Когда у нас состоялось последнее и окончательное объяснение, он пришел в совершеннейшее бешенство и дал волю языку. Большая часть того, что он говорил, скучна и банальна, но кое-что заслуживает внимания… Он кричал, что я полная дура и не осознаю в полной мере, каким благом будет для меня его покровительство. Потому что защитить меня может только он – в том числе и от Винтера, который отравил моего мужа, а теперь обязательно постарается добраться до меня и моего сына. Ну, а если я стану его любовницей, Винтер определенно побоится…
      – И вы верите, что он говорил правду?
      – Пожалуй, – сказала Анна. – Я неплохо знаю Бекингэма. Он не мастер врать и начисто лишен фантазии. Сочинить такое ему бы и в голову не пришло… Словом, я все же отказалась. Увы, впоследствии оказалось, что Бекингэм как в воду смотрел. Вокруг моего сына начались столь подозрительные странности, что пришлось укрыть его в надежном месте. Английские законы, знаете ли… Винтер имеет право носить титулы до совершеннолетия моего сына, но в случае его смерти к Винтеру перейдут пожизненно и титулы, и земли, и все состояние. Ну, а после того, что только что произошло на мельнице, у меня уже не осталось никаких сомнений, и я решила стрелять. Промахнулась, к великому сожалению…
      – Знай я все это раньше, я бы его непременно прикончил, – сказал д'Артаньян. – Впрочем, случай еще представится…
      – Это не человек, а сущий дьявол.
      – Ба! – сказал д'Артаньян. – Насколько я знаю, о многих так говаривали… Но в конце концов выходило, что пистолетная пуля или полфута доброй шпаги в груди оказывают на них точно такое же действие, как на простых смертных… Он мне еще попадется…
      – Я боюсь одного: что теперь та же опасность угрожает и вам. Когда он узнает, кто вы на самом деле, когда решит, что вы посвящены в мои секреты…
      – Что за глупости! – сказал д'Артаньян. – Нет ничего лучше настоящего врага, этого самого «сущего дьявола»! Последнее время у меня и не было, если вдуматься, настоящих врагов – так, одна мелочь, скучно даже…
      – Шарль, вы еще сущий ребенок…
      – Думайте, как вам хочется, – сказал д'Артаньян. – Но я его обязательно убью, Анна… Значит, вы боитесь за меня? Если б вы знали, как приятно это слышать! Ну скажите еще раз, что вы боитесь за меня, умоляю!
      – Ох… Какой вы… Говорю вам, я всерьез боюсь за вас!
      – С ума сойти! – не помня себя от радости, воскликнул д'Артаньян. И, легонько повернув ее голову, прильнул к губам. Девушка напряглась, но все-таки с печальным вздохом ответила на поцелуй, показавшийся одуревшему от счастья гасконцу бесконечным.
      Глаза у нее были влажными, и д'Артаньян мысленно поклялся всем для него святым защитить ее и поквитаться с мерзавцем, даже если для этого придется запалить всю Англию с четырех концов и разыскивать Винтера посреди этого самого грандиозного в истории пожарища.
      Целовались до рассвета.

      Окажись д'Артаньян и в самом деле одним из заговорщиков, не знавшим, что все открыто и приняты должные меры, он ничего бы не заподозрил. Замок Флери, недавно отстроенный кардиналом, выглядел беспечным загородным прибежищем всесильного сановника, нимало не подозревающего о том, что, по замыслу убийц, смерть въезжала в эти ворота в облике четырех десятков благородных парижских дворян с герцогом Анжуйским и принцем Конде во главе.
      Два самых больших отряда приехали как раз с принцем и герцогом – их свита, фавориты, любимцы, друзья и единомышленники. Остальные прибывали кто поодиночке, кто по двое-трое – одетые как обычно, вооруженные не сильнее, чем в рядовые дни. Впрочем, кое у кого д'Артаньян подметил очень уж жесткие складки камзолов – положительно, у этих людей под платьем надеты кольчуги, а некоторые довольно искусно скрывают под камзолами пистолеты, но обратить на это внимание мог лишь тот, кто присматривался специально, заранее посвященный в потаенную сторону обычного вроде бы визита дворян к министру…
      Сам он приехал в замок Флери прямо из домика герцогини де Шеврез на улице Вожирар – смачно и обстоятельно расцелованный на прощанье и даже получивший второпях в задней комнатке задаток в счет будущего щедрого вознаграждения: Верхние земли, Нижние земли и даже Антиподы, согласно итальянским вкусам очаровательной Мари. К его великому облегчению, когда он вернулся из Нидерландов, был встречен так, что сразу стало ясно: никто до сих пор не понял, что побывавший в Зюдердаме «Арамис» и проклятая ищейка кардинала, пресловутый д'Артаньян, – одно и то же лицо. Равным образом не вызвали подозрений и точнейшие копии зашифрованных писем, в течение пары часов изготовленные неким тихим и незаметным приближенным кардинала, человеком на вид невзрачным, кажется, даже не дворянином, но умевшим, по заверениям Рошфора, подделать любой почерк, какой только существует на свете…
      И некий огромный и кое в чем до сих пор загадочный механизм тяжело стронулся, закрутился, зубцы неких шестеренок цеплялись за другие, по парижским улицам помчались гонцы, зашелестели в задних комнатах пахнущие железом и кровью разговоры, гримасы злобной радости и отчаянного нетерпения кривили лица, и, наконец, копыта многих коней затопотали по загородным дорогам, сходящимся к замку Флери…
      Гостей встречали, как ни в чем не бывало, как и полагалось – почтительно принимали коней, провожали в зал. Никто из них и понятия не имел, что сопутствовавшие им слуги один за другим внезапно исчезали, с завидным постоянством оказываясь обитателями обширного подвала с решетками на окнах и запертой дверью, охранявшейся снаружи вооруженными людьми. Участь эта, как легко догадаться, миновала одного Планше – ввиду известных обстоятельств.
      Ни один из благородных господ не обратил никакого внимания на пропажу слуг – какой дворянин станет подмечать такие мелочи? Точно так же ни один из гостей не приглядывался к лицам многочисленных слуг – не родился еще тот дворянин, что сможет отличить одного лакея от другого или запомнить хоть одного без особых на то причин. А меж тем тот, кто знал в лицо гвардейцев кардинала, мог бы при некотором напряжении ума найти странное сходство меж ними и этими самыми слугами – сходство столь полное, что человек, мистически настроенный, мог бы усмотреть тут дьявольские козни.
      Но не нашлось ни внимательных, ни мистически настроенных. Один д'Артаньян, то и дело обнаруживавший знакомых среди лакеев, в конце концов понял, что все они без исключения еще вчера носили совсем другую одежду и шпагу в придачу…
      Он держался в стороне – поскольку главный план заговорщиков отводил ему третьестепенную роль. А потаенный еще не вступил в действие…
      Однако ему очень быстро напомнили, что внутри заговора существует еще парочка других, гораздо меньшего размаха, но, пожалуй что, более опасных, чем главный…
      Незнакомый дворянин, улучив момент, когда они оказались одни в отдаленном углу, приблизился к нему вплотную и тихо сообщил:
      – Арамис, вам передает привет барон Шеффилд…
      – Я понял, – сказал д'Артаньян с непроницаемым лицом. – Значит, это вы должны мне сопутствовать?
      – Да. Шевалье де Бриенн, к вашим услугам. Нам с вами предстоит, когда вареный рак окажется на булавке, позаботиться о герцоге Анжуйском, а вон тот дворянин окажет любезность принцу Конде… Вы, часом, не колеблетесь?
      – Вы плохо меня знаете, дорогой Бриенн, – ответил д'Артаньян сквозь зубы. – Все пройдет отлично…
      На самом деле он волновался – настолько, что впору было осушить целый кувшин мелиссовой воды . То, что должно было случиться, не походило ни на поединок, ни на хитросплетения тайной войны, к которым он уже успел прикоснуться. Сердце готово было выпрыгнуть из груди, и д'Артаньян поначалу удивлялся, отчего окружающие не слышат его отчаянный стук, прямо-таки шумную барабанную дробь…
      Дверь большого зала распахнулась, вышел представительный мажордом – единственный настоящий слуга в эту минуту – и объявил торжественно, звучно:
      – Гостей просят пожаловать к столу! Его высокопреосвященство выйдет чуть позже и заранее извиняется за овладевший им недуг…
      Первыми в зал двинулись герцог Анжуйский и принц. Длинный стол ломился от яств и бутылок – декорации требовали полнейшего правдоподобия, – вдоль стен выстроились подтянутые лакеи. Их аккуратные шеренги перемежались высокими драпировками, повешанными буквально час назад. Де Бриенн и мрачный дворянин в сером камзоле неотступно держались поблизости от герцога с принцем – а значит, д'Артаньяну предстояло не спускать глаз именно с них. Об остальных, его заверили, найдется кому позаботиться…
      – Его высокопреосвященство кардинал-министр!
      Всякий непосвященный наблюдатель мог бы поклясться, что кардинал Ришелье и в самом деле поражен недугом: его почтительно вели под руки двое слуг, передвигался он с трудом, вместо кардинальской мантии на нем была обычная сутана с опущенным на лицо капюшоном. Шаркая ногами, кардинал грузно и неуклюже опустился в кресло с резными подлокотниками, сгорбившись, словно ослабли поддерживавшие его невидимые нити. Д'Артаньян заметил, как несколько человек обменялись быстрыми, злорадными взглядами, – желанная добыча выглядела еще доступнее и беззащитнее, чем предполагалось…
      «Наш кардинал – великий актер, – подумал д'Артаньян. – Так убедительно представить хворь и немощь…»
      Он не сразу понял, когда все началось. Просто-напросто слева от него, совсем близко, вдруг послышалась резкая перепалка, с каждым мигом становившаяся все ожесточеннее и громче. Гости, так и не успевшие сесть за стол, с наигранным изумлением смотрели в ту сторону – и одновременно как бы невзначай расступались, оставляя проход, ведущий от ссорившихся прямо к креслу кардинала. Что до Ришелье, он восседал в той же позе, сгорбившись и положив руки с расслабленными, растопыренными пальцами на широкие подлокотники, казалось, глухой и слепой ко всему происходящему.
      – Да разнимите же их! – воскликнул кто-то, не трогаясь, впрочем, с места.
      – Черт побери, я заставлю вас смыть оскорбление кровью! И немедленно!
      – Что ж, извольте!
      – Разнимите их!
      – Вашу шпагу, к бою!
      – Извольте!
      Вот уже и клинки вырвались из ножен, не менее дюжины… Герцог Анжуйский, подавшись вперед всем телом, уставился на кардинала, и его лицо застыло в хищной гримасе – теперь д'Артаньян ни за что не сделал бы прежней ошибки, не спутал бы этого злобного и энергичного человека с вялым во всякое время дня и меланхоличным во всякое время года Людовиком…
      Первые двое оказались совсем близко – и д'Артаньян на миг замер, видя, как острие, нацеленное в грудь сидящего кардинала, неотвратимо приближалось к согбенной фигуре…
      Но тут произошло нечто, изумившее его самого, не знавшего всех замыслов кардинала.
      Скрюченная фигура, казавшаяся аллегорическим изображением всех духовных и телесных немощей, какие только преследуют доброго христианина на белом свете, вдруг с поразительной быстротой выпрямилась, словно взметнулась освобожденная стальная пружина. Сверкнул клинок, во мгновение ока извлеченный из-под сутаны, – и рапира человека в рясе со звоном отбила шпагу так, что она вылетела из руки нападавшего.
      Капюшон откинулся на спину – и д'Артаньян, к своему превеликому изумлению, увидел не лицо Ришелье, а знакомую хищную улыбку Рошфора, уже скрестившего шпагу со вторым злоумышленником. Вспомнив о своих обязанностях, д'Артаньян тоже выхватил шпагу, сделал выпад – как раз вовремя, чтобы пронзить запястье де Бриенна, уже выхватившего из-под камзола двуствольный рейтарский пистолет и наводившего его в спину герцогу Анжуйскому. Глядя на него с невыразимым ужасом и удивлением, де Бриенн скрючился, громко охая и зажав ладонью левой руки кровоточащее запястье, – а д'Артаньян уже был возле мрачного дворянина в сером камзоле и без всяких дуэльных церемоний ударил его острием в бок. В самую пору – мрачный успел достать шпагу и ринуться было к принцу Конде…
      Все это происходило посреди ошеломленной тишины – заговорщики застыли нелепыми статуями, на пару мгновений растерявшись…
      Драпировки с треском распахнулись, и оттуда выскочил капитан де Кавуа – совсем не тот, каким д'Артаньян привык его видеть в семейном гнездышке. Нынешний капитан де Кавуа, несмотря на некоторую полноту, двигался проворно, как атакующий кабан. Вмиг вспрыгнув на ближайший стул и махнув шпагой, он закричал что есть мочи:
      – Ко мне, гвардейцы! Да здравствует кардинал!
      – Да здравствует кардинал! – отозвался многоголосый рев.
      Многие обожают театральные эффекты, и капитан де Кавуа не был исключением… Зал тут же наполнился топотом ног и лязгом стали – из-за драпировок, из всех дверей выскакивали гвардейцы в красных плащах с серебряными крестами, со шпагами наголо. Из-за тех же драпировок мгновенно были извлечены звенящие охапки шпаг – и они, словно сами по себе разлетаясь по залу, оказались в руках мнимых слуг.
      Вверху, на галерее, раздался частый и громкий стук – это выбежавшие с двух сторон гвардейцы опускали на перила свои мушкеты, целясь в оторопевших заговорщиков. Дымились многочисленные фитили, готовые после легкого движения указательного пальца прижаться к затравкам и воспламенить порох на полках.
      Заговорщики сбились в кучу слева от стола – под прицелом пары дюжин мушкетов и вдвое большего количества шпаг, опоясавших острым кольцом толпу перепуганных, смятенных и сбитых с толку людей, еще не успевших в полной мере осознать, что все их замыслы рухнули в одно печальное мгновение.
      Д'Артаньяна среди них не было – когда стальное кольцо уже стало замыкаться, кто-то из незнакомых гвардейцев резко потянул его за локоть и весело крикнул в ухо:
      – Не мешкайте, д'Артаньян, ваше место не там!
      Гасконец отошел в сторону, спокойно убирая шпагу в ножны. Кое-кто косился на него со страхом.
      – Оружие на пол! – взревел капитан де Кавуа, потрясая шпагой. – Все, какое только найдется! Живо, живо, мои прекрасные господа! Все оружие на пол, иначе, клянусь богом, я скомандую залп!
      Его лицо, яростное и решительное, подкрепляло угрозу. Уже через какой-то миг по мраморному полу зазвенели брошенные шпаги, а кое-где глухо стучали пистолеты. Люди торопливо стаскивали через голову перевязи, мешая друг другу, поторапливая соседей:
      – Живей, что вы копаетесь? Они же начнут стрелять!
      Д'Артаньян видел, как герцог с принцем, поддавшись общей панической суете, содрали с себя перевязи не хуже прочих и отбросили шпаги подальше. На лице красавчика Гастона уже не было другого выражения, кроме откровенного страха. Принц, правда, держался чуточку спокойнее, он сверкал глазами исподлобья и громко скрипел зубами, но со шпагой расстался столь же проворно, прекрасно помня, должно быть, разницу меж отвагой оправданной и бессмысленной. Любой человек с мало-мальским опытом вооруженных стычек мог бы очень быстро понять, что у застигнутых врасплох заговорщиков не было ни единого шанса, – как водится: страх и внезапность превратили орду убийц в скопище разобщенных трусов, где каждый был сам по себе и чувствовал себя невероятно одиноким. А потому заботился в первую очередь о сохранении своей жизни, единственной и неповторимой…
      А противостояло им не менее шестидесяти гвардейцев, спаянных в единое целое волей своего капитана и готовых по первому знаку устроить резню, которую долго помнила бы и обсуждала вся Европа…
      И тогда появился настоящий кардинал (Рошфор, так и не успевший снять маскарадную сутану, стоял со шпагой наголо) Ришелье, не в красной кардинальской мантии, а в одежде для верховой езды и высоких ботфортах, вышел из почтительно распахнутой перед ним двери – совершенно спокойный на вид, чуточку мрачноватый, но от этого ледяного спокойствия несло плахой и железом. Твердо ставя ноги, он подошел к цепочке гвардейцев и какое-то время разглядывал замершую толпу разоблаченных заговорщиков. Под взглядом холодных светло-серых глаз одна за другой опускались головы, фигуры волшебным образом приобретали покорность и смирение, даже стонавшие раненые умолкли и постарались стать ниже ростом, опасаясь, что им будет уделено особое внимание. Как видел д'Артаньян, герцог с принцем не стали исключением – они напоминали жалких воришек, пойманных в бакалейной лавке разгневанным хозяином.
      Ришелье посреди наступившей тишины произнес бесстрастно, не так уж громко:
      – Любопытно бы знать, господа гости, почему вы все поголовно принимаете такое обхождение с вами, как должное? Следовало бы ожидать, что хоть одна живая душа возмутится самодурством хозяина, обошедшегося с гостями столь неучтиво, вопреки всем традициям… Или вы справедливо полагаете, что с вами именно так и следует поступать?
      – Ваше высокопреосвященство! – раздался чей-то отчаянный вопль. – Меня заставили! Я не хотел!
      Кричавший попытался пробиться через шеренгу молчаливых гвардейцев, но ближайшие к нему шпаги грозно придвинулись, и он, отпрянув, упал на колени, отчаянно вопя:
      – Монсеньёр, господин кардинал! Меня заставили, я хотел сообщить вам все о заговоре, всех назвать, всех до единого! Я просто не успел, так быстро все произошло… Можете не сомневаться, я бы непременно всех выдал! Я не успел, не успел!
      Стоявший совсем близко к нему принц Конде брезгливо поджал губы:
      – Барон, черт бы вас побрал… Умейте проигрывать с достоинством, встаньте, наконец…
      – Хорошо вам говорить! – совсем, уж истерически завопил ползавший на коленях человек. – Вы-то королевской крови… Монсеньёр, сжальтесь, отделите меня от них! Я просто-напросто не успел выдать вам все!
      – Проводите этих господ в приготовленное для них место, – с тем же ледяным спокойствием распорядился Ришелье. – Всех. Сделайте исключение только для господина герцога Анжуйского, с которым я намерен побеседовать…
      Несомненно, тот план, в детали которого д'Артаньяна не посвятили из-за того, что это ему было совершенно не нужно, был проработан до мельчайших подробностей, и каждый охотник прекрасно знал свое место и свою роль в этой облаве. Гвардейцы вмиг рассекли толпу на несколько кучек, как обученные пастушеские псы поступают с отарой овец – д'Артаньян насмотрелся такого у себя в Беарне, – и, окружив перепуганных злодеев, погнали к выходу, подгоняя рукоятями шпаг, в том числе и принца Конде.
      На галерее вновь застучали сапоги – мушкетеры один за другим ее покидали. Д'Артаньян затоптался, не зная, как ему действовать теперь, но кардинал, за все время не бросивший на него ни одного взгляда, однако каким-то волшебным образом ухитрившийся видеть гасконца и помнить о нем, сказал вслед за властным мановением руки:
      – Дорогой друг, останьтесь. Вы мне еще понадобитесь, право же…
      – Ваше высочество… – произнес Рошфор сурово, указывая герцогу Анжуйскому на стул.
      Он пальцем не тронул Сына Франции, не повысил голос, но все равно у д'Артаньяна осталось впечатление, что младший брат короля рухнул на стул не сам по себе, а напутствуемый добрым тычком в спину. Быть может, так казалось и самому наследному принцу, сгорбившемуся на стуле с лицом несчастным и жалким, враз потерявшего не только величавость, но и простую уверенность в себе…
      Рошфор встал за его спиной, забавляясь шпагой, – он то вытаскивал ее на ладонь, то резко бросал в ножны. Наблюдавший за этим со своей знаменитой загадочной улыбкой Ришелье не воспрепятствовал этой забаве ни словом, ни жестом – и д'Артаньян, немного обвыкшийся в компании кардинала и его людей, стал подумывать, что многое оговорено заранее…
      Сын Франции страдальчески морщился, слушая это размеренное железное лязганье, но протестовать не смел, производя впечатление человека, растерявшего остатки достоинства.
      Д'Артаньян, наоборот, испытывал пьянящую радость своей причастности к победе, вполне уместную и для более искушенного жизнью человека, – всегда приятно оказаться в стане победителей, особенно если ты не примкнул к ним после, а с самого начала был одним из них и приложил кое-какие усилия, сражаясь на стороне выигравшего дела…
      – Подойдите ближе, дорогой друг, – сказал ему Ришелье, тонко улыбаясь. – Вам знаком этот человек, господин герцог?
      Молодой герцог поднял на д'Артаньяна замутненные страхом глаза, определенно не в силах производить мало-мальски связные умозаключения:
      – Это Арамис, мушкетер короля… – Внезапно лицо его высочества исказилось, и он, тыча пальцем в д'Артаньяна, закричал, почти завизжал: – Это он! Это он по поручению герцогини де Шеврез ездил в Нидерланды и вел там переговоры…
      – С кем? – спросил Ришелье.
      – С Анри де Шале, маркизом де Талейран-Перигор, гардеробмейстером ее величества… Это он, он привез письма!
      – Ну разумеется, – мягко сказал Ришелье. – Я знаю. Однако, ваше высочество, вы, сдается мне, несколько заблуждаетесь касательно имени и положения этого дворянина. Его зовут шевалье д'Артаньян, и он один из моих друзей. Настоящих, верных друзей… (д'Артаньян возликовал после этих слов, сохраняя непроницаемое лицо). А посему вам должно быть понятно, что я о многом осведомлен гораздо лучше, чем вам всем казалось в гордыне своей… Вы, часом, не помните, с каким предложением пришли к господину д'Артаньяну, полагая его Арамисом?
      – Я?! – ненатурально удивился Сын Франции.
      – Ну разумеется, вы. Вместе с принцем де Конде. Дело происходило в старинном дворце под названием Лувр, в покоях герцогини де Шеврез, при обстоятельствах, о которых мне, как духовному лицу, не положено подробно распространяться… Вы сделали мнимому Арамису некое предложение, касавшееся судьбы вашего брата…
      – Это была шутка! – отчаянно вскричал герцог. – Обыкновенная шутка!
      – Хорошенькие же у вас шутки, позвольте заметить… – сказал Ришелье, стоя над герцогом, как ожившая фигура Правосудия. – Свергнуть короля, заточить его в монастырь и побыстрее убить… Совершить то, что, безусловно, именуется отцеубийством… Каин, где брат твой, Авель?
      – Что вы такое говорите, ваше высокопреосвященство? – охнул герцог, взирая снизу вверх на кардинала с трусливой покорностью. – Это была штука, шутка… Мы просто развлекались над глупым дворянчиком…
      Ришелье слушал его с застывшим, холодным, презрительным лицом. Глядя на него, д'Артаньян впервые осознал в полной мере, кто же подлинный король Франции.
      Столь же мягко, вкрадчиво Ришелье ответил:
      – А что, если ваш старший брат, его христианнейшее величество Людовик отнесся к вашей шутке предельно серьезно? При всей его мягкотелости и нерешительности он, как всякий на его месте, при угрозе для жизни способен прийти в нешуточную ярость… Разумеется, и речи не может идти о суде – Сыновья Франции неподсудны всем судам королевства вместе взятым и каждому по отдельности… Однако ваше преступление, покушение на отцеубийство, не может остаться без последствий. Любая огласка в столь деликатном деле послужила бы к ущербу для Франции и повредила бы нам в глазах всей остальной Европы… Вы понимаете?
      – Нет! – завопил герцог. – Он не мог приказать, чтобы меня тут зарезали, как свинью! Ни за что не мог!
      – Вы уверены? – с неподражаемой улыбкой осведомился Ришелье. – Настолько ли хорошо вы знаете своего брата? Ситуация такова, что любому ангельскому терпению может прийти предел…
      – Он не посмел бы…
      – Отчего же? Он – король, наш властелин, наш отец… Все мы в его власти. И почему вы непременно решили, что речь идет о смерти? Есть ведь монастыри, Бастилия, наконец…
      – Бастилия? – горько покривился герцог. – Вы не знаете Людовика… Он способен подписать смертный приговор всем и каждому… Боже! Монсеньёр, ради всего святого! Не хотите же вы сказать… Как мне спасти себя?
      В какой-то миг казалось, что он вот-вот сползет со стула и рухнет перед кардиналом на колени – столько отчаяния и страха было во всей его фигуре. Д'Артаньян осмелился покоситься в сторону – лицо Рошфора застыло в презрительной гримасе.
      – Монсеньёр, я всегда был расположен к вам…
      – Особенно сегодня, когда явились во Флери меня убить? – сурово спросил Ришелье. – Герцог, перестаньте отпираться, как пойманный на краже варенья глупый мальчишка. Там, – он указал на дверь, в которой давным-давно скрылись арестованные, – и не только там найдется превеликое множество людей, которые ради спасения собственной шкуры расскажут все, что они знают… и даже то, чего не знают, лишь бы их слова понадежнее отягощали других и избавили от плахи их самих. Один из них, как вы только что видели и слышали, готов был покаяться незамедлительно… А вскоре каяться будут все. Вам так хочется, чтобы кто-то другой опередил вас в откровенности, вымолив прощение?
      – Монсеньёр… – протянул герцог Анжуйский плаксиво. – Что я должен сделать, чтобы вы взяли меня под защиту? Я совсем молод, поймите это! Меня втянули во всю эту затею старые, опытные интриганы, собаку съевшие на заговорах еще до моего рождения! Я был молод, глуп и горяч… Вы же духовная особа, вы великий человек, неужели ваш мудрый ум не разберется строго и беспристрастно? Пощадите мою юность, умоляю вас!
      И он, сползши, наконец, со стула, рухнул на колени перед кардиналом, подняв к нему залитое слезами лицо.
      – Господа, помогите его высочеству сесть, – не поворачивая головы и не повышая голоса, распорядился Ришелье.
      Д'Артаньян с Рошфором, проворно подхватив принца крови под локти, не без труда подняли его и посадили на стул, крепко придерживая за плечи, чтобы исключить повторение сцены, позорившей, если подумать, всех ее участников.
      – Хорошо, – сказал Ришелье, словно осененный внезапной мыслью. – Я могу попытаться что-то для вас сделать. Но в обмен на полную откровенность.
      – Можете не сомневаться, монсеньёр! Поклянитесь, что….
      – Как духовному лицу, мне не пристало произносить клятвы, – сказал Ришелье. – Но, повторяю, если вы будете откровенны, я сделаю для вас многое…
      – Что вы хотите услышать?
      – Все знает только господь бог, – сказал Ришелье. – Я не всемогущ и не всевидящ, я всего лишь скромный прелат и министр… В перехваченных письмах упомянуты далеко не все главные заговорщики. Кто еще участвует, кроме вас и принца Конде?
      – Антуан де Бурбон, граф де Море…
      Ришелье грустно усмехнулся:
      – Не просто побочный сын Генриха Четвертого, а узаконенный им… Король Людовик пожаловал ему столько аббатств, что другой мог бы до конца жизни радоваться таким доходам… Еще?
      – Оба Вандома…
      – Ну, эти, по крайней мере, – бастарды без всякого признания… Далее?
      – Маршал Орнано, мой воспитатель…
      – А как насчет королевы-матери Марии Медичи? Во многом человеку понимающему чувствуется ее рука…
      – Ну конечно! – горько расхохотался герцог. – Как же может такое вот дело обойтись без моей дражайшей матушки? Разумеется, она вложила в заговор весь свой ум и до сих пор не растраченные силы…
      Кардинал задавал вопросы, а герцог Анжуйский покорно отвечал, искательно заглядывая ему в глаза. Д'Артаньян понимал, что Гастон говорит правду – иные детали невозможно было выдумать именно в силу их чудовищности. Постепенно вырисовывалась стройная картина, а герцог, уже немного успокоившись и осушив с разрешения кардинала поданный Рошфором стакан вина, говорил и говорил – о том, как королева-мать вкупе с супругой нынешнего монарха, наследным принцем и несколькими не менее родовитыми особами готовы были вновь впустить в Париж испанские войска, как сорок лет назад, лишь бы только добиться своего; как готовы были отдать испанцам за помощь пограничные провинции и крепости; как должны были заточить в монастырь короля Людовика, позаботившись о «божественном провидении», оборвавшем бы нить жизни свергнутого монарха; как собирались поднять парижан, захватить Арсенал и Бастилию, разгромить дома сторонников кардинала после смерти его самого…
      Оказалось, что д'Артаньян не знал и половины. Его все сильнее охватывало мрачное, тоскливое бешенство, так и подмывало, выхватив шпагу, вонзить острие в спину приободрившегося хлыща, уже со спокойным лицом рассказывавшего о вещах, заставлявших еще не утратившую провинциальную чистоту душу гасконца переполниться ужасом и омерзением. Иные иллюзии рассыпались на глазах, бесповоротно гибли. Этот человек, уже позволивший себе пару раз улыбнуться, был Сыном Франции, священной для провинциала фигурой…
      – Вот и все, – сказал Гастон, утирая со лба обильный пот. – Честное слово, больше мне нечего сказать…
      «Да как ты смеешь говорить о чести, мерзавец?» – вскричал про себя д'Артаньян.
      Должно быть, обуревавшие его чувства отразились на лице – потому что Ришелье, обратив на д'Артаньяна ледяной взгляд, чуть приподнял руку, вовремя остановив д'Артаньяна, готового уже совершить нечто непоправимое.
      – Ну что же, ваше высочество… – задумчиво сказал Ришелье. – Боюсь, вам еще придется какое-то время побыть моим гостем… Прошу вас. Я сам покажу вам ваши покои.
      И он, подав Сыну Франции уверенную руку, повел его из зала.
      – Что с вами, д'Артаньян? – тихо спросил Рошфор. – Вы жутко побледнели…
      – Еще минута – и я бы его проткнул шпагой, – сознался гасконец.
      – Боюсь, я успел бы удержать вашу руку…
      – Но как же это, граф… – сказал д'Артаньян в совершенной растерянности. – Сын Франции, брат короля…
      – Друг мой, – мягко сказал Рошфор. – Как-то, когда я ожидал вас у вас дома, от скуки выслушал историю вашего Планше, у которого родные братья отобрали мельницу и выставили из дома… Право, это то же самое. Отчего вы решили, что в Лувре обстоит иначе? Вместо жалкой мельницы – корона, вот и все. Некая суть остается неизменной, как и побуждения завистливых претендентов, неважно, на мельницу или на королевство… Привыкайте, если вы собираетесь и далее жить в Париже… Все то же самое. Только простяга Планше этого никогда не узнает, а мы с вами – в худшем положении, нам приходится знать… Вопреки расхожему мнению, знание дворцовых тайн отнюдь не возвышает человека над окружающими, а наполняет его душу пустотой и грязью… Или вы не согласны?
      – Согласен, граф, – с горестным вздохом промолвил д'Артаньян.
      И поднял голову на звук шагов. Это возвращался кардинал – быстрой походкой человека, у которого впереди множество срочных дел.
      – На коней, господа, на коней! – распорядился он. – Мы немедленно скачем в Париж – нужно навести порядок и там… Д'Артаньян, надеюсь, вам нет нужды напоминать, что всего, чему вы только что были свидетелем, никогда не было? В конце концов, Сын Франции – не только человек, но и символ… Символу положено оставаться незапятнанным, а поскольку символ и человек связаны столь неразрывно, что разъединить их не может даже сама смерть… Шевалье?
      Под взглядом его усталых и проницательных глаз д'Артаньян понурил голову и тихо сказал:
      – Я уже все забыл, монсеньёр… Слово чести.
      В душе у него была совершеннейшая пустота.

      Д'Артаньян вновь очутился в кабинете короля, том самом, где не так уж и давно получил в награду целых сорок пистолей, – а фактически целый клад, ибо для скупца Людовика расстаться с сорока пистолями было то же самое, как для кого-то другого – с сорока тысячами…
      Отчего-то гасконцу казалось, что после разгрома заговора, после того, как король чудом избежал свержения и смерти, лицо его величества станет каким-то другим. Он и сам бы не смог толком объяснить, чего ожидал – некоего возмужания? Недвусмысленного отражения на лице короля державных мыслей? Следов пережитого? Глубоких морщин и поседевшей в одночасье пряди волос?
      Но не было ничего подобного. Как и в прошлую аудиенцию, перед почтительно стоявшим гасконцем сидел молодой человек с красивым, но совершенно незначительным лицом, исполненный той же самой презрительной меланхолии по отношению ко всему на свете. Показалось даже, что это и не король вовсе, не живой человек, а некая искусно сработанная кукла, которую перед аудиенцией извлекают из шкафа и тщательнейшим образом приводят в порядок, сдувая мельчайшие пылинки, а потом заводят изящным золотым ключиком, чтобы она произносила банальности, сопровождаемые порой милостивым наклонением головы.
      Выпрямившись после почтительного поклона, д'Артаньян украдкой принялся рассматривать королеву, которую видел впервые. Что ж, герцог Бекингэм, даром что англичанин, отличался тонким вкусом…
      Это была очаровательная молодая женщина лет двадцати шести, с изумрудными глазами и белокурыми волосами каштанового оттенка, белоснежной кожей и ярко-алыми губами – нижняя чуточку оттопырена, как у всех отпрысков австрийского королевского дома. Говорили, что именно нижняя губка придает улыбке королевы особенное очарование, – но сейчас Анна Австрийская не в силах была скрыть самое дурное настроение и даже злость. О причинах этого не было нужды гадать – гасконец понимал, что сам в этот момент был живой причиной, ожившим напоминанием о провале заговора. Как и кардинал Ришелье, стоявший с восхитительно невозмутимым лицом, выражавшим лишь преданность и почтительность как перед королем, так и августейшей испанкой. Судя по всему, королева уже успела свыкнуться с мыслью, что вот-вот станет единоличной правительницей страны, избавленной от всякой опеки, неважно, мужа или первого министра, – и крушение надежд вряд ли сопровождалось добрыми чувствами к виновникам этого внезапного краха…
      «Будь ее воля – растерзала бы, гарпия, – подумал д'Артаньян. – Но все же, все же… Какая женщина! Грешно оставлять такую в самом пошлом целомудрии, ничего удивительного, что роль утешителей берут на себя то английский фертик, то Мари де Шеврез…»
      Здесь же присутствовал и Гастон Анжуйский, выглядевший невозмутимым и даже беспечным, но в глубине его глаз таилось нечто, от чего у встретившегося с ними взглядом гасконца невольно пробежал холодок по спине. «Если этот молодчик когда-нибудь станет королем, мне конец, – трезво, холодно подумал д'Артаньян. – Пережитого унижения он ни за что не забудет и не простит. Ничего, будем надеяться, что божьей волей – или трудами какого-нибудь смертного – у Людовика все же появится законный наследник. А в случае чего… Уж я-то знаю, как попасть из Беарна в Испанию, что до Англии, то она и вовсе под боком…»
      – Рад вас видеть, шевалье д'Артаньян, – сказал король вяло. – Вы, как мне говорили, от дуэльного шалопайства наконец-то перешли к серьезной службе короне…
      – Заслуги шевалье д'Артаньяна поистине неоценимы, – сказал кардинал. – Кто знает, как могли бы обернуться события, не окажись он в самом центре заговора и не действуй с величайшей сметливостью и хладнокровием во благо вашего величества…
      – Да, я понимаю, – сказал король тем же невыразительным, сонным голосом. – Я понимаю, господин кардинал. Провидению для того и угодно было возвести меня на мое нынешнее место, чтобы я мог с полуслова отличать государственной важности дела от… от всех прочих. А здесь речь, без сомнения, идет о важнейшем государственном деле. Примите мою благодарность, шевалье д'Артаньян, вы оказали своему королю неоценимую услугу. Не так ли, мадам? – повернулся он к Анне Австрийской.
      И вот тут-то в нем появилось нечто человеческое: его обращенный к супруге взгляд светился такой злобой и отвращением, что д'Артаньян не на шутку испугался угодить в Бастилию – исключительно за то, что стал свидетелем этого взгляда монарха…
      – Вы совершенно правы, Людовик, – ровным голосом сказала Анна. – Этот дворянин, несмотря на юные годы, показал себя дельным и преданным слугой вашего величества, и я его непременно запомню…
      Она улыбнулась гасконцу милостиво и приветливо, благосклонно и благодарно, но в самой глубине ее изумрудных огромных глаз, как и у герцога Анжуйского, пряталось нечто такое, отчего у д'Артаньяна вновь побежали по спине мурашки. Еще и оттого, что внешне взгляд королевы был еще более безмятежен, чем у герцога, – а вот то, таившееся в глубине, выглядело еще более опасным… Куда до нее было Гастону…
      «Точно, пропала моя голова, если в государстве произойдут некие перемены, – убежденно подумал д'Артаньян. – Ну что ж… Фортуна моя, как окончательно стало ясно, дама решительная и не признает полутонов – одни только крайности. Не мелочится нисколечко. Уж если мне было суждено завести лютых врагов – извольте, вот вам в качестве таковых ее величество королева и наследный принц… В чем мою Фортуну не упрекнешь, так это в отсутствии размаха… Куда уж дальше? Не знаешь, радоваться или печалиться…»
      – Вот именно, запомните, сударыня, – сказал король голосом, в котором впервые зазвенел металл. – Запомните, что у меня есть верные и преданные слуги, способные уберечь своего короля от любых опасностей… Не слишком ли скупо вы отблагодарили шевалье д'Артаньяна? Вы, насколько мне известно, намереваетесь создать свою гвардию? Не следует ли сделать капитаном этой не существующей пока роты как раз господина д'Артаньяна?
      – Ваше величество! – воскликнул гасконец чуть ли не в тот же миг. – Умоляю избавить меня от столь незаслуженной чести! Я еще слишком молод и неопытен, чтобы стать сразу капитаном, тем более гвардии ее величества! Сейчас я, можно сказать, на службе у его высокопреосвященства, и это вполне соответствует моему возрасту и небогатому жизненному опыту…
      Он взмолился в душе небесам, чтобы избавили его от столь сомнительной чести, – слишком хорошо понимал, что в этом случае его жизнь превратилась бы в ад. Королева в десять раз опаснее трусливого и недалекого Гастона, при всем его уме и энергии Анна Австрийская даст ему сто очков вперед. И, без сомнений, найдет способ погубить навязанного ей капитана…
      – Пожалуй, ваше величество, шевалье д'Артаньян совершенно прав, – поддержал Ришелье. – Он еще молод для такой службы…
      – Ну что же, насильно мил не будешь, – с прежней вялостью промолвил король. – Насильно я никого не собираюсь возвышать – не зря же меня называют Людовиком Справедливым… Вот именно, Людовиком Справедливым! А посему подведем некоторые итоги, господа мои… Я повелел заключить в Венсенский замок этих наглых и неблагородных бастардов де Вандомов, а также маршала Орнано. Де Шале, ваш гардеробмейстер, сударыня, вкупе с парой дюжин заговорщиков поменьше калибром препровожден в Бастилию. Если они оттуда и выйдут, то исключительно для того, чтобы проделать путь до Гревской площади. Что касается графа де Море – он под домашним арестом. Как-никак узаконенный потомок великого Генриха, господа, а значит, с юридической точки зрения, мой сводный брат… Герцогиня де Шеврез… – Он снова бросил ядовитый взгляд в сторону королевы. – Мы еще подумаем, как поступить с этой вздорной особой, развратной и злонамеренной. Я бы ее с превеликим удовольствием выслал, но боюсь, что половина мужского населения Парижа впадет в нешуточное уныние…
      «Эх, если бы только мужчины… – подумал д'Артаньян. – Любопытно, что вы сделали бы с вашей супругой, мой король, знай вы все о госпоже де Шеврез?»
      – Участью заговорщиков вовсе уж мелкого пошиба я не намерен забивать себе голову, – продолжал король. – Возьмите на себя и эту заботу, любезный кардинал… И без глупого милосердия, учтите! Что касается моего брата, герцога Анжуйского, столько сделавшего для разоблачения заговора…
      Д'Артаньян, смотревший во все глаза, заметил: как ни старался юный герцог казаться спокойным и безразличным, во всей его фигуре чувствовалось напряженное ожидание и страх…
      – Что касается моего брата, то я принял решение передать ему герцогство Орлеанское, после смерти последнего обладателя этого титула лишившееся сеньора, – продолжал король к огромному облегчению младшего брата и удивлению д'Артаньяна. – Отныне мой брат будет именоваться Гастоном, герцогом Орлеанским, каковой титул сохраняется за всеми его потомками мужского пола, а также, в предусмотренных законами королевства случаях, и женского…
      «Ей-богу, это и называется – из грязи да в князи! – воскликнул про себя гасконец. – Орлеан – это вам не Анжу… Ну а я-то?»
      Словно угадав его мысли, король повернулся к нему:
      – Теперь о вас, шевалье… Неблагородно и неблагодарно было бы оставлять вас без заслуженной награды. Всесторонне обдумав все, я решил, в соответствии с вашим характером и пристрастиями, оказать вам честь… Отныне вы – гвардеец мушкетеров кардинала.
      Он замолчал. Когда пауза затянулась недопустимо долго – потому что гасконец тщетно ждал чего-то еще, – сильные пальцы Ришелье сжали локоть д'Артаньяна, и тот, опомнившись, рассыпался в благодарностях, как и полагалось по этикету.
      Он по-прежнему, закончив пышные цветистые изъявления благодарности и, ждал – хотя бы сорока пистолей, черт побери! Хотя бы перстня с пальца! Не обязательно с алмазом, лишь бы был с собственно его величества руки!
      И не дождался. Король поднялся, а это означало, что аудиенция окончена, и только деревенщина может этого не понимать…
      Шагая рядом с кардиналом по длинным коридорам Лувра, д'Артаньян горестно думал: «В самом деле, хотя бы полсотни пистолей прибавил к красному плащу, прах меня побери! Хороша милость, нечего сказать! Конечно, красный плащ – отличная вещь, но эту милость в состоянии оказать сам Ришелье, своей собственной волей… Волк меня заешь, как измельчали короли! В старинные времена, рассказывают, все было совершенно иначе. „Любезный д'Артаньян, – сказал бы какой-нибудь старинный король вроде Карла Великого, Пипина или Дагобера. – Жалую вас бароном, а в придачу владейте отныне всеми землями, что простираются от той реки до той вон горы, и горе тому, кто посмеет оспорить мою волю!“ Нет, в старину люди умели одаривать по-настоящему – зато за них и дрались, как львы! Положительно, все мельчает! И короли тоже!»
      У него даже зашевелилась еретическая мысль – а на ту ли лошадь он поставил. Д'Артаньян тут же прогнал ее, конечно. Дело было вовсе не в обиде на столь ничтожную награду – о награде он вообще как-то не думал, спеша тем утром в Пале-Кардиналь.
      Дело было в короле. Точнее, в полном крушении провинциальных романтических представлений д'Артаньяна о столичном городе Париже, королевском дворце и человеке, восседающем на троне. Жизнь не имела ничего общего с теми красивыми картинами, что представляешь себе в гасконском захолустье. Совсем недавно ему казалось, что всякий король невероятно мудр и неизъяснимо справедлив, всякий наследный принц благороден и честен, всякая королева незамутненно чиста и добра, а окружающие их сановники и министры – сплошь светочи ума и олицетворение преданности. Ну, а если случаются досадные исключения, то виной всему злокозненные иностранцы вроде Кончини.
      Сейчас эти беарнские благоглупости рассыпались прахом. Хуже всего было, что Рошфор оказался прав: побуждения особ королевской крови ничем по сути не отличались от грызни Планше и его братьев за мельницу, сами эти особы были мелкими, порой жалкими, и чем, скажите на милость, королева Франции отличалась от распутной женушки покойного г-на Бриквиля?!
      Мрачнее тучи он сел в карету рядом с кардиналом – и долго молчал, пока Ришелье не повернулся к нему:
      – Вы очень огорчены, д'Артаньян?
      – С чего вы взяли, монсеньёр?
      – Вы еще плохо владеете лицом, дорогой друг… Неужели вы всерьез рассчитывали выйти из Лувра бароном или кавалером ордена Святого Духа?
      – Позвольте мне быть с вами откровенным, монсеньёр, – сказал Д'Артаньян. – Как-никак вы духовное лицо и мой наставник на жизненном пути… Нет, конечно, я не рассчитывал на баронство, но мне все же казалось, что награда будет другой… Или нет, не то… Я боюсь собственных мыслей, но мне представляется, что его величество словно бы даже не совсем понял, от чего мы его избавили… Мне показалось, он вовсе не считал себя хоть самую чуточку обязанным…
      – Вы, положительно, умны, – сказал Ришелье после короткого молчания. – Сумели проникнуть в суть. Избави вас бог вести такие разговоры с кем-то другим кроме меня или, скажем, близких мне людей, но… Вы совершенно правы. Его величество попросту не понял, что следует вас поблагодарить. На его взгляд, все происходящее было совершенно естественно. Разве вы сами всякий раз благодарите своего слугу за поданные сапоги или вычищенную шпагу? То-то. Что поделать, д'Артаньян, быть благодарным – большое искусство и несомненное достоинство, а ими владеют далеко не все короли, поскольку обладание этими качествами означает совсем другой характер и… – Он поколебался, но все же закончил: – и совсем другой размах личности, ее, так сказать, масштаб…
      Д'Артаньян, удрученный и растерянный от столь неожиданного и удрученного своего посвящения в интимнейшие секреты королевства, все же отважился спросить:
      – Значит, вы полагаете, монсеньёр, что другой, не колеблясь, пролил бы иную благородную кровь?
      Брошенный на него взгляд Ришелье был холоднее льда. Однако кардинал, несколько минут просидев в молчании, все же произнес:
      – Как знать… Вполне возможно. Но, знаете ли, очень трудно порой пролить родную кровь, для этого требуется немалая сила воли, решимость и много других черт характера, которыми не все из ныне живых обладают. А впрочем, д'Артаньян… В характере государя нашего Людовика, поверьте, полностью отсутствует наивность. Ничего подобного нет. Вот и сейчас… С одной стороны, герцогство Орлеанское по некоему неписаному ранжиру гораздо выше герцогства Анжуйского, как капитан выше сержанта. С другой же… Анжу гораздо дальше от Парижа, его владелец чувствует себя вольготнее вдали от трона, к тому же Анжу обладает морским побережьем, и, если кто-то захочет беспрепятственно сноситься с заграницей, ему невозможно помешать. Там может высадиться целая армия. И замок Анжу – самая мощная крепость в долине Луары, иные из ее семнадцати башен достигают чуть ли не сорока туазов в высоту, а стены сложены из гранита. Меж тем замок Блуа, резиденция герцогов Орлеанских, – скорее роскошный охотничий дом без укреплений. Положительно, в характере Людовика нет наивности… Конечно, он… не похож на некоторых своих предков. Но что поделать, шевалье, если у нас с вами нет другого короля? Мир, увы, превратится в хаос, если люди станут сами решать, кто достоин ими управлять, а кто нет, если начнут всякий раз ломать заведенный порядок и нарушать существующие законы, как только тот или иной властелин перестанет их устраивать. Это было бы гибельно еще и потому, что сколько людей, столько порой и мнений… Вот так-то, друг мой. Нам с вами выпало на долю поддерживать существующий порядок, все равно, хорош он или изобилует недостатками, все равно, лев во главе леса или… Вы понимаете меня?
      – Да, монсеньёр, – печально ответил д'Артаньян. – Что ж, вы, как всегда, правы… Это правильно. Но я-то – я, по крайней мере, получил плащ гвардейца, а вы и вовсе ничего не получили…
      – Вы полагаете? – усмехнулся Ришелье. – Я, любезный шевалье, получил Францию, на какое-то время избавленную от долгой, повсеместной и кровавой смуты, – а это, можете мне поверить, само по себе награда… Вот и все обо мне. Теперь поговорим о вас. Qui mihi discipulus…
      – Простите, монсеньёр?
      – Ах да, я и забыл, что латынь – не самая сильная ваша сторона… – И Ришелье повторил по-французски: – Тот, кто мой ученик, обязан серьезно относиться к словам и предостережениям учителя… если только вы согласны числиться среди моих учеников.
      – Почту за честь, монсеньёр!
      – В таком случае, извольте поберечься, – сказал Ришелье. – Вы сами понимаете, кого против себя настроили. Готовьтесь к ситуациям, когда мое имя не сможет послужить щитом, а верных мне шпаг может не оказаться поблизости. Вам не простят Зюдердама и замка Флери, уж будьте уверены. Умерьте гасконский задор и будьте готовы к любым сюрпризам. Уклоняйтесь от дуэлей, насколько возможно, – да-да, вот именно! Ибо любая дуэль может оказаться не дуэлью, а предлогом для беззастенчивого убийства… или судебной расправы. Когда вы пойдете куда-нибудь вечером, пусть вас сопровождает слуга с мушкетом, а лучше двое. Выходя из дома, не поленитесь посмотреть вверх – на голову вам может обрушиться балка или камень. Мостик под вами может оказаться подпилен. В ваш стакан может быть подсыпан яд. Вообще, старайтесь без особой нужды не выходить из дома даже светлым днем – и пореже оставаться в одиночестве даже в центре Парижа. Бойтесь женщин – они губили даже библейских богатырей… Запомните все это накрепко, речь идет о вашей жизни…
      – Разумеется, монсеньёр, – почтительно ответил д'Артаньян.
      Но мы с прискорбием должны сообщить читателю, что гасконец, подобно многим сорвиголовам столь юного возраста и неуемной бравады, посчитал эти предостережения чрезмерно преувеличенными, а опасения кардинала – излишними. В конце концов он, по его твердому убеждению, был чересчур мелкой сошкой для столь высокопоставленных и могущественных особ, занятых сварами и враждой с особами своего полета. Как выражаются в Беарне, страшнее разъяренного медведя зверя нет, но муравей всегда проскользнет меж медвежьими когтями. А для ее величества и новоявленного герцога Орлеанского рядовой мушкетер роты гвардейцев кардинала, пусть и доставивший несколько неприятных минут, был, в сущности, муравьем – вроде тех рыжих, которыми богаты гасконские леса… Д'Артаньян в этом нисколечко не сомневался. «Перемелется и забудется», – подумал он беззаботно, уже придя в относительно хорошее расположение духа: как-никак предстояло примерять у портного красный плащ с вышитым серебряной канителью крестом…
      Планше встретил его, улыбаясь во весь рот и напустив на себя столь таинственный вид, что это заметил даже д'Артаньян, всецело поглощенный собственными мыслями, как радостными, так и угрюмыми.
      – Что случилось? – спросил д'Артаньян, у которого перед глазами все еще стоял большой зал замка Флери, а в ушах звенела сталь.
      – Небольшой сюрприз, сударь… Можно сказать, нежданный подарочек, намедни прибывший…
      – Так неси его сюда.
      – Мне бы самому хотелось это сделать, сударь, но я не смею…
      – Что за черт, я тебе приказываю!
      – Все равно, сударь, как-то неудобно…
      – Отчего же?
      – Подарок, сударь, как бы правильнее выразиться, сам пришел…
      – Прах тебя разрази, он что, живой?
      – Живой, только это не «он»…
      – Планше! – рявкнул д'Артаньян, осерчав и потеряв всякое терпение. – Вот такие вот, как ты, и строят ратушу , дьявол тебя побери со всеми потрохами! Назначь тебя интендантом строительства , оно, богом клянусь, и при наших внуках будет продолжаться! Стой, а это что такое?
      – Письма, сударь, целых два… Давненько уж принесены.
      – Планше, ты меня в гроб загонишь, – сказал д'Артаньян, взяв со столика в прихожей два запечатанных конверта. – Следовало бы тебя вздуть наконец, но сегодня очень уж радостный для меня день… Перед тобой – гвардеец его высокопреосвященства!
      – Мои поздравления, сударь! Так вот, что касаемо подарка, то бишь, быть может, находки, самостоятельно приблудившейся…
      – Погоди, – сказал д'Артаньян, рассматривая конверты и гадая, распространяются ли на них предостережения кардинала. В конце-то концов, матушку Генриха Наваррского отравили с помощью ядовитых свечей, еще кого-то – перчатками, короля Карла IX, по слухам, – пропитав отравой страницы книги, а кто-то еще умер, всего лишь понюхав отравленное яблоко. Правда, это было в старые времена, при Екатерине Медичи с ее итальянскими умельцами по части изощреннейших ядов, а наша прелестная королева Анна Австрийская никаких итальянцев при своей особе не держит, как и принц Анжу… черт, уже Орлеан…
      Один конверт был большой, квадратный, запечатанный большой черной сургучной печатью с гербом, показавшимся д'Артаньяну определенно знакомым, хотя он и не мог вспомнить в точности, чей это герб. Вообще письмо даже с первого взгляда носило серьезный, официальный вид.
      Второй же конверт – продолговатый, гораздо меньше, от него исходил явственный аромат тонких духов, и запечатан он был зеленым воском с оттиском голубки, несущей в клюве розу.
      После недолгих колебаний д'Артаньян сначала сорвал печать с квадратного конверта, как более строгого и казенного.
      «Капитан королевских мушкетеров де Тревиль свидетельствует свое почтение шевалье д'Артаньяну и крайне желал бы встретиться с ним завтра у себя дома в семь часов вечера».
      «В семь часов вечера еще светло, – подумал д'Артаньян. – Интересно, с чего бы это вдруг он вспомнил обо мне? Ладно, как бы там ни было, а де Труавиль, пусть и именуется сейчас де Тревилем, вряд ли станет устраивать ловушку, да еще в собственном доме… Пожалуй, можно и нанести визит, любопытно, что ему от меня теперь понадобилось…»
      Он распечатал второй конверт – и не удержался от радостного восклицания.
      «Любезный шевалье д'Артаньян! Пожалуй, я соглашусь прогуляться с вами завтра по Сен-Жерменской ярмарке, если вы пообещаете упоминать о своих пылких чувствах не чаще одного раза в минуту, а также не станете питать вовсе уж бесцеремонных надежд. Жду вас в доме на Королевской площади, когда часы пробьют два – разумеется, дня».
      Подписи не было, но она и не требовалась. Д'Артаньян, прижимая письмо к сердцу, пустился в пляс по комнате от стены к стене – и опомнился лишь, перехватив изумленный взгляд Планше.
      – Планше! – вскричал он, не теряя времени. – Я тебе дам поручение чрезвычайной важности! Не позднее часа дня, завтра, мне необходим плащ гвардейца кардинала. Обегай весь Париж, найди портного, а если надо – дюжину, не жалей ни денег, ни ног – и будешь щедрейше вознагражден. Что ты стоишь? Бегом, сударь, бегом!
      – А… Она в соседней комнате…
      – Она? Твой загадочный подарок?
      – Ну да…
      – Ладно, ладно! – воскликнул д'Артаньян, топая ногой. – Сейчас посмотрим… Беги к портному, несчастный, или я тебя проткну насквозь! Ты слышал, не жалеть ни ног, ни денег! Плачу золотом по весу, если понадобится!
      Когда Планше опрометью выбежал за дверь, д'Артаньян, несколько заинтригованный, направился в соседнюю комнату, служившую ему кабинетом – то есть местом, где гасконец практически не бывал, ведь он не был ни поэтом, ни государственным деятелем.
      – Волк меня заешь! – воскликнул он, останавливаясь на пороге. – В самом деле сюрприз! Малютка Кати! Какими судьбами, моя прелесть?
      – Ах, сударь! – с глазами, полными слез, пролепетала молоденькая смазливая пикардийка, служившая горничной у герцогини де Шеврез. – Мне было так страшно и некуда было идти… Я подумала, что вы-то примете участие в судьбе бедной девушки… Я боюсь и хозяйку, и ее…
      – Кого – ее?
      – Здешнюю домовладелицу… Мне кажется, она меня узнала… Посмотрела так, что я до сих пор себя не помню от страха…
      – Ну-ну, милочка! – сказал д'Артаньян, крутя ус. – Могу тебя заверить, что в покоях гвардейца кардинала ты в полной безопасности.
      – Сударь, значит, вы теперь…
      – Вот именно, – гордо сказал гасконец. – Его величество и господин кардинал ценят преданных людей…
      – Значит, вы сможете меня защитить…
      – Да против всего света! – заверил д'Артаньян, озирая ее с приятностью, – заплаканная и перепуганная, малютка все же была очаровательна. – Мы, гвардейцы кардинала, слов на ветер не бросаем, а шпаги у нас длинные, да и Бастилия при нас, если что! Ну-ка, садись вот сюда, выпей стаканчик божансийского и расскажи, что у тебя стряслось. Я так понимаю, ты сбежала от своей хозяйки?
      – Пришлось, сударь, – подтвердила девушка, дрожа всем телом и робко приняв протянутый стакан. – Она так сердилась, осыпала меня такими словами и обещала, что меня сбросят в мешке в Сену с перерезанной глоткой…
      – Вот тебе на! Это за что же?
      – Она говорит, что это я во всем виновата. Что это из-за меня рухнули все ее планы, и не только ее… Вы понимаете, какие?
      – Конечно, – сказал д'Артаньян, посерьезнев. – Уж мне ли не понимать…
      – Вот видите… Она кричала, что, если бы я не отдала письмо в другие руки, ничего бы и не случилось… А откуда я могла знать, что господин Планше – ваш слуга, а вовсе не домохозяина? Герцогиня мне и словечком не заикнулась, что в доме живете вы, – она считала, что тут живет только Бонасье… При чем же здесь я? Ну откуда я могла знать? Про жильца и речи не было… А она грозит, что велит меня прирезать, сбросить в Сену или продаст туркам, а то и придушит собственными руками… Она себя не помнит от ярости, мечется, как дикий зверь…
      – Что ж, ее можно понять, – самодовольно усмехнулся д'Артаньян. – Наверняка в жизни не бывала так одурачена…
      – Вы правы, сударь, оттого она и бесится… И потом, я боюсь, что мне не жить еще и из-за Лувра…
      – А при чем здесь Лувр? – насторожился гасконец.
      Кати опустила голову, ее щеки запунцовели:
      – Стыдно рассказывать…
      – Ничего, – сказал д'Артаньян, вновь наполняя ее стакан. – Не забывай, что я состою на службе кардинала, а поскольку он – духовная особа, то и я некоторым образом как бы духовное лицо…
      Девушка отпила из стакана и, расхрабрившись от вина, подняла голову:
      – Два дня назад, еще до того, как выяснилось, что вы – фальшивый Арамис, герцогиня куда-то собралась на ночь глядя и велела мне ее сопровождать. Мы пришли прямехонько в Лувр, там она меня повела какими-то боковыми лестницами, запутанными переходами, мы пришли в какую-то спальню, и там она велела мне раздеться, лечь в постель. Я испугалась, но она прикрикнула, и я повиновалась… Когда я лежала в постели, пришла дама, молодая и красивая, с зелеными глазами и надменным личиком, в роскошном пеньюаре – первосортный лионский батист, валансьенские кружева, рюши на оборочках, прошивки…
      – Черт возьми, оставь ты пеньюар в покое!
      – Сударь… Это была королева Франции!
      – Она представилась? – усмехнулся д'Артаньян.
      – Нет, там все было иначе… Она сбросила пеньюар, легла ко мне в постель, обняла с ходу и стала вольничать руками почище наших парней в Пикардии. Я, сударь, надо вам сказать, не монашка, – она послала д'Артаньяну сквозь слезы взгляд, исполненный боязливого кокетства. – У меня в жизни случаются маленькие радости… если кавалер видный и мне по нраву. А чтобы с женщинами, это как-то не по-правильному, хоть герцогиня мне и втолковывала, что нет никакой разницы… В общем, я начала вырываться, тогда герцогиня прикрикнула, чтобы я не ломалась и была послушной, потому что меня удостоила объятий сама королева Франции… Я прямо обмерла, вспомнила – ну да, точно, это ж она, на портрете, что висит в особняке герцогини! Королева! Я чуть со страха не умерла. А королева смеялась и тоже шептала на ухо, чтобы я не ломалась, иначе она кликнет стражу и велит отрубить мне голову… Ну куда было деваться бедной девушке из семьи сапожника? Я говорила королеве, что ничего такого не умею, а она отвечала, что это-то и есть самое пикантное… В общем, я перестала сопротивляться, и ее величество начала со мной проделывать такие вещи, такие вещи… Стыд сказать. Такому она меня учила, что мой папенька, старого закала человек, точно бы обеих пристукнул бы лопатой, если бы увидел… Не посмотрел бы, что это королева… А потом герцогиня к нам присоединилась, и началось вовсе уж бесстыжее…
      – Представляю, – проворчал д'Артаньян.
      – И не представляете, сударь… Такой срам для богобоязненной девушки! – Она, помолчав, призналась: – Королева мне потом подарила сережки с алмазиками и сказала, что это только начало, если я буду умницей, она меня золотом осыплет… По чести вам признаться, сударь, одно это я бы как-нибудь перенесла. Такая уж судьба у бедных служанок – то хозяин, то, как выясняется, хозяйка… Куда тут денешься, если родился в лачуге? Но потом, когда обнаружилось, кто вы такой, когда герцогиня стала всерьез рассуждать, как она со мной разделается, я решила, что она мне и Лувр припомнит, вернее, решит, что ради вящей тайны надо меня сжить со свету и за то, и за это… Я, когда она отлучилась, собрала в платок кое-какие мелочи и кинулась бежать со всех ног… Кроме как к вам, и податься некуда… Может, вам нужна служанка?
      «Эх, не будь я влюбленным… – подумал д'Артаньян игриво. – Нет, сейчас как-то неприлично даже…»
      – Служанка мне не нужна, – сказал он. – У меня и Планше-то от безделья мается, торчит на улице день-деньской, так что его с другими путают… Но ничего, постараемся что-нибудь придумать.
      – Сударь, но ваша домовладелица… Она же частенько бывала у герцогини…
      – Я знаю, – сказал д'Артаньян. – Больше, чем ты думаешь. Ничего, не стоит ее бояться. По сути, она такая же служанка, как и ты, мелкая сошка… Вот что, если…
      В дверь деликатно поскреблись, и ворвался запыхавшийся Планше.
      – Сударь! – радостно завопил он с порога. – Все уладилось! И далеко ходить не пришлось! Тут, на углу, есть портной, и не просто портной, а цеховой мастер. Сначала он отнекивался и пыжился, но я, как вы велели, стал набавлять цену… Когда дошло до двадцати пистолей, он сдался. Сказал, что плащ к завтрашнему утру будет готов. Вы мне ничего такого не поручали, но я решил, что лучше пережать, чем недожать, и сказал ему: если не справится, как обещал, вы его засадите в Бастилию или проткнете шпагой, а то и все вместе… Если что, с меня, со слуги, спрос маленький, вы-то мне ничего такого говорить не поручали, это я сам придумал… Правильно я сделал?
      – А почему бы и нет? – подумав, одобрительно кивнул д'Артаньян. – Молодец, Планше. И вот что… Эта девушка – в затруднительном положении. Ее надо устроить куда-нибудь в услужение в Париже, но, во-первых, подальше от улицы Вожирар, а во-вторых, лучше, если хозяева будут кардиналистами… Сможешь ей помочь?
      – Да запросто, сударь! – не раздумывая, ответил Планше. – Надобно вам знать, в обществе я пользуюсь некоторым весом и авторитетом…
      – В каком еще обществе, бездельник?
      – То есть как это – в каком? – удивился Планше. – В обществе парижских слуг, сударь. Не прогневайтесь на глупом слове, но в Париже слуги составляют общество… о, я не смею сказать «как благородные господа» – просто у слуг есть свое общество. Тут все зависит от того, кому служишь. Самая верхушка – это королевские слуги, они до прочих и не снисходят вовсе. Потом идут кардинальские, герцогские, графские… Вам это, сударь, вряд ли интересно, но могу вас заверить: тут царит строгий порядок и продуманная система. Есть почтенные члены общества, а есть люди с подмоченной репутацией, которых ни за что не примут, например, в лакейской герцога Люксембургского, нечего и пытаться…
      – Ах ты, мошенник! – воскликнул д'Артаньян. – Так ты, значит, не последний человек в этом самом обществе?
      – Выходит, что так, – скромно потупился Планше. – Поскольку отблеск вашей бретёрской славы падает и на вашего верного слугу, иные двери передо мной открыты даже там, где не принимают слуг баронов. А уж теперь, когда вы в милости у кардинала и служите в его гвардии, меня, пожалуй что, пригласит на обед дворецкий Роганов, который раньше на мои поклоны и головой не кивал, проходил, как мимо пустого места… В общем, я нынче же использую все свои связи и добьюсь, что по моей рекомендации эту девицу возьмут в хороший дом.
      – Черт знает что, – проворчал д'Артаньян. – У слуг, оказывается, тоже есть общество…
      Он был удивлен не на шутку. Понимал, конечно, что слуги где-то и как-то существуют даже в то время, когда их нет на глазах, но все же странно было чуточку, что у них, оказывается, есть своя сложная иерархия, своя жизнь, визиты и интриги. Где-то в подсознании у него прочно сидела уверенность, что слуг, когда в них нет потребности, как бы и на свете нет. А оно вон что оказалось…
      – И вот что еще, сударь… – сказал Планше, помявшись. – Не мое дело давать советы хозяину, но не лучше ли нам отсюда съехать?
      – Это еще почему?
      – Ну, сударь… Вы же понимаете, как к нам теперь будут относиться хозяева… Еще утром лакей капитана де Кавуа рассказывал в избранном обществе, как славно вы провели всех этих сановных господ, да я и сам после Нидерландов смекаю, что к чему… Здешний слуга уже нарывался на драку, а каков слуга…
      – Ваш человек прав, – поддержала Кати. – Ваши хозяева – прислужники герцогини…
      – Ну и что? – воскликнул д'Артаньян, выпрямившись во весь свой рост и гордо подбоченясь. – Коли уж я не боялся иных высоких господ, не пристало мне опасаться их слуг – какого-то жалкого галантерейщика и кастелянши, пусть и присматривающей за носовыми платками и продранными чулками не где-нибудь, а в Лувре! Мы остаемся, Планше. Слугу Бонасье можешь вздуть, коли охота, но с четой Бонасье изволь быть образцом вежливости, ты понял? Улыбайся им сладчайше, здоровайся почтительнейше… словом, пересаливай, черт возьми, соображаешь?
      – А как я при этом должен на них смотреть? – с ухмылкой уточнил сообразительный малый. – Допустима ли, сударь, в моем взгляде хоть малая толика нахальства?
      – Весьма даже допустима, – расхохотался д'Артаньян. – В твоем взгляде, любезный Планше, допустимы и нахальство, и насмешка, и откровенный вызов, вообще все, что ты в состоянии выразить взглядом. Но на словах ты – образец почтения. Черт возьми, пусть их покорежит! Будут знать, как лезть в интриги высоких господ! Но слугу – вздуть как следует при малейшей задиристости с его стороны. Лакей д'Артаньяна должен вести себя соответственно!
      – Ах, сударь! – с чувством сказал Планше. – Ах, сударь! Лучше вас, право, нет и не было на свете хозяина! Меня обуревает желание…
      – Выпить за мое здоровье, разумеется? – догадался д'Артаньян. – Нет уж, Планше, не время! Сначала устрой эту девушку на хорошее место, а потом займись моим гардеробом. Завтра у меня встреча… быть может, самая важная в моей жизни.
      – О, сударь! Неужели вас опять приглашают в Лувр?
      – Не совсем, – честно ответил д'Артаньян. – Но это не меняет дела. Завтра моя шпага должна сверкать, в ботфортах должны отражаться дома и прохожие, перо на шляпе обязано выглядеть самым пушистым и пышным в Париже, словом, если я не буду завтра выглядеть самым изящным кавалером в столице, я тебя продам туркам, а эти нехристи, проделав над тобою страшную хирургическую операцию, приставят тебя сторожить своих красавиц, но тебе эти нагие сарацинки уже будут совершенно безразличны… Марш!
      Планше вышел в сопровождении Кати, уже чуточку успокоившейся и переставшей плакать, а д'Артаньян, допив остававшееся в бутылке, развалился в кресле и предался сладким грезам, плохо представляя, как он сможет спокойно прожить это астрономическое количество часов, минут и секунд, отделявшее его от завтрашнего дня.

      Нельзя сказать, чтобы исполнились самые смелые мечты д'Артаньяна, но он и так был на седьмом небе от того, что уже достигнуто. Анна, в синем платье с кружевами, опиралась на его руку, он вдыхал аромат ее волос и духов, виртуозя новехонькой тростью с золотым набалдашником и яркими лентами, и, как ни было его внимание приковано к девушке, он все же подмечал многочисленные восхищенные взгляды, бросаемые на его спутницу гуляющими по Сен-Жерменской ярмарке благородными господами, среди которых хватало знакомых, в том числе и тех, кто доселе знал кадета рейтаров д'Артаньяна исключительно как шалопая, игрока, ночного гуляку и завсегдатая местечек с подозрительной репутацией.
      Он видел, как у некоторых, еще не посвященных должным образом в суть недавних событий, взбудораживших весь Париж, форменным образом глаза вылезали из орбит, а нижняя челюсть стремилась оказаться как можно ближе к носкам ботфорт. И было отчего – нежданно-негаданно недавний вздорный и несерьезный юнец мало того, что прохаживался в обществе ослепительной красавицы, он еще и щеголял в красном плаще с серебряным крестом – одежда, после известных событий служившая вернейшим отличительным признаком победителей, к которым все вокруг относились с боязливым почтением…
      Чуточку напрягши воображение, можно было представить, что находишься в только что завоеванном городе, – повсюду льстивые улыбки, испуганные взгляды, иные разговоры поспешно прерываются при твоем приближении, люди словно стараются стать меньше ростом, а то и превратиться в невидимок, насквозь незнакомые субъекты наперебой спешат засвидетельствовать почтение, ввернуть словно бы невзначай, что они остаются вернейшими слугами и почитателями кардинала, его государственного ума, способностей и железной воли…
      Как ни молод был д'Артаньян, ему это очень быстро стало надоедать: признаться по секрету, не из благородства чувств, а оттого, что все эти перепуганные лизоблюды – ручаться можно, добрая их половина краем уха слышала о заговоре еще до его разгрома и лелеяла определенные надежды, полностью противоречившие тому, что они сейчас говорили, – мешали разговаривать с Анной, любоваться ее улыбкой.
      Он едва не цыкнул на очередного подошедшего дворянина, но вовремя его узнал, поговорил немного и вернулся к спутнице.
      – Кто это? – спросила Анна.
      – Мы случайно познакомились в «Голове сарацина», – сказал д'Артаньян. – Это шевалье де Карт. Получил образование в иезуитском колледже, а вот дальше жизнь у него как-то не складывалась – служил в армии, черт-те где, даже в Чехии. Он как-то спрашивал у меня совета, чем, на мой взгляд, ему следует заняться – оставаться на военной службе или заняться математикой. Мне кто-то говорил, что к этой самой математике у него большие способности, ну, а то, что офицер из него никудышный, я и сам вижу. Я подумал, подумал, да и рассудил нашим здравым гасконским умом: коли у тебя к чему-то есть способности, этому и следует посвящать жизнь. Пусть даже это математика, в которой сам я, признаюсь, ничего не понимаю, разве что хорошо умею проверять трактирные счета… В общем, я его решительно направил на путь математики – вдруг да и получится что-то у юноши с этой самой цифирью, хоть и не дворянское это дело, ох, не дворянское… Я ему только посоветовал взять другое имя, какое-нибудь красивое. Ну как можно сотворить что-то заметное в этой их науке с таким-то именем – де Карт? Собратья по науке его просто не запомнят, не говоря уж о будущих поколениях…
      – Я вами восхищена, Шарль, – сказала Анна с серьезнейшим лицом. – Вы, оказывается, и в науках разбираетесь…
      – Просто у нас, гасконцев, здравый и практичный ум, – сказал д'Артаньян убедительно. – Поэтому мы дадим толковый совет, о чем бы ни шла речь… – И тут его осенило. – Анна…
      – Что? – спросила она с самым невинным видом.
      – Вы вновь меня вышучиваете, – оказал д'Артаньян печально.
      – Ничего подобного.
      – Нет уж! Я уже изучил эту вашу манеру – отпускать колкости с самым серьезным и невинным личиком… Правда, при этом оно остается столь же очаровательным, и это меня примиряет с любыми насмешками…
      – Это опять те же самые признания?
      – Да, – сказал д'Артаньян. – Да. Да, черт возьми! Мало того, сейчас я буду читать вам стихи!
      – Вы?
      – Я, – гордо сказал д'Артаньян и, не обращая внимания на окружающих, в самые патетические моменты помогая себе взмахами трости и огненными взорами, принялся декламировать:
 
Я полон самым чистым из огней,
Какой способна страсть разжечь, пылая,
И безутешен – тщится зависть злая
Покончить с мукой сладостной моей.
Но хоть вражда и ярость все сильней
Любовь мою преследуют, желая,
Чтоб, пламя в небо взвив, сгорел дотла я,
Душа не хочет расставаться с ней.
Твой облик – этот снег и розы эти –
Зажег во мне пожар, и виновата
Лишь ты, что, скорбный и лишенный сил,
Тускнеет, умирая в час заката,
А не растет, рождаясь на рассвете,
Огонь, горящий ярче всех светил...
 
      – Чудесно, – сказала Анна. – Вы это сами сочинили?
      На сей раз д'Артаньян не поддался на подвох, и мнимо простодушный взгляд Анны его нисколечко не обманул.
      – Ну что вы, – сказал он честно. – У меня так и не получилось ничего, кроме тех двух строчек, что я вам декламировал в Нидерландах. Я поднял на ноги всех книготорговцев Парижа…
      – Говоря проще, вы зашли в книжную лавку – единственную, которую знали?
      – Да, – сказал д'Артаньян, решив не лукавить и не преувеличивать, если только это возможно. – Хозяин показал мне несметное множество книг, но мне отчего-то приглянулись испанские поэты. Вот этот вот стих написал сеньор де Риоха. Королевский библиотекарь, чиновник инквизиции – и, вот чудо, пишет так красиво!
      «Боже, сделай так, чтобы она не попросила продекламировать что-нибудь еще! – взмолился д'Артаньян к небесам. – Я и эти-то четырнадцать строк заучивал наизусть чуть ли не всю ночь, так что даже Планше запомнил…»
      – Вы делаете успехи, Шарль, – сказала Анна в своей обычной манере, когда нельзя было понять, насмехается она или говорит серьезно. – Вы наставляете на путь истинный будущих математиков, без запинки читаете на память стихи, забросили дуэли – всего в каких-то двадцати шагах от вас прошел мушкетер короля, а вы и не заметили такого прекрасного повода… Должно быть, и в квартал Веррери почти не ходите?
      – Я туда вообще не хожу больше.
      – Вот видите, я права. Скоро вокруг головы у вас появится первое робкое сияние, и вы станете святым Шарлем… Ну, не сердитесь. Я совсем не жестокая, просто вы так уморительно надуваете щеки, когда я над вами подшучиваю… – Она сменила тон, произнесла тише и гораздо серьезнее: – Вам не кажется, что этот человек следит за нами? Он все время держится сзади, на некотором отдалении… Только не оборачивайтесь резко!
      Д'Артаньян постарался бросить взгляд назад как можно незаметнее, сделав вид, что его внимание привлек зазывала одного из увеселительных балаганов. Закутанная в длинный плащ фигура с низко надвинутой на глаза шляпой показалась ему определенно знакомой, но гасконец так и не смог понять, кто это. А там загадочный незнакомец и вовсе пропал с глаз, замешавшись в толпе. Но поскольку чужие опасения заразительны, самому д'Артаньяну стало казаться, что трое молодчиков с длинными рапирами на боку не просто прохаживаются, а именно следят за ним и его спутницей. Чем дальше, тем больше ему становилось не по себе – уже мерещилось, будто эти молодчики обмениваются с кем-то условными знаками…
      – Давайте уйдем отсюда, – сказал он в конце концов, злясь на себя за столь глупые страхи.
      – Давайте…
      Д'Артаньян собирался повести спутницу по улице Задиристых мальчиков, но едва они вышли в ворота на улицу Турнель, как обнаружилось, что троица движется следом с внушающим подозрение постоянством. Д'Артаньяну пришло в голову, что он, быть может, вовсе не переусердствовал в подозрениях…
      Чтобы увериться, он незаметно замедлил шаг. Троица сделала то же самое – а потом они, переглянувшись, быстрой походкой направились вперед, и один из них, самый высокий, громко спросил:
      – Сударь, можно спросить?
      – Бога ради, – ответил д'Артаньян настороженно, уже прикинув, как именно будет направлен первый удар шпагой.
      – Если вы уже вдоволь позабавились с этой белобрысой шлюшкой, может, уступите ее нам? Если, разумеется, она берет недорого. Или вы ей заплатили за весь день?
      Кровь бросилась гасконцу в лицо, но он героическим усилием воли не поддался безудержному гневу. Троица не походила на дворян – а ведь они были не в кварталах Веррери и не на улице Сен-Пьер-о-Бёф, то есть отнюдь не в тех местах, где головорезы неведомого происхождения средь бела дня готовы надерзить и королю… Место довольно приличное, таким следовало бы вести себя потише, быть понезаметнее. Ох, неспроста…
      – Ну, что скажете, сударь? – не отступал высокий. – Моим друзьям тоже хочется задрать подол этой шлюхе, нельзя же быть таким эгоистом, чурбан вы провинциальный! Тут, знаете ли, Париж, а не ваша навозная куча, из которой вы родом. Эй ты, девка! Сколько обычно берешь?
      И плащ, красный плащ гвардейцев кардинала! Сейчас нужно быть безумцем, чтобы задирать мушкетера его высокопреосвященства чуть ли не в центре Парижа, средь бела дня. Безумцем или…
      – Немедленно уйдемте отсюда, – быстрым шепотом проговорила Анна.
      Он и сам уже уверился, что дело нечисто. И примирительно сказал:
      – Сударь, сдается мне, вы выпили чуточку больше, чем следовало. Лучше бы вам идти своей…
      Шпага высокого вылетела из ножен столь молниеносно, что кто-то другой на месте д'Артаньяна мог бы этого и не увидеть – или заметить слишком поздно. Но гасконец с быстротой молнии выхватил свою.
      И едва не совершил крупную ошибку: он ждал, что удар будет нанесен ему – и приготовился его отразить со всем возможным умением…
      Однако острие, сверкая на ярком солнце, устремилось прямо в грудь Анне, туда, где сердце…
      Осознав это в самый последний миг, д'Артаньян сделал фантастический пируэт, с невероятной быстротой изменив тактику и направление ответного удара. Другому это могло бы и не удасться, но гасконец был молод, а потому проворен и ловок, словно дикая кошка.
      Его клинок пронзил ладонь высокого наглеца, и тот выронил шпагу, взвыв от невиданной боли.
      – Шарль! – отчаянный вскрик Анны заставил его развернуться влево, в ту сторону, откуда подбегали еще четверо – напористо, решительно, без малейших колебаний, все совершенно трезвые на вид, вооруженные не только шпагами, но и дагами…
      «Совсем скверно», – успел подумать д'Артаньян.
      А потом и думать стало некогда – нужно было горы свернуть, из шкуры вон вылезти, но ухитриться остаться в живых, потому что его смерть, он убедился, означала смерть и для нее…
      Дуэлью, разумеется, и не пахло, какой там кодекс чести… Понукаемые командами высокого – он торопливо заматывал краем плаща кровоточащую руку, оставшись на прежнем месте, – шестеро ринулись на д'Артаньяна. Схватив девушку за руку, он буквально забросил ее в тупичок слева, а сам загородил туда дорогу, свободной рукой торопливо срывая с себя плащ.
      Тот, кто всю жизнь – пусть и короткую – прожил на границе с Испанией, обучился кое-каким тамошним ухваткам, безусловно недопустимым в поединке меж двумя благородными господами, но вполне уместным, когда схватишься с гнусными злодеями…
      – Каррамба! – заорал д'Артаньян поневоле пришедшее на ум испанское ругательство.
      За спинами нападавших мелькнули чьи-то испуганно-любопытные рожи, самого простолюдинского обличья, – ну конечно, в Париже достаточно любого пустяка, чтобы сбежались зеваки…
      Плохо, что красный форменный плащ так короток. Длинный пригодился бы гораздо больше, но ничего не поделаешь, постараемся управиться с тем, что есть…
      Улучив момент, д'Артаньян накинул плащ на голову ближайшему, рванул его на себя, заставив потерять равновесие. Шпага злодея на миг косо опустилась к земле, коснувшись ее острием, – и гасконец вмиг переломил ее сильным ударом ноги, а потом, увернувшись от вслепую рассекавшего воздух клинка даги, влепил коленом прямо в физиономию врага, отчего тот с диким воплем опрокинулся и надолго выбыл из схватки.
      Д'Артаньян взмахнул плащом перед лицом другого, прикрывая им шпагу так, чтобы противник ее не видел, – и угодил мерзавцу острием пониже шеи, в ямку меж ключицами: тут не до благородных церемоний…
      Четверо ожесточенно напирали на него, мешая друг другу. Над самым плечом гасконца просвистел небольшой стилет, прилетевший из тупичка, – некому было его бросить, кроме Анны… Он не нанес противнику особенного урона, упал наземь, но один подонок от неожиданности отшатнулся, и д'Артаньян успел пустить ему кровь, хлестнув клинком по щеке. Увы, раненый остался в строю, только разъярился еще пуще…
      Отбросив ложный стыд, д'Артаньян заорал во всю глотку, отбивая удары и уворачиваясь:
      – Ко мне, гвардейцы кардинала!
      Обмотав левую руку плащом, он отбивал ею удары, как щитом, вертясь волчком, приседая и уклоняясь. Убийцы наседали, подбадривая друг друга яростными воплями. Что-то твердое коснулось левого бока – но д'Артаньян так и не понял в горячке схватки, зацепили его или нет, а осматривать себя было бы самоубийством, нельзя терять ни мгновения зря…
      Он понимал, что так не может продолжаться до бесконечности, что рано или поздно… И орал во всю глотку все тот же призыв, не видя ничего, кроме метавшихся перед ним стальных клинков, – уже казалось, что их неисчислимое множество, они сливались в зловещую паутину, все труднее становилось их отбивать…
      – Бей!
      – Вперед, гвардия!
      – Да здравствует кардинал!
      – Улю-лю, граф! Вперед!
      Переулок наполнился людьми столь внезапно, что показалось, будто они свалились с ясного неба. Но это были вполне земные создания – мушкетеры в красных плащах, какие-то оскаленные усачи в обычном платье, звенели шпаги, послышался чей-то отчаянный, предсмертный вопль, так кричат только перед смертью…
      Проморгавшись и переведя дух, д'Артаньян ринулся вперед – и успел-таки достать острием левый бок противника. Об остальных уже не стоило беспокоиться – один успел спастись бегством, как и раненый главарь, но двое других, осыпаемые ударами шпаг, уже переселились в мир иной без исповеди и покаяния…
      Оглянувшись на Анну – жива, конечно, цела и невредима, только бледна, – д'Артаньян медленно вложил шпагу в ножны и, стараясь держаться уверенно, сказал:
      – Черт возьми, граф! Вы, право, подоспели вовремя…
      – Очень похоже, – шумно выдыхая воздух, отозвался граф де Вард. – Вы не пострадали, миледи? Прекрасно. Мы с Каюзаком, понимаете ли, сидели в «Деве Арраса» поблизости от ворот ярмарки, попивали анжуйское и горевали, что день проходит так скучно, – как вдруг в добром количестве набежали парижане и стали орать, что в тупичке убивают гвардейца кардинала… Мы мгновенно воспрянули духом, прихватили попавшихся по пути знакомых и помчались посмотреть, кому это там не нравится красный плащ средь бела дня… Жаль только, что все удовольствие длилось так недолго…
      – В самом деле, – грустно сказал рослый Каюзак. – Они даже не все дрались, кое-кто сразу кинулся бежать. Ну ничего, одному такому трусу я так поддал ногой, что он, клянусь моими трактирными долгами, остановится где-нибудь в Брюсселе, не раньше…
      – Вы хотите сказать, что живых не осталось? – встрепенулся д'Артаньян. – И вы отпустили его живым?
      Каюзак пожал плечами:
      – Живым – да, но после моего доброго пинка он еще долго будет существовать стоя…
      – Эх! – досадливо воскликнул д'Артаньян. – Нужно было захватить хотя бы одного, нашлось бы, о чем его порасспросить…
      – О чем можно расспрашивать такую мразь? – недоуменно уставился на него Каюзак, одаренный незаурядной силой, честно говоря, в некоторый ущерб уму.
      Граф де Вард, наоборот, сразу заподозрил неладное.
      – Каюзак, займитесь дамой, она вот-вот упадет в обморок, – быстро распорядился он и отвел гасконца в сторонку. – Д'Артаньян, вы хотите сказать, что это была не простая уличная стычка?
      – Уверен, – сказал д'Артаньян столь же тихо. – Они шатались и притворялись пьяными, но от них совершенно не пахло вином, они пытались оскорбить меня так, что этого не вынес бы ни один дворянин, они определенно следили за нами на ярмарке… Черт, кто же это был такой, закутанный в плащ? В голове вертится…
      Только теперь он оценил в должной мере предупреждения кардинала, которыми столь неосмотрительно пренебрег. Оглянулся на Анну – и содрогнулся от ужаса при мысли, что с ней могло произойти нечто страшное. Погибни она, следовало и самому умереть немедленно, чтобы не корить себя потом всю оставшуюся жизнь…
      Но она была жива, и от радости д'Артаньян даже махнул рукой на то, что новехонький плащ гвардейца кардинала, обошедшийся ему в двадцать пистолей, был измят и испачкан, хоть выбрасывай.
      Анна подошла к нему вплотную, ее огромные синие глаза были прекрасными и совершенно сухими.
      – Вы уже второй раз спасаете мне жизнь, Шарль, – сказала она едва слышно.
      – Какие пустяки, милая Анна, – сказал д'Артаньян, ощущая невероятную усталость и стыд за свое легкомыслие. – Готов проделывать то же самое хоть тысячу раз. Испанец прав – я полон самым чистым из огней… Я люблю вас, пусть даже вы никогда не ответите на мои чувства. Позвольте мне любить вас, вот и все…
      Сейчас его совершенно не волновало, слышат их окружающие или нет.

      Самым трудным вопросом, который пришлось решать д'Артаньяну перед визитом к де Тревилю, был и самый короткий: как одеться?
      Появление в штаб-квартире королевских мушкетеров – или, говоря откровеннее, в логове врага – в красном плаще с серебряным крестом, без сомнения, могло быть воспринято как вызов. Гасконец прекрасно помнил, сколько «синих плащей» обреталось во дворе и в доме. Невозможно выдумать более простого и действенного повода для дуэли – точнее, многочисленных дуэлей. Вызовом это могло показаться и самому де Тревилю, а меж тем д'Артаньян вовсе не собирался с ним ссориться без весомейших на то причин – неловко чуточку ссориться со старым другом отца по пустякам…
      С другой же стороны… Как-никак он был гвардейцем кардинала. Появиться у де Тревиля в обычной своей одежде, не обремененной явными признаками принадлежности к роте, – все равно, что показаться переодетым. Это могло быть воспринято как трусость…
      Он долго размышлял, взвешивая все «за» и «против» насколько мог хладнокровно. И в конце концов решил: будь что будет, а пойдет он в форменном плаще. Каковой тут же и надел, бормоча под нос:
      – Провались они пропадом, мушкетеры короля, сколько их ни есть. Ломай еще из-за них голову…
      Планше с мушкетом шагал позади – на сей раз д'Артаньян уяснил, что поучения кардинала весьма отличаются от наставлений госпожи де Кавуа: если вторые можно при некоторой ловкости обходить, пользуясь чисто формальными предлогами либо непредусмотрительностью Мирей, то с первыми так поступать не стоит. Кардинал никогда не воюет с призраками и не предупреждает зря…
      К некоторому его удивлению, знакомый двор был пуст, отчего показался и вовсе огромным. Оставив Планше у крыльца, д'Артаньян поднялся до лестнице – тоже пустой, как мир божий в первый день творения, – и оказался в пустой приемной.
      «Это неспроста, – проницательно подумал гасконец, уже знакомый с царившими в особняке нравами. – Мне достоверно известно, что тут, что во дворе, что в приемной, всегда толкутся господа мушкетеры. В это время дня их остается гораздо меньше, но все равно никогда дом де Тревиля не бывал настолько пуст, словно тут совсем недавно прошла „черная смерть“ или другая какая-нибудь зараза, выкашивающая людей под корень. Он нарочно всех удалил, без сомнения. Что же, д'Артаньян, держим ухо востро? Париж способен испортить даже гасконцев, такой уж это город…»
      Послышались тихие шаги. Навстречу ему вышел тот самый раззолоченный лакей, что в первый визит сюда д'Артаньяна отнесся к нему с откровенным пренебрежением, на которое слуги царедворцев такие мастера. Однако на сей раз ничего подобного не было и в помине: слуга проворно согнулся в почтительном поклоне и, не дожидаясь вопросов, поторопился сообщить:
      – Вашу милость ожидает господин граф, он велел немедленно провести вас к нему…
      «Прах меня побери! – подумал д'Артаньян. – Перемены налицо, и какие разительные! Я уже не „сударь“, а „ваша милость“, и со мной не сквозь зубы разговаривают, а со всем возможным почтением…»
      – По-моему, мы с вами уже встречались, любезный? – не удержался он. – В этой самой приемной?
      – Извините великодушно, ваша милость, не припоминаю…
      – Ну как же, – сказал д'Артаньян, пряча ухмылку. – Я-то вас хорошо помню, милейший. Правда, тогда я выглядел несколько иначе…
      – Простите, ваша милость, но…
      – Ладно, ладно, – сказал д'Артаньян, непринужденно похлопав его по плечу. – Нас тут столько бывает, что не мудрено и запамятовать… Вы мне кажетесь дельным слугой, старина, вот вам за труды…
      И он двумя пальцами опустил в ладонь раззолоченного лакея медный каролюс , заранее припасенный для этой именно цели и для этого именно лакея, – почти стершийся, почти никчемный…
      Лакей определенно был обижен не на шутку столь жалкой «благодарностью» – и, вполне возможно, понял издевку, но с принужденной улыбкой поспешил поблагодарить по всем правилам, и д'Артаньян окончательно уверился, что де Тревиль весьма даже тщательно готовил их сегодняшнюю встречу…
      Он поднялся из-за стола навстречу д'Артаньяну и вежливо пригласил:
      – Садитесь, дорогой друг. Я рад вас видеть…
      – Я тоже, – сухо сказал д'Артаньян, усаживаясь и старательно расправляя складки плаща.
      Де Тревиль показался ему угнетенным тяжелыми раздумьями, что в свете недавних событий было неудивительно…
      – Как ваши дела?
      – Благодарю вас, – сказал д'Артаньян. – Не будь я суеверным и осторожным, как любой гасконец, я употребил бы, пожалуй, слово «блестяще» – но все же поостерегусь… Дела неплохи, – и он вновь демонстративно разгладил плащ – другой, новенький, полученный от капитана де Кавуа.
      – Да, я слышал, вы были приняты королем, и его величество высоко оценил ваши заслуги…
      – Его величество каждому воздает по заслугам, – сказал д'Артаньян. – Не зря его называют Людовиком Справедливым. Можно ли осведомиться, какая награда ждала вас, господин граф?
      – Простите?
      С простодушнейшим видом д'Артаньян сказал:
      – Ну как же! Вы не могли не получить своей награды! Вы ведь в этой дурно пахнущей истории, несомненно, выступали на стороне его величества, против врагов и заговорщиков…
      Говоря это, он прекрасно знал: единственной наградой, которую получил участник заговора де Тревиль, было то, что король повелел оставить его в покое и не преследовать вместе с остальными.
      – Вы стали жестоки, д'Артаньян, – тихо сказал де Тревиль.
      – Что поделать, – ответил д'Артаньян серьезно. – В последнее время жизнь меня не баловала добрым отношением – постоянно пытались убить то меня, то моих друзей, то женщину, которую я люблю… Смешно думать, что после такого в характере не появится некоторая жестокость. Но, право же, я никогда не начинал первым… У вас ко мне какое-то дело, господин граф?
      Тревиль долго смотрел на него словно бы в некоторой нерешительности, что было довольно странно для опытного царедворца, лихого бретёра и старого вояки. Потом медленно произнес:
      – Вы поставили меня в сложнейшее положение, д'Артаньян…
      – Соблаговолите объяснить, почему. Каким образом? Сам я, слово чести, не прилагал к этому ни малейших усилий…
      – Давайте поговорим без ненужной дипломатии, безо всяких уверток, – сказал де Тревиль. – Излишне уточнять, что все сказанное останется достоянием только нас двоих…
      – Я никогда не сомневался в вашем слове, граф. Что бы ни произошло… и что ни произойдет.
      – Благодарю… – сказал де Тревиль, на лице которого по-прежнему отражалось тягостное раздумье. – Так вот, д'Артаньян, вы, нисколько того не желая, поставили меня в сложнейшее положение, крайне затруднительное… Что греха таить, при дворе существуют различные партии, и я принадлежу к одной из них. Я назвал бы ее партией короля, но вы, сдается мне, уже достаточно осведомлены о некоторых качествах нашего властелина, делающих его, выразимся так, не похожим на иных предшественников и вряд ли способного возглавлять те или иные партии достаточно последовательно и упорно. Поэтому…
      – Поэтому ближе к истине будет, если мы назовем эту партию партией королевы…
      – Вы правы, – кивнул де Тревиль. – Так вот, борьба, как вы сами убедились, ведется суровая, и в ней сражаются отнюдь не павлиньими перьями, сплошь и рядом не соблюдают правил чести и конечной целью видят смерть противника, которой следует добиваться любой ценой…
      – Я уже столкнулся с этим милым обыкновением, – сказал д'Артаньян.
      – Я знаю. Тогда вы, наверное, поймете, в чем щекотливость моего положения? Как старый друг вашего отца, я не могу причинить вам вреда. Как член одной из партий, я обязан содействовать разгрому партии противостоящей. И ради вас, какие бы я ни питал к вам чувства, я не могу пренебречь своим долгом, своими обязательствами перед известными лицами…
      – Я все прекрасно понимаю, – кивнул д'Артаньян. – Но разве я просил вас о снисхождении? Черт побери, я его от вас и не приму! В конце концов, я – не малое дитя и совершенно сознательно выбираю свою дорогу!
      – Это достойный гасконского дворянина ответ, – произнес де Тревиль удрученно. – Но попробуйте представить, какие душевные терзания меня ждут, если когда-нибудь придется…
      – Что вас больше волнует – моя участь или собственное душевное спокойствие?
      – Положительно, д'Артаньян, вы слишком быстро повзрослели…
      – Это все Париж, – сказал д'Артаньян. – Такой уж это город, тут взрослеют быстро, потому что жизнь не знает ни снисхождения, ни благодушия по отношению ко всем нам…
      – Я мог бы вам помочь.
      – Каким образом? – с любопытством спросил д'Артаньян.
      – Вы совсем молоды, и вас никак нельзя назвать закосневшим сторонником кардинала, и никак нельзя сказать, что вы бесповоротно отрезали себе дорогу к отступлению…
      – Черт побери, что вы понимаете под отступлением? – взвился д'Артаньян. – Я сроду не отступал и не собираюсь этому учиться!
      – Простите, я неточно выразился, – примирительно произнес де Тревиль. – Пожалуй, следовало бы сформулировать иначе…. Вам еще не поздно расстаться с прежними заблуждениями, исправить те ошибки, что вы совершили по юношеской горячности. Я выражаю не собственные мысли… то есть не только собственные мысли, но и намерения известных лиц…
      – Проще говоря, ее величества?
      – Ну хорошо, хорошо… – поморщился де Тревиль. – Без всякой дипломатии… Вот именно, ее величества. Был разговор… Ее величество осознает, что вы – еще совсем молодой человек с неустоявшимися взглядами и убеждениями. Королева готова помочь вам выбрать правильную дорогу. Черт побери, вы зарекомендовали себя сильным и опасным человеком, а с такими сплошь и рядом торгуются. Вам, моему земляку, повезло, быть может, еще сильнее, чем мне: с вами готова торговаться сама королева Франции. Право же, это большая честь!
      – Не спорю.
      – Вы готовы?
      – Выслушать я всегда могу… Меня от этого не убудет.
      – Отлично, – сказал де Тревиль со вздохом облегчения. – Ее величество предлагает вам оставить нынешнюю, совершенно не подходящую для вас компанию и перейти на ее сторону. Ей нужны такие люди, как вы. Одно ваше слово – и вы выйдете из этого кабинета гвардейцем мушкетеров короля. Я, со своей стороны, клянусь чем угодно, что прежние недоразумения будут сглажены, прежняя рознь забыта, и я приложу все силы, чтобы покровительствовать сыну моего старого друга. Вы далеко пойдете и подниметесь гораздо выше, чем мог бы вас поднять кардинал. Чересчур опасно полагаться на министра, на временщика…
      – Ну, а как быть, если этот временщик служит Франции?
      – Мы все служим Франции, д'Артаньян…
      – В самом деле? – усмехнулся гасконец. – Странные кое у кого представления о благе Франции, господин граф… Считается совершенно естественным ради блага Франции вступать в заговоры с иностранными державами, принимать у них золото и оружие, обещать им пограничные крепости и города, готовить убийство министров и даже самого короля…
      В глазах де Тревиля сверкнула молния:
      – Следите за выражениями, д'Артаньян! Я не замешан ни в чем подобном!
      – Не сомневаюсь, – сказал д'Артаньян. – Но другие все это проделывали… и, боюсь, проделают еще не раз. Более того, ваше благородство служит той ширмой, за которой вольготно разместились менее благородные помыслы. Знаете, совсем недавно мне довелось столкнуться со случаем, когда карточные мошенники из квартала Веррери устроили притон в доме одного старого и благородного дворянина с наилучшей в свете репутацией. Он служил им именно такой вот ширмой, за которой очищали карманы глупцов с помощью фальшивых козырей и налитых свинцом костей… Господин граф, вы знаете герцогиню де Шеврез и герцога Анжуйского… впрочем, уже Орлеанского, гораздо лучше меня. Неужели вы всерьез верили, что эти люди движимы исключительно благородной целью избавить государство от негодяя Ришелье? Что они будут рисковать всем, что имеют, ради того, чтобы вздохнули свободно благородные люди вроде вас? Вы искренне полагаете их бескорыстными благодетелями?
      На лице де Тревиля отражались досада, горечь, неловкость.
      – Д'Артаньян, вы еще не искушены в политике, – сказал он, на миг опустив глаза. – Вы плохо понимаете, что порой приходится идти на союз с людьми, быть может, и не вполне достойными, но стремящимися к тем же целям… Такова политика…
      – Да провались она ко всем чертям, ваша политика! – закричал д'Артаньян, уже не сдерживаясь. – А если бы мы опоздали и они убили бы короля?! В жизни не поверю, что вы с такой же преданностью служили бы королю Гастону… или королю Бекингэму! Черт побери, де Тревиль, неужели эта ваша политика разрешает сидеть в дерьме по самые уши, милуясь с откровенными подонками?!
      – Говорите тише! – воскликнул де Тревиль. – И у стен есть уши…
      – Вот она, ваша политика, – тихо продолжал д'Артаньян, грустно кривя губы. – Вы боитесь говорить откровенно в собственном кабинете, в собственном доме…
      – Да поймите, мы ни за что не допустили бы того финала, о котором вы упомянули…
      – Ах, как все вы чисты и решительны, – усмехнулся д'Артаньян. – Ну, а если другие заранее предусмотрели, что вы не одобрите иных крайностей, и приняли свои меры, чтобы заставить вас замолчать навсегда? Вы уверены, что за спиной у вас не было человека, готового вонзить вам нож в сердце? Что же вы молчите, граф? У некоторых персон были свои персональные убийцы, готовые подправить жизненные и политические планы вышеозначенных персон…
      Де Тревиль посмотрел на него с такой затаенной болью, что д'Артаньян на миг преисполнился жалости и сочувствия, но только на миг. В конце концов, слишком серьезными и кровавыми были дела, чтобы поддаваться обычному человеческому сочувствию, и причина не в черствости, отнюдь, – скорее уж в верности и долге…
      – Ваше молчание красноречивее любых слов, граф, – тихо произнес д'Артаньян. – В глубине души вы, быть может, прекрасно отдаете себе отчет, во что ввязались, согласившись на эту вашу политику…
      – Довольно! – воскликнул де Тревиль. – Я не нуждаюсь в сочувствии мальчишки, романтического и наивного!
      – Пару минут назад вы назвали этого мальчишку жестоким и в одночасье повзрослевшим…
      Де Тревиль уже совершенно овладел собой. Он сказал холодно:
      – Оставим эти словесные игры, д'Артаньян. Поговорим лучше о моем предложении.
      – Вряд ли в этом есть особенная нужда, – решительно сказал д'Артаньян. – Я вынужден его отклонить без особенных раздумий. Поверьте, граф, тут нет ничего от юношеской скоропалительности, я все обдумал гораздо раньше… Понимаете ли, это очень просто объяснить. Помните, как я явился к вам, растерянный, чужой в Париже, не знающий никого и ничего? Вы изволили отвергнуть меня. О, поверьте, я нисколечко не обижаюсь на вас, вы были правы, вы поступали так, как подсказывало разумение и опыт… Повторяю, у меня нет ни обиды, ни мстительности – в конце концов, никто не обязан верить явившемуся неизвестно откуда пришельцу без единой рекомендательной строчки, к тому ж с ходу взявшегося вам жаловаться на ваших лучших людей… Так что вы были совершенно правы. Но, видите ли… Нашлись и другие. Они приняли меня в свои ряды, не ища никаких особенных выгод, без далеко идущих целей. Попросту приняли во мне участие, не требуя ничего взамен, любой человек был бы глубоко благодарен за столь доброе отношение, но не в одной благодарности дело, вернее, уже не в благодарности. За это время я стал там своим, вы прекрасно понимаете, где… Я дрался вместе с ними, их цели – мои цели, их задачи – мои задачи, я к этому пришел своим умом, без принуждения и подсказки. Теперь уже вы поймите мое положение. Так сложилось, что все мои друзья – там, а все мои враги – здесь. Меня дурно приняли бы «синие плащи», а «красные» совершенно справедливо посчитали бы перебежчиком и предателем. Все, что я мог бы еще вам сказать, господин граф, пожалуй, заключается в одном-единственном слове – поздно. Ваше предложение запоздало. Было время, когда я принял бы его, себя не помня от искренней и горячей благодарности, и почитал бы вас единственным на свете благодетелем. Но не теперь. Вы опоздали, граф… Я не могу предать своих друзей, единомышленников, тех, кто не далее как сегодня спас мне жизнь и кое-что ещё, что, быть может, важнее моей ничем не выдающейся жизни. Я не могу предать кардинала, потому что служу ему искренне, я понимаю, чего он хочет, и готов в этом сопутствовать…
      Де Тревиль долго молчал, глядя на него с непонятным выражением лица. Странное дело, но д'Артаньян отчего-то почувствовал жалость к этому сильному и незаурядному человеку. В некотором смысле оба они были обречены поступать так, а не иначе – ни честь, ни жизнь, ни судьба не оставляли им другого выбора, и было мучительно больно это осознавать.
      – Д'Артаньян, д'Артаньян… – произнес наконец де Тревиль с неподдельным сожалением. – Ну что же, переубедить я вас не могу. Вы поступаете совершенно правильно… но, быть может, делаете ошибку. Как дворянин я восхищаюсь вами, но как верный слуга ее величества вынужден заметить, что вы поступаете крайне неосмотрительно, и это повлечет самые губительные последствия для вашей карьеры.
      – Как знать, господин граф, – сказал гасконец. – Как знать…
      – Могу вам пообещать одно: лично я никогда не стану ничего умышлять против вас. Но и воспрепятствовать ничему не смогу, в силу взятых на себя обязательств я даже не смогу хотя бы один-единственный раз предупредить вас, если мне что-то станет известно… Вам угрожает нешуточная опасность, вам многого не простят.
      – Ну, это мне уже известно, – сказал д'Артаньян. – Что же, спасибо и на том… В сущности, господин де Тревиль, в нашем с вами положении нет ничего нового. Мы с вами всего-навсего смотрим на одно и то же с двух разных точек зрения. Вы давненько не бывали в Гаскони, но, без сомнения, помните, что мы, гасконцы, называем примыкающий к нашей стране залив Гасконским, а наши соседи, испанцы, именуют его Бискайским. Но сам залив – один и тот же. То, что его именуют двумя разными названиями, решительно ничему не мешает и ничего не меняет – те же волны, приливы и отливы, бури и корабли…
      И он решительно поднялся, раскланявшись со всей возможной грацией.
      – Вы обдумали все? – спросил де Тревиль, тоже поднявшись из-за стола.
      – Не сегодня, граф, – сказал д'Артаньян, – Отнюдь не сегодня. У меня было достаточно времени, честное слово.
      – Берегитесь. Это все, что я могу вам сказать.
      Д'Артаньян, уже повернувшийся было к двери, остановился и, поколебавшись, ответил:
      – Право же, господин де Тревиль, я могу от чистого сердца посоветовать вам то же самое. Движимый столь же дружескими чувствами, что и вы…
      – Мы более не можем оставаться друзьями.
      – Я понимаю. Но ничего не могу изменить, господин граф. В конце концов, мы оба гасконцы и прекрасно понимаем, что иного поворота событий нельзя было и ожидать в данных условиях… Всего наилучшего!
      С этими словами д'Артаньян решительно вышел из кабинета, не оглядываясь и стараясь не поддаваться охватившей его смертной тоске, – невероятно тяжело осознавать, что гасконцы способны в одночасье сделаться врагами…

      К некоторому облегчению д'Артаньяна, за время его отсутствия ни с верным Планше, ни тем более с лошадьми ничего не произошло. Планше дожидался его на огромном вымершем дворе, расхаживая с мушкетом наперевес и зорко озираясь, как примерный часовой.
      – Ах, сударь! – воскликнул он с облегчением. – Столько я тут передумал… Двор пустой, смеркается, всякая чушь в голову лезет…
      – Успокойся, Планше, – сказал д'Артаньян задумчиво, беря у него поводья. – Мы приятно поговорили с господином капитаном королевских мушкетеров, только-то и всего…
      «Если не считать, что королева Франции теперь рассердится на меня еще пуще, – подумал он, вскакивая в седло. – Но об этом не стоит говорить моему славному малому – он, конечно, парень верный, но далеко не всякий отважится и далее служить человеку, которого ненавидит сама королева Франции…»
      Когда он поставил лошадь в конюшню и направлялся ко входной двери в неотступном сопровождении Планше с мушкетом, навстречу ему двинулся от тумбы ворот молодой человек в кожаном камзоле и шляпе с пушистым белым пером – наряде, который сам д'Артаньян носил совсем недавно. Правда, гвардеец этот ему был положительно незнаком.
      Учитывая все сегодняшние события, нет ничего странного в том, что д'Артаньян, держа руку поближе к шпаге, окинул улицу подозрительным взглядом, но нигде не увидел притаившихся злодеев, никто не торопился нападать на него скопом, вечерняя улица была на удивление тиха, безмятежна и пуста…
      – Я имею честь видеть шевалье д'Артаньяна? – спросил незнакомец, кланяясь со столичной непринужденностью.
      – Совершенно верно, сударь, – вежливо ответил гасконец, не переставая, впрочем, зорко озирать улицу. Ему не понравилось, что молодой человек держался столь скованно и напряженно, что это ощутил бы и менее чуткий человек, не говоря уж о д'Артаньяне, чьи нервы были напряжены до предела…
      – Мое имя шевалье де Невилет, – сообщил незнакомец, беспокойно озираясь. – У меня к вам чрезвычайно важное дело, которое не терпит отлагательства… Мы можем подняться к вам?
      – Разумеется, – сказал д'Артаньян. – Прошу вас, сударь, идите вперед…
      Он смотрел в оба, но, оказавшись на лестнице, умерил подозрительность – уж с одним-единственным злоумышленником, да еще у себя дома, где, как известно, и стены помогают, он как-нибудь справится. Шпага при нем, на стене висит целая коллекция трофейных, есть заряженные пистолеты, поблизости верный Планше…
      – Вина? – предложил д'Артаньян на правах радушного хозяина.
      – Не откажусь, сударь…
      Молодой человек единым махом осушил свой стакан – с видом не закоренелого пьяницы, а опять-таки крайне взволнованного человека.
      – Выпейте еще, – сказал д'Артаньян непринужденно. – Мне чудится, любезный де Невилет, или вы в самом деле чем-то ужасно расстроены? Ба, да вы места себе не находите…
      – Вы правы, – с принужденным смешком признался странный гость. – Даже не знаю, с чего начать…
      – Знаете что? – спросил д'Артаньян. – Начните с самого начала. Это, право же, отличнейший способ, дальше все пойдет, как по писаному, можете мне поверить… Великолепный способ, я его давненько предпочитаю всем прочим… Черт побери, начните же с начала!
      – Вы полагаете? – нервно спросил гость.
      – Честное слово! – заверил д'Артаньян. – Самый лучший способ!
      – Дело в том, господин д'Артаньян, что обстоятельства сложились так… что именно я обязан вас убить…
      Школа кардинала – великая школа. Д'Артаньян не двинулся с места, не пошевелился даже, но молниеносно окинул взором и комнату, и гостя, и его шпагу, прикинул мысленно не менее трех вариантов как нападения, так и защиты. И после этого спросил самым непринужденным, даже добродушным тоном, напоминавшим мурлыканье любимого кардинальского кота:
      – Дорогой господин де Невилет, а не объясните ли, откуда вдруг у вас возникло подобное желание? О, я человек достаточно широких взглядов и соглашусь, что подобное желание с некоторых точек зрения вполне понятно и объяснимо, хотя сам я, как вы, должно быть, понимаете, отношусь к нему без малейшего восторга, как сторона, безусловно, крайне пристрастная… Я признаю за вами право питать желание меня убить…
      – Да что вы! – воскликнул гость растерянно. – Я вовсе не питаю такого желания…
      – Как выразился бы мой наставник и покровитель кардинал Ришелье, интрига приобретает интерес… – протянул д'Артаньян. – По-моему, дело запутывается. Сами вы вовсе не горите стремлением меня убить, но обязаны, понимаете ли… Вам кто-то приказал?
      – Можно и так сказать…
      – Послушайте, дражайший де Невилет, – сказал д'Артаньян, не настроенный разгадывать шарады и ребусы, в противоположность своему доброму знакомому Рене де Карту, коему без этого и жизнь не мила, – вам не кажется, что вы ведете себя странно?
      – Простите!
      – Нет уж, это вы меня простите! – живо воскликнул д'Артаньян. – У меня был чертовски трудный день, и я устал, как добрая дюжина дровосеков, только и мечтаю об отдыхе. Тут являетесь вы и начинаете разводить загадки вокруг намерения меня убить. Я согласен, тема довольно серьезная, а я – лицо заинтересованное, и все же… Если вы намерены меня убить – что ж, попробуйте прямо здесь и сейчас! Если у вас что-то другое на уме – выкладывайте, черт возьми! Прикажете ломать тут с вами голову всю ночь? Нет уж, увольте!
      Он уже убедился, что взял верный тон – напористый, даже резкий. Очень похоже, его загадочный гость не обладал ни особенной отвагой, ни выдающейся хитростью, все в нем выдавало человека нерешительного, волею случая замешавшегося в дело, от которого он теперь с удовольствием открестился бы. Д'Артаньян с некоторых пор полагал себя недурным знатоком интриг и заговоров. А потому продолжал, видя, что незнакомец на глазах приходит в совершеннейшее отчаяние, что выражалось в заламывании пальцев украдкой и ерзанье на стуле:
      – Послушайте, любезный де Невилет… Такими вещами не шутят, особенно когда речь идет о людях, с равным умением пользующихся и шпагой, и услугами хмурых молодцов, обитающих в подвалах Бастилии отнюдь не в качестве заключенных…
      Упоминание о Бастилии и вовсе добило гостя – он плаксивым тоном возгласил:
      – Можете мне поверить, я хорошо понимаю, что такое дворянская честь!
      – Ну вот и прекрасно, вот и отлично… – тоном опытного исповедника сказал д'Артаньян. – Облегчите же душу, душевно вас прошу, а то я могу и рассердиться, знаете ли…
      – Изволите видеть, сударь, я служу в рейтарах… Там, где совсем недавно имели честь служить вы, пока не получили повышение… В роте только и разговоров о вашей Фортуне… Словом, мы с вами, можно смело сказать, сослуживцы. Только я два последних месяца провел в Нанте у родителей, ради поправления расстроенного здоровья. Так что мы не могли встречаться в роте… Когда я вернулся, ко мне пришел сержант Росне, вы ведь его знаете…
      – Да, – сказал д'Артаньян. – Как редкостного прохвоста и выжигу, по которому тюрьма плачет, такое мое твердое убеждение.
      – Совершенно справедливо, шевалье! Редкостный прохвост! Но так уж сложилось, что я впал в лютое безденежье. Из дома мне ничего не присылают, жалованье задерживают постоянно, у меня накопились нешуточные долги…
      – Короче!
      – Не знаю, известно ли вам это, но Росне входит в кружок людей, занимающихся в Париже примерно тем же ремеслом, каким в Италии занимаются те, кого называют «браво»…
      – Черт возьми, я об этом и не подозревал! – сказал д'Артаньян. – Но нисколечко не удивлюсь. Он, значит, тоже… Такое имя им вовсе не подходит – вся их бравада состоит лишь в том, чтобы хладнокровно убить человека, особенно когда их шестеро против одного и они могут сделать это, не подвергаясь опасности… И что было дальше?
      – Я в полной нищете, шевалье… Стоит ли винить меня за то, что я взялся за подобное дело? Росне меня долго уговаривал, заверял, что все пройдет гладко, и я в конце концов согласился. Мы с ним пошли к одному дворянину на улицу Сен-Жак – это он, по словам Росне, как раз и заказывал музыку, то бишь платил музыкантам…
      – И что же это за дворянин?
      – Мне так и не сказали его имени…
      – В таком случае, опишите его.
      – Охотно, сударь…
      «Черт побери! – воскликнул про себя д'Артаньян, очень быстро уяснивший, о ком идет речь. – То-то мне показалась знакомой эта закутанная в плащ фигура на Сен-Жерменской ярмарке! Вот скотина! Ну погоди ты у меня…»
      – Этот дворянин сказал, что на Сен-Жерменской ярмарке его люди уже пробовали разделаться с вами, но им не повезло, там оказались ваши друзья, и им пришлось бежать…
      – Вообще-то, он вам соврал, – сказал д'Артаньян злорадно. – Убежали один-два, а все остальные полегли на месте…
      – В самом деле?! – воскликнул де Невилет, дрожа всем телом. – Ну, значит, я был прав, когда решил с ними не связываться… Вы понимаете, все это время я и не предполагал, что речь идет о вас. Это имя – д'Артаньян – мне ничего не говорило, я ведь объяснял уже, что был в Нанте, когда вас приняли в роту… Случилось так, что податься мне было некуда, и я взял у того дворянина деньги…
      – Интересно, на сколько же он расщедрился?
      – Ровно на пятьдесят пистолей…
      – Тьфу ты! – в сердцах воскликнул д'Артаньян. – Я всегда полагал, что моя голова стоит дороже!
      – Он мне дал ровно пятьдесят пистолей… Сказать по совести, этого все равно не хватит на покрытие всех долгов… Мне позарез нужно еще столько же…
      И он еще какое-то время развивал эту тему, на все лады расписывая убожество, в которое впал по воле злого рока и через слово упоминая эту, судя по всему, заветную для него сумму – пятьдесят пистолей, так что и человеку менее опытному, чем д'Артаньян, давно стало бы ясно, куда несостоявшийся «браво» гнет…
      Когда гасконцу это надоело, он решительно прервал:
      – Волк вас заешь, вы получите эти свои пятьдесят пистолей, если перестанете вилять и топить меня в многословии! Итак, вы с этим господином обо всем договорились, и вас приняли в компанию… Что дальше?
      – Я – человек предусмотрительный, – с некоторой гордостью сообщил де Невилет. – После того, как мы ударили по рукам и мне подробно растолковали, как вы выглядите, какой дорогой обычно ходите, где вас лучше всего встретить без свидетелей, я задумался, и крепко задумался. Судя по некоторым обмолвкам, речь шла о человеке, служившем совсем недавно в моей же роте, а я довольно щепетилен в вопросах чести…
      «Поспорить можно, ты еще более щепетилен в вопросе сохранности своей драгоценной шкуры, – подумал д'Артаньян пренебрежительно. – Ладно, не будем привередливы. Как выразился бы Рошфор – лучше отступившийся от своего намерения наемный убийца, чем упрямый „браво“, твердо решивший отработать полученные денежки, так что не стоит брезгливо кривиться…»
      – Значит, вы узнали, кто я? – спросил он вкрадчиво.
      – Вот именно, сударь! О вас столько говорят в Париже… Мне рассказали, что вы перешли из рейтаров в мушкетеры кардинала, что кардинал вам покровительствует… Шевалье д'Артаньян, я верный слуга его высокопреосвященства, и ни за что не стану выступать против нашего гениального министра и его людей… Я решил пойти к вам и все рассказать.
      – Похвально, друг мой, весьма похвально, – одобрительным тоном, но про себя содрогаясь от отвращения, заявил д'Артаньян. – Однако… Вы-то отказались от столь неосмотрительного предприятия, но остальные, я полагаю, настроены иначе?
      – Совершенно верно, сударь! Они намерены вас подстеречь не позднее, чем завтра, их будет человек шесть или семь…
      – Многовато для меня одного…
      – Безусловно.
      – Где это должно произойти?
      Визитер замялся:
      – Шевалье, поймите меня правильно… Вы – любимец великого кардинала, блестящий гвардеец, не то что мы, убогие и поистрепавшиеся… – он с нескрываемой завистью уставился на новехонький красный плащ д'Артаньяна, висевший здесь же, сверкавший новехоньким серебряным шитьем. – Вы пьете отличное бургундское, разъезжаете на великолепной лошади…
      – Обыкновенный английский жеребец ценой всего-то в сто пистолей, – хмыкнул д'Артаньян.
      – Вы счастливец… Для вас сотня пистолей – это «всего-то». Где вам понять бедняка, ради жалкой полусотни вынужденного податься в наемные убийцы…
      Д'Артаньян вздохнул, покосившись в сторону старинного дрессуара, где в одном из ящиков под одеждой покоился тяжелый кошелек. Ясно было, что вновь придется устроить маленькое кровопускание своей казне, – но ничего не попишешь, собственная жизнь относится к тем статьям расходов, что не терпят ни малейшей экономии. Всякая скупость тут неуместна.
      Если отправить его восвояси, сержант Росне и его люди останутся на свободе – и поди угадай, где они нападут и когда. Доставить этого прохвоста к полицейскому комиссару? Но он может от всего отпереться, и как ты его уличишь? Проще всего заплатить…
      С тяжким вздохом д'Артаньян полез за кошельком и отсчитал двадцать пять двойных испанских пистолей из числа тех, что получил от Винтера, положил их кучкой на стол и решительно прикрыл шляпой под носом у протянувшего было руку де Невилета:
      – Нет уж, сначала рассказывайте…
      – Они собираются ждать вас завтра возле Сен-Андре-дез-Ар. Росне уже знает, что вы ходите этой дорогой, да и место там тихое…
      – Возьмите деньги, – сказал д'Артаньян.
      – Но вы обещаете, что мое имя нигде не будет упоминаться?
      – Слово дворянина, – кивнул гасконец. – Если только и вы, в свою очередь, будете держать язык за зубами. Вздумаете предупредить этих забавников – будете иметь дело…
      – О, я понял! – с живостью воскликнул де Невилет. – Можете на меня положиться!
      Как ни утомлен был д'Артаньян, но, проводив гостя, вынужден был остаться на ногах – все только начиналось…
      Не теряя времени, он отправился к полицейскому комиссару и изложил суть дела – разумеется, на нем при этом был красный плащ, и хотя имя кардинала так и не прозвучало, но намеки д'Артаньяна на некоторые обстоятельства были самыми недвусмысленными, высказанными так, чтобы комиссар не вздумал ни замять эту историю, ни отнестись к ней с прохладцей…
      На другое утро д'Артаньян вышел из дома в одиночку, чтобы заманить убийц понадежнее. Де Невилет не обманул – возле Сен-Андре-дез-Ар на гасконца набросились было семеро крайне решительных на вид субъектов, но, по странному совпадению, тут же нагрянули человек тридцать переодетых стражников и сцапали всю компанию еще до первого выпада шпагой…

      Д'Артаньян решительно поднялся по крутой, выгибавшейся вправо лестнице знакомого дома на улице Сен-Жак и вошел в небольшую прихожую. Растрепанный и заспанный слуга, чьи имя д'Артаньян решительно запамятовал – если только вообще знал, – уставился на него со вполне естественным раздражением лентяя, чья дрема была прервана столь бесцеремонно. Но во всем облике слуги не было ни страха, ни хотя бы легонького испуга – и гасконец уверился, что слуга никоим образом не посвящен в некоторые предприятия своего господина.
      – А, это вы, сударь… – широко зевнул он, помнивший д'Артаньяна как былого собутыльника Пишегрю и спутника в предосудительном прожигании жизни всеми доступными способами. – Господин маркиз изволят спать, поздненько вернулись вчера, то есть, если подумать, уже сегодня… – Тут только он рассмотрел красный плащ д'Артаньяна, украшенный серебряным крестом, проснулся окончательно и вытаращил глаза в несомненном почтении: – Это вы что же, в кардинальской гвардии теперь?
      – Именно, – кратко ответил д'Артаньян, не расположенный вести с этим олухом долгие беседы. – Можешь не беспокоиться, я сам о себе доложу, к чему лишние церемонии…
      Он решительно отстранил оцепеневшего слугу и прошел в комнату. Бездельник не соврал: Пишегрю и в самом деле валялся в постели, оглашая окрестности оглушительным храпом. На столе теснились бутылки и стаканы, шпага висела тут же, на спинке кресла, и д'Артаньян тихонько убрал ее подальше – осторожность не помешает, известно ведь, что загнанная в угол крыса от отчаяния способна прыгать высоко и кусаться ожесточенно…
      Чуть подумав, он отыскал самый простой и быстрый способ – взял стоявший в углу медный жбан с водой и размашисто выплеснул его на храпящего маркиза.
      Как и следовало ожидать, это возымело действие – маркиз, все еще с закрытыми глазами, вскочил, словно подброшенный взрывом бомбы, заорал спросонья:
      – Наводнение!
      И растерянно сел, смахивая с себя воду обеими руками.
      – Не преувеличивайте, маркиз, – насмешливо сказал д'Артаньян, тщательно притворив за собой дверь. – Сена не способна на такие фокусы. Это я, ваш добрый друг д'Артаньян… причем, прошу отметить, никакое не привидение, кои вроде бы порой приходят обличить негодяя, а самый обычный человек из плоти и крови. Правда, вашей заслуги в том, что я жив, нет – вы-то как раз приложили все силы, чтобы получилось совсем даже наоборот…
      Пишегрю, отчаянно хлопая глазами, отшатнулся к стене. Люди его пошиба, ведущие определенный образ жизни, со временем привыкают моментально приходить в здравый рассудок и лихорадочно искать выход из самых неожиданных сюрпризов – иногда сама их жизнь зависит от изворотливости и быстроты ума… Так что беспутный маркиз, как убедился д'Артаньян, за какие-то мгновения оценил ситуацию и попытался выкрутиться…
      – Д'Артаньян, мой добрый друг! – вскричал он, раскрывая объятия. – Ну вы и шутник, право! Мне приснилось вдруг, что Сена вышла из берегов и я иду ко дну…
      – Удивительно пророческий сон, – сухо сказал д'Артаньян, держа руку поближе к шпаге.
      – Что за намеки? Черт, откуда вы взялись? И почему в этом плаще, что за маскарад?
      – Маскарад? – усмехнулся д'Артаньян. – Нет, любезный, это не маскарад, а кардинальская служба…
      – Вы в мушкетерах кардинала?!
      – А вы не знали?
      – Господи, откуда? После того прискорбного недоразумения в кварталах Веррери мы, если помните, не виделись более, я даже не слышал о вас… Ходили, правда, слухи, что вас то ли убили на дуэли, то ли вы вернулись в Гасконь…
      Все это говорилось столь убедительным и располагающим тоном, с такой невинной физиономией, со столь невинно выпученными глазами и столь искренне прижатыми к груди руками, что д'Артаньян, не знай он всего, мог бы и обмануться…
      – Бросьте, Пишегрю, – сказал он неприязненно. – Я все знаю…
      – Так-таки и все? – воскликнул Пишегрю с той наглостью, что у подобных ему субъектов порой заменяет отвагу. – В таком случае, не подскажете ли, сколько чертей может уместиться на кончике иглы? А сколько англичан в Англии? И из чего делают колесную мазь?
      – Не паясничайте, – сказал д'Артаньян, чеканя каждое слово. – И не придирайтесь к формулировкам. Я имею в виду, мне известно все о покушении на Сен-Жерменской ярмарке и о тех рейтарах, которых вы наняли, чтобы нанизать меня на полдюжины шпаг…
      – Черт раздери, д'Артаньян, да что вы такое несете? Вы что, не останавливались с позапрошлого дня? Хотите вина? А трубочку никотианы испить не желаете? Ах вы, шутник…
      – Хватит, я сказал! – прикрикнул д'Артаньян, топнув ногой. – Вы, милейший, заврались… Надобно вам знать, что рейтар по имени де Невилет оказался не просто прохвостом, а прохвостом законченным: получив от вас денежки, он пришел ко мне. И оттого, что захотел заработать еще полсотни пистолей, и потому, что испугался – ему никак не хотелось быть втянутым в убийство из-за угла человека, состоящего на кардинальской службе… Свести вас вместе, чтобы вы слушали его показания – дело получаса… Не угодно ли взглянуть в окно?
      Настороженно косясь на гасконца, с грозным и непреклонным видом стоявшего посреди комнаты с рукой на эфесе, Пишегрю, осторожненько прижимаясь спиной к стене на случай внезапной атаки, добрался до окна и бросил на улицу быстрый взгляд. Д'Артаньян не двинулся с места, он и так знал, что увидел там побледневший маркиз: де Вард и Каюзак, тоже в известных всей Франции красных плащах с вышитыми серебром крестами, стояли на противоположной стороне улицы, глядя на окна маркиза с видом терпеливо ждущих добычу охотников.
      Пишегрю побледнел так, что его черные усы казались нарисованными отборным углем на белоснежной стене.
      – Как видите, шутки кончились, – безжалостно сказал д'Артаньян. – До сих пор ваша персона служила предметом заботы лишь полицейских комиссаров. Положение изменилось самым решительным образом. Одевайтесь. Если не договоримся, мы все вчетвером прогуляемся до Сен-Антуанского предместья, где стоит мрачное каменное сооружение, именуемое Бастилией. Потом мы трое уйдем восвояси, а вы там и останетесь. И вами займутся уже другие люди, которые умеют разговорить и людей покрепче вас…
      – Нет, но как же… – сказал Пишегрю, улыбаясь уже просительно и жалко. – Моя скромная персона – и Бастилия…
      – Не скромничайте, не скромничайте, – сказал д'Артаньян. – Вы натворили столько, что вполне доросли до Бастилии и ее пыточных подвалов… Сейчас вас не спасет никакой родственник – как любого, кто попадает в Бастилию по велению кардинала…
      – Д'Артаньян…
      – Хватит! – прикрикнул гасконец без малейшей жалости. – Наверное, если бы вы пытались убить только меня, я бы вас… конечно, не простил бы, но отвел куда-нибудь на Пре-о-Клер или на пустырь за Люксембургским дворцом, попортил бы вашу шкуру шпагой и отпустил ко всем чертям. Но вы осмелились покушаться на жизнь женщины, которая мне дороже всего на свете, – и так просто уже не отделаетесь! Ваши косточки славно захрустят на дыбе в подвалах Бастилии!
      Он не преувеличивал и не шутил, готовый привести все свои угрозы в исполнение. При одном воспоминании об острие шпаги, направленном Анне в сердце, кровь бросилась ему в лицо, и для жалости к этому подлецу попросту не осталось места.
      – Де Невилет? – переспросил Пишегрю. – И что же рассказывает… Вернее, какую напраслину на меня возводит этот пьяница…
      – Не виляйте! – прикрикнул д'Артаньян. – Я не намерен путаться в ваших увертках. Конечно, я не сразу узнал вас там, на Сен-Жерменской ярмарке, но потом, когда пришел мой бывший сослуживец по роте, все встало на свои места… Или вы будете говорить правду мне – или расскажете ее чуть попозже, но уже другим…
      – Послушайте, д'Артаньян… – сказал смертельно бледный Пишегрю. – Мы же были друзьями, мы совершили вместе столько проказ и пережили столько приключений…
      – Короче!
      – Что мне надо сделать, чтобы выбраться из этой истории целым и невредимым?
      – Я же сказал – быстренько рассказать мне все, без утайки.
      – Можно… Можно стаканчик вина?
      – Пожалуй, – подумав, разрешил д'Артаньян. – Только не увлекайтесь!
      – Да вы же знаете, я могу выпить бочку безо всяких…
      – Живее!
      Пишегрю проворно схватил бутылку, налил себе стакан, осушил его одним глотком и тут же налил второй.
      – В глотке пересохло, – пояснил он с жалкой, искательной улыбкой. – Когда тебя будят таким вот образом и пугают Бастилией…
      – Не пугают, а ясно обрисовывают будущее.
      – Да, я понимаю… Влип, что называется… Д'Артаньян, я, право, любил вас, как брата, но мне предложили заплатить немедленно.
      – И во сколько же оценили мою голову? – брезгливо поморщившись, спросил д'Артаньян.
      – Двести пятьдесят пистолей…
      – А за убийство девушки?
      – Это за все сразу… Двести пятьдесят мне отдали сразу, и еще столько же посулили заплатить, когда с вами и с ней будет покончено…
      – Дешево же вас ценят, маркиз, – хмыкнул д'Артаньян. – Итак, как все случилось?
      – Помните англичанина, того, что вы не дали нам прирезать в квартале Веррери? Не того труса, а второго, высокого такого, решительного на вид, с орлиным носом…
      – Конечно.
      – Позавчера он подошел ко мне в «Голове сарацина» и поздоровался как ни в чем не бывало. Не спрашивайте, как он меня разыскал, я и сам не знаю… Я подумал было, он хочет посчитаться, но он сказал, что имеет ко мне крайне заманчивое предложение, дал в качестве доказательства серьезности своих намерений десять пистолей и попросил вечером прийти в один дом на улице Вожирар…
      – Дом под номером семьдесят пять? В тупичке?
      – Вот именно.
      – И вы…
      – И я, поразмыслив как следует, пошел, – признался Пишегрю убитым голосом. – Конечно, я все обдумал сначала… Но потом решил, что тут нет никакой ловушки: не проще ли было проткнуть меня шпагой в переулочках возле «Головы сарацина»? К тому же он дал задаток. В общем, я решился и в условленный час постучался туда… Там уже ждал англичанин.
      – Он был один?
      – Нет, там были еще две женщины. Одну звали Мари, и она изо всех сил пыталась притвориться особой простого звания, но я-то не первый год живу в Париже! Я этот город и его жителей изучил как следует! Это была…
      – Герцогиня де Шеврез, верно?
      – Если вы все знаете сами, зачем…
      – Продолжайте!
      – В общем, я ее сразу узнал, – заторопился Пишегрю. – Вторая… а вот вторая, пожалуй что, и впрямь из простых, хотя весьма недурна собой и одета неплохо. Констанция, помнится…
      – И далее?
      – Англичанин спросил меня, зол ли я на вас до сих пор. Я честно признался, что да. Тогда он без обиняков предложил с вами рассчитаться – поскольку, как выяснилось, вы чем-то крепко насолили не только мне, но и ему… Мы долго спорили…
      – Долго торговались, хотели вы сказать, – поправил д'Артаньян.
      – Ну, знаете ли… Тут могут быть разные точки зрения. Вообще-то, я не имел ничего против касавшегося вас поручения, благо мне предстояло лишь найти исполнителей, а не самому браться за дело… Но когда вскоре выяснилось, что речь идет еще и о вашей любовнице…
      – Выбирайте выражения, черт возьми! – прорычал д'Артаньян.
      – Простите, тысячу раз простите… Когда речь зашла о даме вашего сердца, даме из общества… О, Пишегрю все же не настолько подл! Мы вновь долго спорили…
      – Долго торговались…
      – Ну да, да… В конце концов он меня убедил…
      – Пятью сотнями пистолей, в два приема?
      – Ну что поделать, д'Артаньян, что поделать… Я человек бедный, из дома мне ничего не присылают уже давненько, жалованье в роте то и дело задерживают, в последнее время мне чертовски не везло в карты, да и малютка Мюзетта – словно бездонный колодец. Я прямо-таки обнищал и попал в безвыходное положение…
      Д'Артаньян усмехнулся:
      – Еще немного, и я разрыдаюсь от жалости к вам…
      – Да уж, мое положение…
      – Хватит!
      – Как хотите, как хотите! – воскликнул уже совершенно раздавленный Пишегрю. – А дальше… Собственно говоря, рассказывать особенно и нечего. Вы правы, это я был на Сен-Жерменской ярмарке – хотел присмотреть за этими идиотами, чтобы не напутали чего…
      – Где вы их отыскали?
      – Ну, такого добра в Париже хватает… Что там долго ходить – в кварталах Веррери, я там свой человек… Но они провалили дело… Я решил во второй раз не иметь более дела с головорезами из окраинных трактиров и – где были мои глаза! – связался с этим прохвостом де Невилетом…
      – Рыбак рыбака видит издалека…
      – Да не язвите вы, и без того тошно! Этот англичанин мне непременно устроит выволочку – два промаха подряд…
      – И денежки назад потребует, а? – спросил д'Артаньян.
      – Вот это уж вряд ли, – серьезно ответил Пишегрю. – Хотел бы я видеть, как он с меня их стребует! Пойдет к комиссару и скажет, что дал мне денег на двойное убийство, но я не выполнил уговора, а потому он хочет через судейских получить денежки назад? Не смешите! Я боюсь, что меня попросту проткнут насквозь, англичанин – человек решительный, может нанять кого-то вроде…
      – Вроде вас самого?
      – Это-то меня и пугает… – признался Пишегрю сокрушенно. – Черт возьми, я-то считал, что дельце простое и заработок легкий!
      – Одного вы не учли, милейший, – сказал гасконец. – Что имеете дело с д'Артаньяном…
      – Да я теперь и сам понимаю… – смиренным голосом отозвался совершенно укрощенный Пишегрю. – Вы не человек, а дьявол…
      – Просто мне не нравится, когда меня пытаются убить, вот и все, – сказал д'Артаньян. – А уж когда речь идет еще и о… Что же мне с вами делать, Пишегрю?
      – Д'Артаньян, я рассказал все честно и без утайки! Неужели вы обманете?
      – Разве я вам что-то обещал?
      – Ну, конечно, вы не давали честного слова… но вы же говорили, что не поведете меня в Бастилию, если я сам все расскажу… Послушайте… – просительно заглянул он д'Артаньяну в глаза. – Быть может, мне найдется местечко на кардинальской службе? Ей-же-ей, я всегда относился с почтением к великому кардиналу, жизнь готов за него отдать, кого хотите спросите!
      Д'Артаньян передернулся от брезгливости, но помня о всех уроках тех, кто был несравненно более опытен в тайной войне, сказал почти дружелюбно:
      – Такие дела не я решаю.
      – Я понимаю, конечно же… Но, может, пока суд да дело, я смогу быть вам полезен просто так? Вы понимаете? Я – человек почти что нищий…
      – Об этом я тоже не уполномочен говорить, – сказал д'Артаньян. – Хотя… Вы правы, англичанин вас, конечно же, постарается непременно расспросить, как случилось, что его денежки дважды пропали зря… Постарайтесь придумать убедительное объяснение. Вам, с вашим богатым и причудливым жизненным опытом, это удастся… Ну, а потом вы придете ко мне и расскажете, до чего у вас дошло и чем кончилось.
      – С величайшей готовностью! – воскликнул Пишегрю. – Не сомневайтесь, я ему сумею заморочить мозги… Вот только… Я совершенно обнищал…
      – Эге! – воскликнул д'Артаньян. – А остаток от тех двухсот пятидесяти пистолей? Зная вас, легко догадаться, что исполнителям вы заплатили не так уж много, львиную долю оставили себе… Де Невилету вы дали пятьдесят пистолей, вряд ли тем, с Сен-Жерменской ярмарки, перепало больше…
      – Говорю же, мне в последнее время страшно не везло, что в кости, что в карты… И Мюзетта, не забывайте! Очаровательное создание, но у меня сложилось впечатление, что золото она попросту плавит и хлебает столовой ложкой, столько его на нее уходит! Д'Артаньян, я же все вам рассказал и согласился осведомлять вас обо всем, что мне только станет известно…
      – Черт с вами, – сказал д'Артаньян, кладя на стол, на свободное местечко меж опорожненными бутылками, десять пистолей. – Хватит вам за глаза, если не будете роскошествовать. Вполне может быть, получите еще… если принесете что-то толковое.
      – Все сделаю!
      – И избави вас бог меня обмануть!
      – О, что вы, что вы! – энергично запротестовал Пишегрю. – Я все понимаю, куда же мне из Парижа… Чтобы жить здесь спокойно и дальше, придется служить честно… откровенно говоря, я всю жизнь мечтал прилепиться к кому-то сильному, а кто нынче сильнее кардинала? Будьте уверены, я не подведу…
      – Да уж постарайтесь, – сказал д'Артаньян, коротко поклонился и направился к двери.
      Он впервые в жизни покупал шпиона – и чувствовал себя премерзко, словно в нечистотах вывалялся с ног до головы. Но что прикажете делать, если ваши враги не желают встречаться с вами в честном поединке? Кардинал Ришелье прав – это гнусно и противно, но порой необходимо. Хотя бы для того, чтобы вовремя узнать о грозящих Анне опасностях, а ведь есть еще и кардинал, и Франция…
      Еще во время разговора с бывшим приятелем у него благодаря тонкому слуху охотника возникли подозрения – и теперь, твердо решив их проверить, д'Артаньян подкрался к двери на цыпочках и внезапно что есть силы толкнул ее от себя.
      Послышался короткий вопль, словно нечаянно придавили кошку. Слуга, выглядевший уже не таким сонным, сидел на своем естественном седалище, разбросав ноги, глупо таращась на д'Артаньяна и прижимая ладонь к ушибленной щеке, которая на глазах становилась синей.
      – Подслушивать нехорошо, – наставительно сказал д'Артаньян, заведомо зная, что его поучения ни к чему не приведут, ибо слуги как подслушивали у замочной скважины с начала времен, так и будут это делать, пока стоит мир.
      Пишегрю выскочил следом в совершеннейшем расстройстве:
      – Д'Артаньян, погодите! Не можете же вы просто так уйти! Ведь если Росне или кого-то из его людей схватят, они меня выдадут, мерзавцы, чтобы спасти свою шкуру! А я вам еще пригожусь, вот увидите!
      – Честь имею сообщить вам, господин маркиз, что их уже схватили, всех до одного, – сказал д'Артаньян, кланяясь.
      – Но ведь…
      – Не тряситесь, Пишегрю, – сказал гасконец презрительно. – Вы что, не поняли? Вас бы давно уже навестили господа стражники, но я вовремя договорился с комиссаром насчет кое-каких тонкостей следствия… Смотрите только, не разочаруйте меня!
      И он вышел на улицу, где Планше держал поводья его коня, а рядом стояли Любен, слуга де Варда, и лакей Каюзака, такой же рослый, как хозяин.
      – Итак? – спросил де Вард.
      – Ну разумеется, – сказал д'Артаньян. – Наш друг милорд Винтер. Он все еще обретается на улице Вожирар, дом семьдесят пять.
      – Черт возьми! – рявкнул великан Каюзак. – У меня чешутся руки вышибить там дверь и…
      Его прервал отчаянный, полный смертельного ужаса вопль, раздавшийся в доме, который д'Артаньян только что покинул. Не теряя ни мгновения, ничего еще не соображая толком, гасконец бросился назад.
      Навстречу ему, оглушительно топоча, несся слуга, не то что стряхнувший – сонливость, а бодрый и проворный, как сто чертей. Завидев д'Артаньяна, он отбросил окровавленный кинжал, повернулся и кинулся вверх по узкой кривой лестнице.
      Д'Артаньян вломился следом за ним в прихожую, но далее преследовать не стал, кинувшись к распростертому на полу Пишегрю в испятнанной кровью несвежей рубашке. Опустился рядом с ним на колени и поднял его голову.
      И с первого взгляда определил, что помощь тут не поможет, – перед ним было безжизненное тело. Вскочив, он бросился в комнату маркиза и, увидев распахнутое настежь окно, не колеблясь, выпрыгнул на улицу тем же путем, каким только что проследовал убийца.
      Ну да, так и есть: слуга сломя голову несся в сторону церкви Сен-Северен, где у него были все шансы затеряться в паутине переулков. Д'Артаньян помчался следом, вопя:
      – Стой, мерзавец! Стой, кому говорю!
      Беглец, бросив на него через плечо испуганно-злой взгляд, наддал, как вспугнутый заяц. Сообразив, что кричит зря – кто в таких случаях остановился бы? – д'Артаньян вспомнил другой более надежный способ и заорал что было сил:
      – Держи вора! Лови его! Держи вора!
      Призыв к подобному развлечению испокон веков будоражил кровь не одних лишь парижан. Пожалуй, мало сыщется на земле людей, в ком не взыграет азарт охотника, особенно если учесть, что всякий, кто гонится за вором, каков бы ни был в обычной жизни, становится на короткое время словно бы полноправным блюстителем закона и порядка…
      Ничего удивительного, что все, кто находился поблизости, восприняли крики д'Артаньяна, как обученный конь под рейтаром – рев боевой трубы. Добровольные помощники хлынули со всех сторон, вопя и сталкиваясь, еще плохо представляя себе, кого именно следует ловить из находившихся на улице, – и гасконец с радостью увидел, что бегущий шарахнулся от выскочившего ему навстречу здоровенного мясника, сбился с аллюра, метнулся в сторону, в переулок, теряя драгоценное время на петлянье меж преследователями…
      И припустил быстрее, придерживая немилосердно колотившую его по ногам шпагу.
      По булыжной мостовой загрохотали подковы – гасконца обогнали конные де Вард и Каюзак, вихрем летевшие прямо на толпу брызнувших во все стороны добрых парижан. Проносясь мимо бегущего, Каюзак опустил ему на темя свой увесистый кулак – и убийца кубарем покатился по мостовой, пока его не остановила тумба на углу.
      Добежав наконец, д'Артаньян опустился на корточки и воскликнул недовольно:
      – Черт возьми, вы его прикончили, Каюзак!
      – Да ничего подобного, – пробасил великан, проворно спешиваясь. – Самый живучий на свете народ, д'Артаньян, – как раз убийцы. Можете мне поверить, я их столько перевидал… У каждого из них душа гвоздями к телу приколочена, тот, кто отнимает чужую жизнь, за свою цепляется, как за спасение души…
      – По-моему, он прав, – поддакнул де Вард, присмотревшись внимательно. – Мерзавец живехонек… Эй ты, вставай! А вы все разойдитесь, живо! – обернулся он к столпившимся вокруг зевакам. – Служба кардинала! Кому неймется от любопытства, может потом навести справки в Бастилии!
      После этих слов – и при виде красных плащей – толпа стала редеть, хотя кое-кто, уходя, и бормотал себе под нос нечто такое, что вряд ли позволяло зачислить этих буржуа в ряды кардиналистов. Как бы там ни было, но переулочек быстро опустел.
      – Эй ты! – рявкнул д'Артаньян, бесцеремонно поднимая слугу за шиворот с мостовой. – Хватит притворяться! Ишь, глазами хлопаешь! Зачем ты убил маркиза?
      Слуга смотрел на него затравленно и зло, и этот взгляд убедил гасконца, что дело определенно нечисто, простым подкупом его, пожалуй что, не объяснить…
      – Позвольте-ка мне, д'Артаньян. – Каюзак бесцеремонно отобрал у него пленника и встряхнул его, как куклу. – Слушай внимательно, я тебе сейчас объясню, как это делается на войне… Вон там – лавка канатчика, видишь вывеску? Сейчас я пошлю слугу раздобыть у него добрую веревку и вздерну тебя на этих вот воротах не хуже мэтра парижского палача. Мне, знаешь ли, не раз приходилось на войне вздергивать шпионов и разных там гугенотов… На войне палачей нет, приходится самим справляться… Ну, что уставился? Ты слишком незначительная персона, чтобы определять тебя в Бастилию или хотя бы к ближайшему комиссару. Сами управимся. Или ты решил, что у людей вроде них будут неприятности из-за такой твари, как ты? Эй, Эсташ! – повернулся он к своему слуге. – Беги к канатчику за веревкой!
      – Сударь, помилосердствуйте! – отчаянно завопил убийца. – Я расскажу все, что потребуете!
      – Ага! – удовлетворенно воскликнул Каюзак. – Так и знал, что старые способы – самые верные! Мотайте на ус, д'Артаньян: когда будете на какой-нибудь войне, вспомните, что нет лучшего приема развязывать языки! Ну, говори, мерзавец, кто тебе платит! Не мог же ты заколоть своего старого хозяина просто так.
      – Антуан мне велел присматривать за ним, и, если он кому-то проболтается…
      – Какой еще Антуан?
      – Мой брат… Он служит в доме герцогини де Шеврез… в том доме, который она использует для…
      – Подождите, Каюзак, – вмешался д'Артаньян. – То-то этот мерзавец мне кого-то явственно напоминал… Теперь я вижу, что фамильное сходство и в самом деле имеется, и несомненное… Должно быть, этот молодчик крайне высоко ценит родственные узы, если ради них решился на подлое убийство… Это тот самый дом, понятно вам?
      – Улица Вожирар, семьдесят пять? – догадался де Вард.
      – Именно! – ликующе воскликнул д'Артаньян. – Позвольте, Каюзак, теперь я сам с ним побеседую, ибо предмет беседы мне близко знаком… Эй ты, как тебя зовут?
      – Франсуа…
      – Этот господин не шутит, Франсуа, – сообщил д'Артаньян. – Ничуть. Мы тебя и в самом деле вздернем в два счета – кто станет отбивать у нас схваченного на месте преступления убийцу? Наоборот, добрые парижане из любви не столько к закону, сколько к увлекательным зрелищам еще и помогут нам как содействием, так и дельным советом…
      – Господи, я же сказал! – взвыл слуга. – Во всем признаюсь, только помилуйте! Дайте слово дворянина!
      Они переглянулись, и д'Артаньян, видя на лицах друзей молчаливое одобрение, решительно сказал:
      – Черт с тобой. В конце концов, покойный Пишегрю был редкостной скотиной, и при известии о его преждевременной кончине вся парижская полиция вздохнет с облегчением… Даю слово дворянина, что отпущу тебя на все четыре стороны, если ответишь на все вопросы… и если нам поможешь, – добавил он предусмотрительно.
      – Что хотите, сударь! Лишь бы не повредить Антуану…
      – Да кому он нужен, твой Антуан! – пренебрежительно махнул рукой д'Артаньян. – Меня интересует дичь покрупнее… Ты подслушивал – значит, все знаешь… Тебе, часом, незнаком этот англичанин по имени милорд Винтер?
      – Отчего ж незнаком… – проворчал слуга. – Антуан сказал мне, что милорд ищет проворного человека, который смог бы организовать убийство кого-то там неугодного, ну, я сразу и подумал про своего хозяина. Уж он-то за такие дела брался без колебаний, заслышав звон золота… Я и Антуану услужил бы по-родственному, и мне самому перепала бы пара пистолей… Словом, он меня свел с англичанином, а уж потом я привел туда хозяина, и они договорились… Милорд мне щедро заплатил – не столько за услугу, сколько за то, чтобы я присматривал за хозяином и, вздумай он кому-то выдать милордовы секреты…
      – Бедняга Пишегрю, – сказал д'Артаньян без особого сочувствия. – В конце концов он нарвался на подобного себе прохвоста, пусть и самого подлого звания… Погоди-ка! Вряд ли наш милорд покинет Париж, пока окончательно не удостоверится, что со мной покончено… Бьюсь об заклад, он и сейчас обитает на улице Вожирар!
      – В самую точку, сударь, – проворчал слуга. – Вы ему крепенько насолили, я сам слышал, как он говорил, что не уедет отсюда, пока не полюбуется на вашу могилу. Англичане, да будет вашей милости известно, народ упрямый. Уж коли ему что в башку втемяшится, дубиной не выбьешь, в особенности если тут еще и месть припутана… А отомстить вам ему так хочется, что ночи не спит…
      – Боюсь, придется ему и дальше маяться бессонницей, – усмехнулся д'Артаньян. – В Париже, по моему глубокому убеждению, для иностранца достаточно достопримечательностей и без моей могилы… Ну что, господа? Затравим лису в ее логове? Милорда Бекингэма давно нет в Париже, некому защитить этого мерзавца.
      – А основания? – задумчиво спросил де Вард.
      – Основания? – саркастически ухмыльнулся д'Артаньян. – По-моему оснований достаточно. Он нанимал убийц, чтобы расправиться со мной… и с миледи Кларик. У нас есть свидетель, – встряхнул он лязгнувшего зубами пленника. – Для любого парижского суда его показаний будет вполне достаточно, а если нет, то у нас есть еще сержант Росне и его сообщники, которые смирнехонько сидят за решеткой и ради спасения жизни запираться не будут! Нет уж, он у нас не отвертится!
      – Может быть, сначала доложить кардиналу? – столь же задумчиво предположил де Вард.
      – Вы меня удивляете, де Вард! – прогудел Каюзак. – В Париже любая новость разносится молниеносно, как лесной пожар! Прикажете ждать, пока этот негодяй прослышит о случившемся и ускользнет на свой туманный остров, откуда его уже не выцарапать? Д'Артаньян прав: на коней, господа, на коней! Эй, слуги! Прихватите этого мерзавца с собой и следите, чтобы не убежал, – он нам еще понадобится, чтобы проникнуть в дом без лишнего шума!
      – Пожалуй, вы правы, – подумав, согласился де Вард. – На коней, друзья мои! На улицу Вожирар!

      Кампания, предпринятая тремя друзьями против неприметного маленького домика на улице Вожирар, была подготовлена по всем правилам военного искусства в сочетании с опытом охотника на лис (военный опыт имели де Вард с Каюзаком, а в охоте неплохо разбирался д'Артаньян). Возле той стены, что соприкасалась со знаменитыми яблоневыми садами улицы Вожирар, заняли свои посты Планше с мушкетом и Эсташ с увесистой дубинкой (слуга Каюзака ростом, шириной плеч и кулаками мало уступал своему господину, а потому глубоко презирал в душе «все эти железки», по его собственному выражению, и, если уж судьба вынуждала его браться за оружие, он, подобно Гераклу, предпочитал палицу или нечто на нее похожее). Возле калитки, выходившей в короткий переулок, откуда можно было без труда бежать задворками, расположился Любен с двумя пистолетами. Трое гвардейцев прижались к стене по обе стороны двери, перед которой расположили своего пленника так, чтобы только его можно было увидеть в крохотное зарешеченное окошечко, проделанное в двери на высоте человеческих глаз.
      Разумеется, они не собирались доверять своему пленнику безоглядно – а потому д'Артаньян, предусмотрительно обнажив шпагу, держа ее так, чтобы острие пребывало поблизости от левого бока Франсуа, шепотом посоветовал:
      – Не вздумай откалывать номера, прохвост, а то изобразишь собой натурального жука на булавке… Ну, стучи!
      Франсуа, с физиономией хмурой и обреченной, послушно заколотил дверным молотком так, словно намеревался поднять мертвых из могил еще до Страшного суда.
      Очень скоро заскрипела задвижка, по ту сторону решетки откинулась крохотная заслонка, и послышался недовольный голос слуги по имени Антуан, которого д'Артаньян сразу узнал по ленивым и гнусавым интонациям:
      – Иду, иду… Франсуа, чтоб тебе запаршиветь с головы до ног! Ты что, перепутал дверь с наковальней? В кузнецы податься решил? Маркиз твой наконец-то набрался ума и выгнал тебя за воровство? Честным ремеслом теперь зарабатывать будешь?
      Д'Артаньян, сделав страшное лицо, приблизил острие к самому боку пленника, и тот, побуждаемый к действию, воскликнул с весьма натуральным волнением и поспешностью:
      – Открывай скорее, сурок жирный! Англичанин тут?
      – А куда он денется? – зевнул ленивый цербер.
      – Открывай живее! Для него есть новости, и важные!
      – Что, твой хозяин прикончил-таки этого паршивого гасконца?
      – Ага! – воскликнул Франсуа. – Сейчас я тебе буду орать во всю глотку, прямо посреди улицы! Хочешь, чтобы нас обоих сволокли в Бастилию? Там и господам неуютно, а мы с тобой и вовсе не велики птицы! Открывай!
      – Ну, смотри, младшенький, если опять приперся, чтобы выманить пару пистолей у английского гуся в обмен на пустую болтовню, я тебе наломаю холку собственными руками. Хозяйка и так ходит злая, как три ведьмы, знай шпыняет меня за то, что с тобой связался, с болтуном и бездельником…
      – Я-то при чем? Не я должен был делать дело, а господин маркиз…
      – Оба вы с господином маркизом одного поля ягоды, по хозяину и слуга. Точно тебе говорю, если пришел ни с чем, хозяйка совсем остервенеет, она и так взбеленилась, когда сбежала эта пикардийская паршивка…
      Говоря это, он звенел и лязгал многочисленными цепями и запорами, памятными д'Артаньяну по прошлому визиту. Наконец дверь приоткрылась – не распахнулась, а именно приоткрылась, и Антуан, как видно, распространявший подозрительное недоверие ко всему на свете и на родного брата, высунул в щель настороженную физиономию.
      Каюзаку этого вполне хватило. Он, вытянув ручищу, сграбастал слугу за глотку и без малейшего усилия выдернул его наружу, будто пробку из бутылки. Прислонив к стене и надежно сомкнув на горле пальцы, тихо пообещал с исконно спартанским немногословием, самым что ни на есть грозным тоном:
      – Заорешь – совсем задушу. Понял? Если понял, кивни.
      Полузадушенный Антуан, издавая лишь слабые звуки наподобие мышиного писка или голоса совести у отъявленного подонка, торопливо закивал, багровея лицом от нехватки воздуха и выпучив глаза.
      Усмехнувшись, Каюзак чуть ослабил стальную хватку:
      – Ну-ка, глотни воздуха чуток… Англичанин, стало быть, в доме?
      – Ага… – просипел Антуан.
      – А хозяйка?
      – Тоже…
      – Кто мы, тебе ясно? Вопросов задавать не будешь?
      – Не буду… – его выпученные глаза остановились на красных плащах. – Чего уж тут…
      – Толковый парень, – одобрительно кивнул Каюзак. – Теперь слушай внимательно и запоминай хорошенько. Сейчас мы все вместе войдем в дом. Проведешь нас к хозяйке, и боже тебя упаси поднять шум – шпага для тебя слишком благородное оружие, я обойдусь чем попроще… – он выразительно поднес к носу пленного громадный кулак. – Уяснил?
      Усмиренный цербер отчаянно закивал. Каюзак напутствовал грозно-ласково:
      – Ну, смотри у меня, прохвост… Вперед, господа, дорога открыта!
      И они ворвались в прихожую, готовые к любым неожиданностям, каковых, впрочем, не последовало. Д'Артаньян, уже здесь бывавший, с уверенностью завсегдатая и близкого друга хозяйки дома – кто посмеет сказать, что это не так вопреки очевидным фактам?! – шагал впереди. Они очутились в той самой гостиной, где в тонкой перегородке гасконец сразу заметил проделанную им самим дырку, прислушались.
      Тишину нарушил шелест платья – и перед ними предстала Мари де Шеврез, вне себя от гнева. Иных женщин гнев делает некрасивыми, но герцогиня, порочная и очаровательная, была невероятно хороша даже сейчас: ее бездонные глаза метали молнии, щеки раскраснелись, полуприкрытая кружевами грудь часто вздымалась, в общем, судя по ее виду, она искренне жалела, что не способна испепелять взглядом, как та мифологическая ведьма, о которой д'Артаньян слышал краем уха от какого-то книжника в Тарбе, – помнится, имя у нее было испанское, Мендоза Горгулья, что ли…
      – И вы… – у нее не было слов. – И вы осмелились сюда явиться?! Шпион, предатель!
      – Ну, это спорный вопрос, герцогиня, – сказал гасконец в совершеннейшем присутствии духа, изящно поклонившись. – Предатель – это тот, кто предает своих… А что до «шпиона» – я, клянусь честью, вовсе и не собирался шпионить. Каюсь, я выдал себя за другого, но исключительно для того, чтобы провести с вами ночь, и, если память мне не изменяет, меня буквально за шиворот втянули в заговор, о котором я и не подозревал… Какое же тут шпионство?
      Прелестная Мари послала ему еще один уничтожающий взгляд, но и сама уже успела понять, что это не производит особенного впечатления. На ее очаровательном личике изобразилась прямо-таки детская обида, несколько мгновений всерьез казалось, что из этих огромных глаз, бесстыжих и невинных одновременно, брызнут слезы.
      – Если вы не предатель и не шпион, то, безусловно, последний идиот, – выдохнула она. – Болван, дурак набитый, чурбан, деревенщина, дубина! Перед вами была ослепительная фортуна, вы могли взлететь невероятно высоко… и на что вы это променяли? На благосклонный взгляд кардинала и неуклюжие объятия этой белобрысой интриганки… Нечего сказать, хороша награда! Могу спорить, в постели она ужасно добродетельна и скучна!
      Д'Артаньян смотрел на нее с благожелательной улыбкой и молчал. В конце концов она и сама замолчала, видя, что все ядовитые стрелы летят мимо цели. Оглядела всех по очереди – непроницаемого де Варда, ухмылявшегося во весь рот Каюзака, державшего одной рукой за шиворот Антуана, а другой его достойного братца, и спросила совсем другим тоном, уже, скорее, рассудочным:
      – Что все это значит? Как вы посмели сюда ворваться? Антуан, скотина, зачем ты их пустил?
      – Я ничего не мог поделать, хозяйка, – покаянно просипел слуга. – Этот вот дворянин как сгреб меня за глотку, чуть не задавил, я уж думал, конец пришел без покаяния…
      – Великодушно прошу извинить, герцогиня, – непринужденно сказал д'Артаньян. – Служба кардинала, увы. Нам стало известно, что в вашем доме скрывается один подозрительный англичанин по имени Винтер, замешанный в подстрекательстве сразу к нескольким убийствам…
      – Подите к черту!
      – Сдается мне, кое-кто попадет туда раньше меня… – сказал д'Артаньян спокойно. – Я не шучу, герцогиня. Мы пришли арестовать вашего постояльца…
      – Нет у меня никаких постояльцев! Я вам не трактирщица!
      – Мари… – укоризненно произнес гасконец. – Ну зачем вы цепляетесь к словам? Нам нужен лорд Винтер, как его ни именуй… Или вы хотите сказать, что никогда не слышали о таком?
      – Да провалитесь вы! Как вы смеете меня допрашивать?
      – Между прочим, дом окружен, – небрежно добавил граф де Вард, очень громко, явно предполагая наличие поблизости кого-то подслушивающего.
      Он был совершенно прав: д'Артаньян, глядя на знакомую дырку в стене, проделанную острием его собственного толедского кинжала, уверился, что ее сейчас закрывает то ли чей-то глаз, то ли чье-то ухо…
      – Ах, вот как? – саркастически усмехнулась герцогиня. – Уж не хотите ли вы увести меня в Бастилию? По какому праву?
      – Мари… – поморщился д'Артаньян. – Вас мы трогать не собираемся. А вот милейшему лорду Винтеру, боюсь, придется с нами прогуляться до ближайшего полицейского комиссара. У нас есть свидетель, который совершил убийство по наущению Винтера чуть ли не у меня на глазах… – и он кивнул в сторону Франсуа, стоявшего с видом понурым и обреченным. – Да и ваш слуга, доведись потолковать с ним задушевно, многое может поведать…
      – Мерзавец! – выдохнула она, настолько очаровательная в гневе, что у д'Артаньяна защемило сердце от непонятной тоски. – Гасконский нищеброд! Дурак набитый! Провалить такое предприятие из-за совершеннейших глупостей… Достаточно было протянуть руку… Ну погоди, я тебе отплачу сторицей! Ты еще будешь валяться в уличной канаве с полуфутом железа в спине… но сначала я доберусь до твоей маленькой паршивки… О, я из нее сделаю последнюю шлюху, каких даже парижские бордели не видели… и у тебя еще будет время на нее полюбоваться в новом качестве, прежде чем с тобой самим будет покончено…
      Кровь бросилась гасконцу в лицо, но он произнес насколько мог спокойно:
      – Я бы категорически не советовал вам, Мари, претворять эти мысли в жизнь. Есть ситуации, когда не делают различия меж мужчиной и женщиной – в том случае, если женщина начинает играть в мужские забавы… Послушайте, бросим это глупое препирательство. Я повторяю: мы пришли, чтобы арестовать убийцу…
      – Вы уверены, господа, что в этом доме есть убийца? – раздался веселый, даже чуточку насмешливый голос.
      В дверном проеме стоял герцог Орлеанский, глядя на них без всякого страха – и даже, кажется, без злости, что было довольно-таки странно, учитывая последние бурные события.
      – Тьфу ты, – пробормотал Каюзак. – Брат короля…
      Однако своих пленников он и не подумал выпустить, держа их за воротники с прежней цепкостью.
      – Отрадно видеть, что моя скромная особа известна даже простым гвардейцам нашего несравненного кардинала, – сказал с улыбкой на губах герцог Орлеанский, сделав пару шагов в их сторону мягкой кошачьей походкой. – Вы так шумели, господа, что я невольно оказался посвящен во все происходящее… Неужели здесь и в самом деле прячется убийца? Как занимательно! Кто же он, если это не секрет государственной важности?
      – Лорд Винтер, – мрачно сказал д'Артаньян.
      – Мой английский друг?! Право, шевалье, вы шутите!
      – И не думаю, ваше высочество.
      – Кого же он убил?
      – Сказать по чести, сам он никого не убивал, – сказал д'Артаньян, мучительно пытаясь догадаться, какие еще сюрпризы сулит появление нового действующего лица. – Но по его приказу уже убит один человек, и то, что другой остался в живых – отнюдь не заслуга вашего, как вы изволите выражаться, английского друга… У нас есть свидетели…
      – В самом деле? – произнес герцог с наигранным удивлением. – Это что, вот эти рожи? А ну-ка, дайте присмотреться… Клянусь собакой святого Рока, где-то я уже видел эту продувную рожу… Ну да, так и есть! Нечего сказать, хорош свидетель! Да ведь это он, я теперь совершенно уверен, срезал у меня позавчера кошелек на Новом мосту! Ах ты, бестия!
      Д'Артаньян, чуя неладное, кинулся вперед, но опоздал, потратив несколько драгоценных мгновений на то, чтобы обогнуть огромный дубовый стол.
      Герцогу этого времени хватило. Его шпага, молниеносно вылетев из ножен, сделала отточенный выпад – и покрытое дымящейся кровью острие чуть ли не на фут вышло из спины Франсуа, испустившего отчаянный вопль.
      – Ага! – воскликнул герцог, отпрыгивая назад по всем правилам фехтовального искусства. – Оленя ранили стрелой!
      Он нанес второй удар, столь же меткий и безжалостный, небрежно вытер шпагу концом свисающей со стола скатерти и шутливо отсалютовал ею уронившему руки д'Артаньяну, после чего преспокойно вложил в ножны и встал в прежней ленивой позе, скрестив руки на груди.
      Франсуа, медленно подгибаясь в коленках, повалился лицом вперед и замер на полу без движения, из-под него понемногу расползалась лужа крови.
      Каюзак, раскрыв рот, от неожиданности выпустил воротник оставшегося в живых братца.
      – Ах ты, мразь благородная! – взревел тот. И, выхватив из-за голенища трехгранный стилет, ринулся на принца крови – с исказившимся лицом, растрепанный и страшный.
      Пистолетный выстрел прогремел в комнате оглушительно, как раскат грома во время летней грозы. Гостиную заволокло сизым пороховым дымом. Когда он рассеялся, д'Артаньян увидел лорда Винтера, стоявшего в дверном проеме, – разряженный пистолет англичанин преспокойно держал дулом вниз, не собираясь на кого-то нападать.
      – Клянусь богом, вы вовремя появились, друг мой! – воскликнул чуть побледневший герцог Орлеанский. – Мерзавец определенно пытался меня продырявить… Черт побери, шевалье д'Артаньян, в каких притонах вы отыскали этих двух головорезов, и зачем вы их с собой привели?
      Д'Артаньян, охваченный безнадежностью и отчаянием, смотрел себе под ноги, на обоих незадачливых братьев, лежащих мертвее мертвого. Он уже понимал, что все пропало, но смириться не мог.
      – Мы их привели? – воскликнул он. – Одного, согласен, я и в самом деле прихватил с собой, но второй, это самый, служил здесь…
      – Господи боже мой, д'Артаньян, да что вы такое говорите? – вскричала герцогиня с невероятно изумленным лицом. – Кто это здесь служил? Я не видела ни одного из этих двух ублюдков, до того как вы их притащили ко мне в дом…
      – Боюсь, я вынужден буду подтвердить слова дамы, – вежливо сообщил герцог Орлеанский. – Уж не посетуйте, что мне пришлось убить обоих, но…
      – Обоих? – вырвалось у д'Артаньяна.
      – Боже мой, ну конечно! – обаятельно улыбнулся герцог. Взял у Винтера разряженный пистолет и, небрежно им помахивая, продолжал: – Разумеется, когда они стали угрожать смиренной хозяйке дома и моему другу, эти неведомо откуда взявшиеся и непонятно зачем приведенные злодеи, я был вынужден убить обоих. Что, без сомнения, подтвердят как герцогиня, так и лорд Винтер…
      Он безмятежно улыбался во весь рот – брат короля, Сын Франции, наследный принц, неподвластный любому суду королевства по отдельности и всем, вместе взятым… Почти не владея собой, д'Артаньян выкрикнул:
      – Ловко придумано, черт побери! Почему бы вам заодно не убить и меня? – он сделал приглашающие жесты обеими руками перед грудью. – Ну-ка, смелее! Вы же ничем не рискуете, принц, с тем же успехом вы можете проткнуть и захудалого беарнского дворянина! И останетесь с этими людьми… которые, да будет вам известно, готовы были реализовать в заговоре кое-какие свои планы…
      Надо сказать, он не собирался умирать, как бык на бойне, – и, крича все это в лицо герцогу Орлеанскому, все же готов был при малейшей угрозе для жизни отскочить подальше. Однако герцог не двинулся с места. Он произнес с неподражаемой беспечностью:
      – Ах, господин д'Артаньян, охота вам держать в памяти подробности провалившихся шалостей… Политика – дело тонкое. Сегодня она одна, а завтра – совершенно другая… Наша милая Мари – неисправимая фантазерка, и не стоит на нее сердиться, когда она строит прожекты, словно кружева плетет…
      – Убирайтесь, вы трое! – вскрикнула герцогиня. – Слышите?
      Д'Артаньян и сам понимал, что здесь им делать более нечего. Свидетели были мертвы, и нет в королевстве силы, способной привлечь к ответу этого невозмутимого принца, похоже, единственного из двоих братьев, кому в полной мере передались коварство и решимость Марии Медичи…
      – Пойдемте, господа, – произнес он удрученно. – Нам здесь больше нечего делать…
      Они вышли в прихожую, и тут д'Артаньяна, шагавшего последним, тронул за локоть бесшумно догнавший их герцог:
      – Могу ли я задержать вас на несколько слов, шевалье? Эти господа могут подождать на улице. Впрочем, если вы боитесь…
      – С чего вы взяли? – надменно вздернул подбородок д'Артаньян. – Я – вас? Предпоследний раз, когда мы виделись…
      – Сударь, – как ни в чем не бывало произнес герцог, закрывая дверь за Каюзаком и де Бардом. – Не стоит напоминать людям о минутах слабости, какие способны настичь каждого из нас… Так вот, я хотел бы вам сказать, что нисколечко не сержусь на вас.
      – В самом деле? – недоверчиво покосился на него д'Артаньян.
      – Могу вам дать честное слово. Разумеется, вы заставили меня пережить несколько неприятных минут…
      – Да? – усмехнулся д'Артаньян. – Между прочим, я еще и спас вам жизнь, да будет вам известно. Не могу привести подробностей и назвать имена, но, поверьте…
      – О, я охотно верю… – небрежно взмахнул рукой принц. – Вне всякого сомнения, наша проказница Мари… быть может, вкупе с моим английским другом… придумала какие-то свои планы, решительно изменявшие ход бесславно закончившегося предприятия. Ну и что? По-вашему, я теперь должен смертельно на них обидеться?
      – Но ведь…
      – Боже мой, как вы еще молоды… – свысока произнес принц, если и старше д'Артаньяна по возрасту, то буквально на несколько месяцев, не более. – Те чувства, которые я, по вашему представлению, должен питать, – месть, злость и что-то вроде, да? – подходят разве что буржуа и прочему простонародью, лишенному всякого понятия о высокой политике. Политика, дорогой д'Артаньян, – штука причудливая и руководствуется своими собственными правилами, ничего общего не имеющими с примитивными чувствами быдла. Что бы там ни было в прошлом, сейчас мы с моими друзьями – вновь союзники, объединенные общими целями, а это перевешивает все остальное… Вы знаете, вы меня заинтересовали. Я вас не понимаю, а это всегда меня раздражало – когда что-то остается непонятным… Ну какого черта вы в споре двух братьев встали на сторону слабого?
      Вы ведь не станете отрицать, что из нас двоих наиболее слаб, никчемен и бесцветен как раз другой… Можете не отвечать, я понимаю, есть вещи, в которых вы никогда не признаетесь вслух, но ваше лицо отражает ход ваших мыслей… Вы сами знаете, что я прав. Этот никчемный болванчик, все преимущество которого в том, что он родился раньше… Вам не унизительно служить такому? О, только не вспоминайте вновь кардинала Ришелье. Вот это – сильная личность, согласен. Но он – министр, и не более того. Он подвержен не только королевским капризам, но и вполне естественным угрозам, ничего общего не имеющим с заговорами, – хворь, несчастный случай, падение с коня… Такое даже с королями случалось. А он к тому же собирается на войну в Ла-Рошель, где будет довольно опасно… Давайте исключим из наших расчетов кардинала. Сосредоточимся на двух известных вам братьях. Ну какого черта вы стоите на стороне слабого?
      – Я стою на стороне порядка, ваше высочество, – сказал д'Артаньян. – А это совсем другое.
      – Что это за порядок, если он защищает слабых и никчемных? Сила в том и состоит, чтобы самому устанавливать для этой жизни свои порядки…
      – Боюсь, здесь мы с вами, принц, решительно не сходимся, – ответил д'Артаньян мрачно.
      – Черт вас раздери, но вы же сильный человек, это несомненно! Сильные люди должны держаться вместе! Что такого вам в состоянии дать кардинал? О моем братце я и не говорю, самое большее, на что он способен, – это со вздохом вынуть из кармана пару десятков пистолей…
      – Есть еще вещи, которые не имеют отношения к материальным благам, ваше высочество, – ответил д'Артаньян почтительно, но твердо. – Право же, есть…
      – Да бросьте! Наш мир насквозь материален, а все его населяющие – насквозь порочны, исходя из этого и следует жить…
      – Вот уж не ожидал в лице вашего высочества встретить приверженца янсенизма… – усмехнулся гасконец.
      – Да бросьте вы, какой там янсенизм… Не стройте из себя святошу! Послушайте, д'Артаньян, присоединяйтесь ко мне. Мне нужны именно такие люди – которые не умеют предавать.
      – Но если я перейду на вашу сторону, я тем самым кое-кого как раз и предам…
      – Тьфу ты! – в сердцах сказал герцог Орлеанский. – Да ничего подобного! Вы просто выберете правильную сторону, вот и все.
      Д'Артаньян решительно сказал:
      – Давайте прекратим этот разговор, ваше высочество. Вы меня ни за что не переубедите, так что не тратьте зря время…
      – Дурачина! Вас же убьют! Они там… – он показал пальцем себе за спину, в глубину дома, – они там пышут злобой. Мари умна и коварна, как сто чертей, но она все-таки женщина, и ей никогда не овладеть в полной мере принципами высокой политики, требующей отказаться от лишних эмоций… Я – другое дело. Я вам давно все простил и забыл о многом…
      – Это делает честь вашему высочеству… Разрешите откланяться?
      – Не валяйте дурака! Вас убьют…
      – Пусть попробуют. У меня тоже есть шпага.
      – Да кто сказал, что они будут драться открыто? Шпагами?
      – Будем надеяться на гасконское везенье, – и с этими словами д'Артаньян, раскланявшись, вышел.
      – Ну слава богу! – облегченно вздохнул Каюзак, увидев, как он спускается по ступенькам в тяжелом раздумье. – Я уж хотел выломать дверь, мало ли что…
      – Говоря по чести, я был готов к нему присоединиться, – сказал де Вард хмуро. – Когда имеешь дело с герцогом Орлеанским… Чего он от вас хотел?
      – О, совершеннейших пустяков, – сказал д'Артаньян со вздохом. – Чтобы я предал всех и вся, перейдя к нему на службу. Эти знатные господа порой бывают удивительно тупы, никак им не втолкуешь, что остальной мир вовсе не обязан разделять их мнение… Ну что же, мы, кажется, проиграли, господа? Наши свидетели мертвы, у нас нет никаких доказательств…
      – Проигранное сражение еще не означает проигранной войны, – сказал Каюзак.
      – Согласен, – кивнул де Вард. – Каюзак, хоть и не светоч мысли, иногда выражается метко и умно. Беда только, что конца войны на горизонте что-то не видно…

      – Прекрасно, – сказал кардинал Ришелье с наигранным бесстрастием. – Просто великолепно. Вы ворвались в тот злокозненный дом, словно великие античные герои… я не называю имен этих героев, поскольку подозреваю, что для кое-кого из вас они останутся пустым звуком ввиду досадных пробелов в образовании… Но все равно, вы храбрецы, господа гвардейцы! Мои поздравления! Вот если бы только к вашей храбрости добавить толику здравого рассудка и сообразительности… Помилуйте, ну кто же врывается в дом, когда совершенно неизвестно, на какие сюрпризы можно наткнуться внутри и что за люди в доме находятся?!
      Трое друзей стояли повесив головы и даже не пытались возразить, потому что упреки кардинала, каждый признавал это в глубине души, были совершенно справедливы. Дело они провалили позорнейшим образом…
      – Кто-то из вас виноват больше, кто-то меньше, – продолжал кардинал, глядя на них ледяным взором. – Д'Артаньян, хотя и неплохо показал себя в известной поездке, все же неопытен в некоторых вещах, а потому заслуживает известной доли снисхождения. То же относится и к Каюзаку, чья сильная сторона, простите за невольный каламбур, заключается как раз в силе, а не в остроте ума. Но вы-то, де Вард! Вас никак не назовешь неопытным или тугодумом. Почему вы не отправились незамедлительно ко мне или Рошфору? За домом немедленно установили бы тайное наблюдение, и птичку можно было поймать в сеть без всяких вторжений наудачу… Куда вы смотрели, де Вард?
      – Простите, монсеньёр, – удрученно произнес молодой граф, не поднимая глаз. – Я поддался моменту, показалось, что достаточно легкого усилия…
      – Показалось… – с иронией повторил за ним Ришелье. – Не угодно ли узнать, мои прекрасные господа, что о вашем дружеском визите говорят обитатели дома? Или вам неинтересно?
      Трое молчали, всей своей фигурой каждый старался выразить смирение, раскаяние и обещание не допускать подобных промахов впредь, – что вряд ли могло особенно уж смягчить сердце кардинала.
      – Так вот, – сказал Ришелье. – Герцог Орлеанский успел пожаловаться королю. По его словам, в дом, который он снимал – он, а никакая не герцогиня! – неожиданно ворвались трое вдрызг пьяных гвардейцев кардинала по имени д'Артаньян, Каюзак и де Вард, сопровождаемые двумя головорезами подлого звания. Полагая себя, должно быть, победителями в завоеванной стране – это слова герцога, эти молодчики, совершенно распоясавшись, пытались совершить все вместе самое беззастенчивое насилие над несчастной Мари де Шеврез, которую герцог Орлеанский пригласил на обед вместе со своим добрым знакомым лордом Винтером, дворянином при английском посольстве. Когда означенный милорд, как подобает истому дворянину, решительно встал на защиту чести дамы, головорезы по наущению гвардейцев кинулись на него с обнаженным оружием и едва не убили. К счастью, герцог вмешался и прикончил обоих негодяев… Естественно, он просит королевской справедливости и примерного наказания виновных. Ну что же вы молчите, господа? Подумать только, кого я пригрел на своей груди! Дебоширов и пьяниц, насильников и буянов! Как вы только посмели покуситься на честь Мари де Шеврез, известной всему Парижу супружеской добродетелью и благонравием! Как у вас рука поднялась на эту нежную, невинную лилию?
      – Ваше высокопреосвященство… – решился робко вставить словечко Каюзак. – Все было совсем не так…
      – Я не сомневаюсь, – отрезал кардинал. – Вы знаете, что все было совсем не так. Я знаю, что все было совсем не так. Скажу больше: его величество тоже крепко подозревает, что все было совсем не так, поскольку «добродетели» Мари ему известны, о лорде Винтере он немного наслышан, а отношения его с герцогом Орлеанским… Ну и что? Разговоры пошли. Вам разве неизвестна магическая сила сплетни? Она убивала людей покрупнее вас… Не сомневайтесь: все наши недоброжелатели подхватят эту сплетню и разнесут ее во все уголки, преувеличивая и приукрашивая… И что теперь прикажете с вами делать?
      Повисла долгая пауза, томительная и полная зловещей неизвестности, как горная тропка в ночном мраке.
      – Что мне с вами делать? – продолжал Ришелье с ледяным спокойствием, означавшим у него крайнюю степень гнева. – Произвести в лейтенанты роты? Назначить интендантами провинций? Золотом орыпать? Ордена повесить на шею? Или, наоборот, лишить своего расположения отныне и навсегда?
      Д'Артаньян с превеликим удовольствием провалился бы сквозь землю, будь это возможно, – как и его друзья.
      – Поднимите головы, вы трое! – распорядился Ришелье. – Наберитесь смелости взглянуть мне в глаза!
      Повиновавшись, д'Артаньян обнаружил вдруг, что кардинал улыбается довольно доброжелательно. Он тогда еще не знал, что столкнулся с одним из излюбленных воспитательных методов кардинала: Ришелье любил порой пролить на голову провинившегося ледяной душ, чтобы затем, дав прочувствовать вину и раскаяние, вполне благосклонно убедить в своем расположении. Разумеется, это не касалось по-настоящему серьезных проступков…
      – Нужно признать, что вам повезло, господа, – сказал Ришелье почти весело. – Причем дважды. В первый раз – поскольку вы не провалили моего поручения, а всего лишь допустили неосмотрительность, действуя на свой страх и риск. Во второй раз – когда вы ушли живыми из того дома. Будь на месте Гастона кто-то более решительный, он, не колеблясь, прикончил бы вас там же с помощью Винтера – в самом деле, кто осмелится поставить перед судом Сына Франции? На ваше счастье, его высочество все же трусоват. Он способен лелеять самые, дерзкие и подлые замыслы, но когда речь заходит о том, чтобы своей собственной рукой избавиться от ненавистного ему человека, господин герцог всегда отступает… Его отец, Генрих Наваррский, вряд ли колебался бы в подобной ситуации. Так что вам крупно повезло, вы остались живы…
      Чуточку осмелев, Каюзак проворчал:
      – Кто же знал, что там этот чертов принц…
      – Каюзак! – укоризненно воскликнул Ришелье. – Вы только что дважды совершили непростительный промах: во-первых, упомянули вслух о враге рода человеческого в присутствии облеченной духовным саном особы, а во-вторых, употребили по отношению к Сыну Франции совершенно неподобающий эпитет… Будьте любезны впредь выбирать слова… – и кардинал вновь улыбнулся. – Должен вам сказать, господа, что порой даже отрицательный результат способен дать очень полезные сведения. Не хочу, чтобы вы решили, будто я не сержусь вовсе. Я, право, сердит на вашу несообразительность и неосмотрительность. Но отдаю себе отчет, что даже если бы вы приволокли Винтера к полицейскому комиссару, его все равно пришлось бы отпустить очень скоро.
      – Почему? – вырвалось у всех троих практически одновременно.
      – Потому что эти ваши лакеи все равно не сошли бы за убедительных свидетелей, – отрезал Ришелье. – Имеется печальный опыт… Кто поверит словам какого-то жалкого простолюдина, особенно если у него самая подозрительная репутация? Показания лакеев – это безделица… Если бы обвинения можно было основывать только на этом, все было бы гораздо проще… Именно по этой причине, д'Артаньян, я не могу дать ход рассказу этой вашей девицы, сбежавшей от герцогини. Ну кто поверит какой-то деревенской простушке из Пикардии, утверждающей, что королева Франции занималась с ней непотребными вещами?! Гораздо больший вес имели бы показания, скажем, Мари де Шеврез, но это, как вы понимаете, нереально… Вот если бы удалось застать эту пару с поличным…
      – Вот это, монсеньёр, мне представляется вполне реальным, – сказал де Вард. – При усердных трудах…
      – Время покажет, – серьезно сказал Ришелье. – Госпожа де Ланнуа, приставленная мною к ее величеству, жаловалась, что королева что-то заподозрила и начинает ее избегать… Так вот, господа. С одной стороны, вы потерпели поражение. С другой же невольно узнали кое-что важное. Теперь мы знаем, что герцог Орлеанский, Мари де Шеврез и Винтер продолжают в самом сердечном согласии плести какие-то интриги. А это уже немало. Это позволяет заранее принять контрмеры, устроить капканы на иных тропках, мимо которых дичь ни за что не пройдет…
      – Монсеньёр… – произнес д'Артаньян.
      – Да?
      – У меня не укладывается в голове… Герцог прекрасно знает, что Винтер и герцогиня хотели от него избавиться, и тем не менее…
      Ришелье усмехнулся:
      – Боюсь, д'Артаньян, вам никогда не стать политиком – вы не умеете спокойно относиться к таким вещам, как это умеет герцог. Между прочим, нельзя исключать, что он сам готовил их устранение в тот самый миг, когда они планировали его смерть… Политика, д'Артаньян, и не более того… Здесь не бывает ни друзей, ни врагов… Ну хорошо, оставим это. Я пригласил вас, господа, не столько выволочки ради, сколько для того, чтобы дать поручение. И уж его извольте выполнить в точности! Никакие оправдания приниматься не будут. Вы обязаны победить, вам понятно? В таком случае прошу внимания. Завтра утром вы все трое, прихватив с собой должным образом вооруженных слуг, отправитесь в Кале. Там на судне, капитан которого мне всецело предан, вы отплывете в Англию. В Лондон. Миледи Кларик и Рошфор уже выехали туда и, скорее всего, прибудут в Лондон раньше вас, но это не беда. У вас в запасе еще несколько дней, и вы сможете спокойно прожить их в Лондоне, не вмешиваясь ни в какие авантюры… особенно это касается Каюзака. Вы меня поняли, Каюзак?
      – Конечно, монсеньёр, – смиренно проговорил великан. – Проживем спокойно… А потом?
      – Потом вам тоже не придется впутываться в авантюры, – спокойно сказал Ришелье. – Вам нужно будет, получив от миледи Кларик крохотную вещицу, которую можно спрятать в кулаке, доставить ее в Париж и передать мне в руки. В этой вещице – судьба королевы… Я объясню подробно. У меня нет от вас в данном случае никаких тайн – когда человек точно знает, что именно ему предстоит совершить, он прилагает все силы… А вам необходимо знать, ради чего вы рискуете головами… да-да, головами! Через неделю в парижской ратуше городские старшины устраивают бал для королевской четы. Королева обязана будет посетить это празднество. Один из приближенных его величества, – при этих словах на его губах появилась тонкая улыбка, – словно бы невзначай сумел навести короля на мысль, что ее величеству ради такого случая непременно следует надеть подарок супруга – алмазный аксельбант из двенадцати подвесок…
      – Но ведь они у Бекингэма! – воскликнул д'Артаньян, не сдержавшись.
      – Именно, – с улыбкой кивнул Ришелье. – У Бекингэма. Который непременно наденет это украшение, отправившись на бал, который вскоре будет дан в Лондоне, в королевском дворце Хэмптон-Корт. Нет нужны покушаться на все украшение – поднимется шум, задуманное провалится… Достаточно будет, если миледи Кларик, улучив момент, срежет с плеча герцога две-три подвески. Этого вполне достаточно. Король их сразу узнает, даже если их будет не двенадцать, а всего две… Теперь понятно, что именно вам предстоит доставить во Францию?
      – Безусловно, – сказал д'Артаньян, и двое других согласно склонили головы.
      – Будьте предельно осторожны, господа. Дело может оказаться смертельно опасным. О вашей поездке никто не знает… но окончательно быть уверенным в сохранении полной тайны невозможно. Без сомнения, королева уже встревожена. Она попытается послать к Бекингэму гонцов – это первое, что придет в голову любому в ее положении. Перехватить этих гонцов всех до одного – моя забота. А ваша задача – привезти подвески. И, повторяю, друзья мои, – осторожность, осторожность и еще раз осторожность! В некоторых отношениях ваша миссия даже более опасна, чем военный поход. По крайней мере, на войне имеются четко обозначенные боевые порядки, и вы открыто отвечаете ударом на удар… Здесь же для вас главное – не победить противника, не ответить на его удар, а доставить подвески в целости и сохранности, не опоздав к назначенному дню, иначе все усилия пойдут прахом. Бекингэм – некоронованный владыка Англии, если он обо всем узнает и решит вам помешать, он сможет распоряжаться на этом туманном острове, словно сам король… Да и во Франции, на обратном пути, вы можете столкнуться с неожиданностями. Я ничего еще не знаю точно, но предпочитаю заранее предполагать самый худший оборот дела. Если так и произойдет, человек заранее готов к худшему и не потеряет времени даром, а если страхи окажутся преувеличенными – что ж, тем лучше… Вам все понятно, господа? В таком случае отправляйтесь по домам и собирайтесь в дорогу втайне от всех. Не ввязываться в поединки, даже если вас сбежится оскорблять весь Париж! Ясно вам? Вы с этой минуты не принадлежите себе. Если вопросов все же будет не избежать, придумайте что-нибудь убедительное – едете к родственникам в провинцию, отправляетесь покупать лошадей, приглашены в гости живущими вдалеке от Парижа друзьями… Хлопоты о наследстве, роман с замужней дамой… Все, что вам на ум взбредет. Лишь бы никому и в голову не пришло, что вы уезжаете по моему поручению, что вы уезжаете в Англию… – И лицо кардинала вновь стало суровым, а его взгляд по-настоящему ледяным. – Только победа, господа! Только победа…

      – Сударь, – осторожно сказал Планше, принимая от хозяина красный плащ. – Что-то у вас лицо печальное… Вы, часом, не попали ли в немилость к кардиналу?
      – С чего ты взял? – устало спросил гасконец.
      – У нас же, у слуг, тоже есть глаза и уши… Мы-то слышали, как в том доме палили из пистолета… Ясно было, что не получилось у вас что-то, и его высокопреосвященство мог разгневаться…
      – Ну, не все так мрачно… – сказал д'Артаньян и решительно распорядился: – Планше, собирайся в дорогу. Вычисти мою шпагу, проверь пистолеты и свой мушкет… В общем, все, как в прошлый раз. Мы уезжаем с рассветом.
      – Опять в Нидерланды, сударь?
      – На сей раз в Англию, – сказал д'Артаньян, понизив на всякий случай голос чуть ли не до шепота. – Но не проболтайся смотри…
      Он невольно окинул комнату быстрым взглядом. Стены здесь были солидные, сложенные из камня, не то что перегородки в доме на улице Вожирар, которые без труда можно проткнуть кинжалом, после чего смотреть и слушать, сколько душеньке угодно. И под дверями никто вроде бы не подслушивает – его комнату отделяла от коридора небольшая прихожая, куда никто не мог прокрасться незамеченным. Но все же он повторил тихонько:
      – Не болтай, смотри у меня! За дело, Планше, за дело… И не забудь сходить в конюшню, посмотреть лошадей – подковы проверь, спины и все прочее… Живо!
      Планше вышел, не выказав ни малейших признаков удивления, – за время службы у гасконца, пусть и не особенно долгое, он уже успел привыкнуть к самым неожиданным поворотам судьбы и непредсказуемым сюрпризам…
      И почти сразу же в дверь осторожно, почтительно постучали. Вошла служанка и, теребя фартук по свойственной простолюдинкам привычке, сообщила:
      – Хозяйка просит вашу милость пожаловать для важного разговора прямо сейчас, если можете…
      – Хозяйка? – поднял брови д'Артаньян. – А что ей нужно?
      – Не знаю, ваша милость, мы люди маленькие… Просила пожаловать, говорит, вы ее обяжете до чрезвычайности… – Она оглянулась и доверительно прошептала, подобно многим своим товаркам, питая явную слабость к блестящим гвардейцам независимо от того, к какой роте они принадлежали: – Хозяйка, я вам скажу по секрету, сама не своя, чего-то стряслось у нее, плачет и плачет… Хозяин три дня как уехал неизвестно куда, и она насквозь расстроенная…
      Д'Артаньян задумчиво почесал в затылке. После известных событий красотка Констанция демонстративно его игнорировала – в тех редких случаях, когда им удавалось столкнуться лицом к лицу, проскальзывала мимо с задранным носиком и выражением явной неприязни. Любопытно, что же так резко переменилось в одночасье? Как бы там ни было, следует принять приглашение. Во-первых, до ужаса любопытно, что ей теперь понадобилось, а во-вторых, если он не пойдет, еще решит, чего доброго, что он испугался или совесть у него нечиста…
      – Передай, что я сейчас поднимусь, – сказал он без колебаний.
      Служанка, игриво вильнув взглядом и явно разочарованная тем, что не последовало ни расхожих комплиментов, ни заигрываний, вышла. Чуточку подумав, д'Артаньян все же не стал снимать шпагу – неловко, конечно, идти вооруженным даже не к хозяину, а к хозяйке дома, но береженого бог бережет. Он успел уже убедиться, что его враги в средствах не церемонятся…
      За окнами уже смеркалось, и на крутой лестнице было темновато, но убийцы там, безусловно, не смогли бы укрыться незаметно. Да и в хозяйской гостиной им просто-напросто негде было бы спрятаться – д'Артаньян моментально в этом убедился, окинув комнату сторожким взглядом.
      Констанция порывисто подалась ему навстречу:
      – Как хорошо, что вы все-таки пришли! Благодарю вас…
      – Гвардеец на призыв очаровательной женщины всегда откликнется, – сказал д'Артаньян выжидательно, не сводя с нее глаз.
      – Но вы ведь, наверное, думаете, что я – ваш враг…
      – Помилуйте, Констанция, с чего вы взяли? – пожал он плечами.
      У нее был печальный и растерянный вид, в огромных прекрасных глазах стояли слезы, одежда в некотором беспорядке – корсаж зашнурован небрежно, обрамлявшие вырез платья кружева помяты, манжеты не застегнуты. Она определенно пребывала в самых расстроенных чувствах, но даже в таком состоянии была, надо признать, чертовски соблазнительна, так что гасконец, и до того взиравший на нее отнюдь не равнодушно, и на этот раз откровенно залюбовался. Потом, правда, вспомнил обо всех странностях, связанных с этой красавицей. И довольно холодно спросил:
      – Что у вас случилось?
      – Посмотрите, нас не подслушивают?
      «Многообещающее начало», – подумал д'Артаньян, но сговорчиво подкрался к двери на цыпочках и, прислушавшись, решительно мотнул головой:
      – Нет, не похоже. Она ушла.
      – Ну да, я ее отпустила, но с герцогиней никогда неизвестно, у нее повсюду шпионы…
      «Еще лучше, – подумал гасконец, заинтригованный. – Как выразился бы монсеньёр, интрига приобретает интерес…»
      И спросил с самым простодушным видом:
      – Любопытно бы знать, какую герцогиню вы имеете в виду? Их в Париже преизрядное количество…
      – А вы не догадываетесь?
      – Откуда? – пожал он плечами. – Мы, гасконцы, простодушны и наивны, как дети малые, нам самые простые вещи растолковывать приходится по три раза…
      Констанция с упреком глянула на него сквозь слезы, так жалобно и беспомощно, что д'Артаньян ощутил легкий укол совести.
      – Вы надо мной насмехаетесь, правда?
      Как-никак это была слабая женщина, ничем пока что не навредившая ни ему, ни его друзьям. Внешность, конечно, обманчива, а женское коварство общеизвестно – но совершенно непонятно пока, в чем тут коварство…
      – У меня и в мыслях не было ничего подобного, Констанция, – сказал он мягко.
      – Ну тогда вы, значит, мне не доверяете… Это и понятно. Кто я такая, чтобы заслужить ваше доверие? Интриганка и подручная заговорщиков…
      Она была такой несчастной, что любой мужчина охотно бы взялся ее пожалеть.
      – Как вам сказать… – произнес д'Артаньян, взвешивая каждое слово. – По совести говоря, у меня язык не повернется обвинять вас в соучастии в каком-либо заговоре. Тот единственный заговор, в котором вы на моих глазах принимали самое деятельное участие, касался, помнится, отнюдь не политики…
      Она вскинула заплаканные глаза:
      – Ну да, конечно… Это же были вы… Мне потом сказали… Ах, если бы вы знали, как она на вас зла!
      – Герцогиня де Шеврез или королева? – небрежно уточнил гасконец.
      – Герцогиня, конечно… Вы разбили в прах все ее надежды. Она жаждет вам отомстить… И, боюсь, мне тоже…
      – А вам-то за что? – серьезно спросил д'Артаньян. – Вы же ни в чем не виноваты…
      – Шевалье, садитесь, я вас прошу, и поговорим откровенно… Дайте слово, что сохраните наш разговор в тайне…
      – Охотно, – сказал д'Артаньян. – Если только, – добавил он предусмотрительно, – если только речь не пойдет о каком-нибудь политическом заговоре…
      – О, что вы! Речь идет исключительно о моей участи. Я всерьез опасаюсь, что она решила от меня избавиться…
      – Наша очаровательная Мари? – с большим знанием вопроса спросил д'Артаньян.
      – Кто же еще…
      – Почему вы так думаете?
      Констанция попыталась ему улыбнуться:
      – Мне неловко говорить с мужчиной об иных вещах…
      – Но вы же сами меня позвали, – сказал гасконец, заинтригованный еще более и, кроме того, рассчитывавший выведать что-то полезное для кардинала. – Констанция, я ведь служу кардиналу, а значит, в некотором смысле, тоже чуть ли не духовное лицо… Можете мне довериться, слово дворянина.
      «Браво, д'Артаньян, браво! – мысленно похвалил он себя. – Если меж ней и герцогиней и в самом деле возникли трения – а все к тому подводит, – то, быть может, мы сможем рассчитаться за поражение на улице Вожирар… Только бы не вспугнуть ее и вызвать на откровенность…»
      – Во всем, что касается лично вас, Констанция, я обещаю не только свято хранить тайну, но и помочь при необходимости, чем только смогу, – сказал он насколько мог убедительнее и мягче. – Вы молоды и очаровательны, если вас запутали в чем-то грязном, лучше всего попросить совета у надежного человека и просить о помощи…
      – Я только этого и хочу!
      – Вот и прекрасно, – сказал д'Артаньян, чувствуя себя хитрейшим дипломатом школы Ришелье. – Расскажите же без ложной стыдливости.
      Констанция, прикусив губу, рассеянно вертела на пальце перстень с большим карбункулом , по виду старинный и дорогой. Столь ценную вещь простая галантерейщица могла получить исключительно в подарок и никак иначе. Красивым девушкам, сколь бы низкого происхождения они ни были, мужчины часто и охотно делают и более дорогие подарки…
      – Мне стыдно, правда… – проговорила она неуверенно, бросая на гасконца из-под опущенных ресниц быстрые взгляды, то растерянные, то лукавые. – Вы так молоды и красивы, вы мне всегда нравились… Кто бы мог подумать, что придется перед вами исповедаться…
      – Служба кардинала – это служба духовного лица, как ни крути, – пустил д'Артаньян в ход уловку, уже однажды приведшую к успеху.
      – Ну что же, если иначе нельзя… Вы позволите, я не буду зажигать лампу? В полумраке, когда ваше лицо видно плохо, мне гораздо легче…
      – Ради бога, как вам будет удобнее…
      – Вы вряд ли меня поймете…
      – Я попытаюсь, – заверил д'Артаньян.
      – Вам трудно будет меня понять… Дело даже не в том, что вы – мужчина. Вы – дворянин, человек благородный, наделенный немалыми правами и привилегиями уже в силу самого происхождения. Вы просто не в состоянии представить, как тяжело быть простолюдинкой…
      – Констанция, право же, я лишен предрассудков, – сказал д'Артаньян мягко. – Все люди, независимо от происхождения, одинаково чувствуют и радость, и боль…
      – Спасибо, вы чуткий человек… Но все равно вам трудно понять. Простолюдинке вдвойне тяжело, если она красива… Боже мой, как я, дуреха, была счастлива, когда получила работу во дворце! В гардеробе самой королевы! Это было, как в сказке, честное слово. Только очень быстро выяснилось, что на сказку это ничуть не похоже. Чуть ли не каждый знатный и титулованный господин обращается с тобой, как с вещью, которую может использовать по своему усмотрению и первой прихоти в любой момент, как стол или стул… – Она тихонько всхлипнула. – Когда меня в первый раз прямо в Лувре, в укромном уголке, затащил на кушетку человек, которого я не могу вам назвать, мне казалось, что жизнь кончена, что осталось после всего этого броситься вниз головой в Сену… Но не получилось, знаете ли. Не хватило духа, да и грешно кончать с собой… Потом были другие. И все бы ничего, люди смиряются и с худшим, но… Я однажды оказалась не просто в постели, а в спальне королевы Франции… Избавьте меня от подробностей, это настолько стыдно и грязно, что я ничего больше не скажу… И герцогиня… Однажды она вызвала меня к себе на улицу Вожирар и затащила в постель настолько бесцеремонно, что я до утра потом проплакала… Самое грустное, что им это понравилось, обеим понравилось, что я так и не смогла привыкнуть, что меня нужно брать чуть ли не силой… А ведь я – обыкновенная женщина, сударь. То, с чем смиряются веселые девицы, меня не прельщает. Я хотела бы иметь друга… вроде вас… но это совсем другое дело, правда? Когда ты замужем за старым и бессильным чурбаном…
      – Пожалуй, вы совершенно правы, Констанция, – сказал д'Артаньян, приятно польщенный кое-какими ее фразами. – Это совсем другое дело, вполне житейское…
      – Вот видите, вы понимаете… А они превратили меня в шлюху, вынужденную обслуживать всех, кому этого только захочется. И все бы ничего, бывает и хуже, но… Надо вам знать, что королева и герцогиня де Шеврез находятся…
      – В весьма своеобразных отношениях, – закончил за нее д'Артаньян. – Я знаю.
      – Вот и прекрасно, вы меня избавляете от грязных подробностей… Случилось то, что частенько случается – правда, в другом составе действующих лиц. Королева со временем стала предпочитать мое… общество и совершенно охладела к герцогине. А значит, герцогиня стала понемногу утрачивать влияние на нее…
      – Черт побери! – воскликнул гасконец. – Насколько я знаю милую Мари, она должна вас возненавидеть!
      – Так и случилось, шевалье, – печально подтвердила Констанция. – Именно так и случилось… В конце концов она уже не смогла эту ненависть скрывать, особенно после того, как провалился заговор и она не заняла того положения, на какое рассчитывала… Позавчера мы поссорились, и она в лицо мне заявила, что непременно сживет со света за то, что я оттеснила ее от королевы, как она выразилась. Она судит всех по себе и полагает, что я делала это нарочно, чтобы самой стать фавориткой и занять ее место…
      – Типичный для герцогини ход мыслей, – сказал д'Артаньян задумчиво.
      – Ну да, что мне вам объяснять, вы сами уже успели ее хорошенько изучить и представляете, чего от нее ждать… Как по-вашему, я напрасно паникую или мне грозит вполне реальная опасность?
      – Вернее всего будет последнее, – сказал гасконец.
      – Вот видите! Теперь, смею думать, вы понимаете мое положение! Королева ни за что меня не отпустит от своей персоны… но чем дальше, тем больше злится герцогиня. Если уж она вслух поклялась со мной рассчитаться…
      – Дело серьезное, – заключил д'Артаньян. – Вам нужна помощь…
      – Боже! – порывисто воскликнула Констанция – Значит, я в вас не ошиблась! Вы мне поможете!
      «Неплохо, – подумал д'Артаньян холодно и отстраненно. – Сначала ко мне перебежала эта пикардийская простушка, теперь в сетях оказалась рыба посолиднее. Пусть она и простая галантерейщица, но кое в чем может оказаться просто бесценной помощницей для кардинала. Это именно то, о чем он говорил – застать врасплох! Нет уж, на сей раз я не буду ничего предпринимать самостоятельно. Расскажу обо всем произошедшем монсеньёру, а уж он со свойственным ему искусством сможет придумать ход…»
      – Вы поможете мне?
      – Конечно, – сказал д'Артаньян. – И не только я. Видите ли, есть люди, не в пример могущественнее меня, которые с превеликой охотой примут в вас участие. Скажу вам больше: эти люди способны защитить и укрыть вас даже от гнева королевы, не говоря уж о герцогине де Шеврез…
      – Я, кажется, понимаю. Это…
      – Тс-с! – приложил палец к ее губам д'Артаньян, накрепко усвоивший иные кардинальские поучения. – Никаких имен! Даже у стен могут быть уши! Ваши слуги…
      – Я их всех отпустила до утра.
      – А ваш муж… Он, кажется, уехал?
      – Да, его не будет в Париже еще самое малое неделю, мы одни во всем доме, если не считать вашего слуги…
      – Ну, он малый надежный, – сказал д'Артаньян уверенно. – И все же избегайте имен. Достаточно знать, что я вам непременно помогу… Вот черт! Завтра утром мне придется уехать…
      – Надолго?
      – На несколько дней, – самым естественным тоном сказал д'Артаньян. – В Нанте умер мой двоюродный дядюшка, и мне нужно уладить дела с наследством. Небольшое наследство, признаться, но для гвардейца, живущего исключительно на жалованье, и это лакомый кусочек…
      – Значит, вы не сможете мне помочь?
      – Ну что вы, Констанция, я же дал слово! Завтра утром, перед тем, как пуститься в дорогу, я непременно поговорю о вас с… с одним серьезным человеком. И после этого все ваши беды и треволнения закончатся, слово дворянина и гвардейца кардинала!
      – Боже мой, шевалье д'Артаньян, вы и не понимаете, какой камень сняли у меня с души…
      И очаровательная Констанция бросилась ему на шею, бессвязно шепча на ухо какие-то слова благодарности, плача и смеясь одновременно. Гордый очередной победой над известным противником – пожалуй, он отплатил за улицу Вожирар быстрее, чем рассчитывал! – гасконец даже не сделал попытки разомкнуть обвившие его шею две изящных ручки, усердно внушая себе, что он это делает не из каких-то там низменных причин, а исключительно для пользы дела, ради того, чтобы не спугнуть чрезмерной холодностью перебежчика из вражеского стана, способного оказать воистину неоценимые услуги.
      Изящные ручки обвивали его шею, прерывистый шепот щекотал ухо, прядь пушистых волос упала на щеку… Д'Артаньян добросовестно попытался утешить молодую очаровательную женщину, перенесшую столько невзгод и тягот. Он и сам, честное слово дворянина, совершенно не заметил, как так получилось, что в один прекрасный момент его собственные руки, оказалось, действуют сами по себе, будто наделенные разумом и желаниями, – правая, вот те на, уже давненько обнимала тонкую талию обворожительной Констанции, а левая, ну надо же, не только с большой сноровкой расшнуровала корсаж, но и успела, выражаясь военным языком, провести самую энергичную и тщательную разведку местности, изучая те возвышенности, которых были лишены эти чертовы Нидерланды – те Нидерланды, что относятся к чисто географическим понятиям. Констанция нимало ему не препятствовала, наоборот, прильнула к его губам, и надолго. А оторвавшись, жарко прошептала:
      – Вот это совсем другое дело… Это то, чего я сама очень хочу… Отнесите меня в спальню, милый Шарль…
      Мало найдется дворян, способных не выполнить тотчас столь ясный и недвусмысленный приказ, если он исходит от очаровательной молодой женщины, не питающей монашеской строгости нравов. Таковы уж прихотливые зигзаги мужской логики, особенно когда речь идет о молодых пылких гасконцах с буйной фантазией. Какая-то частичка сознания напоминала д'Артаньяну, что он влюблен в другую и всерьез, но, заглушая этот слабый голосок, уверенно прозвучал извечный мужской пароль: «ЭТО СОВСЕМ ДРУГОЕ ДЕЛО!», поддержанный могучим девизом на невидимом знамени: «ОДНО ДРУГОМУ НЕ ПОМЕХА!»
      А вскоре, когда он опустил красавицу на широкую, основательную супружескую кровать, стало и вовсе некогда прислушиваться к слабеющему голоску совести, заглушенному более сильными противниками – молодостью, бесшабашностью, легкомыслием и воспоминанием о том, что любимая женщина не спешит ответить на его чувства. В подобном положении оказывались тысячи мужчин с начала времен – и наш гасконец не нашел в себе сил стать исключением.
      Она была хороша, пылка и покорна всем его желаниям – и в полумраке спальни, освещенной лишь бледной полосочкой лунного света, разыгрались сцены, способные, пожалуй, удручить почтенного г-на Бонасье, несмотря на высказанное им самим неосмотрительное желание смириться с наличием у молодой жены любовника, чем если бы она и далее участвовала в политических заговорах. Подобные пожелания высказываются лишь для красного словца, а на деле ввергают говорящего в уныние…
      Однако то, о чем галантерейщик не знал, повредить его самочувствию, безусловно, не могло. И молодые люди со всем нерастраченным пылом долго предавались, быть может, и предосудительным, но, безусловно, естественным забавам, осуждаемым церковью и общественным мнением далеко не так яростно, как некоторые другие, свойственные, как выяснилось, и титулованным особам, и даже коронованным…
      В прекрасной Констанции д'Артаньян нашел столь великолепную любовницу, что при одной мысли о завтрашнем расставании и путешествии на туманный остров к извечным врагам Франции становилось тягостно и уныло. И потому он продолжал атаки, пока этому не воспротивилась человеческая природа.
      Они лежали, обнявшись, обессиленные и довольные, – и, весь во власти приятной усталости, гасконец подумал-таки трезво, что он, пожалуй, заслужит благодарность кардинала за столь неожиданную победу над коварным противником. Кое-какие подробности его высокопреосвященству нет нужды сообщать: монсеньёр как-никак – духовное лицо, и следует соблюдать по отношению к нему определенные условности, исключительно из благовоспитанности…
      – Хотите вина, Шарль? – спросила Констанция, проворно зажигая лампу в изголовье постели.
      – Честное слово, не хочется что-то, – сказал д'Артаньян, решив таким образом хотя бы в малости соблюсти воздержание. – Куда вы, останьтесь…
      Однако Констанция выскользнула из постели и, одернув тончайший батистовый пеньюар, совсем было направилась в дальний угол спальни, к столику, где стояла пара бутылок…
      «С каких это пор в спальню приносят вино заранее, еще не зная, пригодится ли оно?» – трезво подумал д'Артаньян, но тут же забыл об этом, всецело поглощенный достойным внимания зрелищем: стройная молодая красавица в тончайшем пеньюаре, озаренная ярким светом лампы, падавшим на нее так, что батист просвечивал, как прозрачнейшее богемское стекло…
      Он проворно протянул руку и ухватил край пеньюара.
      – Шарль, оставьте! Я все же налью вам стакан вина…
      В свете лампы сгустком крови сверкнул крупный карбункул на ее тонком пальце. Она попыталась высвободиться, но гасконец не пускал: ощутив прилив сил, он твердо намеревался, оставив вино на потом, повторить кое-что из случившегося недавно…
      Молодая женщина рванулась всерьез.
      Гасконец держал тонкую ткань крепко.
      Послышался тихий треск, батист разорвался и сполз с ее плеч, открыв пленительное зрелище…
      Пленительное?!
      – Боже милостивый! – вскричал д'Артаньян, замерев на постели в совершеннейшем оцепенении, пораженный в самое сердце.
      На ее круглом белоснежном плече гасконец с невыразимым ужасом увидел позорную отметину, без сомнения, наложенную рукой палача, – чуть стертое, но вполне отчетливо видимое клеймо, крылатого льва. Клеймо, безусловно, было не французским – во Франции преступниц метят цветком лилии, – но это ничего не меняло…
      Констанция обернулась к нему уже не как женщина – она сейчас напоминала раненую пантеру. В каком-то невероятно ясном озарении ума гасконец вдруг подумал, что никогда не видел ее плеч прежде, – даже тогда, в Лувре, когда она лежала в объятиях англичанина, не позволила ему обнажить плечи…
      – Ах ты, мерзавец! – прошипела она голосом, мало напоминавшим человеческий. – Надо ж тебе было…
      Во мгновение ока подняв крышку стоявшей рядом с лампой шкатулки, она выхватила оттуда стилет с длинным тонким лезвием и, переступив через окончательно свалившийся пеньюар, бросилась на постель к д'Артаньяну – обнаженная, с исказившимся гримасой нечеловеческой злобы лицом, с оскаленными зубами и горящими глазами.
      Как ни был храбр гасконец, даже для него это оказалось чересчур – он шарахнулся к стене, словно спасаясь от разъяренного зверя, каким, впрочем, красавица Констанция сейчас и казалась, растеряв все человеческое…
      Неизвестно, чем бы все кончилось, но дрожащая рука д'Артаньяна нащупала эфес шпаги – перевязь висела на спинке кресла. Ощутив под пальцами знакомый предмет, он обрел толику уверенности – и проворно выхватил клинок из ножен, не сомневаясь, что речь сейчас идет о жизни и смерти.
      – Я не виновата, – сказала Констанция быстрым, горячечным шепотом. – Надо ж было вам, Шарль… Ничего не поделаешь, придется вам умереть… Никто не должен этого видеть…
      Она надвигалась с искаженным лицом, выжидая удобный момент для удара, – но д'Артаньян, очнувшись от наваждения, уже поднял шпагу и, не колеблясь, приставил острие к ее груди.
      Ее ярость была столь безоглядна, что она в первый момент попыталась добиться своего – и отодвинулась, лишь когда острие оцарапало ее белоснежную кожу и пониже ключицы выступила алая капелька крови, набухшая так, что стала величиной с карбункул на ее пальце.
      Констанция не отказалась от своего смертоубийственного замысла – она просто зорко выжидала подходящего для нападения момента. Губы ее кривились, лицо свело жуткой гримасой, в ярком свете лампы крылатый лев на плече стал еще более четким, хотя с ним, несомненно, долго и упорно пытались разделаться, свести какими-то притираниями…
      Гасконец понял, что пора самым решительным образом плюнуть на предрассудки и вульгарнейшим образом спасаться бегством – добраться до нижнего этажа, до своей комнаты, где дверь запирается изнутри, где есть пистолеты и мушкеты, где поддержит верный Планше. Она не лгала в одном: что дом пуст. Пребывай сейчас поблизости какие-то ее сообщники, они непременно прибежали бы на шум – но никто так и не вломился, и она никого не призывала на помощь…
      – Успокойтесь, моя красавица, успокойтесь! – воскликнул д'Артаньян с обычной своей насмешливостью, делая финты шпагой. – Иначе я нарисую на ваших щечках по такой же крылатой кошечке – не столь мастерски, но старательно…
      – Чтоб ты сдох! – крикнула Констанция, стоя на коленях посреди постели и яростно высматривая момент для удара.
      – Неудачное пожелание, – откликнулся д'Артаньян, потихонечку продвигаясь к самому краю постели, опуская с нее одну ногу, потом другую. – Не в мои юные годы думать о смерти… Интересно, чей это герб, крылатый лев? Что-то такое в голове крутится… Не возьму в толк, где это вас так украсили… Не подскажете, за что?
      – Чертов гасконец!
      – Удивительно точное определение, – сказал д'Артаньян, мало-помалу продвигаясь вдоль стены к выходу. – Ничего не имею против, когда оно звучит из уст врага… Эй, эй, поосторожнее, красотка! Иначе, богом клянусь, проткну, как утку на вертеле!
      Не было ни времени, ни возможности подбирать одежду – и он, нагой, как Адам, упорно продвигался к двери. Констанция следовала за ним на некотором расстоянии, как сомнамбула, порой пытаясь резким броском зайти слева или справа, – но гасконец, чьи чувства обострились от смертельной угрозы, вовремя замечал все эти попытки и пресекал их молниеносными выпадами.
      – Напрасно, моя прелесть, – хрипло выговорил он, поводя клинком. – В этой забаве тебе ни за что не выиграть. Нет должного навыка, уж прости за откровенность…
      – Ты умрешь, скотина!
      – Все мы когда-нибудь умрем, – философски ответил д'Артаньян. – Но мне, откровенно говоря, будет приятнее, красотка, если первой будешь ты, уж извини на худом слове… Стоять! Я не шучу! Это не тот случай, когда гасконец будет щадить женщину! Стой, говорю, ведьма чертова, проткну ко всем чертям!
      Констанция неотступно следовала за ним растрепанной фурией, высоко подняв руку с кинжалом.
      – Черт возьми… – бормотал гасконец себе под нос, – в чем-чем, а уж в геральдике дворянин обязан быть силен, даже такой беарнский неуч, как я… Что-то мне напоминает эта крылатая кошка, определенно… Геннегау… нет, с чего бы? Ага! Венеция! Клянусь спасением души, Венеция! Это венецианский герб!
      Ее лицо, и без того страшное, исказилось вовсе уж жутко, и гасконец понял, что определил верно.
      – Волк меня заешь, красотка, со всеми потрохами! – воскликнул он, крест-накрест рассекая воздух перед собой свистящими взмахами клинка, чтобы удержать эту фурию от новой атаки. – Похоже, ты в свое время неплохо провела время в Венеции, и, судя по старому клейму, в самые что ни на есть юные годы! Чем же ты так допекла тамошние власти, что они решили тебя этак вот почествовать?
      – Я до тебя непременно доберусь, мерзавец! – выдохнула Констанция сквозь пену на губах. – И до твоей девки тоже!
      – Попробуй, – сказал д'Артаньян хладнокровно, спиной вперед вываливаясь в дверь. – Но предупреждаю, что кончится это для тебя самую малость похуже, чем в Венеции…
      На лестнице было темно, ее скупо освещал лишь серебристый лунный свет. Упасть – значило погибнуть, Констанция неотступно следовала за ним, показалось даже, что в полумраке ее глаза светятся, как у волка из гасконских лесов.
      Осторожно нащупывая босыми подошвами ступеньки, морщась, когда их щербатые края царапали кожу, держась левой рукой за перила, д'Артаньян осторожненько спускался спиной вперед, время от времени вертя головой, чтобы не застали врасплох возможные сообщники. Но он достиг первого этажа, так и не увидев никого третьего, – положительно, она не лгала, что отпустила слуг…
      Когда она увидела, что добыча ускользает, взвыла, как безумная.
      – Мерзавец! Негодяй! Кардинальский прихвостень! С кем ты вздумал тягаться, гасконский дикарь? Вам все равно не выиграть – ни вашему чертову Ришелье, ни тебе, ни прочим!
      – Ого! – с ухмылкой воскликнул д'Артаньян, заведя левую руку за спину и нащупывая дверь прихожей. – Что-то мне начинает казаться, что не в клейме даже дело! Что ты мне наврала, будто раскаялась и хочешь сбежать от своих дружков-подружек! Не подскажешь ли, что задумала?
      – Не всегда же тебе будет так везти, негодяй, как сегодня! – завопила Констанция, швыряя в него случайно оказавшимся на лестнице цветочным горшком.
      Д'Артаньян вовремя уклонился, и горшок с грохотом разлетелся вдребезги, ударившись о дверь его квартиры. Она чуть приотворилась, и в щелочке показалось удивленное лицо Планше.
      – Черт возьми, ты точно что-то замышляла! – вскричал д'Артаньян. – Слава Венеции! Да здравствует Венеция!
      И, не теряя времени, проскочил в дверь, вернее, протиснулся мимо остолбеневшего Планше. Оттолкнув замершего в изумлении слугу, побыстрее задвинул засов.
      – Сударь… – пробормотал заспанный слуга. – Вы что, поссорились с дамой? Я думал поначалу, когда поднялся тарарам, что это муж некстати вернулся, хотел бежать на помощь, но решил, что встревать как-то негоже, уж с одним-то замшелым галантерейщиком вы справитесь, это не поганец Бриквиль… А тут что-то другое…
      Послышался глухой удар – это Констанция, вне себя от ярости, попыталась пробить стилетом внушительные доски толщиной в ладонь, что ей, разумеется, не удалось. Судя по звукам и донесшимся проклятиям, она лишь сломала стилет. Планше покрутил головой:
      – Этакого, сударь, я не видел даже у вас на службе… Что вы ей такое сделали, что она головой дверь прошибить пытается?
      Д'Артаньян, чувствуя ужасную слабость, опустил руку со шпагой и, стоя посреди прихожей голый, словно Адам до грехопадения, устало распорядился:
      – Планше, быстро принеси какую-нибудь одежду, пистолеты и мушкет. Придется нам с тобой до утра проторчать тут в карауле. Клянусь богом, нам нельзя глаз сомкнуть! Мало ли чего от нее можно ждать… Она сейчас на все способна…
      – Неужели, сударь, это мадам Бонасье?
      – Она самая, можешь не сомневаться. Только очень рассерженная, так что узнать мудрено…
      – Насилу узнал, право, показалось даже, что сумасшедшая с улицы забежала, а то и ведьма в трубу порхнула… Что там меж вами случилось, сударь, простите на неуместном вопросе? Это ж уму непостижимо… Видывал я у нас в Ниме разозленных баб, но такого… Видывал мегеру с поленом, видывал с граблями и даже с вилами, но все равно далеко им было до мадам Констанции… Что ж такого случиться могло?
      – Запомни, друг Планше, – наставительно сказал д'Артаньян, немного успокоенный тишиной за дверью. – Вот так вот и выглядит женщина, когда узнаешь ее по-настоящему страшную тайну… Ну, тащи одежду, пистолеты, берись за мушкет… У нас еще осталось анжуйское в погребце? Отлично, прежде всего неси бутылку, а вот стакана не надо, это лишнее…
      Выхватив у слуги откупоренную бутылку, д'Артаньян поднес горлышко к губам и осушил единым духом. Опустился на стул, все еще намертво зажимая в руке шпагу. Его стала бить крупная дрожь, и одеваться пришлось с помощью Планше.
      Слуга с бесстрастным видом принес и положил на стол пистолеты, разжег фитиль мушкета и выжидательно уставился на хозяина в ожидании дальнейших распоряжений.
      – Вот что, – сказал гасконец решительно. – Мы с тобой не успели еще нажить уйму добра, если собрать все мои вещи, получится парочка узлов, не больше. Да еще шпаги со стены…
      – Именно так, сударь, а у меня и того меньше, все в один узел войдет…
      – Собирай вещи, – распорядился д'Артаньян. – Хорошо, что мы на первом этаже сейчас, будем выбираться через окно, благо за квартиру заплачено за месяц вперед и мы свободны от долгов…
      – Сударь, вы не шутите?
      – И в мыслях нет, – серьезно сказал д'Артаньян. – Собирай вещи, выбрасываем узлы в окно и сами уходим тем же путем, уводим лошадей из конюшни… Лучше проторчать до утра на улице, рискуя, что нас примут за воров, чем оставаться под одной крышей с нашей любезной хозяйкой, когда она в столь дурном настроении.
      – Но, сударь?
      – Ты ее видел?
      – Видел…
      – Вот то-то. Собирай вещи, проворно!
      – Сударь, я за вами готов в огонь и в воду, но объясните, наконец, что случилось…
      – У нее клеймо на плече, – тихо сказал д'Артаньян. – Нет, не французское – венецианское. Вид у него такой, словно его наложили довольно давно тому – и обладательница долго и старательно пыталась его свести всякими притираниями… Сейчас ей лет двадцать шесть… Она должна была натворить что-то серьезное, если ее заклеймили черт-те сколько лет назад… Совсем молоденькой…
      – Ваша правда, сударь, – вздохнул Планше. – За такие секреты и в самом деле могут глотку перерезать. Бегу укладываться…
      «Ей просто некого послать за сообщниками, – размышлял д'Артаньян, подойдя к двери и чутко прислушиваясь. – А сама она вряд ли рискнет бегать в одиночку по ночным парижским улицам. Несомненно, что-то опасное замышлялось – но что? Она отослала прислугу, заранее принесла в спальню вино – значит, и слезы, и мнимое раскаяние, и просьбы о помощи… Все было притворством… Но не зарезать же в постели меня она собиралась? А почему бы и нет? Бывало и такое, даже в Библии написано… Но какова хрупкая кастелянша! То-то у нее плечи всегда были старательно прикрыты, даже тогда, в Лувре… Когда вернемся из Англии, обязательно расскажу все монсеньёру, он что-нибудь да посоветует, а главное, дознается, за что в Венеции клеймят молодых девиц…»

      – Надобно вам знать, сэр, – говорил трактирщик, удобно расположившийся на скамье напротив д'Артаньяна, – что поначалу этот прохвост не был никаким таким герцогом Бекингэмом. Он был попросту Джордж Вилльерс, младший сын дворянина из Лестершира, и не более того, – обыкновенный сопливый эсквайр без гроша в кармане. Явился он во дворец при покойном короле, разодетый по последней парижской моде на последние денежки, – фу-ты, ну-ты, ножки гнуты! Много при дворе бывало прохиндеев, сами понимаете, возле трона они вьются, как, простите на скверном сравнении, мухи вокруг известных куч, – но такой продувной бестии до него еще не видывали, это вам всякий скажет. Уж не знаю как, но он быстренько втерся в доверие к королю, начисто вытеснил старого фаворита, графа Сомерсета, – и пошел в гору, и пошел, будто ему ведьмы ворожили, а то и сам Сатана! Глядь – а он уж виконт! Оглянуться не успели – а он еще и маркиз! Проснулись утром – а он уже герцог Бекингэм, извольте любоваться! Верно вам говорю, душу не продавши нечистой силе, этак высоко не вскарабкаешься… Хвать – и он уж главный конюший двора, или, по новомодному титулуя, главный шталмейстер… Как будто чем плох старый чин – «конюший», деды-прадеды не глупее нас были, по старинке господ сановников именуя… Шталмейстер! Этак и меня, чего доброго, обзовут как-нибудь по-иностранному, как будто у меня от этого окорока сочнее станут и служанки проворнее! Глядь-поглядь – а этот новоиспеченный Бекингэм уже главный лорд Адмиралтейства, то бишь, говоря по-вашему, военно-морской министр! Ах ты, сопляк недоделанный! Ведь, чтобы дать ему место, выгнали в отставку доблестного господина главнокомандующего английским флотом, разгромившего испанскую Великую Армаду! А знаете, чем он себя на этом посту прославил, наш Вилльерс? Да исключительно одной-единственной подлой гнусностью! Когда его карету обступили матросы и стали просить задержанного жалованья, он велел похватать зачинщиков и тут же на воротах вздернуть…
      В ярости он даже пристукнул кулачищем по столу, отчего жалобно затрещала толстая дубовая доска, а бутылка и стакан перед д'Артаньяном подпрыгнули и зазвенели. Трактирщик был правильный – высоченный, широкоплечий, с мощными ручищами, толстым брюхом, полнокровным лицом и зычным голосищем. Именно такие хозяева постоялых дворов вкупе с трактирами и служат наилучшей рекламой своему заведению – испокон веков повелось, что путешественник относится с подозрением к худому и хилому трактирному хозяину, потому что всякое ремесло требует от человека соответствующего облика. Кто пойдет лечиться к чахоточному доктору, кого развеселит унылый комедиант? Владелец постоялого двора просто-таки обязан быть огромным и громогласным, развеселить гостей шуткой и развлечь интересной беседой, чтобы гость был за ним, как за каменной стеной…
      Владелец заведения под вывеской «Кабанья голова», где остановился д'Артаньян, всеми вышеперечисленными качествами обладал в самой превосходной степени. Едва увидев его впервые, становилось ясно, что в комнатах у него порядок, воришки и карточные мошенники обходят трактир десятой дорогой – а что до гостей, то мало кто решится улизнуть, не заплатив…
      Так что д'Артаньян отнюдь не скучал в ожидании заказанного жаркого – хозяин бойко болтал по-французски и еще на парочке языков, так что гасконец уже узнал немало интересного об английских делах и высоких персонах. То ли хозяин «Кабаньей головы» был человеком отчаянной бесшабашности из тех, кто не следит за языком, то ли подобная вольность разговоров здесь была в обычае повсеместно – поначалу гасконец поеживался, слушая хозяина, ежеминутно ожидая, что нагрянет полиция и утащит в тюрьму хозяина за откровенное оскорбление земного величества, а его слушателей за невольное соучастие. Но время шло, а сбиры так и не появились – пожалуй, здесь и в самом деле можно было толковать вслух об иных вещах не в пример свободнее, нежели на континенте…
      – Бекингэм лебезил перед покойным королем, как самый подлый льстец! – гремел хозяин. – Себя он униженно именовал псом и рабом его величества, а короля – Его Мудрейшеством. Мудрейшество, ха! Наш покойничек, шотландец чертов, был дурак-дураком, и ума у него хватало исключительно на одно: выжимать денежки из подданных. Яков, чтоб его на том свете запрягли смолу возить чертям заместо клячи, торговал титулами и должностями, словно трактирщик – колбасой и вином. Мало того, он даже изобрел новый титул – баронета. Не было прежде никаких таких баронетов, а теперь – извольте любоваться! За тысячу фунтов золотом любой прохвост мог стать этим самым баронетом… Представляете, сколько их наплодилось? Кинь камень в бродячую собаку, а попадешь в баронета, право слово! Ну, а в Бекингэме он нашел себе достойного сообщника. Все королевство было в распоряжении фаворита, и его матушка, словно лавочница, продавала звания и государственные посты… Вам, сэр, не доводилось видеть Бекингэма? Жаль, вы много потеряли! Сверкает алмазами и прочими драгоценными самоцветами, что ходячая витрина ювелира, от ушей до каблуков…
      Д'Артаньян взглянул на украшавший его палец алмаз герцога и подумал: «Ну что же, лично мне доподлинно известен по крайней мере один случай, когда герцог без особого сожаления расстался с одним из своих немаленьких солитеров … А впрочем, если подумать, ему это ничего и не стоило, если верна хотя бы половина того, о чем рассказывает хозяин. Разве сам я испытываю горькие сожаления, давая Планше парочку су, чтобы сходил в трактир?»
      – Вот только все его алмазы не прибавят ему доброго имени, – продолжал хозяин. – Как был невеждой и безмозглым выскочкой, так и остался. Проходимец если и может чем похвастать, так это красотой и умением танцевать – но, воля ваша, а для мужчины и дворянина этого мало! Верно вам говорю, все дело даже не в Бекингэме, а в покойном короле Якове, тупице и обирале! А молодой наш король Карл ничуть не лучше, если не хуже. Вот его старший брат, принц Генрих, тот был совсем другой – многообещающий был юноша, тихий, благовоспитанный и ученый, не зря он у нас в Англии пользовался всеобщей любовью. Только так уж нам всем не повезло, что Генрих в девятнадцать лет простудился и умер от лихорадки – и на трон вскарабкался Малютка Карл, приятель Бекингэма по кутежам и авантюрам… Представляете, как эта парочка развернулась, заполучив королевство в полное и безраздельное владение? Вон там, за столиком у окна, сидит молодой джентльмен из хорошей семьи, я вас с ним сведу, если хотите, он многое может порассказать о дворцовых порядочках. Король наш только тем и занимается, что воюет с парламентом, потому что господа из парламента как могут мешают Малютке Карлу измышлять новые поборы. Но он все равно ухитряется стричь Англию, как овечку. Он, изволите видеть, ввел налог с водоизмещения корабля, налог с веса корабля и повышает эти налоги из месяца в месяц, как его душеньке угодно. У меня брат корабельщиком в Ярмуте, у него три судна, так что я-то знаю… Малютка возродил ненавистные всем законы об охране королевских лесов – и под шумок присвоил себе чужие леса, отобрав их у законных хозяев. А чего стоит история с «корабельными деньгами»! Король решил собирать деньги на содержание государственного флота не только с морских портов, как исстари повелось, но и со всех графств Англии и даже с дворян…
      – Налоги? – вскричал д'Артаньян, не на шутку возмущенный. – С дворян? Неслыханно! Это же дичайший произвол! В жизни не слышал, чтобы с дворян брали налоги!
      – И тем не менее, сэр… А тех дворян, что отказывались платить, бросали в тюрьму. Когда сэра Чемберса упекли за решетку, дело рассматривали двенадцать судей Суда по делам казначейства… И знаете, что они заявили? Что «корабельный налог» никак не может быть незаконным – потому что его придумал сам король, а король не может совершить ничего незаконного… Хорошенькое дельце?
      – Да уж куда гнуснее! – поддержал д'Артаньян с искренним негодованием. – Драть налоги с дворян – это уж последнее дело! Просто неслыханно, во Франции мне, пожалуй что, и не поверят…
      – Увы, сэр, увы… – печально сказал трактирщик. – С этаким королем и этаким фаворитом дела пошли настолько плохо, что многие честные англичане не могли больше жить в собственной стране. Они уплыли за море и основали колонию в Новом Свете, именуемом еще Америкой, в месте под названием Массачусетс. По совести вам признаюсь, я и сам подумываю порой: а не продать ли мне все нажитое и не податься ли в эту самую Америку? Поздновато вроде бы по моим годам, но, ей-же-богу, доведут! Честное слово, не раз уже говорил себе: а чем черт не шутит, вдруг да и ты, старина Брэдбери, в этой Америке, вдали от Малютки Карла с Бекингэмом, будешь чувствовать себя малость посвободнее? Это моя фамилия, Брэдбери, надобно вам знать, сэр, старинная и добрая фамилия, хоть ничем особенным и не прославленная, разве что толковым содержанием постоялых дворов из поколения в поколение. Говорят, там, в Массачусетсе, нехватка хороших трактирщиков – тут свои премудрости и хитрости, сэр, если кто понимает. Эх, так и подмывает попробовать… Страшновато плыть за море, ну да довели эти порядки вконец… Что, Мэри? Ага, сэр, готово ваше жаркое, сейчас я вам его с пылу, с жару предоставлю в лучшем виде, лишь бы по дороге его Бекингэм не отполовинил, с него, прохвоста, станется…
      И с этими словами он проворно направился на кухню, все еще возмущенно бурча что-то себе под нос. Оставшись без собеседника, д'Артаньян вновь принялся украдкой разглядывать трех господ за столиком в углу, давно уже привлекавших его внимание своей невиданной во Франции внешностью. Дело в том, что на всех трех дворянах – а это, судя по шпагам и горделивой осанке, были, несомненно, дворяне – вместо привычных штанов были надеты самые натуральные юбки, причем вдобавок коротенькие, не прикрывавшие колен.
      Чего-чего, а столь диковинного дива на континенте не водилось. Д'Артаньян уже знал, что это и были шотландцы – он слышал краем уха о их обычае рядиться в юбки, но считал, что моряки по своему обыкновению изрядно преувеличили.
      Оказалось – ничего подобного. Средь бела дня, в центре Лондона трое дворян как ни в чем не бывало расхаживали в куцых клетчатых юбках, и никто не обращал на них внимания, никто не таращился, не удивлялся – ну да, англичане к этому зрелищу уже привыкли… Поначалу д'Артаньян пофыркивал про себя, но потом как-то притерпелся. И все равно это зрелище – мужчины в юбках – изумляло его несказанно. У кого бы выяснить поделикатнее: может, у шотландцев женщины как раз в штанах ходят?
      Вообще-то, ступив на английскую землю, он испытал огромное разочарование. Неведомо откуда, но у него сложилось стойкое убеждение, что на этом туманном острове все должно быть не так. Он совершенно не представлял себе, как именно не так, но подсознательно ожидал, что все здесь будет совершенно иначе. Это ведь была Англия, населенная англичанами – загадочным для гасконца народом, исконным соперником и врагом Франции, о котором он еще в Беарне наслушался такого, что не брался отделить правду от вымысла…
      А оказалось, ничего особенного. Все почти такое же, как во Франции: дома и дороги, плетни и ветряные мельницы, кареты и дворцы, гуси и коровы, постоялые дворы и увеселительные балаганы, города и засеянные поля. Это то ли удивляло, то ли чуточку обижало нашего гасконца, ожидавшего чего-то необычного, иного, совершенно не похожего на все французское…
      А посему при виде шотландцев он не только изумился, но и словно бы утешился – было, было в Англии нечто диковинное, чудное, отыскалось-таки, не давши окончательно пасть душой от разочарования здешней обыденностью!
      Интересно, почему юбки у всех трех разных цветов? Означает ли это что-то или все дело во вкусе владельцев, именно такие расцветки выбравших? Как бы узнать поделикатнее? Не станешь же спрашивать прямо у них самих – эти господа, несмотря на юбки, выглядят записными бретёрами, а ему настрого велено избегать дуэлей и малейших ссор…
      Вернулся хозяин с дымящимся блюдом, распространявшим аппетитнейшие ароматы:
      – Вот ваше жаркое, сэр, останетесь довольны…
      Поблагодарив, гасконец посмотрел на указанный ранее хозяином столик. «Молодой джентльмен из хорошей семьи», способный кое-что порассказать о дворцовых порядках, весьма заинтересовал д'Артаньяна: в его положении не мешало бы побольше узнать о месте, где предстояло на сей раз выполнять роль тайного агента кардинала…
      Молодой человек и в самом деле чрезвычайно похож был на дворянина, как платьем, так и висевшей на боку шпагой. Вот человек, сидевший с ним за столом, выглядел значительно проще: пожилой, толстый, с огромной лысиной, обнажавшей высокий лоб, уныло опущенными усами – и без оружия на поясе. «Купец какой-нибудь, – в конце концов заключил д'Артаньян. – А то и книжник – вон, пальцы определенно чернилами перепачканы…»
      Оба незнакомца выглядели довольно мрачными, особенно лысый, – но гасконец, поразмыслив, все же решительно обратился к хозяину:
      – Как вы думаете, любезный Брэдбери, могу я присесть к этим господам за столик и побеседовать о том о сем? Это не будет поперек каких-нибудь ваших английских обычаев?
      – Да что вы, сэр, наоборот! – ободряюще прогудел хозяин. – На то и постоялый двор, на то и трактир – постояльцы и гости от скуки знакомятся, беседуют, выпивают… Я же говорил, этот молодой джентльмен о многом может порассказать…
      – А второй? – спросил д'Артаньян.
      – Второй? – хозяин задумчиво почесал в затылке растопыренными пальцами. – Отчего бы и нет, если вы интересуетесь театральным комедиантством… Вообще-то, он тоже из хорошей семьи, и у него есть свой герб. Но занимается он не вполне дворянским занятием – сочиняет для театра разные пьесы, трагические и комические. Зовут его Уилл Шакспур, но некоторые именуют его еще Шекспир и Шакеспар – у нас тут сплошь и рядом имена пишутся и произносятся и так, и сяк, и на разный манер, мой батюшка, что далеко ходить, значился в документах и как Брадбури, и как Бритбери… Да, а еще Уилл пишет стихи, или, как это у них поэтически именуется, – сонеты… Про любовь там, про страсть к даме и прочие красивости… Я-то сам не любитель этих самых сонетов, или, в просторечии, виршей, у меня другие пристрастия – голубей разводить, знаете ли… Но некоторым стихи нравятся, и даже знатным персонам, иные и сами виршеплетством грешат…
      – Поэт! – вскричал д'Артаньян с самым живейшим интересом. – Любезный Брэдбери, представьте меня этим господам немедля!
      У него моментально родился изумительный план, способный во многом помочь, – правда, следует признаться, что этот план не имел ни малейшего отношения к поручению кардинала, по которому они все прибыли в Англию. Речь тут шла о делах сугубо личного порядка…
      – Нет ничего проще, – пожал плечами хозяин. – Пойдемте.
      Он проворно проводил д'Артаньяна к столику мимо поглощенных разговором на совершенно непонятном наречии шотландцев и без обиняков сказал:
      – Вот этот господин хотел бы скоротать с вами время. Он дворянин из Франции, и зовут его Дэртэньен, очень приличный молодой человек… Вы не против его компании, сэр Оливер? А вы, Уилл?
      – Ничуть! – ответил за обоих молодой человек. – Садитесь, сэр, чувствуйте себя непринужденно. Хозяин, еще один стакан нашему гостю… Или он предпочитает пить вино?
      Д'Артаньян, стараясь делать это незаметно, потянул носом воздух, пытаясь определить, что за аромат распространяется от стоящей перед его новыми знакомыми раскупоренной бутылки с некоей желтоватой жидкостью, не похожей по цвету на любое известное гасконцу вино, – а уж в винах он понимал толк.
      Интересный был аромат, определенно принадлежащий спиртному напитку – что же еще могут подавать в бутылках? – но очень уж резкий, незнакомый и непонятный…
      – Все-таки, если не возражаете, господа, я хотел бы отведать то же, что и вы, – сказал он решительно. – Хозяин, принесите мне бутылку того же самого!
      Хозяин, такое впечатление, замялся – вопреки всем своим ухваткам опытного потомственного трактирщика.
      – Любезный Брэдбери, я же просил бутылку! – удивленно поднял на него глаза д'Артаньян.
      – Воля ваша… – пробормотал хозяин и очень быстро вернулся с бутылкой того же загадочного напитка и зеленым стаканом из толстого стекла с массой воздушных пузырьков внутри.
      Д'Артаньян незамедлительно наполнил стакан до краев, как привык поступать с вином. При этом вокруг распространился тот же аромат – резкий, странный, но, право слово, приятный…
      Лысый Уилл Шакспур осторожно спросил:
      – Сэр, вам уже доводилось пивать виски?
      – Уиски? – переспросил д'Артаньян. – Это вот называется уиски? Нет, любезный Шакспур, не буду врать, не доводилось. Но мы, гасконцы, отроду не пасовали перед вином, как у нас выражаются – нет винца сильнее беарнского молодца…
      Молодой человек вежливо сказал:
      – Видите ли, это покрепче вина…
      – Ба! – воскликнул д'Артаньян. – Что за беда? Посмотрим…
      – Гораздо крепче, сэр Дэртэньен…
      – Не беспокойтесь за гасконцев!
      – Весьма даже покрепче…
      – Черт побери! – сказал д'Артаньян, уже поднесший было стакан ко рту. – Я слышал, моряки пьют какой-то рром… И говорят, что он гораздо крепче вина… Это что, нечто вроде?
      – Вот именно, сэр. Если у вас нет навыка, умоляю вас быть осторожнее. Попробуйте сначала маленький глоточек, если вы никогда не брали прежде виски в рот, а уж потом…
      «Ну уж нет! – заносчиво подумал д'Артаньян. – Чтобы англичане учили француза, мало того, гасконца, как пить вино, пусть даже оно крепче обычного? Волк меня заешь, что хорошо для англичанина, сойдет и для беарнца!»
      И он решительно выплеснул в рот полный стакан – как, помнится, некий Гвардий разрубил какой-то там узел, хотя д'Артаньян решительно не помнил, зачем ему это понадобилось…
      Гасконец замер с разинутым ртом. Было полное впечатление, что по глотке ему в желудок скатилась изрядная порция жидкого огня, каким потчуют грешников в аду черти. Слезы навернулись на глаза, от чего все вокруг затуманилось, раздвоилось и поплыло, – и трактирная обстановка, и собеседники. Горло жгло немилосердно, дыхание перехватило, словно веревкой палача, все тело сотрясали спазмы…
      «Отрава! – пронеслось в мозгу у гасконца. – Агенты Бекингэма! Яд! Кардинал и не узнает, как я погиб, угодив в ловушку средь бела дня, в центре Лондона…»
      – Быстренько закусите! – воскликнул лысый толстяк Уилл, проворно подсунув д'Артаньяну ломоть сочной ветчины. – Жуйте же, Дэртэньен!
      Д'Артаньян не заставил себя долго упрашивать – схватил кусок с массивной трактирной вилки прямо рукой и запихнул целиком в рот, чтобы хоть чем-то унять жжение в глотке, то ли ставшей деревянной, то ли сожженной напрочь неизвестным ядом, столь опрометчиво употребленным внутрь.
      Прожевав ветчину, он сделал длинный судорожный глоток. Соседи по столу смотрели на него сочувственно и, в общем, мало походили на коварных отравителей. Д'Артаньян посидел немного, прислушиваясь к своим ощущениям.
      Постепенно на лице у него стала расплываться блаженная улыбка. На смену жжению в животе пришло приятное тепло, понемногу распространившееся по всему телу, в голове легонько зашумело, зрение вернулось, мало того – мир наполнился новыми красками и оттенками, эти двое казались близкими и даже родными, словно он знал их сто лет, и даже чуждая Англия представлялась отныне вполне уютной и привлекательной страной.
      – Черт возьми, да я же пьян! – сказал д'Артаньян.
      – Без сомнения, сэр, – вежливо подтвердил молодой человек. – Как всякий, кто одним духом осушит четверть бутылки джина, да еще без привычки к нему…
      – За ваше здоровье! – воскликнул гасконец, браво наполняя свой стакан, но на сей раз наполовину.
      И немедленно выпил.
      – Многообещающий юноша, – одобрительно сказал толстяк Шакспур. – Из него выйдет толк…
      – Вы не знаете гасконцев, господа мои! – сказал д'Артаньян, вновь ощутив приятное тепло во всем теле и прилив благодушия. – Нас этими самыми уисками не запугать, хоть бочку сюда катите… – Он огляделся и, не особенно заботясь о том, чтобы понизить голос, сообщил: – Вы знаете, какая мне пришла в голову идея, когда я присмотрелся к этим самым шотландцам? А неплохо было бы, господа, если бы такие юбки носили женщины? А? Вы себе только представьте стройную красоточку с великолепными ногами в такой вот юбке…
      – Приятное для глаза было бы зрелище, – согласился толстяк Уилл. – Пока этой модой не завладели бы престарелые мегеры и прочие уродки.
      – Ну, можно было бы все продумать, – решительно сказал д'Артаньян. – Запретить, скажем, старым и некрасивым носить такие юбки…
      – Ага, и уж тогда вас непременно растерзала бы толпа разъяренных баб, – фыркнул Шакспур. – Какая женщина признает себя старой и некрасивой?
      – Пожалуй, – согласился д'Артаньян. – Значит, вы – господин Шакспур, поэт, и у вас есть герб… А вы, сударь?
      – Меня зовут Оливер Кромвель, – сказал молодой человек.
      – И вы наверняка дворянин, судя по вашей осанке и шпаге на поясе?
      – Имею честь быть дворянином. Из старинной семьи, надо вам знать. Мой предок по линии дяди даже был когда-то лордом-хранителем печати у короля Генриха Восьмого. – И молодой человек признался, слегка поскучнев: – Правда, король отблагодарил его за верную службу тем, что послал на плаху…
      – Ну, с королями это сплошь и рядом случается, – понятливо поддакнул д'Артаньян, наливая себе еще виски. – Благодарности от них ни за что не дождешься. Да что там далеко ходить… Возьмите, например, меня. Совсем недавно случилось мне спасти одному королю свободу, жизнь и трон… И как, по-вашему, он меня отблагодарил? Милостивым наклонением головы и парой ласковых слов… Честью клянусь, так и было! Хоть бы пару пистолей прибавил…
      – Не те нынче пошли короли, – глубокомысленно заключил Шакспур, опрокидывая стаканчик виски. – Другое дело в старину… Старые короли ни в чем не знали меры, и награждали по-королевски, и карали. Уж если они сердились, отрубленные головы валялись грудами, а если осыпали милостями, то простой конюх в одночасье делался герцогом…
      Оливер Кромвель фыркнул:
      – Ну, что до последнего – то все мы знаем беззастенчивого выскочку, который стал герцогом чуть ли не из конюхов…
      – Я о другом, Оливер, – сказал Уилл. – О том, что в старину и кары, и милости отмеряли другой мерой…
      – Я понимаю, Уилл. Мне просто грустно… – Молодой человек залпом осушил свой стакан. – Вы знаете, Дэртэньен, что со мной произошло? Мы с моим родственником, почтенным Джоном Хэмденом, членом палаты общин парламента, совсем было собрались навсегда переселиться в Америку, в колонию Массачусетс. Уже нашли корабль и внесли деньги за проезд. Но мой родственник сам не платил «корабельного налога» и призывал к тому же других. И его величество, чтоб ему пусто было, издал незаконное распоряжение: те, кто не заплатил налога, не имеют права покидать Англию. Мы уже поднялись на корабль… но отплытие отменили, а нас вместе с другими такими же бедолагами заставили сойти на берег…
      – И что же вы намерены делать? – сочувственно поинтересовался д'Артаньян. – Заплатить?
      – Ни в коем случае! – нахмурился Кромвель. – Не видать ему наших денег! Его величество еще убедится, что поступил опрометчиво, не позволив нам навсегда покинуть Англию. Честью клянусь, я ему так не спущу!
      – И правильно, – сказал д'Артаньян. – Таких королей, по моему глубокому убеждению, нужно учить уму-разуму. Драть налоги с дворян, подумать только! Значит, вашему предку отрубил голову Генрих Восьмой? Слышал я у себя в Беарне про этого вашего Генриха. Это правда, что он каждое утро приказывал привести ему новую жену, а к вечеру отрубал ей голову? У нас говорили, что таким образом сгинуло не менее пары сотен благородных девиц…
      – Молва, как обычно, все преувеличивает, – ответил Кромвель. – Король Генрих казнил лишь двух своих жен – и еще с двумя развелся…
      – Тоже неплохо, – сказал д'Артаньян. – Решительный, надо полагать, был мужчина…
      И подумал про себя: «Будь на месте нашего мямли Людовика этот самый Генрих, да прознай он, что его женушка крутит шашни с заезжим франтиком… У такого не забалуешь! Снес бы беспутную головушку, как пить дать. Да и братца вроде Гастона удавил бы, есть подозрение, собственноручно. Не повезло нам с монархом, ох, не повезло…»
      – А вы, стало быть, сударь, пишете стихи и пьесы? – спросил он толстяка Уилла. – И их, я слышал краем уха, даже на сцене представляют? Надо же! Первый раз вижу живого поэта… то есть, я и мертвых-то раньше не видел… ну, вы понимаете мою мысль… В толк не возьму, как это можно написать длинную пьесу, чтобы все было складно и ни разу не запуталось…
      – Занятие, надо сказать, не из легких… – сказал польщенный Уилл.
      – Будьте уверены, уж я-то понимаю, – заверил д'Артаньян. – Хоть про нас, гасконцев, и говорят, что люди мы дикие, темные и неученые, но я в Париже, да будет вам известно, и в книжные лавки захаживаю, и стихи дамам декламирую. А вы, простите, пьесы пишете наверняка из древней истории?
      – Совершенно верно.
      – Ну да, конечно, – грустно сказал д'Артаньян. – В старину жизнь у людей была не в пример интереснее. А теперь… Как скучно мы живем, господа! Тоска гложет… Вот взять хотя бы меня. Не жизнь, а сплошная скука: дуэли, интриги, заговоры… Как-то мелко все это, право! Вот в старину были страсти! Мифологические, учено говоря! Не нынешним чета…
      Уилл подумал и спросил:
      – А вы никогда не задумывались, дорогой Дэртэньен, что лет этак через двести люди будут говорить точно так же? Что тогдашние интриги и битвы покажутся им скучными, а вот наша жизнь – не в пример более увлекательной, отмеченной кипением прямо-таки мифологических страстей? Вдруг да и о вас напишут пьесу…
      – Обо мне? – горько вздохнул д'Артаньян. – Спасибо на добром слове, дружище Уилл, но мне этого вовек не дождаться. Пьеса про то, как я на Пре-о-Клер дерусь на шпагах с Портосом? Это же такая обыденность… Давайте выпьем за ваше здоровье, Уилл! Почему вы так грустны, Уилл? Вас тоже не пускают в Америку?
      – Мои печали несколько другого характера, – признался Шакспур. – Никак не могу придумать название для новой пьесы. Завтра ее будут играть, а подходящего названия нет до сих пор. Сначала я хотел ее назвать «Коварство и любовь», но это решительно не нравится… А ничего другого я придумать не в состоянии, бывают такие минуты, когда кажешься себе пустым и бесплодным…
      – Знаете, как у нас говорят? – с жаром сказал д'Артаньян, обращаясь то к правому, то к левому из двух сидевших перед ним Уиллов Шакспуров. – Когда не знаешь, что делать, спроси совета у гасконца! О чем ваша пьеса, Уилл?
      – О том, как в стародавние времена двое молодых людей полюбили друг друга, но не смогли соединиться из-за исконной вражды их семей и в конце концов покончили с собой…
      Д'Артаньян старательно наморщил лоб, почесал в затылке. Лицо его озарилось:
      – Уилл, а как их звали?
      – Молодого человека – Ромео, а его возлюбленную – Джульетта.
      – Ромео и Джульетта… – повторил гасконец. – Красивые имена, на итальянские похожи… Уж не в Италии ли было дело? Ага! Да что вам мучиться? Назовите вашу пьесу просто: «Ромео и Джульетта»!
      – Разрази меня гром! – вскричал Уилл. – Вы гений, Дэртэньен! Как мне это раньше в голову не пришло? В самом деле, отличное название: «Ромео и Джульетта»! Мы еще успеем написать афиши! Послушайте, Дэртэньен, вы непременно должны прийти завтра на представление, я вам оставлю отличное местечко в ложе для знатных господ!
      – Охотно, – сказал д'Артаньян. И тут его осенило вновь. – Послушайте, Уилл… А прилично ли будет пригласить на представление молодую даму? Из самого что ни на есть знатного рода, принятую при двух королевских дворах, английском и французском? Прилично ли это для дамы?
      – Отчего же нет? – пожал плечами Уилл, и молодой Оливер Кромвель согласно кивнул. – В театрах бывают знатные господа и дамы, даже наша королева Елизавета посещала представления…
      – Вот и прекрасно, – сказал д'Артаньян. – В таком случае, я воспользуюсь вашим любезным приглашением вкупе с очаровательной дамой… Если бы вы знали, друзья мои, как я ее люблю и как жестоко она со мной играет… Я даже стихи писать пытался, но дальше двух строчек дело не пошло, как ни бился… Ах, Анна, небесное создание, очаровательное, как ангел, и жестокое, как дьявол… Когда я впервые поцеловал ее на берегу унылой речушки в Нидерландах…
      «Боже мой, что происходит с моим языком? – подумал он остатками трезвого сознания. – Я уже о многом проговорился, это все проклятое уиски… Этак выболтаешь и что-нибудь посерьезнее…»
      Цепляясь обеими руками за стол, он поднялся и объявил:
      – С вашего позволения, господа, я вас ненадолго покину. Подышу свежим воздухом, меня отчего-то мутит… Надо полагать, жаркое…
      Он вышел под открытое небо, остановился у воротного столба. Легкий ветерок с реки Темзы приятно охлаждал разгоряченную голову и развеивал хмель. Поблизости, под навесом, сидели за бутылкой вина все трое слуг, и д'Артаньян, бессмысленно улыбаясь, слушал их разговор.
      – Все бы ничего, – жаловался сотоварищам Любен, слуга де Варда. – Но сил у меня больше нету слушать здешнюю тарабарщину. Ну что это такое, ежели ни словечка не поймешь?
      – Это называется – иностранный язык, дубина, – с явным превосходством сказал Планше. – Вот взять хотя бы нас с господином д'Артаньяном – господин д'Артаньян знает испанский, а я – английский.
      – А я знаю московитский, – объявил великан Эсташ. – Когда я служил у господина капитана де Маржерета и заехал с ним в Московию во время тамошней войны, за два года научился болтать по-московитски. Один ты у нас, Любен, дубина дубиной, Планше тебя правильно назвал…
      – Куда уж правильней, – сказал Планше, ободренный поддержкой. – Вот подойдет к тебе, дубина, англичанин и скажет: «Уэлкам, сэр!» И что ты ему ответишь?
      – Ага, – поддержал Эсташ. – А подойдет к тебе московит и скажет: «Zdrav budi, bojarin». Что ты подумаешь?
      – Да ничего я не отвечу и ничего не подумаю, – решительно заявил Любен. – Возьму да и тресну по башке и твоего англичанина, и твоего московита – конечно, если это не дворяне. Позволю я простонародью так меня ругать!
      – Да что ты, это не ругань! – сказал Планше. – Англичанин тебе говорит: «Добро пожаловать, сударь!»
      Эсташ сказал:
      – А московит говорит: «Позвольте, сударь, пожелать вам доброго здоровья!»
      – А вы не врете?
      – И не думаем!
      Так почему же они не говорят по-человечески? – удивился Эсташ.
      – Они и говорят. Только по-английски.
      – И по-московитски.
      – Смеетесь вы надо мной, что ли? – возмутился Любен. – Чушь какая-то. Почему они не говорят по-человечески?
      – Слушай, Любен, – вкрадчиво сказал Планше. – Кошка умеет говорить по-французски?
      – Нет, не умеет.
      – А корова?
      – И корова не умеет.
      – А кошка говорит по-коровьему или корова по-кошачьему?
      – Да нет.
      – Это уж так само собой полагается, что они говорят по-разному, верно ведь?
      – Конечно, верно.
      – И само собой так полагается, чтобы кошка и корова говорили не по-нашему?
      – Ну еще бы, конечно!
      – Так почему же и англичанину с московитом нельзя говорить по-другому, не так, как мы говорим? Вот ты мне что скажи, Любен!
      – А кошка разве человек?! – торжествующе воскликнул Любен.
      – Нет, – признал Планше.
      – Так зачем же кошке говорить по-человечески? А корова разве человек? Или она кошка?
      – Конечно, нет, она корова…
      – Так зачем же ей говорить по-человечески или по-кошачьи? А англичанин – человек?
      – Человек.
      – А московит – человек?
      – Человек.
      – А англичанин – христианин?
      – Христианин, хоть и еретик, – пожал плечами Планше.
      – А московит – христианин?
      – Христианин, хоть и молится не по-нашему, – сказал Эсташ.
      – Ну вот видите! – воскликнул Любен с видом явного и несомненного превосходства. – Что вы мне морочите голову коровами и кошками? Я еще понимаю, когда турки говорят не по-нашему – так на то они и нехристи чертовы! Им так и положено говорить по-басурмански! Но отчего же ваши англичане с московитами, христиане, говорят не по-французски, как добрым христианам положено? Вот что вы мне объясните! Что молчите и в башке чешете? А нечем вам крыть, только и всего!
      Чем закончился этот научный диспут, д'Артаньян уже не узнал – почувствовав, что голова его немного просветлела, он вернулся к столику, налил себе виски и сказал дипломатично:
      – У меня к вам серьезное дело, дружище Уилл. Коли вы пишете стихи, учено выражаясь, сонеты, вы тот самый человек, который мне до зарезу нужен. Я говорил про даму, с которой хочу завтра прийти на представление. Так вот, дело в следующем…
      …Пробуждение было ужасным. Д'Артаньян обнаружил себя лежащим на постели не только в одежде, но и в сапогах. Разве что шпаги при нем не было – ее вообще вроде бы не имелось в комнате. Правда, приглядеться внимательнее ко всем уголкам он не смог: при попытках резко повернуть голову начинало прежестоко тошнить, а в затылок, лоб и виски словно вонзалось не менее дюжины острейших буравов.
      Поразмыслив – если только можно было назвать мышлением тот незатейливый и отрывочный процесс, что кое-как, со скрипом и превеликим трудом происходил в больной голове, – д'Артаньян принял единственно верное решение: не шевелиться и оставаться в прежнем положении. Правда, буквально сразу же добавилась новая беда: его мучила нестерпимая жажда.
      Скосив глаза, он убедился, что за окном уже утро. И позвал невероятно слабым, жалобным голосом:
      – Планше!
      Казалось, прошла целая вечность, прежде чем слуга вошел в комнату. Он тоже выглядел несколько предосудительно – одежда была помята и истрепана, а под правым глазом красовался здоровенный синяк, уже начавший темнеть.
      – Планше, я умираю… – слабым голосом произнес д'Артаньян. – Меня, наверное, все же отравили…
      – Не похоже, сударь, – возразил слуга и убежденным тоном продолжал: – Это все вот это самое ихнее уиски. По себе знаю. Я, изволите ли знать, сударь, подумал вчера так: коли уж господин мой отважно борется с неведомым напитком, то верный слуга должен соответствовать… А тут еще Эсташ начал хвастать, что в Московии он ковшами пил тамошнее уиски по названию уодка, которое ничуть не слабее, – и якобы на ногах оставался. Ну, и началось… Но я, прежде чем дать себе волю, надзирал за вами, как верному слуге и полагается! Потом только, когда вашу милость… увели спать, я свою меру и, надо полагать, превысил…
      – Оба мы с тобой, Планше, превысили меру, – с завидной самокритичностью признался д'Артаньян, предусмотрительно не двигаясь и не меняя позы. – Боже мой! Я же совершенно ничего не помню! Последнее, что сохранилось в памяти, – как я договариваюсь с Уиллом насчет стихов, а вот потом… Должен же я был что-то делать!
      – Ох, сударь, вот именно… Вы еще долго в трактире… сидели.
      – Планше!
      – Что, сударь?
      – Изволь рассказать немедленно, что я вытворял вчера!
      – Да можно сказать, что и не вытворяли ничего особенного, сударь… Так, гвардейские шалости…
      – Планше! – насколько мог грозно воскликнул д'Артаньян. – Ну-ка, рассказывай! Я велю самым категорическим образом!
      Планше помялся, воздел глаза к потолку и смиренно начал:
      – Сначала вы, сударь, долго рассказывали Уиллу и господину Кромвелю, как вы любите миледи Анну, а они, проникнувшись вашими пылкими чувствами, стали предлагать немедленно же отправиться к ней сватами. Они, сударь, тоже уиски пили не наперсточками… В конце концов вы все трое совсем уж было собрались идти на сватовство по всем правилам, но пришел наш хозяин, этот самый Брэдбери, и как-то растолковал все же вашим милостям, что на дворе уже темная ночь, и негоже в такое время ломиться к благородной девице, особенно если речь идет о пылком чувстве… Кое-как вы с ним согласились и решили все трое – раз вы никуда не пойдете, надо заказать еще уиски, и повыдержанее…
      – И это все? – с надеждой спросил д'Артаньян и тут же пал духом, видя, как Планше старательно отворачивается. – Нет, чует моя душа, что на этом дело не кончилось… Планше!
      – Что, сударь?
      – Я велю!
      – Ну, если велите… В общем, вы забрались на стол и громогласно высказали англичанам, что вы думаете про их короля и герцога Бекингэма. Англичане, знаете ли, любят, когда кто-то перед ними этак вот держит речь, они внимательно слушали, а те, кто не знал по-французски, спрашивали тех, кто знал, и они им переводили…
      – И что я говорил?
      – Лучше не вспоминать, сударь, во всех деталях и подробностях, у нас такие словечки можно услышать разве что в кварталах Веррери или иных притонах…
      – Боже мой…
      – На вашем месте я бы так не огорчался, сударь, – утешил Планше. – Честное слово, не стоит! Англичанам ваша речь ужасно понравилась, они вам устроили, по-английски говоря, овацию, а по-нашему – бурное рукоплескание, переходящее в одобрительные крики… Вас даже пронесли на руках вокруг всего зала… Право, сударь, ваша вчерашняя речь прибавила вам друзей в Лондоне, уж будьте уверены!
      – Что еще, бездельник? И ты что-то подозрительно замялся…
      – Сударь…
      – Я же велел!
      – Я понимаю, и все же…
      – Планше, разрази тебя гром! Я тебя рассчитаю, черт возьми, и брошу здесь, в Англии, но сначала удавлю собственными руками, как только смогу встать!
      – Ох, сударь… Вам, должно быть, пришлось по вкусу публичное произнесение речей, и вы как-то незаметно перешли на его христианнейшее величество, короля Людовика… И королеву тоже не забыли помянуть… Да так цветисто, как о королевах и не положено…
      – Подробнее!
      – Увольте, сударь! – решительно сказал Планше. – Такие вещи и вспоминать не стоит, нам ведь во Францию возвращаться, не дай бог, дома по привычке этакое ляпнешь… Это ведь форменное «оскорбление земного величества»… Хорошо еще, что англичане к такому привыкли и не видят в этом ничего особенного…
      – Подробности, Планше!
      – И не ждите, сударь! – с нешуточной строптивостью заявил слуга. – Если предельно дипломатично… Вы, одним словом, сомневались, что у нашего короля имеется хоть капелька мужского характера, а у королевы – хоть капелька добродетели… Примерно так, если очень и очень дипломатично… Да вы не огорчайтесь, здесь, в Лондоне, на такие вещи смотрят просто…
      – Я погиб! – простонал д'Артаньян.
      – Да ничего подобного, сударь! – утешил Планше. – Я же говорю, у англичан, что ни вечер, в любом трактире говорят речи про своего короля и почище вашей, так что они и думать позабудут про то, что от вас вчера слышали, не говоря уж о том, чтобы доносить… Верьте моему слову, все обойдется…
      – И это все?
      – Можно сказать, почти что… Ну, потом вы приняли господина Каюзака за Портоса, а нашего трактирщика за Атоса – но они вас вежливо взяли в объятия, отобрали шпагу и куда-то спрятали, пока не проспитесь… Это пустяк, право… Ну, потом вы еще пытались снять юбку с одного шотландца – дескать, мужчины юбки носить не должны, уверяли вы, а такие юбки должны носить женщины… И собирались сами эту юбку примерить первой же красотке, какую встретите…
      – Кошмар! И что же шотландец? Это же верная дуэль!
      – Обошлось, сударь… Хозяин всем объяснял, что молодой французский господин всю жизнь пил только вино, а вот уиски попробовал впервые, от этого все и происходит… Так что вам даже сочувствовали, и шотландец тоже, он даже помог унести вашу милость наверх в эту самую комнату…
      – Меня что, несли?
      – Как мешок с мукой, сударь, – признался Планше. – Вы изволили сладко спать, потому что как упали ненароком, так уже и не встали, только когда мы вас укладывали, вы открыли один глаз, поймали шотландца за юбку, назвали его крошкой и велели, чтобы она, то бишь он, остался. Но никто не стал ему переводить, он вежливо высвободился и ушел со всеми… Вот так, сударь, а больше ничего, можно сказать, и не было…
      – Господи боже мой! – простонал д'Артаньян, терзаемый приступами нечеловеческого стыда и раскаяния. Потом его мысли приняли иное направление, и он воскликнул: – Мне же нужно отправляться к… миледи Кларик… Чтобы обговорить кое-что… А я не могу встать…
      – А на этот счет есть верный способ, сударь, – уверенно сказал Планше. – Мне Эсташ подсказал. Он этому научился в Московии у московитов. Говорил даже, как это называется, но я не запомнил. Что-то насчет лье – пюмелье, поухмелье… Короче говоря, нужно нарезать холодной баранины и маринованных огурчиков, влить туда уксусу и насыпать перцу, быстренько употребить все это кушанье, но, главное, после него выпить еще немного уиски, наплескавши его в стакан пальца на два… Эсташ клянется, что все как рукой снимет, и вы вскочите здоровехоньким, словно вчера родились…
      – Господи боже! – сказал д'Артаньян с чувством. – Да меня при одной мысли об уксусе, огурчиках и баранине, не говоря уж об уиски, наизнанку выворачивает!
      – А вы все же попробуйте, сударь! – решительно сказал Планше. – Я Эсташу тоже поначалу не поверил, но он сходил на кухню, показал там, как это все готовить, принес мне тарелку, налил уиски… Я с превеликим трудом в себя все это протолкнул, потом выпил, зажмурясь и, главное, не принюхиваясь, – и посмотрите вы на меня теперь! На ногах стою, изъясняюсь вполне связно, а ведь ранним утречком был в точности такой, как вы сейчас, даже похуже…
      – Ну что же, – подумав, сказал д'Артаньян. – Неси это твое… как там его, плюхмелье?
      Планше выскочил за дверь и быстренько вернулся с блюдом в одной руке и стаканом в другой, где виски было налито и в самом деле всего-то на два пальца. Он озабоченно сказал:
      – Вы, главное, сударь, не принюхивайтесь, верно вам говорю, и тогда все пройдет в лучшем виде…
      Отхлебнув жидкости с блюда и прожевав огурчики с бараниной, д'Артаньян решился. Отворачиваясь, зажав нос одной рукой, он выплеснул виски в рот. И, вытянувшись на постели, стал ждать результатов.
      Результаты последовали довольно быстро. Как ни удивительно, д'Артаньян ощутил значительное облегчение – настолько, что решился встать. Голова уже не болела, тошнота прошла, в общем, он чувствовал себя исцеленным.
      – Волк меня заешь! – воскликнул он. – И в самом деле, словно заново родился! Вот кстати, Планше, а где это ты разжился столь великолепным синяком?
      – Честное слово, не помню, сударь, – смиренно ответил Планше. – Надо будет порасспрашивать, может, кто и знает… А средство и правда великолепное, верно?
      – Восхитительное! – сказал д'Артаньян, потягиваясь. – Положительно, эти московиты знают толк… – И он добавил вкрадчиво: – Только вот что мне пришло в голову, Планше: для успеха лечения следует его незамедлительно повторить. А потому принеси-ка мне еще стаканчик уиски, живенько…

      Д'Артаньян до последнего момента отчего-то полагал, что непримиримые враги, эти самые Монтекки и Капулетти, после того, как увидели своих мертвых детей, схлестнутся-таки в лютой схватке и на сцене вновь прольется кровь – чему присутствие их сеньора вряд ли помешает. Завзятые враги, случалось, и в присутствии короля, а не какого-то там итальянского князя скрещивали шпаги.
      Однако он категорически не угадал. Капулетти, коему, по убеждению гасконца, следовало, наконец, продырявить врага насквозь, произнес вместо призыва к бою нечто совсем противоположное:
 
Монтекки, руку дай тебе пожму.
Лишь этим возвести мне вдовью долю Джульетты.
 
      А Монтекки, словно собравшись перещеголять его в христианском милосердии, отвечал столь же благожелательно:
 
За нее я больше дам.
Я памятник ей в золоте воздвигну.
Пока Вероной город наш зовут,
Стоять в нем будет лучшая из статуй
Джульетты, верность сохранившей свято.
 
      На что Капулетти:
 
А рядом изваяньем золотым
Ромео по достоинству почтим.
 
      Князь, полностью успокоенный столь идиллической картиной, с достоинством произнес:
 
Сближенье ваше сумраком объято.
Сквозь толщу туч не кажет солнце глаз.
Пойдем, обсудим сообща утраты
И обвиним иль оправдаем вас.
Но повесть о Ромео и Джульетте
Останется печальнейшей на свете...
 
      После чего все присутствующие на сцене живые, а их набралось немало – кроме князя и обоих отцов семейств, были еще сторожа, стражники, дамы и кавалеры, – чинной процессией удалились в одну из двух дверей, проделанных в задней части сцены. После чего ожили и юные влюбленные, довольно долго лежавшие на сцене смирнехонько, как мертвым и подобает, – и, поклонившись зрителям, скрылись в той же двери. Тогда только д'Артаньян сообразил, что представление окончилось. Как ни был он увлечен зрелищем, подумал не без сожаления: «По-моему, Уилл тут самую малость недодумал. Христианское милосердие – вещь, конечно, хорошая и мы к нему должны стремиться, но, воля ваша, господа, а итальянцы еще повспыльчивее нас, гасконцев, так что, если по правде, Монтекки следовало бы, не теряя зря времени, выхватить шпагу, встать в терцину и проткнуть этого самого Капулетти, надежнее всего в горло. Главное, вовремя крикнуть своей свите: „К оружию, молодцы!“ И дело закончилось бы славной битвой. А если уж совсем по совести, то следовало бы и князю уделить полфунта стали, чтобы не запрещал дуэли на манер нашего Людовика…»
      – Шарль, – тихонько сказала Анна. – Все уже уходят…
      – О, простите… – спохватился д'Артаньян. – Я задумался…
      – Это видно. Я и не ожидала, что вы столь заядлый театрал. Пьеса увлекла вас настолько, что вы даже забыли что ни минута напоминать мне о своих чувствах… Но это и к лучшему. Все-таки мы пришли сюда смотреть представление…
      – Вам понравилось?
      – Конечно.
      – Я вот одного только в толк не возьму, – признался д'Артаньян. – Вы видели, что Джульетта, когда ожила, ушла как ни в чем не бывало? А ведь я уж было решил, что она закололась по-настоящему – Волк меня знаешь, я же видел, как лезвие вонзилось ей в грудь и потоком полилась кровь! Я даже решил, что Шакспур уговорил эту девушку ради высокого искусства всерьез покончить с собой на сцене…
      – Сдается мне, вы в первый раз в жизни были сегодня в театре, Шарль?
      – Ну да, – признался д'Артаньян. – Откуда у нас в Беарне театры? У нас все больше петушиные бои, да еще канатоходцы с жонглерами бывают на ярмарках…
      – У нее под платьем был пузырь, наполненный вином, – пояснила Анна. – Его она и проткнула кинжалом…
      – Правда?
      – Ну вы же видели, что она не выглядела раненой… – Анна прищурилась. – Она вам понравилась, Шарль? Я заметила, вы не сводили с юной Джульетты глаз…
      – Анна, перед вашей красотой меркнет все вокруг…
      – Ну, а все-таки? Признайтесь честно.
      – Премиленькая девушка, – признался д'Артаньян.
      – А это никакая не девушка, – сказала Анна ехидно. – Это мальчик. В театрах женские роли всегда играют мальчики…
      – В самом деле? – изумился д'Артаньян.
      – Честное слово.
      – Нет, вы вновь насмехаетесь надо мной?
      – Честное слово, Шарль, это юноша…
      «Вот те раз, – пристыженно подумал д'Артаньян. – Ну и обманщики же эти англичане! А по виду – совершеннейшая девушка, да еще какая милашка! Грешным делом, я мимоходом…»
      Анна невинным тоном добавила:
      – Могу поспорить, милый Шарль, вы успели, глядя на нее, о чем-то таком подумать… Ну, не смущайтесь. Я совсем забыла вас предупредить, что женские роли играют мальчики…
      – Сплошной обман, – грустно сказал д'Артаньян, провожая ее к выходу из ложи. – Пузыри с вином какие-то придумали…
      – Но не могут же они на каждом представлении убивать кого-нибудь всерьез?
      – И то верно, – согласился д'Артаньян. – Значит, вы уже не раз бывали на представлениях… А я-то думал, что устроил вам сюрприз…
      – Не огорчайтесь, Шарль. Я вам и в самом деле благодарна. Очень интересная пьеса, спасибо… Как они любили друг друга…
      Д'Артаньян, глядя на ее чуть погрустневшее очаровательное личико, сказал решительно:
      – Могу поклясться чем угодно: если с вами, не дай бог, что-нибудь произойдет, я поступлю, как этот самый Ромео! И сомневаться нечего! Клянусь…
      – Не стоит клясться, Шарль, – мягко сказала Анна. – Жизнь – это не пьеса…
      – Но я…
      – Кардинал не одобряет клятвы всуе….
      Перед лицом столь весомого аргумента д'Артаньян замолчал не без внутреннего протеста, хотя свято верил, что говорит сущую правду, что он и в самом деле не сможет жить, если…
      Но вскоре он отогнал мысли о грустном. Не место и не время. Главное, она шагала рядом, опираясь на его руку, и перед глазами еще стояла высокая и трагическая история любви двух юных сердец, и в его душе по-прежнему пылала надежда, а значит, жизнь была прекрасна, как рассвет…
      В отличие от простой публики, простоявшей все представление на ногах и покидавшей театр в страшной давке, они оказались в лучшем положении – ложи для благородной публики соединялись галереей с домом актеров, и можно было уйти без толкотни.
      Они миновали целую шеренгу крохотных комнаток, где комедианты приводили себя в будничный вид, и д'Артаньяна здесь ожидало еще несколько сюрпризов: толстуха-кормилица оказалась самым что ни на есть взаправдашним мужчиной, вдобавок лысым, а старик Капулетти вовсе не стариком и даже не пожилым, а молодым человеком, лишь несколькими годами старше самого гасконца. От этой изнанки увлекательного действа д'Артаньяну стало чуточку грустно, но это тут же прошло – им приходилось идти сквозь строй любопытных взглядов, и невыразимо приятно было шагать рядом с Анной, поддерживая ее под локоток, с загадочно-важным видом обладателя…
      – Рад вас видеть, Дэртэньен, – сказал вышедший из боковой двери Уилл Шакспур. – Вам понравилось?
      Он выглядел не просто уставшим – выжатым, как лимон, словно весь день с утра до заката таскал тяжеленные мешки.
      – Прекрасная пьеса, – сказал д'Артаньян. – Как вам только удается все это излагать красиво и складно… Вы сущий волшебник, Уилл! Что это с вами? Неприятности?
      – Нет, – с вымученной улыбкой возразил Шакспур. – Так, знаете ли, каждый раз случается на первом представлении новой пьесы…
      – А, ну это я понимаю! – живо воскликнул д'Артаньян. – Помню, когда я первый раз на дуэли проткнул как следует мушкетера короля, долго места себе не находил… Первая дуэль – это, знаете ли… Так что я вас понимаю, Уилл, как никто…
      – Благодарю вас, – с бледной улыбкой сказал Уилл. – Рад был видеть вас и вашу прекрасную даму…. Кстати, вы не возражаете, если я в какой-нибудь пьесе использую вашу сентенцию?
      – Это которую? – удивился д'Артаньян.
      – Вы, возможно, не помните… В тот вечер, когда мы с вами и молодым Оливером сидели в «Кабаньей голове», вы мне сказали великолепную фразу: «Весь мир – театр, а все мы – в нем комедианты». Вы не помните?
      – Э-э… – что-то такое припоминаю, – сказал д'Артаньян осторожно. Не стоило уточнять при Анне, что из событий того вечера он напрочь забыл очень и очень многое. – Ну разумеется, Уилл, используйте эту фразу, как сочтете нужным…
      – Спасибо. Быть может, вы не откажетесь выпить со мной стаканчик виски?
      – О нет! – энергично возразил д'Артаньян, при одном упоминании об виски внутренне содрогаясь. – Уже темнеет, а мне еще нужно проводить миледи Кларик в ее дом… Всего наилучшего!
      – Вы великолепны, Шарль, – сказала Анна, когда они вышли на улицу и медленно направились вдоль Темзы. – Оказывается, вы еще и мудрые сентенции выдумываете, а потом забываете, как ни в чем не бывало… А почему это вы форменным образом передернулись, едва этот ваш Шакспур упомянул об виски?
      – Вам показалось, – сказал д'Артаньян насколько мог убедительнее. – Право же, показалось…
      – Должно быть, – покладисто согласилась Анна и понизила голос: – Как вы себя чувствуете перед завтрашним… предприятием?
      – Простите за банальность, но ваше присутствие придает мне храбрости, – сказал д'Артаньян. – К тому же самое трудное выпало на вашу долю…
      – Ну, не преувеличивайте, – сказала она. – Нет ничего сложного в том, чтобы украдкой срезать пару подвесок с плеча Бекингэма. Этот самоуверенный павлин не ждет подвоха – он себя считает самым неотразимым на свете, а женщин – набитыми дурами, и достаточно мне будет, положив ему руку на плечо, взглянуть вот так, нежно, соблазнительно и многообещающе… – и она послала д'Артаньяну лукавый взгляд, в полной мере отвечавший вышеперечисленным эпитетам, так что в душе у гасконца смешались любовь и отчаяние.
      И он воскликнул с горечью:
      – О, если бы вы хоть раз посмотрели так на меня! И от всей души, а не предприятия ради!
      – За чем же дело стало? – невинно спросила Анна и взглянула на него так, что сердце д'Артаньяна провалилось куда-то в бездны сладкой тоски.
      – Но это же не всерьез, – сказал он убитым голосом. – Вы по всегдашнему вашему обыкновению играете со мной…
      – А если – нет? – тихо спросила она.
      – Анна! – воскликнул д'Артаньян, встав лицом к ней и схватив ее руки.
      – Шарль… – укорила она шепотом. – На улице люди, на нас смотрят… Возьмите меня под руку и пойдемте дальше. Расскажите, что вы делали тут все это время? Не скучали, надеюсь?
      – Нет, – сказал он осторожно. – Я… я гулял по городу, смотрел достопримечательности.
      Это было чистой правдой, он лишь не стал уточнять, что посвящал сему благопристойному занятию далеко не все свое время, а лишь последний день – чтобы выветрились последствия веселого вечера в «Кабаньей голове».
      – И что же, попалось что-то интересное?
      – В общем да, – сказал д'Артаньян. – Я только, как ни старался, не нашел рынка, где торгуют женами…
      – Кем-кем?
      – Надоевшими женами, – сказал д'Артаньян серьезно. – Один моряк еще в Беарне мне рассказывал, что в Лондоне есть такой рынок… Когда жена англичанину надоест или состарится, он ведет ее на этот самый рынок и продает задешево, а то и обменивает с приплатой на новую, помоложе… Как я ни расспрашивал лондонцев, они отказывались меня понимать. Видимо, все время попадали такие, что плохо говорили по-французски, а по-английски я не умею…
      Анна рассмеялась:
      – Шарль, ваш моряк все сочинил… Нет в Лондоне такого рынка и никогда не было.
      – Правда?
      – Правда. Я здесь много лет прожила и непременно знала бы…
      – Чертов краснобай, – сказал д'Артаньян в сердцах. – Ну, попадется он мне когда-нибудь… Я ведь добросовестно выспрашивал у лондонцев, где у них тут торгуют старыми женами… То-то иные фыркали и косились мне вслед…
      – Представляю… – безжалостно сказала Анна.
      – Ну вот, вы опять…
      – Шарль, – решительно сказала она. – Перестаньте, право! Нельзя же так серьезно относиться к каждой шутливой фразе…
      – Ничего не могу с собой поделать, – признался д'Артаньян. – С вами меня все время бросает из крайности в крайность, то в жар, то в холод. Потому что вы до сих пор мне кажетесь видением, которое в любой миг способно растаять… Даже когда я вспоминаю Нидерланды, берег той речушки и рассвет над равниной…
      Она опустила голову, ее щеки слегка порозовели:
      – У вас отличная память на пустяки…
      – Так для вас это был пустяк?! – горестно воскликнул д'Артаньян. – А я-то решил в своей самонадеянности, что если женщина так отвечает на поцелуй… Для вас это был всего лишь пустяк…
      – Вовсе не пустяк…
      – Вы это говорите, чтобы утешить меня…
      – Ничего подобного. Я сказала бы вам и больше, Шарль, но… – в ее глазах светилось лукавство, – но я всерьез опасаюсь, что вы, узнав, что небезразличны мне, чего доброго, прыгнете сгоряча в реку или устроите еще какую-нибудь глупость…
      – Я вам небезразличен? – задыхаясь от волнения, переспросил д'Артаньян. – Повторите это еще раз!
      – А вы не выкинете прямо на улице какой-нибудь глупости?
      – Клянусь вам, нет!
      – Клянетесь?
      – Клянусь!
      – Ну хорошо. Вы мне небезразличны… но если вы и дальше будете стоять посреди улицы со столь широкой и, простите, довольно глуповатой ухмылкой, англичане вновь станут на вас коситься… А привлекать к себе излишнее внимание мы с вами не должны.
      «О господи, знала бы она о вечере в „Кабаньей голове“! – подумал д'Артаньян без особенного раскаяния. – Если уж это не подходит под определение „привлекать к себе внимание“, значит, я не понял англичан…»
      – Пойдемте, – сказала она. – Мне отчего-то стало казаться, что за нами следят… только не оборачивайтесь открыто!
      – Вон тот человек, одетый как средней руки горожанин?
      – Именно.
      – Все возможно, – сказал д'Артаньян. – Быть может, лучше будет его на всякий случай прикончить?
      – Шарль, вы не в Париже…
      – Верно. А жаль…
      – Ну, может быть, я зря тревожусь, – сказала она задумчиво. – Но он определенно шел следом за нами какое-то время…
      – Винтер… – серьезно сказал д'Артаньян. – Он не давал о себе знать?
      – Пока нет. Не беспокойтесь, Шарль, я принимаю некоторые меры предосторожности. Вряд ли он решится на что-то в центре Лондона…
      – Только подумать! – в сердцах сказал д'Артаньян. – Я ведь стоял в двух шагах от него, мог три раза проткнуть шпагой! Если бы не этот негодяй, герцог Орлеанский…
      – Не думайте об этом, Шарль. Все обойдется… Как там наш горожанин?
      – Он пропал куда-то, – сказал д'Артаньян, оглянувшись со всеми мыслимыми предосторожностями, якобы невзначай. – Я его больше нигде не вижу… Анна… Хотите вновь послушать стихи?
      – Пожалуй.
 
Для верных слуг нет ничего другого,
Как ожидать у двери госпожу.
Так, прихотям твоим служить готовый,
Я в ожиданьи время провожу.
Я про себя бранить не смею скуку,
За стрелками часов твоих следя.
Не проклинаю горькую разлуку,
За дверь твою по знаку выходя.
Не позволяю помыслам ревнивым
Переступать заветный твой порог.
И, бедный раб, считаю я счастливым
Того, кто час пробыть с тобою мог...
 
      Анна какое-то время шагала рядом с ним, опустив голову.
      – Это прекрасные стихи, – сказала она тихо. – Но только не говорите, что сочинили их сами. У вас множество добродетелей, но среди них нет способностей к поэзии…
      – Ваша правда, – сказал д'Артаньян. – Я и не пытаюсь выдавать этот сонет за свой. Его сочинил Уилл Шакспур, тот самый, которого вы видели сегодня в театре. Решительно не пойму… Толстый, лысый, совсем старик – а ухитряется так волшебно передать то, что у меня на сердце… Колдовство какое-то. А у меня, как ни бьюсь, ничего не получается. Первую строчку, а то и две, еще худо-бедно удается придумать, а дальше, хоть ты тресни, ничего не выходит… Да что там далеко ходить, у меня вот прямо сейчас родилась в голове великолепная строка: «Как упоительны над Темзой вечера…». – Он помолчал и печально закончил: – А дальше – ни в какую…
      – Не огорчайтесь, Шарль. У вас есть множество других достоинств.
      – Нет, ну почему у меня не получаются стихи, как у Шакспура, если я вас люблю так, что хоть с ума сходи?
      Анна ничего не ответила. Они шли над Темзой, с реки наплывала прохлада, совсем как тогда в Нидерландах, и кроны деревьев на том берегу на фоне заката выглядели сказочными чудовищами – то ли стражами любви, то ли угрозой, и будущее казалось д'Артаньяну непроницаемым, как эта темная вода. Он боялся надеяться и боялся оставить надежды…
      – Вы ничуть не похожи на Рошфора в том, что касается стихов, – сказала она задумчиво. – Рошфор тоже частенько читает стихи, главным образом испанцев, но всегда выбирает что-то печальное… Вы не замечали за ним такого обычая? Нет? Ну, вы еще мало его знаете пока что…
      – Анна… Он… не ухаживает за вами?
      – Боитесь проиграть в сравнении? – улыбнулась она.
      – Боюсь, – честно признался д'Артаньян. – Он старше, увереннее, он лучше знает жизнь и людей… Я уже понял, что в ваших поездках по поручению кардинала вам много времени приходится проводить вместе. Неужели он не пытался…
      – Нет.
      – Почему? Невозможно быть рядом с вами и не влюбиться.
      – И тем не менее… – сказала Анна серьезно. – Это загадка, вы правы. Будь у него кто-то, мы бы узнали рано или поздно – мало что, к примеру, может укрыться от Мирей де Кавуа. И все же… Я подозреваю, что в прошлом у него есть какая-то тайна. Связанная именно с женщиной. Когда речь заходит о любви, у него каменеет лицо и на губах появляется столь горькая усмешка, что какая-то тайна просто обязана существовать. Не без причины человек постоянно выбирает самые печальные стихи…
      И она нараспев продекламировала:
 
Наши жизни – это реки,
и вбирает их всецело
море-смерть.
Исчезает в нем навеки
все, чему пора приспела
умереть.
Течь ли им волной державной,
пробегать по захолустью
ручейком –
Всем удел в итоге равный:
богача приемлет устье
с бедняком...
 
      – Это дон Хорхе Манрике, любимый поэт Рошфора. Положительно, должна быть причина…
      – Я молю вас, дорогая Анна, не надо говорить о печальном, – сказал д'Артаньян. – Не хочу, чтобы нас с вами окутывала печаль… Анна, мы с вами молоды, черт возьми, жизнь не успела нас огорчить…
      – Меня успела, – сказала она, отвернувшись.
      – Что я должен сделать, чтобы вы об этом забыли?
      – Не знаю, – сказала она почти беспомощно. – Право, не знаю, Шарль. Может быть, просто оставаться рядом. Когда вы рядом, отлетает тоска, кажется, что в жизни и не было ничего горестного, я начинаю шутить – быть может, довольно неуклюже, потому что вы обижаетесь… Но я не хочу вас обижать, я просто разучилась шутить, слишком долго после смерти мужа чувствовала себя ледяной статуей, и только теперь, с вами, начала немного оттаивать…
      Д'Артаньяну показалось, что его ноги не касаются земли, что он воспарил над берегом реки, бесплотный и невесомый, словно дым костра. Он услышал гораздо больше, чем надеялся, и не было нужды что-то преувеличивать по обычаю влюбленных…
      «Ну почему я не поэт? – подумал он удрученно. – Сейчас сочинил бы на ходу что-нибудь красивое и складное, и язык не казался бы присохшим к гортани…»
      Он пытался найти какие-то невероятно важные и убедительные слова, но вместо этого спросил:
      – Нам еще долго идти?
      – А мы уже пришли, – ответила Анна, останавливаясь перед калиткой в глухой стене, по английскому обычаю окружавшей дом, и доставая ключ. – Этот дом лорд Винтер еще, будем надеяться, не выследил…
      Ключ легко и почти бесшумно провернулся в хорошо смазанном замке, и д'Артаньян закручинился не на штуку: тяжко было думать, что после всего только что прозвучавшего из ее уст придется брести назад в «Кабанью голову» темными лондонскими улочками, мимо припозднившихся трактирных гуляк.
      Она помедлила и, подняв к нему серьезное личико, глядя чуточку беспомощно, сказала тихо:
      – Входите, Шарль. Я здесь полная хозяйка и никому не обязана отдавать отчет…
      Они неторопливо прошли по короткой аллее и поднялись на крыльцо небольшого дома, где свет горел только на первом этаже. В прихожей навстречу им настороженно выдвинулись двое рослых мужчин – один со старомодным, но ухоженным палашом, второй с парой двуствольных пистолетов – и после жеста, поданного Анной, разомкнулись, дали дорогу. Однако по-прежнему смотрели на д'Артаньяна угрюмо-выжидательно, с видом хорошо обученных охотничьих собак, доверявших только хозяину, а всех прочих живых существ, сколько их ни есть на свете, рассматривавших лишь как возможную дичь – только дай команду…
      – Не беспокойтесь, – сказала Анна. – Это верные люди, слуги из нашего поместья.
      – Куда уж вернее, – проворчал д'Артаньян. – Особенно этот, с палашом, так и прикидывает, куда мне половчее лезвие вогнать…
      – Видите ли, Шарль, они научены горьким опытом… А если учесть, что у этого, с палашом, во время очередного неизвестно кем устроенного нападения на мой прежний дом убили родного брата… Простите им некоторую угрюмость.
      – Охотно, – сказал д'Артаньян. – Но не затруднит ли вас объяснить этим достойным господам, что я готов умереть за вас еще охотнее, чем они оба? Я не страшусь опасностей – но не хотелось бы по недоразумению получить по голове этим прадедом нынешних шпаг…
      Анна перебросилась со слугами несколькими фразами по-английски, и они окончательно отступили в темный угол.
      – Пока что все в порядке, – сказала она. – Они уверяют, что никто не следил за домом, и никого подозрительного не было поблизости.
      – Прекрасно, – сказал д'Артаньян. – И что же дальше?
      – Дальше? – повторила она задумчиво, с той же беспомощностью. – Дальше… В конце-то концов… Пойдемте, Шарль.
      Она взяла д'Артаньяна за руку и не отпускала ее до самой двери спальни.
      И вскоре заветное желание д'Артаньяна исполнилось – решительно вопреки тому, как порой случается со сбывшимися желаниями, приносящими, вот диво, разочарование. Не было никаких разочарований, наоборот, он чувствовал себя мореплавателем, после жутких штормов и прочих опасностей вошедшим в обетованную гавань. Когда обнаженная девушка оказалась в его объятиях, когда она отвечала на поцелуи покорно и пылко, когда она убрала наконец узенькую ладонь, прикрывавшую последнюю крепость, и победитель вступил в свои права, с восторгом заглушая поцелуем невольный стон, в его душе родилось нечто прежде неизведанное – не привычное торжество покорителя очередной твердыни, а умиротворенная нежность странника, нашедшего то, что он искал так долго. Все было иначе, совсем иначе. Считавший себя невероятно опытным и чуть ли не уставшим от женщин, д'Артаньян вдруг сообразил, что все его прежние победы были и не победами вовсе, а чем-то другим – уж, безусловно, не имевшим ничего общего с любовью. Только теперь, в объятиях Анны, удивительным образом и послушной, и властвовавшей над ним, он понял, что следует называть настоящей любовью, – слияние душ, а не только тел…
      – Вы не уснули, Шарль?
      – Ну что вы… – сказал д'Артаньян, пребывая в незнакомом прежде состоянии – блаженного, усталого счастья. – Мне просто так хорошо, что шелохнуться боюсь – вдруг проснусь, и окажется, что все это мне просто приснилось…
      – Что с вами? – спросила Анна озабоченно, прижимаясь к его плечу. – Вы вдруг так встрепенулись, передернулись, словно в вас угодила пуля…
      – Вы будете смеяться…
      – И не подумаю.
      – Невероятная чепуха лезет в голову, – смущенно признался д'Артаньян. – Отчего-то примерещилось вдруг, что на самом-то деле меня так и убили в Менге разъяренные горожане, проткнули алебардой, и на самом деле я умираю сейчас в пыли на том дворе, а все дальнейшее: Париж, дуэли, кардинальская гвардия, король, заговор, Нидерланды, вы – все это лишь уместившийся в краткий миг невероятно долгий сон. Словно душа, как бабочка, перед тем, как отлететь навсегда, взмахнула крыльями, и этот мимолетный отблеск солнца на крыле бабочки и есть долгий сон… Глупость какая…
      – Смеяться я над вами не буду, потому что обещала не смеяться, – сказала Анна ему на ухо суровым шепотом. – Но вот рассержусь обязательно. Значит, по-вашему, я – не более чем мимолетный сон? И я, и все, что здесь произошло, и сам этот мир? Стоило отвечать на ваши чувства, чтобы в награду услышать о себе такое…
      – Анна, поверьте…
      – Не бойтесь, я же не всерьез… Бедный вы мой… – Она легонько коснулась его щеки. – Что же у вас творится на душе, если вы и сейчас вспоминаете о смерти? Жизнь с вами обходилась не так уж и сурово до сих пор…
      – Как знать, – сказал он задумчиво. – Чего-то важного она меня уже лишила. Даже не она, а Париж. Ох, этот Париж! Анна, Анна… Простите, что я даже сейчас, в ваших объятиях, несу всю эту чушь, но до сих пор мне просто не с кем было поговорить по душам, у меня есть друзья, но это совсем не то… Понимаете, Париж проделал со мной нечто странное – он вырвал кусок из души, а взамен ничего не вложил. Многое оказалось совсем не тем, чем виделось провинциалу в далеком Беарне – и люди, и вещи, и даже иные идеалы… Многое оказалось сложнее во сто крат – а что-то ничтожнее…
      – Это означает, что вы взрослеете, Шарль. Когда-то я переживала то же самое – как и многие. Правда, мне пришлось еще тяжелее – я о своей истории…
      – Значит, я достаточно взрослый?
      – Пожалуй, – усмехнулась она в темноте.
      – В таком случае, могу я просить вашей руки? Насколько я знаю, у вас нет ни родителей, ни опекунов, и все зависит только от вас. Вы взрослая, независимая женщина…
      – Вы серьезно все это говорите?
      – Куда уж серьезнее, – сказал д'Артаньян. – Какое там влияние сладкой минуты…
      – У меня есть сын.
      – Ну и что? Постараюсь заменить ему отца.
      – Шарль, вам самому не помешал бы мудрый и суровый отец поблизости…
      – Только что вы посчитали меня вполне взрослым.
      – Это другое, Шарль. Совсем другое…
      – Почему? Я люблю вас… и, по крайней мере, небезразличен вам. Вы, без сомнения, понравились бы моим родителям… За чем же дело стало?
      Анна долго молчала, а потом ответила серьезно:
      – Может быть, дело не только в вас, Шарль, но и во мне. Да-да. Я в последние годы чуточку отвыкла от обыкновенной жизни – как, впрочем, и вы. Кардинальскую службу трудно назвать обыкновенным течением жизни, согласитесь.
      – Но как получилось, что вы…
      – Трудно объяснить. Дело не только в величии кардинала, притягивающем людей. Просто в какой-то момент, когда мне было особенно тяжело и одиноко после смерти мужа, я решила, что должна что-то сделать. Доказать в первую очередь самой себе, что я – не еще одна жалкая и беспомощная тоскующая вдова, стоящая перед небогатым выбором: либо новое банальное замужество, либо монастырь, либо скучная жизнь в отдаленном поместье… Тут, как нельзя более кстати, подвернулась одна интрига… И, знаете, я прекрасно справилась. Даже лучше иных мужчин, замешанных в той же истории, – так признал сам кардинал, а он скуп на похвалы. И с тех пор… Шарль, мне невероятно трудно будет остановиться. Пока я служу известному делу, я что-то значу – в своих собственных глазах и в глазах других. А выйти за вас замуж и зажить обыкновенной жизнью означает утратить что-то важное…
      – Я понимаю…
      – Простите, Шарль, но – вряд ли…
      – Хорошо, – решительно сказал д'Артаньян. – Вы правы. Ну что же, я добросовестно попытаюсь понять, клянусь вам… А где ваш сын?
      – Винтер дорого бы дал, чтобы это знать… Он в Озерной стране. Есть к северу от Лондона такая чудесная местность – красивейшие озера, леса… Он там живет с верными людьми.
      – По-моему, было бы лучше увезти его во Францию, – серьезно сказал д'Артаньян. – Здесь Винтер рано или поздно может напасть на след.
      – Я сама об этом успела подумать… Завтра, если только в королевском дворце все пройдет гладко, вы со своими друзьями отправитесь во Францию, а мы с Рошфором поедем за север. Заберем ребенка и кружным путем вернемся в Париж. Вот-вот начнется война, и англичанам будет гораздо труднее шпионить во Франции, Винтеру в том числе.
      – Война?
      – Да. Наши войска вот-вот выступят под Ла-Рошель.
      – Черт, вот славно! – воскликнул д'Артаньян. – На войне я еще не был, а ведь давно пора! В мои-то годы и не побывать на войне?
      – Ну конечно, – тихонько засмеялась она. – Вы в одиночку обрушите пару крепостных башен, вас увенчают лавровым венком, вручат маршальский жезл, и вы медленно подъедете к моему дому на горячем боевом коне, весь в пороховой копоти, усталый и гордый, и я выбегу вам навстречу, держась за ваше стремя, пойду следом, глядя снизу вверх сияющими глазами… Верно?
      – Вечно вы насмехаетесь, – сказал д'Артаньян, весьма сконфуженный, – ибо, надо признаться, нарисовал в своем воображении картину, довольно близкую к описанной Анной. – Однако… Анна, а что плохого в том, что мужчина возвращается с войны победителем, а женщина радостно держится за его стремя, выбежав навстречу с сияющими глазами?
      – Ничего плохого.
      – Отчего же вы…
      – На войне еще и убивают, дорогой Шарль. И далеко не все возвращаются со славой. Я уже пережила одну утрату, не хотелось бы во второй раз…
      – Ба! – воскликнул д'Артаньян со всей бесшабашностью своих девятнадцати лет, великолепного возраста, когда слово «смерть» предстает чем-то далеким и отвлеченным, всегда настигающим других. – Как говорят у нас в Гаскони – нужно только не произносить слово «смерть» вслух, и все обойдется. Знаете, у нас есть старая легенда. Однажды один рыцарь гулял по кладбищу и увидел прекрасную златовласую девушку. Он влюбился с первого взгляда и предложил ей стать его женой. Она согласилась, но попросила его обещать, что в ее присутствии никогда не будет произнесено слово «смерть». Он охотно пообещал, сгорая от любви…
      – Вы забыли упомянуть, что в руке у нее была белая лилия.
      – Вы знаете эту легенду? – воскликнул д'Артаньян.
      – У нас в Нормандии ее тоже рассказывали…
      – Тогда вы должны знать, что было потом. Молодые жили счастливо, но однажды приглашенный в замок менестрель запел грустную песню о небесах и смерти. И прекрасная жена рыцаря стала увядать, как цветок от мороза, становиться все меньше и тоньше, пока не обернулась окончательно белой лилией.
      – Вот именно, – сказала Анна. – «В смятении выбежал рыцарь из замка, и во мраке ночи сыпались с неба лепестки белых как снег лилий…»
      – Все верно… Но к чему я это веду? Не произнеси этот олух невзначай слова «смерть», все так и осталось бы прекрасно!
      – Это легенда, Шарль. А есть еще и жизнь… И она порой грустна.
      – Не надо о грустном. Как-то незаметно мы перескочили на беседу о смерти…
      – Все из-за вашего азартного желания отправиться на войну, будто это увеселительная прогулка. А я не хочу вас потерять… потому что я все же люблю вас, Шарль…

      Д'Артаньян давно уже успел убедиться на собственном опыте, что ожидание – пожалуй, самая тягостная вещь на земле, уступающая только смерти. Однако что такое настоящее ожидание, мучительное и исполненное тревоги, он понял только сейчас, прохаживаясь в Саду прудов королевского дворца Хэмптон-Корт, возле каменного столбика с каменной же фигурой геральдического единорога.
      Совсем недалеко от него сияли мириадом свечей высокие окна дворца, доносилась музыка – что же, это, по крайней мере, свидетельствовало, что бал продолжается, как ни в чем не бывало, а значит, Анна то ли успела совершить задуманное кардиналом и остаться незамеченной, то ли не улучила еще момента…
      Последнее предположение было хуже всего. В разгоряченном мозгу д'Артаньяна вихрем проносились удручающие картины полного и окончательного краха: вот ее заметили срезающей два из двенадцати подвесков, то ли сам Бекингэм, то ли окружающие, вот ее влекут в тюрьму, в сырой сводчатый подвал…
      Он пытался успокоить себя напоминанием об очевиднейших вещах: даже если кто-то заметит ее проделку, вряд ли свяжет это с поручением Ришелье, с утонченным замыслом, имеющим целью скомпрометировать королеву Франции; всё это могут посчитать обычной шуткой или проказой влюбленной женщины, возжелавшей заполучить какую-то вещественную память о своем предмете обожания, – примеры известны и многочисленны как для мужчин, так и для женщин. Наконец, здесь, как и во Франции, не принято бросать в тюрьму знатных дам по столь ничтожному поводу, как кража подвесок на балу, и Анну надежно защищает от многих неприятностей ее пол – это с мужчинами, будь они знатны, принято обходиться гораздо более бесцеремонно. Знатных дам не принято пытать и заключать в темницу – для этого нужны не в пример веские основания – например, претензии на престол, как это было с леди Джен Грей , отравление мужа при столь вопиющих обстоятельствах, как случилось с матушкой принца Конде, или попросту брак с насолившим всем фаворитом, достаточно вспомнить о печальной участи Леоноры Галигаи…
      Но от того, что он себе все это внушал, легче на душе не становилось – они могли предусмотреть не все, даже великий Ришелье не более чем смертный, кто-то мог предупредить Бекингэма, а он человек злобный и мстительный, как все слабодушные авантюристы, взобравшиеся на вершину не благодаря уму или способностям, а исключительно с помощью пронырливой беззастенчивости в средствах…
      Потом его стало беспокоить другое – показалось, что он мог перепутать условленное место, и Анна с Рошфором сейчас тщетно ждут его совсем в другом уголке парка. Сделав над собой нешуточное усилие, д'Артаньян дословно вспомнил их разговор перед отплытием из Лондона – нет, все правильно, речь шла именно о Саде прудов, где когда-то располагались рыбные садки королевской кухни, и фигура единорога была здесь одна-единственная, это солнечных часов не менее полудюжины, потому их и не выбрал Рошфор в качестве места встречи…
      Он встрепенулся, подался вперед – но это оказалась совершенно незнакомая парочка, весело болтая, она удалилась в глубину темных аллей с намерениями, понятными даже тому, кто по-английски знал лишь одно-единственное слово «уиски»…
      – Д'Артаньян…
      Он резко обернулся, от неожиданности хватаясь за шпагу, но тут же узнал Анну и Рошфора, одетого совершенно по английской моде и неотличимого от лондонского светского повесы.
      – Ну что? – шепотом воскликнул д'Артаньян. Анна молча подняла руку, разжала пальцы. На ее ладони в ярком свете, падавшем из дворцовых окон, невинно, чисто, нежно переливались радужными отблесками алмазы чистейшей воды, числом около дюжины – две подвески, крохотная кучка прозрачных камней, сулившая надменной испанке, королеве Франции, немало неприятных минут. И гасконец вновь подумал: «Жалко, что нашего короля именуют Людовик Тринадцатый, а не Генрих Восьмой – все было бы иначе…»
      Он извлек заранее припасенный замшевый мешочек, опустил в него камни, тщательно затянул шнурок и спрятал на груди почти невесомую ношу, на других весах, не имевших ничего общего с ювелирными, весившую неизмеримо больше.
      – Лодка вас ждет? – отрывисто спросил Рошфор.
      – Да, разумеется. Я ее нанял до утра, и там Планше…
      – Отлично. Немедленно уплывайте в Лондон, а с рассветом отправляйтесь в порт. Де Вард уже отыскал судно. Удачи…
      – А вы?
      – Мы отправляемся… в то место, о котором я вам говорила, – сказала Анна, послав ему взгляд, от которого д'Артаньян вновь оказался на седьмом небе. – До встречи в Париже, Шарль!
      Еще миг – и их уже не было, они скрылись в одной из боковых аллей, словно призраки. Со вздохом проводив их взглядом, д'Артаньян оглянулся на освещенные окна – он никогда в жизни не был на большом балу и с удовольствием вернулся бы в зал, но дело превыше всего, и приходилось спешить…
      Чтобы сократить путь, он пошел не по широким, ярко освещенным парковым аллеям, а напрямик, где боковыми проходами, узенькими тропками меж высоких стен аккуратно подстриженных кустов, а где и напрямик, лужайками. Заблудиться он не боялся – обширный парк отлого спускался к Темзе, и д'Артаньян прекрасно видел десятки ярких огней на реке: увеселительные суда, увешанные гирляндами разноцветных фонариков, тихо колыхались на спокойной глади и были похожи на бесконечный сияющий сад, цветы которого тихо колеблются от дуновения летнего ветра. Отражения огней переплетались на темной воде прекрасной и диковинной паутиной, ежесекундно менявшей очертания, пронизанной отражением звезд небесных, и это было так красиво, что д'Артаньян охотно любовался бы этим зрелищем до зари, но его подгонял долг.
      И все же он резко остановился, прислушиваясь к непонятному шуму в кустах, – что-то там было не так, что-то неправильно…
      Он сразу отметил, что для куртуазной возни в густых зарослях, сколь бы пылкой она ни была, шум чересчур ожесточенный, словно там идет борьба не на жизнь, а на смерть. Хрустели ветки, слышалось хриплое дыхание. Яростный возглас сквозь зубы, неясное бормотание…
      Опасаясь помешать каким-то особенно уж разыгравшимся любовникам, стать посмешищем в их, да и собственных глазах, д'Артаньян колебался, но все его сомнения развеял отчаянный женский крик. Очень похоже было, что женщине зажимали рот. Освободившись на секунду, она попыталась было позвать на помощь, но крик тут же оборвался протяжным стоном. Вслед за тем послышался мужской крик – словно от резкой, неожиданной боли. Быть может, жертва укусила зажимавшую ей рот руку. Отчетливый звук звонкой пощечины…
      Не колеблясь более, гасконец вломился в кусты и оказался на небольшой полянке. Луна и иллюминация на реке давали достаточно света, и он сразу убедился, что сбылись как раз худшие предположения…
      Некий кавалер, одетый как дворянин, при шпаге – шляпа с пышными перьями валялась тут же, – как раз свалил женщину в мох и, хрипло бормоча что-то сквозь зубы, одной рукой зажимал ей рот, а другой стягивал платье с плеч, прижимая к земле всем телом. Судя по тому, как отчаянно – хоть и слабо – она отбивалась, никакими играми тут и не пахло, любому, кто хоть немного разбирался в отношениях меж мужчинами и женщинами, с первого взгляда было ясно, что дама отнюдь не желает отвечать на столь бесцеремонно навязываемые ей ухаживания. В чем заключается долг истинного дворянина, ставшего невольным свидетелем подобного зрелища, нашему гасконцу объяснять не требовалось.
      Он достиг лежащих аккурат в тот самый момент, когда мужчина занес руку, чтобы отвесить женщине еще одну пощечину, но д'Артаньян, ухватив его одной рукой за запястье, другой вцепился в пышный воротник и одним рывком поднял на ноги.
      Барахтаясь в стальных объятиях гасконца, незадачливый кавалер возмущенно завопил что-то по-английски.
      – Ни словечка не понимаю из вашей тарабарщины, сударь, – громко заявил д'Артаньян, надежно удерживая наглеца и уворачиваясь от пинков вслепую, точнее, вульгарного лягания. – Может быть, вы умеете по-человечески говорить? – спросил он, вспомнив ученую дискуссию меж слугами в трактире «Кабанья голова».
      – Какого черта? – заорал незнакомец на неплохом французском. – Убирайтесь отсюда, болван! Что вы за идиот такой? Что за деревенщина? Кавалер уединился с дамой, значит, мешать им не следует! Неужели непонятно?
      – Простите, сударь, – твердо сказал д'Артаньян, – но у меня сложилось впечатление, что дама отнюдь не в восторге от… столь азартно сделанного ей предложения. Мне показалось даже, что вы подняли на нее руку…
      – Катитесь к черту! Это совершенно не ваше дело, французик! Хотите неприятностей? Они у вас будут!
      Д'Артаньян стиснул покрепче своего пленника, надо сказать, довольно субтильного телосложением, – и тот, охнув, обмяк в надежной гасконской хватке. Глядя через его плечо, д'Артаньян громко спросил:
      – Сударыня, вы тоже считаете, что я совершенно напрасно вмешался? Если так, примите мои извинения, и я удалюсь, сгорая от стыда за столь нелепое и глупое вмешательство…
      – О нет, сэр, только не уходите! – воскликнула она в испуге, торопливо натягивая платье на плечи и приводя в порядок шнуровку корсажа. – Вы ничуть не помешали, наоборот! Я… я вовсе не хотела…
      Присмотревшись к ней внимательнее, д'Артаньян обнаружил, что она совсем молоденькая. И довольно очаровательная – синеглазая, темноволосая, чем-то неуловимо отличавшаяся от француженок.
      – Вы слышали, сударь? – сурово спросил он притихшего пленника. – Дама выразила свое мнение о происходящем в предельно ясных выражениях… положительно, у нее на щеке след от пальцев! Вы ее ударили, скот этакий. За такое поведение у нас во Франции приглашают немедленно обнажить шпагу и встать в позицию… да и здесь, в Англии, думается мне, тоже… Ну-ка!
      С силой отпихнув пленника в сторону, он положил руку на эфес, готовый к бою. Однако англичанин, заслоняясь руками, словно бы начисто забыл про висящую у него на поясе шпагу. Он не то чтобы закричал – заверещал, как заяц:
      – Как вы смеете, убийца! Стража! Стража! Я велю забить вас в колодки, в кандалы!
      «Черт возьми! – растерянно подумал д'Артаньян. – А вдруг это сам король, ихний Малютка Карл? За шпагу не хватается, визжит, как баба, колодками пугает… Угораздило же меня! Пожалуй, придется уносить ноги со всей возможной быстротой…»
      – Как ваше имя? – спросил он осторожно.
      – Вам до этого нет никакого дела! В кандалы! Стража!
      – Это лорд Перси Вудсток, – сообщила юная незнакомка.
      – Бьюсь об заклад – позор фамилии, – сказал д'Артаньян, приободрившись, когда услышал отнюдь не королевское имечко. – Достаточно взглянуть на его поведение…
      – Кто вы такой, чтобы читать мне нотации? – завизжал милорд, топая ногами от злости. – Убирайтесь и оставьте меня с этой жеманницей! Богом клянусь, она у меня быстро отучится кусаться!
      – Гром вас разрази, сударь! – сурово ответил д'Артаньян. – В каком хлеву вы воспитывались, если так и не поняли: подобным образом дам не завоевывают! Сударыня, – повернулся он к девушке. – Быть может, проводить вас куда-нибудь, где вы будете избавлены от этого, я бы выразился, странноватого субъекта?
      – Ах ты, скотина! – заорал лорд. – Ты у меня насидишься в кандалах! Эй, стража! Куда вы все провалились?
      И он бросился на д'Артаньяна с явным намерением ухватить гасконца за шиворот или иным образом, столь же не приличествующим дворянину со шпагой на боку, решить их спор с помощью третьих лиц.
      Недолго думая, д'Артаньян, уже видевший, что благородным поединком тут и не пахнет, размахнулся и нанес противнику могучий удар по скуле по всем правилам английского кулачного боя – он имел уже случай ознакомиться с этим увлекательным зрелищем, когда позавчера на окраине Лондона был свидетелем доброй драки моряков с ремесленниками.
      Благородный лорд кубарем полетел в мох, где и остался лежать в полной неподвижности. Присмотревшись к нему опытным глазом, д'Артаньян без труда определил, что его светлость, хотя и оглушен самым жестоким образом, явно не собирается пока что покидать наш грешный мир, а значит, совесть гасконца может быть спокойна…
      – Проводить вас во дворец? – спросил он, видя, что девушка уже привела платье в порядок и стоит, сохраняя на лице чуточку забавную смесь гордости и прямо-таки детской обиды.
      – Лучше проводите меня к пристани. У меня там лодка. Что-то мне решительно разонравилось оставаться и далее в этом дворце. Подумать только: и это дворец шотландского короля… Ну да чего вы хотите от этих англичан…
      Она оперлась на руку д'Артаньяна и направилась бок о бок с ним в глубь аллеей.
      – Англичане, действительно, народ тяжелый и крайне своеобразный, – охотно подтвердил д'Артаньян. – Я-то знаю, насмотрелся… Постойте! Вы, следовательно, не англичанка?
      – Я из Шотландии, – сказала девушка. – Мое имя Джен Гленданинг… из клана Аргайла.
      Д'Артаньян впервые слышал это имя и совершенно не представлял, что такое клан, но судя по тону, каким девушка это произнесла, происхождением таковым следовало гордиться.
      – Меня зовут де Кастельмор, – сказал он осторожно. – Я из Франции… Как вас только угораздило?
      – Кто же знал?! – сердито воскликнула она. – Вудсток сказал мне, что хочет показать одно чрезвычайно интересное местечко с древними диковинами… но когда мы оказались на той полянке, стал силой добиваться того, что мы в Шотландии дарим исключительно по доброму согласию…
      – Значит, я подоспел вовремя, – удовлетворенно сказал д'Артаньян.
      – Очень вовремя для Вудстока, – сказала Джен спокойно. – Еще немного, и ему пришлось бы познакомиться с кое-какими шотландскими обычаями, я твердо намеревалась…
      Она запустила руку за корсаж, и в лунном свете блеснуло лезвие кинжальчика с позолоченной рукояткой – на взгляд д'Артаньяна, отнюдь не игрушки, способной вонзиться под ребро с самыми печальным последствиями.
      – Ого! – воскликнул он. – Похоже, за шотландскими девушками, если они хоть чуточку похожи на вас, ухаживать крайне опасно…
      Джен покосилась на него и улыбнулась уже почти безмятежно:
      – Крайне опасно грубо ухаживать за шотландскими девушками. Во всем остальном они ничем не отличаются от прочих, и им также приятны благородные ухаживания.
      – Непременно это учту, если судьба занесет в Шотландию, – сказал д'Артаньян. – А позволительно ли спросить: такие красавицы, как вы, для Шотландии – исключение или правило?
      – Мне трудно судить, поскольку я – лицо пристрастное… – и она послала д'Артаньяну откровенно лукавый взгляд. – Наверное, правило.
      – Вы невероятно скромны, леди Джен, – сказал гасконец. – Мне же представляется, что вы – исключение…
      – Хотите сказать, что все остальные шотландки – уродины?
      – Хочу сказать, что там наверняка много красавиц, но вы их всех превосходите…
      «И что мы за люди такие – представители мужского рода? – подумал он с мимолетными угрызениями совести. – Едва расставшись с любимой женщиной, готовы язык чесать с первой встречной красоткой…»
      – Вам все же следует поберечься, – сказала она вдруг. – Этот Вудсток – один из любимчиков герцога Бекингэма…
      – То-то я и смотрю – ухватки у него… – сказал д'Артаньян понимающе. – Оскорбляет дам действием, а вместо того, чтобы за шпагу схватиться, как положено дворянину, стражей грозит…
      – Я говорю вполне серьезно. Он человек злопамятный и мстительный. Мне беспокоиться нечего – в отцовском доме я буду под надежной защитой, но вы, сдается мне, человек здесь случайный и можете оказаться мишенью его мести…
      – Дорогая леди Джен, – сказал д'Артаньян. – Вам известно, что такое гасконцы?
      – Признаться, нет.
      – Гасконцы – это, как бы французские шотландцы, леди Джейн, – сказал д'Артаньян уверенно. – Разве что не носят юбок. Во всем остальном же они ничем не уступают шотландцам… Позвольте вашу руку, лестница скользкая от ночной сырости…
      Они спустились по широкой каменной лестнице к самой воде, и Джен уверенно повернула направо.
      – Вот и моя лодка, – показала она. – Спасибо вам, сэр Кастельмор… кстати, вы не в родстве ли с Кэстлморами из Йорка? Это очень почтенная и старая фамилия, с корнями, уходящими во Францию…
      – Вполне может быть, – подумав, сказал д'Артаньян. – Кажется, кто-то из наших далеких предков в свое время уплыл в Англию с Вильгельмом Завоевателем… Во всяком случае, я об этом слышал не один раз…
      – Ну, мне пора, – сказала Джен, протягивая ему руку. – Спасибо вам, сэр Кастельмор. Если нанесете нам визит, я всегда буду рада вас видеть. Спросите дом лорда Гленданинга в Мэйль-Энде, вам всякий покажет. Ну, а в Шотландии можно вообще спрашивать первого встречного, в любом уголке страны…
      Глядя вслед отплывавшей лодке, д'Артаньян ощутил некий сердечный укол – о, легчайший, мимолетный, и не более того. И тут же забыл о случайном знакомстве – как ни нравились ему такие вот девушки, гордые и решительные, с кинжалом за корсажем, он, во-первых, был серьезно влюблен, а во-вторых, завтра же утром должен покинуть Англию, и, надо полагать, надолго…
      Он круто повернулся на каблуках и направился в противоположный конец пристани, где оставил лодку и верного Планше.
      И остановился, как вкопанный.
      Единственная дорога, которой он мог добраться до своей лодки, оказалась прегражденной. И дело было вовсе не в стражниках, коих тут почему-то именовали «пожирателями говядины» – они-то как раз не стали бы препятствовать одному из приглашенных на бал…
      Все дело было в человеке, яростно спорившем с офицером стражи в каком-то десятке футов от д'Артаньяна…
      Прежде всего гасконец надвинул шляпу на глаза и отвернулся к реке, притворяясь, будто любуется игрой мириадов разноцветных огней. Он стоял так близко, что отчетливо разбирал каждое слово офицера в старинном, времен Генриха VIII, красном кафтане с королевским гербом на груди и его собеседника в дорожной, покрытой пылью одежде, имевшего вид человека, проделавшего за короткое время чрезвычайно долгий путь без малейшей оглядки на собственную внешность.
      Д'Артаньян не сомневался, что так оно и было. Что этот человек спешил изо всех сил. Что в дорогу его вынудили пуститься крайне важные побуждения – несомненно, теснейшим образом связанные с тем поручением, ради которого в Англию прибыли люди кардинала…
      Это Атос собственной персоной препирался с офицером, а за спиной у него маячил немногословный Гримо, обладавший, как давно убедился д'Артаньян, нюхом ищейки…
      – И не просите, сэр, я вас ни в какую не могу пропустить, – скучным голосом повторил офицер, судя по всему, один из тех туповатых служак, что слепо следуют не только всякой букве приказа, но и каждому знаку препинания. – Здесь, понимаете ли, бал, тут у нас королевский дворец, и приглашены самые что ни на есть благородные гости, чтобы веселиться без забот… Вы ведь не приглашенный?
      – Нет.
      – Вот видите. А у меня приказ – не пропускать не приглашенных, всяких там просителей, челобитчиков и посыльных….
      – Сударь, – произнес Атос со знакомым уже д'Артаньяну ледяным спокойствием. – Я не проситель, не челобитчик… и, в некотором роде, не обычный посыльный. Я – дворянин и послан к герцогу Бекингэму крайне высокопоставленной особой…
      – Но вид у вас, сэр…
      – Именно такой вид и будет у человека, без малейшей передышки проделавшего путь из Парижа до Хемптон-Корта… – Атос извлек из-под камзола запечатанный конверт и поводил им перед носом офицера. – Я должен немедленно передать герцогу это письмо… То, что в нем заключено, не терпит ни малейших отлагательств.
      – И что же это за особа? – протянул скверно изъяснявшийся по-французски офицер, чуть ли не зевавший от скуки.
      – Этого я не могу вам сказать.
      – Ну, давайте письмо, я потом передам…
      – Ни в коем случае. Мне приказано передать письмо исключительно в собственные руки, понимаете вы это, английский чурбан?
      – Но-но, вы насчет этого потише! – обиделся офицер, во всех отношениях, надо полагать, персона совершенно незначительная, а потому и настроенная использовать все выгоды своего случайного поста, то бишь возможность законнейшим образом быть непреодолимым препятствием на дороге кому бы то ни было. – А то, знаете, достаточно стражу в свисток высвистеть… Я, сэр, при исполнении, надобно вам знать, я на посту…
      – Пошлите кого-нибудь к герцогу.
      – Вот уж ничего подобного. Его светлость изволит развлекаться, а значит, отрывать его от этого занятия никак нельзя, мне же первому и влетит по первое число, герцог в гневе страшен…
      – Да поймите вы, я обязан незамедлительно передать герцогу письмо, может быть поздно…
      – А я обязан выполнять приказ, пребывая на ответственном посту. Возвращайтесь-ка вы в Лондон, сударь, а завтра утречком ступайте к секретарям милорда Бекингэма, может, они вас и примут…
      – Я с места не сойду, – сказал Атос холодно.
      – Ну, это как хотите, как хотите… – зевнул офицер. – Если с этого вот места, то ничего, на эти три ряда плит наша охрана не распространяется. Хоть целую неделю тут гуляйте взад, вдоль и поперек… Но ежели заступите за эту вот воображаемую линию, проходящую начиная с четвертой плиты, то мы вас прямиком сволокем в камеру…
      – Я буду дожидаться герцога.
      – А если он здесь заночует?
      – Я буду ждать его, сколько потребуется.
      – Ваше право, ваше право… – скучным голосом протянул офицер. – Только, как я уже говорил, извольте ждать, не переступая воображаемой границы сего сторожевого поста… Иначе последствия для вас выйдут самые печальные. От кого посланы – не говорите, чью особу представляете – решительно неизвестно… Так что, от греха подальше, не препирайтесь со стражей, а ждите себе, сколько влезет…
      И он отошел, но предварительно кивнул паре стражников в столь же старомодных кафтанах, и она остановились прямо напротив Атоса, преграждая ему скрещенными алебардами дорогу к лестнице. Атос, насколько его знал д'Артаньян, внутренне кипел, несомненно, но не показал вида. Бросив что-то Гримо, он отошел к самой кромке пристани, поплотнее завернулся в плащ и замер, словно статуя, явно намереваясь и в самом деле простоять тут столько, сколько понадобится, хоть неделю.
      Д'Артаньян прекрасно понимал, что не останется неузнанным даже в нахлобученной на глаза шляпе, если рискнет идти к лодке мимо Атоса: в том состоянии, в каком находился королевский мушкетер, все чувства обостряются, гасконец знал это по себе. Кроме того, осталось стойкое подозрение, что они с Атосом прибыли сюда по одному и тому же делу – или почти тому же. Кардинал и Бекингэм связаны меж собой незримыми нитями давно и надежно – вражда порой связывает людей даже теснее, чем дружба, особенно если речь идет о вражде столь непримиримой…
      Положение было безвыходное. Д'Артаньян прямо-таки физически ощущал на себе взгляд Гримо, так и зыркавшего вокруг со всем прилежанием. К лодке идти опасно – кто знает, что тогда может произойти. Задача одна и двойного толкования не допускает – подвески как можно быстрее следует доставить во Францию, а все остальное не имеет значения. Подвески… Алмазы…
      Мысли д'Артаньяна логичным образом перескочили с алмазных подвесок к алмазу на его пальце – подарку Бекингэма.
      И тогда ослепительной молнией сверкнула идея.
      Она была чертовски рискованной, что правда, то правда. Но при удаче д'Артаньян выигрывал время – и получал свободу действий. А его противник, соответственно, терял и то, и другое. Риск страшный, но что поделаешь…
      Д'Артаньян, стараясь двигаться как можно медленнее и непринужденнее, отвернулся и направился к боковой лестнице, по которой спустился к берегу с очаровательной шотландкой. И, оказавшись на ней, бегом припустил вверх, в направлении дворца.
      Бекингэм, разумеется, давно уже знает о провале заговора Шале. Но вряд ли его осведомили обо всех деталях – персоны такого полета обычно пренебрегают деталями и мелочами, интересуясь со своих сияющих вершин лишь главным. Они стратеги, а не тактики. Они чересчур барственны для деталей, чересчур вельможны для мелочей. Вполне может оказаться, что Бекингэм, как ни крути, человек легковесный и не привыкший вгрызаться в дела так, как это свойственно кардиналу Ришелье, попросту не знает до сих пор, что его проводник в Лувр был не настоящим Арамисом, а фальшивым. И на этом можно сыграть…
      А если все же… Что ж, придется придумывать что-то на лету. Собрав все хладнокровие и волю, измыслить какой-нибудь ловкий ход, играя в открытую… или создавая у противника впечатление, что разоблаченный агент кардинала играет в открытую. Нужно положиться на гасконскую находчивость и удачу…
      С колотящимся сердцем д'Артаньяи вошел в ярко освещенный дворцовый зал, оглядевшись, направился к первому же попавшемуся на глаза офицеру стражи сквозь беззаботную толпу гостей.
      – Простите, сударь, вы говорите по-французски?
      Офицер кивнул, пытливо глядя на д'Артаньяна. Это был человек совсем другого полета, сразу видно, – потому и нес службу в непосредственной близости от герцога, во дворце, а не сторожил пристань, с чем могли бы управиться и рядовые алебардщики…
      – Немедленно разыщите герцога Бекингэма, – сказал д'Артаньян внушительно, загадочным тоном, снимая с пальца алмаз и кладя его на ладонь офицера. – Покажите ему это кольцо и скажите: человек, которому милорд подарил в Париже этот перстень, прибыл по неотложному делу, дорога каждая минута…
      Офицер глянул на перстень, потом на д'Артаньяна, потом снова на перстень. Алмаз ценой не менее тысячи пистолей выглядел крайне убедительно, заменяя любые верительные грамоты и пароли…
      – Оставайтесь здесь, сэр, – вежливо сказал офицер. – Постараюсь что-то для вас сделать…
      И он проворно замешался в толпу гостей, моментально исчезнув с глаз. Д'Артаньян скромно стоял в уголке, напряженный, как туго натянутая тетива.
      – Арамис?!
      Он обернулся – и с превеликим облегчением увидел по лицу герцога, радостному и вполне дружелюбному, что оказался прав. Этот пустой щеголь, ловец титулов, чинов и сокровищ, действительно не интересовался занудливыми подробностями интриг и заговоров – иначе смотрел бы совершенно иначе…
      – Что случилось?! – шепотом вскричал герцог. – Вы что, прямо из Франции?
      – Разумеется, – так же тихо ответил д'Артаньян. – Я только переоделся в гостинице и сразу же отплыл в Хемптон-Корт…
      – Отойдемте туда, там нас не услышат… – лицо герцога стало невероятно озабоченным. – Что-то с ее величеством? Да не молчите же, Арамис! Возьмите ваше кольцо… Удачно, что вы догадались его с собой прихватить… Я велел, чтобы никто меня не беспокоил, но это кольцо… Ну что же вы молчите! Ее величество…
      – В полнейшей безопасности и добром здравии, – сказал д'Артаньян спокойно. – Она-то и послала меня к вам… Чтобы я вас предупредил.
      – О чем?
      – Известно ли вам такое имя – д'Артаньян?
      – Ну конечно, – сказал герцог со злобной улыбкой. – Это тот шпион кардинала, что вкрался в доверие к бедняжке Мари и расстроил весь заговор. Мне писали об этом… Боже, с каким удовольствием я бы велел его четвертовать у нас на Тайберне, попадись он мне в руки! Но этот негодяй не осмелится сунуть нос в Англию…
      – Вот тут вы решительно ошибаетесь, милорд, – сказал д'Артаньян угрюмо. – Я только что его видел…
      – Где?!
      – На пристани. Он пытался проникнуть во дворец, но стража оказалась достаточно бдительной и его не пропустили…
      – Черт побери! И куда же он делся?
      – А никуда он не делся, – сказал д'Артаньян. – Вы плохо знаете этого наглеца, но я-то, я с ним давно знаком… Он заявил, что будет ждать, пока вы не отплывете в Лондон, даже если пройдет неделя… Он так и торчит там со своим слугой по имени Гримо – весь в пыли после долгой дороги, упрямый, как дьявол…
      – Что ему нужно?
      – Ее величество сама не знает толком, с какой миссией его сюда отправил кардинал, – сказал д'Артаньян доверительно. – Но у нее есть стойкие подозрения, что Ришелье готовит на вас покушение – иначе зачем д'Артаньян так настойчиво пробивается во дворец? Он и его слуга известны всему Парижу как хладнокровные убийцы…
      «А у тебя, пожалуй что, поджилки затряслись, красавчик, – подумал он злорадно, глядя на изменившееся лицо герцога. – В Париже ты не боялся красться ночной порой на свидание, но это совсем другое – даже смелым людям становится не по себе, когда они узнают, что поблизости рыщут наемные убийцы, кинжала в спину всегда опасаешься больше, чем десятка дуэлей, по себе знаю, на своей шкуре испытал, а ведь я малость отважнее этого английского хлыща…»
      – Вы не могли ошибиться? – нерешительно спросил герцог.
      – Я?! – саркастически усмехнулся д'Артаньян. – Я столько раз скрещивал шпагу с этим прохвостом и столько раз мерился с ним хитроумием в дворцовых интригах… Говорю вам, это он – весь в пыли, упрямо пытающийся проникнуть во дворец… И Гримо при нем… О, эту парочку я знаю досконально! И потом, не забывайте – предупреждение исходит от ее величества. Она велела мне спешить в Лондон, не щадя ни лошадей, ни собственных сил, предупредить вас, что кардинал послал в Англию д'Артаньяна…
      Герцог возвел глаза к потолку, на его лице появилось мечтательное, даже умиленное выражение:
      – О, милая Анна! Я ей по-прежнему небезразличен… Какое счастье знать, что ты любим…
      – Ваша светлость, – нетерпеливо сказал д'Артаньян. – Нужно немедленно что-то предпринять…
      – Да, вы правы… Но что?
      – О господи! – сказал д'Артаньян и произнес внятно, словно имел дело с ребенком-несмышленышем: – Позовите офицера вашей стражи и прикажите немедленно арестовать этого мерзавца д'Артаньяна вместе с его слугой.
      Лицо герцога стало обиженным:
      – Надо же было этому негодяю испортить мне бал… Скажу вам по секрету, у меня назначено здесь сви… одна важная встреча, от которой многое зависит…
      «Все мы одинаковы, – подумал д'Артаньян даже с некоторым сочувствием. – Он всерьез влюблен в свою Анну, как я в свою, но это ему не мешает срывать мимолетные цветы удовольствия…»
      – Помилуйте, ваша светлость! – сказал он насколько мог непринужденнее. – К чему вам портить бал? Пусть его потихонечку схватят и запрут в каком-нибудь надежном месте… тут наверняка сыщется такое, как в любом королевском дворце… До утра он будет терзаться мучительной неизвестностью, в таком состоянии его потом будет легче допрашивать… Кто вам мешает допросить его завтра утром… а то и завтра к обеду? Пусть посидит вдоволь, станет гораздо сговорчивее.
      – Арамис, вы гений! В самом деле, пусть посидит как можно дольше, а мы будем заниматься своими делами… В конце концов, он никуда не денется и до завтрашнего вечера… Я велю запихнуть его в самый сырой и глубокий здешний подвал, а потом… о, потом мы с ним поговорим по душам! Вы, конечно, останетесь?
      – К сожалению, не могу, ваша светлость, – сказал д'Артаньян с видом крайне озабоченным. – Как ни хочется мне допросить этого мерзавца д'Артаньяна вместе с вами, я обязан немедленно пуститься в обратный путь. Таков был недвусмысленный приказ ее величества – предупредить вас о приезде д'Артаньяна и немедленно возвращаться.
      – А может, все же останетесь? Вы лишаете себя великолепного зрелища. Я прикажу вздернуть его на дыбу, если будет запираться…
      – Чертовски хотелось бы полюбоваться этим зрелищем, – сказал д'Артаньян. – У меня большие счеты с д'Артаньяном… Но… Каждый лишний час моего пребывания здесь означает, что ее величество будет терзаться неизвестностью. Она так беспокоится о вас… Представьте, в каких расстроенных чувствах она будет пребывать, пока я не вернусь и не доложу, что с вами все в порядке…
      – Да, действительно… – озабоченно кивнул герцог. – Что ж, вы совершенно правы, Арамис, нельзя заставлять ее величество мучиться неизвестностью. О, Анна, божественная Анна! Непременно передайте ей, что когда вы говорили со мной, ее подарок был приколот к моему плечу – это дивное украшение, которого касались ее руки и даже губы… она поцеловала алмазы, прежде чем отдать мне… Так и передайте ей – меня положат в гроб с этими подвесками, я уже на всякий случай составил завещание, где выразил свою непоколебимую волю… О, память о прекрасных минутах любви!
      Говоря это, он с мечтательным и одухотворенным лицом покосился на свое левое плечо, где сверкали радужным сиянием великолепные алмазные подвески, прикрепленные к связанным узлом синим шелковым лентам, украшенным золотой бахромой, – тот самый аксельбант, который д'Артаньян уже видел на рассвете на Новом мосту.
      Сердце у гасконца оборвалось: он видел, что пары подвесков не хватает, тех самых, что сейчас жгли ему грудь под камзолом, словно раскаленные уголья. Как ни старалась Анна, но два обрезанных края виднелись справа – две косо обрезанных ленты, издали бросавшихся в глаза…
      Но только не Бекингэму. Затуманенным взором он у ставился в потолок, а потом вновь затянул свое:
      – О моя повелительница, хозяйка моего сердца…
      – Ваша светлость! – решительно и невежливо перебил д'Артаньян. – Пора, наконец, действовать!
      Герцог немного опомнился:
      – Да, разумеется, конечно, действовать… Подождите. Вы, значит, немедленно отправляетесь в обратный путь?
      – Такова воля ее величества, – твердо ответил д'Артаньян.
      – В таком случае я немедленно выпишу вам разрешение на отплытие. Видите ли, через пару дней все порты Англии будут закрыты, ни один корабль не сможет покинуть страну. Скажу вам по секрету, вскорости начнутся военные действия в Ла-Рошели… Вам необходимо разрешение.
      «Похоже, я одним выстрелом убил двух зайцев, – подумал д'Артаньян. – Но что же будет с Анной и Рошфором? У них-то никакого разрешения нет… Ничего, Рошфор как раз и славится своим умением находить выход из безвыходных положений…»
      Через несколько минут он, с подписанным герцогом разрешением в кармане, спустился к воде боковой лестницей и, стоя в отдалении, преспокойно наблюдал за происходящим: как новые стражники, появившиеся на пристани поначалу с беззаботным видом, незаметно сомкнули кольцо вокруг Атоса и Гримо, как по сигналу внезапно ринулись на них со всех сторон, обезоружили, связали и поволокли куда-то темными аллеями…
      Совесть д'Артаньяна безмолвствовала. Вряд ли господам Атосу и Гримо будет причинен какой-то ощутимый вред. Их день, а если повезет, то и два, продержат под замком, пока герцог не пресытится балом с его игривыми забавами… А потом… Да ничего страшного, ручаться можно. У Атоса при себе какие-то письма, из которых, есть такое подозрение, сразу станет ясно, кто подлинный посланец королевы, а кто фальшивый.
      Вот тогда справедливость будет восстановлена и на самозванца, вне всякого сомнения, будет объявлена охота по всей Англии – но не раньше… Значит, надо ухитриться исчезнуть из Англии до того, как станет ясно, кто есть кто, до того, как Атос вновь станет Атосом, а герцог обнаружит пропажу подвесков…
      – Господи боже мой! – воскликнул д'Артаньян тихонько. – Я совершенно не подумал о…
      Королева уже знает о предстоящем бале в парижской ратуше – и о том, что ей непременно следует надеть алмазные подвески, подарок царственного супруга. Но поскольку подвески-то у Бекингэма…
      Д'Артаньян хлопнул себя кулаком по лбу. Ну конечно же! Самый простой выход из столь опасной и щекотливой ситуации – послать в Лондон гонца, чтобы забрал опрометчивый подарок у герцога и привез его назад! Кардинал так и говорил, точно! Сто против одного, что этим гонцом и оказался Атос…
      Ну и что? Собственно, а что это меняет? Во-первых, неопровержимая улика, два подвеска из двенадцати, уже в руках д'Артаньяна, а во-вторых, много времени пройдет, прежде чем Атос докажет, что он именно Атос, а не зловредный шпион кардинала, пресловутый д'Артаньян, погубивший на корню заговор…
      И все равно следует припустить со всех ног, или, учитывая специфику расположения Хемптон-Корта, – приналечь на весла…
      Д'Артаньян подошел к своей лодке, где в компании лодочника восседал Планше. Между ними стояла бутылка вина, и они что-то весело толковали друг другу, уже явно успев подружиться.
      Поманив слугу, д'Артаньян отошел подальше от берега, чтобы лодочник их не слышал.
      – Вот что, Планше, – сказал он тихонько. – Ты видел, как схватили Атоса с Гримо?
      – Конечно, сударь. Я так и понял, что это вы что-то хитрое придумали. И позволил себе выпить за ваш светлый ум… Уж я-то их сразу признал… Мы что, плывем в Лондон?
      – Не мы, а я, – сказал д'Артаньян. – Планше, ты себя давно показал сметливым и расторопным малым… Не подведи и на этот раз. Оставайся здесь. Нужно будет разнюхать, куда заперли эту парочку, – а вдруг у них в запасе какой-нибудь коварный ход и они быстрее обретут свободу, чем я рассчитывал? Наблюдай, вынюхивай, подкупай, если понадобится, англичане любят золото не меньше, чем наши земляки, – он, не считая, выгреб из кошелька пригоршню монет и сунул Планше в руку. – Я до полудня буду ждать тебя в «Кабаньей голове» – ну, а если опоздаешь, придется тебе выбираться из Англии самому. Ничего, по-английски ты говоришь свободно, денег у тебя достаточно, тебя, в отличие от меня, мало кто знает здесь в лицо… справишься?
      – Конечно, сударь, – уверенно сказал Планше. – Я у вас на службе многому научился…
      – Приступай немедленно, – сказал д'Артаньян. Он ободряюще похлопал слугу по плечу, шагнул в лодку и удобно разместился на широкой скамье в корме. Лодочник проворно заработал веслами, выгребая на середину реки среди скопища иллюминированных суденышек.
      Течение подхватило лодку и проворно понесло ее в сторону Лондона. Довольно быстро сверкающий огнями дворец остался позади, вокруг потянулись темные берега, только звезды сияли над головой, окружая луну, и д'Артаньян, поплотнее закутавшись в плащ, погрузился в дрему – до Лондона было около пяти лье, и можно было немного поспать, отдыхая душой и телом от нечеловеческого напряжения этого вечера…

      Король Людовик Тринадцатый выпрямился во весь свой немаленький рост, став по-настоящему величественным и грозным, подобно иным из его венценосных предков, внушавших страх европейским державам, вражеским армиям и нерадивым министрам с непокорными вельможами. Взор его метал обжигающие, ослепительные молнии, голос гремел, как гром:
      – Вы обманули мое доверие, мадам! Мой драгоценный подарок… ценный даже не алмазами, хоть и они сами по себе недешево стоят, но главное – сделанный от чистого сердца, в приливе истинных чувств, вы самым беззастенчивым образом преподнесли английскому хлыщу! И не просто очередному воздыхателю, а откровенному любовнику, с коим вы занимались блудом прямо в Лувре! В моем доме, черт побери! И кто же вы после этого?
      Королева Анна Австрийская, побледневшая, как смерть, молча ломала руки. Слезы текли по ее щекам двумя ручейками, и фамильная нижняя губка уже не оттопыривалась высокомерно, а жалобно подрагивала, как осенний лист на ветру. Жалким, неуверенным голосочком она пролепетала:
      – Луи, это наговор! Клевета! Интриги! Меня хотят погубить злобные враги…
      – Да? – саркастически расхохотался король. – Мадам, меня не зря зовут Людовиком Справедливым! И я разберусь во всем справедливо, черт меня побери со всеми потрохами, волк меня заешь! А это что такое, побрехушка вы испанская? А? Это что такое, спрашиваю? – и он со зловещим выражением лица потряс в воздухе двумя алмазными подвесками, вовсе не распространявшими сейчас радужного сияния, а выглядевшими жалко и уныло, как поднятые за шкирку нашкодившие котята. – Я вас спрашиваю, что это такое? Молчите? Черт вас побери, посмотрите на этого юного дворянина! Он служил своему королю, как способен только гасконец, чтобы уличить вас в неверности и воровстве, в раздаривании кому попало французских драгоценностей, он прошел сквозь многочисленные опасности, преодолевая интриги вашего любовника, тяготы морского путешествия, штормы и бури, английские зловредные для здоровья туманы…
      – И уиски, ваше величество, и уиски, – скромно напомнил д'Артаньян, стоя в сторонке и не без злорадства наблюдая за упавшей на колени королевой, растерявшей все свое величие и достоинство.
      – Да, и уиски! – воскликнул король. – Чтобы уличить вас, молодому человеку пришлось даже пить уиски, самую страшную жидкость для питья, какая только существует на земле! Но он и на это пошел из любви к своему королю и в борьбе за супружескую добродетель! Молчите же, несчастная! Вы приперты к стене неопровержимыми уликами! Боже мой, я бы еще как-то понял, задери он вам юбку где-нибудь в стогу или на поляне под дубом! Но осквернить прелюбодеянием Лувр, старинное обиталище моих предков! Кто вы после этого? Я вам скажу, прах вас побери! Шлюха ты подзаборная! Проститутка ты коронованная! Да я тебя законопачу в монастырь на веки вечные, паршивка этакая! Я тебя отошлю в кварталы Веррери в тамошнее веселое заведение – там тебе самое место, поблядушка ты испанская! Где были мои глаза, когда я на тебе женился? Меня же предупреждали многие, о тебе еще в девках ходила та-акая слава…
      – И не забывайте про герцогиню де Шеврез, ваше величество, – почтительно напомнил д'Артаньян. – И про других ее шлюшек тоже…
      – Вот именно! – в ярости взревел король, швыряя подвески на пол и безжалостно топча их ногами. – Мало вам было мужчин? Вы еще и с женщинами развлекались самым гнусным образом! До служанок докатились, как будто мало было вам титулованных дворянок и собственных камеристок! Да надо мной будет хохотать вся Европа! Тот самый Людовик, чья беспутная женушка блудила с заезжими англичанами и, не удовольствуясь этим, таскала к себе в постель не только герцогинь, но и простолюдинок! Ты подумала, стерва такая, что скажет обо мне Европа? Какая у меня будет репутация среди монархов? Я же не смогу показаться ни в одном иностранном дворце, мне будут хихикать вслед, кто только вздумает, а крыть будет и нечем! Да я тебя туркам продам в гарем и специально попрошу, чтобы подобрали самого старого, мерзкого, извращенного турка!
      – О Луи…
      – Не смей называть меня по имени, презренная! Пошла вон отсюда! Эй, кто там! Гвардия! Вышвырнуть ее за ворота в чем стоит, и пусть убирается ко всем чертям!
      Грохоча сапогами, вошли два бравых мушкетера короля, подхватили рыдающую королеву под локотки и поволокли к дверям, как она ни упиралась, как ни царапалась, как ни пыталась цепляться за портьеры, кресла и статуи. Ее отчаянные покаянные вопли умолкли за дверью. Король, удовлетворенно улыбнувшись, сказал:
      – Вы, кажется, сударь, изволили спьяну обозвать меня в Лондоне слабохарактерным рогоносцем?
      – Ваше величество, я был неправ! – покаянно сказал д'Артаньян. – Простите, на меня какое-то затмение нашло! Я сейчас и сам вижу, что в вас взыграла кровь благородных предков! Не велите казнить, велите миловать! Это все из-за уиски, невыносимого для всякого истого француза!
      – Успокойтесь, успокойтесь, любезный д'Артаньян, – сказал король, положив ему руку на плечо. – В конце концов, мы, гасконцы, должны держаться друг за друга, не правда ли? Волк меня заешь, вы мне оказали слишком большую услугу, чтобы я на вас сердился по пустякам! Мало ли что можно наболтать спьяну, особенно после этого смертоубийственного уиски… Оставьте, я не сержусь!
      – О, ваше величество, вы так добры… – растроганно сказал д'Артаньян. – Право же, спьяну…
      – Я обязан вас вознаградить, – сказал король решительно. – Что скажете о маршальском жезле? Черт побери, вы достойны того, чтобы нынче же стать маршалом Франции! И еще… Я хорошо помню, что гасконцы бедны, как церковные мыши… Ста тысяч пистолей вам хватит?
      – Вполне…
      – Нет, этого мало, и не спорьте! Меня не зря зовут Людовиком Справедливым. Двести тысяч! Да, это подходящая сумма для вас… И еще я вас делаю кавалером ордена Святого Духа…
      – А вы поможете мне жениться на Анне?
      – На Анне? – поднял брови его величество. – Да ее же вышвырнули отсюда, блудливую кошку! Зачем вам эта шлюха?
      – Тысяча извинений, ваше величество, но я имел в виду мою Анну, миледи Кларик, образец чистоты, добродетели и красоты…
      – А, ну это другое дело! Мы немедленно пошлем за ней гонцов, и я велю ей выйти за вас замуж немедленно. Кардинал Ришелье вас обвенчает… не правда ли, кардинал?
      – С превеликим удовольствием, ваше величество, – сказал Ришелье, кланяясь. – Наш отважный д'Артаньян это вполне заслужил…
      Король, дружески улыбаясь, воскликнул:
      – А потом мы все вчетвером отправимся в какой-нибудь кабачок вроде «Головы сарацина» и выпьем там как следует…
      – Если мне будет позволено поправить ваше величество, я предложил бы «Сосновую шишку», – сказал д'Артаньян. – Туда как раз завезли испанское вино, и колбасы там недурны…
      – Ради бога, ради бога! Подождите минуточку, я сейчас повешу вам орден на шею, чтобы вы выглядели еще достойнее…
      Он повернулся было к секретеру, но вместо этого схватил д'Артаньяна за шиворот и принялся ожесточенно трясти, крича:
      – Сударь! Сударь! Сударь!
      В одно мгновение бесследно исчезли и одна из роскошных зал Лувра, и король с королевой, и кардинал, а вместо этого обнаружился Планше, без особых церемоний трясший д'Артаньяна за ворот и тихо звавший: «Сударь! Сударь!» Однако прошло еще какое-то время, прежде чем гасконец окончательно уяснил, что высший орден Франции и маршальский жезл, равно как и решительная расправа короля с неверной супругой были лишь предрассветным сном, а на самом деле он лежал сейчас на кровати в гостинице «Кабанья голова» – почти полностью одетый, скинувший только сапоги и камзол.
      Прежде всего он схватился за шею – но подвешенный на тонком ремешке мешочек с двумя подвесками был на месте, он только съехал под левый бок из-за того, что ремешок был чересчур длинный…
      Отчаянно моргая, д'Артаньян всецело вернул себя к реальности, успев еще мимолетно пожалеть о привидевшихся в столь приятном сновидении наградах, коих ему во всамделишной жизни вряд ли дождаться с этаким-то королем, обязанным своим прозвищем не высоким качествам характера, а исключительно знаку зодиака…
      – Что-то случилось? – спросил он озабоченно, видя удрученное лицо Планше, и, не теряя времени, вскочил с постели, принялся на всякий случай – вдруг придется срочно куда-то бежать? – натягивать сапоги. – Да не молчи ты!
      От одежды Планше на три фута вокруг несло промозглой речной сыростью, а глаза были красные – похоже, нынче ночью верный слуга вообще не улучил минутки вздремнуть.
      – Кажется, дела не особенно хороши, сударь, – сказал Планше. – Быть может, даже и плохи…
      – Черт побери, это ты от англичан нахватался этих словечек! – вспылил д'Артаньян, натягивая камзол и через голову надевая перевязь со шпагой. – Это от них только и слышно: «Боюсь, он умер…» «Предполагаю, дела не особенно хороши…» Брось эти их ухватки и объясни все толково, как подобает французу!
      – Слушаюсь, сударь… Так вот, когда вы уплыли, я направился поискать словоохотливого собеседника, а где его лучше всего искать, как не за выпивкой? Понимаете ли, бал в королевском дворце – это не только залы, где веселятся господа. Это еще и превеликое множество слуг, как дворцовых, так и тех, что прибыли с господами. А значит, слетелись, как мухи на мед, и торговцы с разной снедью и вином… Вы мне приказали не жалеть денег, и я старался…
      – Короче! – взревел д'Артаньян.
      – В общем, сударь, мне быстро удалось выведать, что двух наших соперников, то бишь господина Атоса и Гримо, посадили в один из винных подвалов, к тому времени уже опустевший. Винные подвалы, сударь, строят надежно и запорами снабжают изрядными… Как только я это выяснил, тут же постарался пробраться как можно ближе. И мне удалось – это все-таки не тюрьма, а обыкновенный подвал, так что я с парочкой новых приятелей поместился совсем близко от входа, и мы все вместе выпивали понемножечку, то есть, с точки зрения стражи, выглядели вполне благонамеренными людьми, занятыми абсолютно житейским делом…
      – Короче!
      – Короче некуда, сударь, я как раз перехожу к главному… Сидели мы, стало быть, поблизости от лестницы в подвал, выпивали, как приличные люди, – и вдруг появился некий англичанин, по виду из благородных, и звали его капитан Паддингтон.
      – Он что, тебе представился? – фыркнул д'Артаньян.
      – Да нет, конечно, с чего бы вдруг? Просто стражник начал ему докладывать: мол, вы уж простите, капитан Паддингтон, что я вашу милость вызвал с бала, но дело в том, что этот самый схваченный француз, тот, что выглядит дворянином, все время выкрикивает ваше имя и твердит, чтобы мы вам передали слово «Пожар», иначе, дескать, всем вам – это стражник ему говорит – головы поотрубают, как пить дать… Капитан этот, как услышал про «Пожар», тут же кинулся в подвал – и, пары минут не прошло, вышел оттуда с обоими нашими заключенными. Я так понимаю, этот капитан Паддингтон – из людей герцога Бекингэма, а слово это было у них заранее обговоренным паролем на случай какого недоразумения…
      – Клянусь небом, мне и самому так кажется, – сказал д'Артаньян. – И что было дальше?
      – Этот самый капитан Паддингтон увел Атоса прямехонько во дворец. Прошло совсем немного времени, и все они выскочили оттуда, как сумасшедшие – герцог Бекингэм, Атос с ним, Паддингтон, еще несколько человек, надо полагать, из свиты герцога. Кинулись на герцогскую барку и отплыли, хотя на реке стояла тьма-тьмущая… Ну, я не растерялся, нашел лодку – их там множество стояло, наемных – и велел плыть за баркой, заплатил ему с ходу столько, что он про вопросы забыл… Когда они приплыли в Лондон, пошли во дворец герцога. Там сразу же загорелись огни, началась преизрядная суматоха, со двора вылетел верховой и куда-то помчался сломя голову, да так, что и нечего было думать угнаться за ним на своих двоих. Я еще постоял чуточку напротив дворца и решил, что все равно ничего больше не узнаю, время уж больно раннее, так что лучше поспешить к вам и доложить все… Надеюсь, сударь, я ничего не напортил?
      – Ну что ты, наоборот, – хмуро сказал д'Артаньян. – Ты выше всяких похвал, Планше… Похоже, для нас в этом городе становится слишком уж горячо. Атос, без сомнения, уже открыл герцогу глаза на мою скромную персону, и тот, спорю на все свое невыплаченное жалованье, уже горько пожалел о своей щедрости по отношению к «Арамису»… Пора бежать, а?
      – Осмелюсь добавить, сударь, – и побыстрее… Сдается мне, герцог не станет церемониться ни с вами, ни со мной, в таких делах не разбирают, кто господин, а кто слуга…
      – Золотые слова, Планше, – сказал д'Артаньян. – Вульгарно выражаясь, нужно уносить ноги. Благо вещей особенно собирать и не нужно, много ли их у нас…
      Он ни капельки не паниковал – просто лихорадочно прикидывал в уме степень грозящей им опасности и пытался предугадать, как будет действовать герцог, уже, несомненно, обнаруживший пропажу двух подвесков. Самое лучшее в таких случаях – поставить себя на место охотника. Безмозглая дичь сделать это не способна, но мы-то люди…
      В Лондоне нет ничего похожего на парижскую полицейскую стражу, и это несколько облегчает дело. Здешние городские стражники – народ ленивый и пожилой, занятый главным образом тем, что толчется на главных городских улицах, притворяясь, что надзирает за порядком там, где его все равно не нарушают. Полицейских сыщиков вроде парижских здесь тоже нет – и лондонец, которого, к примеру, обокрали, должен заплатить судейским за розыски преступника, иначе никто и пальцем не шевельнет…
      С другой стороны, у герцога есть свои собственные агенты, сыщики и прочие клевреты – вроде этого самого капитана Паддингтона или чертова Винтера. Какие действия они предпримут в такой вот ситуации?
      Да, безусловно, станут рыскать по гостиницам, старательно описывая хозяевам и вообще всем встречным-поперечным д'Артаньяна, – другого способа просто не существует. Если учесть, что гостиниц в Лондоне превеликое множество, а соглядатаев у герцога вряд ли особенно много – уж никак не сотни, десятка два-три, в худшем случае четыре-пять, а ведь их всех надо еще собрать вместе, растолковать, кого надо найти…
      Кажется, хватит времени, чтобы благополучно улизнуть, оповестить Каюзака, если он еще не встал, разбудить, вместе с ним добраться до порта, где в трактире «Золотая лань» остановился де Вард, сесть на корабль, благо разрешение герцога в кармане и вряд ли Бекингэм спохватится его отменить…
      С этими бодрыми мыслями д'Артаньян застегнул последние пуговицы, сунул за пояс два своих пистолета и оглянулся на Планше:
      – Что ты там копаешься? Пошли…
      Дверь распахнулась, вошел де Вард, мрачнее тучи, и с порога заявил:
      – Д'Артаньян, измена!
      – Что такое? – воскликнул гасконец, невольно хватаясь за шпагу.
      Следом вошел хозяин, великан Брэдбери, с лицом хмурым и озабоченным, он без усилий, одной рукой волок за собой тщедушного человечка, насмерть перепуганного и одетого, как слуга, – волок с таким ожесточением и усердием, что подошвы полузадушенного коротышки частенько не имели соприкосновения с полом. Оглядевшись, он выбрал самый дальний угол, откуда трудненько было бы выбраться, поставил в него пленника, выразительно покачал перед его носом громадным кулаком и внушительно что-то произнес по-английски. Д'Артаньян, от расстройства чувств начавший было помаленьку понимать здешний язык, сразу догадался, что это было приказание смирнехонько стоять на месте во избежание еще больших неприятностей, – предупреждение, к коему следовало относиться серьезно, учитывая комплекцию трактирщика, едва ли не царапавшего макушкой потолок (а потолки тут были не такие уж низенькие).
      – Мне, право, жаль, сэр Дэртэньен, – прогудел хозяин удрученно. – Но воля ваша, а моей вины тут нет. Тут ведь не простым воровством попахивает, а этому ни один расторопный хозяин гостиницы не в состоянии помешать…
      – О чем вы? – растерянно спросил д'Артаньян.
      Брэдбери, отвернувшись, погрозил кулаком трепетавшему в углу субъекту:
      – Это, изволите ли знать, мой непутевый слуга. Вечно с ним какие-то неприятности – то пару монет в карман по нечаянности смахнет, то приворует по мелочи, то нахамит господам постояльцам… Давно бы, по совести, следовало его вышвырнуть за дверь, да все руки не доходили. Вот доброта моя меня и подвела… Его, паршивца, выдал Дэйр – вот где образец слуги, расторопный, почтительный, верный, грошика не прикарманит… Ваш друг, сэр Каюзак, проснулся поутру и заказал бутылку вина по своему обыкновению… Так вот, Дэйр прибежал ко мне и сказал, что собственными глазами видел, как этот чертов мошенник зашел под лестницу и принялся в откупоренную бутылку какой-то белый порошок сыпать… А потом, как ни в чем не бывало, взболтал бутылку, чтобы, надо полагать, растворилось побыстрее, и понес ее в номер сэру Каюзаку… Эй, погодите, ничего страшного…
      Но д'Артаньян был уже в коридоре. В три прыжка он достиг двери той комнаты, где разместился Каюзак, толкнул ее и вбежал, терзаемый ужасными предчувствиями.
      Однако сразу же убедился: дела обстоят гораздо лучше, чем ему поначалу представлялось. Зрелище, представившееся его глазам, напоминало скорее старую гасконскую сказку о зачарованном дворце, все обитатели которого стараниями на что-то прогневавшейся злой феи погрузились в беспробудный сон, застигший их средь бела дня за самыми обычными занятиями, кто где был…
      Эсташ, полностью одетый, сидел в уголке, привалившись спиной к стене и разбросав ноги, с зажатой в кулаке бутылкой. Он храпел оглушительно, переливчато, рыча и клокоча, но, как ни старался, не мог превзойти хозяина: Каюзак сидел за столом, уронив голову на руки, перевернув локтем стакан, и испускал такие рулады, взревывая, присвистывая и ужасно сопя, что казалось, будто столешница вот-вот треснет.
      Судя по всему, в бутылку подсыпали не яд, а снотворное. Хозяин выпил большую часть, по доброте души позволив слуге разделаться с остатками, – и оба моментально свалились с ног, одурманенные… Зелье, должно быть, сильнодействующее…
      Вернувшись через пару минут к себе в комнату, он пожал плечами в ответ на вопросительный взгляд де Варда:
      – Все то же самое, что вы наверняка уже видели, граф, – они оба усыплены, причем ничего ценного из комнаты не взято, я проверял. Кошельки в карманах, кольца на пальцах, пистолеты на столе… И все остальное на месте.
      Хозяин пробасил:
      – Слышал я про подобные фокусы воришек – как-никак потомственный лондонец и потомственный содержатель постоялого двора с трактиром. Вот только воры снотворное подсыпают на ночь глядя, чтобы потом без помех порыться в вещах, – а чтобы наоборот, ранним утречком… Никак не воровская повадка. Да и нет у меня воров, я за этим строжайшим образом слежу, в старые времена покалечили мои молодцы парочку, с тех пор стороной и обходят… Рубите мне голову, сэр Дэртэньен, но это совсем другое. Это уж какие-то ваши барские забавы – интриги, заговоры и чем там вы, благородные господа, еще балуетесь на досуге… Это вы за собой приволокли, и я, вот уж честное слово, ни при чем. Вины заведения тут нет ни малейшей, это вам всякий скажет, если рассудить по совести…
      – А он что говорит? – кивнул д'Артаньян на смирнехонько стоявшего в углу виновника переполоха.
      – Что он говорить может? – Хозяин показал проштрафившемуся слуге здоровенный кулак, и тот затрясся мелкой дрожью. – Будто подошел к нему вчера вечером неприметный субъект, судя по виду – из простых, дал порошок и посулил деньги за то, чтобы этот прохвост, если сэр Каюзак чего спросят утром, подсыпал этот самый порошок в заказанное, будь то вино или прохладительное питье. Поначалу этот олух упирался, как ни заверял его незнакомец, что там не яд, а безобидное сонное снадобье, – но тот стал набавлять и набавлять денежку, пока мошенник не соблазнился…
      – Вчера вечером? – переспросил д'Артаньян.
      – Вчера вечером, сэр Дэртэньен, по крайней мере, мошенник в этом клянется и божится, вчера вечером, когда еще не тушили огни…
      «Вчера вечером, – повторил про себя д'Артаньян еще раз. – Когда не тушили огни… В это время я был даже не во дворце Хемптон-Корт, подплывал к нему на лодке, и Атос еще не успел туда добраться, и ни одна живая душа не знала о моем присутствии там, не говоря уж о том, чтобы подозревать в фальшивом Арамисе посланца кардинала. В таком случае, дело решительно запутывается. Ничегошеньки не понимаю. Да и потом, случись все не вечером, а утром, какой смысл подсыпать снотворное моему спутнику, когда проще было тут же схватить обоих? Опасались нешуточной силушки Каюзака? Но тогда достаточно было послать побольше дюжих молодцов, от десятка рослых англичан и Каюзак бы не отбился голыми руками… Ничего не понимаю. К чему и зачем? Полное впечатление, что эта выходка не имеет ничего общего с главной интригой…»
      Хозяин сказал с некоторой удрученностью:
      – Мне, право же, неловко, сэр Дэртэньен… Но, повторяю, заведение тут ни при чем, это явно ваши дела…
      – Я вас ни в чем и не обвиняю, любезный Брэдбери, – сказал д'Артаньян чистую правду. – Мы все равно собирались уезжать этим утром… Сделайте такое одолжение, заберите отсюда этого прохвоста и приготовьте нам счет…
      – Значит, этот скот вам больше не нужен?
      – Ни для каких надобностей, – твердо сказал д'Артаньян.
      Он понимал, что любые допросы были бы бессмысленны, они ничего не дадут: снотворное передавала и деньгами соблазняла наверняка какая-нибудь мелкая сошка, которую бессмысленно разыскивать по остывшему следу. Вряд ли тот, кто замышляет серьезные интриги, отдает приказы и платит деньги, сам отправится на подобное дело – к чему, если есть нижестоящие, наемники, мелкая шушера?
      Брэдбери, сграбастав виновного могучей десницей за шиворот, поволок его из комнаты, что-то вполголоса говоря по-английски, – судя по его ожесточенному лицу и закатившимся глазам подлеца слуги, тому было обещано множество самых неприятных вещей, и, зная хозяина, не стоит сомневаться, что угрозы будут немедленно приведены в исполнение, пересчитают мерзавцу ребра где-нибудь на заднем дворе…
      – Собственно говоря, д'Артаньян, я намеревался ожидать вас на судне или в «Золотой лани», – тихо сказал де Вард. – Но что-то словно бы толкнуло… Я сначала заглянул к Каюзаку и увидел уже известное вам зрелище. Полагал, с вами то же самое…
      – Бог миловал… или на мой счет у нашего неизвестного врага какие-то другие планы, – сказал д'Артаньян озабоченно. – За кораблем не следят?
      – Я уверен, что нет. И в «Золотой лани» безопасно – уж за это-то можно ручаться…
      – Как, кстати, называется корабль?
      – «Лесная роза». Шкипера зовут Джеймисон, он человек вполне надежный – пока платишь ему исправно…
      – Хорошо, я запомню, – сказал д'Артаньян. – Отправляйтесь туда, граф, а я расплачусь по счету, осмотрюсь тут немножко, нет ли поблизости каких-нибудь подозрительных типов, потом найму повозку, чтобы доставить Каюзака со слугой… Планше успел вам сказать про то, что случилось во дворце?
      – Нет. Хозяин понимает по-французски…
      – Атос приплыл в Хэмптон-Корт вчера ночью, – сказал д'Артаньян, опуская все ненужные сейчас подробности. – С каким-то письмом – определенно ее величество в панике послала его за подвесками… Боюсь, они уже знают, кто я на самом деле…
      – Пора уносить ноги, – с напряженной улыбкой покрутил головой де Вард. – Самое время…
      – Спешите на судно, черт возьми!
      Кивнув, де Вард скрылся в коридоре.
      – Ну, ты уложил вещи? – повернулся д'Артаньян к Планше. – Отлично, оставайся пока здесь, а я пойду поищу повозку. Никто ничего не заподозрит – мало ли дворян напиваются до такой степени, что их приходится везти куда-то, как дрова? Когда хозяин принесет счет, расплатись и добавь что-нибудь за беспокойство, чтобы он не чувствовал себя обиженным всем, что творилось вокруг нас. Если расстанемся друзьями, он вряд ли станет откровенничать с кем-то, кто явится по наши души…
      Он нахлобучил шляпу и вышел. Спустился на первый этаж, огляделся в поисках какого-нибудь слуги, чтобы поручить ему нанять повозку, – как назло, ни одного не наблюдалось поблизости, обширная прихожая или «holl», как выражаются англичане, была пуста.
      Внезапно раздались тяжелые шаги, которые д'Артаньян, сам служивший в войсках, опознал безошибочно. Отчего-то так повелось, что шаги солдат звучат особенно гулко и тяжело, хотя весом они ничем не отличаются от прочих людей, да и сапоги у них точно такие же. А вот поди ж ты – отчего-то поступь солдат всегда громоподобна…
      Восемь человек в красных камзолах и блестящих стальных шлемах, разомкнувшись, страшно топоча, охватили его плотным кольцом. Девятый, в таком же камзоле, но не в шлеме, а в шляпе с пером и при шпаге, спросил негромко:
      – Это ведь вас зовут д'Артаньян?
      У гасконца был сильный соблазн ответить, что незнакомец обознался, но он тут же оставил это намерение. Будь он один или на пару с Планше, можно было попытаться незаметно скрыться – но куда прикажете девать Каюзака с Эсташем, которые так и попадут в лапы врага безмятежно храпящими?
      – Это мое имя, – сказал он спокойно.
      – Меня зовут Джон Фельтон, – сказал молодой человек. – Я лейтенант королевского флота. Вы арестованы… именем короля.
      Чуткое ухо д'Артаньяна уловило некоторую паузу меж двумя последними словами и теми, что им предшествовали, но он сохранил свои наблюдения при себе. Лишь спросил почти спокойно:
      – В чем дело?
      – Я этого не могу знать, – ответил лейтенант. – Извольте отдать вашу шпагу и проследовать за мной к судье.
      «К судье, – повторил про себя д'Артаньян. – Не аукнулась ли мне давешняя пьяная болтовня в распивочной? Немало было сказано и о его величестве Карле Первом Стюарте… Неужели пришьют что-то вроде оскорбления величества? Но почему арестовать меня явился лейтенант флота? Стоп, стоп, д'Артаньян! Флот – это Бекингэм, он еще и военно-морской министр, или, по-здешнему, глава Адмиралтейства… Или я ошибаюсь и мысли мои идут в ложном направлении?»
      – Я жду, сударь, – бесстрастно сказал лейтенант. – Долго ли мне еще ждать?
      Д'Артаньян прекрасно понимал, что сопротивляться бессмысленно: их слишком много для одного, на улице могут оказаться и другие, ничем хорошим дело не кончится, проткнут своими протазанами в два счета…
      – Возьмите, – сказал он, протягивая офицеру перевязь со шпагой.
      Один из моряков, человек, очевидно, недоверчивый и предусмотрительный, вмиг выдернул у д'Артаньяна из-за пояса пистолеты. Он вышел в окружении конвоя во двор, где стояла карета с занавешанными окнами. Офицер показал на нее рукой:
      – Прошу вас, сударь…
      Д'Артаньян со вздохом влез первым. Офицер поместился напротив, и карета тронулась. Глядя на своего спутника, гасконец лихорадочно пытался составить о нем верное впечатление – быть может, удастся хоть что-то выведать, если сообразить, как к нему подойти…
      Это был человек лет двадцати пяти – двадцати шести, лицо у него было бледное, глаза голубые и слегка впалые; рот все время плотно сжат; сильно выступающий подбородок изобличал ту силу воли, которая в простонародном британском типе обычно является скорее упрямством; лоб был едва прикрыт короткими редкими волосами темно-каштанового цвета, как и аккуратно подстриженная борода. Что-то забрезжило в мозгу д'Артаньяна, и появились первые догадки касательно столь неожиданно пленившего его человека…
      – Вы дворянин, сударь? – спросил д'Артаньян и разведки ради, и для того, чтобы определить, какие инструкции даны конвойному.
      Молодой лейтенант ответил сухо и бесстрастно:
      – Разве обязательно быть дворянином, чтобы считаться порядочным человеком?
      «Итак, ему не запретили беседовать с арестованным, – определил д'Артаньян. – Кое-что проясняется – эта строгая прическа, преувеличенная простота костюма, суровость на лице, его ответ и интонация, с которой произнесены слова… Пуританин , прах меня побери! Из заядлых!»
      Чтобы убедиться окончательно, он спросил:
      – Вы пуританин, сударь?
      – Имею честь им быть, – ответил лейтенант. – Вам это не по душе?
      – Ну что вы, – сказал д'Артаньян самым простецким и задушевным тоном, на какой оказался способен. – Кто я такой, чтобы посягать на свободу совести другого человека?
      Он видел, что его слова произвели впечатление: во взгляде лейтенанта было явное одобрение.
      – Значит, сударь, вы полагаете себя порядочным человеком… – как бы в раздумье произнес д'Артаньян. – И тем не менее вы с готовностью выполняете подобные приказы – я о моем аресте… Вы честный офицер и порядочный человек, это сразу видно… но разве вам не претит подобная ложь?
      – Что вы имеете в виду? – в некотором смятении спросил лейтенант.
      Д'Артаньян спросил мягко, задушевно:
      – Вы можете дать мне слово чести, что я и в самом деле арестован именем короля?
      Он зорко наблюдал за сидящим напротив человеком и с радостью отметил, что оказался прав в своих первых впечатлениях: молодой офицер замялся, смущенно опустил глаза, поерзал на сиденье. Этот Фельтон был слишком совестлив, чтобы врать…
      – Так как же, сударь? – продолжал д'Артаньян наступательно. – Ваш вид, уж простите, сразу выдает в вас терзания честного человека, вынужденного исполнять бесчестный приказ… Я понимаю ваше положение, я сам военный… Вы вынуждены так поступать… но это же низко, сударь! Прикрываться именем короля…
      Моряк вскинул на него глаза и воскликнул с нешуточной болью в голосе:
      – Сударь, вы правы, я вынужден! У меня нет выбора, поймите же! Когда приказывает твой командир, следует повиноваться…
      – Даже когда речь идет о чем-то бесчестном? – горестно вздохнул д'Артаньян.
      «Ах, как мне жаль, что плохо знаю Библию! – подумал он. – Уж я бы тебя тогда запутал не на шутку, пуританский ты чурбан!»
      – Сударь, – сказал офицер примирительно. – Быть может, это и не повлечет для вас никаких тяжких последствий… Если вы честный человек и ни в чем не виноваты, речь, быть может, идет о простом недоразумении… Мало ли зачем вас велено доставить к судье – вдруг он попросту хочет расспросить вас о чем-то?
      «Он не знает решительно никаких подробностей, – отметил д'Артаньян. – Простой исполнитель приказов…»
      – Быть может, вы были свидетелем какого-то преступления? – с надеждой спросил лейтенант. – Вы производите впечатление порядочного человека…
      – Более того – я им и являюсь, – сказал д'Артаньян с видом оскорбленной гордости. – Или вы полагаете иначе?
      – О, я не знаю вас, сударь…
      – А того, кто отдает вам подобные приказы?
      Молодой человек опустил голову:
      – Это другое дело… Лорд Винтер – мой командир, я подчиняюсь ему по службе как коменданту Дувра…
      «Дувр, – с нарастающей тревогой подумал д'Артаньян. – Их самая могучая крепость на побережье… и военный порт. Итак, он из Дувра, приказ ему отдал не кто иной, как лорд Винтер, и он везет меня прямиком к судье… Черт, но ведь дело еще более запутывается! Судья-то тут при чем? Ясно, что Бекингэм на меня чертовски зол и мечтает вернуть эти два подвеска, но к чему впутывать в это деликатное дело судью? Что-то тут не сходится, волк меня заешь, решительно не сходится! Полное впечатление, что я имею дело с двумя разными интригами!»
      – Вы уверены, что вам приказали доставить меня к судье? – спросил он осторожно.
      – Я, сударь, трезв сегодня, – сухо ответил уязвленный офицер. – И всегда исполняю данные мне приказы в точности. Лорд Винтер велел доставить вас к судье, а больше мне ничего не известно…
      – Я понимаю…
      – Вы не держите на меня зла? – спросил молодой пуританин.
      «Ну где там, – подумал д'Артаньян. – Сейчас я брошусь тебе на шею и осыплю заверениями в братской к тебе любви, олух царя небесного! Я же образец христианской кротости, когда меня арестовывают, меня это только умиляет… Древком пики бы еще перетянули по хребту, и тогда я вообще почувствовал бы себя, как в раю… Ну и болван! Интересно, кто в моем положении не затаит на тебя зла?!»
      – Давайте обдумаем все спокойно, – сказал д'Артаньян самым миролюбивым тоном. – Итак, лорд Винтер дал вам сегодня утром приказ доставить меня к судье…
      – Вчера вечером, простите. Приказ был отдан мне вчера вечером, с тем, чтобы я привел его в исполнение нынче поутру, – пояснил лейтенант не то чтобы особенно дружелюбно, но, по крайней мере, с откровенностью прямодушного человека, проявлявшего ровно столько непреклонности, сколько требует приказ.
      «Ничего не понимаю, – подумал д'Артаньян. – Вчера… Все было задумано и стало претворяться в жизнь вчера. Когда еще ни одна живая душа не знала, что я поплыву в Хэмптон-Корт… Или все же где-то во Франции свила гнездо измена и кто-то из особо доверенных лиц кардинала оказался двурушником? Но почему в таком случае меня не схватили сразу по прибытии в Лондон? Почему не схватили во дворце с самыми недвусмысленными уликами в кармане? Винтер, Винтер! Он один опаснее сотни Бекингэмов…»
      Он попытался рассмотреть хоть что-нибудь за пределами медленно тащившейся кареты, за которой, судя по долетавшему топоту и постукиванию о мостовую древков протазанов, старательно шагали моряки, но занавески были задернуты плотно. Приходилось составлять себе мнение о происходившем вокруг исключительно по уличному шуму – д'Артаньян уже имел некоторое представление о Лондоне. Похоже, карета все еще двигалась по оживленным улицам в самом центре города – д'Артаньян не понимал ни слова из доносившегося гомона, но этот шум в точности напоминал парижскую суету…
      Стук колес отозвался гулким и кратким эхом – кажется, карета проехала под низкой и широкой аркой. И остановилась. «Это не их знаменитый Тауэр, – подумал д'Артаньян. – Тауэр на другом берегу, а мы, ручаться можно, не проехали за это время ни по одному мосту…»
      – Прошу вас, – сказал лейтенант Фельтон, распахивая дверцу.
      Д'Артаньян, не заставив себя просить дважды, проворно выскочил. Карета стояла во внутреннем дворе какого-то высокого здания самого старинного облика, и, судя по убогому виду стен, окон и дверей, гасконцу вновь предстояло иметь дело с той разновидностью рода человеческого, что именуется судейскими. Даже если бы Фельтон не проговорился, что они едут к судье, д'Артаньян безошибочно бы опознал здание: отчего-то полицейские и судьи обитают в домах, пришедших в совершеннейшее запустение как снаружи, так и внутри. То ли господа судейские, мастера вольного обращения с казенными суммами, кладут в карман и деньги, отведенные на починку, то ли в столь неприглядном виде скрыт злой умысел – приведенный пред грозные очи представителей закона субъект должен заранее осознать, что отныне его будет окружать самая унылая обстановка…
      Сомкнувшись, моряки провели д'Артаньяна по извилистым длинным коридорам и препроводили в комнату, показавшуюся гасконцу родной и знакомой донельзя, – настолько она походила на резиденции полицейских комиссаров, к которым его под конвоем доставляли в Париже (впрочем, те присутственные места, куда он приходил по своему хотению, ничем не отличались). Тот же въедливый и удушливый запах старой бумаги, чернил и сургуча, те же неказистые столы и стулья, даже мантия на восседавшем за столом краснолицем толстяке казалась доставленной прямехонько из Парижа – столь же потертая и пыльная.
      Судя по горделивому виду краснолицего, он был здесь главным – ну прямо-таки королевская осанка, голова надменно задрана, нижняя губа оттопырена почище, чем у Анны Австрийской… Возле стола почтительно стоял еще один носитель мантии, но этот, сразу видно, был на побегушках, худой и плешивый, с неприятным взглядом.
      После недолгого обмена фразами на непонятном гасконцу английском Фельтон и моряки покинули комнату с видом людей, избавившихся от не самого приятного в их жизни поручения. На смену им явились двое здоровенных, бедно одетых субъектов устрашающего телосложения, более всего похожих даже не на типичных представителей лондонской черни, а на диких лесных людей: неуклюжие, звероватые какие-то, заросшие бородами до глаз вопреки всякой моде. Они поместились по обе стороны д'Артаньяна, стоя к нему лицом и настороженно следя за каждым движением.
      – Итак, доставили наконец… – сказал толстяк на неплохом французском. – Меня зовут сэр Эскью, и я тут судья…
      – В самом деле, сэр Эскро? – вопросил д'Артаньян с самым невинным видом.
      Одному богу известно, уловил ли судья издевку или его знание французского не простиралось настолько глубоко , но он, окинув гасконца неприязненным взглядом, процедил через губу:
      – Эскью, я вам сказал… А это вот – мистер Марло, мой помощник.
      – Марлоу? – с тем же простодушным видом спросил д'Артаньян.
      Но и эта его проказа не произвела никакого действия. Судья, шумно сопя, какое-то время рассматривал его так, словно все уже для себя решил и колебался лишь между четвертованием и повешением. Потом, в свою очередь, спросил:
      – Так это вас зовут д'Артаньян?
      – Господин судья, я глубоко тронут, – сказал д'Артаньян почтительно. – Вы чуть ли не единственный англичанин, который правильно выговаривает мое имя…
      – А удостоверить свою личность можете?
      – Без всякого труда, – сказал д'Артаньян, вынимая из кармана свое подорожное свидетельство, выписанное на имя кадета рейтаров Шарля де Кастельмора, путешествующего со слугой Планше по собственной надобности.
      Пробежав бумагу глазами, судья, не поднимая глаз, спросил с подозрительным видом:
      – Отчего же вы пишетесь Кастельмор, а зоветесь д'Артаньян?
      – Потому что мое полное имя – де Батц д'Артаньян де Кастельмор, – спокойно ответил гасконец. – У вас, в Англии, подобное именование тоже не редкость…
      Швырнув бумагу в ящик стола, судья наклонился вперед и, потирая ладони, радостно объявил:
      – Ну вот ты нам и попался…
      – Простите? – поднял бровь д'Артаньян.
      – Каков прохвост, Марло? – повернулся судья к помощнику, и тот подхалимски захихикал. – Притворяется, будто видит нас впервые в жизни…
      – А я-то его сразу узнал, сэр Эскью, – сообщил Марло. – Хоть он и в другой одежде… Трудненько его не узнать, мошенника…
      – А не выбирать ли вам выражения тщательнее, сударь? – недобро поинтересовался д'Артаньян. – Иначе…
      – Молчать! – заорал судья, грохнув кулаком по столу. – А то я тебя, прощелыгу, еще и плетьми прикажу отодрать!
      Д'Артаньян невольно дернулся в его сторону, но бородатые верзилы, оказавшиеся не столь уж и неуклюжими, проворно сграбастали его за локти так, что суставы затрещали, и вырваться не было никакой возможности.
      – У кого ты, прохвост, спер эту бумаженцию, мы потом выясним, – сказал судья. – Если только будем тратить время…
      – А стоит ли, сэр? – подобострастно посунувшись к его уху, спросил Марло. – К чему тратить время и силы на такие глупости?
      – Вы совершенно правы, Марло, – сказал судья. – В самом деле, какая разница, у кого он украл бумагу? Главное, мы-то его прекрасно помним, мошенника… Думал, мы тебя не узнаем?
      – Я тебя, голубчик, по гроб жизни не забуду, – хихикнул Марло. – И узнаю из тысячи… Мы же тебя предупреждали по всей строгости закона, а ты, стервец, не внял…
      Д'Артаньяну показалось, что он спит и видит дурной сон, – но боль в стиснутых лапищами бородачей локтях была самая натуральная, какой во сне никогда не бывает.
      – Что здесь происходит? – спросил он в полнейшей растерянности. – За кого вы меня принимаете, господа?
      – То есть как это за кого? – с наигранным изумлением ухмыльнулся судья. – За того, кем ваша милость и является: за бродягу французского происхождения Робера Дебара, уже привлекавшегося однажды к суду не далее как месяц назад… – Он сделал паузу, глядя на д'Артаньяна с гнусной ухмылкой, потом подтянул к себе толстенную пыльную книгу и раскрыл ее почти посередине. – Сейчас я вашей милости все объясню… На тот случай, если изволили запамятовать. Надобно вашей милости знать, что двадцать девятого июня тысяча пятьсот семьдесят второго года от Рождества Христова английский парламент принял закон под официальным названием «Закон о наказании бродяг и помощи бедным и калекам», имеющий к таким, как вы, самое что ни на есть прямое отношение… Вам, голубчик, уже исполнилось ведь четырнадцать?
      – Да, – сказал д'Артаньян.
      – Отлично, отлично… Читаю: «Любое без исключения лицо или лица старше четырнадцати лет, которые в соответствии с этим законом будут определены как жулики, бродяги или здоровые нищенствующие и схвачены в любой момент после праздника святого апостола Варфоломея, где бы это ни было в королевстве, просящими милостыню или совершая преступления бродяжничества и нарушения настоящего парламентского закона по какой-либо из этих статей…»
      – Что за чушь! – воскликнул д'Артаньян, гордо выпрямившись. – Я в жизни не просил милостыни!
      – А никто вас в этом и не обвиняет! – елейным голоском произнес Марло. – Вы, сударь мой, попадаете под категорию не нищих, а бродяг.
      – Вот именно, – сказал судья. – Читаю: «Все фехтовальщики, укротители медведей, простые актеры интерлюдий и менестрели, не принадлежащие никакому барону или другому благородному лицу высокого ранга; все жонглеры, распространители слухов, лудильщики и мелкие бродячие торговцы, которые действуют, не имея разрешения, по крайней мере, двух мировых судей того графства, где они действовали…» Что, и это не про вашу милость писано? Черт побери, именно про вас! Фехтовальщик, у которого в качестве доказательства изъята шпага! Распространитель слухов, о чем есть свидетельства трех благонамеренных граждан! – Он хлопнул ладонью по лежавшей перед ним бумажной стопе. – Все о вас здесь и написано, в лучшем виде, добрым английским языком, добрыми английскими чернилами! Ну что вы на меня так смотрите? Месяц назад мы по доброте душевной подробно вам растолковали механизм действия закона и печальные последствия для бродяг, совершающих аналогичные преступления вторично… Не помните, милый?
      – Я в жизни вас не видел, – сказал д'Артаньян. – Ни вас, ни вашего Марлоу. Месяц назад я был во Франции, а в Англии я впервые и живу тут всего несколько дней…
      – Быть может, вашу личность удостоверит французский посол? – поинтересовался судья.
      – Не имею чести быть с ним знакомым, – сумрачно отозвался д'Артаньян.
      Это была полуправда. Французский посол в Англии, герцог де Шеврез, мог оказаться посвященным в некие тайны трудами супруги – и стал бы в этом случае для д'Артаньяна еще более опасен, нежели Бекингэм и все его клевреты…
      – Подождите, – сказал д'Артаньян. – В «Кабаньей голове» остался мой слуга, уж он-то удостоверит мою личность! Это может сделать и хозяин «Кабаньей головы» Брэдбери…
      Судейские переглянулись с крайне недоуменным видом.
      – Вы видите, судья, как он закоснел в своих преступлениях, – елейным тоном произнес Марло. – Выдумывает каких-то свидетелей…
      – Короче говоря, уж не рассчитываете ли вы, любезный, что я буду тратить время, разыскивая вымышленных Брэдбери и каких-то не менее мифических слуг? – ухмыльнулся судья. – Эх, молодо-зелено, законы нарушаем легко, а вот придумать подходящие оправдания ума не хватает… Так вот… Закон предусматривает, что в случае первого задержания лицо одной из помянутых категорий – то бишь в вашем случае фехтовальщик и распространитель слухов – считается бродягой и с ним обращаются соответственно, если только какая-нибудь уважаемая личность не согласится взять его к себе на службу на два года… Вам повезло. Нашлась уважаемая личность…
      – Вот как? – саркастически усмехнулся д'Артаньян. – И кто же это?
      – Сами прекрасно знаете, – небрежно ответил судья, словно от мухи отмахнулся. – Но вы не оправдали ожиданий вашего благодетеля, сбежали от него и вновь принялись за старое… А следовало бы вспомнить, что в случае вторичной поимки за то же преступление виновный без особых церемоний приговаривается к смертной казни. Именно так я с вами и намерен поступить. Сколько можно испытывать терпение закона?
      Изумленный д'Артаньян оторопело переводил взгляд с одного на другого. Все это было настолько диким и невозможным, что не лезло ни в какие ворота…
      И тут он вспомнил об испытанном средстве, способном смягчить самое черствое сердце любого судейского.
      – Прикажите этим медведям меня отпустить, – сказал он как мог спокойнее. – Я хочу продемонстрировать вам неоспоримые доказательства своей невиновности…
      – А вы будете себя хорошо вести? – осведомился судья с хитрой улыбкой.
      – Куда уж лучше, – сказал д'Артаньян. Почувствовав, как после знака судьи разжались железные клещи, мертвой хваткой сжимавшие его руки, он потряс локтями, восстанавливая нарушенное кровообращение, потом, стараясь не делать резких движений – как вел бы себя со злющей пастушьей овчаркой, на которую его стражи чрезвычайно походили, – достал из кармана туго набитый кошелек, ослабил завязки и продемонстрировал кучку золотых монет внутри.
      – Видите, сколько доказательств? – спросил он. – Одно к одному, из доброго золота…
      Его пленители переглянулись. Д'Артаньян мог бы поклясться, что в глазах у них светились непритворное сожаление и алчность, – но судья, решительно встряхнув головой, словно отгоняя наваждение, решительно сказал:
      – Эти штучки у вас не пройдут, дорогой фехтовальщик и распространитель слухов. Английские судейские чиновники, надо вам знать, неподкупны…
      Взгляд его по-прежнему был прикован к золоту в туго набитом кошельке, показалось даже, что у него вот-вот потечет слюна на подбородок, как у голодной собаки. Но он, превозмогши себя поистине титаническими усилиями, повторил:
      – Английские судебные чиновники, надо вам знать, неподкупны!
      – Все, как один! – тенорком поддержал Марло, с сожалением провожая взглядом исчезнувший в кармане д'Артаньяна кошелек. – Снизу и доверху, от коронного судьи до последнего служителя!
      «Но ведь этого не может быть! – мысленно возопил д'Артаньян. – Во Франции брали, как миленькие, в Нидерландах брали, не чинясь, а эти… У них же вот-вот глаза выскочат, Марло едва не подавился голодной слюной… Что же тут происходит? Им хочется – но не берут…»
      – Полагаю, вам понятно ваше положение? – хмуро поинтересовался судья, шумно захлопнув толстенную книгу, отчего взлетело облачко сухой пыли. – Ваша личность установлена окончательно и бесповоротно, положение ваше печальнее некуда. Вы виновны во вторичном совершении преступления, за которое уже однажды были задержаны, что по английским законам влечет смертную казнь без особых разбирательств и церемоний. Собственно говоря, ничто мне не мешает завтра же – а то и сегодня – отправить вас в Тайберн, где вам смахнут голову добрым английским топором так легко и быстро, как мальчишка сносит головку одуванчика…
      – А то и быстрее, – угрюмо подхватил Марло. – А предварительно вас на всякий случай подвесят на дыбу – вдруг да под давлением неопровержимых обстоятельств сознаетесь еще в каких-нибудь гнусных преступлениях…
      – Господа, – серьезно сказал д'Артаньян. – Вы, часом, не сошли с ума? Я поименно перечисляю всех, кто может удостоверить мою личность, у вас в столе лежит бумага, опять-таки мою личность полностью удостоверяющая…
      – У меня в столе? – поднял брови судья в наигранном изумлении. – Марло, что он такое несет? Вы видели, как я брал у него какую бы то ни было бумагу и клал в стол?
      – Ничего подобного в жизни не видел, – поторопился заверить Марло.
      – Довольно нам слушать ваши глупости, – сказал судья категорическим тоном. – Мы сегодня еще не завтракали из-за вашей милости… Уяснили себе положение? Голову вам оттяпать легче легкого. А посему подумайте как следует в уютной и тихой камере на одного постояльца, вдруг да и надумаете что…
      Он махнул бородачам, и те, вновь вцепившись д'Артаньяну в локти, поволокли его к двери, как лиса уносит из курятника похищенного петуха…

      Часы д'Артаньяна неопровержимо свидетельствовали, что он провел в камере три часа, и они, вне всяких сомнений, были исправны, но все равно гасконцу казалось, что механизм врет и он прозябает тут целую вечность. Он то присаживался на колченогий табурет, то принимался яростно мерить шагами камеру по всем направлениям, то стучал кулаками в дверь, но что не следовало никакой реакции.
      Он уже понимал, что влип крепко. Поначалу теплилась успокоительная догадка, что все дело в примитивной ошибке, что д'Артаньяну выпало несчастье быть как две капли воды похожим на некоего бродягу родом из Франции, фехтовальщика и распространителя слухов. Но понемногу он стал понимать, что от этой мысли придется отказаться.
      Во-первых, судья, несомненно златолюбивый, как царь Мидас, отказался от денег, хотя при этом и претерпел немалые душевные муки. Во-вторых, он походил не на самодура, не желавшего слушать никаких оправданий, а скорее уж на законченного прохвоста, прилежно выполнявшего чьи-то инструкции. И, в-третьих, д'Артаньяна к нему доставили не туповатые городские стражники, в самом деле способные обознаться, а люди милорда Винтера по его собственному категорическому приказу, отданному еще вчера. Все это, вместе взятое, заставляло думать, что д'Артаньян стал жертвой какой-то изощренной интриги. Что история с двойником-бродягой была высосана из пальца, сочинена на скорую руку… но это мало что меняло в его печальном положении. Относиться к угрозам судьи наплевательски никак не следовало – ему и в самом деле подробно и наглядно доказали, что могут сотворить с ним все, что душеньке угодно. Потому что некому прийти на помощь, никто не заступится, извлечь его отсюда могла бы разве что вооруженная сила, а где ее прикажете взять? Вот так положеньице, и алмазные подвески в мешочке на шее жгут грудь, как раскаленные угли…
      Когда с той стороны двери тягуче заскрипел засов, д'Артаньян, как ни странно, возликовал – в его смутном положении появилась хоть какая-то определенность…
      Сначала вошли давешние дикие бородачи и стали перед д'Артаньяном с тем же видом хорошо обученных пастушеских собак, следящих за каждым движением глупой овцы.
      Потом в распахнутой двери появился милорд Винтер собственной персоной, изящный щеголь, опираясь на украшенную лентами трость с золотым набалдашником. Он аккуратно прикрыл за собой дверь и непринужденно произнес:
      – Боже мой, какая встреча, д'Артаньян! Как вас только угораздило попасть к нашим церберам? Вы молчите, смотрите на меня исподлобья… Отчего?
      Не двигаясь с места – он уже оценил в должной степени ловкость и проворство казавшихся неуклюжими бородачей, – д'Артаньян спокойно сказал:
      – Потому что у меня есть сильные подозрения касательно вашей роли во всем происшедшем. Сдается мне, вы к моим невзгодам имеете самое прямое отношение…
      – После нашего знакомства я очень быстро понял, что вы умный и проницательный человек, несмотря на ваш юный возраст, – сказал Винтер. – Что делает вас особенно опасным и заставляет относиться к вам со всей возможной серьезностью…
      – Спасибо за похвалу, – угрюмо отозвался д'Артаньян.
      – Поговорим же о наших делах. Мне совершенно ясно, что вы находитесь здесь по поручению кардинала… Кстати, не при вашем ли участии были украдены два подвеска с плеча герцога, прямо на балу? Или это всецело заслуга моей очаровательной невестки, миледи Кларик? Бьюсь об заклад, Ришелье хочет скомпрометировать вашу королеву… Что ж, неплохо задумано. Я бы сказал, изящно. Чувствуется рука подлинного мастера. Вы, быть может, не поверите, но я отношусь к кардиналу с огромным уважением – большого и острого ума человек, и служить ему, должно быть, одно удовольствие, не то что нашему Бекингэму, дурачку набитому, если откровенно…
      Д'Артаньян усмехнулся, глядя через его плечо на двух молчаливых стражей:
      – Винтер, вы не боитесь, что эти милые создания кому-нибудь донесут о ваших разговорах? Они, конечно, даже издали выглядят туповато, но кто их знает…
      Винтер искренне расхохотался, не удостоив бородачей и взгляда:
      – Вы плохо знаете Англию, дорогой друг. Эти милые парни – из лесов Нортумберленда, на самой границе с Шотландией. У них там свое наречие, которого не разумеет ни один утонченный человек. По-английски они, дай бог, понимают одно слово из десяти, а по-французски не смыслят вообще, так что ваше искреннее беспокойство обо мне лишено всяческих оснований… Полноте. Они ничего не разберут из нашего разговора, все равно, по-французски мы будем говорить или по-английски… В некоторых отношениях прямо-таки бесценные ребята, все равно что живая мебель… Исполнительная и надежная. Д'Артаньян, надеюсь, вы понимаете, насколько глубоко влипли? Заступиться за вас некому, никто вас не выручит. Этот костолом и вешатель, судья Эскью, своей собственной волей отправит вас на плаху еще до наступления ночи, и ни одна живая душа этому не воспрепятствует… Печальный конец, правда? Особенно для молодого человека девятнадцати лет, одержимого честолюбивыми стремлениями… Умереть в чужой земле, на плахе, под гогот и улюлюканье лондонской черни… Слава богу, у вас есть искренние друзья…
      – Уж не на себя ли вы намекаете? – сумрачно поинтересовался д'Артаньян.
      – Совершенно верно. В данной ситуации я – ваш единственный друг… и единственный человек, который способен вас отсюда вытащить. Конечно, не задаром…
      – Что вы от меня хотите? – настороженно спросил д'Артаньян.
      – А вот это уже деловой разговор… Прежде всего, хочу вас успокоить: я сейчас не выполняю поручения милорда Бекингэма, который знать не знает о вашем аресте. Он-то как раз полагает, что вы успели сбежать из Англии, и я не спешу его разубеждать…
      – Почему? Я думал, вы преданно ему служите…
      Винтер сказал без улыбки:
      – Видите ли, д'Артаньян, вы плохо знаете английские реалии. И вряд ли слышали, что Англия – страна давних, устойчивых традиций.
      – Ну почему? Кто-то мне это уже говорил…
      – Ах, вот как? Тем лучше, – сказал Винтер. – Я, знаете ли, неглуп. Смею думать, неглуп. И хорошо знаю историю нашего туманного острова. Надобно вам знать, д'Артаньян, что в Англии среди множества давних устойчивых традиций существует и такая: подавляющее большинство фаворитов наших королей и королев кончали плохо. Очень плохо, – он сделал недвусмысленный жест, означающий отрубание головы. – У вас во Франции в этом отношении всегда обстояло чуточку лучше, ненамного, но все-таки… В Англии же фавориты с завидным постоянством, за редчайшими исключениями, кончали жизнь на плахе – от Галвестона и Диспенсеров до Эссекса, Норфолка и прочих… Настолько часто, что это стало традицией. И человек здравомыслящий, помнящий историю, поостережется особенно уж крепко связывать свою судьбу с очередным фаворитом, а тем более таким глупым, как Бекингэм. Его слишком многие ненавидят, он алчен, и недалек. Либо король в конце концов отправит его по накатанной поколениями предшественников дорожке, либо его прикончит какой-нибудь осатанелый пуританин – пуритане к нему питают особенную ненависть, считают исчадием ада, сыном Велиала, дьяволом во плоти. Впрочем, нелюбовь к нему всеобщая. Но наш новоявленный герцог ничего этого не замечает, за что однажды крепко поплатится. И я не хочу, чтобы он потащил и меня за собой. Я – эгоист, милейший д'Артаньян. Меня в первую очередь заботит собственная персона, так что применительно к данному случаю вовсе не спешу выдавать вас Бекингэму. Откровенно говоря, меня не особенно и заботит, если история с подвесками выплывет наружу. Ну что мне Анна Австрийская? Почему меня должна волновать ее судьба? Таким образом, в моем лице вы имеете союзника – при том условии, конечно, что мы договоримся. Я боюсь даже думать о том, что случится, если дело окончится иначе… Я не стану выдавать вас герцогу, потому что после нашего разговора вы будете представлять для меня нешуточную опасность. Боюсь, придется приказать этим славным нортумберлендцам, чтобы без затей придушили вас здесь же, в камере…
      – А вы не боитесь последствий? – спросил д'Артаньян.
      – О господи, каких еще последствий? – беззаботно усмехнулся Винтер. – Беда ваша в том, д'Артаньян, что момент для вас крайне неудачный. Предположим, кардинал узнает о постигшей вас участи… Ну и что? Дипломатических демаршей следовало бы опасаться только в том случае, если бы отношения меж нашими странами были безоблачными и обе державы панически боялись любого инцидента, способного вызвать обострение отношений, а то и войну… Но все дело в том, что война и так вот-вот разразится. Наши войска уже грузятся на корабли, чтобы вскоре отплыть к Ла-Рошели и на остров Ре. Ваши – уже выдвигаются к Ла-Рошели. Война вспыхнет со дня на день. Среди превеликого множества трупов, которые там нагромоздят, еще один, ваш, станет не чем-то из ряда вон выходящим, а банальнейшей, скучнейшей принадлежностью пейзажа… Время для вас неудачное, согласитесь. Подумайте как следует. И попытайтесь доказать мне, что я неверно все рассчитал… Что же вы молчите? Я прав…
      – Возможно, – процедил д'Артаньян.
      – Не будьте образцом пресловутого гасконского упрямства, – поморщился Винтер. – Нет никаких «возможно». Я прав. Когда война вот-вот разразится, когда трупы будут громоздиться сотнями и тысячами, какие последствия для меня будет иметь участие в убийстве изобличенного французского шпиона? Да и после войны – все войны когда-нибудь кончаются, понятно, – не возникнет особенных вопросов. Таковы уж законы войны – многое на нее можно списать…
      – И что же вы хотите?
      – Побуждения мои, оставляя в стороне дискуссионный вопрос о их чистоте, довольно несложны… – сказал Винтер непринужденно. – Я не один раз бывал во Франции, неплохо ее знаю. И хорошо знаю, что представляют собою младшие сыновья гасконских родов вроде вас, – вы бедны, как церковная мышь… О, не обижайтесь! Дело в том, что я, признаться по совести, немногим богаче вас. Разумеется, жалованье мое не в пример выше вашего, я комендант Дувра и занимаю еще несколько видных должностей, которые неплохо оплачиваются, у меня есть две-три выгодных аренды в виде доходов с парочки мест . Но беда в том, что эти блага всецело опираются на расположение ко мне Бекингэма. Если он ко мне охладеет или с ним приключится что-то в силу тех самых традиций, я все потеряю, и мне, пожалуй, останется промышлять разбоем на большой дороге или податься в ландскнехты к какому-нибудь германскому князьку – это в том случае, если меня не отправят на плаху вслед за Бекингэмом или не прикончат ненароком за компанию с ним разъяренные пуритане… Одним словом, мое хрупкое благосостояние висит на волоске, и я достаточно умен и предусмотрителен, чтобы не полагаться всецело на переменчивую фортуну в лице герцога…
      На этот раз усмехнулся д'Артаньян:
      – Вы не намерены ли через мое посредство предложить свои услуги кардиналу Ришелье?
      – Я думал об этом, – серьезно сказал Винтер. – Но, во-первых, доход с этого предприятия будет не столь уж велик, а во-вторых, всегда есть опасность разоблачения. В некоторых отношениях наши традиционные казни еще похуже ваших. А впрочем, нет особой разницы, разорвут тебя лошадьми или сожгут у тебя перед глазами твои же собственные внутренности, прежде чем повесить… Нет уж, служба кардиналу меня не прельщает, выгода мала, а риск велик… У меня есть не в пример более лакомый кусочек. Наследство моего безвременно скончавшегося брата.
      – Ах, вот оно что… Но у него же есть законные наследники – вдова вашего брата и ее сын…
      – В том-то и оно, любезный д'Артаньян, в том-то и оно… – протянул Винтер, и его лицо стало невероятно жестким. – Наши английские законы порой вопиюще несправедливы. Ну какое право имеет эта женщина и ее отпрыск на земли, золото и титулы?
      – Право жены и сына.
      – Глупейшее право, должен вам сказать. Почему это право передается женщине, случайным образом вошедшей в его жизнь, а не тому человеку, который вырос в этих имениях? Человеку, рожденному от тех же славных предков, что и мой брат? Почему владеть всем будут сторонние люди? – Он говорил словно в горячечном бреду, захлебываясь и торопясь, и не сразу овладел собой. – Почему, д'Артаньян? Эту глупейшую ситуацию еще не поздно исправить… И вы должны мне помочь.
      – Я? С какой стати?
      – Вы – ее любовник, и не вздумайте отпираться, – сказал Винтер.
      – Черт побери, а если даже и так, вам-то какое дело? – воскликнул д'Артаньян. – Это даже не прелюбодеяние, потому что она вдова. Если это грех, я отвечу перед богом – но вы-то тут с какого боку, черт вас побери? У вас нет никакого права меня осуждать, и ее тоже…
      – Экий вы горячий! – усмехнулся Винтер. – Сущий гасконец… Да успокойтесь, я вовсе не собираюсь вас осуждать, она очаровательное создание, и по-мужски я вас вполне понимаю…
      Кое-какие изменения в его лице о многом сказали д'Артаньяну, и он уверенно воскликнул:
      – Вы, конечно же, пытались… Но она вам отказала!
      – Ну и что? Естественно, что прежде всего я хотел испробовать самый простой и бескровный метод, никому не причиняющий ущерба… У нас нет законов, запрещающих жениться на вдове покойного брата, – как и во Франции, насколько мне известно. Вы правы, она меня отвергла…
      – Смерть вашего брата, я слышал, была чрезвычайно странной… – сказал д'Артаньян, пытливо следя за лицом собеседника.
      Тот форменным образом передернулся:
      – Да какое вам дело? Врачи признали его смерть следствием неизвестной заразы. Если это удовлетворило английские власти, то вам и вовсе глупо совать нос в это давнее дело…
      – Отчего же давнее? Прошло всего несколько лет…
      – Послушайте, д'Артаньян, не уводите разговор в сторону и не старайтесь казаться глупее, чем вы есть! Повторяю, я весьма высокого мнения о вашем уме. Неужели вы ничего не поняли?
      – Предпочитаю услышать это из ваших уст.
      – О господи, что за церемонии! – в сердцах сказал Винтер. – Ну ладно, не будем зря тратить время… Итак, вы ее любовник. Она вам доверяет, она должна быть с вами откровенной, быть может, вы даже знаете, где сейчас ее сын… – Он вскрикнул и торжествующе выбросил руку. – Вас выдало лицо! Вы знаете!
      – Знал, – поправил д'Артаньян. – Сейчас там его уже нет, я говорю чистейшую правду…
      – «Там» – это где? – быстро спросил Винтер.
      – Какая разница, если сейчас его там все равно нет?
      И гасконец поклялся себе следить за каждым словечком, чтобы ненароком не выболтать лишнее, – любое неосмотрительное упоминание места, маршрута и намерений могло дать этому подлецу след…
      – А где сейчас она?
      – Понятия не имею.
      – Д'Артаньян, не шутите со мной! В вашем положении это смертельно опасно… Вы правы, давайте говорить без обиняков. Я хочу, чтобы вы помогли мне ее захватить. Вам она доверяет, и этим стоит воспользоваться.
      – Честное слово, Винтер, вы с ума сошли, – ответил д'Артаньян скорее устало, чем сердито. – Есть предложения, которых дворянину не делают, – есть, черт возьми! Вы мне предлагаете предать женщину, которую я люблю…
      – Какие нежности! Вздор, д'Артаньян, вздор! Вы слишком молоды и оттого склонны давать высокие эпитеты очередной постельной победе. В вашей жизни, если не поведете себя дураком, еще будет столько женщин, что вы и представить не можете… И потом, не забывайте, речь идет о вашей голове. Чтобы выйти отсюда живым и невредимым, вам придется заплатить выкуп. Он вам теперь известен. Других вариантов попросту нет. Или вы будете жить, или она. И еще… Вы хоть представляете, насколько велико наследство? Я имею в виду не землю, дома и прочую недвижимость, а деньги. Аккуратные золотые кружочки. Приблизительно… если перевести в пистоли… Около полутора миллионов пистолей, д'Артаньян! Полтора. Миллиона. Пистолей. Не ливров – пистолей! Я готов заплатить вам… скажем, пятьдесят тысяч. Полмиллиона ливров. Вам мало? Извольте. Сто тысяч. Сто тысяч пистолей, слышите, вы, гасконский нищеброд? Вы хоть соображаете, каких высот достигнете с такими деньгами во Франции? Станете на равной ноге с вельможами, купите себе полк, провинцию, титул…
      – А не обманете? – криво усмехнулся д'Артаньян.
      – Вам придется верить мне на слово, потому что у вас нет выбора, – серьезно ответил Винтер. – Я не намерен вас обманывать, прежде всего оттого, что вы можете мне еще когда-нибудь понадобиться. А что сможет связать нас крепче, чем участие в подобном… предприятии? Как видите, я предельно откровенен. Именно так и приобретают себе верных друзей – делая их соучастниками… Ну?
      – Нет.
      – Сто пятьдесят тысяч, д'Артаньян! Да за такие деньги вы купите весь ваш Беарн и станете чем-то вроде некоронованного короля! А если вас не устраивает эта бедная горная страна, можете приобрести себе поместье в Англии, да и титул заодно – в царствование Малютки Карла это просто… Решайтесь же! Больше я не могу вам дать, решительно не могу, хватит с вас и десятой части…
      – Пожалуй, вы меня и в самом деле не намерены обманывать, – медленно произнес д'Артаньян. – Реши вы не платить, набавляли бы и набавляли мою долю, вплоть до половины…
      – Черт возьми, я же говорю, что намерен поступить с вами по совести!
      – А с ней?
      – Послушайте, д'Артаньян, я же не чудовище… Никто не собирается ее убивать, достаточно будет, если она по всей форме подпишет отказ от…
      Д'Артаньян усмехнулся:
      – И вы хотите меня уверить, что человек, не пожалевший родного брата, пощадит чужую ему женщину? И ее ребенка, пусть даже это ваш племянник?
      Без тени смущения Винтер сказал:
      – Ну и что? Какая вам разница? Здесь нет места оговоркам, уточнениям и прочим юридическим хитростям. Либо вы соглашаетесь, либо нет. А коли уж соглашаетесь, вам, по-моему, не стоит ханжески закатывать глаза, вздыхая о ее участи…
      – Дьявол вас побери, вы правы по-своему, – сказал д'Артаньян. – Но я-то вовсе не намерен соглашаться…
      Он ждал вспышки ярости, но на лице Винтера отразилась лишь неимоверная досада:
      – Ах, как благородно, как высокопарно… Да поймите вы, болван гасконский, что здесь вы целиком и полностью в моей власти! И с вами сделают все, что угодно. Если вы настолько глупы, что не хотите брать деньги, вас подвергнут пытке. Вот эти дикие ребята или кто-то вроде них. Вы все равно скажете все, что я хочу знать, – но когда это произойдёт, вы будете настолько изломаны, что, даже если вам оставят жизнь, будете жалким калекой…
      – А вам не приходилось слышать о людях, которые вытерпели все пытки, да так ничего и не сказали? – спросил д'Артаньян, напрягшись. – Это случалось и в моей стране, и в вашей…
      – А какая для вас разница? Вы все равно погибнете, но умирать будете долго и мучительно…
      – Что делать, – сказал д'Артаньян. – Значит, такая мне печальная выпала фортуна…
      – Идиот! Где она?
      – Вот бы знать… – сказал д'Артаньян с мечтательной улыбкой.
      – У меня осталось еще одно средство, – сказал Винтер. – Да не шарахайтесь вы так, я не собираюсь лично сдирать с вас шкуру, для этого всегда найдутся палачи… Давайте поговорим о той миссии, ради которой вы сюда прибыли. Это ведь вы с Анной украли подвески, я совершенно уверен, можно спорить, они и сейчас при вас… – Он расхохотался, заметив инстинктивное движение д'Артаньяна. – Бросьте, я же уже объяснил свое отношение к Бекингэму и его невзгодам… На вашу добычу я не посягаю, мне нужна моя… Д'Артаньян, когда вами займутся палачи, им по старой традиции достанется и ваша одежда, и все, что было при вас, в том числе и подвески. Простонародье не знает цены алмазам, они их попросту променяют на пару бутылок… Разве за этим вас послал Ришелье? Чтобы подвески попали к лондонской черни? Вы, помимо прочего, еще и подведете вашего кардинала, если сдохнете в пыточном подвале…
      – Интересный поворот дела, – сказал д'Артаньян. – Вот только чует мое сердце, что кардинал, безусловно, не одобрит, если его люди ради успеха дела станут расплачиваться жизнями друг друга… Нет, положительно не одобрит…
      – Послушайте, – тихо спросил Винтер с выражением отчаянного недоумения на лице. – Ну неужели вы не понимаете, что выхода у вас нет? Что с вами не шутят? Что это всерьез – пытки и безвестная смерть?
      – Все я понимаю, – сказал д'Артаньян. – Но мы, гасконцы, своеобразный народ. Оттого, что росли и воспитывались – если это можно назвать воспитанием – в том самом бедном горном краю, о котором вы упомянули с таким пренебрежением… Знаете, как выражалась матушка великого моего земляка Генриха Наваррского, Жанна д'Альбре, о воспитании сына? «В самых диких и суровых местах, босоногим и свободным от всяких условностей». Словно обо мне сказано – да и большей части гасконцев тоже… Нам, дорогой Винтер, некоторые вещи лучше не предлагать. И мы, знаете ли, верим в то, что справедливость на земле все же существует. Есть над нами над всеми высшая сила, право… И если она хочет моей погибели, я погибну. А если у нее на мой счет другие планы, ничего у вас не выйдет. Вот, скажем, прямо сейчас кусок потолка отвалится и проломит вам башку со всеми ее гнусными мыслями, опомниться не успеете…
      Винтер инстинктивно глянул на потолок, устыдился этого своего движения и, силясь вернуть себе уверенность суровостью тона, вскричал с побагровевшим лицом:
      – У меня нет времени обхаживать вас, как капризную девку!
      – Каин, где брат твой, Авель? – спросил д'Артаньян, глядя ему в лицо.
      Он вовсе не собирался погибать безропотно, как баран на бойне: даже если окажется, что высшие силы от него все же отвернулись, следует из гасконского упрямства прихватить с собой на тот свет как можно больше попутчиков, чтобы не так скучно было ждать решения своей судьбы у врат небесных, чтобы было с кем словом перемолвиться, а то и сыграть в триктрак, если только это возможно в чертогах горних… Ну а если потусторонняя дорога поведет в другом направлении, то там тем более можно будет и в картишки перекинуться, и по стаканчику смолы пропустить в самой подходящей для этого компании…
      Он уже прикинул, как выхватит шпагу у Винтера и постарается прорваться в коридор, испробовав на этом вот, слева, удар Жарнака . Далеко уйти, конечно, не дадут, здание наверняка, как все подобные места, набито стражниками, но это означает лишь, что шпаге будет где разгуляться и будут свеженькие покойнички…
      – Да я вас… – взревел лорд Винтер, уже не владея собой.
      Дверь распахнулась с таким грохотом, что шарахнулись даже невозмутимые обитатели северных лесов. Внутрь проскочил Марло – бледный как смерть, трясущийся – и, бросившись к Винтеру, стал что-то шептать ему на ухо с самым испуганным видом.
      – И ничего нельзя сделать? – прорычал Винтер.
      Марло взвизгнул:
      – В конце-то концов, мы так не договаривались! Из-за вас никто не будет класть головы, чихал я на ваши поганые деньги, коли дело так вот оборачивается…
      – Но я, по крайней мере, могу сам!… – вскричал Винтер.
      И, выхватив шпагу, бросился на д'Артаньяна, которому нечем было защищаться и некуда бежать. Но произошло непредвиденное: Марло крикнул что-то на совершенно непонятном наречии, и оба лесных бородача проворно заслонили гасконца широченными спинами.
      Они были, как крепостная стена, и шутки с ними определенно плохи. Д'Артаньян уже не видел Винтера, слышал лишь его исполненный бессильной злости вскрик:
      – Я с вами еще рассчитаюсь, гасконец чертов!
      Вслед за чем, судя по топоту, Винтер опрометью кинулся прочь из камеры. Что-то определенно пошло наперекос, вопреки всем расчетам Винтера и его наемных сообщников…
      Бородачи раздвинулись, и Марло кинулся к д'Артаньяну. Все его лицо тряслось, как кисель в миске. Он плаксиво запричитал:
      – Сударь, умоляю вас! Мы же ни при чем, решительно ни при чем! Кто мог противиться правой руке всесильного фаворита?
      Еще ничего не понимая, но видя столь решительную перемену в отношении к себе, д'Артаньян перевел дух и даже подбоченился. Тем временем в камере появился судья Эскью – иной, неузнаваемый. Вид его был самым подобострастным, руки тряслись, зубы постукивали от страха, а мантия, и без того убогая, была разукрашена свежими пятнами, на первый взгляд, происходившими от метко пущенных яиц…
      – Господин де Касьельмор… д'Артаньян… – протянул он елейнейшим тоном, тщетно пытаясь изобразить на лице дружескую улыбку. – Право же, произошла прискорбная ошибка, от которых никто не свободен в нашей многогрешной и печальной работе… Вот ваше подорожное свидетельство, нисколько не помялось, ни единого пятнышка…
      – Значит, я свободен? – не теряя времени, спросил д'Артаньян уже надменно.
      – Как ветер, дорогой вы мой! Как солнечный свет! – Судью трясло и корежило, как висельника на веревке. – Это прискорбнейшее недоразумение разрешилось окончательно… Пройдите в канцелярию, умоляю вас! Иначе они там все разнесут…
      – Извольте, судья Эскро, – сказал гасконец холодно и направился к выходу, чувствуя себя так, словно сбросил с плеч тяжеленный груз.
      Судья вприпрыжку бежал впереди, чтобы д'Артаньян, не дай бог, не сбился с пути в запутанных бесконечных коридорах, преданно заглядывал в лицо и тараторил без умолку – что он сам, если разобраться, на дух не переносит чертова Бекингэма, но просит войти в его положение, пожалеть маленького человечка, вынужденного вечно обретаться меж молотом и наковальней…
      В канцелярии было не протолкнуться от крайне возбужденного народа. Люди ничего пока еще не разнесли и никого не убили, но по их виду нельзя было сомневаться, что они к этому готовы, и достаточно лишь сигнала. Впереди всех, опираясь на толстую трость, помещался пожилой осанистый господин, одетый с пуританской скромностью, а рядом с ним д'Артаньян, к своей радости, увидел молодого дворянина по имени Оливер Кромвель, встретившего его ободряющей улыбкой.
      Господин с тростью, воздев ее, словно маршальский жезл, разразился длиннейшей тирадой, из которой д'Артаньян не понял ни слова, но поскольку адресована она была судье Эскью, а тот, выслушав, принялся что-то жалко лепетать, о смысле можно было догадаться. Уж, безусловно, осанистый господин, суровый и несговорчивый на вид, посвятил свою речь не восхвалениям добродетелей судьи…
      – Пойдемте отсюда быстрее, – сказал Кромвель, ухватив д'Артаньяна за рукав. – Не ровен час, нагрянут драгуны…
      Он потащил д'Артаньяна какими-то боковыми короткими переходами, и быстрее, чем можно было прочитать «Отче наш», они оказались в том самом дворике, где бушевали те, кто не поместился в канцелярии, метко швыряясь по окнам импровизированными снарядами вроде яиц, репы и камней, вопя и размахивая руками.
      Протиснувшись через толпу, они оказались на улице, где к д'Артаньяну сразу же бросился Планше, чуть ли не плача от счастья:
      – Сударь, вы живы! Я боялся, они вас убили…
      – Планше, Планше… – сказал д'Артаньян, приосаниваясь. – Пора бы тебе уяснить, что у твоего господина душа гвоздями прибита к телу. Рад вас видеть, Каюзак, с вами, похоже, все в порядке…
      Великан и в самом деле стоял тут же, рядом с де Бардом, и вид у него был столь плачевный, словно он накануне осушил бочку доброго бургундского – весь красный и мятый, до сих пор осоловело моргавший глазами.
      – Господа, не стоит терять времени, – решительно сказал Кромвель. – Если в толпе еще нет соглядатаев Винтера и Бекингэма, они в самом скором времени появятся, а с ними могут быть и солдаты… Вон туда, в переулок…
      Не раздумывая, они кинулись за провожатым по каким-то кривым и узким закоулочкам, мимо мусорных куч, сломанных тележных колес, шумных пьяниц…
      – Черт возьми, как вам удалось меня вытащить? – спросил д'Артаньян на ходу.
      – Благодарите вашего слугу, – ответил Кромвель, не оборачиваясь. – Он, как я убедился, верный и толковый малый…
      – Да, это за ним водится, – сказал д'Артаньян. – Планше…
      – Все очень просто, сударь, – сказал сияющий Планше. – Я уже достаточно тут пообтесался, чтобы знать: если хочешь в Лондоне найти управу на Бекингэма, беги к господам из парламента… Всегда помогут. Брэдбери помог мне отыскать господина Кромвеля, я ему все рассказал…
      – А я, не мешкая, кинулся к своему родственнику, достопочтенному члену парламента Джону Хэмдену, – добавил Кромвель. – Вы его только что видели…
      – Тот осанистый господин с тростью?
      – Он самый. Помните, я вам рассказывал, как мы с ним собирались уплыть в Америку? Когда он узнал, что клевреты Бекингэма схватили ради каких-то своих гнусных интриг молодого французского путешественника, он вспылил и поклялся, что вставит фитиль герцогу, даже если ради этого придется поднять на ноги весь Лондон. Впрочем, такие крайности не понадобились – мы взяли с собой всех, кто подвернулся под руку, а потом к нам примкнули все охочие до зрелищ и беспорядков. Сэр Джон припер судью к стене и подверг сомнению законность вашего ареста – он превеликий знаток законов… Судья, как вы сами только что убедились, перетрусил и свел все к недоразумению, поскольку испугался, что толпа подожжет здание, а его самого повесит на воротах. Лондонцы любят бунтовать, с этой славной традицией еще ни один король не справился…
      Планше, семенивший рядом, рассказывал взахлеб:
      – А потом хозяин какими-то нюхательными солями и литьем на голову холодной воды ухитрился поднять-таки на ноги господина Каюзака и мы все, поблагодарив его и щедро с ним расплатившись, покинули «Кабанью голову», оставаться там далее было бы неосмотрительно…
      Кромвель, приостановившись, твердо сказал:
      – Дэртэньен, не уделите ли мне пару минут наедине?
      – Охотно…
      – Я чувствую, что все это произошло неспроста, и вы не простые путешественники… Я не задаю вам вопросов, дворяне должны доверять друг другу… но я – англичанин и люблю мою страну, пусть даже ею правит такое ничтожество, как Малютка Карл со сворой своих любимчиков… Дэртэньен, вы мне кажетесь благородным человеком. Можете вы дать мне честное слово, что ваша… миссия не направлена против Англии?
      – Даю вам честное слово, что она направлена исключительно против Бекингэма, – сказал д'Артаньян. – Не могу вам рассказать всего, но он и Франции изрядно насолил. Я и мои друзья, мы хотим устроить господину герцогу крайне неприятный сюрприз…
      – Я верю. Вот вам моя рука.
      Молодые люди пожали друг другу руки и пустились догонять остальных, поджидавших их на ближайшем перекрестке.
      – У вашего дяди не будет неприятностей из-за меня? – озабоченно спросил д'Артаньян.
      – Ни малейших, – твердо ответил Кромвель. – За него горой встанет парламент, так что беспокоиться не о чем. Сказать по правде, я и сам собираюсь избираться в парламент, коли уж король не выпустил нас с сэром Джоном в Америку. Мы еще покажем этим выскочкам, торгующим Англией оптом и в розницу, – а там, с божьей помощью, дойдет и до их коронованного покровителя…
      «Эге-ге, – подумал д'Артаньян, глядя на жесткое лицо собеседника, выглядевшего сейчас гораздо старше своих лет. – Чует мое сердце, этот молодой человек далеко пойдет, он упрям, как гасконец, а это кое-что да значит…»
      – Как вы собираетесь выбираться из Англии? – спросил тем временем Кромвель.
      – Нас ждет корабль в порту, – поколебавшись, решился ответить чистую правду д'Артаньян, вполне доверявший своему спасителю.
      – Вот только порт наверняка уже кишит шпионами и соглядатаями Бекингэма, – озабоченно сказал шагавший рядом де Вард.
      – Так прорвемся силой, черт возьми! – загремел Каюзак, потрясая кулачищем. – После этой штучки со снотворным меня так и тянет проломить парочку голов, а если повезет, то и дюжину…
      – Не стоит этого делать, сэр, – сказал Кромвель с очень серьезным видом. – Не забывайте, чтобы выйти в открытое море, вам еще долго придется плыть по Темзе… Верховые опередят вас берегом, и в устье реки вас встретят военные суда…
      – Что же делать? – воскликнул д'Артаньян. – У нас катастрофически нет времени, нам необходимо попасть домой как можно скорее…
      – Вы знаете, у меня, кажется, появилась неплохая идея, – с таинственным видом признался Оливер Кромвель. – Я дружу с Уиллом Шакспуром, частенько бываю в его театре, и за кулисами тоже… Честное слово, это нешуточный шанс! Идемте быстрее!

      Как ни ломал голову д'Артаньян, он так и в толк не взял, каким же именно образом Уилл Шакспур и его театр помогут скрыться из Англии – разве что Шакспур и есть сам король, переодетым выступающий в роли автора театральных пьес и комедианта, и он, внезапно обретя благородство и беспристрастие, урезонит зарвавшегося фаворита. Но мысль эта была насквозь идиотской: случалось, конечно, что короли переодетыми странствовали среди народа, но Шакспур почти что старик, а Карл совсем молод, так что они никак не могут оказаться одним и тем же лицом…
      С расспросами д'Артаньян к своему проводнику не приставал, хорошо помня гасконскую пословицу: если тебе искренне делают добро, не стоит навязчиво интересоваться подробностями… Достаточно и того, что Оливеру Кромвелю можно верить, он показал себя настоящим другом…
      Они подошли к театру под названием «Глобус» – несколько странному зданию примерно двадцатиугольной формы, и Кромвель уверенно распахнул заднюю дверь, выходившую на пыльный пустырь с коновязями. Провел их узенькими темными коридорчиками в комнату, где по углам стояли деревянные мечи, покрашенные так мастерски, что издали казались стальными, вдоль одной из стен висели пестрыми грудами сценические костюмы, а за единственным столом, прислонившись спиной к стене, восседал Уилл Шакспур собственной персоной. Ничуть не удивившись внезапному и многолюдному наплыву гостей, он звучно возгласил:
      – Храм искусства приветствует вас, о многохлопотные и суетливые труженики плаща, шпаги и интриги! Забудьте же на миг о своих тайных делах и удостойте компанией ничтожного актеришку!
      Эта патетика сразу показалась д'Артаньяну странной – во время их незабываемой вечеринки в «Кабаньей голове» Уилл держался и изъяснялся совершенно по-другому, как всякий нормальный человек, – но гасконец тут же понял причину необычного тона: перед Шакспуром стояла бутылка, где содержимого оставалось на три пальца, не более, а в воздухе чуткий нос д'Артаньяна моментально уловил запах жуткой жидкости под названием уиски.
      Выражаясь не сценически, а обыденно, комедиант влил в себя изрядное количество спиритуса.
      Однако Кромвель вовсе не выглядел разочарованным. Ободряюще кивнув д'Артаньяну, он тихонько пояснил:
      – Все в порядке, Дэртэньен. Бывает такое с Уиллом. Каждый раз, когда новая пьеса пройдет с успехом, автор позволяет себе, как он выражается, отмякнуть телом и душою. По-театральному это именуется «премьера».
      – Ну, я бы тоже напился, и, быть может, даже уиски, – так же тихо ответил д'Артаньян. – Если бы написал такую складную пьесу и зрители мне, как это говорится, аплодисментировали вместо того, чтобы закидать гнилыми помидорами и прогнать со сцены… Но в состоянии ли он…
      – В состоянии, – заверил Кромвель. – Уилл сейчас на том участке пути, когда его рассудок еще остается здравым и острым, вот разве что его манера выражаться обретает прямо-таки сценическую пышность… Мы успели как раз вовремя. Сейчас я введу его в курс дела и попрошу совета…
      Не мешкая, он подошел к сосредоточенно наполнявшему свой стакан поэту и зашептал ему что-то на ухо. Длилось это долго. Шакспур, озабоченно хмуря густые брови и печально шевеля усами, слушал столь внимательно и сосредоточенно, что даже позабыл опрокинуть в рот полный стакан, чье содержимое в таком количестве наверняка бы сшибло с ног непривычного жителя континента.
      Однако он это сделал сразу, едва Кромвель замолчал и отступил на шаг. Осушил стакан столь залихватски, что д'Артаньян завистливо поморщился: зря он столь самонадеянно полагал, что никто не умеет пить так, как французские гвардейцы, в те времена он об уиски и слыхом не слыхивал…
      – Ну что же, – сказал Уилл звучно. – Да будет позволено скромному комедианту внести свою лепту в одно из тех загадочных событий, что порою будоражат…
      – Уилл, умоляю вас, будьте проще! – воскликнул Кромвель. – У нас нет времени, скоро ищейки герцога заполонят весь Лондон, и в первую очередь – порты…
      – Ну хорошо, перейдем к грубой прозе жизни, если этого требует дело, – неожиданно легко согласился Шакспур, грустно покосился на опустевшую бутылку и проворно достал из-под стола новую. – Не хотите ли стаканчик, Дэртэньен?
      – Если только маленький, – осторожно сказал д'Артаньян. – Благодарю вас… Уилл, вы и в самом деле сможете нам помочь?
      – А это, следовательно, против Бекингэма? – спросил Уилл.
      – Не то слово, – сказал д'Артаньян, отставив пустой стаканчик.
      – Тогда сам бог велел вам помочь, – сказал Уилл злорадно. – Ко мне только что заходил лорд Фобингью, завзятый театрал, не гнушающийся моим скромным обществом. И рассказал последние дворцовые сплетни. И без того все знали, что Бекингэм высокомернейшим образом держится с обеими королевами: родительницей и супругой Карла. Но вот вчера… Когда молодая королева напомнила герцогу о пропасти, разделяющей их персоны, Бекингэм ответил ей нагло: «У нас, в Англии, иным королевам и головы рубили…»
      – Сказать это дочери Генриха Наваррского? – скрипнул зубами д'Артаньян. – Ничего, дайте мне добраться до Парижа, и его ждет превеликий конфуз… не Париж, конечно, а Бекингэма чертова!
      – Послушайте, Дэртэньен, – сказал Шакспур неожиданно трезвым и крайне серьезным голосом. – Мы вот тут болтаем, и я к вам присматриваюсь… Вы, должно быть, еще почти что и не бреете бороду?
      – Да не растет как-то, – смущенно сознался д'Артаньян. – С усами обстоит еще более-менее пристойно, а вот борода…
      – Вот именно, щеки у вас гладкие, как у девицы…
      «Эге-ге! – подумал д'Артаньян. – Уж не питает ли молодчик итальянских пристрастий? Нет, человек, написавший столько стихов и пьес о возвышенной любви к женщинам, определенно любит только их…»
      И он благоразумно промолчал, ожидая дальнейшего развития событий. Смерив его зорким и внимательным взглядом, зачем-то загадочно поводив в воздухе пальцем, словно художник, кладущий кистью мазки на холст, Шакспур продолжал:
      – Послушайте, Дэртэньен… Вам очень дороги ваши усы?
      – Ну, вообще-то, они мне придают вид настоящего гвардейца…
      – Усы, знаете ли, имеют свойство быстро отрастать, – сказал Шакспур, теребя свои. – Если ради того, чтобы быстро и благополучно выбраться из Англии, вам придется пожертвовать вашими великолепными усами, вы согласитесь?
      – Как выражался один из наших королей, я готов потерять все, кроме чести, – подумав, произнес д'Артаньян.
      – Ловлю вас на слове, – сказал Шакспур и, набрав в грудь побольше воздуха, заорал: – Чаплин, Джек Чаплин, негодяй этакий! Если ты еще на ногах, поди сюда!
      Вбежал не старый еще человек и выжидательно остановился у стола, преданно глядя на Шакспура.
      – Вот, позвольте вам рекомендовать, – сказал Уилл, сделав величественный жест рукой. – Человек из хорошей семьи, имеющей даже право на герб, но вот уже восьмой год как прибился к моей труппе. Неимоверно ему хочется быть актером – но актер из него, как из герцога Бекингэма монах-отшельник, сколько я ему это ни объяснял, все впустую. Джек, в тысячный раз тебе повторяю: если в семействе Чаплин и будут актеры, то не иначе, как твой пра-пра-правнук… Но! – он воздел указательный палец. – Зато у Джека есть и несомненное достоинство. Мало сыщется в наших театрах людей, равных ему в умении мастерски гримировать…
      – Мастерски – что? – переспросил д'Артаньян.
      – Сами увидите, – отрезал Шакспур. – Эй, Джек, немедленно тащи сюда все свои причиндалы, да не забудь прежде всего бритву и мыло. Молодому человеку следует сначала сбрить усы…
      – А остальным? – попятился д'Артаньян.
      – Насчет остальных у меня другие замыслы, – беспрекословно отрезал Шакспур. – Извольте повиноваться, Дэртэньен, если хотите незамеченным улизнуть из Англии! Если ваша компания вызовет у кого-то хоть тень подозрения, то, когда вас поведут на виселицу, потребуйте, чтобы меня повесили вместе с вами. Только, клянусь вам самым святым для меня, поэзией и театром, до такого ни за что не дойдет! Вы имеете дело с Уиллом Шакспуром и его правой рукой, Джеком Чаплином, а эти джентльмены, пусть пьяницы и бабники, но мастера своего дела! Вытащите из угла вон тот табурет, Дэртэньен, и садитесь поближе к свету… Почитать вам новые стихи ради скоротания времени?
      – Охотно, – оживился д'Артаньян. – Только, бога ради, помедленнее, Уилл, чтобы я мог запомнить и прочесть потом… одной даме.
      – Я, кажется, догадываюсь, кому…
      Вбежал Джек Чаплин с тазом в одной руке и бритвенным прибором в другой. Подчиняясь неизбежному, д'Артаньян поудобнее устроился на шаткой табуретке и внимательно слушал, как декламирует старина Уилл:
 
Украдкой время с тонким мастерством
Волшебный праздник создает для глаз
И в то же время в беге круговом
Уносит все, что радовало нас.
 
 
Часов и дней безудержный поток
Уводит лето в сумрак зимних дней,
Где нет листвы, застыл в деревьях сок,
Земля мертва и белый плащ на ней.
 
 
И только аромат цветущих роз –
Летучий пленник, запертый в стекле, –
Напоминает в стужу и мороз,
О том, что лето было на земле.
 
 
Свой прежний блеск утратили цветы,
Но сохранили душу красоты...
 
      «Как ему это удается? – думал д'Артаньян, покорно подставляя лицо сверкающей бритве. – Нет, черт возьми, как ему это удается? Те же самые слова, которые мы все знаем, все до единого по отдельности знакомы – но он как-то ухитряется складывать их особенным образом, так что получается сущая драгоценность… Ну почему так не умею я?»
      – Ну вот, – удовлетворенно сказал Шакспур. – Теперь еще добавить изрядное количество театрального грима, нанесенного с неподражаемым мастерством Джека Чаплина… А платье…
      Он шумно отодвинул стул, встал и прошелся вдоль ряда костюмов, задумчиво трогая то одно, то другое женское платье.
      У д'Артаньяна стали зарождаться чудовищные подозрения, но он предусмотрительно молчал, помня гасконскую пословицу. Наконец Уилл хмыкнул:
      – В самом деле… Платье кормилицы Джульетты как нельзя лучше подойдет, вы с Ричардом одной комплекции…
      – Что? – воскликнул д'Артаньян, выпрямляясь во весь свой долговязый рост. – Мне, потомку крестоносцев, прикажете бежать в женском платье?!
      – Молодой человек! – неожиданно могучим басом прикрикнул Уилл. – Я знаю по крайней мере один случай, когда король бежал из темницы в женском платье! Самый настоящий король!
      – Д'Артаньян, нужно использовать любой шанс… – сказал де Вард.
      – Хорошо вам говорить… – пробурчал гасконец.
      – Кардинал ждет… – сказал его друг безжалостно.
      – Ну хорошо, – сказал д'Артаньян смиренно. – Только пообещайте мне, господа, что эта история останется меж нами. Мало ли что там происходило с королями – у них-то есть масса средств сделать так, чтобы над ними не смеялись…

* * *

      … Вот так и получилось, что в порт, где ожидало суденышко, прибыли не трое молодых дворян при шпагах, а пуританское семейство, вовсе не отягощенное орудиями убийства (надежно запрятанными в багаже). Впереди медленно, как и подобает пожилому человеку, давно отвыкшему носиться сломя голову, выступал седовласый и седоусый старец, отягощенный годами, с изборожденным морщинами лицом, сутулый и определенно немощный. Д'Артаньян и сам решительно не узнавал де Варда в этом старце, казавшимся современником крестовых походов, по чистой случайности зажившемся на этом свете. Этот самый Джек Чаплин и в самом деле был непревзойденным мастером, настолько, что более суеверный, чем наш гасконец, человек мог бы подумать, что здесь не обошлось без колдовства, – даже стоя вплотную к де Варду, невозможно было узнать в почтенном старце молодого гвардейца кардинала…
      Каюзак тоже подвергся разительной перемене – его, правда, не стали обращать в старика, но волосы и усы из темно-русых стали цвета перца с солью, а нарисованные морщины прибавили не менее двадцати лет к его натуральным двадцати пяти. Он тоже был одет с показной пуританской скромностью – и вдобавок покоился на носилках, закрытый до груди темным покрывалом, закрыв глаза и временами жалобно постанывая. Затея с носилками была придумана Уиллом, чтобы скрыть то, с чем не смогли бы справиться ни переодевание, ни мастерство Джека Чаплина, – великанский рост Каюзака. Трудно определить рост возлежащего на носилках под бесформенным покрывалом больного, если только не измерять его скрупулезно портновским футом, до чего вряд ли кто-нибудь додумался бы…
      Тяжелее всего пришлось д'Артаньяну, имевшему облик скромной, немного мужеподобной – что в Англии не редкость – высокой девицы в строгом, чуть ли не монашеском темном платье давным-давно вышедшего из моды фасона. Ему приходилось ежеминутно следить за собой, чтобы семенить меленько, как девицам и приличествует, не размахивать руками при ходьбе, как гвардеец, не наступать на платье – черт, как они только передвигаются в этих мешках до полу, ухитрившись ни разу не споткнуться и не запутаться?! – не смотреть дерзко на зевак и уж тем более не искать на боку эфес шпаги. Уилл муштровал его достаточно долго, и д'Артаньян более-менее справлялся со своей ролью, набеленный и нарумяненный (что входило в некоторое противоречие с нравами пуритан, но, в конце концов, кто станет вносить суровую критику?).
      Самыми суровыми критиками должны были стать соглядатаи – а их-то наметанным глазом д'Артаньян увидел по прибытии в порт не менее полудюжины. Искусных среди них было мало, должно быть, Винтер и Бекингзм действовали по принципу «числом поболее, ценою подешевле», и эти субъекты чересчур уж преувеличенно изображали беззаботное любопытство. А другие, наоборот, не давали себе труда скрывать, что зорко наблюдают за всяким встречным-поперечным, прямо-таки буравя его подозрительными взглядами.
      Однако они выдержали испытание. Поначалу взгляды сыщиков скрестились на новоприбывших – и, мелкими шажками проходя в портовые ворота, д'Артаньян чувствовал себя словно бы под обстрелом дюжины мушкетов. Очень похоже, у него было не самое доброе и благостное выражение лица – но это, в конце концов, ничему не вредило. Как мужчина он считал себя если не красавцем, то, по крайней мере, привлекательным малым – а вот девица из него получилась довольно-таки уродливая, но это только к лучшему: нет ничего удивительного в том, что некрасивая девушка дуется на весь белый свет…
      Никто к ним так и не прицепился. Но предстояло пережить еще немало неприятных минут – пока глава семейства, то бишь де Вард, ходил в канцелярию начальника порта отметить разрешение на отплытие, столь неосмотрительно выданное Бекингэмом «Арамису». В нем, правда, не значилось никакого имени и не было указано количество отплывающих – но кто знает, вдруг у Бекингэма хватило ума, опомнившись, отменить все собственные разрешения?
      Оказалось, не хватило – де Вард беспрепятственно вышел из канцелярии в столь прекрасном расположении духа, что это было заметно даже под мастерским гримом. То ли Бекингэм забыл о своей неосмотрительной щедрости, то ли полагал, что д'Артаньян с друзьями уже все равно успел бежать из Англии, – вряд ли Винтер стал с ним откровенничать касаемо своих планов насчет гасконца…
      Слуги вынесли на палубу носилки с болезным. Помогли подняться по узкой доске немощному главе семейства, столь добросовестно изображавшему дряхлость, что д'Артаньян прямо-таки умилился. В завершение столь же галантно и бережно помогли подняться на корабль угрюмой некрасивой барышне-пуританке.
      И захлопали по ветру паруса, и поплыли назад лондонские улицы, и сердце д'Артаньяна исполнилось ликования… Увы, ему еще долго пришлось пребывать в женском облике – на всякий случай. Лишь когда они вышли из устья Темзы в открытое море и отдалились от него на парочку лье, капитан – человек, далеко не во все посвященный, но доверенный – смилостивился наконец, и д'Артаньян с превеликой радостью содрал с себя в крохотной тесной каютке ненавистные сценические тряпки, облачился в свой подлинный наряд, но долго еще с помощью вымоченной в капитанском уиски тряпке убирал с лица все следы мнимой принадлежности к женскому полу.
      Гораздо позже, когда они проплывали мимо белых скал Дувра, увенчанных могучей крепостью, казавшейся на таком расстоянии детской игрушкой, оттуда вдруг послышался приглушенный расстоянием грохот, и над скалами взвилось тугое белое облачко. А потом то же самое повторилось еще дважды.
      – Сигнал, – буркнул капитан, стоявший рядом с ним у невысокого борта. – Все порты Англии закрыты.
      «Похоже, мы вовремя успели покинуть этот чертов остров, – подумал гасконец. – Спохватился, должно быть, герцог…»
      И в голове у него сами собой сложились вирши: к сожалению, снова одно только начало, к которому, как ни бился, не придумал складного продолжения:
 
Пушки с пристани палят,
Кораблю пристать велят...
 
      А впрочем, пушечный гром уже не имел к ним никакого отношения – можно было беспрепятственно плыть дальше, вряд ли даже обладавший орлиным взором человек разглядел бы со стен Дуврской крепости тех, кто стоял на палубе суденышка с пышным названием «Лесная роза» и опознал бы в них самых теперь, пожалуй, записных личных врагов герцога Бекингэма… Ускользнули, господа!
      «Атос меня беспокоит, – размышлял д'Артаньян. – Нам уже ничем нельзя помешать, дело сделано, птичка упорхнула, вскорости мы будем во Франции и галопом помчимся в Париж с драгоценной добычей, сулящей нешуточные неприятности нашей королеве… и все же меня беспокоит Атос. Именно тем, что он там наличествует, возле недалекого умом герцога… Сам не пойму, в чем причины и корни беспокойства, но оно не отпускает ни на минуту… Интересно, как поступит с ней Людовик? Судя по тому, что я о нем знаю, это ревнивец почище незабвенного Бриквиля – еще и оттого, что сам мало на что способен, как и Бриквиль. Ссылка или монастырь? Отрубить эту очаровательную головку у Людовика все же не хватит духу, сдается мне, это не Генрих Восьмой Английский, а жаль… Значит, монастырь или ссылка. Печально, но что поделаешь? Коли уж ты королева, то не блуди, а ежели блудишь, так делай это с умом. Черт побери, именно так наверняка высказались бы мои земляки, поведись им узнать кое-какие государственные тайны. Волк меня заешь, вот это жизнь, вот это фортуна! Кто бы мог подумать пару месяцев назад, что нищий и юный гасконский дворянин будет держать в своих руках судьбу королевы Франции, сестры испанского короля?!»
      Он коснулся груди. Там, под камзолом, чуть слева, прощупывалась твердая выпуклость, кожаный мешочек с двумя подвесками. Сколько бы ни стоили эти немаленькие алмазы, у них была еще одна цена, в сто раз большая, но истинное ее значение понимали лишь немногие посвященные.
      Незавидная судьба Анны Австрийской быстро приближалась к французским берегам под старым, выбеленным ветрами и морской солью парусом из прочной генуэзской ткани, по месту выделки именовавшейся на разных языках то «дженезе», то «джинсо»…

      Д'Артаньян никогда бы не подумал, что будет ехать по родной Франции, словно по вражеской стране, где нападения можно ждать из-за каждого угла, где из любого куста может внезапно показаться дуло мушкета, а всякий задержавшийся на обочине встречный может оказаться передовым дозором спрятанной поблизости засады. Но он – и его друзья тоже – чувствовали себя именно так, в чем не стыдились признаться друг другу вслух, поскольку это были вполне разумные предосторожности, и их страхи имели под собою вполне реальнейшую почву, а не родились на пустом месте. Ясно было, что противник, уже осведомленный об их миссии, примет свои меры, благо во Франции найдется немало людей, готовых выполнить самые деликатные поручения королевы или ее доверенных людей…
      Высадившись в Кале, они окончательно почувствовали, что уверенность к ним вернулась. И, не мешкая, отправились в небольшой трактирчик на окраине, где оставили лошадей. Хозяин, человек доверенный и в силу этого обязанный знать, чем дышат город и порт, исправно доложил им, что вокруг самого заведения все спокойно и подозрительных личностей пока что не замечалось, никто не приставал с вопросами, заставившими бы насторожиться и моментально сделать выводы. Однако и в городе, и в порту происходило то, что удачнее всего можно было бы определить простонародным словом «зашныряли». Буквально в последние день-два неведомо откуда заявились неприметные субъекты, довольно осторожно и хитро расспрашивавшие по городу, не появлялись ли тут некоторые господа дворяне вместе со слугами – причем, как убедились д'Артаньян и его друзья из слов хозяина, их внешность, облик их слуг и лошади были описаны довольно точно. Спрашивали и о гасконце с обоими его друзьями, и о Рошфоре, и об Анне. Судя по всему, тот, кто послал этих пройдох, либо сам прекрасно знал в лицо всю компанию, либо располагал подручными, которые это знали…
      Из Кале они вылетели на полном галопе и припустили вскачь по большой дороге, не щадя лошадей. Сен-Омер проскочили, не останавливаясь, никем не задержанные и не подвергшиеся нападению.
      Когда солнце клонилось к закату и до Амьена осталось совсем недалеко, они посовещались и приняли решение остановиться на ночлег. Лошадям следовало дать передышку, чтобы они могли наутро продолжать путь со всей резвостью.
      Чуть покружив по городу, они заехали во двор гостиницы «Золотая лилия» – наугад выбранный постоялый двор все же придавал кое-какую уверенность в том, что ловушки тут для них не приготовлено заранее.
      Трактирщик казался учтивейшим человеком на свете – вот только сразу же выяснилось, что достаточно большой комнаты, способной дать ночлег всем троим, в гостинице не имеется, все подобные заняты, и хозяин готов предоставить три прекраснейших комнаты на одного. Находились они, правда, в противоположных концах немаленького дома.
      Пожалуй, не стоило пока что видеть в этом первое предвестие коварного заговора, сплетенной вокруг них паутины – как-никак они сами выбрали гостиницу, и трудно было предполагать, что агенты королевы удостоят своим гнусным вниманием решительно все амьенские постоялые дворы…
      Как бы там ни было, наши путники проявили похвальную твердость, заявив хозяину, что в таком случае превосходно проведут ночь в общей комнате, на матрацах, которые можно постелить прямо на полу. Люди они не чуждые военной службе, привыкшие ночевать и на голой земле под звездами…
      Хозяин сокрушался, что общая комната недостойна их милостей, но д'Артаньян заверил, что он и его друзья выше подобных глупых предрассудков, и для тех, кто много путешествует по большим дорогам, подобное чванство попросту неуместно. Перебедуют и на матрацах. А если хозяин столь нерасторопен, что согласен упустить хороших постояльцев, готовых платить щедро, то они, несмотря на ночную темноту за окном, поищут другую гостиницу и наверняка найдут, ибо Амьен – город немаленький…
      Хозяину ничего не оставалось, как согласиться с господскими причудами, и путники стали располагаться. Слуг отправили в конюшню присматривать за лошадьми, строго-настрого наказав ни при каких обстоятельствах не разлучаться и при малейшей попытке к нападению или в случае чьего-то намерения испортить лошадей пускать в ход пистолеты и мушкеты, пренебрегая всем на свете, кроме приказа хозяев. Кардинал Ришелье уладит любые недоразумения…
      Они пообедали опять-таки в общем зале, внимательно прислушиваясь к разговорам вокруг. Больше всего говорили о грядущей войне под Ла-Рошелью, как о деле решенном и готовом разразиться со дня на день. Некоторые уверяли, что туда во главе армии уже отправились и король, и кардинал, во что наши друзья верили плохо: уж им-то было прекрасно известно, что кардинал не сдвинется с места, пока в парижской ратуше не отзвучит музыка Мерлезонского балета, – а значит, и король не покинет Парижа…
      Ночь прошла спокойно, и повеселевшие слуги оседлали лошадей. Трое друзей отправились к хозяину в его комнату в глубине дома, чтобы, как подобает порядочным людям, честно расплатиться за ночлег и все прочее.
      Комната была обширная, с низким потолком и тремя дверями. Хозяин с тем же умильно-гостеприимным видом сидел за конторкой. Каюзак подал ему четыре пистоля.
      Лицо трактирщика в тот же миг несказанно переменилось, став подозрительным и враждебным. Повертев монеты в руках и надкусив край одной, он вдруг швырнул их на пол – так что они со звоном раскатились во всей комнате – и, вскочив за конторкой, завопил:
      – Они же фальшивые! Я велю вас немедленно арестовать, прохвосты вы этакие!
      – Ах ты, мерзавец! – взревел Каюзак, придвинувшись к самой конторке и явно присматриваясь, как ловчее будет оторвать ее от пола и обрушить на темечко хозяину. – Да я тебе уши отрежу и тебе же скормлю!
      – На помощь! На помощь! – истошно завопил хозяин, отпрянув и прижимаясь к стене.
      Из низкой дверцы в глубине комнаты моментально, словно только того и ждали, выскочили двое вооруженных людей и кинулись на Каюзака со шпагами наголо.
      Однако могучий гвардеец был не из тех, кого способно смутить и внезапное нападение, и смехотворно малое число напавших. Не потяряв присутствия духа, он, пренебрегая собственной шпагой, попросту сгреб за шеи обоих незнакомцев и что было силы – а сила его известна – стукнул их лбами, так что гул разнесся по всей комнате, эхом отпрыгнув от низкого сводчатого потолка.
      Нападавшие повалились наземь, как подкошенные, но из другой двери выбежали еще шестеро и растянулись цепочкой, отрезая Каюзака от спутников, а ему самому преграждая дорогу к выходу.
      – Это ловушка! – заорал Каюзак так, словно кто-то в этом еще сомневался. – Скачите, пришпоривайте! Я их задержу!
      Быстро оглянувшись, он ухватил за середину длинную тяжеленную скамью, с которой смогли бы справиться разве что двое дюжих молодцов, бросился вперед и прижал толстой доской к стене сразу четырех нападавших, не переставая вопить:
      – Скачите прочь, прочь!
      Что-то явственно хрустело – то ли ребра нападавших, то ли доски. Д'Артаньян с де Вардом не заставили себя долго упрашивать: оттолкнув с дороги остальных двух, они пробежали по коридору, заставляя оторопело шарахаться встречных, выскочили на улицу, где слуги у коновязи отмахивались кто прикладом мушкета, кто попавшей под руку палкой от трех молодчиков со шпагами.
      Обрушившись на это новое препятствие, как вихрь, два гвардейца во мгновение ока смели всех трех с пути, действуя кулаками и рукоятками пистолетов. Вскочили в седла.
      – Эсташ! – прокричал д'Артаньян, вертясь на своем застоявшемся английском жеребчике. – Оставайся здесь, поможешь господину! Вперед друзья, вперед!
      И он галопом помчался по амьенским улочкам, нимало не заботясь о том, успеют ли убраться с дороги неосторожные прохожие, сшибая лотки уличных торговцев, грозным рыканьем и взмахами обнаженной шпаги отгоняя тех, кто пытался остановить бешено несущегося коня, – некогда было разбираться, засада ли это или благонамеренные горожане, жаждавшие призвать к порядку нарушителя спокойствия…
      Остальные трое неслись следом. Оставив на пути немало синяков и ударов шпагами плашмя, они вырвались из города и опрометью помчались по амьенской дороге.
      С разлету проскочили и Кревкер, где их не пробовали остановить, – многие, полное впечатление, даже и не поняли, что за вихрь пронесся по Кревкеру из конца в конец, отчаянно пыля, чертыхаясь и грозно взблескивая шпагами.
      Оказавшись посреди полей, они придержали взмыленных лошадей и пустили их крупной рысью.
      – Черт побери! – воскликнул де Вард. – Это была засада!
      – Удивительно точное определение, друг мой… – усмехнулся д'Артаньян, потерявший шляпу, но не гасконскую иронию.
      – Но почему они привязались именно к Каюзаку?
      – Потому что Каюзак держал себя, как Каюзак – он шумел за троих, распоряжался за всех, громыхал и привередничал, а главное, именно он платил деньги… Его попросту приняли за главного и постарались скрутить в первую очередь его…
      – Это разумно… – пробормотал де Вард. – Сколько же еще засад будет на дороге?
      – Как знать, – сказал д'Артаньян, натягивая поводья. – Вот попробуйте с ходу определить, засада это или здешний губернатор заботится об удобствах проезжих…
      Он кивнул вперед, где дорога опускалась вниз, сжатая двумя крутыми откосами так, что объехать это место стороной, проселками, было бы невозможно. С дюжину скромно одетых людей копошилось в низине с лопатами и мотыгами среди свежевыкопанных ям, вроде бы не обращая внимания на наших путников, – но располагались они так, что вольно или невольно заслоняли проезд полностью.
      – Они чинят дорогу… – сказал де Вард, внимательно приглядываясь. – Или делают вид, что чинят?
      – Пока что они лишь выкопали кучу ям, сделав дорогу почти непроезжей, – тихонько ответил д'Артаньян. – Все это можно толковать и так и этак…
      – Я сейчас потребую…
      – Тс, граф! В нашем положении лучше будет вежливо попросить…
      С этими словами гасконец тронул коня, подъехал шагом к ближайшему землекопу – тот и ухом не повел, хотя не мог не слышать звучное шлепанье конских копыт по глинистой почве, – и вполне вежливо произнес, обращаясь к согбенной спине:
      – Сударь, не посторонитесь ли, чтобы мы могли проехать?
      – Пошел вон, – громко проворчал землекоп, не разгибая спины, продолжая орудовать лопатой. – Буду я ради всякого висельника от серьезного дела отрываться…
      Кровь бросилась д'Артаньяну в лицо, но он сдержался и повторил спокойно:
      – Сударь, не посторонитесь ли?
      – Чего они так спешат? – громогласно вопросил один землекоп другого, так, словно они находились друг от друга на расстоянии футов ста, а не в двух-трех, как это было на самом деле. – Черти, что ли, за ними гонятся?
      – Не черти, а стража, надо полагать, – так же громко ответил тот, упорно не глядя в сторону путников. – У них на похабных мордах написано, что полиция им – как нож острый. Сперли что-нибудь в Кревкере, вот и уносят ноги…
      «Это все же странно, – подумал д'Артаньян, украдкой оглядевшись и примерно прикинув, где следует прорываться при нужде. – Трудно, конечно, ожидать от землекопов и прочих дорожных рабочих изящных манер, народ это в большинстве грубый и неотесанный, но все равно не самоубийцы же они, чтобы вот так, с ходу и хамски, задираться с четырьмя хорошо вооруженными путниками, из которых ровно половина – несомненные дворяне? Ох, подозрительно…»
      – А может, они и не воры, – вмешался третий. – Что ты на добрых людей напраслину возводишь, Жак Простак? Может, они – парочка голубков с итальянскими привычками, а в Кревкере такого не любят, как и по всей Франции… Как ты думаешь, кто у них муженек, а кто женушка? Усатенький охаживает безусого или наоборот?
      – Я так думаю, что обоих этих франтиков охаживают те два молодца с продувными рожами, – отозвался еще один. – По рожам видно, что не раз сиживали за то, что зады повторяли. А молоденькие у них заместо-вместо девочек…
      – Может, они и Рюбену сгодятся? – захохотал еще один. – Рюбен у нас в Италии воевал, нахватался тамошних привычек… Эй ты, безусый, может, сойдешь с коня и на четырки встанешь? Рюбен тебе два пистоля заплатит…
      – С дороги, мерзавцы! – воскликнул д'Артаньян, в котором все кипело гневом. – Или, клянусь богом…
      Он замолчал, подавив неудержимый гнев, и всмотрелся в самого дальнего землекопа, показавшегося ему смутно знакомым: исполинского роста, как ни старается сгорбиться, прячет лицо, но…
      – Вперед, де Вард, вперед! – отчаянно закричал д'Артаньян, пришпорив жеребчика так, что тот, фыркая, прямо-таки прыгнул вперед, сшибив грудью землекопа, с оханьем улетевшего спиной вперед в глубокую яму. – Это Портос, Портос! Засада!
      Землекоп исполинского роста резко выпрямился, отшвырнув лопату, запустил руку за ворот грубой рубахи – и прямо перед грудью коня д'Артаньяна шумно прожужжала пистолетная пуля.
      – Вперед, вперед! Засада!
      Краем глаза д'Артаньян видел, как мнимые землекопы, отступив к канаве, вытаскивают оттуда мушкеты, ожесточенно, с исказившимися лицами раздувая тлеющие фитили…
      Всадники рванулись вперед, сшибив неосторожного, не успевшего убраться с раскисшей дороги, мелькнуло перекошенное от ужаса лицо, копыта жеребчика звучно стукнули во что-то мягкое – но гвардейцы уже вырвались из низины.
      Вслед им загремели выстрелы, зажужжали пули, с тугим фырчаньем рассекая воздух, – и д'Артаньян отметил почти инстинктивно, что их жужжанье все время слышалось по обеим сторонам и ниже, на уровне колен или пояса… «Они стреляют по лошадям, – сообразил гасконец, давая коню шпоры. – Исключительно по лошадям, мы им нужны живые…»
      Повернув голову, он убедился, что маленький отряд не понес урона: все трое спутников, растянувшись вереницей, скакали следом. Далеко в стороне пропела в качестве последнего привета пуля – пущенная уже наобум, в белый свет…
      – Сворачивайте налево, д'Артаньян, налево! – послышался сзади крик де Варда. – Поскачем проселочной дорогой! Налево!
      Д'Артаньян последовал совету, и кавалькада свернула на узкую и петлястую, немощеную дорогу, извивавшуюся среди полей и чахлых яблочных рощиц. Черный жеребец де Варда обошел его коня на два корпуса…
      И рухнул на всем скаку, перевернувшись через голову, словно пораженный ударом невидимой молнии. Всадник, успевший высунуть ноги из стремян, покатился в пыли.
      Д'Артаньян молниеносно поворотил коня, натянув поводья так, что жеребчик взмыл на задних ногах, молотя передними в воздухе. Присмотрелся к лежавшему неподвижно коню – и охнул. По черной шкуре, мешаясь с обильной пеной и окрашивая ее в розовый цвет, ползла широкая темная струя.
      Скакуна все же поразила пуля, единственная меткая из всех, – но благородное животное сумело прежним аллюром проскакать еще не менее лье, прежде чем испустило дух, умерев на скаку…
      – Граф, как вы? – вскричал д'Артаньян.
      Де Вард, перепачканный пылью с ног до головы, пошевелил руками и ногами, попытался сесть. Страдальчески морщась, отозвался:
      – Похоже, я себе ничего не сломал. Но грянулся оземь здорово, все тело – как чужое…
      – Я вам сейчас помогу…
      – Нет! – вскричал граф так, что шарахнулись лошади. – Со мной ничего серьезного, отлежусь и отдышусь! Вперед, д'Артаньян, вперед! Галопом в Париж, вы теперь наша единственная надежда… Живо!
      Не было времени на проявление дружеских чувств и заботу о пострадавшем. Признавая правоту де Варда целиком и полностью, д'Артаньян лишь крикнул Любеку, чтобы тот оставался с хозяином, и пришпорил коня. Поредевший отряд, состоявший лишь из гасконца и его верного слуги, галопом мчался проселками, окончательно перестав щадить коней.
      – Сударь! – прокричал Планше. – Моя лошадь вот-вот рухнет!
      Д'Артаньян и сам видел, что верный малый отстает все больше, – но и его жеребчик, взмыленный и выбившийся из сил, все чаще засекался, сбиваясь с аллюра, пошатываясь под седоком…
      – Вперед, Планше, вперед! – прокричал д'Артаньян, работая хлыстом и шпорами. – Мы совсем недалеко от Бове! Там раздобудем новых! Нельзя щадить лошадей там, где людей не щадят…
      Беда настигла их, когда первые домики Бове уже виднелись на горизонте. Конь д'Артаньяна вдруг содрогнулся под ним, отчаянная судорога прошла по всему его телу. Сообразив, что это означает, гасконец успел выдернуть носки ботфортов из стремян и, перекинув правую ногу через седло, спрыгнул на дорогу. Его конь рухнул, как стоял. Он был мертв.
      – Не уберег… – пробормотал д'Артаньян печально. – Ничего, они мне и за тебя заплатят…
      Оглянулся. Планше приближался к нему с мушкетом на плече, прихрамывая и потирая бок, – а за ним виднелась его неподвижная лошадь, вытянувшаяся на обочине проселочной дороги. Небо было безоблачным и синим, ярко светило солнце, и в роще беззаботно щебетали какие-то птахи. Чувства д'Артаньяна, столь неожиданно перешедшего в пехоту, трудно поддавались описанию.
      – Вперед, Планше! – прохрипел он, выплюнув сгусток пыли и откашливаясь. – Вон там уже Бове… С этой стороны нас не ждут и вряд ли устроят тут засаду…
      – Будем покупать лошадей, сударь?
      – Если продажные подвернутся быстро, – сказал д'Артаньян, оскалившись в хищной усмешке. – А если первым делом подвернутся какие-то другие, лишь бы выглядели свежими, мы их возьмем…
      – Как?
      – Решительно, – сказал д'Артаньян. – Со всей решимостью, Планше, ты меня понял? Пусть даже для этого придется продырявить парочку голов или запалить городишко с четырех концов…
      Планше вздохнул:
      – Вот не думал, что придется стать конокрадом…
      – Мы не конокрады, Планше, – внушительно сказал д'Артаньян, размашисто шагая по пыльной дороге. – Нас ведет благородная цель, и мы на службе его высокопреосвященства. Слышал я, иезуиты говорят, что цель оправдывает средства… может, они иногда и правы…
      Войдя в Бове, они не спеша двинулись по улице, оглядываясь во все стороны в поисках желаемого, – запыленные, грязные, оба без шляп, только глаза сверкали на превратившихся в маски лицах. Встречные на них откровенно косились, но с расспросами приставать не спешили – на поясе д'Артаньяна висела длинная шпага, за поясом торчали два пистолета, а Планше мужественно волок на плече мушкет…
      Внезапно гасконец остановился, подняв голову и раздувая ноздри, как почуявшая дичь гончая. Слева, у гостиницы под названием «Дикая роза», выстроилось в ряд у коновязи не менее двух дюжин лошадей, и две из них были определенно хороши: сытые на вид, отдохнувшие, пребывавшие на отдыхе, пожалуй что, со вчерашнего дня… Судя по седлам и сбруе, их владельцы были людьми благородными и отнюдь не бедными, а судя по самим коням, хозяева понимали в них толк…
      – Вот оно, Планше, – сказал д'Артаньян, не раздумывая. – Я беру гнедого, а ты – каурую. И быстренько, забудь про хорошие манеры и французские законы!
      Подавая пример, он проворно отвязал поводья и одним движением взлетел в седло. Почуявший чужого, конь заартачился было, но гасконец с ходу его усмирил. Планше, вздыхая и крутя головой, полез на каурую, тоже довольно проворно.
      – Эй, эй! – завопили рядом. – С ума вы, что ли, сошли? Это же кони графа…
      К ним, размахивая руками и строя страшные рожи, бежал конопатый малый, судя по виду, слуга из богатого дома. Д'Артаньян, выхватив пистолеты, проворно взял его на прицел и воскликнул:
      – Передай господину графу: пусть придет за деньгами в Пале-Кардиналь!
      – Стойте! Эй, вы! – Малый остановился на почтительном расстоянии, все еще не теряя надежды как-то воспрепятствовать столь бесцеремонному изъятию хозяйского четвероногого добра. – Вас повесят, мошенники вы этакие!
      – Всех нас когда-нибудь повесят! – прокричал д'Артаньян, сунув один пистолет за пояс и перехватывая свободной рукой поводья. – Быть может, тебя первого!
      Он еще раз хотел напомнить, чтобы не забыл передать неизвестному графу явиться за возмещением убытков в Пале-Кардиналь, но подумал, что поступает неосмотрительно, оставляя столь явный след для погони, которая, быть может, уже неслась по пятам. И, пожалев о своей откровенности, дал коню шпоры.
      Лакей еще долго бежал следом, что-то вопя, но отдохнувшие лошади рванули вперед со всем пылом. Кто-то с вилами наперевес попытался было заступить им дорогу, однако д'Артаньян выразительно поднял пистолет, и добровольный помощник закона шарахнулся, спрятался за высокую бочку. Гасконец не стал тратить пулю – два всадника пронеслись мимо и очень быстро оставили Бове далеко позади.
      – Дыра, конечно, редкостная, – пробормотал д'Артаньян себе под нос, шпоря гнедого. – Но кони тут хороши, надо будет запомнить…
      По-прежнему двигаясь проселками, они устремились прямиком в Шантильи – если только применимо слово «прямиком» к их пути, вынужденному подчиняться не экономии времени, а фантазии тех, кто когда-то для собственного удобства прокладывал эти стежки, прихотливо петлявшие, словно опившийся уиски лондонец по пути домой из трактира. Хорошо еще, что опытный охотник д'Артаньян сызмальства умел держать направление по солнцу, сейчас это пригодилось как нельзя лучше. Конечно, приходилось делать ненужные крюки – двигаться совсем уж без дорог, полями и лесами, было опасно, можно заплутать не на шутку, и солнце тут не поможет – но все же они довольно быстро приближались к желанной цели.
      – Кажется, мы выигрываем, сударь… – пропыхтел Планше с довольным видом скакавший голова в голову с хозяином. – Вот уж никогда не думал, что, буду ехать на отличной такой, господской кобылке… Как идет! Таз с водой на спину поставь – не расплескает!
      – Вот видишь, а тебе претило конокрадство! – фыркнул д'Артаньян. – Есть в нем, друг Планше, свои светлые стороны… Только, я тебя умоляю, не вздумай расслабиться! Впереди еще Шантильи, нам его никак не объехать. А оттуда… – он прикинул по солнцу, для верности глянув на свои часы. – А оттуда на таких лошадях до Парижа нам добираться всего-то часов шесть… Черт возьми, мы успеем к назначенному сроку, если только не помешают…
      – Куснуть бы чего… Глотку промочить…
      – Я там помню один трактирчик, – сказал д'Артаньян. – Пообедаем на ходу, вдруг удастся…
      Прибыв без приключений в Шантильи, они остановили лошадей у трактира, на вывеске которого святой Мартин отдавал нищему половину своего плаща, соскочили на землю, и д'Артаньян внимательно огляделся.
      Планше потянул воздух носом:
      – Отсюда чувствую, сударь, как изнутри несет жареным гусем…
      – Погоди, – сквозь зубы сказал д'Артаньян. – И не отходи от лошади.
      К ним выскочил трактирщик, невысокий и пузатый, низко поклонился:
      – Прикажете отвести лошадей в конюшню, ваша милость? У нас отличные яства, вино вчера завезли…
      Д'Артаньян, глядя через его плечо, заметил в окне чью-то фигуру, столь резко отпрянувшую в глубь общей комнаты, что это могло насторожить любого. Повернувшись к Планше, он сделал малому выразительный знак взглядом, и тот, моментально подобравшись, положил руку на седло своей каурой.
      – Вот они! – послышался крик. – Это они, это гасконец! Живее, господа, хватай их!
      Лицо хозяина перекосилось, и он с заячьим проворством улепетнул куда-то во двор – судя по тому, что он не потерял ни мига, прекрасно знал о засаде и о том, что сейчас произойдет…
      Д'Артаньян из житейской практичности не стал, разумеется, тратить время на такую мелочь, как хозяин, чья роль в засаде была чисто подневольной. Гораздо более его беспокоили люди, ожесточенно кинувшиеся наружу.
      Самым благоразумным было бы унестись галопом, но теперь, когда до Парижа оставался, по сути, один-единственный конный переход, не хотелось иметь на плечах погоню. Поэтому д'Артаньян, поборов первое стремление пришпорить коня, отъехав всего на пару десятков футов, остановился и развернул гнедого.
      Ага! За ними кинулось следом четверо всадников… Очень похоже, это были все наличные силы, какими противник располагал в Шантильи.
      Выхватив пистолеты, д'Артаньян опустил дула пониже и нажал на крючки. Узкую мощеную улочку на пару мгновений заволокло пороховым дымом, но все же удалось разглядеть, что лошади под двумя передними всадниками рухнули на мостовую.
      Третий не успел натянуть поводья – конь вынес его на д'Артаньяна, и гасконец, отшвырнув разряженные пистолеты, достал врага острием шпаги в горло. Приготовился отразить нападение последнего оставшегося в строю – но в это время сзади громыхнул мушкет Планше, и четвертый вылетел из седла, после чего признаков жизни более не подавал.
      Они пришпорили коней. Две лошади без седоков догнали их и поскакали рядом. Д'Артаньян поймал одну за повод, приторочил его на скаку к луке седла – Планше без напоминаний сделал то же самое, хотя и не так проворно.
      Присмотревшись к добыче, д'Артаньян сказал слуге:
      – Черт меня побери, Планше, по сбруе видно, что это военные кони! И не просто драгунские – против нас, боюсь, подняты мушкетеры де Тревиля, впрочем, это было ясно еще по Портосу…
      – Сударь, – сказал Планше с озабоченным видом. – А вы уверены, что нам дадут беспрепятственно въехать в Париж? Там всего-то восемь городских ворот, и нетрудно устроить засаду в каждых…
      – Планше, на службе у меня ты умнеешь с каждым днем, – отозвался д'Артаньян, хмурый и озабоченный. – Конечно… Если это нам пришло в голову, то обязательно придет на ум и тем, кто упорно не желает пропускать нас в ратушу. Они не понимают одного: если гасконцу позарез необходимо попасть на балет, он туда непременно прорвется. Тяга к изящным искусствам – вещь неодолимая…

      Д'Артаньян выглянул из-за дерева, держа руку на эфесе шпаги. Присмотревшись, решительно вышел на дорогу. От ворот Сен-Оноре быстрым шагом приближался Планше.
      Над Парижем опустилась ночь, но время еще было. Гасконец нетерпеливо воскликнул:
      – Ну?!
      – Все правильно, сударь, – сказал слуга. – Там, в воротах, горят факелы, так что светло, как днем…
      – Это я и отсюда вижу.
      – Там необычно много солдат. То есть они только одеты как солдаты и конные гвардейцы, но я узнал сразу двух королевских мушкетеров, не помню их по именам, но видел обоих на дворе у де Тревиля в синих плащах… Есть такое подозрение, что и остальные тоже или уж большая их часть…
      «Ничего удивительного, – подумал д'Артаньян. – Она призвала себе на помощь в первую очередь де Тревиля, кого же еще? Печально, когда два гасконца противостоят друг другу со всеми присущими гасконцам хитроумием и волей, но ничего не поделаешь…»
      – И что они?
      – Всех въезжающих тщательно осматривают. Я своими глазами видел, как остановили молодого дворянина со слугой, ехавших верхами. К ним подошел какой-то субъект, потом шепнул на ухо командиру, что это не те, и их отпустили с подобающими извинениями, объяснив, что ловят переодетых разбойников… Нет никаких сомнений – это для нас теплую встречу приготовили…
      – Ну что же, – сказал д'Артаньян. – Посмотрим, насколько далеко простирается их хитроумие… На тебя не обратили внимания?
      – Ни малейшего. Я вошел в ворота, потом сделал вид, будто напрочь забыл о чем-то, и вышел назад. Один, да еще пеший, им никак не интересен.
      – Не пойти ли нам поодиночке и пешком? – вслух подумал д'Артаньян. И тут же ответил сам себе: – Нет, рискованно… Хоть я и перепачкался, как черт в аду, все же видно, что дворянин, да и шпагу не спрячешь, а идти в Париж без оружия еще опаснее… Нет уж, будем поступать строго по моему плану… Пошли.
      Планше с сожалением оглянулся на лошадей, привязанных к дереву поодаль от дороги:
      – Так и бросим, сударь? Отличные кони…
      – Что поделать, – сказал д'Артаньян, широкими шагами направляясь в сторону Сены. – В лодку их не возьмешь… Вот кстати, мне пришло в голову, пока ты ходил на разведку… Думается, даже если тот конюх и расслышал, что я кричал про Пале-Кардиналь, вряд ли хозяева явятся требовать плату за угнанных лошадей…
      – Это почему, сударь?
      – Я вспомнил, что Шантильи лежит в самом центре владений принца Конде. Вполне может оказаться, что кони принадлежали дворянам из его свиты. Гордость им вряд ли позволит брать кардинальские деньги… а впрочем, как знать. Пошли?
      Они спустились по обрыву к воде, где в лодке прилежно ждал ее хозяин, удерживаемый на месте не столько щедрым задатком, сколько еще более щедрым окончательным расчетом, который должен был наступить лишь по достижении цели. Д'Артаньян первым прыгнул в пошатнувшийся утлый челнок, следом забрался Планше, и лодочник немедля оттолкнулся веслом от берега, принялся усердно выгребать против течения.
      Не побывай д'Артаньян в Лондоне, где добираться в Хэмптон-Корт пришлось на лодке, ему ни за что не пришла бы в голову эта идея. Однако именно это обстоятельство позволяло надеяться, что противнику ни за что не придет на ум искать гасконца на реке. Насколько знал д'Артаньян, у парижских дворян совершенно не было привычки передвигаться по Сене вдоль – разве что при срочной необходимости нанимать лодочников и пересекать реку поперек. Его хитрость была настолько необычной для Парижа, что могла и завершиться успешно…
      Луны еще не было, но ночь выдалась ясная, и д'Артаньян во все глаза смотрел по сторонам. Слева показались ворота Конферанс – но на самом берегу не видно людей, тишина и покой… Сад Тюильри. Лувр, где для этого времени горит необычно много огней… Ну конечно, король то ли собирается только отбыть оттуда в ратушу, то ли отбыл совсем недавно, сегодня во дворце спать никому не придется, Мерлезонский балет – надолго…
      Они проплыли под мостом Барбье, справа показалась темная мрачная громада, таинственная и зловещая, – Нельская башня, где триста лет назад молодая королева Франции Маргарита Бургундская и две ее сестры устраивали разнузданные ночи любви, не подозревая, как близка месть разгневанного короля. Показалось, что от нее веет каким-то особенным холодом. Лодочник, приналегши на весла, покосился на д'Артаньяна и пробормотал:
      – Вы б, сударь, перекрестились за нас за всех, а то у меня обе руки заняты… Говорят, иногда являются. И Маргарита, и Бланш де Ла Марш, и Жанна де Пуатье, стоят у самой воды, улыбаются, руками манят да зовут нежными голосками… Только никто из рискнувших пристать дураков не возвращался…
      «Да, Людовик Десятый – это вам не Людовик Тринадцатый, – подумал д'Артаньян. – А впрочем, посмотрим. Просто так эта история закончиться не может…»
      Планше торопливо перекрестился и зашептал молитву. Д'Артаньян легкомысленно фыркнул.
      – Это вы зря, сударь, – буркнул лодочник, еще сильнее взмахивая веслами. – Говорю вам, частенько стоят… У самой воды… Все они трое… И никто не возвращался…
      – Ну, мы же не собираемся приставать… – сказал д'Артаньян.
      – Все равно, кто их знает…
      «Простая твоя душа, – подумал д'Артаньян свысока. – Знал бы ты, что на твоем дряхлом челноке плывет сейчас судьба еще одной королевы Франции, оказавшейся столь же невоздержанной в любовных делах на стороне, – и забыл бы про трехсотлетние привидения…»
      Вскоре показалась еще одна женщина, тоже неживая, но гораздо более безобидная, чем рекомые призраки давным-давно истлевших распутниц, – Самаритянка . Лодка прошла под Новым мостом.
      Д'Артаньян впервые плыл по Сене вот так, ночью, да еще на всем почти ее протяжении в городской черте, – и оттого Париж, видимый с совершенно непривычной точки зрения, казался чужим, незнакомым, загадочным. Трудновато было без подсказки лодочника узнавать мосты, проплывая под ними, и дома, глядя на них с реки.
      Правда, он сразу узнал Консьержери – в первую очередь башню Бонбек, где его допрашивали после дуэли с Арамисом. Серебряная башня, башня Цезаря… Прямоугольная Часовая…
      А вот и мост Менял с возвышающейся за ним башней Шатле – ну как же, и здесь сиживали, и тоже недолго… Мост Нотр-Дам…
      Лодочник подогнал свое суденышко к узкой каменной лестнице. Справа, на том берегу, вздымалась громада собора Парижской Богоматери, столь же темная и мрачная, как Нельская башня, справа сияло огнями здание ратуши. Щедро расплатившись, д'Артаньян первым выпрыгнул на мокрые ступени, огляделся, прислушался и стал подниматься, осторожно ставя ноги, с радостью ощущая, как слабеет, остается позади запах Сены, – сырость на реке была особенная, дурно пахнущая из-за набережной Кожевников, где испокон веков выделывались скотские кожи со всеми сопутствующими этому погаными ароматами.
      Не только ратуша, но и ведущие к ней улицы были ярко освещены цветными фонарями, а скрипичная музыка доносилась уже вполне отчетливо.
      – Ну, Планше, жди меня здесь, – сказал д'Артаньян, в тысячный раз прикоснувшись к кожаному мешочку на груди и вновь убедившись, что драгоценная, хотя и совсем невесомая ноша в полной сохранности. – Можешь заглянуть в какой-нибудь кабачок…
      – Ну уж нет, сударь, – решительно возразил Планше, что для него было совершенно несвойственно – такие приказания слуга исполнял с превеликой охотой без малейшего промедления. – Я уж лучше тут подожду. Как я понимаю, этой ночью во Франции грянут исторические события, так что постараюсь увидеть хоть крохотный краешек, будет о чем детям рассказывать, а то и внукам…
      – Черт возьми, – сказал д'Артаньян. – Ты совершенно прав, друг Планше! Мне как-то не приходило в голову, что мы впутались в историческое событие, в самую его середку… Вдруг о нас и в самом деле сочинят пьесу, как уверял Уилл Шакспур? Ну ладно, как хочешь. Я отправляюсь способствовать историческим событиям…
      И он быстро направился к калитке одной из аллей со стороны церкви Сен-Жерве. Оказавшись на ярко совещенном пространстве, он увидел, что выглядит чрезвычайно предосудительно: одежда испачкана пылью и грязью так, что слиплась в корку наподобие лат, волосы взъерошены… Ничего удивительного, что два охранявших калитку стрелка, усмотрев издали этакое чучело, бдительно склонили алебарды и один из них крикнул:
      – Эй, вы куда? Не слишком ли, сударь, переусердствовали с маскарадом? А ну-ка, осадите назад!
      – Все в порядке! – раздался чей-то властный голос, и к д'Артаньяну кинулась фигура, закутанная в длинный плащ. Схватив гасконца за локоть и оттащив в местечко потемнее, она воскликнула тихим, знакомым голосом: – Ну, не томите! С чем вы?
      – С подвесками, господин де Кавуа, – сказал д'Артаньян, улыбаясь широкой блаженной улыбкой. – Вот они, здесь…
      – Д'Артаньян, у меня нет слов… – Капитан быстро скинул плащ. – Закутайтесь, чтобы не привлекать лишнего внимания, и пойдемте в ратушу. Монсеньёр ничего не говорит, но легко представить, что он сейчас, как на иголках, только вас и ждет…
      – Король уже прибыл? – спросил д'Артаньян, влекомый капитаном по аллее к одной из многочисленных боковых дверей.
      – Только что. Кардинал, как мог, занимал его разговорами о государственных делах, пока тянуть далее не стало невозможно… Честное слово, мы вас уже похоронили…
      – Ну, значит, долго буду жить, – сказал д'Артаньян. – Согласно старой гасконской примете…
      Сияющий Кавуа провел его боковыми лестницами, тихими переходами, втолкнул в комнату, где на столе лежал новенький, аккуратно разложенный костюм баскского крестьянина, пояснив:
      – Кавалеры и дамы из свиты его величества будут переодеваться в маскарадные костюмы прямо здесь, в ратуше, и мы решили пополнить список ряженых еще и вами… Боже милостивый, ну у вас и вид! Вон там, в углу, лохань с водой и полотенца, я заранее приказал приготовить, знал, что вы примчитесь весь в дорожной пыли, но такого не ожидал. На вас словно черти просо молотили.
      – Дорога была нелегкая, – кратко ответил д'Артаньян, сбрасывая стоявший колом камзол. – Собственно, даже не сама дорога, а разные омерзительные субъекты, которые то и дело пытались помешать, прохвосты этакие. Пока их перебьешь, замаешься…
      Он бережно положил на стол мешочек с подвесками и какое-то время бдительно не спускал с него глаз. Трудно было обмякнуть, уяснить себе, что все кончилось, он среди друзей, никто не станет палить в него из-за угла, хватать за поводья и тыкать шпагой…
      – Где остальные?
      – Каюзака я оставил в Амьене с нависшим над ним обвинением в сбыте фальшивых денег, – сказал гасконец, обтираясь мокрым полотенцем. – Когда мы расстались, он выглядел чрезвычайно довольным жизнью – после долгого воздержания от драки колотил скамейкой с полдюжины противников, и вид у него был крайне воодушевленный, я бы даже сказал, одухотворенный… Надеюсь, с ним все обойдется.
      – А де Вард?
      – О, граф в полной безопасности. Он лишь потерял коня, но, я ду…
      Он замолчал и обернулся к резко распахнувшейся двери. Быстрым шагом вошел кардинал Ришелье, одетый испанским грандом, с висевшей на шее маской. И отрывисто спросил:
      – Все в порядке, д'Артаньян?
      Выпрямившись, сжимая в руке полотенце, – он от волнения сжал ткань так сильно, что с нее на пол ручейком струилась вода, – гасконец лихорадочно искал слова, способные кратко, но исчерпывающе передать все, что им пришлось пережить: лондонские треволнения, вполне реальную угрозу пыток и бесславной смерти, морское путешествие, бешеную скачку по Франции, вдруг ставшей чужой и враждебной. Быть может, и не было таких слов…
      В конце концов он просто сказал:
      – Вот…
      И с сияющими глазами протянул кардиналу на мокрой ладони кожаный мешочек. Нетерпеливо распустив ремешок, кардинал вытряхнул на ладонь холодно сверкнувшие алмазные подвески, и его лицо озарилось такой радостью, что для д'Артаньяна это стало прекрасной наградой.
      – Д'Артаньян, вам нет равных, – тихо сказал Ришелье, завороженно любуясь игрой света внутри кристаллов, самых обычных на вид стекляшек, но по какому-то древнему уговору считавшихся едва ли не мерилом всех ценностей. – Судьба королевы Франции была в ваших руках… впрочем, она и теперь остается в наших… Быстрее одевайтесь, и пойдемте. Вы тоже, де Кавуа. – Его лицо озарилось спокойной улыбкой триумфатора. – Не исключаю, что его величество захочет отдать некоторые распоряжения, которые не всякому поручишь, и на этот случай под рукой нелишне будет иметь капитана гвардейцев…
      «Волк меня заешь, прав Планше! – подумал д'Артаньян, торопливо натягивая маскарадный костюм и надевая маску. – События-то грядут точно исторические!»
      – Что с остальными? – спросил Ришелье, нетерпеливо ожидая, когда гасконец кончил завязывать тесемки маски. – Нужно кого-то выручать?
      – Каюзака, пожалуй, – сказал д'Артаньян. – Он застрял в Амьене, мы попали там в засаду…
      – Я распоряжусь, чтобы нынче же отправили верховых к интенданту провинции. Идемте, господа, идемте!
      Буквально через минуту они вошли мимо почтительно посторонившегося гвардейца в будуар королевы. Она была уже полностью одета в бархатный лиф жемчужно-серого цвета с алмазными застежками и юбку из голубого атласа, всю расшитую серебром. Рядом стоял король Людовик Тринадцатый в изящнейшем охотничьем костюме из зеленого бархата. Больше никого, кроме них, в комнате не было.
      Д'Артаньян, скромно поместившись за спиной кардинала бок о бок с капитаном де Кавуа, с первого взгляда ощутил разлитое в комнате напряжение. Едва они вошли, королева бросила на них столь беспомощный и потерянный взгляд, что д'Артаньян один краткий миг чувствовал себя виноватым, но тут же это превозмог – в конце концов, никто не заставлял гордую испанку творить все то, что она творила, и она была достаточно взрослой, чтобы понимать возможные последствия…
      Король же… Такого короля д'Артаньян еще не видел: его христианнейшее величество, стоя в непринужденной и даже небрежной позе у вычурного столика, взирал на супругу холодными, немигающими глазами змеи, зачаровывающей несчастную птичку, коей предстояло вскоре быть проглоченной. Взгляд его был поистине змеиным – и д'Артаньян искренне порадовался, что это не на него так смотрит человек, держащий в своей холеной руке судьбы всех без исключения населяющих Францию…
      Казалось, королева вот-вот рухнет в обморок.
      – Тысяча чертей! – воскликнул король, оборачиваясь к вошедшим. – Где вы бродите, господа? Вы пришли как раз вовремя, чтобы стать свидетелями интереснейшего разговора… – он с улыбкой выдержал паузу, в которой было что-то безусловно садистское.
      «Она, конечно, насквозь виновата, и я ни о чем не жалею, – смятенно подумал гасконец. – Но беда в том, что этот очень уж мелок, такие вот вспышки гнева еще не означают твердости характера и величия личности. Но что поделать, если ты обязан служить именно этому человеку, имеющему то ли счастье, то ли несчастье быть символом…»
      Король продолжил мягчайше:
      – Я только что выражал удивление ее величеству, монсеньёр, интересуясь, по какой причине ее величество, несмотря на мое высказанное самым недвусмысленным образом желание, несмотря на мою прямую волю, так и не надели на сегодняшнее празднество мой подарок, алмазный аксельбант… И ответа я, что удивительно, так и не получил, хотя речь идет о чрезвычайно простом деле… Не соблаговолите ли ответить наконец, сударыня?
      – Боюсь, ее величеству просто невозможно было выполнить просьбу вашего величества, – сказал Ришелье самым обычным тоном. – Поскольку невозможно надеть то, чего у тебя нет, то, что находится за сотню лье отсюда…
      – Боже мой! – в наигранном удивлении поднял брови король. – Что вы хотите сказать столь интригующим заявлением, кардинал?
      – То, что подвесок у королевы нет, – продолжал кардинал. – Ревнуя о спокойствии короля, я следил за странными поступками герцога Бекингэма в бытность его при французском дворе и убедился, что он имел дерзость домогаться благосклонности ее величества. О, конечно же, искания его были дважды с негодованием отвергнуты ее величеством, как в Амьене, так и в Париже, ночью, в Лувре, во время болезни вашего величества, заставившей вас остаться в Компьене… Что бы ни твердили злые языки, я уверен, что ее величество оставалась примером супружеского долга…
      – В самом деле? – еще выше поднял брови король. – Нет, в самом деле? Ах, как похвально, сударыня… Так что там с подвесками?
      Ришелье продолжал:
      – Во время ночного свидания в Лувре ее величество изволили подарить герцогу аксельбант, тот самый, что ей подарили вы, ваше величество. О, я не сомневаюсь, что королева поступила так исключительно из жалости к незадачливому воздыхателю, желая подсластить горькую пилюлю решительного отказа… Беда в том, что герцог настолько мало дорожил подарком ее величества, что преспокойно передарил его в Лондоне другому лицу – а уж оно стало распродавать подвески поодиночке, бродя по ювелирным лавкам. За моей спиной стоит человек, только что вернувшийся из английской столицы, где ему по чистой случайности удалось приобрести два последних подвеска… Не угодно ли удостовериться?
      И он протянул королю алмазы. Его величество с невероятным проворством выхватил у него подвески отнюдь не королевским жестом, поднес их к глазам…
      Зловещая пауза тянулась, казалось, часы. Наконец король, ни на кого не глядя, зажав подвески в кулаке так, что меж пальцев, полное впечатление, вот-вот должна была закапать монаршая кровь, спросил ледяным тоном:
      – Я услышу, наконец, объяснения или, по крайней мере, что-то на них похожее?
      Королева отступила на шаг, ухватившись за столик, чтобы не упасть, ее взгляд был прикован к портьере в углу комнаты – столь застывший и пристальный, что гасконец ощутил легкое беспокойство, хотя и не понимал его причины…
      Внезапно портьера колыхнулась, послышался звонкий, веселый, уверенный в себе, дерзкий голос женщины:
      – Ваше величество, тысячу раз простите за опоздание, но улицы забиты ликующим народом, и моя карета еле-еле продралась через толпу… Вот ваши подвески, которые вы велели мне привезти из Лувра.
      И женщина, одетая испанкой, в черной бархатной полумаске, обеими руками протянула помертвевшей королеве ящичек из розового дерева с гербом на крышке – тот самый ящичек, что д'Артаньян видел на Новом мосту утром в руках Бекингэма…
      Полумаска почти полностью скрывала ее лицо, но по голосу, походке и некоторым другим деталям д'Артаньян узнал герцогиню де Шеврез. У него не было ни мыслей, ни чувств – он просто-напросто застыл столбом, как и капитан де Кавуа, как и кардинал, как и его величество…
      Гасконец еще ни разу не видел, чтобы лицо человека так разительно менялось в какой-то миг: королева походила на приговоренного к смерти, которому в последнюю минуту, уже возле плахи, сообщили вдруг, что он не просто помилован, но и назначен из булочников герцогом и министром…
      Лицо короля, если отбросить все условности этикета, не позволявшие называть вещи их настоящими именами, было оторопелым и даже тупым. Лицо королевы, наоборот, в единый миг стало величаво-спокойным. Герцогиня де Шеврез едва удерживалась от громкого смеха.
      Стоя в том же оцепенении, д'Артаньян слушал голос королевы, уже полностью овладевшей собой:
      – Вот и ответ, ваше величество. Я не рискнула надевать подвески в Лувре, боясь, что в такой толпе случайных людей на улицах с ними может что-нибудь случиться. Герцогиня де Шеврез ехала следом, но ее карета, как вы слышали только что, отстала, не в силах пробиться сквозь толпу, собравшуюся приветствовать своего короля, чей ум и величие покоряют подданных вплоть до самого последнего… Но теперь, я полагаю, их можно надеть безбоязненно…
      Она хладнокровнейше подняла крышку ларчика, вынула подвески и, изящно прикасаясь к ним пальчиком, стала громко считать вслух:
      – Три… семь… одиннадцать, двенадцать… Двенадцать. Ровно столько, сколько и было изначально. Не желаете ли убедиться, ваше величество? Что же вы стоите? Коли уж в моем присутствии звучат столь нелепые сказки о мнимых подарках, о том, что мои алмазы переходят из рук в руки где-то в Лондоне…
      Король с видом крайнего замешательства пробормотал что-то.
      – Я не расслышала, что вы изволили сказать, ваше величество, – с ангельской кротостью произнесла королева.
      Король бросил в сторону кардинала взгляд, полный неописуемой злобы и разочарования, после чего сказал неуклюже:
      – Э-э, сударыня… Меня, кажется, зовет герцог Орлеанский… Я вас покину ненадолго…
      И он вышел, почти выбежал, слабодушно предоставив другим расхлебывать кашу. Д'Артаньян мысленно употребил в адрес его христианнейшего величества такое выражение, что перепугался сам и постарался ни о чем более не думать. В высоко поднятой руке королевы покачивался злосчастный аксельбант с дюжиной подвесок, сиявший радужными огнями, которые жгучими стрелами вонзались в глаза кардинала и двух его спутников.
      – Ваше высокопреосвященство, – произнесла королева медоточиво. – Я нисколько не сержусь на вас, мне просто интересно, что заставило вас выдумать эту очаровательную сказочку о каких-то моих ночных свиданиях в Лувре, о якобы подаренных мною герцогу подвесках? Быть может, вас кто-то ввел в заблуждение? Не тот ли молодой человек, что стоит за вашей спиной?
      – Сдается мне, что это наш милый гасконец д'Артаньян, – весело и громко сообщила герцогиня де Шеврез. – Положительно, я его узнаю… Буйная и богатая фантазия гасконцев всем известна… Но не судите его слишком строго, ваше высокопреосвященство. Бедный юноша всего лишь хотел выслужиться перед вами, чтобы подняться над нынешним своим довольно убогим положением, я так полагаю… Вот и сочинил сказочку о купленных в Лондоне подвесках…
      – Ах, так это и в самом деле наш милый д'Артаньян? – с благосклонной улыбкой подхватила королева. – Ах вы, проказник… Нужно же было такое придумать… Интересно, где вы ухитрились раздобыть довольно похожие на мои подвески?
      «Я погиб, – уныло подумал д'Артаньян. – В самом прямом смысле. Она мне никогда не простит этой сцены, этого унижения своего. Но как же, господи? Все решилось в какой-то миг, а до того она всерьез умирала от страха и стыда…»
      – Ну, что же вы молчите, мой милый? – ласково спросила королева. – Ах, эти гасконцы с их фантазиями и яростным стремлением изменить свою жизнь к лучшему… Я на вас не сержусь, бедный мальчик, вас толкнула на ложь и подлог, надо полагать, эта ужасная гасконская нужда… Не стоит вам пенять, следует вам от души посочувствовать, как велит долг истинной христианки. Но позвольте уж вам заметить, любезный д'Артаньян, что вы вступили на скользкую дорожку. Если вы не одумаетесь и не исправитесь, она вас может далеко завести…
      Д'Артаньян стоял, безмолвный и потерянный, прекрасно понимая, что настала его очередь терпеть издевательства, как всегда бывает с побежденными. Герцогиня, разглядывая его унылое лицо, смеялась во весь рот, а Анне Австрийской, сдается, только ее положение мешало разразиться громким, вульгарным, торжествующим хохотом рыночной торговки. Все рушилось в недолгой карьере д'Артаньяна – в этом он уже не сомневался…
      На его счастье, за спиной послышался почтительный голос:
      – Ваше величество, вот-вот начнется первый выход Мерлезонского балета, вам пора…
      Одарив напоследок д'Артаньяна невинным и ласковым взглядом, Анна Австрийская мягчайше произнесла:
      – Шевалье, запомните все, что я вам говорила, честное слово, я пекусь в первую очередь о вашем же благе. Невыносимо видеть, как столь молодой человек ступил на стезю порока… Постарайтесь срочно исправиться…
      И она, с помощью герцогини прикрепив аксельбант к плечу, величественно прошествовала к двери. Герцогиня, проходя мимо д'Артаньяна, ослепительно ему улыбнулась и прошептала:
      – Кто тебе мешал, дурачок, выбрать правильную сторону? Сам все погубил…
      Когда они остались втроем, д'Артаньян, боясь взглянуть в лицо кардиналу, растерянно пролепетал:
      – Ваше высокопреосвященство, клянусь вам, что…
      Капитан де Кавуа вежливо подтолкнул его локтем в бок, и гасконец умолк. Он поднял взгляд и затрепетал, увидев Ришелье таким – кардинал, прислонившись затылком к стене, полузакрыл глаза, его вмиг осунувшееся лицо как две капли воды походило на беломраморную маску. Столь неожиданно обрушившийся удар был слишком силен даже для этого железного человека, привыкшего с достоинством встречать превратности судьбы.
      – Не клянитесь, д'Артаньян, – сказал кардинал полушепотом. – Я нисколечко в вас не сомневаюсь. Вы сделали все, что было в человеческих силах, и даже более того… Свою часть плана вы выполнили блестяще. Зато кто-то другой не выполнил до конца свою, в этом нет никаких сомнений…
      Капитан де Кавуа тихонечко, осторожно произнес:
      – Она до последнего мига не знала, доставят ли ей подвески…
      – Вот именно, – произнес кардинал тем же отрешенным полушепотом, не меняя позы. – Я решительно отказываюсь видеть в происшедшем козни нечистой силы, а следовательно, остаются люди… Есть только одна разгадка: Бекингэм успел заказать точную копию двух недостающих подвесков, и кто-то опередил вас, д'Артаньян, буквально на минуты…
      – Это все те несколько часов, что я из-за Винтера потерял в тюрьме! – горестно воскликнул д'Артаньян. – Они-то все и решили! Дело было так…
      – Вы расскажете мне об этом потом, – сказал кардинал голосом, в котором помаленьку стала проступать прежняя твердость. – Поедемте отсюда, нам нужно, не откладывая, обдумать все промахи и найти виновного… успокойтесь, д'Артаньян, я же сказал только что, лично к вам у меня нет ни малейших претензий, вы свою часть выполнили блестяще: это кто-то другой поплатится, не перехвативший вовремя ее гонцов… – Он впервые после ошеломительного удара попытался улыбнуться, и это у кардинала почти получилось. – Не унывайте, господа, проигранные сражения еще не означают проигранной войны…

      – В конце концов они меня задавили числом, – рассказывал Каюзак, выглядевший вполне здоровым и бодрым. – Прибежало еще с дюжину, стали с ног валить, вязать… Пришлось бросить этих, что я прижимал к стене скамейкой, – от них все равно не было никакого толку, сомлели, глаза закатили, о пощаде уже не орали… Взялся я за эту дюжину, и, доложу вам, друзья мои, дело пошло славно: они у меня порхали по комнате, что твои бабочки… Но дюжина – это и есть дюжина, а там еще слуг набежала немеренная уйма… Короче говоря, они меня связали по рукам и ногам и первым делом обшарили с ног до головы, так, что я извертелся от щекотки. Терпеть не могу щекотки, признаться. Ничего не нашли и бросили в подвал, говоря меж собой, что на следующее утро представят господину губернатору для скорого и справедливого суда… Один, мерзкого такого облика, принялся меня допрашивать, упорно называя д'Артаньяном…
      – Говорил я вам! – воскликнул д'Артаньян, обращаясь к де Варду. – Они приняли его за главного, за меня!
      – Вот именно, – подтвердил Каюзак. – Я, конечно, не стал этого прохвоста разубеждать, что я не д'Артаньян, – к чему? Вы тем временем далеко могли ускакать… Всю ночь я провалялся в этом проклятом подвале на голом камне, бока отлежал… А утром все переменилось, как в волшебной сказке. Пришел хозяин «Золотой лилии», весь из себя трясущийся от страха. И стал меня молить о милосердии таким униженным голоском, что я его даже не стал бить, когда он меня развязал… Знаете, что было утром? Эти полудурки отправились-таки к губернатору докладывать с восторгом, что поймали-таки этого самого злостного фальшивомонетчика, только оказалось, что губернатор ни сном, ни духом не ведает ни о ком подобном, никто ему не присылал указаний ловить и вязать… Понимаете, это все тот тип, что меня допрашивал: он нагрянул к амьенским судейским, представился чиновником из Парижа, обязанным поймать фальшивомонетчиков, и те, дураки набитые, дали ему переодетых солдат, оказали всяческое содействие… А может, они и не дураки вовсе… Когда прискакал гонец от кардинала и взялся за расследование, похоже было по некоторым их обмолвкам, что у того типа все же были при себе какие-то бумаги с печатями, предписывающие оказывать всяческое содействие… Это как-то больше похоже на правду – в жизни не встречал простодушного судейского, который поверит на слово чиновнику, пусть даже из Парижа, но не предъявившему никаких бумаг… Они крутили и вертели, не признавали прямо, кто подписал его бумаги, но и не говорили, что бумаг не было…
      – Это-то понятно, – с горькой усмешкой сказал де Вард. – Ручаться можно, что бумаги были подписаны ее величеством. А судейские из Амьена, не будь дураки, быстренько смекнули, что их не просто обвели вокруг пальца, а втянули без их ведома в интриги меж королевой и кардиналом. И, оказавшись меж молотом и наковальней, предпочли прикинуться тихими идиотами…
      – Примерно так говорил мне и гонец кардинала, – сказал Каюзак. – В общем, хозяин трясся от страха и молил не предавать его злой смертушке, потому что он ни в чем не виноват, он, изволите ли видеть, и предполагать не мог, что это не мы фальшивомонетчики, а чиновник из Парижа фальшивый…
      – И вы не отвесили ему хотя бы парочку оплеух? – с неудовольствием спросил д'Артаньян. – Стоило бы…
      – Друг мой, я человек добрый и отходчивый, – сказал Каюзак, значительно подмигивая. – Не по-христиански угощать оплеухами беднягу, послужившего бессознательным орудием злых сил… Но поскольку моя доброта все же не безгранична, я выставил ему условие: и его собственная продувная физиономия, и его гостиница останутся в целости и сохранности, но за это я перед тем, как пуститься в путь, отобедаю в его трактире за его счет…
      – И он, я полагаю, согласился? – сказал д'Артаньян. – С его стороны это было неосмотрительно.
      – Весьма, – поддержал де Вард. – Уж если Каюзак обедает…
      – О, вы преувеличиваете мои скромные возможности, – сказал Каюзак. – Конечно, я старался изо всех сил, проголодавшись за ночь в подвале и испытывая нешуточную жажду, а кроме того я пригласил к столу человек шесть проезжих дворян, потому что больше всего на свете после дуэлей люблю хорошую компанию за столом… Но все равно, как мы ни старались, у хозяина осталось в целости еще почти половина винного погреба и половина съестных припасов. У него очень уж обширный винный подвал, да и припасов немало…
      – Представляю себе это пиршество, – расхохотался д'Артаньян. – Он не пытался повеситься, потеряв половину вин и съестного?
      – Поначалу он выказывал такое намерение, – кротко ответил Каюзак. – Но я объяснил ему, что самоубийство, особенно через повешенье, – смертный грех, недостойный истинного христианина… а кроме того напомнил, что в случае его скоропостижной смерти обязательно будет назначено следствие, и судейские непременно доедят и допьют все, с чем не справились я и мои гости, но, как и мы, не заплатят ни грошика, а значит, вдова будет разорена… Хозяин внял моим доводам и отправился биться головой о стену… Ну, а я отправился в Париж.
      – Честное слово, я вам даже завидую, – сказал де Вард. – Со мной никаких приключений не произошло: – я отправил Любека купить лошадь где-нибудь поблизости и, отлежавшись пару часов под дубом, поехал в Париж…
      – И прибыли как раз вовремя, чтобы узнать о нашем поражении… – горько усмехнулся д'Артаньян.
      – Вам совершенно незачем казнить себя, – сказал де Вард серьезно. – Кардинал прав: вы сделали все, что могли. Виноваты те, кто не перехватил на дороге этого чертова Атоса…
      – Значит, это все-таки был Атос?
      – Никаких сомнений. Он миновал три засады, чудом ускользнул из четвертой, во время которой был сбит с коня Арамис… но все же прорвался в Париж и опередил вас буквально на несколько минут.
      – Это все Винтер, – сказал д'Артаньян сквозь зубы. – Чертов Винтер. Не веди он своей собственной игры, не попади я в тюрьму на несколько часов, мы бы их непременно опередили…
      – Что толку предаваться унынию, если ничего нельзя изменить? Мы еще попытаемся сквитаться. Главное, прошло уже три дня, а мы все еще живы…
      – Да, это большое достижение, если учесть, что мы имеем дело с мстительной испанкой… – сказал д'Артаньян серьезно. – Мы живы, его высокопреосвященство остается первым министром… Мне казалось той ночью, что он навсегда потеряет расположение короля…
      – Вы плохо знаете короля, – усмехнулся де Вард. – Меня, конечно, не было в ратуше во время достопамятной сцены, но в Париже я живу дольше вашего и на кардинальской службе состою не первый год… Вы всерьез полагаете, что король поверил оправданиям супруги? Он, конечно, сугубо между нами, изряднейшая тряпка, но это не означает, что он глуп. Он, конечно же, многое понял, но доказательств у него не было… Не переживайте, д'Артаньян. Партия не окончена. Во-первых, охлаждение меж королем и королевой давно перешло в настоящее отчуждение, во-вторых, королева еще долго будет оставаться в тяжелом и неопределенном положении, поскольку до сих пор не исполнила основной долг всякой замужней женщины, а уж тем более королевы – не родила наследника… В-третьих, она вряд ли сможет резко отказаться от прежних привычек, и рано или поздно кардинал отыщет способ… Черт, где же это хваленое вино?
      – Пойду потороплю их, – сказал д'Артаньян, вставая из-за стола.
      Прежде чем войти в соседнюю комнату, где старик Нуармон переливал вино в кувшины, он остановился в коридорчике, достал из кармана письмо и в десятый раз перечитал с колотящимся сердцем несколько строчек.
      «Дорогой Шарль! Мы вернулись благополучно, и вскорости я с вами непременно увижусь. Пока же посылаю дюжину бутылок божансийского вина, купленного по дороге. Оно великолепно, сами убедитесь. Как только с известными вам делами будет покончено, я тут же пошлю вам приглашение в гости. Любящая вас Анна».
      Поцеловав листок, д'Артаньян спрятал его на груди. Несмотря на позорный проигрыш, он с самого утра находился в прекраснейшем расположении духа – как только посыльный принес корзину с вином и запечатанное письмецо от Анны…
      Он уже три для как обосновался в новой квартире на улице Феру – в доме, выбранном с величайшим тщанием, после того, как о хозяине были собраны все необходимые справки с помощью одного из секретарей Ришелье отца Анжа.
      На сей раз д'Артаньян был совершенно уверен, что не встретит никаких неприятных сюрпризов. Хозяин дома, отошедший от дел пожилой стряпчий, жил главным образом в своем именьице под Парижем, оставив дом на попечение одного-единственного, столь же старого слуги Нуармона. Поскольку от дел почтенный судейский чиновник отошел более десяти лет назад, он не имел ни малейшего касательства к нынешним придворным интригам и не держал ничью сторону. Кроме того, у него не было ни родных, ни друзей, державших бы чью-то сторону. Одним словом, до появления д'Артаньяна в качестве квартиранта оба обитателя дома на улице Феру были так же далеки от текущей политики, как если бы обитали на Северном полюсе.
      Дом был небольшой, д'Артаньяну сдали второй этаж, а первый оставался тихим и запустелым, поскольку там обитал один лишь Нуармон, субъект добродушный и безобидный, с одной-единственной страстишкой – заливать в свою утробу все спиртное, что только подвернется или неосмотрительно будет оставлено в пределах досягаемости вытянутой руки. Впрочем, в глазах д'Артаньяна эта привычка не была таким уж особенным недостатком – если только слуга, разумеется, не покушался на его собственный винный погребок, который он начал уже закладывать.
      Вот и сейчас было опасение, что Нуармон, вызвавшийся помочь слугам переливать вино из бутылок в графины, воспользуется моментом, но учитывая, что старик оказался под бдительным присмотром сразу трех расторопных малых, не стоит особенно уж беспокоиться. Пожалуй, можно будет оставить ему стаканчик, когда они там все закончат…
      Д'Артаньян резко распахнул дверь в кухоньку.
      И остановился на пороге.
      Старый Нуармон лежал лицом вверх, ногами к столу, все еще сжимая в руке глиняный стакан, остекленевшими глазами уставясь в потолок, на перекрещенные темные балки. Один из графинов валялся рядом, разбившийся на мельчайшие осколки. Лицо старика было мраморно-белым, во множестве усеянным маленькими красными точками… Больше никого в кухоньке не было.
      Только когда за спиной у гасконца затопотали шаги, он осознал, что издал жуткий вопль…
      Де Вард, опомнившийся первым при виде этого печального зрелища, решительно прошел в кухоньку и, присев на корточки, долго разглядывал лицо покойника.
      – Минут десять назад он был здоровехонек… – потерянным голосом произнес д'Артаньян. – Я заглядывал на кухню…
      Де Вард наклонился и, почти прижавшись ноздрями ко рту покойника, долго и сосредоточенно нюхал воздух.
      – Ядом пахнет? – с замиранием сердца спросил д'Артаньян, пытаясь вспомнить что-то чрезвычайно важное.
      – Пахнет вином, – протянул де Вард, не оборачиваясь к нему. – Только вином. Судя по положению тела, он налил себе стакан и выпил, все еще держа графин в одной руке, – горлышко все еще зажато у него в ладони…
      Д'Артаньяну стало неуютно и холодно, словно по комнате хлестнул порыв тугого морозного ветра.
      – Я вспомнил, – сказал он, по-прежнему не в силах превозмочь озноб. – Анна… ее муж умер при точно таких же обстоятельствах, но никто не доказал отравления…
      – Как и в нескольких похожих случаях, за последние пять-шесть лет приключившихся в Париже, Руане, Нанси и Орлеане, – произнес де Вард, медленно выпрямляясь. – Одни только подозрения…
      – Ну да, я помню! – громыхнул Каюзак, радуясь случаю вставить словечко. – Мне рассказывал отец Жозеф, кардинал как-то просил его написать по всем этим смертям подробный отчет – ведь если мы имеем дело с новым, неизвестным способом убийства, то его нужно изучить. Я помню… Всегда эта смерть была кому-то выгодна – уставшие ждать наследники, ветреная жена и тому подобное, – и всякий раз лекари оказывались бессильны определить отравление… Отец Жозеф искал хоть какие-то следы, но ничего не добился…
      – Позвольте! – вскричал д'Артаньян. – Но ведь это Анна прислала мне это вино…
      Де Вард поднял на него внимательные, холодные глаза:
      – Вам это достоверно известно?
      – Корзинку принес ее слуга…
      – Вы его видели прежде у нее?
      – Н-нет… Но я не знаю в лицо всех ее слуг… Собственно, в лицо я знаю одного Лорме… Но он ведь передал письмо, написанное ее собственным почерком! Вот оно!
      Каюзак и де Вард переглянулись. Граф покачал головой:
      – Д'Артаньян, д'Артаньян… Вам, помнится, рассказывали о мастерах подделывать чужую руку, любой почерк… У кардинала в задних комнатах сидит один неприметный человечек… Почему вы решили, что он один на свете, такой вот умелец?
      Д'Артаньян растерянно и зло ударил себя кулаком по лбу:
      – Господи, мне же рассказывал Рошфор… Что же это…
      – Яд, – сказал де Вард кратко. – Тот самый яд, уже не раз себя проявлявший во Франции… и, вы правы, однажды даже в Англии. Почему вы не рассказали мне сразу про то, как к вам попало вино? Вас же предупреждали об осторожности, а вы едва не погубили нас всех… Нет сомнения, яд во всех бутылках…
      Д'Артаньян обернулся, заслышав какой-то странный звук. Оказалось, это Планше, стоя в дверях в компании Любека и Эсташа, форменным образом лязгал зубами от страха, бледнея на глазах, как и его собратья.
      – С-с-дарь… – пролепетал он. – Значит, мы чудом отделались…
      – Ты собирался пить мое вино, бездельник? – прикрикнул д'Артаньян.
      – С-самую малость, з-за в-ваше здоровье… Только я собрался пригубить малость, как пришел Нуармон и сказал, что хозяин зовет меня вниз… Оказалось, он то же самое сказал Эсташу с Любеном…
      – Чтобы самому без помехи опрокинуть пару стаканчиков, – убежденно сказал де Вард. – Грех так говорить, но старый прохвост своей смертью спас наши жизни…
      – Но кто? – вскричал д'Артаньян. – Кто мог выкинуть с нами такую шутку?
      – Право же, задайте вопрос полегче, – нахмурился де Вард. – Думаю, господа, нам следует…
      Он замолчал, увидев новое лицо. В дверях стоял Лорме, седовласый слуга Анны, и смотрел на д'Артаньяна с такой оторопью и страхом, словно видел перед собой нечто диковинное и ужасное, никак не способное находиться в нашем мире. От этого взгляда у гасконца вновь пополз холодок по спине.
      – Что стряслось, любезный Лорме? – громко спросил он, пытаясь наигранной бравадой тона рассеять то страшное напряжение, в котором они все пребывали. – Вы что, испугались трупа? Если вспомнить, сколько народу вы отправили на тот свет, такая чувствительность поистине…
      – Вы живы, сударь? – произнес Лорме с невыразимым удивлением. – Вы здоровы и – на ногах?
      – Черт возьми! – с нешуточной обидой воскликнул гасконец. – А вы что же, рады были бы видеть меня мертвым или больным? Да что с вами такое, дружище?
      Лорме медленно произнес, переводя взгляд с одного на другого:
      – Примерно час назад к дому миледи Кларик подъехала карета, и вбежавший в дом человек передал хозяйке записку от вас. Вы писали, что сегодня утром ранены на дуэли, и состояние ваше столь безнадежно, что вы не рассчитываете дожить до вечера, и потому просите ее немедленно приехать, чтобы попрощаться… Записка и сейчас лежит в доме, она написана вашим почерком, сударь…
      – И она… – прошептал д'Артаньян и замолчал, боясь закончить фразу.
      – И она уехала с этим человеком, – безжалостно продолжал Лорме. – Это произошло, когда меня не было в особняке, – уж я бы непременно отправился вместе с ней, несмотря на то, что узнал ваш почерк. Уж простите, но я на этом свете верю только богу и хозяйке, а более никому. Но меня не было… Быть может, на это и рассчитывали. – Он повторил убитым голосом: – Я никому не верю, и уж, конечно, не стал бы верить этому самому Бонасье…
      – Бонасье? – вскричал д'Артаньян. – При чем тут Бонасье?
      – Слуги рассказали, что этот человек назвался господином Бонасье, вашим квартирным хозяином с улицы Могильщиков. Невысокого роста, пожилой, с проседью, в коричневом камзоле…
      – Да, это он! – воскликнул д'Артаньян. – Но я же не живу у него… Больше не живу…
      – Теперь и я это знаю, сударь. Но никто ведь этого не знал, вы не говорили…
      – Я не успел ей рассказать… – покаянно пробормотал д'Артаньян.
      Он действительно не успел – еще и потому, что пришлось бы рассказать, при каких обстоятельствах пришлось столь неожиданно покинуть дом на улице Могильщиков. Д'Артаньян решил как-нибудь попозже, при удобном случае, совершенно мимоходом упомянуть, что давно уже переехал на улицу Феру…
      – Но если она не знала, что я сюда переехал, как она могла прислать сюда вино?! – вскричал он. – Что бы мне подумать об этом раньше, бедняга Нуармон остался бы жив… – И тут он опомнился. – Господи, что же мы стоим? Нужно немедленно что-то делать… Я же не писал никакого письма, какая, к черту, дуэль… Его высокопреосвященство…
      – Если вы запамятовали, монсеньёр нынче утром выехал в Ла-Рошель, – сурово сказал де Вард. – Ах, как удачно наш неведомый враг выбрал момент… Вы умерли бы от яда, а ее тем временем похитили…
      – Похитили? – повторил за ним д'Артаньян. – Но…
      – Вы все еще полагаете, что речь идет о невинном розыгрыше?
      – Нет, конечно же, нет… Боже мой, что делать?
      – Давайте подумаем, – протянул де Вард. – Монсеньёра нет в Париже, даже если мы немедленно пошлем к нему гонца, пройдет слишком много времени… Капитан де Кавуа уехал с кардиналом, и отец Жозеф тоже, и Анж… Никого, кто обладал бы правом отдавать приказы и приводить в движение гвардейцев, полицейских и агентов… Рошфор! Если он еще не отправился вслед за монсеньёром, как собирался, мы спасены! Я скачу к Рошфору!
      – А я возьму за глотку эту каналью Бонасье, – сказал д'Артаньян решительно, пытаясь одновременно надеть перевязь со шпагой, заткнуть за пояс пистолеты и взять со стула плащ. – Без сомнения, это он, меня полагали мертвым, так что он не ждет сюрприза… Каюзак, вы со мной?
      – А как же, – прогудел великан. – Мало ли с чем вы там можете столкнуться…
      – Позвольте и мне с вами, господа, – сказал Лорме.
      – Конечно, конечно, – сказал д'Артаньян, кидаясь к выходу. – Поспешим!
      Они добежали до улицы Могильщиков и остановились перед знакомым домом, откуда д'Артаньяну совсем недавно пришлось позорно спасаться бегством через окно, – вот это самое…
      – Лорме, встаньте вон там, чтобы птичка не упорхнула через окно, – распорядился д'Артаньян. – Дело нехитрое, окна первого этажа расположены низко… За мной, Каюзак!
      Они ворвались в дом, отпихнув растерявшуюся служанку, успевшую пролепетать, что хозяин изволит отдыхать. Кинулись в спальню.
      Достопочтенный галантерейщик и в самом деле возлежал на широкой супружеской постели, с которой у д'Артаньяна были связаны кое-какие воспоминания, от коих стало теперь стыдно. При виде вошедшего гасконца Бонасье так передернулся, что, показалось, его вот-вот хватит удар. Медленно подняв руку, он указал на д'Артаньяна пальцем, бормоча:
      – Так не бывает, не бывает…
      – Бывает, сударь, – сказал д'Артаньян, рассчитанно медленно приближаясь к постели с угрожающим видом, слыша за спиной топанье Каюзака, отчего казалось, что это ожила бронзовая статуя и пустилась гулять по Парижу. – Бывает, мерзавец ты этакий… Тебя наверняка заверили, что я уже мертв и тебе ничто не угрожает?
      Побледневший Бонасье мелко-мелко закивал.
      – Можешь потрогать, негодяй, – сказал д'Артаньян, пихнув его в бок кулаком. – Похоже это на прикосновение призрака? Я живехонек – а вот ты очень быстро будешь если и не мертв, то, по крайней мере, позавидуешь мертвым…
      – Я не буду звать палачей, – угрожающе пробасил Каюзак. – Я просто возьму в кухне нож, наточу его как следует, если он тупой, и сам лично начну резать тебе ремни из спины…
      Вид у него был такой, что в реальности угрозы ни один из присутствующих не сомневался.
      – Помилосердствуйте! – взвыл Бонасье, проворно отползая в дальний угол кровати и прижимаясь к стене. – Господин д'Артаньян, это все она… Ну неужели вы думаете, что я по собственной воле стал бы мешаться в такие дела? Это все она…
      – Ваша жена?
      – Ну конечно же… Она сказала, что вы все равно уже мертвы и никто ничего не заподозрит… Что меня бросят в Бастилию, если я не соглашусь…
      – Куда ты отвез женщину? – спросил д'Артаньян, положив руку на пистолет. – Говори, мерзавец!
      – Не знаю…
      – Как так может быть? Не смей врать!
      – Честное слово, сударь, я не вру! – захныкал Бонасье. – Мне велели вылезти из кареты уже возле церкви Сен-Поль, и карета преспокойно поехала дальше… Мне было поручено лишь передать письмо и выманить женщину из дома, завлечь в карету… Дальше, говорили мне, не мое дело…
      – Кто был в карете?
      – Такая…
      – Что здесь происходит? – послышался холодный, полный презрения голос – очень, надо сказать, знакомый.
      Д'Артаньян обернулся. Констанция Бонасье стояла в нескольких шагах от них, с величайшим самообладанием скрестив руки на груди. Ее очаровательное личико было совершенно спокойным, вовсе не выглядело злым или отталкивающим – ничего похожего на ту растрепанную фурию с кинжалом, от которой д'Артаньян, будем откровенны, с трудом унес ноги.
      – Ага, – произнес гасконец обрадованно. – Вы-то мне и нужны, сударыня, нам есть о чем поговорить…
      – Вы полагаете? – усмехнулась она. – Извольте, господа, немедленно покинуть наш дом или я кликну стражу.
      У гасконца не было ни сил, ни желания препираться с ней – время слишком дорого… Ничего не ответив, он прошел к окну, распахнул створки и, перевесившись через подоконник, сам заорал что есть мочи:
      – Стража! Стража! Ко мне!
      Район, где они находились, принадлежал к тем, где подобный призыв очень даже быстро находил отклик – это вам не кварталы Веррери, господа… Буквально через пару минут послышалось топанье, и в спальню вторглись несколько стрелков под командованием сержанта. Остановившись в дверях, они зорко оглядели комнату, пытаясь определить, кто здесь кто.
      Чтобы побыстрее покончить дело, д'Артаньян шагнул вперед и внушительным тоном сообщил сержанту:
      – Как вы, должно быть, видите по нашим плащам, мы с другом – мушкетеры кардинала. Приказываю вам немедленно арестовать этих людей и отправить их в Бастилию. Шатле для них, пожалуй что, мелковато калибром. Они виновны в похищении знатной дамы…
      – Сударыня… – произнес сержант, сделав в сторону Констанции недвусмысленный жест, общий у полицейских всего мира и означающий: «Добром пойдете, или будет хуже?»
      К немалому удивлению д'Артаньяна, Констанция оставалась спокойной, словно не понимала, в сколь печальном положении очутилась. Не шелохнувшись, она отчетливо произнесла:
      – Сержант, немедленно арестуйте этих разбойников. Они ворвались к нам в дом, переодевшись гвардейцами, напали на моего мужа, хотели ограбить…
      – Что за вздор, сержант! – вскричал д'Артаньян.
      – Сержант, вы, по-моему, состоите на такой должности, что обязаны уметь читать… – произнесла Констанция без тени тревоги.
      – Ну, вообще-то… – пробормотал окончательно сбитый с толку сержант. – Конечно…
      – Отлично, – Констанция ловко выхватила из-за корсажа свернутую в трубочку бумагу и подала ему. – Извольте прочитать вслух…
      Откашлявшись, развернув бумагу, сержант принялся читать:
      – «То, что делает предъявитель сего, делается по моему повелению и для блага государства. Анна Австрийская, королева Франции». Вот что…
      – У вас вызывает сомнения подлинность этой бумаги? – холодно спросила Констанция.
      – Ни малейших, сударыня…
      – А подлинность печати?
      – Да опять-таки нет…
      – Что же вы стоите? Немедленно арестуйте этих разбойников и отведите их… да хотя бы в Консьержери, это ближе всего. Сдайте их с рук на руки полицейскому комиссару. Ему сообщат, что с ними делать дальше. Вы все поняли? Или хотите, чтобы королеве Франции стало известно, что в Париже есть полицейский сержант, пренебрегающий ее письменными эдиктами?
      – Н-нет…
      – Взять их!
      – Господа, – убитым голосом промямлил сержант. – Извольте проследовать. Не заставляйте, стало быть, силу применять…
      У д'Артаньяна мелькнуло желание выхватить шпагу и силой проложить себе путь. Судя по лицу Каюзака, его посетила та же нехитрая мысль. Однако гасконец рассудил здраво, что в этом случае, оказавшись преследуемыми парижской полицией, они мало чем помогут Анне, а вот драгоценное время потеряют точно, меж тем как это время можно использовать с выгодой… Полицейский комиссар в Консьержери прекрасно его помнит как человека кардинала, он вряд ли поверит в байку о разбойниках… То, что произошло в ратуше, стало известно лишь считанным людям, Ришелье по-прежнему остается первым министром, более могущественным, чем сам король… Все быстро вершится. Все обойдется.
      – Пойдемте, Каюзак, – сказал он решительно. – Господин сержант олицетворяет здесь закон и порядок, а мы с вами как-никак благонамеренные граждане…
      Каюзак, уже приготбвившийся заехать ближайшему стражнику кулаком по темечку, покосился на него с превеликим изумлением, но, убедившись, что д'Артаньян не шутит, вздохнул и покорился. Вдвоем они вышли на улицу, оглянувшись на Лорме с выразительным пожатием плеч. Д'Артаньян не сомневался, что старый слуга, человек битый и тертый, оповестит де Варда или Рошфора об их аресте даже прежде, чем пленников доведут до Консьержери…
      Однако получилось иначе. Сержант, вместо того чтобы скомандовать всему отряду «Марш!», почесал в затылке и громко отдал совершенно другой приказ:
      – А ну-ка, отправляйтесь на улицу Ла Арп и посмотрите, все ли там спокойно. Есть сведения, что там кто-то собирался устроить дуэль… Живо, живо! Арестованных я доставлю сам, это государственное дело, и чем меньше народу о нем знает, тем лучше.
      Его подчиненные охотно повиновались – должно быть, им нисколечко не хотелось впутываться в государственные дела, имевшие скверную привычку оборачиваться крупными неприятностями даже для мелких свидетелей. Когда они исчезли за углом, сержант тихонько сказал:
      – Я вас прекрасно помню, господин д'Артаньян. Вы-то меня, конечно, не узнали, где вам упомнить каждого сержанта, но это я вас не так давно отводил в Консьержери, когда вы возле самого Лувра с кем-то дрались на шпагах… И помню, что за люди примчались вас освобождать…
      – Вы кардиналист, сударь? – не теряя времени, спросил д'Артаньян.
      – Вот именно. Я, изволите знать, дворянин, хотя и вынужден занимать столь ничтожную должность… В общем, я понимаю, что тут что-то не то… Идите себе с богом, я вас не видел и вы меня не видели… Для комиссара я что-нибудь придумаю, если только вообще придется. Чует мое сердце, что никто так и не придет подавать на вас жалобу… Так что идите себе…
      – Сержант! – воскликнул д'Артаньян. – Вы обязаны ее арестовать, и немедленно! Честью клянусь, она виновна в похищении женщины, которую кардинал считает одним из своих самых преданными слуг…
      – Я верю, сударь, верю… Но – не просите. Вы же видели, какая у нее бумага… Кардинала сейчас нет в Париже, а я – человек маленький… На мне в случае чего и отыграются… Что мог, я для вас сделал. Но лезть в эти жернова – увольте. То, что для вас обойдется, для меня боком выйдет. К человеку с такой бумагой я и близко не подойду… Всего вам наилучшего!
      Он поклонился и решительно направился прочь, прежде чем гасконец успел пустить в ход угрозы или обещание денег. Ясно было, что бесполезно догонять его, хватать за рукав…
      Оглянувшись, д'Артаньян поманил Лорме и тихонько распорядился:
      – Укройся где-нибудь в подходящем месте и наблюдай за домом. Если она попытается уйти, иди за ней… Именно за ней. Сам Бонасье – мелкая сошка, нам нужна в первую очередь она… А мы попытаемся отыскать кого-нибудь, кто не испугается этой самой бумаги. Пойдемте, Каюзак!

      – Я поступил правильно, отправившись к вам за подмогой? – спросил д'Артаньян. – В одиночку ничего не добился бы…
      – Все правильно, – сказал ехавший рядом Рошфор. – Подписанный королевой открытый лист – вещь серьезная. Особенно для тех, кто понятия не имеет об истинных взаимоотношениях королевской четы, то есть большинства парижан. Попытайся вы с Каюзаком вытащить ее из дома силой, она, несомненно, вновь подняла бы крик, собрала толпу, вам здорово досталось бы… Где же ваш Лорме?
      – Его нигде не видно, – сказал д'Артаньян, оглядываясь.
      Улица была пуста, если не считать мальчишки, прислонившегося к столбу ворот соседнего дома. Рошфор первым спрыгнул с коня и, не тратя времени, взбежал на крыльцо. За ним последовали д'Артаньян и четверо незнакомых гасконцу людей в обычной одежде – двоих из них уверенно можно было счесть дворянами, а вот остальные вряд ли заслуживали столь почетного определения, будучи, несомненно, простыми сыщиками.
      – Они могли сбежать… – проговорил д'Артаньян.
      – Ваш галантерейщик, в отличие от своей супруги, – помеха, которая затруднит путь любым беглецам… – сказал Рошфор, предусмотрительно вынимая из-за пояса пистолет и одним рывком распахивая входную дверь.
      Они вломились в прихожую, прекрасно знакомую д'Артаньяну. Стояла тишина, обширная комната была пронизана солнечными лучами, в которых ослепительными искорками вспыхивали порой пылинки.
      Потом из-под лестницы послышался стон. Рошфор поднял пистолет, но тут же опустил оружие – оттуда показалась голова и плечи человека, с усилием выползавшего к ним, упираясь в пол обеими руками. Узнав Лорме, за которым тянулась кровавая дорожка, д'Артаньян бросился к нему, вытащил на середину прихожей и осторожно перевернул на спину. Камзол на груди слуги намок от крови, на губах вздувались розовые пузыри. Судя по всему, его дважды ударили кинжалом в сердце, но он был еще жив и силился что-то сказать – такое случается с людьми жестокими и упрямыми, способными на некоторое время оставаться при жизни собственной волей там, где человек более мирный и мягкий давно испустил бы последний вздох…
      – Это были не мушкетеры, а англичане, – внятно выговорил Лорме, и его лицо помаленьку стала заливать бледность.
      – Кто? – громко переспросил д'Артаньян.
      – Они не мушкетеры, а англичане. Двоих я в свое время видел с Винтером, третий, несомненно, тоже… – произнес Лорме.
      Его голос звучал все тише и тише, при последних словах кровь хлынула из горла, лицо вытянулось, глаза остекленели. Д'Артаньян понял, что это конец, и, опустив отяжелевшее тело на пол, перекрестился.
      – Что он имел в виду? – спросил он растерянно.
      – Не знаю, – жестко ответил Рошфор. – Живее, осмотрим комнаты!
      Д'Артаньян вбежал за ним следом в гостиную хозяев.
      Г-н Бонасье, в незашнурованных башмаках и незастегнутом камзоле, валялся лицом вверх у стола, на котором стояла бутылка вина, – и его застывшее, запрокинутое лицо, исполненное безмерного удивления, было белым, как мрамор, и сплошь покрыто маленькими красными точками…
      Подняв глаза на Рошфора, д'Артаньян поразился лицу графа – на нем читались такое изумление и страх, каких гасконец никак не ожидал увидеть у этого железного человека.
      – Боже мой, это невозможно… – прошептал граф, словно в бреду. – Но, с другой стороны…
      – Что это? – задал д'Артаньян совершенно бессмысленный вопрос.
      – Та самая досадная помеха, о которой я вам говорил, – сказал Рошфор, словно бы опамятовавшись. – Помеха, способная повиснуть гирей на ногах у любого энергичного беглеца вроде очаровательной Констанции… А еще это человек, который знал слишком много опасных вещей о ней и о других…
      – Но это же!… – отчаянно воскликнул гасконец. – Это не по-человечески, в конце концов! Можно еще понять, когда она подсыпала яд врагам… Но отравить собственного мужа просто потому…
      – Вот именно, – сказал Рошфор с чужим, незнакомым лицом. – Отравить собственного мужа просто потому… Пойдемте, д'Артаньян. Нам тут больше нечего делать, птичка упорхнула… Вы видели мальчишку?
      – У соседских ворот? Ну да…
      – Нет в Париже таких вещей, которые могли бы пройти незамеченными для уличного мальчишки, если он присутствует на расстоянии хотя бы пары сотен футов от события…
      С этими словами Рошфор, сбежав с крыльца, направился прямиком к помянутому представителю парижского беспутного юношества. Тот, не шелохнувшись и не изменив позы, скорчил странную, гримасу – он ухитрился с незаинтересованным видом таращиться в небо, но в то же время косился на приближавшегося графа: трюк, доступный только парижским уличным сорванцам, способным находиться в трех местах одновременно, не говоря уж о том, чтобы смотреть двумя глазами в разные стороны…
      Рошфор немедля достал пистоль и поднял его к самым глазам мальчишки, вертя меж пальцами. И выжидательно молчал.
      – Пожалуй что, сударь, такие жизненные наблюдения стоят целых двух пистолей… – протянул мальчишка.
      – Держи, – сказал Рошфор, бросая ему золотой. – Когда расскажешь все, что видел, получишь еще, слово дворянина. А в том, что ты только что видел здесь что-то интересное, я не сомневаюсь…
      Мальчишка попробовал монету на зуб, подбросил в воздух и ловко поймал в оттопыренный указательным пальцем карман. Рассудительно вздохнул, как взрослый:
      – Слово дворянина – большое слово… Так вот, сударь, когда отсюда ушли этот вот господин и еще один, – он кивнул на д'Артаньяна, – седой слуга, что был с ними, остался и укрылся вон там, за тумбой, стал следить за домом господина Бонасье. Уж не знаю, сколько времени прошло, я не дворянин, чтобы часы носить… Только вскоре подъехали три королевских мушкетера с четвертой лошадью в поводу.
      – Мушкетеры? – переспросил Рошфор. – Ты не ошибся?
      – Синие плащи с крестами и лилиями, где же тут ошибешься? – резонно сказал сорванец. – Я же не деревенщина какая-нибудь, а потомственный парижанин… Слуга за ними наблюдал, а они вдруг бросились на него, да так проворно, что он не успел убежать или вырваться. Они ему зажали рот и потащили в дом. А чуть погодя из дома вышли уже четыре мушкетера, только у четвертого лицо было закрыто полями шляпы. Они вскочили в седла и умчались… Вот и все, ваша милость, – но это, пожалуй что, стоит двух пистолей…
      – Твоя правда, – сказал Рошфор, бросая ему монету. – Пойдемте, д'Артаньян, больше мы ничего не узнаем…
      Они вскочили на лошадей и направились в сторону Пале-Кардиналь, а те четверо, что приехали с ними, получив от Рошфора какие-то указания шепотом, разъехались в разные стороны. Граф казался всецело погруженным в собственные мысли – настолько, что он направил коня прямо на уличную тумбу, и д'Артаньян, вскрикнув, предупредил его об опасности.
      – Бог мой, – сказал он удивленно. – Что с вами такое, Рошфор?
      – Вы еще слишком молоды, д'Артаньян, и не знаете, что это такое, когда оживают призраки прошлого… Вот что. Не было ли у нее большого перстня? Очень большого, старинного, великоватого для женского пальца, с огромным красным карбункулом? Перстень сделан из золота так, что напоминает две звериные лапы, охватывающие карбункул?
      – Вы его удивительно точно описываете, – сказал д'Артаньян.
      – А не показалось ли вам, что ее волосы не всегда были темными?
      На этот раз д'Артаньян размышлял значительно дольше, вызывая в памяти знакомое лицо.
      – Вы знаете, пожалуй… – сказал он неуверенно. – Иногда мне казалось, что ее волосы у корней гораздо светлее…
      – Словно их настоящий цвет не темный, а скорее русый или золотистый?
      – Вполне возможно. Когда волосы у нее были гладко зачесаны назад, именно такое впечатление создавалось… Черт возьми, Рошфор! Неужели вы ее знаете?
      – Боюсь, что да…
      – А при каких…
      – Простите, д'Артаньян, но об этом мы поговорим чуть позже… Без сомнения, четвертым мушкетером была именно Констанция. Она хорошо ездит верхом, наша Камилла…
      – Рошфор, да что с вами? Какая Камилла? Констанция!
      – У человека, дорогой мой д'Артаньян, может быть много имен… Ну да, конечно… Имея в кармане подписанный королевой открытый лист, лучше всего выступать в облике королевских мушкетеров… Умно, умно…
      – Нужно снарядить за ними погоню! – вскричал д'Артаньян.
      – За кем? – горько усмехнулся Рошфор. – Прикажете хватать на улицах поголовно все «синие плащи»? Нам не об этом нужно думать. Мы обязаны понять, куда они скрылись. Потому что именно там, вне всякого сомнения, держат и Анну. Никто не собирается ее убивать – ее именно похитили, значит, она им для чего-то нужна…
      – Значит, вот что имел в виду Лорме? – догадался д'Артаньян. – «Это были не мушкетеры, а англичане…» Люди Винтера!
      – Несомненно.
      – Но он хочет ее убить…
      – Он в первую очередь хочет знать, где сейчас его племянник. Законный наследник имений, титулов и денег. А это знаем только Анна и я.
      – Этот скот… – д'Артаньян дрогнул, но решился договорить до конца: – Этот скот вполне способен пытать и ее, как собирался пытать меня.
      – Боюсь, от него этого можно ожидать…
      – Черт возьми! Почему же мы едем шагом? Нужно лететь сломя голову…
      – Куда? – мягко спросил Рошфор. – Д'Артаньян, я прекрасно представляю, что происходит у вас в душе… но постарайтесь быть хладнокровнее. Мы ничем ей не поможем и ни на что не повлияем, если начнем суетиться, кричать, бессмысленно гнать коней… Вы ее любите… а я ее друг, так что ваши чувства мне вполне понятны. Но помочь ей мы можем только одним – если рассудочно, спокойно и трезво начнем искать. Начнем угадывать мысли и ходы противника. Это только кажется, что перед нашими врагами открыты все пути, – на деле не так-то просто похитить человека и надежно укрыть его. Такое укрытие нужно подготовить. Для этого нужно привлечь доверенных лиц и иметь надежные места – а это уже позволяет более-менее определить направление поисков. Все, кого можно поднять на ноги, уже подняты. И рыщут, не жалея ни сил, ни ног…
      Вскоре д'Артаньян убедился в справедливости его слов, собственными глазами увидев, какая суета царит в Пале-Кардиналь: то и дело кто-то вскачь уносился со двора, а кто-то приехал с докладом (большей частью эти доклады, увы, заключались в том, что «ничего нового узнать не удалось»)…
      Когда они устроились в одной из задних комнат, Рошфор велел подать вина – и выпил залпом чуть ли не целую бутылку прежде, чем гасконец справился с половиной стакана. Понимая, что это неспроста, д'Артаньян осторожно сказал:
      – Значит, вы ее знали…
      – Ну еще бы, – сказал Рошфор, глядя на него совершенно трезвыми глазами. – Я был на ней женат, знаете ли. Собственно говоря, она и сейчас моя жена – поскольку к моменту заключения нашего брака была вдовой…
      – Боже мой! Так эта женщина…
      – Это женщина – графиня де Рошфор. И в то же время супруга галантерейщика Бонасье… впрочем, уже вдова. Вы знаете, что я родом из Пикардии?
      – Да, Анна мне говорила…
      – Вот только она вам, ручаться можно, не рассказывала, почему я десять лет не возвращался в свои имения… Хотя бы потому, что не знала. Есть вещи, которые приходится держать в себе всю жизнь… или, по крайней мере, долгие годы… Понимаете ли, д'Артаньян, мне тогда было столько же, сколько сейчас вам. Родители мои умерли, но они были богаты, и я стал единственным наследником довольно обширных земель. Юнец вроде вас, восторженный, пылкий и жаждавший любви. Естественно, очень быстро должен был появиться предмет для обожания. Я встретил ее.
      – Констанцию? – шепотом спросил д'Артаньян.
      Рошфор горько усмехнулся:
      – Тогда она звалась своим настоящим именем – Камилла де Бейль. Она недавно появилась в наших местах, поселилась в скромном домике с человеком, которого все считали ее братом. На деле, как потом выяснилось, это был сообщник и очередной любовник. Но в ту пору такие подозрения никому и в голову не могли прийти. Честное слово, она казалась олицетворением невинности и добродетели. Она так мило краснела, заслышав самые безобидные шутки, несущие лишь едва уловимый намек, тень фривольности… – Он смотрел затуманенным взглядом куда-то сквозь д'Артаньяна, в невозвратное прошлое: – Быть может, моя юношеская неопытность и ни при чем. Она могла очаровать и гораздо более опытного человека. Ах, какой чистой и пленительной она тогда была… Шестнадцатилетняя девушка в белом платье, на опушке зеленого летнего леса, ясные синие глаза, воплощенная невинность во взоре и походке, белое платье на фоне сочной зелени… Короче говоря, я влюбился. И, как честный человек, предложил руку и сердце. Она приняла и то, и другое – это я так считал тогда, не зная, что ее интересует в первую очередь рука, а до моего сердца ей и дела нет… Она стала графиней де Рошфор – и, надо отдать ей должное, прекрасно справлялась с этой ролью. Я до сих пор не вполне понимаю, почему она была так нетерпелива и уже через полгода после нашей свадьбы задумала…
      – Неужели… – с замиранием сердца прошептал д'Артаньян.
      – Ну да, убить меня, – самым будничным тоном закончил за него Рошфор. – Точнее говоря, подсыпать яд в вино. Уже через полгода… Быть может, она побоялась, что я, несмотря на всю свою неопытность, рано или поздно поставлю ее в ситуацию, когда ее плечи окажутся полностью открытыми…
      – Боже! Значит, уже тогда…
      – Уже тогда, – кивнул Рошфор. – То ли она опасалась, что я увижу клеймо, то ли ей попросту надоела жизнь в глуши, пусть и в роскоши, и ей не терпелось стать очаровательной молодой вдовой, полновластной хозяйкой имений. Скорее всего, она рассчитывала перебраться в Париж, где для нее открылось бы широкое поле деятельности… В нашей провинции ей было скучно после Венеции…
      – Венеции? Ну да, конечно… А как же…
      – Давайте не будем забегать вперед, – усмехнулся Рошфор. – Расскажу все по порядку. Она подсыпала яд в вино, которое мне должны были, как обычно, принести в библиотеку. Была у меня, надо вам сказать, привычка – посидеть в библиотеке с бутылкой хорошего вина и книгой кого-нибудь из старых испанских поэтов. Я получил некоторое образование, а испанских поэтов всегда любил… То есть, это потом стало ясно, что она подсыпала яд в вино, позже, когда было время все обдумать… Был у меня слуга – старый, преданный, верный и надежный. С одним-единственным грешком за душой – любил старик выпить когда следовало и не следовало. Он около года был в отлучке по делам нашей семьи, так что Камилла его совершенно не знала и об этой его страстишке представления не имела. Он вернулся в поместье всего за два дня до того дня… Короче говоря, он, принеся вино в библиотеку, позволил себе, как явствует из всего последующего, маленький глоточек… Этого вполне хватило. А она… Она была где-то поблизости. И вбежала в библиотеку, едва заслышав стук падающего тела, в полной уверенности, что это я там лежу мертвый. Я вошел следом. Гийом выглядел в точности так, как те двое несчастных, которых вы видели сами – Нуармон и Бонасье. Совершенно спокойное лицо, разве что удивленное, бледное, как смерть, – и эта россыпь алых точек…
      – Но как же вы заподозрили…
      – Дорогой мой д'Артаньян, вся соль в том, что я-то как раз ничего и не заподозрил! – печально сказал Рошфор. – Ну кому бы могло прийти в голову?! Это у нее не выдержали нервы. Не забывайте, ей тогда было шестнадцать с половиной лет, она растерялась, заметалась, потеряла голову и действовала уже наобум… Знаете, сохрани она хладнокровие, вполне могла бы довести замысел до конца, скажем, незамедлительно предложив мне ради успокоения нервов выпить стакан вина из того самого графина – и я растянулся бы рядом с Гийомом, ни один лекарь не доискался бы до истины… Либо она могла повторить задумку потом. Но у нее, повторяю, не выдержали нервы. Одна стена в библиотеке была сплошь увешана разнообразнейшим оружием… Она схватила пистолет и выпалила в меня. Отсюда и шрам, – он мимолетно коснулся старого рубца на виске. – Выстрел был сделан почти в упор, но мне повезло. Пистолет – не кинжал, которым без достаточного навыка может нанести смертельный удар и ребенок. Чтобы надежно убить из пистолета, нужно практиковаться в стрельбе… А этого навыка у нее как раз и не было. Пуля сорвала кожу и оглушила, я рухнул без чувств. И она поняла, что нужно спасаться. Не мешкая, надела мой охотничий костюм, вывела лучшего коня – она отлично ездила верхом, – прихватила кое-какие драгоценности и деньги. О, сущие пустяки, тысяч на пять пистолей… И скрылась. С тех пор я ее не видел и не имел о ней никаких известий все эти десять лет, но знал, что она жива, потому что за это время то тут, то там находили трупы с белыми лицами и россыпью красных точек… Мне пришлось по выздоровлении уехать оттуда – сами понимаете, каково бы было жить в тех местах… Я понимаю, никто не злорадствовал бы, мне только сочувствовали бы, но я опасался именно этого сочувствия, а не злорадства, сочувствие было унизительнее насмешек за спиной.
      – А этот… ее мнимый брат?
      – Откуда же, по-вашему, мне известно про венецианское клеймо на ее плече? – горько усмехнулся Рошфор. – Естественно, она и не подумала предупредить его – к чему терять время на такие пустяки? Речь шла о ее драгоценной жизни… Как только я пришел в себя и смог отдавать приказы, к нему поскакали мои люди. Его приволокли в поместье, схватить его было легче легкого, он ведь оставался у себя в домике, ни о чем не подозревая… Ему хотелось жить – сами понимаете, я отнюдь не пылал в тот момент христианским смирением и был в тех местах полновластным хозяином, достаточно было одного моего слова, чтобы его вздернули на первом суку… Он был чертовски словоохотлив. И рассказал немало интересного о жизни очаровательной Камиллы в Венеции. Она туда попала четырнадцати лет – с отцом, поступившим лейтенантом в венецианский флот. Папочка тут же отправился в море, а юная красавица, легкомысленная и жадная до новых впечатлений, принялась познавать жизнь, благо Венеция предоставляет к тому достаточно соблазнов и случаев. Ее мать давно умерла, а старая тетка не могла уследить… История достаточно банальная: сначала любовники любопытства ради, потом для удовольствия, чуть погодя оказывается, что есть и такие, кто не доставляет особенного удовольствия, зато щедр на золото… Иные на этой дорожке превращаются в дешевых шлюх. Другие, обладая достаточным умом и хваткой, наоборот, взлетают высоко. Она была из вторых… Но в конце концов промахнулась. Поставила не на ту карту, как выражаются игроки. Связалась с одним субъектом, довольно молодым и знатным, даже богатым, но кое в чем не отличавшемся от простого «браво». Разница только в том, что он действовал не кинжалом, а ядами. Судя по рассказам «братца», у этого самого Гвидо был самый настоящий талант по части изобретения и применения ядов. Словно во времена Борджиа , право слово. Отравленный шип на ключе, перчатки, яблоко, которое разрезают на две половинки отравленным ножом так искусно, что отравитель может преспокойно съесть тут же вторую половину, лишенную яда, на глазах у жертвы, которой достается все зелье…
      Синьор Гвидо пользовался большой популярностью среди тех, кто стремился побыстрее получить наследство от зажившегося родственника, или разделаться с врагом, даже не обнажая шпаги, или отправить на тот свет подгулявшую женушку.
      Наша пленительная Камилла стала ему не только любовницей, но и помощницей – эта достойная парочка стоила друг друга, надо полагать. Вдвоем зарабатывали неплохие денежки – этакая счастливая семейка, хоть и невенчанная…
      Но иногда такие дела все же выплывают наружу. Нашим голубкам тоже не повезло – вернее, не повезло в первую очередь Гвидо. Его вина была доказана венецианским судом неопровержимо и бесповоротно.
      Ему отрубили голову, не разводя вокруг этого большого шума, – как-никак он принадлежал к одной из старых и знатных венецианских фамилий, родственники всеми силами стремились избежать огласки, пытались даже откупить его у правосудия, но обстоятельства дела были таковы, что не помогли ни золото, ни связи. В общем, ему отрубили голову прямо в тюрьме, без огласки…
      Камилла же отделалась сравнительно легко. Улики против нее были исключительно косвенные, прямых свидетельств не оказалось… И все же ей не удалось выйти на свободу полностью обеленной.
      Конечно, она усердно разыгрывала из себя невинную жертву случайного совпадения обстоятельств, она это умеет…
      – Ну еще бы! – кивнул д'Артаньян. – В тот раз, когда она меня чуть-чуть не отравила, она сначала предстала в роли кающейся грешницы, угнетенной судьбой и злыми людьми, и это было сыграно так талантливо, что я поверил…
      – Вот то-то… Я хорошо представляю, какое впечатление она произвела на судей – бедная, невинная овечка… И все же ей не удалось обелиться полностью. Венецианские судьи – народ решительный. Как она ни старалась, ее все же заклеймили и приговорили к высылке из Венеции навечно. Тут она и познакомилась с этим болваном, что сыграл вскоре роль ее братца, – он как раз, отслужив в венецианских войсках, возвращался во Францию. Бедолага знал о ней многое, но тем не менее поддался ее чарам, решил, быть может, что она искренне решила остепениться… И они уехали во Францию. К несчастью для меня, в Пикардию. Остальное вы знаете.
      – И что же вы с ним…
      – Поначалу я хотел его повесить, – жестко усмехнулся Рошфор. – Но пожалел дурака – в конце концов, он был ни при чем – и велел только прогнать его из наших мест… И уехал сам. В Париж, где меня никто не знал. Через год познакомился с кардиналом – впрочем, тогда он не был еще кардиналом, даже министром иностранных дел не был: его, в ту пору епископа Люсонского, только что сделали членом Государственного совета… Вот так я ему и прослужил девять лет, будучи в странном положении соломенного вдовца при живой жене. Порой, как уже говорилось, я натыкался на ее следы… Это был яд Гвидо – его последнее изобретение под названием «красная сыпь». Отличная отрава, которую не могут выискать нынешние медики, остаются лишь смутные подозрения да мысли о неведомой заразе… Гвидо не успел в должной мере воспользоваться плодами своих исканий, но она-то знала секрет, рецепт… После того, как ее выслали из Венеции и она уехала во Францию с этим дураком, о «красной сыпи» в городе на воде более не слыхивали. Зато с этим ядом, на свое несчастье, очень близко познакомился кое-кто во Франции и даже в Англии. Повторяю, никто, кроме нее, не мог знать секрета «красной сыпи». Значит, все эти смерти – ее рук дело. Она подрабатывала на жизнь, надо полагать – с превеликой оглядкой, не часто. Понятно, она должна была вести самый скромный образ жизни, выдавать себя даже не за дворянку, а за скромную горожанку, так как со временем, несомненно, узнала, что я остался жив и боялась высовываться… Уж не знаю пока, как ей удалось стать королевской камеристкой, – а впрочем, при ее уме и пронырливости это было нетрудно. Замужем за Бонасье она была около пяти лет… То-то, должно быть, скучная выдалась жизнь при ее любви к блеску…
      – Да уж, надо полагать, ей было чертовски скучно, – согласился с ним д'Артаньян. – То-то кляла свою юношескую горячность… Граф…
      – Что?
      – Как вы думаете, Рошфор, чье поручение она выполняет на сей раз? Одного только Винтера или…
      – Вы полагаете, для нас есть какая-то разница? Анна так и так в большой беде…
      – И все же… – задумчиво произнес д'Артаньян. – В прошлый раз, когда она пыталась меня отравить, речь, безусловно, шла о мести раздосадованных на фальшивого Арамиса заговорщиков. А теперь… Мне все сильнее кажется, что теперь она проделала все это исключительно для Винтера…
      – Совершенно не вижу, чем это может нам помочь, – пожал плечами Рошфор.
      – А вот я, представьте себе, вижу! – воскликнул д'Артаньян, вставая из-за стола. – Граф, я вынужден идти…
      – Куда?
      – В особняк Роганов, – сказал д'Артаньян решительно. – К герцогине де Шеврез. Я знаю, что она в Париже…
      – Вы с ума сошли?
      – Ничуть, граф, – сказал гасконец.
      – Сумасшедший, чего вы рассчитываете добиться?
      – Еще не знаю, честное слово, – честно признался д'Артаньян. – Быть может, со мной вообще не захотят разговаривать и выпрут взашей. Быть может, все кончится исключительно оскорблениями в лицо, высказанными ее прелестным ротиком, обученным всяким проказам… Но если мне повезет, мы, не исключено, продвинемся хоть на шажок вперед. Не убьют же меня там, в самом-то деле? Это чересчур даже для герцогини – средь бела дня убивать во дворце Роганов гвардейца кардинала…
      – Пожалуй.
      – Вот видите. Самое худшее, что может со мной случиться, – придется выслушать не одно оскорбление. Но если это поможет узнать хоть что-то об Анне, я готов подвергнуться любым поношениям…
      – Возможно, вы и правы, – сказал Рошфор, задумчиво склонив голову на руку. – Но… Я пошлю с вами парочку гвардейцев. Они будут вас ожидать у входа, на всякий случай. Совершенно не лишняя предосторожность, когда имеешь дело с кем-то вроде герцогини де Шеврез. И не вздумайте отказываться.
      – Да боже мой, и не подумаю, – серьезно сказал д'Артаньян. – С месяц назад я стал бы хорохориться и бахвалиться, кричать, что в одиночку выступлю против всех, сколько их там ни есть в особняке. Но вот теперь… Я кое-чему научился за это время – вашими молитвами, дорогой Рошфор…

* * *

      К его легкому удивлению, проникнуть в особняк Роганов оказалось до смешного просто: собственно говоря, он и не проникал туда вовсе – раззолоченный лакей, с величием павлина уйдя докладывать о нем, вернулся очень скоро и сообщил, что «хозяйка просит господина д'Артаньяна войти» – со всей возможной почтительностью, достойной принца крови, ни тени презрительного взгляда, ни нотки пренебрежения в голосе, не говоря уж о том, чтобы заявить грубо, что именно шевалье д'Артаньяна здесь категорически не желают видеть и предлагают незамедлительно удалиться в самом похабном направлении. «Интересно, – подумал гасконец, шагая вслед за лакеем по анфиладе великолепных покоев. – Первое препятствие, по крайней мере, взято успешно… Быть может, вместо того, чтобы отгонять от порога, она решила принять дома, где, как известно, и стены помогают, и уж в привычной обстановке отвести душу, чтобы уязвить побольнее?»
      Однако на лице герцогини он не увидел ни особого злорадства, ни готовности к бою – скорее уж она смотрела выжидательно своими прекрасными карими глазами: она была очаровательна, даже теперь, когда оказалась лютым врагом…
      – Ну что же? – спросила герцогиня де Шеврез со своей обычной насмешливостью. – Вы еще долго намерены меня разглядывать, как неотесанный провинциал?
      – Герцогиня, я впервые вижу вас в роли герцогини, – сказал д'Артаньян чистую правду. – В вашем настоящем обличье. Без всяких белошвеек и обитательниц уединенных домиков на окраине Парижа…
      – И каковы же впечатления? – прищурилась она.
      – Вы великолепны, – сказал он. – И прекрасно это знаете.
      – Хорошее начало. Можно выразиться, многообещающее. – Она выпрямилась, изящно причесанная, в достойном герцогини платье, сиявшая блеском самоцветов. – Мне обязательно раздеваться или достаточно будет, если я прилягу на это канапе, а вы задерете подол и расшнуруете корсаж?
      В ее вопросе не было ни тени насмешки – одна деловитость.
      – Вы неисправимы, герцогиня…
      – А разве вам этого не хочется, Шарль? – проворковала она невероятно пленительным голосом, словно те мифологические птицы, что совращали мифологического же древнего грека по имени, кажется, Отис Сей, о котором д'Артаньян краем уха слышал. – Бога ради, только не вздумайте возражать. Вы уже самозабвенно насилуете меня глазами… Разве неправда?
      – Правда, – сказал он угрюмо. – Ну что поделать, если при виде вас всякий нормальный мужчина испытывает… Даже если он любит другую и удручен… Но в чем тут ваша заслуга? Это все природа…
      – А какая разница? Ну что, мне прилечь?
      – Нет, – сказал он хрипло.
      – Вот как? – Она подняла брови, похожие на ласточкины крылья. – А мне-то показалось, что вы пришли каяться, просить прощения и сказать, что вы хотите возобновить прежние отношения…
      – Вы только оттого меня впустили, что так думаете?
      – Ну почему же, – сказала герцогиня безмятежно. – Мне просто стало интересно. Было время, когда я сгоряча готова была вас убить, но у меня отходчивый характер… И я вовремя опомнилась.
      – Вот как? – саркастически усмехнулся д'Артаньян. – Меня дважды пыталась отравить Констанция Бонасье – перед самой моей поездкой в Англию и не далее как сегодня утром. Я полагал, вы к этому приложили руку…
      – Я?! Нет, вы действительно в это верите? Милый Шарль, яды – совершенно не в моем стиле. Не люблю эти итальянские штучки. Не стану скрывать, я говорила парочке любовников, что с превеликой охотой принесла бы цветы на вашу могилу… но, говорю вам, вовремя опомнилась!
      – Я не шучу. Констанция дважды пыталась меня отравить.
      – Серьезно?
      – Слово дворянина.
      – В таком случае даю вам слово, что это не я… Не мой стиль.
      «А ведь я ей, пожалуй, верю, – несколько оторопело подумал д'Артаньян. – Я ее уже немного знаю – насколько мужчина может знать женщину, особенно такую, – и что-то подсказывает: она не врет…»
      – Бедненький! Вас, значит, пытались отравить? Наша крошка Констанция иногда бывает ужасно сердитой… Чем вы ей насолили? Может, в постельку с ней лечь отказались? Ну, тогда я ее понимаю… Дворянина, отвергшего любовь красавицы, только травить и следует…
      – Я говорю совершенно серьезно, Мари.
      – Да я верю, верю! Значит, вы решили, что это я… Фи, какие пошлости! Хорошо еще, что у меня не хватает духу на вас сердиться. У меня есть свои маленькие слабости, Шарль, и одна из них – вы. Знаете, иные коллекционируют старые медали и монеты, еще какую-то рухлядь… Ну, а я коллекционирую любовников. И не просто вульгарных самцов с устрашающими причиндалами и умением ими пользоваться – нет, я чуточку умнее. Я коллекционирую людей незаурядных. А вы в свое время оказали на меня неизгладимое впечатление этой вашей проделкой – выдав себя за другого, не просто поимели вволю бедную доверчивую женщину, но еще и впутались в серьезнейший заговор. Вот только потом повели себя совершеннейшим идиотом… Но я все же не теряю надежды, что вы одумаетесь. И безрассудно было бы в этих условиях своими руками уничтожать один из ценных предметов коллекции… Я ничего подобного Констанции не поручала. Для меня вообще стало новостью, что она умеет пользоваться ядами…
      – Кто в таком случае? Королева?
      – Не думаю. Опять-таки это не стиль Анны. В конце-то концов… У Констанции могли быть и собственные мотивы, правда?
      – Вы с ней спали? – спросил д'Артаньян.
      – Фу, как грубо и совершенно по-мужлански… Каюсь, я с ней позволила себе немного позабавиться… Вы ревнуете? – добавила она с надеждой.
      – А с королевой у нее не было случаев… немного позабавиться?
      – Ну и что, если так? Шарль, вы же нормальный мужчина. Как по-вашему, неужели молодая, темпераментная, здоровая женщина не имеет права позабавиться на стороне, если ее муж совершенно ею пренебрегает? Причем вдобавок даже не изменяет с другими – а просто погряз в самом пошлом целомудрии…
      – Теперь многое начинает складываться в ясную картину… – удовлетворенно сказал д'Артаньян.
      – Что вы имеете в виду?
      – Вы знаете, что Констанцию десять лет назад заклеймили в Венеции тамошним клеймом? На плече?
      – Господи, откуда? За что?
      – За то, что она была любовницей одного знатного отравителя – и вдобавок его прилежной ученицей, участвовавшей в нескольких убийствах? Вы знаете, что она за последние десять лет отравила несколько человек во Франции и Англии – а может, где-нибудь еще – ради заработка? Вы знаете, что она, собственно, не имеет права на фамилию Бонасье, поскольку к моменту брака с галантерейщиком уже была замужем самым законным образом? Но сбежала от мужа, когда ей не удалось отравить и его?
      – Боже мой, Шарль, что за напраслину вы возвели на бедную девочку… Неужели вы так настроены против человека только за то, что он из простого народа?
      – Кто? – усмехнулся д'Артаньян. – Констанция, она же Камилла? Она из дворян, пусть и захудалых, ее настоящее имя – Камилла де Бейль, а по первому мужу она носит титул графини…
      – Шарль, вы меня поражаете!
      – И тем не менее, все это – чистая правда.
      – Ну и что? Мало ли какие грешки у кого водятся за душой…
      – Грешки?
      – А вы что – святой отшельник, что так легко осуждаете других? Каким боком вас это касается?
      – Я же говорил: она дважды пыталась отравить и меня. А сегодня утром по ее поручению похитили Анну Винтер и увезли в неизвестном направлении…
      – Ах, вот оно что! – герцогиня метнула на него сердитый взгляд. – Я-то, дуреха, решила, что вы все осознали, истосковались по моим объятиям и пришли мириться… А вы, оказывается, ищете свою синеглазую куклу?
      – Более того, – сказал Д'Артаньян. – Я рассчитываю узнать у вас хоть что-то о Констанции, что мне поможет напасть на след…
      Герцогиня надменно сдвинула брови:
      – Шарль, вы заходите слишком далеко! Я не из тех, кто благородно помогает осиротевшему кавалеру отыскать свою соперницу. Чтобы вы мяли простыни с ней, а не со мной? Нет уж, благодарю покорно! Если вы пришли только за этим, извольте удалиться. Проваливайте к чертовой матери, проще говоря. Боже, какая наглость! Я ему должна помочь отыскать его любовницу! Что я вам – святая Цецилия?
      – И все же мне кажется, что вы поможете… Что-то о Констанции вы все же должны знать: знакомые, привычки, быть может, места, где она может удерживать пленницу…
      – Шарль, убирайтесь к черту! Я позову слуг…
      Не тронувшись с места, скрестив руки на груди, д'Артаньян преспокойно спросил:
      – Послушайте, Мари, а вы не боитесь получить из точеных ручек Констанции яд в вине?
      – Я?! С какой стати? Да я для нее была сущей благодетельницей! Я ее щедрейшим образом вознаграждала за постельные забавы! Я ее устроила королевской камеристкой в Лувр! Я ее свела с вельможами, благодаря которым она сколотила недурное состояньице! Наконец, я ее положила в постель к королеве, отчего ей тоже последовали сплошные выгоды…
      – То-то и оно! – воскликнул д'Артаньян. – Вот то-то и оно!
      И с превеликой радостью увидел на лице герцогини первые, еще смутные, неосознанные подозрения и страхи.
      – Что вы хотите сказать?
      – Да просто хочу спросить: Мари, неужели вы действительно не понимаете, что больше ей не нужны? Более того, вы ей, по-моему, уже мешаете… Констанция-Камилла, я сам убедился, чертовски умна и невероятно пронырлива. Как по-вашему, она долго будет сносить ситуацию, при которой вы для нее являетесь чем-то вроде хозяина веселого дома?
      – Выбирайте выражения!
      – О, простите… – раскланялся д'Артаньян. – Но вы ведь уловили суть? Где гарантия, что она втайне не стремится занять при королеве то место, которое пока что занимаете вы? Плевать, простите, что вы – герцогиня, а она – дворяночка из захудалых. Что, никогда так не было, чтобы люди взлетали на самые вершины из грязи? Возьмите Кончини или совсем уж свежий пример – Бекингэма… Ну так как же, Мари? Вы в самом деле не понимаете, что она может уже тяготиться ролью услужающей? Если ей удастся оттереть вас от королевы…
      – Глупости! Мои отношения с Анной настолько прочны…
      – Отчего же голосок у вас легонько дрогнул? – напористо продолжал д'Артаньян. – Мари, вы умница, как бы я к вам ни относился, но вы – умница… Вы когда-нибудь слышали о постоянных королевских симпатиях? Вы когда-нибудь слышали о фаворитах и фаворитках, сохранявших свое влияние десятилетиями? Редчайшие исключения лишь подтверждают правило, как выражается мой ученейший знакомый шевалье Рене де Карт… Мари, вы ввели ее в те круги, где она уже может вполне обходиться и без вас, более того – не на шутку опасается вашего соперничества… Она теснейшим образом спуталась с англичанами, даже не с Бекингэмом – с лордом Винтером, который служит герцогу с прохладцей, а на деле разыгрывает свою партию, преследует свои собственные цели… Помните, какие идиллические отношения царили меж всеми вами, участниками заговора Шале? Вы сговаривались с Гастоном и принцем Конде извести короля и кардинала – а сами в то же время подначивали меня убить обоих… Неужели вы считаете, что кто-то другой, те же англичане, тот же Винтер, не способны поступить точно так же и с вами? В конце-то концов, к чему Бекингэму терпеть рядом с королевой человека, имеющего на нее столь сильное влияние, как вы? До поры до времени вы с ним можете идти одной дорогой, но неизбежно настанет миг, когда ваши пути решительно разойдутся… Вы, по большому счету, не нужны победившему Гастону Орлеанскому. Вы не нужны победившему принцу Конде. Всякий победитель, если он достаточно крупная и независимая фигура, старается, чтобы вокруг было как можно меньше претендентов на те же лавры… И та же малютка Констанция, получив еще пару горстей золота, подсыплет вам в стакан порошочек без цвета, вкуса и запаха, и вы едва успеете понять, что умираете… Все, кого я видел, едва успели…
      Он замолчал и долго выдерживал хорошо рассчитанную паузу. Удар был нанесен в самое слабое место, какое только имелось у герцогини, – в то место, где родятся подозрительность, недоверие, коварство. Таковы уж нравы и характеры тех, кто погряз в заговорах, – они постоянно вынуждены подозревать друг друга, и, видит бог, не без веских оснований…
      – Вы играете со мной, – сказала герцогиня, но по ее тону д'Артаньян уже понял, что правильно выбрал место для удара и безошибочно угодил в него. – Вы играете со мной, преследуя свои собственные цели…
      – Ну разумеется, – сказал д'Артаньян. – Не думаете же вы, что я из чистого расположения к вам явился вас предупредить, чтобы держали с Констанцией ухо востро? Конечно, у меня есть свои цели… но в данный момент они у нас с вами общие. И мне, и вам выгодно остановить Констанцию. Вам даже выгоднее, чем мне: я-то, по крайней мере, уже знаю, чего от нее ждать, и в третий раз на ту же удочку не попадусь. А вот вы… Мы – мимолетные союзники, Мари. Так давайте, пусть краткий миг, действовать рука об руку…
      Казалось, она колеблется.
      – В конце-то концов, я могу ее отыскать и без вашей помощи, – сказал д'Артаньян решительно. – Вы мне всего лишь упростите задачу, и не более того. Пожалуй, вы действительно ни при чем – это чисто ее проделки… Она окончательно переметнулась к Винтеру. А значит, очередной заговор – вы ведь не остановитесь, правда? И вы, и Гастон, и все остальные… – может окончиться успешно. Но в его успехе и заложено ваше несчастье. Вы все же легкомысленны, Мари. Вы когда-нибудь потеряете осторожность и непременно отопьете глоток вина или прохладительного питья из стакана, куда Констанция незадолго перед тем вытряхнула пару крупинок из своего знаменитого перстня – большого, старинной итальянской работы, с огромным красным карбункулом, пустотелым внутри и представляющим собой надежное хранилище для ядовитого порошка… Самое смешное, что мне искренне будет вас жаль. Ничего не могу с собой поделать, настолько вы очаровательны… Я буду жалеть о вас… но сейчас для меня на первом месте стоит обязанность выручить Анну.
      – Но зачем ей Анна? – спросила герцогиня чуточку жалобно, чуточку растерянно.
      Уловив в ее голосе эти нотки, д'Артаньян еще более возликовал – он еще более продвинулся к цели.
      – А вы не знали? – усмехнулся он. – В самом деле, не знали? Анна была женой старшего брата Винтера. Наследниками состояния, титулов, имений и денег остаются она и ее сын. Винтер отравил брата – как теперь совершенно ясно, при помощи Констанции-Камиллы, – но далее не продвинулся. И Констанция взялась ему помочь довести дело до конца. За схожую услугу Винтер предлагал мне в Англии сто пятьдесят тысяч пистолей. Вряд ли Констанции он заплатит столько же – но в любом случае достаточно, чтобы она забыла о вас и ваших поручениях… Меня пытались отравить еще и из-за того, что я стал одним из немногих, посвященных в эту историю. Теперь вы ее тоже знаете. – Он безжалостно улыбнулся, скорее, оскалился. – Вы не рискнете меня убить здесь, Мари. У вас в особняке, могу спорить, нет опытных головорезов, одни недотепы-слуги, умеющие лишь пыжиться и чваниться. А я неплохо вооружен, и возле вашей двери меня дожидаются два гвардейца – не говоря уж о том, что в Пале-Кардиналь прекрасно знают куда я направился… Знаете, как я поступлю, Мари? Что я постараюсь довести до сведения Винтера, уйдя отсюда?
      Вот теперь он увидел в глазах очаровательной Мари настоящий страх.
      – Шарль, вы не можете… – прошептала она. – Это подло…
      – Быть может, – кивнул он. – Но сейчас я способен на любую подлость – благо свершить ее предстоит с людьми, которых никак нельзя отнести к моим настоящим друзьям. Вот именно… Выйдя отсюда, я постараюсь, чтобы до Винтера как можно быстрее дошли слухи, что вы все знаете об этой истории. И тогда ваша жизнь станет невероятно увлекательной – смерть может таиться в каждом куске, в каждом глотке… Я чудом вырвался из рук Винтера и знаю, на что он способен. Вряд ли он и с вами будет церемониться. Что его остановит? То, что вы любимица французской королевы? Какой вздор, право! Я уверен, он и своему королю вкупе с Бекингэмом подсыпал бы яд, если это помогло бы ему вырвать у Анны права на наследство… Всего наилучшего, Мари. Я и так потерял с вами много времени. Вы не хотите помочь мне? Ваше право. Но и меня никто не обязывает помогать вам сохранить вашу драгоценную жизнь… Всего наилучшего!
      Он взял свою шляпу и решительно повернулся. Сделал два точно рассчитанных шага – не слишком быстрых, но и не слишком медленных. Это был решающий момент. Оставалось верить, что ум герцогини де Шеврез, ее подозрительность и жажда жизни возьмут верх над нерасчетливыми обидами…
      – Подождите! – раздался за спиной вскрик. Д'Артаньян медленно обернулся:
      – Да?
      – Быть может, я и могу указать вам след… По крайней мере, это похоже на след…
      – Только не врите, Мари, – сказал он резко, отрывисто. – Вашу ложь удастся проверить очень быстро, и тогда берегитесь…
      – Да подите вы! Я не собираюсь врать. Не стоит врать в момент, когда подтверждаются мои наихудшие подозрения…
      – Что вы знаете, Мари? – спросил он нетерпеливо.
      – Вы говорите, ее похитили? – герцогиня наморщила лоб. – Наверняка с тем, чтобы передать Винтеру…
      – Наверняка. Вы знаете какое-то место?
      – Трудно назвать то, что я знаю, каким-то конкретным словом… – произнесла герцогиня задумчиво. – Понимаете, Шарль, к ней довольно часто приезжала какая-то монахиня… Не простая монахиня, а занимающая какой-то пост – быть может, настоятельница, аббатиса… Не такая уж старая, определенно из хорошей семьи, резко настроенная против Ришелье… Я с ней пару раз сталкивалась, но не знаю ее имени. Она обитает где-то к северу от Парижа, не особенно далеко, но и не близко… Вот и все, что может вам помочь…
      – Что за монахиня? Какого монашеского ордена или братства?
      – Понятия не имею, – ответила герцогиня с детской беспомощностью. – Я совершенно не разбираюсь в монашеских одеяниях, и в церкви-то не была не упомню с какого времени… Единственные, кого я уверенно могу отличить по одежде – доминиканцы. У меня был любовник, юный аббат из доминиканцев…
      – У доминиканцев, кажется, нет женских монастырей, – сказал д'Артаньян. – В любом случае, они носят только черное и белое… Как она была одета, эта монахиня?
      – Дайте припомнить… Она была одета ужасно. Этот их монашеский балахон, при виде которого всякая нормальная женщина придет в ужас. Покрой совершенно…
      – Мари, мне не это нужно! Цвет?
      – На ней был коричневый балахон, а на голове еще более ужасный черно-белый платок…
      – Апостольник? – спросил д'Артаньян, с грехом пополам разбиравшийся в этом вопросе благодаря дальней родственнице-бенедиктинке .
      – Ну откуда я знаю, как он называется? Коричневый балахон и черно-белый платок… Судя по виду лошадей, запряженных в ее карету, им приходилось совершать переход в несколько часов…
      – И это все?
      – Уж не взыщите…
      – Постараюсь вам поверить, – сказал д'Артаньян. – А если вы меня обманули – тоже не взыщите…
      – Противный! – воскликнула герцогиня, уже немного оправившись от пережитого страха. – Я искренне хочу вам помочь. Питаю надежду, что и вы впоследствии, когда справитесь с ней…
      – Быть может, – сказал д'Артаньян. – Простите, Мари, но я и в самом деле обязан спешить…

      Войдя в комнату, он сразу увидел по угрюмому лицу Рошфора, что за время его отсутствия никаких успехов так и не случилось. Безнадежно вздохнув, присел к столу и спросил:
      – Граф, вы не помните, какие монахини носят коричневые одеяния и черно-белые платки-апостольники?
      – Честное слово, нет, – сказал Рошфор после долгого и старательного раздумья. – Боюсь, я в этом предмете никогда не был особенно силен. Нужно позвать кого-то из духовных…
      – Коричневую одежду и черно-белые апостольники носят сестры-маританки, – раздался уверенный женский голос, и оба дворянина прямо-таки подскочили от неожиданности.
      – Как вы сюда попали, госпожа де Кавуа? – оторопело спросил Рошфор.
      – Довольно глупый вопрос, граф, – сказала Мирей де Кавуа, проходя вглубь комнаты с тем же решительным видом. – Меня не только беспрепятственно пропускают в Пале-Кардиналь, но и к монсеньёру мне пройти легче, чем многим другим… – Она внимательно оглядела обоих. – А при чем тут сестры-маританки? У вас что, тоже появилась ниточка?
      – Не знаю, ниточка это или ложный путь… – сказал д'Артаньян – и только потом осознал смысл ею сказанного. – Госпожа де Кавуа, что означает «тоже»? У кого еще есть ниточка?!
      – Знаете, в чем ваша беда, господа? В том, что вы подошли к делу, как мужчины, а это не всегда полезно в такой ситуации… Могу поспорить, что подсознательно вы ломаете голову, где похитители могли спрятать мужчину, хотя и не отдаете себе в том отчет…
      – Помилуйте, разве есть разница? – воскликнул д'Артаньян, искренне уважавший Мирей де Кавуа, но сейчас желавший ей провалиться ко всем чертям на какое-то время. – Похищение есть похищение…
      Рошфор согласно кивнул.
      – И вы двое считаетесь отчего-то самыми проницательными и ловкими среди людей кардинала… – вздохнула госпожа де Кавуа. – Будь я на его месте, картина рисовалась бы мне несколько иначе… Повторяю, вы, вполне может быть, не отдаете себе в том отчета, но усердно ведете поиски так, словно ищете мужчину. А ведь есть некоторая разница… Во-первых, мужчину гораздо легче спрятать, чем женщину. Достаточно запереть его в какой-нибудь подвал, объяснив окружающим, что изловили вора, – и дело слажено… С молодой, красивой женщиной так не поступишь. Еще и потому, что посаженная в подвал молодая красавица – предмет для пересудов. Моментально распространятся слухи… Мужчину можно переодеть в лохмотья, наставить ему синяков и везти куда-то практически открыто под видом пойманного преступника или проворовавшегося слуги. С женщиной так опять-таки не поступишь. Молодая красавица даже в лохмотьях привлечет всеобщее внимание, и погоня очень быстро выйдет на след…
      – Можно дать ей сонного зелья… – пробормотал Рошфор.
      – Ну конечно! Сонное зелье – это то, что всегда под рукой, его можно купить на каждом углу…
      – Подождите, Мирей! Вы, значит, все уже знаете…
      – Ну еще бы. Так вот… Насколько я поняла из слов тех, с кем успела поговорить, вы опасаетесь, что ее похитили не по приказу королевы, а для того, чтобы передать в руки этого вашего мерзавца Винтера?
      – Теперь я в этом уверен, – сказал д'Артаньян.
      – Значит, безопаснее всего было бы немедленно увезти ее из Парижа, а не скрывать где-то в городе, верно? Ну, а как это сделать, чтобы избежать огласки? – Она печально покачала головой. – Господи, я совсем забыла, что имею дело с людьми, не обремененными брачными узами и плохо разбирающимися в законах, сочиненных именно на сей предмет…
      Д'Артаньян покосился на Рошфора, чье лицо при этих ее словах свело горькой гримасой, но смолчал.
      – Мужчины… – протянула г-жа де Кавуа. – Так вот, самый надежный способ – представить дело так, что это по приговору суда везут в монастырь неверную супругу, застигнутую на месте преступления и по жалобе мужа приговоренную именно к такому наказанию… Стоит это объявить зевакам – и любая женщина исполнится отвращения к подконвойной, по крайней мере, внешне будет выказывать отвращение. Мужчины, наоборот, будут пялиться с превеликим любопытством в силу своей натуры, но и те, и другие не увидят в происходящем ничего необычного. Ничегошеньки! Еще одна оплошавшая распутная женушка едет в монастырь, и мало ли что она там кричит окружающим… Она может уверять, что ее похитили, что хотят убить, что она вообще не замужем… Не поможет, право.
      Рошфор медленно встал из-за стола, выпрямившись во весь рост. На его лице отразилось нешуточное изумление.
      – Вы совершенно правы! – воскликнул он. – Я немедленно прикажу…
      – Навести справки у всех городских ворот? – живо подхватила г-жа де Кавуа. – Боже мой, Рошфор, неужели вы думаете, что я, додумавшись до разгадки, помчалась к вам, на этом и остановившись?
      – Вы хотите сказать!… – воскликнул д'Артаньян, охваченный внезапно вспыхнувшей надеждой.
      – Я хочу сказать, что уже навела справки и собрала сведения, – отрезала г-жа де Кавуа. – Пока ваши люди, как безумные, носились по городу, задавая совсем другие вопросы. Ручаться можно, они задавали идиотские вопросы вроде: «Вы не видели сегодня на улице чего-нибудь подозрительного?» Естественно, даже те, кто видел, как везли девушку, со спокойной совестью отвечали на поставленный таким образом вопрос отрицательно…
      – Говорите же, не мучайте меня! – вскричал д'Артаньян. – Я сейчас сойду с ума!
      – Ну хорошо, – смилостивилась г-жа де Кавуа. – Около часа дня через ворота Сен-Оноре проехала карета, в которой везли молодую женщину. С ней там сидели две женщины видом словно бы из простонародья, рослые и сильные…
      – Они были одеты монахинями? – вырвалось у д'Артаньяна.
      – Они были одеты самым обычным образом, как и пристало матронам из простонародья… Не забегайте вперед, я расскажу все по порядку. В воротах Сен-Оноре, как частенько там случается в это время, возник затор. Слишком много было карет и всадников, не говоря уже о шедших пешком. Девушка воспользовалась моментом. Распахнув дверцу кареты, она крикнула что есть силы, что она – явившаяся парижанам святая Женевьева с алмазными подвесками… По описаниям, волосы у нее были золотистые, а глаза – голубые…
      – С алмазными подвесками?
      – Именно, – торжествующе сказала г-жа де Кавуа. – Святая Женевьева с алмазными подвесками… Святая Женевьева… Кто из вас помнит, в какой день родилась Анна Винтер?
      – Неужели…
      – В день святой Женевьевы, я узнавала в ее доме на Королевской площади. Так-то!
      – Боже мой! – воскликнул д'Артаньян. – Неужели эти изверги успели свести ее с ума?
      – Это вы сведете меня с ума, если и дальше будете задавать столь идиотские вопросы! – вспылила г-жа де Кавуа. – Неужели вы еще не поняли? Вам дали даже два следа! Святая Женевьева и алмазные подвески… Бедняжка, она была явно лучшего мнения о ваших умственных способностях! Хотя, быть может… – скромно добавила г-жа де Кавуа, – быть может, она рассчитывала не на вас, а на кого-то вроде меня, достаточно проницательного… Ну, дошло до вас наконец? Святая Женевьева и алмазные подвески! Право же, блестяще придумано! Если бы она стала кричать про похищение, называть свое имя… Чего-то в этом роде от нее ждали – и успели бы зажать рот. А вот придумка насчет святой с алмазами сбила их с толку, и они не сразу затащили ее назад в карету… Она успела прокричать все, что хотела…
      – И что было дальше?
      – А что могло быть дальше? – пожала плечами г-жа де Кавуа. – Затор расчистился, и карета умчалась прочь… Те женщины успели объяснить окружающим, что везут в монастырь неверную жену согласно приговору суда – как я и предвидела…
      – Ворота Сен-Оноре… – задумчиво протянул д'Артаньян. – А что, если насчет монастыря сказано не ради красного словца? Если и впрямь есть какой-то монастырь… Герцогиня де Шеврез мне только что рассказала, что к Констанции часто приезжала какая-то монахиня, из маританок…
      – Подождите! – крикнул Рошфор и выскочил за дверь.
      Он отсутствовал несколько минут и, вернувшись, с порога объявил:
      – Похоже, мы ухватили след, господа мои… Отец Огюстен говорит, что в Труа-ле-Ан есть небольшой монастырь маританок. И репутация у него самая скверная – он имеет в виду не нравственность сестер, а их политические взгляды. Монастырь этот давненько считается гнездом тайных гугенотов, где укрывают тех, кто имеет веские причины скрываться от королевской власти и римской церкви… Аббатисой там некая дама средних лет, происходящая из известной протестантской фамилии де Вернеев…
      – Черт возьми! – вскричал д'Артаньян. – Неужели нашли?
      – Не знаю пока, – сказал Рошфор, и на его лице появилась столь знакомая д'Артаньяну хищная усмешка, говорившая о многом. – Но в том, что это идеальное место для того, чтобы насильственно удерживать сторонницу кардинала, не привлекая ничьего внимания, сомневаться не приходится… Слишком многое совпадает: монахиня-маританка, ворота Сен-Оноре… Труа-ле-Ан лежит на самом коротком пути из Парижа к местам, откуда можно побыстрее переправиться в Англию…
      – Труа-ле-Ан… – протянул д'Артаньян. – Около пятидесяти лье от Парижа, не так ли? Если пуститься в путь немедленно, то завтра мы уже будем на месте… Полагаю, вы не откажетесь поехать со мной, граф?
      – Разумеется, – отозвался Рошфор. – Мы двое, и Каюзак с де Бардом, да четверо вооруженных слуг… Бессмысленно сноситься с кардиналом и ждать его распоряжения или совета, слишком много времени потеряем. Вряд ли они будут долго удерживать ее в монастыре – вот-вот грянет война, англичанам у нас неуютно…
      – Да, вот что! – спохватился д'Артаньян. – Госпожа де Кавуа, вы, часом, не слышали ли еще и о четырех мушкетерах короля, проехавших через городские ворота? Констанция и ее спутники переодеты как раз мушкетерами…
      – Любезный господин д'Артаньян, я умная женщина, но не волшебница, – с достоинством ответила г-жа де Кавуа. – Сейчас столько мушкетеров и прочего военного народа уезжает из Парижа, спеша к Ла-Рошели, догоняя свои роты и полки… Даже расспрашивать бесполезно. В особенности если, в отличие от Анны, наша четверка вовсе не собиралась привлекать к себе внимание. Самая обычная картина – мушкетеры короля верхами…
      – Да, вы правы, – согласился д'Артаньян. – Боже, сделай так, чтобы мы не ошиблись в догадках, чтобы мы рассчитали верно… На коней, граф, на коней!

      Ежась от утреннего холодка, д'Артаньян осторожно высунулся из-за куста так, чтобы не потревожить ни одной веточки. Меж деревьями и в кустарнике еще висели кое-где зыбкие клочья тумана и помаленьку таяли. Со стороны монастырской стены не доносилось ни единого звука, но слева тонкой струйкой поднимался дымок из поварни, а значит, там уже начинали понемногу просыпаться…
      Как он ни приглядывался, не мог различить на земле свежих отпечатков конских копыт или следов колес кареты или повозки. Дело было не в яростных надеждах – опыт гасконского охотника подсказывал ему, что со вчерашнего вечера из ворот не выезжали ни всадники, ни колесные экипажи.
      Словно отвечая на его не высказанные вслух мысли, Рошфор тихонько сказал:
      – Слуги расспросили всех в округе. Вчера, по крайней мере, никто отсюда не уезжал, а господа мушкетеры, числом четверо, прибыли задолго до вечера… Они там. Или, по крайней мере, там, внутри, госпожа Констанция с сообщниками…
      – Но ведь это уже кое-что? – спросил д'Артаньян, чувствуя, как жесткая усмешка, словно гримасой, сводит всю левую половину лица. – В конце концов, их только четверо… Даже трое – Констанция по-настоящему опасна только в том случае, если неосмотрительно выпить то, что она предлагает из своих прелестных ручек…
      – Мы не знаем, сколько там еще может оказаться народу. Монастырь, конечно, женский, но когда речь идет о таком вот гнезде…
      – Но мы же не можем торчать тут до бесконечности?
      – Он прав, Рошфор, – поддержал Каюзак, поплотнее закутываясь в плащ. – Если так и будем торчать, ничего не узнаем и ничего не изменим. Хорошо бы туда проникнуть…
      – Но как?
      – Это уж вы думайте, друзья мои, – сказал великан. – Вы, все трое, – люди хитроумные, а я особо думать не привык. На мой взгляд, проще всего было бы выломать к чертовой матери ворота, ворваться туда и захватить поганцев тепленькими. Если даже вы начнете придумывать всякие военные хитрости, скажем, подсылать кого-то под видом заблудившегося путника, дело может провалиться. Стоит им что-то заподозрить… Монастырь расположен на отшибе, вдали от большой дороги, нужно быть уж не знаю каким заплутавшим путником, чтобы сюда забрести…
      Рошфор с сомнением посмотрел на ворота:
      – Их, по-моему, можно выломать только пушечными ядрами…
      – Или вон тем симпатичным камнем, который валяется справа, – возразил Каюзак. – Видите? Серый такой валун…
      – Его и втроем не поднять!
      – Уж я-то подниму, только прикажите… И в два счета выломаю эти клятые ворота, любо-дорого!
      – Возможно, – в задумчивости произнес Рошфор. – И, несомненно, внутри от адского грохота проснется даже мертвый… Мы нашли в стене одну потайную калитку, но если есть и другие, совершенно незаметные снаружи?
      – В таком случае, мы разделимся, – сказал д'Артаньян. – Скажем, мы с Каюзаком ворвемся внутрь, а вы с де Вардом и всеми четырьмя слугами окружите монастырь, насколько удастся. Это рискованно, согласен, но сколько же можно торчать тут, ничего не делая? Рошфор, если вы и дальше будете медлить, клянусь богом, я пойду туда один! Мы не на войне, черт побери, и вы не командир!
      – Он прав, Рошфор, – кивнул Каюзак.
      – Абсолютно прав, – поддержал де Вард. – Штурм – и никак иначе.
      – Ну ладно… – протянул Рошфор. – Вы, Каюзак… Тс-с!
      Он пригнулся, чтобы его не видно было за кустами с той стороны. Его друзья моментально проделали то же самое – кто укрылся за кустами, кто отступил за дерево.
      Послышался тягучий, пронзительный скрип, и одна половинка ворот – из толстых досок, почти сплошь окованных железом, как было принято в ту беспокойную эпоху, – отошла внутрь. Кто их распахнул, они не видели, створка закрылась почти сразу же, но сначала наружу выехала бочка на колесах, запряженная понурой лошадью не менее преклонного возраста, нежели незабвенный беарнский мерин, на котором д'Артаньян пустился завоевывать Париж. На облучке сидела грузная монахиня в коричневом одеянии с опущенным на лицо капюшоном. Она громко причмокнула губами, и старая лошадь поплелась привычной дорогой. «Ну да, ручей, – вспомнил д'Артаньян. – Неподалеку отсюда, у ведущей в монастырь дороги, мы его видели и сами поили там коней».
      – Господа, – возбужденно зашептал он. – Вот вам и решение! У нас будет пленница, которую можно разговорить!
      – А если она не захочет говорить? – усмехнулся Каюзак.
      – У меня заговорит, – сказал д'Артаньян многообещающим тоном. – Отчего-то я не чувствую сегодня в себе жалости к здешним монахиням…
      – Сказать по совести, я тоже, – кивнул Рошфор. – Каюзак, заходите слева, дадим ей отъехать подальше и перехватим без шума…
      Прячась за кустами по обе стороны узенькой лесной стежки, они преследовали бочку на протяжении примерно ста шагов. Потом Рошфор громко кашлянул, и Каюзак на цыпочках выбежал на дорогу – при всем своем росте и комплекции он отнюдь не был неуклюжим и при необходимости мог двигаться легко и бесшумно, словно огромный кот. Монахиня, вмиг сдернутая с облучка, лишь слабо трепыхалась в железных объятиях великана. Что до лошади, то она со свойственной всем, достигшим столь преклонного возраста, философской невозмутимостью как ни в чем не бывало шагала по знакомой дорожке, пока де Вард не остановил ее, схватив вожжи, и не привязал их к кусту. Старушка невозмутимо принялась пощипывать листочки.
      Каюзак побежал в чащобу, неся на весу свою пленницу и как-то странно оглядываясь на спешивших следом друзей. Оказавшись на поляне, он внезапно ухмыльнулся во весь рот и, стараясь не повышать голоса, сообщил:
      – Друзья мои, сейчас вы увидите первую красотку во всей округе! Черт побери, она настолько пленительна, что и святой бы не удержался от объятий, куда уж мне, грешному!
      Рошфор поморщился:
      – Каюзак, вы можете обойтись без глупых шуток в столь важный момент?
      – Дело так оборачивается, что не могу, уж простите, граф, – настойчиво продолжал Каюзак. – Прикройте глаза, друзья мои, сейчас вы будете ослеплены несказанной красотой нашей пленницы, так что советую поберечься! А ну-ка!
      И с этими словами он левой рукой сорвал капюшон с головы ошеломленной монашки. Какое-то время стояло оторопелое молчание. Потом д'Артаньян подхватил:
      – В самом деле, красотка великолепна! Особенно пленяет эта ее обширная сверкающая лысина!
      – А уж борода до чего хороша! – рассмеявшись, сказал де Вард. – Ничто так не украшает скромную служительницу божию, как густая, нечесаная борода!
      Даже Рошфор, особенно сумрачный с утра, не удержался от улыбки.
      Их пленница оказалась вовсе не женщиной, а мужчиной лет сорока, с блестящей лысиной и косматой бородой, довольно давно содержавшейся в беспорядке. Он молчал, настороженно бросая по сторонам испуганные взгляды.
      – Какова красоточка? – ухмылялся Каюзак. – Я-то сразу почувствовал бородищу, как только зажал рот этой мнимой монашке! Слышал я, что рождается иногда такое вот чудо природы, женщина с бородой, самолично видел такую на ярмарке в Руане, но я уверенности ради проверил его с другого конца, и то, что там нащупал, на женскую принадлежность вовсе не похоже. Разрази меня гром, это доподлинный мужчина! Вот только какого черта он напялил одежду монашки, и что он вообще делает в женском монастыре? Будь ему лет на двадцать поменьше, можно было бы подозревать романтическую интригу, но он что-то не похож на хитроумного влюбленного! Эй ты, прах тебя побери! – и он встряхнул пленника так, что у того громко лязгнули зубы. – Что ты тут делаешь, прохвост? Только не пытайся меня уверить, что тебя зовут сестра Жюстина и ты посвятила себя господу…
      Пленник молчал, затравленно глядя из-под густых бровей.
      – Черт возьми, некогда разводить с ним церемонии! – воскликнул д'Артаньян.
      – Ваша правда, – сказал Рошфор. – Каюзак, поставьте его на грешную землю, но покрепче держите за шиворот, чтобы не вздумал сбежать. Вот так, благодарю… – Он вынул из ножен кинжал и приложил острие к морщинистой шее пленника. – Милейший, у нас нет времени разводить церемонии. Мы – люди решительные и прибыли сюда по делу, не терпящему отлагательств. Оно не вас касается, так что не дрожите, как заяц. Если ответите на вопросы и будете нам помогать, мы о вас забудем, как только добьемся своего…
      – Сударь, я ничего не знаю…
      Рошфор сделал легкое движение, и остро отточенное лезвие чуть прорезало кожу, на которой выступили крупные капельки крови.
      – Остановитесь, я все скажу! – в панике воскликнул пленный.
      – Вот и прекрасно. Только извольте говорить потише. Кто вы такой? Ну? Или мне продолжать?
      – Николя Бриссон, из Парижа… Скромный печатник…
      – Так-так-так… – сказал Рошфор. – Что-то такое припоминаю… Это не в вашем ли заведении, господин скромный печатник, мастерились кое-какие памфлеты, оскорбительные для церкви и ее служителей?
      – Поверьте, я тут ни при чем! Мне просто хорошо платили…
      – Ну да, примерно так мне и говорили, – кивнул Рошфор. – Но королевские законы не признают такие тонкости смягчающим обстоятельством, и вам стало жарковато в Париже, вы куда-то пропали… И вот где всплыли, оказывается, мэтр Бриссон, подручный изящной словесности… Помнится, вас приговорили заочно. А вы прекрасно проводите время в компании святых красоток…
      – Нашли красоток! – фыркнул пленник, пытаясь улыбнуться с опаской. – Клянусь богом, тут не найдешь ни одной, способной прельстить даже утомленного долгим воздержанием мужчину. Стары и страшны, как смертный грех, все поголовно. Одна аббатиса еще ничего, но она предпочитает блудничать с какой-то красоткой из Парижа, которая в обмен на постельные услуги вертит ею, как хочет, распоряжается в монастыре, как у себя дома, постоянно проворачивает какие-то делишки… Вот и сейчас… – Он спохватился и умолк.
      – Мэтр Бриссон, – сказал Рошфор бесстрастно. – У вас есть два пути. Если вы нам поможете, я о вас забуду навсегда. Если нет – мы прихватим в Париж и вас, а уж там вы до конца жизни будете обеспечены крышей над головой и кровом за счет казны. Хотя, должен сознаться, ни то, ни другое особой роскошью отличаться не будет… Итак? Вы не какой-то там разбойник, вы человек грамотный, причастный к высокой литературе, пусть и в качестве печатника, значит, должны обладать развитым воображением… Неужели вас привлекает Бастилия?
      – Упаси господи! – с искренним ужасом воскликнул Бриссон.
      – Тогда развязывайте язык.
      – А вы… вы правда…
      – Слово дворянина. Как зовут эту верную подругу аббатисы?
      – Катарина.
      – Опишите ее.
      – Ей лет двадцать пять – двадцать шесть, темноволосая, глаза голубые, носик слегка вздернутый… Очень красивая…
      – Обратите внимание, д'Артаньян, – сказал Рошфор глухо. – Ее отчего-то привлекают только те имена, что начинаются на букву «К». Камилла, Констанция, Катарина… Впрочем, это неважно… Итак, она сейчас в монастыре?
      – Да, сударь. Она приехала вчера ночью с тремя спутниками, все четверо были одеты мушкетерами короля… Их поместили на ночлег в западном крыле…
      – Это мужчин-то? – усмехнулся Рошфор.
      – Ах, сударь! – проникновенно сказал беглый печатник. – Эти старые стервы за деньги дадут приют и самому Вельзевулу, если он вздумает остановиться тут на ночлег. Не будь у меня денежек, черта с два они бы меня прятали… Я тут разного народу насмотрелся – гугеноты, беглые преступники, вовсе уж непонятный народ, от которого лучше держаться подальше… Но сейчас в монастыре нет никого постороннего – только Катарина со своими спутниками, я и та девушка, которую привезли вчера под вечер…
      – Как она выглядит? – спросил Рошфор невозмутимо, отстранив одной рукой подавшегося к ним д'Артаньяна.
      – Золотоволосая и голубоглазая, очень красивая… Ее держат взаперти, я не стал выяснять, почему – не в моем положении соваться с лишними вопросами. Аббатиса, как ее увидела, не утерпела и попыталась тут же склонить к своим забавам, только та девушка прошлась ей по физиономии всеми десятью пальчиками, и она теперь ходит поцарапанная, злая, как три ведьмы… А часа через два прискакала Катарина и долго кричала на аббатису… Приказала одному из своих спутников стеречь дверь, хоть она и заперта снаружи… И опять ругала аббатису на чем свет стоит за то, что лезет не в свои дела с глупыми забавами…
      – И аббатиса смиренно терпела выволочку? – хмыкнул Рошфор.
      – Она в руках Катарины, словно воск… Девушку сторожат, как зеницу ока, я так понял, она Катарине чертовски нужна…
      – Когда они собираются уезжать, не знаете?
      – Да вроде бы ждут кого-то, он должен был приехать то ли вчера, то ли сегодня, но задержался где-то…
      – Значит, кроме этой троицы, в монастыре нет никого, способного оказать вооруженное сопротивление?
      – Никого. Только эти старые мегеры с их когтями, что будут почище любой алебарды…
      – Если вы нас обманули хоть в малости, любезный Бриссон, вы умрете на месте, – преспокойно предупредил Рошфор. – Я не шучу.
      – Клянусь вам…
      – Не клянитесь, – сказал Рошфор. – Просто вспомните хорошенько, не упустили ли чего…
      – Да что вы!
      – Ну что же. Ваша жизнь и свобода исключительно в ваших руках, так что не взыщите, если придется…
      – Что я должен делать?
      – Вы сейчас вернетесь в монастырь с бочкой, – терпеливо, словно маленькому ребенку, разъяснил Рошфор.
      – Но я ее не наполнил…
      Граф усмехнулся:
      – Думаю, об этом в ближайшее время вряд ли кто-то вспомнит… Вы вернетесь к воротам, словно уже побывали на ручье. Как ни в чем не бывало окликнете привратника…
      – Там привратница…
      – Это несущественно. Проедете во двор как ни в чем не бывало – ну, а следом войдем мы. После этого можете прыгать с бочки и прятаться в любом укромном уголке, потому что мне вы больше не будете нужны – а в монастыре, подозреваю, станет чересчур уж шумно, и человеку стороннему в этой сумятице делать нечего… Ну как, вы согласны?
      – Что же делать… Скажите, чтобы этот верзила меня отпустил, и пойдемте побыстрее все окончить…
      – Не спешите, – сказал Рошфор. – Сначала расскажите кратенько, но подробно о внутренних помещениях и их расположении. А еще лучше – рисуйте прутиком на земле. Д'Артаньян, сломайте ему подходящую веточку…
      Гасконец, сгорая от нетерпения, быстренько срубил кинжалом подходящий прут и заострил его, словно перо очинил. Незадачливый печатник присел на корточки и, временами опасливо косясь через плечо на Каюзака, возвышавшегося над ним бдительно, словно башня Шатле, принялся чертить прутом по песку, приговаривая:
      – Вот тут у них трапезная, тут сестринские кельи… Тут, на втором этаже, держат взаперти девушку… Только имейте в виду, господа: я далеко не во всех помещениях бывал, сами понимаете, так что полного описания дать не могу… И, скажу вам по совести, монастырь построен давным-давно, еще во времена Жанны д'Арк, он весь пронизан потайными ходами, словно порченое яблоко – ходами червей… Там можно прятаться неизвестно сколько…
      – Против этого есть хорошее, надежное средство, – без улыбки сказал Рошфор. – Запалить монастырь с четырех концов, тогда все обитатели потайных ходов и комнат выскочат наружу, как ошпаренные, и очень быстро…
      – Боже мой, вы способны поджечь монастырь?!
      – Отрадно видеть, мэтр Бриссон, что в вас наконец-то пробуждается подлинно христианское чувство… – скупо усмехнулся Рошфор. – Я говорю о крайнем средстве – а монастырь этот, кстати, вовсе не напоминает мирную обитель служительниц божьих, достаточно вспомнить и о вас, и о других гостях…
      – Вы обещали…
      – Я всегда держу свои обещания, – заверил Рошфор. – Ну, вы готовы, господа? Видимо, все-таки придется разделиться: д'Артаньян с Каюзаком пойдут во двор, а мы с графом будем патрулировать стены снаружи – коли уж тут есть потайные ходы, какие-то из них неминуемо ведут наружу. Слуги могут не справиться в одиночку, хоть они и надежные парни… Вперед!
      Мэтр Бриссон как ни в чем не бывало восседал на облучке, когда бочка подкатила к наглухо закрытым воротам. Д'Артаньян с Каюзаком шли за ней, пригибаясь. Сердце гасконца отчаянно колотилось, а рука стискивала эфес.
      Печатник заколотил в калитку, и изнутри очень быстро послышался сварливый старушечий голос:
      – Кого там черт несет, прости, господи?
      – Да кому там быть, кроме меня, сестра Жюстина, – откликнулся Бриссон самым естественным голосом. – Открывайте скорее!
      – Что-то быстро вы обернулись…
      – А зачем тянуть? Пора завтракать, вот и спешу…
      – Все бы вам жрать да жрать, любезный… – и по ту сторону ворот скрипнул засов.
      Едва лошадь – тоже, несомненно, ожидавшая своего лошадиного завтрака – сделала пару шагов в ворота, гораздо проворнее, чем выходила из них, гвардейцы пробежали мимо бочки и ворвались в ворота. Сморщенная старуха в одном платье, без апостольника, увидев их, отчаянно взвизгнула и шарахнулась, но они кинулись во двор, уже не обращая никакого внимания на старую ведьму, при которой не было никакого оружия…
      Зато оно имелось у двух верзил в синих плащах королевских мушкетеров, ринувшихся навстречу столь яростно и незамедлительно, что не вызывало никаких сомнений: оба привычны к стычкам и несомненно пребывали тут в карауле. Надо полагать, осторожная Констанция приняла все мыслимые меры предосторожности…
      Предоставив Каюзаку одного, гасконец ринулся на второго. Перед самым его лицом сверкнула вспышка пистолетного выстрела и взлетел клуб дыма – но д'Артаньян, которому яростное стремление освободить любимую девушку придало нечеловеческое проворство, успел уклониться, и тяжелая пуля звучно ударила в ворота за его спиной.
      Он не медлил и не собирался никого щадить. Уже через несколько мгновений он, слыша слева ожесточенный звон клинков, сделал отчаянный выпад и пронзил горло противнику. Прохрипев какое-то английское ругательство, тот, корчась, рухнул на мощенный булыжником двор и испустил дух.
      Д'Артаньян оглянулся. Каюзак теснил своего противника к крыльцу. На левом предплечье великана расплывалось кровавое пятно, но он уверенно действовал здоровой рукой, пренебрегая раной. Очень быстро его враг оказался прижат к стене, а там и насажен на рапиру, как бабочка на иглу…
      – Нужно спешить, – переводя дух, сказал д'Артаньян. – Те двое где-то внутри…
      – Мерзавцы! Еретики! Святотатцы!
      Это вопила, наступая на них, монахиня-маританка в полном облачении, еще нестарая женщина лет сорока, довольно миловидная, с сытым, отнюдь не аскетическим властным лицом.
      – Убирайтесь отсюда немедленно! – выкрикнула она, вынужденная остановиться, когда д'Артаньян без церемоний преградил ей дорогу обнаженной шпагой. – Как вы посмели, безбожники, осквернять своими рожами женскую обитель?
      – А вот эти, значит, ее не оскверняли? – усмехнулся д'Артаньян, кивком указывая на два неподвижных тела несомненно мужского пола. – Наоборот, придавали святости? Интересные порядочки в вашем заведении, мать аббатиса!
      – Как ты смеешь? Я вас обоих прокляну и отлучу от церкви…
      – А ну-ка захлопни клюв, старая ворона! – крикнул гасконец уже без всякого почтения. – Не плети тут сказочки доброму католику! Нет у тебя права отлучать от церкви, а что до проклятия, то я знаю одно духовное лицо, чьи проклятия не в пример грознее. И зовут его – кардинал Ришелье. Уж если он тебя проклянет, святоша мнимая, для тебя наступят поистине унылые деньки! Ну что вытаращилась? Служба кардинала! Где девушка, которую вы тут держите взаперти? Ты хоть знаешь, святая стерва, что участвовала в похищении одной из вернейших сподвижниц кардинала? – Он взмахнул шпагой у нее перед носом. – Да я тебя насквозь проткну, интриганка! Или кардинал, лишив тебя сана, прикажет разорвать лошадьми на Гревской площади за такие выходки! Люди и познатнее тебя теряли головы!
      Он был страшен в гневе, и аббатиса, помертвев, замолчала, лишь мелко-мелко крестилась, шепотом поминая царя Давида и всю кротость его.
      – Мы с тобой не шутим, ханжа чертова! – загремел окровавленный Каюзак. – Я тебе самолично поджарю пятки на твоей же поварне! Где девушка? Отвечай живее, а то намотаю твои патлы на кулак и вертеть буду по всему двору!
      И он протянул к ней ручищу, покрытую своей и чужой кровью, бесцеремонно сорвал с головы чепец, вцепился в аккуратную прическу.
      – Помилуйте, господа! – вскрикнула аббатиса, не без оснований подозревавшая, что пришел ее смертный час. – Что бы вам сразу сказать, от кого вы прибыли… Все мы тут верные слуги…
      – Веди, стерва! – рявкнул Каюзак, прямо-таки забрасывая ее в дверь.
      Хныча и причитая, аббатиса резво трусила впереди, показывая им дорогу на второй этаж. По всему зданию послышались испуганные визги и охи, но гвардейцы, не обращая внимания на перепуганных монахинь, взбежали по лестнице, устремились по длинному коридору.
      В самом конце его вдруг мелькнул, исчезая на поворотом, край синего плаща. Дверь, откуда выскочил скрывшийся у них на глазах человек в одежде королевского мушкетера, так и осталась распахнутой – и это была та самая дверь, которую описал, чье расположение прилежно указал беглый печатник…
      Отшвырнув монахиню, как тряпку, д'Артаньян побежал. За его спиной грохотал сапожищами Каюзак. Они неслись посреди пропахшей ладаном солнечной тишины, нарушаемой лишь их собственными шагами и истошными воплями монахинь где-то в отдалении, и это было, как во сне, когда тело ничего не весит и можешь творить, что хочешь, и тяжелое предчувствие отчего-то сжало д'Артаньяну сердце…
      … когда рыцарь в смятении выбежал из замка…
      Охваченный тревогой, он бежал сломя голову, пересекая полосы солнечного света, падавшие из высоких стрельчатых окон по правую сторону коридора.
      … с ночного неба снегопадом сыпались…
      Он сгоряча налетел на распахнутую дверь, пребольно ушиб плечо, но не ощутил удара. Влетел внутрь.
      … белоснежные лепестки лилий…
      – Боже милостивый… – прошептал за его спиной Каюзак.
      Д'Артаньян упал на колени рядом с Анной, распростертой на щербатом каменном полу, давно не метенном как следует. Ее золотистые волосы разметались по треснутым плитам, неподвижный взгляд синих глаз был устремлен в неизвестные дали, а прекрасное лицо было белоснежным, как мрамор, покрытым крохотными алыми точками…
      Гасконец издал звериный вопль. Он понимал все, но принять случившегося не мог, казалось, стоит зажмуриться, потрясти головой – и наваждение спадет, все переменится…
      Но текли минуты, а все оставалось, как прежде. Совсем близко, за стеной, стучали копыта, вразнобой хлопали выстрелы и кричали люди, а он стоял на коленях, не в силах шелохнуться, с залитым слезами лицом…
      Его вырвал из беспамятства голос Каюзака:
      – Д'Артаньян, будьте мужчиной! Там идет бой!
      Только тогда гасконец вскочил на ноги, одержимый жаждой убийства и разрушения.
      – Да-да! – воскликнул он горячечно. – Конечно же, бой! И месть… Это женщины рыдают над мертвыми, а мужчины за них мстят! Как вы, Каюзак?
      – Да пустяки, – проговорил слегка побледневший от потери крови великан. – Больновато, конечно, и голова кружится, но бывало и похуже. Нужно только отдышаться, а то голова чужая…
      – Оставайтесь здесь, мы справимся без вас, – быстро сказал д'Артаньян. – Увезите ее отсюда, я не хочу, чтобы она оставалась в этом поганом месте… Тот городок поблизости, как его, Можерон… Увезите ее туда, пусть эти мошенницы и клятый печатник вам помогут, иначе я запалю это гнездо, а их, клянусь богом, перебью…
      Как безумный, он бросился вниз, пробежал по двору, выскочил в ворота и обогнул монастырь с запада, несясь вдоль стены.
      Головой в кустах лежал покойник в синем плаще, а неподалеку сидел на траве де Вард, прижимая ладонь к левому виску. Меж его пальцами обильно текла кровь, и Рошфор стоял над ним с носовым платком. Здесь же стояли слуги с испуганно-бравыми физиономиями, сжимая мушкеты, от которых остро тянуло тухлой пороховой гарью.
      – Этого Планше достал, – сказал Рошфор, кивнув в сторону трупа. – Всадники галопом выскочили из незаметной дверцы… Она ускользнула. Черт побери, ускользнула! Хорошо еще, что за все эти годы так и не научилась метко стрелять из пистолета, де Варду повезло, ему, как мне когда-то, лишь сорвало кожу, и череп не задет… – Он спохватился: – Д'Артаньян, что с…
      Взглянув в лицо гасконцу, он замолчал и, медленно подняв руку, перекрестился, шепча:
      – Господи, на все твоя воля… но почему должно было случиться именно так?
      Планше всхлипнул.
      В приливе яростной решимости д'Артаньян вскричал, чувствуя, как высыхают на лице обильные слезы:
      – На коней, Рошфор, на коней! Пока мы еще можем что-то сделать!

      Всадники уже давным-давно не скакали во весь опор – загнанные кони могли идти лишь рысью, да и то время от времени переходя на шаг. Давным-давно отстали Планше и слуга Рошфора, чьи лошади не выдержали гонки. Позади остались с полдюжины маленьких городков на ведущей в Кале дороге – Мортевиль и Жассе, Вольвер и Нольбье…
      Даже теперь д'Артаньян опережал Рошфора на два-три корпуса. Несмотря на многочасовую скачку, он не чувствовал ни тени усталости – сила, гнавшая его вперед и вперед, превозмогла все…
      Увы, Констанция их опережала. Лошади д'Артаньяна и Рошфора тоже отдохнули за ночь – но они провели эту ночь в лесу, подкрепившись лишь травой, а вороной клейменой простоял в уютной конюшне, и утром ему успели задать овса…
      И все же дела их были не безнадежны. Вороной не мог промчаться без остановки до Ла-Манша – а со следа они не сбились. Где бы они ни проезжали, везде им сообщали о всаднике в мушкетерском плаще, очертя голову пронесшемся не так давно… совсем недавно… вот-вот… за четверть часика до ваших милостей… и не пронесшемся уже, а прошедшем рысью… отдохнувшем у этого самого дерева самую чуточку… всадник спрашивал, можно ли купить тут коня… сказать по правде, сударь, он больше походил на переодетую женщину… да, голосок определенно женский… вот только что проехал здесь, сударь, вороной весь в мыле, не на шутку притомился… шатался вороной, вот-вот с ног грянется…
      – Стойте! – воскликнул д'Артаньян, натянув поводья, и его конь шарахнулся, храпя.
      На обочине лежал вороной – вытянув шею, оскалив зубы, уже бездыханный.
      – Похоже, ей пришлось идти дальше пешком… – ощерясь по-звериному, продолжил гасконец. – Вон там виднеются дома…
      – Это Грамартен, – сказал Рошфор, выплевывая пыль. – Городок совсем маленький, лошадей на продажу там вряд ли сыщешь… а вот гостиница, мне помнится, есть… Вперед, д'Артаньян, вперед! Черт, мой конь решительно отказывается сделать хоть шаг…
      – Мой тоже.
      – Привяжите к дереву! – Подавая пример, Рошфор спрыгнул с седла и торопливо обмотал поводья своего коня вокруг ветки. – Пусть отдохнут, можно добежать и пешком!
      Они кинулись к Грамартену, до которого было не более четверти лье. Первого же встречного, попавшегося им на пути, Рошфор беззастенчиво сграбастал за воротник и проговорил, запыхавшись:
      – Не проходил ли тут королевский мушкетер?
      Прохожий, судя по виду, обыкновенный горожанин, к тому же не отмеченный печатью особого ума, пожал плечами:
      – Это вы про кого, милсдарь? Проходили тут всякие, но ни одного с мушкетом… Чего не было, так это мушкета…
      С превеликим терпением Рошфор продолжал:
      – На нем должен быть синий плащ с крестом и лилиями… Короткий такой, спереди и сзади – кресты с лилиями…
      – Чего-то было похожее, – сказал провинциал, старательно почесывая в затылке. – Только плащ на нем был почти что и не синий, пропылился насквозь. А шитье, верно вы говорите, вроде креста с лилиями… Если вы его имеете в виду, так он проходил. Дал мне монету и спросил насчет продажных лошадей. Юнец совсем, голосок звонкий, чисто женский. Ну, я ему сказал чистую правду: продажных девок у нас с полдюжины сыщется, потому что живем поблизости от большой дороги и в них частенько бывает нужда у господ проезжающих, а вот продажных лошадей на данный момент не имеется… Тогда юнец порасспрошал, как ему пройти к гостинице, я подробно объяснил – за пистоль-то как не услужить со всем прилежанием? Он и пошел прямиком в «Корону Франции»…
      – Где это?
      Горожанин замялся, явно рассчитывая заработать и на этих путниках, но Рошфор яростно встряхнул его, крикнув:
      – Служба кардинала!
      – Так бы и сказали, милсдарь… – Местный житель мгновенно стал прикидывать, куда бы ему скрыться от сложностей большого мира, столь неожиданно обрушившихся и на эту глушь. – Пойдете вон туда, где свиньи в пыли валяются, повернете налево мимо вывески бочара – вон там бочка на ней нарисована – и через сотню шагов упретесь прямехонько в «Корону Франции»… Милсдарь, у нас тут не предвидится никакой войны? Чтоб успеть убежать чтоб…
      Не ответив, они пустились в указанном направлении. Оказалось, местный тугодум не соврал и направил их прямехонько в гостиницу.
      Имея дело с одним-единственным противником, опасным главным образом не оружием, а тем, что подсыпает в питье, не следовало тратить время на долгий осмотр и разведку. Они вошли в гостиницу, не отряхнувшись от пыли, и, едва хозяин заспешил навстречу с приторной профессиональной улыбкой, Рошфор, ухватив его за горло, загнал в угол, сказал тихо, но внушительно:
      – Ни единого звука, иначе прикончу. Служба кардинала. Где мушкетер? Где мушкетер в синем плаще, я тебя спрашиваю? Отвечать коротко и без путаницы, иначе гостиницу спалим, а самого именем кардинала вздернем на воротах…
      – Помилосердствуйте, господа… – прохрипел хозяин тихонько. – Я добрый католик, к чему такие приступы?
      – Где мушкетер?
      – Никакой это не мушкетер, а переодетая девица… Но коли она платит полновесными пистолями, какая мне разница?
      – Где она, спрашиваю?
      – На втором этаже, под номером семь…
      – Одна?
      – Ну конечно. Велела подать еды, вина и не беспокоить. Просила срочно раздобыть коня, обещала заплатить сверх меры, и я послал парнишку в Верюссак, это пол-лье отсюда… Там-то хватает лошадиных барышников…
      – Понятно, – сказал Рошфор. – А теперь прячься куда-нибудь и сиди тихо, как мышь, если ты и впрямь добрый католик. А если станешь орать или попробуешь помешать…
      – Господа, господа! Всячески готов содействовать… Может, мне с мушкетом внизу постоять?
      – Сказано тебе, спрячься и не мешай! – шепотом прикрикнул Рошфор, и они с д'Артаньяном стали тихонечко подниматься по лестнице.
      Осторожно попробовав дверь седьмого номера, Рошфор распахнул ее одним толчком, и они ворвались внутрь.
      Констанция проворно вскочила с постели – она так и не сняла сапог, лишь сбросила пропыленный мушкетерский плащ, – кинулась к окну, но д'Артаньян загородил дорогу, схватил девушку за плечи и что есть сил оттолкнул в угол. Она упала, но тут же выпрямилась, ненавидяще сверкая глазами.
      Так и стояла в углу, словно наказанный школяр: прямая, красивая, с рассыпавшимися волосами, в распахнувшейся мужской рубашке. Как ни удивительно, она оставалась столь же очаровательной, ярость вовсе не исказила ее прелестного личика, а вот рубашка сползла с круглого плеча, и д'Артаньян отчетливо рассмотрел полустертую морду крылатого венецианского льва, зверя святого Марка. Рошфор произнес с ледяным хладнокровием:
      – Я вижу, моя дражайшая супруга, вы не испытываете и тени расположения к законному мужу? Ваши глаза так холодны, хотя мы не виделись десять лет, госпожа графиня…
      Лицо Констанции осталось почти спокойным. Она ответила столь же холодно:
      – Прошло слишком много времени, дорогой супруг, и мои чувства к вам успели увять…
      – Интересно, они были когда-нибудь?
      – Ну конечно же, нет, – усмехнулась она одними губами. – Но, помнится мне, я полгода щедро платила вам за имя и титул, чуть ли не каждую ночь… Нельзя же сказать, что вы вовсе не получили никакого удовольствия, граф? К вам это тоже относится, д'Артаньян…
      – И все же вы преспокойно собрались меня убить…
      Констанция улыбнулась:
      – Ну что было делать, если вы мне мешали, граф? Уже тем, что жили на свете…
      – Поразительно, – хрипло произнес д'Артаньян. – Она ведет себя, как ни в чем не бывало, ей все нипочем…
      – А чего вы от меня ждете, шевалье? – спросила Констанция. – Что я, по-вашему, должна делать?
      – Покаяться в грехах…
      – Простите, но ни один из вас не является духовным лицом, – произнесла она с нескрываемой издевкой.
      Подняла руку – на указательном пальце блеснул огромный красный карбункул – и преспокойно запахнула рубашку, прикрыв заклейменное плечо и грудь.
      – Я ее сейчас убью… – задыхаясь от ярости, проговорил д'Артаньян.
      – Вы уверены, сударь, что у вас это получится? – обольстительно улыбнулась молодая женщина.
      Д'Артаньян выхватил шпагу до половины – и убрал руку с эфеса, отчего клинок мягко скользнул назад в ножны…
      У него не поднималась рука. Будь это мужчина… О, будь это мужчина! Но перед ним стояла слабая женщина, пусть даже убийца самого дорогого на свете существа… Он не мог. Рука не поднималась. Дворянин из Беарна не мог вонзить клинок с сердце молодой, красивой женщины, выглядевшей столь слабой и беспомощной, – даже зная все о ней, не мог… Слишком многое мешало.
      Простонав сквозь зубы от бессильной ярости, он увидел в ее глазах холодное торжество.
      – Ну что ж… – произнес он зло. – Что ж… Мы отвезем вас в Париж, к королевским судьям…
      – Вот как? – выгнула она бровь. – И в чем же вы, господа, намерены меня обвинить?
      – Вы отравили столько людей…
      – Да ну? – улыбнулась Констанция. – И у вас, конечно же, есть почтенные, внушающие доверие свидетели, самолично видевшие, как я кого-то травила? Нет, в самом деле? А вот мне отчего-то думается, что таких свидетелей у вас нет…
      – Вы похитили Анну Винтер…
      – Я? – ее взгляд был безмятежен. – А кто меня там видел?
      – Вы держали ее под замком…
      – Не я, а эти омерзительные монахини.
      – Вы отравили ее…
      – Кто это видел? Господа, вам следует хорошенько подумать, прежде чем ставить меня перед судьями, иначе вы рискуете изрядно оскандалиться и, чего доброго, сами окажетесь перед судом за клевету. – Она медленным движением достала спрятанный на груди свернутый в трубку лист бумаги, уже знакомый д'Артаньяну. – Прочесть вам, что здесь написано, или вы помните и так?
      – Помню, – глухо сказал д'Артаньян. – Еще как помню…
      – В таком случае, господа, вам следует убраться…
      – Подождите! – вскричал д'Артаньян. – Есть еще двоеженство, граф все расскажет…
      – Бог ты мой! – наигранно вздохнула она. – Прошло десять лет, кроме графа, не осталось ни одного свидетеля, все перемерли, и кто докажет теперь, что это не сам граф в приступе безумия выгнал меня однажды из дома? У него бывали иногда приступы наследственного безумия, ничего удивительного, что я боялась возвращаться и вынуждена была скитаться столько лет под чужим именем, опасаясь его мести…
      – Замолчите, д'Артаньян, – произнес Рошфор глухо, отрешенно. – Вы уже должны понять выбранную ею тактику защиты…
      – Разве эта тактика плоха? – живо воскликнула Констанция. – Ручаюсь, что при полном отсутствии свидетелей и с помощью королевы мне удастся очиститься от любой напраслины, которую вам будет угодно на меня возвести…
      – Есть еще суд божий, – тем же отрешенным голосом проговорил Рошфор. – Вы о нем не подумали?
      – Ну что же, уповайте на то, что он меня когда-нибудь покарает. Посмотрим…
      – Вы не поняли, Камилла, – сказал Рошфор, медленно приближаясь к ней. – Я говорю о суде божьем, который состоится здесь и сейчас…
      Резким, неожиданным движением он сорвал с ее пальца большой старинный перстень и отступил назад. Осмотрев драгоценность, удовлетворенно кивнул:
      – Ну да, конечно… Запасы еще велики… Видите?
      Д'Артаньян кивнул. Под пальцами Рошфора, отыскавшими крохотный шпенек, камень сдвинулся в сторону, и открылось углубление, заполненное мельчайшим зеленоватым порошком. Опасаясь дышать в ту сторону, чтобы яд не разлетелся по комнате, граф вернул камень на место. Сказал уверенно:
      – Д'Артаньян, наблюдайте за ней, чтобы не сбежала, часом…
      Он отошел к столу, где на подносе стоял нетронутый обед, заслоняя поднос спиной, недолго повозился там. Звякнуло стекло, забулькало вино. Потом стало тихо. Рошфор, опершись руками о столешницу, сосредоточенно ждал чего-то. Наконец он обернулся, держа в обеих руках два бокала, до краев наполненных прозрачно-алым бургундским.
      – Вот и наступил суд божий, сударыня, – сказал он невозмутимо. – Вы прекрасно знаете, что ваш яд растворяется в любой жидкости, не оставив видимого осадка или другого следа. В одном бокале – отравленное вино, в другом – обычное. Вам предоставляется полное право выбрать себе один из них и выпить, не обязательно до конца, я не столь скрупулезен…
      Она отпрянула, ее глаза расширились:
      – Вы с ума сошли? Я не буду…
      – Будете, – сказал Рошфор спокойно и даже чуть грустно. Он поставил бокалы на стол, вынул из ножен шпагу и, вытянув руку, упер острие в ямочку под ключицей Констанции. Его рука нисколечко не дрожала. – Клянусь богом, клянусь всем, что для меня свято: если вы не станете пить, я проткну вас этой шпагой. У д'Артаньяна не поднимается на вас рука, а вот у меня, милая супруга, поднимется… Я ударю вас не в сердце, не рассчитывайте, я нанесу вам пару-тройку ударов в живот. В таких случаях, поверьте многолетнему участнику дуэлей и битв, человек умирает далеко не сразу, а долго и мучительно от загнивания воспаленных кишок… Это не самая приятная смерть, уверяю вас… Поторопитесь. Я считаю про себя до десяти, потом начну колоть…
      Они мерились взглядами так яростно и долго, что д'Артаньяну, наблюдавшему эту сцену с замиранием сердца, послышался даже лязг скрестившихся клинков.
      – Я досчитал до десяти, милая женушка, – произнес Рошфор.
      И отвел острие от лица Констанции, нацелив его ей в живот. Она быстро спросила:
      – А если бог будет на моей стороне?
      – Если вы осушите бокал и останетесь после этого живы, вы уйдете отсюда невозбранно, куда только пожелаете, – сказал Рошфор медленно. – Клянусь дворянской честью, а эту клятву я не нарушу даже ради вас. Итак?
      – Отойдите в сторону, – сказала Констанция.
      – Хорошо. Только не пытайтесь бежать.
      – И не подумаю!
      На ее лице играл отчаянный азарт, тот самый, что д'Артаньян столько раз наблюдал за игорными столами, – азарт лихого и беззастенчивого ловца удачи, готового поставить на кон все, что угодно, вплоть до собственной жизни…
      – Ну что же, – сказала Констанция быстро, звонко, с запылавшими от волнения щеками, лихорадочно блестевшими глазами, невероятно красивая и пленительная в эту минуту. – В конце концов, выбор богат – пятьдесят на пятьдесят… Не поможет бог, поможет дьявол…
      Ее рука почти не дрожала, когда она протянула ее к бокалам – двум прозрачным пузатым бокалам из прозрачного хрусталя, до краев наполненным рубиновым, под цвет ее карбункула, бургундским. Какое-то время она колебалась, тонкие пальцы метались от бокала к бокалу, словно вспугнутые птицы.
      – Будьте вы прокляты, оба! – резко вскрикнула она. – И да поможет мне Сатана!
      В следующий миг она схватила со стола правый бокал, поднесла его к губам и выпила содержимое единым махом. Обернулась к ним – прямая, как тростинка, очаровательная, с разметавшимися волосами, блестевшими глазами, словно освещенными изнутри адским пламенем, принадлежавшая когда-то обоим этим мужчинам, порочная и прекрасная Камилла де Бейль, Констанция Бонасье, Катарина…
      Невыразимая гримаса исказила ее лицо – и вот она уже падала, подламываясь в коленках, запрокидываясь назад, и д'Артаньян видел, как исчезало с ее лица что-то неуловимое, то, что и зовется жизнью, как, оставаясь столь же синими и глубокими, гасли ее глаза, как ее затылок с глухим стуком ударился об пол, но ей было уже все равно, ей было не больно…
      Он не ощутил злорадства, видя, как на глазах бледнеет ее лицо, как покрывается россыпью крохотных алых точек, – одно только опустошение, как у того древнего гасконского рыцаря, выбежавшего ночью из замка…
      Прошло невероятно много времени, прежде чем он смог пошевелиться и открыть рот.
      – Рошфор, – сказал он смятенно. – Нужно было всецело полагаться на небеса… Вы же поклялись своей честью, вам пришлось бы отпустить ее во исполнение обещания, если бы она выпила безобидное вино…
      Лицо Рошфора напоминало мраморную маску, не уступавшую белизной нетронутому зимнему снегу в горах Беарна.
      – Ни в одном бокале не было безобидного вина, д'Артаньян, – сказал он тихо.
      Гасконец долго смотрел на него, оцепенев.
      – Быть может, это несовместимо с дворянской честью – хотя, как знать… – сказал Рошфор. – Быть может, бог меня когда-нибудь покарает за то, что я дерзнул устраивать судилище от его имени… Но, оказавшись когда-нибудь перед лицом божьим, я обязательно произнесу: «Господи, твоя воля, но я не видел другого способа остановить это чудовище…» И пусть он судит не по грехам нашим, а по милосердию своему. Один бог не обманывает и не обманывается… Вы считаете, что я не прав, д'Артаньян?
      Вместо ответа гасконец порывисто схватил его руку и пожал ее, вновь почувствовав, как слезы ползут по щекам, туманя взгляд, и все вокруг расплывается – убогий номер провинциальной гостиницы, мертвая женщина на полу, жесткое лицо его друга…
      …Анну похоронили на небольшом провинциальном кладбище в городке Можерон, возле церкви Сен-Мари. Но ничего на этом не кончилось: когда они, все четверо, молча покидали погост, у входа д'Артаньян увидел незнакомых всадников в синих плащах.
      Передний сказал, дождавшись, когда гасконец выйдет за ограду, с освященной земли:
      – Я – граф де Коменж, капитан гвардии королевы. Именем короля вы арестованы, шевалье д'Артаньян. Позвольте вашу шпагу.
      – Извольте, – сказал гасконец, медленно снимая перевязь через голову. – Не объясните ли причину?
      – Причину вам объяснят в Париже, куда мне велено вас немедленно доставить, – сказал де Коменж вежливо. – Откровенно говоря, я не знаю ее сам.
      – Мои друзья…
      – Приказ касается только вас одного.
      – Ну что же, друзья мои, – сказал д'Артаньян, оборачиваясь и прощаясь выразительным взглядом с Рошфором, Каюзаком и де Вардом. – Я выходил невредимым из стольких переделок, что не особенно беспокоюсь и на этот раз. А впрочем… Впрочем, теперь мне все равно…
      И, прежде чем сесть в седло заботливо подведенного к нему коня, он оглянулся, на кладбищенскую ограду и кресты за ней, в глубине души не уверенный, что когда-нибудь увидит их еще.

      – Меня не зря называют Людовиком Справедливым, – сказал король, его христианнейшее величество. – Могу вас заверить, шевалье д'Артаньян, если есть доводы в пользу вашей невиновности, они непременно будут выслушаны.
      – Я думаю, трудно будет подобные доводы найти, – тихо произнесла королева.
      – И тем не менее, сударыня, мы обязаны выслушать и оправдания наряду с обвинениями, – сказал король с некоторой скукой на лице.
      Д'Артаньяну показалось, что его величество не особенно и заинтересован в любом исходе дела, как бы оно ни обернулось. Ясно было, что король вновь пребывает в тенетах скуки. Он ненавидел супругу по известным посвященным причинам, а на д'Артаньяна определенно злился за приснопамятный эпизод в ратуше. «Он простить мне не может, что я не оправдал его надежд тогда, – подумал гасконец. – Ему непременно, как многим слабодушным людям, требуется веское основание. Не хватает решимости своей волей казнить опостылевшую супругу, будь она хоть трижды виновна, как делал Генрих Восьмой Английский, или попросту развестись с изменницей, как поступил Генрих Четвертый Наваррский, – просто оттого, что такова монаршая воля, не подлежащая обсуждению и не требующая никаких таких веских оснований и мотивов. Бог ты мой, кто нами правит… Но любой другой из известных мне наперечет претендентов будет еще хуже, хотя бы оттого, что в гордыне своей вознамерится обойтись без кардинала Ришелье, единственной надежды Франции…»
      Он стоял, печальный и повзрослевший, устало глядя на этого незначительного человека, почти ровесника, который как человек не значил, в общем, ничего, а вот как символ значил столь много, что это перевешивало все другие соображения. Страха не было. Была совершеннейшая пустота в душе, частица которой навсегда осталась на провинциальном кладбище у Можерона, за церковью Сен-Мари.
      – Позволительно ли будет спросить, в чем вы меня обвиняете, ваше величество? – произнес он, видя, что король не намерен облегчать ему задачу.
      – Я вас ни в чем не обвиняю, – чуть сварливо отозвался король. – Но вот ее величество…
      – В таком случае, позволительно ли мне будет задать тот же вопрос ее величеству? – сказал гасконец с поклоном.
      Анна Австрийская, прекрасная и надменная, невозмутимая и гордая, холодно вымолвила, глядя куда-то мимо него:
      – Я обвиняю этого человека в том, сударь, что он в компании таких же висельников, как сам, убил мою кастеляншу и камеристку Констанцию Бонасье – с заранее обдуманным намерением и умыслом. Свидетелей более чем достаточно, убийцы были столь наглы, что не скрывались вообще… Можно, конечно, упомянуть еще и об осквернении монастыря Труа-ле-Ан, но и убийства Констанции Бонасье с лихвой достаточно, чтобы отправить этого человека на плаху…
      – Мне позволено будет защищаться? – с величайшим почтением осведомился д'Артаньян у короля.
      – Если у вас получится, – почти отрешенно ответил тот.
      – Смею думать, – сказал гасконец. – Я начал бы с того, что ее величество пребывает в некотором заблуждении относительно помянутой Констанции Бонасье. Собственно говоря, никакой Констанции Бонасье на свете не существовало вовсе. Нет, я в своем уме, ваше величество. Констанция Бонасье – это маска, миф, такая же подделка, как фальшивая монета. На самом деле жила-была на свете женщина по имени Камилла де Бейль, она же графиня де Рошфор, – дворяночка из захудалых, в четырнадцать лет заклейменная венецианским судом как пособница отравителя, не разоблаченная до конца по недостатку прямых улик; в шестнадцать вышедшая замуж за графа де Рошфора, а еще через полгода попытавшаяся его убить. Когда она выходила за мэтра Бонасье, она все еще оставалась законной женой графа де Рошфора, так что, с точки зрения французских законов, никакой Констанции Бонасье, супруги галантерейщика, не существует вовсе. Была только двоемужница графиня Камилла де Рошфор… Она зарабатывала на жизнь, подсыпая безотказный и не вызывающий подозрений яд людям, которые мешали заказчику. Меня самого она пыталась отравить дважды. Когда она убила женщину, которую я любил, мы настигли ее и угостили ее же собственной отравой…
      Он говорил и говорил, видя, что король все более и более увлечен услышанным. Он приводил имена и подробности, рассказывал о том, чему был свидетелем сам, и о том, что узнал от других. О браке Рошфора и смерти мужа Анны, о событиях в монастыре Труа-ле-Ан, о двух бокалах вина на шатком гостиничном столе…
      – Самое смешное во всей этой истории, ваше величество, – сказал он, глядя на королеву, – что мое помилование у меня в кармане, и подписано оно вами…
      – С ума вы сошли, шевалье? – взгляд Анны Австрийской был ледяным.
      – Извольте убедиться, – сказал д'Артаньян, протягивая ей известную бумагу, уже изрядно помятую оттого, что ее долго таскали под одеждой и Камилла, и он сам. – По-моему, имя здесь не проставлено, так что это – открытый лист…
      Ей достаточно было одного взгляда, чтобы узнать выданное ею самой охранное свидетельство. Завладевший им вскоре король изучал документ гораздо дольше. Потом рассмеялся – негромко, неприятно, зло.
      – В самом деле, сударыня, – сказал он уже без тени хандры. – Шевалье д'Артаньян прав. У него и в самом деле лежало в кармане подписанное вами разрешение творить, что угодно…
      – Но, сударь…
      – Молчите, сударыня, – произнес король таким тоном, что в комнате моментально воцарилась тяжелая тишина. – Потому что, вздумай вы продолжать, к вам неминуемо возникнет очень много вопросов, а вот сумеете ли вы дать ответ по крайней мере на половину… Подумать только, эта женщина обитала в Лувре! Со своим перстнем, набитым ядом, который не ощущается ни на вкус, ни по запаху, ни на вид! В моем Лувре! Рядом со мной! Боже мой, я воистину несчастный король! Почему вокруг меня столько грязных секретов, может мне кто-нибудь объяснить? Страшно подумать, что случится, если эта история просочится наружу… Что будет говорить о нас Европа?
      Его последние фразы столь напоминали незабвенный сон д'Артаньяна, приснившийся в Англии, что гасконец украдкой ущипнул себя. Было больно. Происходящее ему не снилось, а происходило наяву.
      – В конце концов, у этой истории не так уж много свидетелей… – многозначительным тоном произнесла Анна Австрийская. – Не так уж трудно принять незамедлительные меры… – и она посмотрела на гасконца не обещавшим ничего хорошего взором.
      – Вы правы, сударыня, – произнес король бесстрастно.
      «Да нет, какая там Бастилия, – вяло подумал д'Артаньян. – Пожалуй что, выйдет хуже… Вот странные люди! Как будто мне есть что терять…»
      – Подойдите ближе, шевалье, – сказал король, с треском раздирая подписанную королевой бумагу и придвигая к себе золотую чернильницу.
      Гасконец повиновался, с тем же равнодушием подумав: «Все точно, Бастилия была бы для меня непозволительной роскошью. Интересно, дадут ли мне завещать Планше немного денег, чтобы малый не болтался по стране неприкаянным, а купил себе мельницу или все без изъятия достанется палачу?»
      – Возьмите, д'Артаньян, – сказал король, протягивая ему бумагу. – Это указ о вашем производстве в чин лейтенанта. Гвардейская рота в нем не проставлена, на этом месте стоит пробел. Впишите сами любую роту из Королевского Дома, в которой хотите служить.
      Д'Артаньян поднял на него сухие глаза, еще не веря. Это было поразительно, невозможно, но выражение, появившееся на лице этого безвольного, капризного, себялюбивого и эгоистичного монарха, более всего напоминало смущение, а то и стыд. Королям не полагалось иметь такого лица…
      – Я был несправедлив к вам, шевалье, – сказал Людовик, опустив глаза и решительно выдвигая ящик стола. – Мне следовало бы по достоинству вознаградить вас гораздо раньше, после провала известного заговора… за ту роль, что вы в этом провале сыграли… Наклоните голову.
      Д'Артаньян повиновался. Зеленая лента легла ему на шею, и на груди гасконца сверкнул ясным золотом крест с лилиями меж раздвоенных конечностей и эмалевым медальоном в центре. И опять-таки это было, как во сне, но происходило наяву, и король громко произносил положенные слова:
      – Вы храбры, верны и честны, лейтенант, посвящаю вас в кавалеры ордена Святого Лазаря Иерусалимского и Мон-Кармельской Богоматери. – И добавил более будничным тоном: – Моему казначею будет сегодня же отдан приказ о выплате вам тысячи пистолей…
      Д'Артаньян слушал звучавшие из его собственных уст слова горячей благодарности так, словно их произносил кто-то другой, чужой и незнакомый. В душе была совершеннейшая пустота, с которой уже ничего не могли поделать и ничего уже не могли изменить пролившиеся нежданным дождем королевские милости. Потому что они опоздали.
      Все было поздно.
      И когда рыцарь в смятении выбежал из замка, во мраке ночи сыпались с неба лепестки лилий, белоснежных, как снега в горах Гаскони…

      – Рошфор, – сказал д'Артаньян тихо. – Я не могу разобраться в себе… Я поклялся когда-то себе и ей, что покончу с собой, если она вдруг умрет раньше… но я не нахожу в себе достаточно сил, у меня не поднимается рука… А я ведь клялся…
      – Бывают клятвы, которые нет необходимости соблюдать, – серьезно ответил Рошфор. – Как, например, вашу. С точки зрения божеской самоубийство – величайший грех, а с точки зрения человеческой – величайшая глупость, не способная ничему помешать и ничего не могущая вернуть… Не говоря уж о том, что там, куда отправляются самоубийцы, вы никогда не встретитесь с ней… Вы обязаны жить. Ради нее. Слышите?
      Они сидели в кабачке «Нарбоннский вепрь», чьи окна выходили на Королевскую площадь: граф Рошфор, после десяти лет мрачной неизвестности наконец-то свободный от брачных уз, великан Каюзак, чье плечо уже почти зажило, граф де Вард с повязкой на голове и лейтенант гвардии д'Артаньян, чье звание еще до сих пор не было присовокуплено к какой-то определенной гвардейской роте. На столе стояло вино, а также, в несколько парадоксальном соседстве, чернильница с пером, ибо определиться стоило поскорее, гвардия уходила под Ла-Рошель, и промедление могли понять неправильно, таким образом, коего гасконец никак не желал.
      – Я бы вам посоветовал, друг мой, поступить в телохранители, – сказал Каюзак. – Там делают самые быстрые карьеры в последнее время. Лейтенант телохранителей, удостоенный ордена, – неплохое начало…
      – Друг мой, я, чего доброго, вызову вас на дуэль, – сказал д'Артаньян. – Вы полагаете, я способен покинуть ту роту, где меня так тепло приняли, когда я был никем?
      – Так ведь в жизни по-всякому оборачивается, – сказал простодушный великан. – Спору нет, все мы поначалу стремимся позвенеть шпагами без оглядки на малейшую корысть – но ведь нужно же человеку как-то устраиваться…
      – Покажите пример.
      – Да что вы, д'Артаньян, – сказал Каюзак. – Я – человек слишком простой и бесхитростный, чтобы делать систематическую карьеру. У меня почему-то никак не получается, а значит, и пытаться незачем. А вот вы умны и ловки, вам сам бог велел. Дело-то житейское.
      – Ах вы, хитрец, – сказал д'Артаньян. – Предложите это де Варду или Рошфору.
      – Увольте, господа, – усмехнулся де Вард. – Мне как-то больше по душе мое нынешнее положение, то есть кардинальская служба без всяких потуг на карьеру. Карьера по сравнению с нашими делами – это так скучно и пошло…
      – Вот видите, д'Артаньян, – сказал Каюзак. – О Рошфоре я и не говорю, заранее зная, что граф выше всех этих скучных пошлостей. Головой ручаюсь, он нам сейчас продекламирует в подтверждение что-нибудь из своих любимых старых испанцев, тех благородных идальго, что еще и стихи писать умудрялись, как будто мало им было военных побед и древности рода…
      – Почему бы и нет? – пожал плечами Рошфор. – Коли уж даже вы, Каюзак, стали отличать «старых испанцев» от прочих авторов рифм?
 
Где они, сокровищ груды,
раззолоченные залы
и дворцы,
драгоценные сосуды,
и чеканные реалы,
и ларцы?
Галуны, шитье и гарус,
и уздечки, и султаны,
чья краса
безвозвратно затерялась?
Где вчерашние туманы
и роса?
Троя старая незрима,
где ее былые беды,
боль и грусть?
Позади победы Рима,
хоть и знаем те победы
наизусть...
 
      Д'Артаньян бездумно смотрел в окно, выходившее как раз на дом Анны, лишившийся хозяйки, равно как и верного Лорме. Он никогда там не был, ни разу, совершенно не представлял себе тех комнат, где она так недавно жила, обстановки, которой касались ее руки, – и потому этот дом, эти окна, фасад и крутая крыша, это крыльцо, по которому она уже никогда не спустится, не вызывали боли. Боли все равно было столько, что новых ее уколов ожидать не следовало, хватало и того, что ему не хотелось жить, но и не жить он не мог, прав Рошфор, угрюмый и мудрый, – боже мой, он ведь тоже похоронил свою любовь, которая оказалась совершенно не тем, что ему виделось поначалу! – а жизнь отныне была неразрывно связана с болью, и вырваться из этого заколдованного круга вряд ли удастся. А потому он сидел, понуро склонив голову, касаясь подбородком орденской ленты, новехонькой, мягкой и совсем невесомой, – не самый почетный орден Франции, зато название у него самое длинное – и слушал голос Рошфора:
 
Наши жизни – это реки,
и вбирает их всецело
море-смерть;
исчезает в нем навеки
все, чему пора приспела
умереть.
Течь ли им волной державной,
пробегать по захолустью
ручейком –
всем удел в итоге равный:
богача приемлет устье
с бедняком...
 
      – Как звали этого поэта? – спросил он, когда Рошфор умолк.
      – Дон Хорхе Манрике.
      – Вот странно! Его стихи мне с таким же неподдельным чувством, столь же одухотворенно читала как-то герцогиня де Шеврез, но применительно к совсем другим событиям… Более жестоким и подлым, нежели наше пребывание здесь за бутылкой доброго вина… Вот странно!
      – Таково свойство поэзии, д'Артаньян. Принадлежать всем и никому. Уходить в большой мир, где на любовь к одним и тем же строкам получает право кто угодно, и ничего с этим не поделаешь…
      – Это неправильно! Какое имеют право подонки и заговорщики читать великолепные стихи?
      – Но с этим ничего не поделаешь.
      – Да, как и со смертью… – сказал гасконец. Крупная слеза скатилась по его щеке.
      – Вы еще молоды, – мягко произнес Рошфор. – И ваши горестные воспоминания еще успеют смениться отрадными.
      – Ни за что на свете, – сказал д'Артаньян. – Это невозможно, Рошфор. Так, как я ее любил…
      Он смотрел в окно, но не видел Королевской площади с ее всегдашним многолюдством. Глаза у него затуманились, ему привиделась голубоглазая, золотоволосая девушка посреди солнечного дня, почти беззаботно стоявшая у потемневших от времени деревянных перил на галерее гостиницы «Вольный мельник» в Менге. И на плечи д'Артаньяна тяжким грузом лег мучительный вопрос, способный раздавить своим величием и загадочностью не только юного гасконца, но и человека не в пример более старшего и умудренного немалым жизненным опытом: что сталось бы с Людовиком Тринадцатым, и кардиналом Ришелье, и Францией, на чьей голове красовалась бы сейчас французская корона, не выйди тогда Анна Кларик, миледи Винтер на галерею?
      Ведь, если прилежно и вдумчиво проследить длинную цепочку событий, если согласиться с Рене де Картом, что наша жизнь напоминает механизм карманных часов, где одно крохотное колесико приводит в действие полдюжины других… Если подумать, все произошло из-за нее – из-за нее остался первым министром Ришелье, и Людовик остался королем, а Жан-Батист-Гастон стал герцогом Орлеанским, и все они были живы, и принц Конде тоже, и де Тревиль, они все были живы, вопреки первоначальным замыслам других, готовивших всем этим людям совсем другую участь; из-за нее де Шале и его сообщники лишились голов; из-за нее Анна Австрийская не стала единоличной властительницей королевства, как замышляла; из-за нее д'Артаньян надел не синий плащ, а красный, с серебряным крестом без лилий; из-за нее одни впали в ничтожество, а другие возвысились, а третьи и вовсе умерли; из-за нее неслись храпящие кони, звенели шпаги и грохотали выстрелы; из-за нее началась осада Ла-Рошели, руководимая исключительно железной волей кардинала. Все, от великих до ничтожных вовлеченные в известные события, обрели свою нынешнюю судьбу лишь из-за того, что некая девушка вышла на галерею, а некий восторженный юноша, уже собравшийся было проехать мимо, натянул поводья своего коня…
      Был ли это перст божий или все зависело от самих людей? Он не знал, и чувствовал, что этому вопросу суждено навсегда остаться без тени ответа.
      Одно он знал совершенно точно: его собственная жизнь при другом течении событий могла бы стать – и наверняка стала бы – совершенно другой. Он не повздорил бы с мушкетерами короля и не подружился бы с Рошфором – и, приехав в Париж с целехоньким отцовским письмом, отправился бы прежде всего к де Тревилю. Прочитав письмо, де Тревиль принял бы его совершенно иначе…
      И все могло повернуться наоборот. Как ни странно, как ни дико это себе представить, но его друзьями могли бы стать Атос, Портос и Арамис, а врагами – Рошфор и Каюзак, де Вард и капитан де Кавуа, и он, служил бы королеве против кардинала. Каким бы немыслимым и пугающим это ни представлялось, но могло обернуться именно так…
      И когда рыцарь в смятении выбежал из замка…
      Он на миг словно перенесся в другой мир, где поменялись местами друзья и враги, где иными были победы и дела, но это наваждение моментально схлынуло, оставив только настоящее, могилу в городке Можерон и тупую боль в сердце, от которой ему не суждено было избавиться до самой смерти, пусть даже боли с годами предстояло притупляться и тускнеть, опускаясь в темные глубины разума и памяти.
      … во мраке ночи сыпались с неба лепестки лилий…
      Однако все в его недолгой жизни было не напрасно – и то, что в ней осталось, и то, чего уже не воротить никогда в этой жизни, в этом мире, а о другом людям знать до урочного времени не суждено, и это, пожалуй, к лучшему, а как же иначе…
      Когда тоска и боль стали так мучительны, что перестали ощущаться, заполонив собою весь мир, он протянул руку, обмакнул перо и аккуратно стряхнул лишние чернила, чтобы не осквернить разлапистой кляксой бумагу с королевской печатью и собственноручной подписью его величества. И с застывшим лицом, стараясь выводить буквы как можно аккуратнее и красивее привыкшей более к шпаге и поводьям рукой, после слов «… жалуем шевалье Шарля де Батца д'Артаньяна де Кастельмора чином лейтенанта гвардии…» вписал «роты мушкетеров его высокопреосвященства кардинала».
      И не было другой дороги, кроме этой, единственной.
 
      Красноярск, июль 2002