Девятое арп-арслана*  200* года, 15.42
      С виду это была обычнейшая «теплушка», которую вместе с десятками других вагонов тянула по великому рельсовому пути сцепка из двух локомотивов. На последней сортировке этой «теплушке» отвели место в самой середине грузового поезда, определив ее между полувагоном с химическими удобрениями и платформой, на которой ехала тщательно укрытая брезентом, огромная, сложной формы железяка – вроде бы какая-то запчасть для турбины.
      Короче говоря, катился-катился по России-матушке заурядный товарный вагон, и не голубого, как в детской песенке, а преобыденнейшего кирпичного цвета.
      Некоторую необычность «теплушке» придавали две особенности: железная труба над крышей, из которой вился тоненький дымок, и мужская фигура в распахнутом до половины дверном проеме. Человек мужеского полу – в камуфляжных штанах, в тапках-«вьетнамках», а выше пояса вообще голый – перекуривал, облокотившись на доску, прибитую на уровне живота и идущую через весь проем. Вот такая зарисовка. И необычное в ней усмотрит лишь человек непосвященный, в армии никогда не служивший, стало быть – понятия не имеющий, как и под какой охраной перемещаются армейские грузы по железной дороге, а возможно, никогда и не слышавший о такой разновидности наряда, как караул сопровождения. Некоторую необычность теплушке придавали две особенности: железная труба над крышей, из которой вился тоненький дымок, и мужская фигура в распахнутом до половины дверном проеме. Человек мужеского полу – в камуфляжных штанах, в тапках-вьетнамках, а выше пояса вообще голый – перекуривал, облокотившись на доску, прибитую на уровне живота и идущую через весь проем. Вот такая зарисовка. И необычное в ней усмотрит лишь человек непосвященный, в армии никогда не служивший, стало быть – понятия не имеющий, как и под какой охраной перемещаются армейские грузы по железной дороге, а возможно, никогда и не слышавший о такой разновидности наряда, как караул сопровождения.
      Да в общем-то, и в армии необязательно служить, дабы понимать, что к чему! В нынешнее малоспокойное время все больше и больше грузов отправляют под охраной, а в караулы сопровождения вербуют если не всех подряд, то без особого разбору. «Хочешь заработать, не боишься тряски и лихих людей? – Хочу, масса, не боюсь, масса! – Тогда вот тебе мобильник, газовая пукалка, свисток – и поезжай себе с богом. Привезешь груз в целости, получишь заслуженную копеечку». Вот так... Возможно, и в этой «теплушке» едут такие же удальцы, завербовавшиеся охранять турбину или химикалии.
      А если заглянуть в их сопроводительные документы, то исчезнет последняя надежа на какую-нибудь необычность, на некие волнующие странности. В бумагах – с печатями треугольными и печатями круглыми, с подписями уважаемых людей – черным по белому прописано, что три человека действительно сопровождают изделие номера и артикула такого-то для Растакой-то-вской ГЭС, а вовсе не принадлежат к сторонникам экстремального туризма и не катаются в «теплушке» в поисках новых, необычных впечатлений. Ну а что караул состоит из двух мужчин и одной женщины – так что ж вы хотите: равноправие! Или, по-вашему, ломами и лопатами женщинам работать можно, а грузы сопровождать – ни-ни?
      А ежели вы никак не желаете поверить в обыденность происходящего и что-то там себе подозреваете – например, что под брезентом под видом куска турбины тайно вывозится из страны элемент насквозь секретного противоракетного комплекса, то проверьте свои подозрения, заберитесь под брезент. Увы, вас и здесь ожидает разочарование. Под плотной тяжелой тканью, в духоте и зеленоватом полумраке вы, обливаясь потом, обнаружите железку самого что ни на есть турбинистого вида. Можно, конечно, врубить фантазию на полную и вообразить, что отпетые злыдни вывозят некую знаменитую скульптуру охренительной стоимости, заляпав ее сверху дешевым крашеным железом. Или, скажем, гонят контрабандой золото-брильянты, нафаршировав ими внутренность монументальной запчасти. Ну это уж, судари мои, получится форменная паранойя, порожденная просмотром блокбастеров про Джеймса Бонда и чтением романов в пестрых обложках.
      И, наконец, ухватись кто за край проема, поставь ногу на подножку, с эханьем подтяни себя наверх, заберись в теплушку, нашел бы он чего-нибудь необычное и интересное внутри вагона? Пожалуй, что и нет. Что любопытного, скажите на милость, в печке-буржуйке или в наваленной в углу вагона большой куче угля, которым топится буржуйка, что занимательного в набросанных перед угольной кучей дровишках, которыми до нужной температуры растапливается печь (поскольку сам по себе уголь, знаете ли, не загорается), что захватывающего, скажите, в нарах, на которых разложена солома и тряпье? Ровным счетом ничего любопытного, занимательного и захватывающего. И уж тем более предосудительного.
      Кстати, о предосудительном. А это не пистолет ли системы «Глок» лежит под подушкой на верхней «полке» нар?.. Впрочем, кто нынче не вооружен! Да, это противозаконно, но… Но нисколько не интересно.
      Или вам хочется в припадке недоверчивости разбросать угольную кучу, прощупать солому на нарах, забраться под нары и там все простучать? Если хочется – действуйте. Но может быть, вам следует призадуматься, мон шер, а на своем ли вы сейчас месте, не стоит ли вам сменить профессию и податься в таможенники, в вахтеры, в контролеры ИТУ, где вы с вашей манией подозрительности придетесь как нельзя ко двору?
      Алексей Карташ курил, обдуваемый железнодорожным ветром. Ветром, состоящим из скорости, тепловозного дыма и господствующих на пересекаемой местности запахов. Чуть высунувшись в проем, видишь весь грузовой состав, изогнувшийся на длинном, в несколько километров повороте.
      Колеса навязывали мыслям свой ритм.
      Да, еще неделю назад Карташ думать не думал, что сломает свою прежнюю жизнь, как сучок об колено. Разом перечеркнет все достижения тридцати с гаком лет ради сомнительного и еще далеко не оформленного счастья.
      Сейчас трудно оценить правильность сделанного выбора. Остается лишь констатировать, что выбор сделан. Выбор же у них был, как у тех витязей из былин: направо пойдешь – голову не сносить, налево поскачешь – убитым быть, а прямо – «кирпич», проезд закрыт...
      Алексей Карташ курил, облокотясь о защитную доску, и созерцал мелькающие просторы. Просторы, кстати, кардинально изменились за прошедшие пять дней пути. Еще пять дней назад им сопутствовала тайга, тайга, еще раз тайга, мелькнут раз в сто километров населенные пункты – и снова тайга. Три дня назад пошла лесостепь, потом степь. Сейчас – полупустыня. А скоро плавно и незаметно полупустыня перейдет в собственно пустыню.
      Короче говоря, погода была приемлемая, путешествие было увлекательное, а настроение... да нет, не поганое, не скверное... неопределенное, что ли, подвешенное – среднее между никаким и унылым.
      – Эй, мужская часть населения! Кушать подано! Садитесь жрать, пожалуйста!
      Карташ загасил окурок о подошву «вьетнамки» и только после этого щелчком отправил его скакать по насыпи (доводилось ему видеть лесные пожары, верховые и низовые, так что совершенно незачем устраивать из-за своей лени беду для людей и зверья).
      – Железнодорожная идиллия, – сказал он, присаживаясь к столу, то есть к овощным ящикам, застеленным газетами и сервированным алюминиевыми кружками и ложками. И потер ладони, как говаривали в стародавние времена – в предвкушении вкушения.
      – А что, так бы ехал и ехал, – Петр Гриневский по прозвищу Таксист, не по собственной воле беглый зэк, пять минут назад проснулся, слез с самодельных нар, на его лице еще не разгладились вмятины от складок бушлата, заменяющего подушку. Сейчас Гриневский, раздевшись до пояса, сам себе поливал на спину из пластиковой бутыли.
      – Эх, кабы не было цели и необходимости, я бы так за милую душу покочевал с месяц, – говорил он, отфыркиваясь. – Чтоб волей продышаться. Когда таким манером цыганствуешь, как в песне поется, по просторам нашей сказочной страны, от города к городу и нигде не задерживаясь, мимо деревень, заводов, лагерей, мимо всяко разного начальства... – он оторвал от лица мокрое вафельное полотенце, – волю вдыхаешь полной грудью...
      – Тебе что, воли не хватало? – Карташ нарезал хлеб. – Вроде, расконвоированным ходил, хавал прилично, в работе не переламывался. Ясно, что не только для других, но и для себя провозил это дело, – он щелкнул себя по горлу. – Опять же, по агентурным данным, бывая в поселке Парма, обязательно заезжал к одной и той же женщине, у которой проводил от получаса до нескольких часов. Короче, по зоновским меркам жил не тужил, лафово кантовался. Так что, может, не надо этого надрыва, может, не надо рубаху на груди рвать и слезу давить?
      – Тебе не понять, начальник, – Гриневский потемнел лицом. – Да, правильно, хавал я нормалек. В смысле выпить опять же никаких проблем. Но – хавал, а не ел. Да, была у меня женщина в поселке. Но когда я с нею... был, то думал про жену и хотел жену. Понимаешь?
      – Кто из нас делает, что хочет?! – Карташ бросил резать хлеб, резким ударом вогнал нож в доски овощного ящика. – Или ты один такой! А то, что ты сейчас мне тут... говоришь – это дешевый перепев тюремных баллад. «Ах, воля вольная, как я любил тебя!» и так далее, – он заметно заводился. – Не надо было за решетку попадать! И не свисти мне, что от сумы да от тюрьмы... Фигня и чушь! И твоя история, как ты знаешь, мне известна. Ты однажды рискнул, понимая, что последствия непредсказуемы. Как монетку кинул. Хотел орла – да выпала решка. Решетка, то бишь. И некого тут винить. Виноватых без вины не бывает... Хватит, может, а, Таксист? Уехали уже от твоей зоновской жизни… да заодно и от моей офицерской уехали, за сотни километров. – Алексей с силой потер лицо и проговорил почти устало: – Давай уж обходиться без «гражданинов начальников» и «таксистов». Ты – Петр, я – Алексей. Мы, как альпинисты, в одной связке, и нас должно волновать только наше настоящее и наше будущее. Забудь ты эти зоновские примочки. Вот, например, мог бы попросить меня или Машу полить на тебя водой. Но ведь тебе, блин, просить нельзя, впадлу. Не верь, типа, не бойся, не проси...
      – Ладно, хватит, надоело! – притопнула ногой, обутой в кроссовку, Маша. – На сытый желудок продолжите. И в мое отсутствие. Понятно? Так, Карташ, хлеб Пушкин будет резать, да? Гриневский, за стол, живо!
      Она сняла с буржуйки дымящуюся сковороду и перенесла на обеденный ящик.
      – Может, это и не так вкусно, как готовила твоя... – Маша бросила на Гриневского сумрачный взгляд, – поселковая любовь, которая успешно заменяла жену, но ничего, потерпишь, если оголодать не хочешь. Карташ, брось хлеб, хватит уже, чайник на печку поставь.
      Обстановка, так и не достигнув точки кипения, разрядилась благодаря Маше. Причем не в первый раз уже дочке начальника зоны приходилось выступать в роли той женщины из горских легенд, которая вставала между воюющими сторонами, бросала на землю платок – и прекращались войны и смуты. И хотя эта роль Машу изначально не привлекала и уже порядком надоела, но приходилось ее исполнять. Во имя общего дела. Ведь бывший зэк и бывший старлей ВВ – это, знаете ли, смесь еще та, горючая, полыхнуть может, как бензоколонка под струей огнемета.
      Алексей Карташ поднес ложку ко рту, держа под нею хлеб, принялся дуть на жареную картошку с тушенкой. И отвлекся от своего занятия, чтобы сообщить:
      – Там какая-то крупная станция на горизонте маячила, похоже на городок среднерусского размера. Сейчас, верно, въедем.
      «Въедем» – это для товарного поезда почти наверняка означало остановимся, если, конечно, грузовой состав следовал обычному для подобных составов графику движения, без всяких там «зеленых улиц» и «особых назначений», а значит пропускал встречные-поперечные, литерные, пассажирские, пригородные. Оттого и тащились они вот уже пятый день, хотя на скором пассажирском добрались бы до пункта следования за трое суток. Ничего не попишешь, издержки грузовой езды…
      – Сейчас поем и гляну по карте, что это за город такой, – сказал Гриневский, наворачивая картошку с тушенкой. – Сдается мне, это последний город перед границей.
      Тем временем замелькали одноэтажные деревянные дома, окруженные садами, колодцы с треугольными крышами и обязательными лавочками, сараи и склады, показался переезд, где за шлагбаумом маялся «зилок» с перепачканными мукой мешками в кузове. Проскочили водокачку, проехали мимо автомобильного парка, вдали, над кронами высоких деревьев, удалось разглядеть «чертово колесо» – аттракцион, который в большинстве центральных российских городов по неведомым причинам в последнее десятилетие был демонтирован (ну вот не нравилось чем-то колесо обозрения демократам: или тоталитарной гордыней отдавало, или сверху слишком уж хорошо было видно, как ловко и шустро демократы разваливают-разворовывают великую страну). Так вот плавно, постепенно поезд вкатился в город, название которого пока обитателям «теплушки» оставалось неведомо.
      Состав начал сбрасывать ход и наконец остановился.
      Это в больших городах существуют грузовые и сортировочные станции, находящиеся вдали от вокзалов и пассажиропотоков, куда и загоняют прибывающие товарняки. В небольших же городишках все куда проще, чего ни коснись, в том числе и в отношении порядков на железной дороге: ближние к вокзалу пути – для пассажирских поездов, дальние – для товарных. Вот и вся дележка.
      Их товарняк загнали на самый дальний от вокзала путь. Разглядеть название станции мешал состав с лесом, перекрывающий обзор – с их позиции виден только шпиль вокзальной башенки.
      Карташ, Гриневский и Маша, разумеется, не прервали свой обед ради такого великого события, как прибытие в заштатный городок. За последние четыре дня эдаких событий набирается вагон с прицепом, почти в каждом подобном городишке они притормаживали – где на минуту, где на пять, где и по несколько часов торчали по неизвестным, почти что мистического характера причинам.
      Значит, сейчас они дообедают, потом спрыгнут вниз, чтобы размяться, походить вдоль состава по твердой земле, перекинуться парой слов за жисть с каким-нибудь железнодорожником, заодно и выспросить, что за станция такая, Дибуны или Ямская...
      – Оп-пачки! – в «теплушечном» проеме показалась голова. – Красиво отдыхаем!
      Человек подобрался неслышно, не шуршал щебнем, не задевал ногой железки, не сопел при ходьбе. И не прошло и двух секунд после его «оп-пачки», как он запрыгнул в вагон, показывая себя во всей красе. Средних возраста и роста, жилистый, с очень подвижным лицом, вообще он производил впечатление проворного и пронырливого – так и просилась под него кликуха Ловкий.
      – Кушаете? Дело, – он по-хозяйски осмотрелся в вагоне.
      На железнодорожника этот тип походил мало. В первую очередь даже не отсутствием форменной одежды, а той наглецой, с которой держался. Следом же, не столь проворно, сопя и бормоча под нос ругательства, в «теплушку» лез второй. Этот второй был на славу откормлен и мордат – короче, настоящий кабанчик.
      Гриневский и Карташ переглянулись. Алексей едва заметно покачал головой: мол, не будем спешить с оргвыводами и действиями, ни к чему в нашем положении лишний раз нарываться на конфликты. Может, это всего лишь прибыли местные робин-гуды собирать дань у проезжающих через их Шервудский лес, тем и живут. Заплатим, нехай подавятся, зато в их черепках не отложится ничего странного и подозрительного – ну, караул и караул, один из многих, ну, чуть трусоватый караул, так то и хорошо. Тем более, сии рыцари захолустных железных дорог много запросить не должны – ну какие суммы в этой провинции почитаются за большие? Небось, такие, какие в городах-миллионниках и произносить-то стыдятся…
      Однако один из пистолетов, раздолбайски оставленный на нарах, следовало пригреть себе под бок, мало ли как события повернутся.
      Ох, и расслабились же они! Непозволительно расслабились. Все трое. Совсем бдительность утратили за те пятеро суток полусонного путешествия, в которые самым чрезвычайным происшествием была попытка одного пьянчужки забраться в их вагон, чтоб на халяву доехать до своей деревни. Того пьянчужку и сталкивать не пришлось – достаточно оказалось не протянуть ему сверху руки, чтобы он остался где был.
      И вот на тебе, здрасьте! За такое раздолбайство в нормальной армии сходу влепили бы десять суток «губы» как минимум. А в военное время корячился бы расстрел. Что, без вопросов, справедливо.
      Ну, надо выпрямлять ситуацию.
      – Тогда давайте перекурим сообща, раз поднялись в гости. По душам потрендим за добрым табачком. Угощу вас «Парламентом», ща, схожу возьму, – Карташ поднялся, стараясь делать все как можно непринужденнее, естественнее, шагнул в направлении нар...
      – Сидеть! – пригвоздил Алексея к месту окрик, а в руках у Ловкого невесть откуда, как туз из рукава шулера, появился ствол. – Не суетись, дядя. Мы сами поглядим, где треба.
      «“ТТ”, – определил Карташ марку огнестрельной машинки. – В ближнем бою штука серьезная. Да и хлопцы, похоже, не лопухи из полугорода-полудеревни. Похоже, все выворачивается самым скверным из возможных образом…»
      И Карташ понял, как смогли выйти на их след. Допустили они одну ошибку. Там, в лесу, неделю назад. Ошибку, которую теперь уж никак не исправишь. Не подумали об элементарных вещах. Он, Карташ, должен был подумать, по его части такие догадки. По его части продумывать на несколько ходов вперед. А в их случае продумать требовалось всего-то на два хода. И того, блин, не сделали...
      Впрочем, это сейчас задним умом вольно рассуждать. Тогда, на мертвом прииске, после боя, который по всем выкладкам и раскладам должен был закончиться не в их пользу, после всей этой кровавой бани рассуждать здраво, логически безупречно, просчитывая ходы наперед, было, мягко говоря, непросто...

       Реконструкция прошлого. 3 августа 200* г., 17.08
      Тогда, всего каких-то пять дней назад, выдался хороший, если не сказать, отменный таежный день. Мягко пригревало спокойное солнце, даже не пригревало, а скорее гладило теплой лапой по голове. Тишина вокруг стояла такая, что впору было стащить кепку с головы, утереть пот со лба усталой рукой, упасть в траву, лежать и слушать стрекотание кузнечиков, уверовав, что есть она – благодать божья, и на самом деле существуют они – абстрактные гуманистические ценности… Однако предаваться этим восторгам, этой три-та-та-та космогонии мешали по крайней мере три коренные причины: трупы, платина и вертолет.
      А вообще-то надо сказать спасибо матери-природе, которая старается как может, чтобы облегчить житье-бытье непутевых своих сыновей по имени человеки. Вот могла бы она упрятать свои бесценные сокровища так, что семь потов изведешь, пока добудешь их из глубин. Но ведь нет, природа идет навстречу и щедрой рукой бросает почти что под ноги, выводит на поверхность самые ценные из своих потаенных богатств – берите, пользуйтесь, сволочи. Ну да, приходится потрудиться, чтобы отыскать эти россыпи, но так что же, еще прикажете на дом доставлять и чтоб непременно с бантиком на упаковке? Зато отыскав, что остается-то? Да, считай, только нагнуться и подобрать.
      Одним из таких подарков матери-природы ее неблагодарным сыновьям стало открытое месторождение платины в сибирской таежной глуши. Местечко называлось Шаманкина марь . От посторонних глаз оно было запрятано надежно, хотя, казалось бы, что может быть надежней глухой тайги, и без того не избалованной посторонними глазами, – однако же и в ее пределах есть свои «затерянные миры», динозавры с птеродактилями, в которых, может, и не водятся, зато отыщется нечто другое, вполне способное удивить. Например, окруженный топкими болотами полуостров, который с большой таежной землей связан лишь узкой перемычкой шириной километра в полтора. Поди наткнись на такой случайно. Ну, даже если и наткнулся, обошел, то что дальше прикажете с этим чудом делать? Отрезанный ломоть обыкновеннейшей тайги, что с него взять? Однако это только с первого и неопытного взгляда взять тут нечего.
      Любой геолог средней учености с легкостью растолкует, какие тектонические сдвиги привели к выходу жилы на поверхность, куда что опускалось, куда что поднималось и какие пласты относительно каких смещались. Но, наверное, куда как интереснее другое – какразведали месторождение платины, когда это произошло, какой герой отличился. А вот эта тайна вряд ли поддастся с первого нажима. Увы, есть все основания подозревать, что иных уж нет, других подавно, что концы зачищенынадежно, а если вдруг кому-то втемяшится охота пройти по следу к истокам этой платиновой истории, то он очень скоро уткнется или в тупик, или в холодный автоматный ствол. Так что, возможно, любопытным и непоседливым придется ограничиться гаданием, стояла ли за этим какая-нибудь романтическая история или нет. Может, и стояла.
      Может быть, некий пытливый студент копался в архивах, листал истлевшую бумагу сто с лишним летней давности, прикрывая ладонью зевоту, вникал в переписку одного из многих «политических» ссыльнопоселенцев, отбывавших ссылку в здешних краях, со своим петербургским приятелем. И студенческий взгляд нечаянно зацепился за строки вроде: «Не правда ли презанятная одиссея приключилась со мной, любезнейший Платон Тимофеевич! Вот-с какой карамболь вышел из невиннейшего желания развеять скуку прогулкой с ружьишком за плечом. А образец тугоплавкой руды, что я нашел средь тех болот и из которой понаделал бекасиную дробь, к сему письму прилагаю. Ты ж у нас как-никак Горный заканчивал, может, и разыщешь в этом свой интерес...» И пытливый студент не ограничился чтением писем, он заказал в картографическом отделе атласы местности и сшивки карт-двухверсток, сопоставил описание из письма с топографическими символами на картах, пришел к неким выводам, потом с кем-то поделился своими догадками... И – па-ашла раскручиваться история.
      А может быть, по истечении срока давности в спецхране рассекретили очередную порцию документов, некогда причисленных к государственным тайнам. И среди бумаг оказались записки сгинувшей экспедиции: в выгоревших на солнце, шнурованных тетрадях беглые наброски карандашом, явно сделанные на коленях, на пеньке, во время привалов. Однажды, много лет назад, их прочитали невнимательно и забросили на пыльную полку спецархива. И вот теперь настала пора вдумчиво перечесть тетради. Однако тот, кто взял на себя труд вчитаться и осмыслить, почему-то отправился делиться своими соображениями не к государственным людям, а к частным лицам.
      Или все гораздо проще: некий охотник годков так несколько назад наткнулся на занятную породу, набил образцами заплечный мешок, отвез в город и показал знающим людям: уж не серебро ли это? Заблуждаться в этом случае не позор – самородная железистая платина и впрямь очень похожа на самородное серебро, что в свое время ввело в заблуждение даже прожженных конкистадоров, которые мало в чем так хорошо разбирались, как в золоте и серебре. Впрочем, благодаря их ошибке платину узнали в Европе. А что до охотника, то отвез он образцы знающим людям, те тоже кому-то их показали или просто проболтались – и вновь па-ашла раскручиваться история.
      В общем, кто знает, как оно было на самом деле, однако достоверный факт заключается в том, что открытие месторождения Шаманкина марь не стало достоянием широких масс. А стало оно достоянием вполне конкретных людей, которые не желали делиться открытием ни с государством, ни с другими, не менее конкретными людьми. Ни с кем, короче говоря, не хотели они делиться. А хотели эти люди на всем сэкономить и очень много заработать.
      Чтобы сделать добычу платины как можно более рентабельным промыслом, хозяева прииска использовали на нем рабский труд. Бичи, бомжи, нелегалы из Китая и Вьетнама, беженцы из стран СНГ – вот из кого складывались приисковые трудовые ресурсы. Из тех, кого не хватятся родные и близкие. Пропали и пропали, страна по ним не зарыдает, товарищи не заплачут. К слову сказать, частные прииски с рабами – не такая уж редкость во сибирских просторах и по сегодняшний день. Слишком уж обширны эти просторы, многое могут скрыть.
      Вот поэтому-то прииск благополучно просуществовал несколько лет. Несколько лет изо дня в день охрана выгоняла на работу людей, одетых в желто-красные робы.
      Большинство рабов, конечно, быстро свыклось с неволей как с неизбежностью, уподобив ее стихийному бедствию: противу урагана ж не попрешь. Некоторые естественно восприняли такой поворот судьбы чуть ли не как удачу – кормят хорошо, даже один выходной на неделе, баня имеется, конвой зря не лютует, чем не жизнь? Были и такие, кто бежал. Те, кто уходил в болота, тонули сами – топи были непроходимые. Остальных без труда догоняли, выслеживая с помощью датчиков, маячков, по броской на любом фоне одежде. Нарушителей хоронили на местном кладбище, разбитом на берегу неширокой лесной речушки. Там же находили вечное успокоение и скончавшиеся от вполне естественных причин.
      Может быть, кому-то из беглецов и удавалось оторваться от погони, пройти тайгой до обитаемых мест. Только вот вопрос: куда эти беглецы потом девались? Во всяком случае, в органы с жалобами на таежных рабовладельцев никто не обращался, да и слухов таких, что вот вышел, мол, из тайги ободранный человек, поведал, что-де с тайного прииска идет, и возопил: спасайте, люди добрые, тех, кто там безвинно пропадает.
      В общем, как бы то ни было, а несколько лет никто и ничто не мешало жизни на прииске течь по нехитрому распорядку. И в глубине сибирских лесов свершался простой, но приносящий немалую прибыль цикл: вскрывалась пустая порода, добывались платиносодержащие пески, загружались в промывочную бочку, где под напором водяной струи порода разделялась на два продукта. Верхний, состоящий из камней и неразмытой глины, направлялся в отвал. Нижний поступал на отсадочные машины и концентрационные столы. В результате обогащения получали шлиховую (то есть самородную) платину. Которую потом и увозили вертолетом в неизвестном направлении.
      Однако все не вечно, и левый прииск было решено ликвидировать. Слишком многие стали проявлять интерес к Шаманкиной мари. Начиная от воровского сообщества, включая ФСБ и заканчивая старшим лейтенантом внутренних войск Алексеем Карташом. Последний вписался в историю по причине авантюрного склада характера да ввиду своего скучного, бездеятельного прозябания в поселке Парма. Вписаться-то получилось легко, а вот выписаться... История закрутила, завертела и забросила его, а вместе с ним дочь начальника ИТУ Машу, беглого зэка Гриневского и фээсбэшника Геннадия на Шаманкину марь.
      В тот день прииск сначала превратился в концлагерь, когда загнали в сарай ставшими ненужными рабов и положили их там с порога из ручного пулемета. Потом же прииск превратился в филиал Клондайка времен золотой лихорадки, времен Хоакино Мурьетты – потому что нашлись охотники, и не в единственном числе, захватить приготовленные к вывозу ящики с платиной…
      Как поется в одной старой песне, в живых осталось только трое. И эти трое сидели на земле под вертолетом. И победителями себя отнюдь не ощущали. А самое главное – они не понимали, что же делать дальше.
      Есть вертолет и есть кому его пилотировать – но некуда лететь.
      Есть богатство, которого, подели поровну на троих, хватит каждому, чтобы в роскоши прожить до конца дней – но сейчас на это богатство ничего не купишь, сейчас это не более чем просто неподъемная тяжесть в зеленых ящиках.
      Позади бой и смерть, позади гибель «археолога» Гены, впереди – полный туман.
      И совершенное, полное какое-то опустошение внутри.
      Возвращались распуганные выстрелами птицы. Какой-то мелкий зверь зашуршал в березняке. Люди же молчали. Каждый думал о чем-то своем... или ни о чем не думал, а просто тихо лежал или сидел, закрыв глаза.
      Но они не могли себе позволить длительный отдых, пусть и заслужили его. Лишь кратковременная, в несколько минут передышка никак всерьез не могла повлиять на их положение. А то и могла, однако верить в это не хотелось, и совсем без передышки им было никак не обойтись – все-таки, чай, не спецназ и не профессиональные охотники за сокровищами, нет той привычки, чтобы совершить марш-бросок, отползаться, отстреляться, потерять в бою товарища, потом еще немножко повоевать, утереть пот и – в новую заваруху со всем нашим пылом.
      По истечении этих никем не нормированных, но кожей ощущаемых минут время стало тяготить, как тяготит тиканье часовой мины. Можно, конечно, расслабляться и дальше, не обращая внимания на обратный отсчет, дело хозяйское, но зато когда рванет – уж некого будет винить, окромя себя, бестолкового.
      Первым стряхнул с себя усталое оцепенение Карташ. Он поднялся с травы, пересек вертолетную площадку, направляясь к ящикам армейского образца, в которых обычно хранят боеприпасы или запчасти. Гриневский и Маша издали наблюдали, как он отмыкает защелки, откидывает крышку верхнего ящика, несколько секунд обегает взглядом содержимое, и на его лице в этот момент не отражается ровным счетом ничего, никаких надлежащих случаю эмоций – типа алчности или разочарования. Потом Алексей запустил внутрь руку, зачерпнул в ладонь горсть тускло-серых комков, издали напоминающих олово, и двинулся в обратный путь, на ходу пересыпая постукивающие друг о друга серенькие камешки из ладони в ладонь. Подойдя, высыпал их на траву между Машей и Гриневским.
      – Вот так выглядит, господа рокфеллеры, наша добыча, объемом в два ящика.
      – Это и есть та самая платина? – Маша двумя пальцами ухватила один из комкоподобных самородков, подняла, прищурив один глаз, принялась рассматривать. Самородок был явно не рекордной величины, зато смешной формы, похож на кукиш. – Почему-то мне казалось, там, в ящиках, сложены слитки. Такие аккуратные кирпичики. Как в кино золото, только белого цвета.