Он налил из джезвы остатки кофе. Щедро сдобрил сахаром и коньяком. Попробовал… да, пожалуй, этот кофе придется пить залпом. Ну, поехали. Здравствуй, желудок; привет, сердце; как дела, печень? А теперь — самое приятное добавление к кофе — сигарета. Хеллоу, легкие!
Быть писателем — занятие слегка самоубийственное. Некоторые справляются без стимуляторов. Но некоторым уже мало алкоголя и сигарет.
Три книги в год — иначе не выжить. И пусть две из трех будут халтурой, массовым чтивом, космическими операми и фэнтези. Главное — продать рукопись, остаться в десятке, быть на слуху. Любая профессия имеет неписаный закон — вначале ты работаешь на авторитет, потом авторитет работает на тебя. Увы, в литературе авторитет держится недолго… да и не существует вообще за малыми исключениями. Любой текст — вызов каждому умеющему читать. Самим фактом своего существования он требует несогласия. И это правильно, наверное. Что ни говори, а литература может научить лишь одному — не соглашаться.
Ярослав вышел из «Виндоуса», поглядел секунду на жовто-блакитную нортоновскую таблицу. И запустил «Визит во тьму» — любимую игрушку последнего месяца. Честную, незатейливую игрушку по маханию мечом. Халтура после халтуры…
Задумав «Книги Пути», Ярослав не считал их чтивом. Вовсе нет. Хотел рассказать о любви и ненависти, о том, как мальчик становится мужчиной, о том, что никакие победы не стоят дружбы и любви…
Он стал умнее с тех пор? Или циничнее?
Игрушка терпеливо ждала. Маленькая фигурка рыцаря стояла на опушке леса, опираясь на длинный двуручный меч, поглядывая то вперед, то сквозь экран, на Ярослава. Он курил, глядя на плывущие по экрану облака, гнущуюся от ветра траву, посверкивающие в чаще глаза. Нарисованный мир, нарисованный герой, нарисованные страхи. Он занимался тем же. Рисовал опасность и победу, ненависть и любовь. Он просто-напросто умел рисовать словами.
Рыцарь на экране пожал плечами, поднял меч. И двинулся к нарисованному лесу. Даже у придуманных героев есть право выбора.
Откинувшись в кресле, Ярослав прикрыл глаза. Странный день. Все как обычно — утренний поход за продуктами и сигаретами, возня с компьютером — этим маленьким миром в себе, новые страницы текста — единственное, что он умел делать. Все в порядке. Но почему-то его не отпускало напряжение.
Драка. Вся жизнь — драка. Можно уйти от политики, от карьеры, от любви, спрятаться за куском холста или листом белой бумаги — все равно жизнь останется поединком, просочится в краски картины и строчки текста. Иначе они никому не будут нужны. Жизнь лишь материал, через который смерть осуществляет себя, не более того. И чтобы сказать о любви, приходится говорить о ненависти.
Ярослав не глядя протянул руку и отключил компьютер. Едва слышный шум вентилятора стих, и обрушилась тишина. Рабочий вечер окончен.
Телефон зазвонил в ту же секунду — словно терпеливо ждал, пока он кончит писать. Захлебывающаяся скороговорка междугородки… Ярослав потянулся к трубке.
— Будьте добры, пригласите к телефону…
Манера говорить у Степана никогда не менялась.
— Привет, — он покосился на часы. Да, москвичи никогда не вспоминают о существовании поясного времени. Маленькая слабость столичных жителей — впрочем, Степан знал, что он работает по ночам.
— Добрый вечер. Не спишь?
— Нет.
— Я недолго. Ты помнишь о предложении «Барельефа»?
— Конечно.
— Они согласились на твои ставки. Подпишешь контракт?
— Ты их предупредил, что я не верю в экстрасенсов, инопланетян и прочую муть?
Далеко-далеко, за тысячи километров, Степан засмеялся.
— А им-то что? Они тоже не верят. Главное, чтобы ты убедил читателей.
Ежемесячные статьи в популярном и преуспевающем журнале… Ярослав не собирался лукавить ни перед собой, ни перед другом.
— Хорошо. Подумай, как передать договор.
— У них есть собкор в Алма-Ате, запиши телефон…
— Диктуй.
— Только не увлекайся. Халтура затягивает. Ты свой роман успеешь дописать?
Ярослав секунду помедлил. «Книги Пути»? Успеет, конечно. Он всегда успевал.
Тогда откуда же эта тревога…
— Диктуй номер, — попросил он.
5
Рашид Хайретдинов со страдальческим лицом полулежал на диване. Поза не шла ни ему самому — слишком плотному, чтобы выглядеть изнуренным болезнью, ни дорогому костюму, словно специально созданному легкомнущимся.
— Может быть, мне подойти вечером? — референт был воплощенным сочувствием.
— Ничего, ничего, Толик… — Рашид Гулямович потянулся за стаканом с теплой минералкой, стал пить ее мелкими глотками, словно лекарство. — Пройдет. Ты говори.
— Рейтинг упал почти на два процента, — осторожно сказал референт. — Пока еще вы проходите, но если тенденция сохранится, то перевыборы вы проиграете.
— Плохо, — Рашид отставил стакан. — Но, знаешь, ты меня не удивил. Я с утра это чувствовал. И какие рекомендации?
— На национальном вопросе нам сыграть не удастся, — референт позволил себе виноватую улыбку. — В экономические обещания никто не верит. Только конкретные вопросы, если поднять их в хорошо рассчитанный момент…
— Преступность, — предложил Хайретдинов. — И что-нибудь массовое. Не гонения на банки или убийства бизнесменов, а… — он замолчал.
— Право на ношение оружия, расстрел насильников, изоляция гомосексуалистов…
— Старо, — Хайретдинов покосился на рабочий стол. — Компьютерный терроризм. Деньги и секреты России уплывают за рубеж — все из-за компьютеризации. Страна обнищала, польстившись на заокеанскую приманку. Каждый компьютер — троянский конь. Понимаешь? Народ не знает, с какого бока подойти к машине. Для него она… э… показатель того, что он глуп. Если рассказать пару жутких историй — золото партии, уплывшее по проводам в Израиль, например…
Референт кивнул.
— Подумайте, — Рашид Гулямович просунул ладонь под рубашку, помассировал живот. — Посчитайте. Сколько потеряем, сколько получим. Откуда запустить проблему — и когда отреагировать.
— Хорошо.
— Ну, иди.
Он проводил референта доброжелательным взглядом. Старательный парень, немножко себе на уме, но в меру. С таким можно долго работать, не ожидая предательства… хотя его и стоит ожидать всегда и везде.
Слегка морщась, народный депутат от саратовской области поднялся с дивана. Сколько раз уже он зарекался пить вино… с его-то больным желудком. Ну ничего. Зато разговор был долгим и полезным.
Дверь кабинета приоткрылась, донеслось:
— Рашид Гулямович…
— Входи, Танечка, — Хайретдинов замер возле кресла. Ему долго пришлось учиться вставать в присутствии женщин, но зато теперь он не делал исключений даже для собственной секретарши.
— Вам звонят, Рашид Гулямович, а вы отключили телефон.
— Кто звонит?
— Владимир Павлович.
— Соедини, — Хайретдинов опустился в кресло, снял трубку.
— Рашид?
— Слушаю тебя.
— Ужасная новость. Три часа назад убили Семенецкого.
— Что ты говоришь… — Рашид Гулямович потянулся за сигаретой, размял ее в пальцах. Раньше он предпочитал курить трубку, но это слишком удачно обыграли в одной карикатуре, подчеркнув его легкое сходство с «отцом народов».
— В подъезде собственного дома. Застрелили.
— Эдик, Эдик… — Хайретдинов вздохнул, затягиваясь. — Что ж, все под Богом ходим… Убийцу-то схватили?
— Да что ты… Предполагают, что его застрелил собственный телохранитель.
Рашид Гулямович улыбнулся. Скорее всего, как и собеседник.
— Ужасно… Мы планировали встретиться на той неделе — и вот как…
Они говорили еще минут пять, давая тем, кто по долгу службы контролировал их разговоры, возможность отчитаться перед начальством. Вряд ли убийство Семенецкого привлечет особенное внимание — за этим несговорчивым коммерсантом мало кто стоял. Но козла отпущения искать станут… вряд ли будет доказана причастность телохранителя.
В глубине души Рашид Гулямович был куда менее спокоен, чем его собеседник. Даже тень подозрения губительна за месяц до выборов. Он предпочел бы услышать еще одну грустную новость — о смерти ничем не примечательного парня из Подмосковья… например, что тот попал под электричку, возвращаясь заполночь домой. Но, похоже, Владимир Павлович, человек порой излишне циничный и рисковый, всерьез верил в незаменимость своего исполнителя. Или в его неуязвимость, что едино.
Положив трубку он включил селектор.
— Таня, рюмку коньяка.
— Вы же болеете, Рашид Гулямович.
Хайретдинов не ответил. Его смешила и чуть трогала забота этой молодой женщины, уже три года работавшей на него. Они ни разу не переспали — зачем мешать дела и отдых? Кто-то должен любить тебя бескорыстно и платонически, это такое редкое чувство…
Таня молча принесла коньяк — явно самую маленькую рюмочку, которую нашла. Рашид Гулямович повертел ее в руках, согревая напиток. Сделал глоток. Земля тебе пухом, Эдуард Семенецкий. Видит Бог, не хотел он этого. И не облегчение сейчас испытывает, а липкую, непривычную тревогу… словно в первый раз пачка долларов сделала свое дело.
6
Все было не так. С самого утра. Анна понимала, что это расплата за вчерашний вечер, когда она постыдным образом напилась. Дома, в одиночестве, словно алкашка, прихватив в ларьке по дороге с работы бутылку дешевого болгарского бренди. Очень уж было тоскливо и муторно на душе. И спиртное помогло — на время. Как любой малопьющий человек, она захмелела быстро, не заметив этого, и за пару минут перешла от трезвой тоски к тупой сонливости. Посидела чуть-чуть перед телевизором, решив было посмотреть какой-то сериал. Но картонные декорации и неумелые актеры вдруг стали такими смешными…
Теперь у нее болела голова. Анна с трудом разыскала на кухне упаковку аспирина, разжевала пару таблеток. Не американский, ну да ладно.
Надо взять на работе упаковку анальгина.
Она знала, откуда эта тоскливая боль в груди, и стыд — невыносимый, когда не хочется смотреть людям в глаза. Три смерти за одну смену. Это уже не больница — это хоспис, приют для умирающих… которые должны были жить. Телевидение рекламирует десятки форм парацетамола, словно название «панадол» делает его эффективнее. Реклама средств от похмелья, реклама леденцов от кашля…
А в трехстах километрах от Москвы умирают люди — потому что нет мощных анальгетиков, современных антибиотиков, простейших кардиоблокаторов. Точнее — есть все. Но по ценам, доступным немногим.
Анна не знала, понимают ли они, отказываясь покупать лекарства, что обрекают себя на смерть. Скорее всего, нет. Слишком живы в памяти времена, когда лечили бесплатно. Плохо ли, хорошо ли, но лечили. Честно говоря — «попробуйте достать…» когда не было уж очень нужного препарата.
Но никогда не приходилось колоть анальгин вместо омнопона больным, кричащим от печеночных колик.
Она оделась в маленькой прихожей, отряхнула щеткой светлый плащ, минуту придирчиво смотрелась в зеркало. Ничего. Не скажешь, что слопала вчера стакан коньяка. Просто усталая молодая женщина, одна из миллионов. Пожалуй, даже, посимпатичнее многих.
И глупее, наверное. Четыре года работы врачом — и до сих пор не может привыкнуть к смерти. Пусть
там— лучший мир, но почему так жесток этот…
Автобус был набит. Больницу построили на окраине, рядом со старым номерным заводом (вот ведь додумался кто-то!) и уже полгода ей приходилось ездить в компании рабочих. Когда-то смена начиналась раньше, и она почти не пересекалась с этим потоком. А теперь то ли график у них сдвинули, то ли рабочий день сократили.
Как ни странно, к этому требовалось привыкнуть. Дорогу не замечаешь лишь тогда, когда люди вокруг незнакомы и безличны, не общаются между собой. Если же их видишь каждый день, да еще по утрам, пока мысли не заполнены прошедшим днем, то слишком быстро начинаешь воспринимать попутчиков как личности. Пусть даже с ней не заговаривали (и чем она отпугивает случайных ловеласов?) поневоле вслушиваешься и всматриваешься. На матюки Анна внимания не обращала, в операционной от коллег такого наслушаешься, что любой пролетарий покраснеет.
Говорили сегодня о политике, со всем подобающим словесным обрамлением. Анна перестала воспринимать разговор уже через пару минут. Надоело все это до безумия… Она стала смотреть на паренька, стоящего рядом в проходе. Молодой, симпатичный, похожий на передовика-рабочего из советских фильмов. В разговоры он обычно не вступал. Вот и сейчас ехал молча, глядя сквозь людей куда-то в окно.
Интересно, могла бы она в такого влюбиться? А выйти за него замуж?
И что бы сказали знакомые о муже-пролетарии?
Анне стало смешно и неловко. Она вдруг показалась самой себе старой девой, перебирающей женихов «второй свежести». Дожилась…
Мимо сторонящихся (удивительно вежливо сторонящихся) людей она стала пробираться к двери. Выскочила на остановке в гордом одиночестве, оправила на ходу плащ. Здесь было ветрено и неуютно, перед этими унылыми бетонными корпусами, воткнутыми неведомыми планировщиками на полпути от микрорайонов к заводу. Зимними вечерами, когда темнело рано, она старалась не ходить к остановке в одиночку.
Сегодня ночью по отделению дежурила Тоня, девчонка совершенно безалаберная, но врач от Бога. Из тех, кто все делает спустя рукава, а больной поправляется час от часа. Анне всегда казалось несправедливым, что человек, ставший врачом случайно, и не испытывающий к профессии ни малейшего уважения, способен на то, чему она и к пенсии не научится. Но что здесь поделаешь…
Дверь ординаторской была заперта изнутри, Тоня, конечно, и не собиралась утром обходить больных. Анна минуты две простояла, постукивая по закрашенному белой краской стеклу костяшками пальцев, прежде чем внутри завозились.
— Ой, извини, — сонно пробормотала Тоня, открывая. — Ты чего так рано, еще без четверти восемь…
— Не спалось, — сказала, входя, Анна. Тоня была в одном белом халатике на голое тело, растрепанная и жизнерадостная. Нюх у нее был, совершенно гениальный. Придется ли ночью бежать к умирающему больному, она знала с самого вечера. — Обход не делала?
— Делала, — Тоня улыбнулась, отходя к гардеробу и сбрасывая халат.
— Да, с вечера. А записала на утро.
— Корнилова, не разыгрывай из себя начальство… — Тоня втиснулась в джинсы, иронически глянула на нее. — Все в порядке, никто не
ушел.
— А никто не собирается?
— Шедченко, — не задумываясь ответила Тоня. — Его на гемодиализ надо сажать, сама знаешь.
Анна промолчала. Тоня тем временем закончила переодеваться и замерла перед зеркалом.
— Кто еще потяжелел? — спросила Анна.
— А, по мелочи… — вывинчивая помаду отмахнулась Тоня. — Новости смотрела вчера?
— Нет.
— В Думе приняли закон об усилении финансирования… — Тоня плотно сжала губы, поморщилась, глядя, как легла помада, — …больниц. Так что готовься лечить по учебникам. Добился все-таки узбек своего.
— Хайретдинов? Да что в нем узбекского, кроме фамилии?
— Имя, — невозмутимо отпарировала Тоня. — И восточная экспансивность.
Анна секунду поколебалась, но все-таки ответила.
— Да нет в нем никакой экспансивности, восточной тем более. Это на Кавказе экспансивность в крови. А он так, на публику играет. Ты чай попьешь?
— Все равно молодец… Спасибо, до дома потерплю.
Она натянула курточку, закинула сумку на плечо. Глянула на Анну — уверенная, подтянутая, симпатичная.
— Удачно отдежурить. За Шедченко приглядывай, остальные потерпят. Хватит с нас вчерашней троицы, и так пропесочат в понедельник.
— Пока, Тонь.
Анна осталась одна. Стопка историй болезней на столе, тихо закипающий чайник. Надо все-таки сделать обход. Тоня умница, но мало ли что. Слишком неспокойно на душе. Холодно за окном, холодно в сердце.
Осень…
7
По сценарию шестая мотопехотная армия «синих» атаковала Киев с северо-восточного направления. Это и впрямь было наиболее реально, повторяя опыт второй мировой войны, когда советские войска освобождали Украину.
Полковник Николай Шедченко стоял над картой. Мысли были где-то далеко, упорно не желая возвращаться к предстоящим учениям. Захват Севастополя, оборона Крыма от российского флота, танковые атаки Винницы и Львова… Бред. Если уж — не дай Бог, дойдет до войны между Россией и Украиной, то все сценарии полетят к чертям. Вспыхнут волнения в Донецке, расколется армия, и не поспешит прийти на помощь американский корпус, участвующий в учениях…
Неправда, что война — продолжение политики. Она ее придаток, жалкий и беспомощный. Не собираются, конечно же, Россия и Украина воевать. А вот провести учения, показать друг другу, что они
готовы…
Шедченко отошел к окну. Бог с ними, с учениями. Зеленые победят, как положено. Синие с позором откатятся к Москве. Штатовский военный атташе добродушно похлопает по плечу начальника штаба. Президент лениво подпишет пару указов, раздавая медали и звания героям учений.
Он в этот момент будет на территории «вероятного противника». В маленьком городке Сасово, рядом с плачущей сестрой и непутевым племянником. Он давно не видел Сашку, лет пять, пожалуй. Тот успел превратиться из ершистого паренька в хамовитого юношу, такое впечатление, во всяком случае, сложилось у него из писем сестры. Теперь, правда, это уже не важно — Сашка доигрался-таки со своим мотоциклом. Не просто побился, обгорел, и непонятно уже, удастся ли ему выкарабкаться…
Шедченко никогда не был особо близок со старшей сестрой, и тем более с ее единственным припоздалым отпрыском. Пожалуй, многих друзей собственного сына он знал лучше, чем родного племянника, да и считал куда более достойными представителями молодежи. Но вот случилась беда, и что-то защемило в груди, тоскливо и горько.
Словно он виноват в безалаберной жизни сестры, в ее вечных проблемах с мужиками, ссорах с сыном, нищете больницы, где пытаются спасти Сашку…
Что он вообще может в этом мире? Чем способен помочь? Деньгами… не такими уж и большими… каменной физиономией повидавшего смерть вояки?
Но ехать надо. Хорошо хоть, что ему так легко дали отпуск. Многие желают снять сливки с предстоящих учений, и дурак, уезжающий в такой момент, вызывает лишь всеобщее одобрение. Это потом кто-нибудь постарается найти в его поступке политический подтекст… нежелание участвовать в учениях против «условно-российского» противника. А пока все сочувствуют глубоко безразличному для них Сашке и делятся историями о чудесных выздоровлениях обгоревших и переломанных.
Плевать. Он не видел сестру пять лет, и рискует никогда больше не увидеть племянника. Жена не сказала ни слова, когда он взял деньги, отложенные на новый гарнитур, спасибо ей за это. Вечером он будет в Рязани, к ночи в Сасово… может быть, поедет к сестре, может быть — сразу в больницу.
— Коля…
Он обернулся. Диденко, его зам по боевой, стоял в дверях.
— Машина ждет.
Шедченко подхватил туго набитую сумку. Гражданская одежда — смешно было бы разгуливать по России в форме чужой армии, гостинцы — включая воспетое анекдотами сало.
— Спасибо, — он пожал Диденко руку. — Давай, не подведи.
Подполковник ухитрился одновременно выразить лицом море эмоций — и что все будет в порядке, и что без комполка они обречены на позорное поражение, и что он безмерно сочувствует чужому горю.
— Разве ж мы не люди… — пробормотал он.
Шедченко кивнул, спускаясь по лестнице. Часовой у знамени проводил его стеклянным взглядом.
«Мы — не люди. Мы — военные. Добровольные рабы. Мы должны быть лишены амбиций и чувств. Нас кормят официозными речами и повседневными насмешками. „Одна извилина — и та от фуражки… Зачем мне теперь мозги, раз я полковника получил…“ Об этом ли он думал, поступая в ташкентское общевойсковое училище?»
Скорее бы увидеть сестру. Прервать томительное беспокойство… лучше самый трагичный исход, чем это… ожидание.
8
Каждый раз, избавляясь от оружия, Илья чувствовал себя предателем.
Да, он понимал, что поработавший ствол — единственная, по сути, ниточка, по которой его могут найти. Но превращать оружие — безотказное, надежное, пристрелянное — в горстку ржавеющих в земле деталей — это давалось ему куда с большим усилием, чем нажатие на курок.
Постепенно он смирился. Понял, что в этом есть своя высшая справедливость — оружие должно уходить вслед за клиентом. Как бы там ни было, а жизнь человека дороже четырехсот грамм стали. Ему было даровано забирать чужие жизни, не оставляя взамен своей. Что ж, значит, расплату понесет пистолет.
Но, по крайней мере, оружие заслужило прощания.
Илья разобрал и аккуратно вычистил «ПМ». Собрал, вщелкнул обойму. Положил на стол, одиноко стоявший посреди комнаты. Замер, склонившись над пистолетом, фиксируя его в памяти, заслоняя этой картинкой — холодный металл на чистом столе, ту, недавнюю, где растянувшийся на полу клиент провожал его угасающим взглядом.
Его квартира производила странное, слегка безумное впечатление.
Бронированная дверь в грязном подъезде бетонной многоэтажки казалась достаточно солидной, чтобы скрывать апартаменты, достойные клиентов Карамазова. Однако за ней была лишь грязноватая квартира с разрушенной стеной между двумя комнатами, со стенами, оклеенными рыжими газетами советских времен, узкой тахтой у стены, письменным столом и книжным шкафом посреди нелепо пустого пространства. «Соневские» видеодвойка и музыкальный центр на полу казались материализованной галлюцинацией. Не знавший циклевки паркет был завален картонными папками с выбивающимися из них машинописными страницами. Работа редактором в хиленьком частном издательстве давала Илье и прекрасное прикрытие, и избыток свободного времени.
Все остальное Илья получал иным путем.
Он стоял над пистолетом минут пять. Потом прошел к окну, выходящему на огромный безлюдный двор, аккуратно задернул шторы. Минуту возился в темноте, извлекая из-под картонных папок с творениями наивных писак знакомую на ощупь папку с несколько иным содержимым. Уселся на тахту и включил тусклое бра.
За эти секунды он изменился. Снятые брюки разительно меняют мужчину.
Если бы перед Ильей стал выбор — какую из тайных сторон его жизни предать гласности, он выбрал бы ту, с пистолетом в руках. Но только не это… не фотографии, наклеенные на картонки, сложенные стопкой в папке с ботиночными шнурками.
Фотографии, которые он разглядывал, были черно-белые, на тонкой пожелтевшей бумаге, того скверного качества, которое дают только совковая порнография и офсетная печать в газетах. На фотографиях были девочки — много девочек в возрасте от пяти до двенадцати лет, не стесненных никакой одеждой. Осыпавшиеся бумажные волокна делали фотографии мутными, похожими на непристойный ребус, но Илью это не пугало. Он всегда отличался хорошим воображением.
Сейчас Илья уже не видел раскрытой папки. Глаза его смотрели сквозь бумагу — в то темное далеко, заглянуть куда рискуют немногие, а помнят о своих наблюдениях единицы. Капелька пота застыла на лбу, поблескивая под спутанными волосами, как крошечный третий глаз.
Там, в темном далеке, была такая же зашторенная комната, только на расправленной кровати Илья был не один. Девочка сидела рядом — маленькая девочка в коричневой школьной форме, забытой всеми много лет назад. Илья — там, за незримой гранью — раздевал ее. Медленно и красиво, стягивая кружевной фартучек, юбку, колготки…
Он шумно выдохнул, неподвижный как статуя, лишь пальцы не прекращали заученной в детстве игры. Рука с зажатой папкой начала мелко подрагивать…
Там, в темноте, он стянул с девочки майку и положил ладони на тонкие бедра. Сейчас…
«Дурак!», сказала девочка в темноте. «Не трогай»!
Илья издал то ли стон, то ли вздох, заваливаясь на кровать, чувствуя, как ослабевают руки. Папка с фотографиями стала смешной и противной. Он отшвырнул ее на пол и полежал минуту, прикрывая ладонями пах и чувствуя, как спадает возбуждение.
— Хо-ро-ша-я, — по слогам произнес он, цепляясь за уходящие фантазии.
Но из темноты, куда он так хорошо научился заглядывать, никто не ответил. Илья потянулся, пошарил по заляпанной стене, выключил бра. Через несколько секунд он спал.
Кроме мастурбации у Ильи Карамазова были и другие увлечения. Он любил играть в преферанс, смотреть по телевизору «Утреннюю звезду» и находить клиентов. С заказчиками у него проблем не было — те находили Илью сами.
Если бы у наемных убийц имелся табель о рангах, то Карамазов занимал бы первое место уже много лет. Причина была банальной — Илья не просто исполнял заказ, он сам организовывал всю процедуру. Ему лишь называли имя — не требовался даже адрес. Клиент мог скрываться, мог покинуть город или страну — Илью это, казалось, нисколько не волновало. А человек, способный найти кого угодно, требовался всем. Пару раз к нему даже обращались молодые люди, чья короткая стрижка и безукоризненная вежливость наводили на смутные предположения. Но Илья никогда не занимался догадками. Даже когда искал клиента.
Именно поэтому он был до сих пор жив.
…Илья спал. Скользил по граням сна, то погружаясь в разноцветный туман видений, где было все, кроме маленьких девочек и выстрелов, то выныривая в беспамятство. Но, странное дело, он понимал, что спит. И ждал, ждал чего-то, приближающегося, как после получения заказа.
Но ведь он никого не должен убить? Не так ли?
Во сне Илья летел по темным коридорам, бестелесный, что было невыносимо обидно. Он гордился своим тренированным сильным телом, на которое так безуспешно заглядывалось
бабье, гордился хорошей реакцией, отличным глазомером…
Сейчас его тащило, как щепку в водосточной канаве, и выбраться он был не в силах. Оставалось покориться. Оставалось ждать.
— СМОТРИ, — шепнула темнота.
Карамазов застонал во сне. О, это был очень знакомый сон. Еще с тех времен, когда он искал клиентов не для последнего расчета, с тех времен, когда его оружием было лишь собственное тело, а заказчиками — мелкие «деловые», которых он ныне побрезговал бы убивать.
Так было перед каждой акцией — но ведь сейчас он ни на кого не работает. Не правда ли?
— ТЫ МОЙ, — шепнула темнота. — ПОРА ПЛАТИТЬ.
Впереди разгорался свет… нет, не свет — просто темнота изменила яркость. Так может светиться ночь.
— ШЕСТЕРО…
Он увидел лица — так ярко, как не случалось даже при самых удачных заказах. Предельно четкие, словно выплавленные из темноты, лишь почему-то двоящиеся.
— ТЫ ПОЙМЕШЬ, — сказала тьма. — ОНИ ОПАСНЫ, ПО-СВОЕМУ. ОНИ НЕ УСТУПАЮТ ТЕБЕ.
Илья попытался зажмуриться — но не было ни век, ни глаз. Темнота несла его по кругу, заставляя заглянуть в каждое лицо.
— ЗАКАЗ, — шепнула тьма, и в бесплотном голосе дрогнула ирония. — ПОРА ПЛАТИТЬ ПО СЧЕТАМ.
Он не мог ответить, не мог закричать — но в этом и не было нужды. Темнота пропитывала Илью насквозь, она знала все, что он хотел сказать.
— ТЫ МОЙ. УБЕЙ ИХ.
…Илья проснулся с криком. Кошмар еще не отпустил, и лампочка бра, как в страшных снах, зажглась тускло и беспомощно.
— Я ни на кого не работаю, — прошептал он, озираясь.
Заказ выполнен. Деньги получены. Он не собирается подчиняться собственному бреду. Можно отдыхать — пока не наскучат видеокассеты, купленные на черном рынке, и папка со старыми фотографиями. Пока ему не предложат обслужить еще кого-либо…
И тьма, которая всегда шептала — где и как, промолчит.
И киллер, разучившийся убивать, станет просто человеком, знающим слишком много. Клиентом… кого-то другого, к кому придет тьма.
— Сука! — закричал Илья, тонко всхлипывая. — Стерва!
Но темнота уже спряталась за гранью сна. Она не слышала — или не считала нужным отвечать слуге.
Тихонько подвывая, Карамазов схватил со стола пистолет. Замер, борясь с желанием высадить всю обойму в окно, в ночь. Он не собирается подчиняться!
…НО ПАТРОНЫ НАДО ЭКОНОМИТЬ, ШЕСТЬ КЛИЕНТОВ, И ПО ДВА ВЫСТРЕЛА… И, ПОЧЕМУ-ТО, ЕЩЕ РАЗ УМНОЖИТЬ НА ДВА… ПАТРОНЫ ПРИДЕТСЯ ДОКУПИТЬ…
— Гадина, гадина, — садясь на пол, прошептал Илья. — Ты притворялась, тебе тоже что-то надо, вам всем от меня что-то надо…
ОНИ ВСЕ СУКИ. ВСЕ. ТОЛЬКО ДЕВОЧКИ ХОРОШИЕ. ТОЛЬКО ДЕВОЧКИ… НА ФОТОГРАФИЯХ… ХОРОШИЕ… ДЕВОЧКИ…
Илья распластался на полу, потянулся к картонной папке. Схватил ее, всхлипывая уже тише.
ДЕВОЧКИ… ХОРОШИЕ…
9
Среди шестерых, в этот день один за другим ощутивших приближающееся
нечто, Кирилл Корсаков был самым растерянным — и, как ни странно, наиболее подготовленным к происходящему.
У него еще не было того предчувствия беды, что рано или поздно приходит к любому человеку. Кирилл просто не успел повзрослеть настолько, чтобы принять это странное знание — презрительно отрицаемое большинством, но бесспорное для тех, кому довелось бывать в серьезных переделках. Его не смущала нелогичность происходящего — дети не верят в логику. Он даже не понимал, что давящее ощущение может предвещать неприятность, куда меньшую, чем кажется. Остаток дня Кирилл провел с напряжением бойца, пойманного на ночном поле боя прожекторным лучом и мучительно пытающегося притвориться мертвым. И этот осознанный страх прикрывал его от истерики непробиваемым щитом.
Мама не сказала ему ни слова, даже если и заметила, что в этот час занятия в школе еще должны были продолжаться. В глубине души она разделяла мнение Кирилла, что образование мало что может ему дать. Такие мысли родители никогда не говорят вслух — это входит в правила семейной игры. «Курить вредно» — сообщают они детям, закуривая. «Драться нехорошо» — ободряюще похлопывая по плечу. Дети все равно чувствуют истину. Лишь когда они начинают взрослеть, приходит стремление свести слова и правду воедино.
— Тебе звонили с телевидения, — сказала мама, пока Кирилл ел. Обед был ритуалом, изменения в котором не допускались. Людмила Корсакова
всегдаприходила обедать домой — и подразумевалось, что Кирилл будет поступать так же. Не только ради правильного питания — хотя она и придавала ему большое значение. Главным был короткий разговор, деливший день на две части — обязательную, но не имеющую никакого значения, когда Кирилл был в школе, и ту, которая, собственно, и составляла жизнь Кирилла. Если бы он взял на себя отвагу выразить собственные ощущения в словах, то сказал бы, что мама относится к нему, как ювелир к огромному алмазу, медленно превращаемому в сияющий бриллиант.
