В клубе было натоплено на совесть. Развешанные по стенам семилинейные керосинки почти не коптили, и на некрашеных сосновых стенах колыхались теплые пятна света от раскаленной печки-голландки. Вся деревенская молодежь теснилась сегодня в красном углу, под бумажными портретами Ленина и Сталина. На почетном месте сидел крепкий парень в ладной гимнастерке с артиллерийскими петлицами и комсомольским значком. Призванный в армию еще два года назад сын предколхоза Вася Фофанов нежданно-негаданно получил отпуск, и вот теперь, к вечеру поближе, молодежь подтянулась в клуб – послушать.
      Конечно, подвиги свои Василий малость приукрашивал, но, учитывая ясный взгляд сидевшей рядышком Танюши Семиной, это было вполне простительно.
      Записной гармонист Петрович тихонечко перебирал лады, но жару пока не давал, слушал, как и все. Василий, уже успевший принять в компании с батей стопку, а то и не одну, в который раз одернул и без того безупречно оправленную гимнастерку и продолжал, исполненный значительности:
      – И вот тут-то я его и увидел. Стоит, озирается, руку в кармане держит. С виду – как есть барчук и в очках. – Слово «очки» Вася подчеркнул особо, дескать, мы воробьи стреляные, нас штучками интеллигентскими не проймешь. – Курточка, смотрю, не наша, заграничная курточка-то.
      Он примолк, пыхнул «Нордом», исполненный важности момента. Девчата окончательно притихли, а Танюшка Семина уже и не моргала, не в силах оторвать от него огроменных глаз.
      – Заграничная, говорю, курточка. Для зимы-то совсем невзабошная. Мерзнет, бедолага. К зиме-то непривычный, за версту видать. Ага, думаю. Не иначе, шпиен какой. Опять таки вокзал, понимаешь, государственной важности объект. Транспортный узел, во! Подхожу это я к нему и говорю…
      Анюта Семибратова за спиной рассказчика не выдержала напряженности момента, пискнула. На нее зашикали.
      – Говорю я ему, – недовольно обернулся назад Василий, – вежливо, как нас товарищ лейтенант учил: «А будьте так добры, гражданин, предъявите документики!» Гляжу – побелел мой шпиен, задергался, давай очочки-то протирать. А я ему: «Вы пенсню-то, гражданин, оставьте, оставьте. А вот документики ваши попрошу показать». Ну, тот дрожит, а делать нечего. Полез он в карман, достает книжицу, вот как две твоих ладошки, – Вася каким-то покровительственным движением наклонился вперед и накрыл обе Танины руки своей лапищей. – Как две твоих ладошки, – повторил он, глядя ей в широко распахнутые глаза; Таня зарумянилась, – и переплет у ней кожаный. Сует он, значит, мне паспортную книжицу, а там…
      Положительно, в младшем сержанте Васе Фофанове погибал великий актер. По крайней мере, паузы он держал там, где надо, и ровно столько, сколько требовалось, чтобы довести слушателей до крайней степени нетерпения. Пустив еще одно колечко дыма (а что, не хуже старшины Неспивайко!), Василий обвел собравшихся медленным взором и уже в полной тишине – даже Петрович прекратил терзать инструмент – ПРОДОЛЖИЛ:
      – А там, на обложке прямо – орел царский.
      Девчата хором ахнули. Парни загомонили, а Николай Гостев даже пробурчал что-то мрачное под нос. Самозабвенно устремленный на Ваську Танюшкин взгляд его никак не радовал. Но сделать ничего было нельзя – мало того, что Васек отрастил себе на армейских харчах саженные плечи, так еще и вся деревня ему из-за этого чертового шпиона в рот смотрит. Ну ничего, недельку он еще тут покантуется – и все, отпуск-то его и тю-тю. А там уж посмотрим.
      – О как, думаю, – продолжал герой дня, – точно, барчук недорезанный! Не иначе в семнадцатом к буржуям за кордон сбежал, а теперь эвон вернулся терроризм против Советской нашей власти учинять! И – хвать его под локоток «А пройдемте-ка, говорю, господин хороший, в отделение, расскажете, откуда вы к нам в Советскую страну прибыли и откуда у вас такие птички на документиках!» А он ка-ак подскочит! Руку вырвал, курточка-то у него склизкая, такая шпиенская курточка специальная, что и не удержать прям! И в переулочек – порск! Но разве ж от меня убежишь! Догнал я его, хвать! А он на ногах не удержался, упал, слышу – треск! Он руку под куртку – ну, думаю, наган там или бомба!
      От былой степенности не осталось и следа, Вася махал руками, только свист стоял, девчонки отшатнулись, чтобы не получить нечаянную оплеуху.
      – Заломил я ему руку, как нас товарищ старшина учил, ага! Тут ребята подбежали, наряд, и старшой наш с ними. Подняли болезного, смотрим – а у него на поясе под курткой радио шпиенское висит. От него проводок идет, и наушнички ма-ахонькие, прямо внутрь, в ухи вставлены. Правда, техника у барчука деликатная, сломалась, когда я его наземь валил. А он стоять не может, ребята его за шкирь держат, чтоб не упал. Так и отвели мы его в дежурку, сдали кому надо. Теперь с ним пролетарский суд разбирается.
      Василий повернулся, затушил в стеклянной вазе из бывшей помещичьей усадьбы сигаретку и снова без нужды оправил гимнастерку. Собравшиеся загомонили, перебивая друг друга расспросами. Да, та книжка, что с орлом – это его паспорт. Нет, паспорт не наш, не советский. Я ж говорю – с царским орлом И карточка там была его. Нет, советских документов у него не было. А я откуда знаю? Может, его сбросили на парашюте, и он шел к кому-то. На явку, во! А там бы ему и выдали советский-то документ. Нет, револьвера у него не было. Только рация и заграничные часы. Нет, не эти. Эти часы мне лично товарищ полковник вручил перед строем. За поимку опасного шпиона. Да, и отпуск дали. Десять суток, не считая дороги. Да, в Москве был, нет, товарища Сталина не видел. Нет, не знаю. Может быть, барчук этот и товарища Сталина убить хотел. Ну и что, что револьвера не было? У него наверняка сообщники. И вообще, что-то ты, Колька, много понимать о себе стал. А то на двор пойдем, поговорим?
      Но до разговора с глазу на глаз не дошло, Петрович очнулся и прошелся сверху вниз по ладам гармоники. Да и особой охоты разбираться с нахальным Колькой не было. Василий встал, потянувшись, притопнул подкованным каблуком. Повернулся к Тане и с городским совершенно шиком предложил ей согнутую крендельком руку. Та гибким движением поднялась с лавки и чопорно положила узкую ладошку на сгиб локтя. Пальчики были горячими, это ощущалось даже через плотную ткань рукава. Музыка грянула в полную силу, Таня переступила каблучками, как-то задорно-дробно притопнув – и пошло веселье. Прочие девушки без кавалеров тоже не остались.
 
Милок-то мой,
Телок дурной,
Мы с маманей шли до бани,
Ну а он за мной!
 
      Пару часов спустя, наплясавшись да напевшись, начали расходиться. Разбирали кожушки да полушубки, девчата меняли сельповские туфли, у кого были, на валенки. Колька со своим подпевалой Алехой Сударчиком испарились первыми, кто-то подзадержался, Вася еще раз рассказал про свой подвиг, «вспоминая» новые красочные подробности. Танюшка опять слушала, распахнув глазищи, и опять раскраснелась, когда Василий снова показывал на ее ладошках, какого именно размера был шпионский паспорт. Наконец разошлись все, Петрович запер клуб и, слегка нетвердо держась на ногах, ушел в обнимку с гармошкой. Танюшка жила аж на другом конце деревни, притаявший февральский снег скрипел под подкованными сапогами и аккуратными валеночками.
      – Вась, а вот скажи – тебе страшно было? Вдруг да у него револьвер бы оказался?
      – Не. Не страшно. Ты б его видела – хлюпик такой, что соплей перешибешь. Вот бегает быстро, а так – кишка тонка. Одно слово – барчук. А потом – чего мне бояться? Это вон они пусть боятся.
      – Ага. Пусть боятся. Вась, а ты скажи – война будет?
      – Не знаю. Будет, наверное. Да и что с того? Мы же Красная Армия. Мы же – знаешь: «Но от тайги до британских морей…»
      – «Красная Армия всех сильней». Все равно. Боюсь я за тебя.
      – Да брось. Если война начнется, так их же собственный пролетариат…
      – Да не про то я. Ты вон в городе служишь. Тебе, наверное, наша Некрасовка уже скушной стала. Останешься в городе…
      – А не бойся. Даже если и останусь – ну на завод там или, может, в училище поступлю, в наше, в артиллерийское – так и ты приезжай. Вместе веселее. Батька мой тебе от колхоза направление на учебу выправит. Да и вообще…
      – Ох, Васька… Да я б и приехала. Только… Только там же своих, городских девушек полно.
      – Эх, Танюша! Да этим городским до тебя как… не знаю даже. Как Кольке Гостеву до нашего товарища полковника, вот. Да они тебе там все в подметки не годятся!
      – Правда? А Колька все говорит, что ты, мол, в городе останешься, а про меня и не вспомнишь…
      – Ну с Колькой я поговорю… Так поговорю, что мало ему не покажется… Я тебя в обиду никому ни в жисть не дам! Мне служить-то всего год остался. А там решим. Ты, Танюш, не бойся ничего. Никакие городские мне не нужны.
      – Ох, Васенька…

 
      Народный комиссар внутренних дел Лаврентий Павлович Берия выбрался из «Бьюика» и не сочетающимся с его плотным сложением быстрым, даже торопливым, шагом прошел в предупредительно распахнутую дверь неприметного особнячка возле Крестьянской заставы. Сухощавый человек в штатском по-военному вытянулся перед наркомом и лабиринтом коридоров провел его к высокой, крашенной белым двери. Щелкнул замок, дверь с неприятным визгом распахнулась.
      – Смазать, – недовольно бросил Берия, проходя мимо штатского внутрь. Нет, это в голове просто не укладывается – столько народных денег вбухано в эту лабораторию, одного оборудования лучших зарубежных марок внутри тысяч на пятьдесят фунтов, а на копеечный пузырек масла для петель ни денег, ни времени не нашлось.
      Худой остролицый человек с чаплинскими усиками, облаченный в прожженный паяльником и запятнанный канифолью лабораторный халат, подскочил с табурета у опутанного проводами стенда и обернулся к наркому. Уже открыл было рот, но Берия махнул рукой, прерывая возможные приветствия, и столь же быстро проследовал к стенду. Увиденное было… неприятно. Нарком не мог, конечно, видеть японских неприличных гравюр «хен-таи», не то громоздящаяся на стенде конструкция живо напомнила бы Лаврентию Павловичу чистенькую обнаженную девицу в объятиях какого-то обильно снабженного щупальцами неопрятного монстра.
      Центральное место на стенде занимал небольшой, сантиметров двадцать в диаметре, плоский агрегат. Был он э-э-э… ладный, металлические деталюшки приводов с фигурными вырезами сияли, серебристый корпус, тоже на первый взгляд металлический, благородно отсвечивал под лампами. Даже там, где проглядывали электрические схемы, узор зеленоватой печатной платы напоминал тонкую вышивку серебряной нитью. Маленькие черные квадратики, вырастающие из этого узора, тоже были чистенькие и ладненькие. А вот провода в грубой изоляции, соединяющие этот приборчик с осциллографами да ламповыми блоками в металлической стойке, выглядели не просто чужеродно. Эти провода, сами по себе вполне обычные, просто резали глаз, подчеркивали полную нездешность аппаратика, его кристально ясную иномирность. Эта неправильность, какая-то абсолютная несочетаемость резали глаз, но одновременно не давали отвести взгляд, обладая нездоровой, постыдной привлекательностью. Он с трудом оторвался от зрелища и поднял глаза на человека у стенда.
      – Гражданин народный комиссар…
      – Короче, – махнул рукой Берия, – что же это такое, что вы потребовали моего личного присутствия?
      – Это… устройство изъято сотрудниками органов у… предположительно, шпиона. Но дело в том, что…
      – Какая-то… рация? – прервал говорящего Берия. – Сделано очень… аккуратно. Америка? Германия?
      – В том-то и дело. Во-первых, на устройстве и его элементах очень странная маркировка. По-английски. Made in Taiwan. Сделано в Тайване.
      – Тайвань – это…
      – Это китайское название острова Формоза.
      – Значит… Япония? – полувопросительно заметил нарком.
      – В том-то и дело. На отдельных элементах маркировка Малайзии.
      – Ничего не понимаю. Малайзия… Малайя? Это вроде бы Британия… Но… Как в этих богом забытых местах можно сделать что-то… такое? Впрочем… Маркировку можно поставить любую. Хотя бы и китайскую.
      – Видите ли, гражданин народный комиссар… Я весьма неплохо ориентируюсь в уровне развития электротехники во всех ведущих державах… – Худой не лгал. Изобретатель первого в мире электронного музыкального инструмента, бывший эксперт НКВД, а ныне заключенный и сотрудник «шарашки» Лев Сергеевич Термен объехал со своим «терменвоксом» весь свет и действительно ориентировался в этих вопросах.
      – Так вот. К сожалению, с момента моего ареста я не владею свежей информацией, но… За эти три года совершить такой скачок просто невозможно. Во всем этом устройстве нет ни одной радиолампы. Принцип работы тут совершенно другой. Вроде как у детекторного приемника, но на качественно ином уровне. И за три года открыть новый принцип, разработать технологию и наладить производство (а здесь мы имеем именно массовое производство, посмотрите на качество штамповки и пайки) не смогут и двести гениев.
      – Так что же вы хотите сказать? Что эту рацию сделали марсиане?
      – Это не рация. Это… патефон.
      – Что?!
      – Это портативный электрический патефон. К счастью, он достался нам не сильно поврежденным. Вышли из строя только блоки питания, пара кнопок и усилитель сигнала. Это мы смогли восстановить… на нашей технологии. – Термен указал пальцем на массивную железную стойку, набитую радиолампами, трансформаторами и тому подобным хламом.
      – И… вы уверены? Просто патефон?
      – Убедитесь сами.
      Инженер достал из обитого замшей деревянного ящичка сверкнувший радугой диск, меньше обычной патефонной пластинки раза в два, по виду – стеклянный, и установил его в аппаратик. Потом снял с крючка большие, с пористой каучуковой обливкой наушники и протянул наркому. Поколебавшись, тот надел их Термен щелкнул тумблером. Несколько минут нарком слушал. Наушники были очень хороши, и в комнате было слышно только слабое гудение трансформатора. То, что нарком слышит что-то еще, можно было определить только по тому, как его обычно румяное, жизнерадостное лицо стремительно теряло краски, становилось серым.

 
      … Андрей уже отвык от следователей, но привычно сжался, увидев малиновые петлицы со «шпалой». Санитарам при всей их пакостности до румяного сержанта ГБ Люшкина было все же далеко. Но этот следователь с серым от усталости лицом был явно «добрым». Орать не стал. Только поерзал в штопаном кресле главврача и, бросив на Андрея какой-то нехарактерный для энкаведешника, неуверенный взгляд, негромко спросил:
      – Фамилия, имя, отчество?
      – Чеботарев Андрей Юрьевич.
      – Год и место рождения?
      – Город Назарово Красноярского края… – Андрей замялся, сглотнул и совсем уже тихо добавил: – 11 января 1976 года.
      Реакции не последовало. Вообще. Следователь кивнул, как будто так и надо, и так же негромко задал следующий вопрос.
      – Национальность?
      – Русский.
      – Происхождение?
      Эту фишку Андрей уже просек.
      – Из рабочих.
      – Образование?
      – Среднее.
      – Уточните.
      – Средняя школа номер четыре, поселок Бор Назаровского района.
      – Срок обучения?
      – С 1982-го по 1992 год.
      Главврач и еще какой-то профессор в стороне на кушетке тоже реагировали как-то неадекватно. Не шушукались и смотрели на Андрея… странно. Не как на пациента, а как на бомбу с часовым механизмом, тикающую и вот-вот готовую разнести всю их вселенную.
      Следующие два часа Андрей замаялся вспоминать адреса, года рождения, приметы и девичьи фамилии всех своих родственников, независимо от пола, знакомых друзей и друзей знакомых. Девушка… Хм… Ну пусть барышня с заметным уже животиком на приставном стульчике невозмутимо чиркала карандашиком по бумаге.
      Что характерно, ни о часах, ни о «белогвардейском» паспорте, ни о горячечном бреде первых допросов следователь не спрашивал.
      Наконец, когда сил у Андрея уже не оставалось даже на то, чтобы сидеть прямо, следователь вздохнул и по-прежнему негромко сказал:
      – Ну что ж, спасибо, Андрей Юрьевич. Можете идти.
      Санитара не было, и Андрей, с трудом поднявшись, САМ пошел к двери. Главврач вскочил (!), бросился следом, обогнал и что-то тихо прошептал сидевшему за дверью санитару Михалычу. Тот, нимало не переменившись в обманчиво-овечьем лице (знали бы тут «Орбит» – жевал бы не переставая), крепко, но без обычного садизма подхватил Андрея под локоть и провел не в его обычную палату, а в соседнюю, маленькую.
      За время допроса оттуда утащили все койки, кроме одной, оставшуюся застелили таким белоснежным бельем, какого Андрей и в лучшие-то времена не видел на свете. На притащенном из каптерки кастелянши столе стоял чайник, картонное блюдечко с желтым кусковым сахаром и картонный же поднос с баранками и сероватой, но восхитительно мясной по запаху колбасой. Даже неистребимый запах мочи стыдливо прятался за каким-то лавандовым ароматом.
      Дверь тем не менее защелкнули с той стороны. Через минуту за ней что-то бухнуло, и Андрей скорее чутьем, чем логикой, опознал винтовочный приклад.
      Стало понятно, что за него взялись всерьез. И это было хорошо. Шанс подохнуть у него был все эти два кошмарных месяца. Но теперь появился и иной шанс. Шанс, о котором мечтал каждый нормальный пацан послевоенных лет, читавший – у Симонова ли, у Бондарева или еще у кого – о горящих на аэродромах самолетах, о рвущихся к Москве и Волге панцерах, о двадцати или уже двадцати семи миллионах погибших – шанс назвать ДАТУ.
      И быть услышанным.

 
      Предзакатное оранжевое солнце заглядывало через прикрытые тяжелыми портьерами окна в глубину большого кабинета. Редкие – убирались в кабинете ежедневно – серебристые пылинки вспыхивали в узкой полоске подобно искрам костра и тут же гасли. Купола Успенского собора и колокольни Ивана Великого пылали красным. В иной обстановке этот отсвет согрел бы темное пространство комнаты, но сейчас он создавал лишь подспудное ощущение тревоги.
      – Хм-м. Я не знал, товарищ Берия, что вы… увлеклись научной фантастикой. Может бить, вам следует немного отдохнуть? Мы распорядимся, чтобы вам предоставили путевку в какой-нибудь ха-ароший санаторий. Скажем, в Рице? – Сталин был расстроен. Жалко Лаврентия. В конце концов, работа в НКВД – не для слабонервных. Тем более в такой находящейся на крутом переломе стране. Это шизофреник Ежов мог находить удовольствие в необходимой, но кровавой и грязной работе по очистке страны от всяческой троцкистской швали. Нормальному человеку, каковым нынешний наркомвнудел являлся до своего назначения, заниматься такими делами морально тяжело. Жалко.
      На Берию вождь очень рассчитывал, знающие товарищи еще с двадцатых рекомендовали его как умного, решительного и, самое главное, надежного человека. Да и несколько лет совместной работы лишь укрепили вождя в этом мнении. Но… Не выдержал. Слишком увлекся тем, что было ему ближе по внутренней сущности. Недаром так носился со своими закрытыми институтами. Сколько ходатайствовал за Туполева, Петлякова… За прочих… Правильно ходатайствовал, надо признать. Результаты впечатляют, нет слов. Но, с другой стороны, неприятной рутины с НКВД не снимал никто. А вот к ней у Лаврентия душа не лежит. Вот и ушел, как это говорил… Ильин?.. во «внутреннюю эмиграцию». Пора думать о замене. Жаль. Очень жаль.
      – Спасибо, товарищ Сталин. Я с удовольствием отдохну. Но, если можно, немного попозже. Сейчас… Сейчас слишком неподходящий момент. А что касается научной фантастики, – Берия был готов к такому повороту, дураком был бы, не будь готов, – к сожалению, фантастика слишком часто становится былью.
      – И вы действительно можете доказать, что это… быль?
      – Так точно, товарищ Сталин. НКВД располагает убедительными доказательствами, подтверждающими мой доклад. Разрешите доложить подробно?
      – Ну что ж, – в конце концов, в жизни случается всякое. К тому же Лаврентий молодец. Сказал не: «Я располагаю», а – «НКВД располагает», сумасшедший так не скажет. А тут – официальное заявление от лица ведомства. – Ну что ж, докладывайте. Как я понимаю, доказательства у вас с собой?
      – Не вполне, товарищ Сталин. Часть проходящей по делу аппаратуры достаточно громоздка. Необходимо ваше специальное разрешение на доставку его в ваш кабинет.
      – Разрешение… – Пожалуй, следует дать такое разрешение. Вождь любил рассматривать новые образцы техники. Опытный образец лыжного бронещитка для боев в Финляндии как-то даже приносили ему в кабинет. Он тогда чуть ли не полчаса ерзал животом по ковру, прилаживаясь к бойнице, пытаясь понять, стоящая ли вещь, удобно ли будет за этой бандурой стрелку и не станет ли эта, в принципе, нужная вещь еще одним горе-прожектом типа пушек Курчевского. Сталин снял трубку телефона, соединявшего кабинет с приемной. – Товарищ Поскребышев? Лаврентий Павлович сообщил мне, что у него есть аппаратура, которую он хочет мне продемонстрировать. За какое время вы сможете доставить ее в мой кабинет? Вот как? Машина во дворе? Пять-десять минут? Отлично. Распорядитесь, пожалуйста. Начинайте, товарищ Берия. Через пять-десять минут ваши… доказательства доставят.
      Берия подошел к крытому зеленым сукном столу и, попросив позволения, выложил из портфеля последовательно серую картонную папку с надписью «Дело №…» и всевозможными служебными пометками. Затем на стол легли: еще одна папочка, потоньше, лоскут ярко-красной, «полярной», как определил для себя Сталин, материи и округлых очертаний предмет с тремя рядами кнопок и маленьким жемчужно-серым окошком. В окошке черные рубленных очертаний цифры сменились с 19:59 на 20:00. Часы?