Однако на пост вождя было слишком много охотников, чтобы так просто уступить его товарищу Зюганову.

Константинов по старой привычке сказал несколько «теплых» слов в адрес коммунистов, и был горячо поддержан поклонниками Адольфа Алоисовича, которые читали работы фюрера только в той части, которая касалась евреев. Если бы они прочли некоторые размышления Гитлера о коммунистах, то узнали бы много для себя полезного. В частности, им стало бы известно мнение фюрера о том, что наиболее ретивые члены национал-социализма пришли в гитлеровское движение именно из коммунистической партии как наиболее близкой по духу.

Сергей Бабурин, выступая на учредительном съезде ФНС, напомнил собравшимся, что «мы собрались для того, чтобы осуществить идею, которую в свое время не смогла реализовать группа „Союз“ затем — фракция „Россия“ и, наконец, все патриотические организации — объединить усилия во имя возрождения единой многонациональной Родины».

Слово СССР Бабурин не назвал, но зато дал рецепт, как этого объединения можно достичь: восстановлением практики госзаказов и распределения.

Другими словами, Бабурин предлагал вернуться в старое, доброе тоталитарное прошлое, когда государство заказывало танки и ракеты, а ввезенное с Запада продовольствие распределяло таким образом, что со всей России переполненные поезда мчали в Москву миллионы людей за колбасой и маслом. Больше их купить было негде на всем пространстве великой России, если не считать партийных спецраспределителей, о которых большинство собравшихся в зале сохранили самые лучшие воспоминания (а некоторые втихаря пользовались ими и до сих пор).

Выступление Бабурина, хотя и воспринималось собравшимися положительно, не вызвало особых эмоций, поскольку осторожный депутат тщательно избегал экстремистских призывов и воинственных воззваний, на которые психологически был настроен зал. Кроме того, он лишь вскользь проговорил о том, ради чего, собственно, все здесь и собрались. Для того, чтобы создать мощную единую организацию, нечто вроде новой, но, разумеется, гораздо более сильной «Русской Правой». Ибо, как заметил красный вождь Зюганов, цитируя Ленина, «организацию можно победить только организацией».

Об этом было поручено сказать главному редактору газеты «День», бывшему сионисту, бывшему «соловью Генштаба», а ныне свихнувшемуся от крутых поворотов судьбы, а потому ставшему идеологом непонятной идеи, которую он и сам был не в состоянии сформулировать, Александру Проханову.

Поведав залу, что «в России хорошо только крысам и воронам» и сорвав по этому поводу бурные аплодисменты, длинноволосый идеолог призвал к примирению «красной и белой идей», что привело к принятию специальной резолюции о преодолении раскола 1917 года. Отныне, при создании Великой России, объединенный народ станет черпать обеими чашами — «красной и белой» — и пить из обоих колодцев.

Провозглашение подобного примирения было скорее идеалом, к которому следует стремиться, нежели реальностью. Если все «белые» патриоты видели себя наследниками «белогвардейцев», то коммунистическая «красная» оппозиция считала себя наследниками «большевиков», которые могли еще примириться с далеким прошлым, но ничего не собирались уступать в настоящем и тем более — в будущем.

Одни группировки выступали, например, за свободное фермерство в рамках наставлений своего кумира Столыпина. «Красные» делали со своей стороны все возможное, чтобы сорвать земельную реформу и сохранить колхозное рабовладение. Одни поддерживали отечественных предпринимателей, другие — трудящихся в их борьбе с предпринимателями. При подобном антагонизме, в течение десятилетий раздирающим «красных» и «белых», единственным мостом между ними могли стать коричневые идеи, а общей точкой соприкосновения — политика, начинающаяся и кончающаяся антисемитизмом. Это была та ловушка, из которой не существовало даже теоретического выхода. В итоге, как ни старались Константинов и Зюганов создать какое-то подобие красно-белого единства, получилось то, что неизбежно должно было получиться: красно-коричневый блок.

А если говорить человеческим языком — коммуно-фашистский союз, который чуть было не оформился в конце 30-х — начале 40-х годов, рухнув из-за маниакальной слепоты своих вождей, тут стал почти реальностью.

Закрывая съезд, Константинов сказал, что созданный фронт должен рассматриваться как «освободительное движение», главной задачей которого является «народно-освободительная революция против временного оккупационного правительства и клики Ельцина».

Подобная лихая резолюция, объявленная Константиновым, совершенно неожиданно вызвала реакцию президента, ранее почти не замечавшего истерических криков оппозиции. Последовал указ о роспуске организационного комитета «Фронта национального спасения» и о его запрещении. Организаторы «Фронта», как и водится в демократическом обществе, которое они поклялись уничтожить, указу не подчинились и, проведя парочку шумных митингов, подали протест в Конституционный суд.

Рассмотрев протест, Конституционный суд во главе с Валерием Зорькиным, который совсем недавно вывел из-под удара коммунистическую партию, признал указ президент «неконституционным», ограничивающим свободу граждан на объединение по политическим, религиозным и прочим признакам. Самому Валерию Зорькину идеи «Фронта» были куда более близкими, чем какие-то непонятные рассуждения о демократии, которую он никогда в глаза не видел, а потому и знать не хотел. Он поступил бы именно так, даже если бы не получал никаких «рекомендаций», а поскольку «рекомендации» все-таки были, он вывел из-под удара «Фронт» с еще большим энтузиазмом.

Для Константинова наступили великие дни. Своего собственного контингента у него, как, скажем, у Анпилова или Терехова, не было, но как и положено сопредседателю, он координировал все фракции «Фронта», собирая их на площадях, формируя колонны при шествиях и резервируя места в зале при собраниях.

Его одутловатое лицо со всклокоченной бородой мелькало то слева от Анпилова, то справа от Терехова, то над потускневшим погоном Макашова, то на фоне иезуитской улыбки генерала Стерлигова или наглой ухмылки Хасбулатова.

Он работал как каторжник, чтобы добиться координации партий, группировок и разных осколочных сообществ, номинально сведенных его энергией в единый фронт, но продолжающих считать только себя проповедником истинного «учения», а всех остальных — еретиками.

Он сражался, как лев, на мартовском съезде, чтобы накрыть «импичментом» президента Ельцина, а когда это не удалось, делал все, что в его силах, чтобы сорвать апрельский референдум.

Неудачи, следовавшие одна за другой, озлобили Константинова, но мало повлияли на его энергию.

Он стал одним из инициаторов первомайских беспорядков, а затем пообещал вообще превратить Москву в арену уличных боев и в зону бедствия.

«Пусть Константинов побережет собственную голову», — отреагировал на его провокационные призывы один из ОМОНовских начальников.

Зашевелилась и прокуратура, но для нее Константинов был неуязвим. Депутатский иммунитет не только препятствовал его аресту, но даже не позволял вызвать Константинова куда-либо для дачи показаний, если он этого не захочет. А даже робкий зондаж следственных органов по поводу снятия с Константинова «парламентского иммунитета» вызвал целую бурю протестов, как и в случае с Анпиловым.

В конце июля Константинов собрал II съезд «Фронта национального спасения». Помимо Бабурина, Зюганова и Исакова, в президиуме восседал, на этот раз, и Анатолий Лукьянов, которому гуманный демократический суд сменил меру пресечения вместо тюремной камеры на подписку о невыезде.

В своей речи на съезде Константинов подчеркнул, что назрела ситуация для «народно-освободительной революции» с передачей, как и в старые добрые времена 1917 года, всей власти Советам. Необходимо немедленно создать правительство национального спасения на месте оккупационного временного правительства. Все это требует немедленного перехода к активным действиям. Не позднее 19 августа — второй годовщины августовского путча. Надо вести эскалацию революционно-наступательных действий с ближайшей задачей ликвидации президентства.

Вызвав громкие аплодисменты зала, Константинов с радостью отметил, что в нынешней обстановке Хасбулатов и Руцкой фактически стали членами «Фронта национального спасения», подсказав всем сомневающимся, на чьей стороне они должны быть в обостряющемся конфликте двух аппаратных чудовищ, одно из которых объявило себя законодательной властью, а второе — исполнительной.

А сомневающихся было много. Фашистские и большевистские группировки не желали выступать ни на чьей стороне. «Чурка» Хасбулатов раздражал их не меньше, чем «еврей Эльцин». Пусть они сожрут друг друга, а на их останках мы будет строить новую великую Россию.

В кулуарах съезда пополз слух, что «этот еврей» — Константинов — специально сколачивает «Фронт», чтобы властям было легче «всех нас прихлопнуть». Поэтому он так упорно, спрятавшись за собственной неприкосновенностью, провоцирует всех на активные действия. Всех пересажают, а он будет «жрать икру и балыки на халяву в спецбуфете». Социализм всегда был идеологией зависти, а собравшиеся в душе все были либо национал-социалистами, либо интернационал-социалистами.

Константинов знал о подобных настроениях и не мог их игнорировать. Ему приходилось стараться, иногда даже чересчур, чтобы дать понять своим «фронтовикам», что он рискует нисколько не меньше, чем остальные.

В «Правде», которая, видимо, особо пеклась по поводу «антикоммуниста» Константинова, появилось предупреждение о готовящемся на него покушении. А в середине августа было распространено сообщение, что неизвестные злоумышленники проникли в кабинет Константинова в Белом Доме и похитили оттуда большое количество секретных документов, связанных с деятельностью «Фронта». Однако это имело и обратный эффект, поскольку злые языки сразу же распустили слух, что Константинов сам передал властям эти документы, чтобы тем было легче расправиться с «фронтовиками». Константинов резонно отвечал, что он мог передать ксерокопии, но, по мнению обвинявших, незаметно «отксерить» такое количество документов было невозможно. Обвинения и оправдания звучали не очень убедительно, а динамика надвигающихся событий довольно быстро заставила забыть о мелких «проколах» и роковых совпадениях.

Шаг, сделанный президентом, поначалу привел Константинова в восторг. Ельцин сам подставлялся под мощный удар со стороны своих противников. Но вслед за радостным возбуждением наступила апатия. Илья Константинов хорошо понимал, что, по меньшей мере, последние полтора года он мчится куда-то, как на плоту по горной реке, не зная, куда она ведет, и не откроется ли за ближайшим поворотом бездонный водопад, способный поглотить все планы и надежды.

Конечная цель виделась весьма туманно, и он не знал, как видят эту цель те, кто раскрутил маховое колесо, которое уже невозможно остановить, ибо его уже крутит колесо истории. Он даже не мог ответить на простейший вопрос: те, кто крутят колесо, за Ельцина они или нет?

Министр внутренних дел России Виктор Ерин прямо у себя в кабинете на Огарева, 6, без особого видимого интереса смотрел на экран телевизора. Две мобильные телепередающие установки МВД, разъезжая по периметру Белого Дома, освещали обстановку в зоне мятежного парламента. Немногочисленные ополченцы, приведенные ночью Анпиловым, грелись у костров. Некоторые спали прямо на асфальте. Спадало нервное напряжение, порожденное маниакальной уверенностью, что ночью непременно произойдет штурм здания с применением бронетехники и специальных химических средств.

С балкона Белого Дома, многократно усиленные электроникой, гремели голоса народных депутатов и «не облеченных народным доверием» политиков. На обширной площади собралось уже не менее 8000 человек. Часть из них задорно скандировала: «Ельцин — вне закона! Ельцин — вне закона!» Другие пели: «Руцкой, смелее — гони Бориса в шею!».

На некоторое время наступала гнетущая тишина. Толпа продолжала колыхаться под сенью красных, андреевских и имперских флагов.

На трибуне появился сам Руцкой, встреченный оглушительными рукоплесканиями. Мятежный «вице» с надрывом закричал в микрофон:

«Эта банда, развалившая страну, просто так не уйдет! Они понимают, что будут отвечать за развал страны и экономики!».

Дальнейшие слова потонули в громких криках одобрения. Слышались лишь отдельные слова Руцкого, призывающего собравшихся быть готовыми к борьбе и жертвам.

Руцкого на балконе неожиданно сменил депутат-демократ Виктор Шейнис — профессор, да, к тому же, еще и еврей. Надо было иметь не мало мужества, чтобы просто появиться перед собравшейся аудиторией-толпой.

Его встретили оглушительным свистом, в котором потонули крики: «Бей жидов!»

Камера монитора наехала на знаменитого писателя Эдуарда Лимонова, окруженного небольшой группой людей и явно дававшего интервью какой-то хрупкой девушке, державшей в руке небольшой диктофон. Некогда изгнанный из СССР как диссидент-антисоветчик, Лимонов вернулся самым оголтелым коммунистом-державником, дав понять всем сомневающимся, как часто КГБ в слепом угаре вел огонь по своим.

Идеалом Лимонова стала аллегория России не в виде высокой статной женщины в сарафане и со снопом в руках, а в виде девушки в пилотке, в сапогах, плащ-палатке и, конечно, с автоматом Калашникова. Сам Лимонов также, где мог, появлялся с автоматом Калашникова, хотя в некоторых писательских кругах утверждали, что лихой прозаик никогда в жизни из автомата не стрелял и для него является непосильной задачей собирать и разбирать это самое популярное в мире средство для убийства людей.

— Вы тоже собираетесь сражаться в Белом Доме до последнего патрона, как и вице-президент Руцкой? — девушка поднесла микрофон ближе к Эдичке.

— Ничего подобного, — почти завопил тот. — Думаю, что придется делать вторую революцию. Сейчас парламент и Руцкой уберут банду Ельцина и его оккупационное правительство, а потом нам придется убирать и парламент, и Руцкого. То, что происходит сейчас — это очередная номенклатурная игра. Руцкой уводит Россию от оппозиции, украв лозунги «Фронта национального спасения»…

На экране возникла фигура генерала Стерлигова в штатском. Тонкие губы лидера русского «Национального собора» кривились в саркастической усмешке. Он явно не одобрял происходящего. К нему подлетели несколько человек с микрофонами. Величественным жестом руки генерал дал понять, что не намерен давать никаких интервью, и пошел куда-то вдоль пандуса, обходя кучи мусора и перешагивая через обрезки труб и ржавые радиаторы парового отопления, которые, по замыслу их создателей, должны были изображать баррикады, способные остановить танковую атаку…

У правого крыла здания несколько офицеров вели запись добровольцев для защиты Белого Дома. У каждого на груди поблескивал орел на фоне звезды — знак тереховского «Союза офицеров». Сам Терехов на небольшой площадке у одного из выходящих на площадь подъездов проводил смотр уже записавшихся ополченцев. Их было человек сорок — главным образом, запасники и даже отставники. Некоторые пришли в сохранившейся военной форме, но сохранить былую выправку удалось немногим. Строй выглядел очень комично, но подполковник Терехов был вполне серьезен.

«Товарищи, — обратился к строю адъюнкт Гуманитарной академии. — Армия, как и народ, не может больше исполнять преступные указы Ельцина. Это относится и к приказам низложенных Верховным Советом министров Грачева и Ерина. Признаются действительными только распоряжения парламентского министра обороны Ачалова и министра внутренних дел Дунаева. Офицеры действительной службы, нарушившие это, будут предаваться суду. Для этого сейчас создаются специальные трибуналы».

В этот момент к Терехову подошел его заместитель подполковник Кузнецов и что-то сказал. Терехов кивнул головой и продолжил:

«Необходимо срочно формировать взводы, роты и батальоны. Подразделения будут укомплектованы короткоствольными автоматами Калашникова. Сейчас этот вопрос решается».

Было видно, как волна оживления прошла по строю волонтеров. Оружие! Им дадут оружие!

Установленные на балконе громкоговорители продолжали надрываться:

«Просьба разобраться на десятки, выбрать командиров и записаться у офицеров…»

В камере неожиданно появился экзотически разряженный казачий сотник: заломленная набекрень фуражка, бекеша, расшитая позументами, нагайка в сапоге и тяжелая, метровая шашка на боку. Не было только коня, а без коня все это тоже выглядело комично. Он вел за собой десятка полтора столь же экзотичных бородачей, одетых по-разному. Не у всех «казаков» была возможность справить себе настоящую униформу.

У Ерина была связь с мониторами, но он молчал, терпеливо ожидая.

И, наконец, увидел то, ради чего и сидел перед экраном.

Огромное знамя со стилизованной свастикой колыхалось над строем людей в камуфляже и со свастикой на рукаве. Здоровенные, неулыбчивые парни застыли в строю, подняв руки в нацистском приветствии. Никто не слышал при этом, что они восклицали: «Слава России!» или «Хайль Гитлер!».

Ерин наклонился к микрофону: «Семнадцатый! Вот эти кадры передай в службу общественных связей и в „Останкино“.

Женский голос ответил: «Все будет сделано, Виктор Федорович».

Генерал-полковник Ерин родился в январе 1944 года. В милицию попал по комсомольскому набору. Работал в Казани участковым милиционером, а после окончания высшей школы МВД перешел в систему уголовного розыска. В андроповские времена пытался бороться с партийно-мафиозными бандами, свившими себе очень теплое гнездышко в Татарстане. Особого успеха он, конечно, не добился, но обратил на себя внимание Андропова в его смертельной схватке с тогдашним министром внутренних дел Щелоковым. Был переведен в Москву в управление БХСС МВД СССР, где был начальником сперва отдела, а затем — управления до 1988 года, а затем стал заместителем министра внутренних дел Армении. В 1990 году при создании службы криминальной милиции был снова переведен в Москву, где через своего старого друга Баранникова познакомился с Ельциным.

После августовского путча с сентября по декабрь 1991 года занимал должность первого заместителя министра внутренних дел СССР, а после распада СССР и создания чудовищного монстра путем слияния Министерства внутренних дел и КГБ в единое Министерство МБВД (безопасности и внутренних дел) стал снова первым заместителем министра, каковым был назначен Виктор Баранников.

Гигантский неуправляемый монстр, к счастью, просуществовал всего полтора месяца, а затем снова распался на две части: Министерство безопасности и внутренних дел. И на этот раз Ерин стал министром. Попутно он успел побывать руководителем оперативного штаба «по восстановлению правопорядка в районах ингушско-осетинского конфликта», хотя многие считали именно его вдохновителем этого конфликта, ибо на Министерство внутренних дел была возложена задача настолько дестабилизировать обстановку на северном Кавказе и в Закавказье, чтобы местные народы и народности, захлебнувшись в крови, поняли, что у них другого выхода, как снова безропотно отдаться под высокое покровительство России и даже в самых блаженных мечтах не мыслить о какой-либо самостоятельности.

Видимо, это была единственная задача, с которой Министерство внутренних дел свободной России кое-как справилось. Круговорот бесконечных войн и межнациональной резни захлестнул всю территорию Кавказа от Терека до иранской границы.

Но пока решались подобные глобальные задачи «геополитического» характера, преступность в самой России, а особенно в Москве совершенно вышла из-под какого-либо контроля властей, захлестывая даже высшие этажи власти и уж совершенно затопив жизнь простых обывателей. В принципе, в этом не было ничего странного. Все силовые Министерства бывшего Советского Союза были постоянно ориентированны на карательные меры против собственного народа, имея своей главной задачей держать этот самый народ в жестких рамках, установленных тоталитарной системой. Если КГБ львиную долю своего времени посвящал усилиям, чтобы народ читал, что положено, слышал, что положено и поменьше рассуждал, то у МВД главными задачами было надзирать, чтобы народ проживал (именно «проживал», а не жил) по месту прописки, не имел никаких «нетрудовых доходов» и поменьше рассуждал. Обе службы сходились во мнении, что самое лучшее, что может делать народ — это беспробудно пить, обеспечивая и казну, и карательные службы дополнительным доходом.

Но защищать этот народ от кого-либо — такой вопрос вообще не стоял. Напротив, все знали, что если возникнет какая-либо угроза системе, этот самый народ, переодетый в шинели, горами своих трупов эту угрозу нейтрализует.

Поэтому никто всерьез и не думал защищать народ от захлестнувшей страну вообще и столицу, в частности, преступности самого жестокого толка.

Такова была традиция отношения народа и властей, в которую август 1991 года не внес ничего нового.

И министр Ерин, воспитанный в щелоковско-андроповских органах, был, пожалуй, наименее компетентным человеком для борьбы с преступностью в условиях даже зачаточной рыночной экономики, но он, без сомнения, обладал качествами, которые в данный момент были гораздо важнее для тех, кто выдвинул его на пост министра и держал на этом посту.

Качеством этим была так называемая «клановая честность» или, выражаясь словами товарища Сталина, «личная преданность».

Как и многие его предшественники и нынешние коллеги, генерал-полковник Ерин служил не народу, не стране и, конечно, не Конституции — он служил вождю. И служил так, что вождь мог не сомневаться в его преданности и в том, что генерал-полковник выполнит любой приказ, как жесток и противозаконен ни был этот приказ.

Вождем, в данном случае, был президент Ельцин, поскольку никого другого, хоть отдаленно напоминающего вождя, Ерин не видел, и был совершенно прав.

И сегодня он должен был продемонстрировать президенту свою преданность.

Генерал армии Павел Грачев также с интересом поглядывал на экран телевизора, где мелькали кадры событий на площади у Дома Советов, а иногда и внутри гигантского здания. Генерал был хмур и озабочен. Только появление на экране огромного знамени со свастикой привело его в хорошее расположение духа. Он откинулся на кресле и громко рассмеялся, сказав присутствующему в кабинете начальнику Генерального штаба генералу Колесникову: «Ну, молодцы! А?»

Однако, вид знамени со свастикой совсем не порадовал генерала Колесникова. Наблюдая события с какой-то непонятной улыбкой, он при виде свастики побагровел, закашлялся, достал большой платок и стал тщательно протирать очки.

Реплика Грачева заставила его вздрогнуть и вопросительно взглянуть на министра.

Но министр уже согнал с лица улыбку и сказал:

— Через час у меня встреча с президентом. Возможно, получу маршала.

И он снова засмеялся, в то время как генерал Колесников оставался мрачным.

Той ситуации, которая зарождалась у Белого Дома, генерал Грачев не только не боялся, но даже, в некотором отношении она его радовала.

Для армии нет ничего хуже томительных будней мирного времени, особенно если это мирное время проходит в той обстановке, какая ныне существует в России, когда армию, можно сказать, смешали с грязью, повесив на нее все: от поражения в Афганистане до обвинения в том, что она ничем другим не занимается, кроме как кует кадры для уголовного мира.

«Армия превратилась в одну огромную уголовную зону», — в разоблачительном угаре писали демократические газеты, комментируя то крупную кражу, совершенную генералами, то зверское убийство, совершенное солдатами. Армия превратилась в «мальчика для порки» и для правых, и для левых политиков. Армии чуть ли не ежемесячно урезают ассигнования, «режут» заявки, замучили конверсией, заставляют лизаться с американцами и натовцами, ставя их в пример, хотя по многим показателям они нам даже в подметки не годятся.

Это даже хорошо, что предоставится возможность показать кое-кому из крикунов, что они без армии. И что такое армия!

Карьера генерала Грачева если и имела аналог, то только в эпоху революционных войн во Франции и гражданской войны в России.

Закончив Рязанское воздушно-десантное училище, Павел Грачев, благодаря безусловному личному мужеству и врожденным качествам строевого службиста, довольно быстро делал карьеру в условиях унылого брежневского застоя, как и тысячи его однокашников. Перелом в его карьере, как и у многих, произвела Афганская война, которую Грачев начал подполковником в должности заместителя начальника штаба воздушно-десантной дивизии. К уходу наших войск из Афганистана он уже был генерал-майором и Героем Советского Союза, занимая должность заместителя командующего армией и командующего всеми воздушно-десантными частями в Афганистане.

После вывода войск генерал-майор Грачев был назначен на должность командующего воздушно-десантными войсками, на которую его рекомендовал лично генерал Ачалов, уходя на повышение.

Накануне августовского путча по указанию тогдашнего министра обороны маршала Язова вместе с другими сотрудниками Министерства обороны и с коллегами из КГБ Грачев изучал варианты введения по всей территории СССР чрезвычайного положения. Ранним утром 19 августа по телефонному указанию генерала Ачалова он поднял по тревоге Тульскую и Курскую десантные дивизии и приказал им высадиться под Москвой на знаменитом аэродроме Кубинка. Ачалов приказал Грачеву взять под охрану Госбанк, Гохран, радио и телевидение. От самого маршала Язова поступил приказ подготовить «объект» для содержания большого количества «спецконтингента» — задержанных и интернированных политиков.

Грачев специальной шифрограммой привел подчиненные ему по всей стране войска в состояние полной боевой готовности, но неожиданно вместо того, чтобы поддержать ГКЧП, выступил против них. Говорят, что сделал он это под влиянием тогдашнего главкома ВВС генерала-полковника Шапошникова, шокированного тем обстоятельством, что в хаосе государственного переворота неизвестно, к кому перешло управление ядерным оружием страны. Все о нем просто забыли… Десантники Грачева быстро и четко ликвидировали все мечты ГКЧП, захватив или изолировав все командные пункты путчистов, включая и КП тогдашнего начальника Генштаба, генерала армии Моисеева.

Это и определило дальнейшую карьеру Грачева, который менее чем за год прошел путь от генерал-майора до генерала армии. Путь, который у многих генералов занимает всю жизнь, но и ее, в большинстве случаев, явно не хватает. И даже несколько жизней не хватило бы, а тут всего за год. В генералы армии Грачева вывел Ельцин к большому неудовольствию большинства тогдашних высших руководителей Вооруженных сил, которым вскоре пришлось выражать свое неудовольствие в отставке. Недаром на большинстве митингов оппозиции отставники требовали отдачи Грачева под суд с неменьшим рвением, чем самого президента Ельцина.

Несмотря на бодрый и даже веселый вид, Грачева сильно беспокоил тот факт, что пост «параллельного» министра обороны Верховный Совет возложил на Ачалова. Он хорошо знал Ачалова, ценил его несомненные достоинства, знал и недостатки, кое-что слышал и о пороках, присущих бывшему командующему воздушно-десантными частями. Но лучше всего Грачеву была известна настырность Ачалова, что в сочетании с его вулканической энергией могла сокрушить все преграды на пути опального генерал-полковника.

И начальник Генерального штаба Михаил Колесников, и оба заместителя Грачева — генерал-полковники Валерий Миронов и Борис Громов, и главком ВВС Петр Дейнекин, и главком ракетных войск стратегического назначения генерал-полковник Игорь Сергеев, и главком военно-морского флота адмирал Феликс Громов — все уже докладывали министру о том, что Ачалову тем или иным способом удалось выйти на них с предложением перейти на сторону Верховного Совета. Другими словами, им предлагалось выйти из подчинения Грачева — этого, по словам Ачалова, «сопливого Бонапарта» и перейти в подчинение к нему, Ачалову, которого они все знали по прежней службе, когда давали священную присягу, «не щадя самой жизни» служить Союзу Социалистических Республик.

Были сведения, что Ачалов нашел способ давления на командующих округами, добрался до начальников академий и училищ, уговаривая, рассыпая посулы и угрозы, спекулируя на высоких чувствах любви к Родине и на мелком тщеславии тех, кто мечтал о личной карьере.

Отрадно было то, что все, кто уже подвергся ачаловской обработке, сами инициативно и быстро докладывали об этом Грачеву. Начальник Генштаба поэтому и находился в кабинете министра, рассказывая, как Ачалов обрабатывал его лично, призывая плюнуть на противников и вспомнить о долге перед Родиной, попавшей, уже который раз в своей истории, в сети мирового сионизма.

Грачев, рассматривая собственные ногти, слушал начальника Генерального штаба, стараясь не глядеть ему в глаза. Было очевидно, что Колесников докладывает далеко не все, что слышал, а главное — не совсем то, что думает.

— Ну, и ты ему на все это что ответил? — поинтересовался министр, перекладывая бумаги на своем столе.

— Я ему говорю: «Слава, перестань дурить, не занимайся ерундой», — генерал Колесников натужно покраснел.

— А потом? — спросил Грачев, поднимая глаза на начальника Генерального штаба.

— Паша, — спросил Колесников. — Ты мне что не веришь?

— Верю, — отозвался Грачев и вздохнул.

— Ты что думаешь? — Колесников аж задохнулся от возмущения. — Что я, под это фашистское знамя встану? Что я, вот так себя опозорю под конец службы!

— Ладно, успокойся, — приказал Грачев. — Соберем коллегию, все обсудим.

Колесников увидел знамя со свастикой десять минут назад на экране телевизора в кабинете министра. На что бы он ссылался, если бы его не увидел?

Еще ранее главком ВВС генерал Дейнекин докладывал Грачеву, что Руцкой давит на него, «как трактор». Со времен августовского путча, сорванного совместными усилиями Шапошникова, Грачева, Дейнекина и, конечно, Руцкого, они все стали как бы лучшими друзьями, способными на фоне личностных отношений рубить друг другу правду-матку в глаза.