Лидочка удивилась чуть старомодной и гладкой речи Алмазова. Александрийский смутился – он, как и все остальные, никак не ожидал такого хода со стороны всесильного чекиста. Он хотел подняться, начал шарить рукой в поисках трости, но Алмазов быстро положил ему на секунду руку на плечо, и Александрийский послушно остался на стуле. Это движение руки – властное и рассчитанное именно на то, чтобы придавить Александрийского, прижать его к креслу, – не прошло незамеченным, по крайней мере Лидочка, даже не оборачиваясь, почувствовала, как дернулось крыло носа Пастернака, как поджались негритянские губы.
      Все молчали – будто понимали, что продолжение следует.
      И Алмазов продолжал, но уже глядя не на Александрийского, а обращаясь ко всему залу и начиная улыбаться:
      – Поймите меня, товарищи, правильно, – сказал он. – Ночь, дождь, авария, нервы мои издерганы – третью ночь без сна, и тут появляется ваш грузовик. Для себя мне ничего не нужно, но со мной находится слабая болезненная женщина, только что перенесшая воспаление легких, правда, Альбина?
      – Да,– пискнула Альбина.
      – Я подхожу к грузовику и вижу, что в кабине отлично устроился мужчина средних лет. И на моем месте, наверное, каждый из вас попросил бы незнакомца уступить место даме.
      И тут Алмазов улыбнулся – мальчишеской, задорной, заразительной улыбкой. Лидочка никак не ожидала, что его лицо способно сложиться в такую очаровательную улыбку. Смущенно проведя пальцем по переносице, он закончил:
      – Если бы вы, Павел Андреевич, хоть словом, хоть вздохом дали мне понять, что немощны, что плохо себя чувствуете, неужели вы думаете, что я позволил бы себе такие противоправные действия?
      И сказав так, Алмазов замер, приподняв брови в безмолвном вопросе.
      Видно, по либретто этого действа Александрийскому следовало кинуться ему на шею и облобызать. Но Павел Андреевич лишь пожал плечами и сказал:
      – Садитесь, каша остынет.
      Пастернак оценил ответ Александрийского, дотронувшись рукой до локтя Лидочки, и та кивнула в ответ, а Матя со своего стола поднял вверх большой палецбудто был зрителем в Колизее, Последовала пауза, потому что Алмазов, видно, не мог найти достойного продолжения сцены для себя, но затем он все же собрался с духом и, согнав с лица улыбку, прошел к «семейному» столу, потянул от него свободный стул и приказал своей Альбине:
      – Садись.
      Постепенно шум возник снова и все усиливался, а особенно стало шумно, когда принесли компот и вкусные пирожки из пшеничной муки с капустой. Таких горячих, свежих, пышных пирожков Лидочка не видела уже больше года, потому что в Москве хлеб давали серый, непропеченный, словно все уже забыли, как три года назад булки продавались в последних частных булочных.
      Не доев пирожок, Пастернак допросил прощения, поднялся и, незамеченный, вышел из столовой. Уход его, хоть и свидетельствовал о прискорбном факте – известный поэт не увлекся с первого взгляда Лидией Иваницкой, что лишило ее права писать о нем воспоминания, – зато спас ее от опасности увлечься поэтом, что не дает права на воспоминания, и позволил не спеша оглядеться и рассмотреть компаиню, в которую ее закинула судьба.
      Осенью 1932 года, когда Украина вымирала от голода, а эшелоны с крестьянами ползли в Сибирь, когда на ошметках разграбленной деревни правили шабаш пьяные райкомовцы и никчемные Недонки, близкая всеобщая гибель уже нависла над милым заповедником по прозвищу Санузия, что означало санаторий «Узкое».
      Завершая первое десятилетие своего существования, санаторий, столь весело и шумно, катаясь на лыжах, играя в волейбол на аллеях княжеского парка, загадывая шарады, танцуя по вечерам в гостиной, проведший двадцатые годы, стал закисать.
      И дело не только в том, что на ужин вместо курикого фрикасе стали подавать пшенную кашу да не хватало лампочек, но в общем моральном угасании республики.
      Зимой еще ремонтировали и посыпали снегом пологую горку, ведшую от террасы особняка к среднему большому пруду, чтобы кататься с этой горы на санках; и лыжах, но оказалось, что Главакадемснаб не имеет на складах новых лыж, а старые почти все пришли в негодность, так что с тридцать третьего года ограничились санками. Еще в тридцатом году в конюшке «Узкого», что располагалась в полуверсте от главного корпуса, по дороге к Яселеву, стояли не только три рабочие лошадки, но и лошади для верховых прогулок, но весной двух забрали в армию, а одну увезли в академический совхоз. И так во всем…
      Лидочке с ее места было отлично видно, что братья Вавиловы как добрые друзья болтали с Александрийским, затем в беседу вступил румяный старичок. Академикам и дела не было до шума, что издавала «Камчатка» и уступавший ей «семейный» стол, за которым сидели не настоящие ученые, а люди, попавшие в Санузию по знакомству, либо будущие академики и директора институтов.
      Матя Шавло, сидевший рядом с Алмазовым за «семейным». столом, не смотрел на Лидочку, а склонился к дамочке, привезенной Алмазовым. Он надувал щеки, почесывая усики, напыживался, обольщал, и Лидочке он сразу стал неприятен, может, оттого, что она уже почитала его своей собственностью – тем «своим» мужчиной, какой возникает, у девушки в доме отдыха или санатории.
      Неожиданно для себя Лидочка поняла, что у нее есть союзник – справа от нее с чайником в руке стояла высокая подавальщица с худым большеносым красивым лицом. Не замеченная никем – кто видит подавальщиц? – она смотрела на Матю столь внимательно и, как казалось, злобно, что Лида не могла оторвать от нее взгляда. Без сомнения, она знала Матвея.
      Женщина выглядела странно для своей роли – она могла быть монахиней, молодой купчихой из старообрядческой семьи, даже фрейлиной немецкого происхождения – только не подавальщицей в столовой Санузии.
      Лидочка даже хотела обратиться к Марте, которая всех здесь знает, но та сидела через два человека и до нее не докричишься, тем более она была занята беседой с белокурым добрым молодцем.
      На вид женщине было немного за тридцать – совсем еще не старая, у нее была белая, чистая, как будто перемытая кожа лица и забранные под платок каштановые волосы. Серые глаза, ресницы чуть темнее глаз, бледные, не подкрашенные губы – все в лице женщины было в одном тусклом колорите. Женщина не делала попыток себя приукрасить, словно нарочно старалась быть незаметной мышкой, и ей это удалось. Можно было десять раз пройти мимо нее на улице и не заметить. И в то же время чем внимательнее рассматривала Лидочка подавальщицу, тем более понимала, что видит перед собой редкое по благородству линий лицо, красота которого не очевидна, будто сама стыдится своего совершенства.
      Женщина уловила взгляд Лидочки и быстро обернулась, но не рассердилась и не испугалась, а увидев восхищение во взгляде девушки, чуть улыбнулась и на мгновение приоткрыла рот, будто хотела что-то сказать, но раздумала – и Лидочка успела увидеть белизну и красоту ее зубов.
      – Простите, – сказала Лидочка.
      – Да что вы, пустяки… – достаточно порой интонации двух слов, чтобы понять социальное происхождение человека. Подавая тарелки с кашей или разнося пай, подавальщица старалась говорить и вести себя простонародно – сейчас же она забыла, что надо таиться, – и интонацией выдала себя в коротком обрывке фразы.
      – У вас чудесный цвет лица, – неожиданно для себя заявила Лидочка – секунду назад она не намеревалась говорить ничего подобного.
      – Глупости, – смешалась подавальщица и быстро пошла прочь, но Лидочка понимала, что она на нее не обижена, что отныне они знакомы. Любая следующая встреча не будет встречей чужих людей.
      Марта поднялась и спросила Лидочку, кончила ли та ужинать.
      – Какое счастье, – сказала Лидочка, – что можно уходить, когда хочешь.
      – Это явное ослабление дисциплины, – ответила Марта. – Еще в прошлом году президент республики выгнал бы тебя мерзнуть на берег пруда, если бы ты посмела без спроса встать из-за стола.
      В дверях они догнали Александрийского. Он шел еле-еле, опирался на трость, лобастый Николай Вавилов поддерживал его под локоть. Лидочка услышала слова Вавилова:
      – Не надо было вам выходить к ужину. После всех пертурбаций.
      – А вам, коллега, – сварливо ответил Александрийский, – не стоит меня жалеть.
      Тут Александрийский спиной почуял, что их слушают, и перешел на английский. Английский язык Лидочка знала плохо, да и не хотелось подслушивать.
      – Теперь спать? – спросила Лидочка.
      Вместо Марты сзади ответил высокий тревожный голос президента:
      – Товарищи, граждане республики Санузия! – кричал он, – Не покидайте столовую, не выслушав маленького объявления. Среди нас есть новички, еще не принятые в гражданство республики. Поэтому после ужина властью, врученной мне великими тенями, я призываю всех выйти на вершину холма и оттуда, глядя на Москву, дать клятву верности нашим идеалам.
      – Дождик идет! – откликнулся Максим Исаевич. – Ну какие же клятвы при такой погоде.
      – Дождь прекратился,– возразил президент.– Я своей властью прекратил его, и с завтрашнего дня наступает чудесная, теплая и сухая погода. Однако на холм идут лишь желающие. Отступники – да пусть им будем стыдно – могут лечь спать в своих берлогах.
      – Кино будет? – спросил простодушный курносый парень – деревенское издание императора Павла Первого.
      – Сегодня кино не будет, – сказал президент, – кино переносится на завтра, потому что новый заезд сегодня проходил в трудностях.
      – Я знаю! – крикнула толстушка в синей футболке с красной звездой на правой груди. – Киномеханик снова запил!
      Кто-то засмеялся. Лидочка обернулась, ища глазами подавальщицу. Та убирала со стола грязные чашки и тарелки, на Лидочку она не посмотрела.
      Все участники похода на неведомый Лиде холм прошли прямо в прихожую, где на вешалке висели пальто.
      К Лидочке подошел Матя.
      – Вы серчаете на меня, сударыня, – сказал Матя, делая жалкое лицо, – игнорируете, будто мы и не знакомы.
      Следовало приподнять в немом удивлении брови и отвернуться, как от ничтожной помехи. Но Лидочка понимала умом, как следует себя вести, но на практике так и не обучилась.
      – Это вы на меня внимания не обращаете, – скабала она, – потому что дружите с Алмазовым.
      – Дружба с Алмазовым подобна дружбе кролика с удавом. И вы это знаете.
      – Значит, просто подлизываетесь?
      – И я не так прост, и он не так прост. Но он мне любопытен. Я встречал его две недели назад, когда сдавал в Президиум отчет о моей стажировке в Италии. Он нас курирует.
      – Курирует? – Лидочка не знала такого слова.
      – Заботится о нас, следит за нами, выбирает из нас, кто пожирнее, чтобы зарезать на ужин.
      – И вы до сих пор живой?
      – Какой из меня ужин!
      Подошла Марта. Матю она уверенно отстранила как старого приятеля.
      – Не приставай к девушкам, – сказала она. – Лучше скажи, кто то воздушное создание, которое притащил с собой Алмазов?
      – А ты его откуда знаешь?
      – У каждого есть свои источники информации, иначе в этом вертепе не выживешь.
      – По-моему, она актриса. Из мюзик-холла.
      – Я сразу почувствовала – птичка невысокого полета.
      Матя пожал плечами.
      – Может быть, не пойдешь? – спросила Марта у Лиды. – На тебе же лица нет,
      – Пройтись по свежему воздуху – только полезно. Усталость в возрасте Лиды – это то приятное чувство, которое способствует сохранению осиной талии,– галантно возразил Шавло.
      Он помог Лидочке одеться, а Марта спросила:
      – А как ее зовут?
      – Девицу Алмазова? Ее зовут Альбиной. Вы ревнуете?
      Когда они вышли из дома и пошли налево по узкой, засыпанной чуть ли не по щиколотку желтыми липовыми и оранжевыми кленовыми листьями дорожке, Марта сказала:
      – Это старая традиция Санузии – смотреть на ночную Москву.
      – Даже когда ее не видно, – сказал Матя. Он был так высок, что Лидочке приходилось запрокидывать голову. разговаривая с ним. Но в комнатах она этого не почувствовала.
      Их догнал Максим Исаевич. Он был в расстегнутом пальто, без шляпы и тяжело дышал.
      – Вы меня бросили! – заявил он. – Вы меня оставили на растерзание этого занудного президента.
      – Если бы я был писателем, – сказал Матя, беря Лидочку под руку и наклоняясь к ней, – я бы обязательно вставил президента Санузии в роман. Вся его жизнь состоит в пребывании здесь, остальные одиннадцать месяцев – лишь скучный перерыв в его настоящей, бурной, красивой и романтической деятельности в этих стенах. Он рожден быть президентом республики Санузия, и, когда нас всех пересажают или разгонят, он умрет от скуки. Хотя сам же на нас донесет.
      – Типун вам на язык! – сказал Максим Исаевич и обернулся – но вблизи чужих не было.
      Слева тянулись огороды и тускло светилась оранжерея. Направо дорожка круто скатывалась вниз.
      – Если бы не оранжерея и не огород, мы бы здесь бедствовали, как и везде, – сказала Марта,
      – Академики не любят бедствовать – подсобное хозяйство Санузни на особом положении, подобно подсобному хозяйству Совнаркома, – сказал Шавло.
      Лидочка поглядела вниз, куда сбегала пересекатощая их путь дорожка. За черными ветвями вдали блестела вода.
      – Мы сходим с утра на пруды, – сказала Марта.
      – Там благодать для прогулок, – сказал Матвей.
      – А здесь в прошлом году нашли мертвое тело, – сообщил Максим Исаевич.
      Он показал на вросшее в землю кирпичное сооружение, вернее всего погреб, какие строили при богатых дворянских усадьбах.
      – Меня тут не было, – сказала Марта. – Но говорят, что это был старый князь Трубецкой. Он тайно перешел границу, добрался до Москвы в надежде достать клад, который Трубецкие зарыли во время революции.
      – А почему не достал? – спросила Лидочка.
      – Князь взял с собой старого слугу, из местных, чтобы он помог ему копать, – сказала Марта. – Но, когда сундук показался из-под земли, старый слуга убил Трубецкого, схватил сундук и хотел убежать.
      – И его поймали?
      – Да, был такой процесс!
      – Ничего подобного, – сказал Максим Исаевич.– Никто никого не поймал. Даже неизвестно, был ли убитый Трубецким. Какой-то бродяга забрался в погреб, а его убили.
      – Просто так в погреба люди не забираются, – сказала Марта, ничуть не смутившись. – И тем более просто так их не убивают.
      – А ваша версия? – спросила Лидочка. – Они стояли возле погреба, дверь в него была заперта на висячий замок.
      – У меня версии нет, – сказал Матвей. – Как вам уже донесли, я в это время находился в вечном городе – Риме.
      Мимо прошла группа молодых людей с «Камчатки».
      – Ждете убийцу? – весело крикнул кто-то из них.
      – Пошли, – сказала Марта. – Убийца сегодня не вернется.
      Они пошли дальше. Дорожка вела на холм, деревья вокруг стояли пореже. Облака, что быстро бежали по небу, стали тоньше и прозрачней – иногда в просветах возникали звезды. Впереди на покатой спине холма возвышалась геодезическая вышка, похожая на нефтяную. На верхней ее площадке силуэтами из театра теней виднелись фигурки людей. Другие поднимались туда по деревянной лестнице.
      – А вы там работали? – спросила Лида у Матвея.
      – Да, я год стажировался у Ферми. Это имя вам что-нибудь говорит?
      – Нет, – сказала Лидочка. – А оно должно мне что-нибудь говорить?
      – Каждому культурному человеку – должно! – сказал Матвей и рассмеялся, чтобы Лидочка не обиделась.
      – Он физик, – сказала Марта. – Теперь все великие люди – физики. Самая модная категория.
      – Вы категорически неправы, Марта Ильинична!– сказал Максим Исаевич. – Сегодня на первом месте работники искусства. Мы осваиваем марксизм в творчестве.
      – А вы работник искусства? – спросила Лидочка, желая поддержать Марту.
      – Нет, что вы, я администратор в театре Таирова. Но я каждый год провожу в «Узком» и совершенно в курсе всех дел в нашей науке. Я чуть было, не поехала в Калугу к Циолковскому – отсюда была экскурсия.
      – Лидочка, к счастью, не знает, кто такой Циолковский, – сказал Матвей.
      – Можете не метать икры.
      – Не икры, а бисера, – сказала Лидочка. – И не надо меня подозревать в абсолютном невежестве. Я знаю, что Циолковский поляк.
      – Вот видите! – загремел на весь парк Матвей.– Он – поляк! Он всего-навсего – поляк!
      – А вы что кричите?
      – Я ничего не кричу,– надулся Максим Исаевич.– Я только знаю, что это великий самоучка, который изобрел дирижабль для путешествия в межзвездном пространстве. Недаром наше правительство обратило внимание на его труды. Вот посмотрите – пройдет несколько лет, и звездолеты Страны Советов возьмут курс на Марс.
      – Макс, я порой думаю – ты дурак или хорошо притворяешься? – сказал Матвей.
      – Если ты имеешь в виду мои классовые позиции, то учти, что мой отец был сапожником и у меня куда более правильное социальное положение, чем у тебя.
      – Он просто всего боится, – сказала Марта, – Сейчас он боится Лидочку. Он ее раньше не видел и подозревает, что она на него напишет.
      – На меня даже не надо писать, – возразил Максим Исаевич, – достаточно шепнуть Алмазову, который специально приехал за мной следить.
      – Нет, ты неправ, – сказал Матвей. – Я точно знаю, что это не Алмазов.
      – А кто?
      – Они никогда бы не обидели тебя такой мелкой сошкой, как Алмазов. Для тебя пришлют Дзержинского.
      – А Дзержинский умер! – сказал Максим Исаевич. В голосе его прозвучало торжество ребенка, который знает, что конфеты спрятаны в буфете.
      По дорожке от прудов поднимался Пастернак, он раскланялся с Лидочкой и ее спутниками. Марта, голосом более оживленным, чем обычно, спросила:
      – А разве вы, Борис Леонидович, не пойдете смотреть на Москву?
      – Простите, но я не сторонник массовых смотрин, – ответил Пастернак. – Захочу – посмотрю. Но один.
      Тут же он улыбнулся, видно, подумал, что мог обидеть Марту своими словами, и добавил:
      – Еще лучше – в вашем обществе!
      – Тогда завтра, как стемнеет! – громко сказала Марта, и все засмеялись.
      Через две минуты что-то заставило Лидочку обернуться. Пастернак уже отошел довольно далеко – его высокая быстрая фигура слилась с черными стволами на повороте, и не он привлек внимание Лиды – за погребом стояла подавальщица. Она была в длинном, словно из шинели перешитом пальто, накинутом на плечи, спереди вертикальной полоской просвечивал передник. Женщина поняла, что Лидочка видит ее, отступила за ствол и тут же пропала с глаз – словно ее и не было. Первым порывом Лидочки было окликнуть Матвея. Но Лидочка не сделала этого – стало неловко – словно окликнешь, донесешь на подавальщицу.
      Что знала Лидочка об этих людях? Что Матя Шавло любезно поднес ее чемодан до санатория? Был вежлив, а потом оказался среди тех, кто прибежал спасать профессора Александрийского? Это говорит в его пользу.
      Еще у него открытая улыбка и есть чувство юмора. И это тоже говорит в его пользу. Но в то же время знаком с Алмазовым, был в фашистской Италии и даже носит гитлеровские, усики. Может, у этой бедной женщины есть основания за ним следить?
      Появление новой партии желающих поглядеть на Москву вызвало шум и веселые крики на вышке – Лидочке даже показалось, что вышка зашаталась от такого гомона. Она обернулась – конечно же, фигуры в шинели не было видно, да и самого погреба не разглядишь, лишь тусклый свет лампочки, горевшей в оранжерее, напоминал о встрече. Еще дальше светились окна усадьбы..
      – Не бойтесь, – сказал Матя, – вышку сооружали еще до революции, она сто лет простоит.
      – Простоит, если на нее не будут лазить кому не лень, – возразил Максим Исаевич.
      Лидочка стала подниматься первой. Ступеньки были деревянные, высокие – словно она поднималась по стремянке, придерживаясь за тонкий брус. Один пролет, поворот, второй пролет, третий… поднялся ветер – видно, ниже его гасили деревья, а тут он мог разгуляться.
      Лидочка хотела остановиться, но снизу ее подгонял Матя.
      – Главное – не останавливаться, а то голова закружится.
      Сверху склонился молодой человек, похожий на Павла Первого.
      – Вы пришли! – сообщил он Лиде. – Я очень рад. Я совсем замерз, думал, что вы не придете.
      – Соперник! – услышал эти слова Матя. – Дуэль вам обеспечена.
      – Здравствуйте, – сказал тот жалким голосом, и Матя узнал его.
      – Кого я вижу! Аспирант Ванюша! Как говорит мой друг Френкель – лучшее дитя рабфака!
      – Матвей Ипполитович, я даже не ожидал, – сказал рабфаковец, и Лидочке стало грустно от его тона, потому что она поняла – дуэли из-за нее не будет. Ванюша готов уступить любую девицу своему кумиру – а в том, что Матя его кумир, сомнений не могло быть: глаза аспиранта горели ясным пламенем поклонника.
      – Неужели вы не заметили меня за ужином?
      – Не заметил, – сознался Ванюша, одаренный редкостным прямодушием, – я смотрел на Лидию Кирилловну. Так смотрел, что вас не заметил.
      – Он уже знает ее отчество! – воскликнул Матя. – Такая резвость несвойственна физикам. Неужели выагент ГПУ?
      – Ах, что вы! – испугался Ванюша.
      Лидочка обернулась туда, куда смотрели собравшиеся на верхней площадке вышки, – Москва казалась тусклой полоской сияния, придавленного облачным небом.
      – Отсюда надо смотреть днем и в хорошую погоду. Если захочешь, мы потом еще поднимемся, – сказала Марта.
      – А вы видели Ферми? – допрашивал Матю восторженный Ванюша.
      – Каждый день и даже ближе, чем вас, – ворковал польщенный Матя.
      – И он разговаривал с вами?
      – Даже я с ним разговаривал, – ответил Матя и сам себе засмеялся, потому что Ванюша не умел смеяться.
      – А Гейзенберг? – спросил аспирант. – Гейзенберг к вам приезжал? Я читал в «Известиях», что в Риме была конференция.
      – И Нильс Бор приезжал, – сказал Матя. – Ждали и Резерфорда. Но Резерфорд не смог отлучиться.
      – Почему?
      – Он должен заботиться о Капице.
      – Да? – Аспирант чувствовал, что его дурачат, но не смел даже себе признаться в том, что настоящий ученый может так низко пасть. Лидочке его было жалко, но, честно говоря, она слушала разговор Мати с неофитом вполуха, потому что смотрела не на отдаленную, туманную и нереально далекую отсюда Москву, а на уютно желтые окна дома, так откровенно манящие вернуться.
      – Лидочка, – сказал Матя, – разрешите представить вам юного поклонника
      – он просит об официальном представлении – делаю это одновременно с ужасом и восхищением. С ужасом, потому что боюсь потерять вас, с восхищением, потому что талант будущего академика Ивана Окрошко вызывает во мне искреннюю зависть.
      У будущего академика Окрошко ладонь была горячей и влажной.
      Марта и Максим Исаевич пошли вниз. Лидочка сказала Марте, что сейчас ее догонит – Матя шепнул ей, что проводит, но не в коллективе. Окрошко маячил у локтя с другой стороны.
      На вышку поднялись Алмазов с Альбиной.
      – Ах, как холодно, – сказала Альбина, останавливаясь у перил рядом с Лидой. Ванюша Окрошко был вынужден сделать шаг назад, освобождая место Альбине. – Я даже не представляла, какая здесь стужа.
      На ней была шляпка, из-под которой рассчитанно выбивались светлые кудряшки. Руки она держала в беличьей муфте.
      – Хорошо, что дождь кончился, – сказал Матя.
      Алмазов стоял сзади, рядом с Ванюшей, и чиркал бензиновой зажигалкой, стараясь закурить на ветру.
      – А вы так легко одеты, – сказала Альбина Лиде.
      – Мне не холодно.
      – Я всем телом чувствую, как вы меня презираете, – прошептала Альбина.
      – Из-за этого эпизода возле машины. Вы меня презираете?
      – Я об этом даже не думала.
      Алмазов должен бы сейчас вмешаться, остановить эту дурочку, которая смотрела на Лидочку, распахнув голубые, наполненные слезами глаза. «А вдруг, она его жертва и ей куда хуже, чем мне?» – подумала Лидочка.
      – Я вам дам таблетки, – сказала Альбина, понизив голос до шепота. – У нас есть немецкий аспирин, он совершенно другой, чем наш, я вам вынесу, он заснет, и я вынесу.
      – Не надо.
      – Надо-надо, он их не считает. Он почти все считает, но таблетки не считает, я за ним всегда слежу, он даже не представляет, как я много о нем знаю.
      Лидочка проследила за взглядом, который кинула назад Альбина, – видно, она боялась Алмазова. Но его за спиной не было, он отошел с Матей на другую сторону опустевшей площадки. Сзади стоял только Ванюша Окрошко, который или ничего не слышал, или не понимал.
      – Я знаю – вы думаете, что я его боюсь. Но я докажу, докажу, – шептала Альбина. – Вы еще удивитесь моей отваге.
      – Ванюша, – сказала Лидочка, – нам пора идти?
      Ваяюша не понял, но был счастлив, что Лида к нему обратилась.
      – Ванюша, – повторила Лида, – я совсем замерзла.
      – Я же говорила вам, что вы замерзнете, – сказала Альбина.
      Алмазов подошел к ним, встал рядом с Ванюшей Окрошко.
      – Ну что, мои дорогие девушки, – сказал Алмазов. – Не пора ли нам домой, на бочок?
      – Да, и как можно скорее, – сказала Альбина. – Вы же видите, что Лида совсем замерзла.
      – Это дело поправимое, – сказал чекист. Лидочка не сразу поняла, что он делает, только когда Ванюша заскулил из-за того, что не догадался до такой простой мужской жертвы, только тогда Лидочка обернулась – но было поздно. Алмазов уже снял свою мягкую, на меховой подкладке, кожаную куртку – внешне комиссарскую, как ходили чекисты в гражданскую, но на самом деле иную – мягкую, уютную, теплую и пахнущую редким теперь мужским одеколоном.
      Куртка улеглась на плечах Лидочки и обняла ее так ловко, что попытка плечами, руками избавиться от нее ни к чему не привела, хотя бы потому, что Алмазов сильными ладонями сжал предплечья Лиды, Лида не посмела обернуться, зная, что тут же встретится глазами с озорным, хулиганским взором Алмазова.
      Лидочка пошла к лестнице, как под конвоем – ладони Алмазова, хоть и отпустили ее, никуда не делись, в любой момент они могли вернуться и сжать ее снова. Так что Лидочка поспешила вниз по лестнице – сзади уверенно скрипели сапоги Алмазоаа, но, набирая скорость на лестнице и легче, изворотливее перепрыгивая с пролета на пролет, Лидочка смогла оторваться от опеки – спрыгнула с нижних ступенек, сорвала с себя куртку, обернулась и протянула ее перед собой, ^ как щит, подбегавшему Алмазову.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.