Библиотека мировой фантастики - Заповедник для академиков

      – Потерпим, – сказал он, – и будем относиться с юмором к таким коллизиям.
      – Юмора не хватает, – сказала Лидочка.
      – Ваш друг прав, – сказал Алмазов, вынырнувший из-за лимузина. Он имел дьявольскую способность все слышать, даже если говорившие находились от него на обратной стороне Земли. – Терпение и еще раз терпение. Цель у нас простая
      – освободить дорогу для грузовика. К сожалению, моему мотору дальше не проехать. – Тут же он сменил тон, как будто один человек ушел, а другой, хамский, занял его место: – Жмурков, тебя что, за смертью посылать? Где наша ученая рабочая сила?
      – Идем! – откликнулся Максим Исаевич, возглавлявший небольшое научное стадо, которое продвигалось будто бы по Дантовому аду, то попадая в свет фар, то исчезая в прорезанной дождливыми струями темноте.
      Если возмущение и владело этой группой людей, то, вернее всего, оно было истрачено еще в машине, когда властью Алмазова их вытягивали под дождь, на холод, а сейчас все молчали, бунтовать было бессмысленно – все уже знали, чью машину надо стаскивать с дороги.
      – Попрошу минуту внимания, – сказал Алмазов, поправляя фуражку, с козырька которой срывались тяжелые капли. – Женщины толкают автомобиль сзади, мужчины приподнимают передний бампер, чтобы не повредить мотор. Как только машина окажется на обочине, все свободны. Задача ясна?
      Не дожидаясь ответа, он отошел к передку машины и принялся загонять в глубокую канаву несчастных своих рабов во главе с Максимом Исаевичем.
      План Алмазова удался на славу – в считанные минуты продрогшие, а потому горевшие страстью к труду ученые развернули черный лимузин, чтобы не мешал проехать грузовику, и, отпущенные Алмазовым на волю, кинулись под защиту фанерного потолка своего автобуса. Лидочка шла последней.
      Алмазов не забыл свою спутницу. Сам открыл дверцу лимузина, велел ей выйти. Пока женщина раскрывала зонтик и попискивала, вытаскивая из машины свой баул. Алмазов давал указания шоферу, оставшемуся у машины, чтобы тот никуда не отлучался, – Алмазов по телефону вызовет ему помощь. Алмазов повлек свою даму к кузову, но она вдруг тихонько и жалобно заверещала. Выслушав эти звуки, Алмазов пошел не к кузову, а к дверце кабины и решительно отворил ее. Оттуда на него воззрился согбенный профессор Александрийский.
      – Освободите, пожалуйста, место, – вежливо, но решительно заявил чекист.
      – Простите? – послышался скрипучий неприятный голос Александрийского. – К сожалению, не имею чести быть с вами знаком…
      Слова Александрийского были неразборчивы, в ответ Алмазов плевался краткими приказами; Лидочка хотела объяснить чекисту, что профессор болен, она ринулась к машине, но поскользнулась и со всего размаха уселась в лужу, а когда поднялась, то увидела, что мимо нее проходит, не глядя по сторонам, Алмазов, ловко и быстро подтягивается, переваливается через задний борт в кузов.
      – А ну, трогай! – весело, громко, перекрывая дождь, крикнул он.
      Голоса под фанерным кузовом подхватили крик, машина послушно покатилась вперед.
      Лидочке надо было кинуться следом и закричать – они наверняка бы остановили машину – ведь забыли ее по недоразумению, от растерянности и страха – еще минута, и должна спохватиться Марта Ильинична… Но Лидочка не кинулась, не закричала, потому что в этот момент увидела человека, который стоял, являя собой вопросительный знак, он опирался обеими руками о рукоять трости, согнувшись вперед и натужно кашляя.
      Лидочка не сразу сообразила, что это – Александрийский, но потом поняла: Алмазов попросту вытащил старика из кабины, чтобы освободить место для своей дамы.
      – Это вы? – спросила почому-то Лидочка и потом уже побежала за грузовиком, крича:
      – Стойте! Стойте! Остановитесь немедленно!
      Но задние красные огоньки грузовика уже растаяли в ночи, и гул его двигателя слился с шумом дождя.
      Лидочка подбежала к Александрийскому – тот перестал кашлять и старался распрямиться.
      – Вам плохо?
      Тот ответил не сразу – сначала он все же принял почти вертикальное положение.
      – А вы что здесь делаете? – спросил он.
      – Меня забыли. Как и вас, – Лидочка улыбнулась, как ни странно обрадованная тем, что она не одна на этой дороге и Александрийскому не так уж плоховот и он улыбнулся.
      Александрийский сделал шаг, охнул и сильнее оперся о палку.
      – Беда в том, – сказал он медленно, стараясь говорить отчетливо, – что, падая из машины, я подвернул ногу.
      – Больно? – спросила Лидочка.
      – Вот именно что больно, – сказал профессор.
      – Не бойтесь, – сказала Лидочка. Она старалась разговаривать с Александрийским как с маленьким – он был так стар и слаб, что мог упасть и умереть, его нельзя было сердить или расстраивать. – Мы обязательно найдем это «Узкое» – я думаю, что совсем немного осталось.
      – Вы совершенно правы, – сказал Александрийский, – тут уже немного осталось. Но я боюсь, что мне не добраться.
      – Это еще почему?
      – А потому что за плотиной начнется подъем к церкви, а я его и раньше одолеть без отдыха не мог. Так что придется вам, дорогая девица, оставить меня здесь на произвол судьбы и, добравшись до санатория, послать мне на помощь одного-двух мужиков покрепче, если таковые найдутся.
      – А вы?
      – А я подожду. Я привык ждать.
      – Хорошо, – догадалась Лидочка. – Если вам трудно идти, то забирайтесь в машину гэпеушника и ждите меня там.
      – Это разумная мысль, и в ней есть даже высшая справедливость, – согласился Александрийский. – Если меня выбросил на улицу хозяин этой машины, то она обязана дать мне временный приют.
      – А что он вам сказал? – спросила Лидочка, поддерживая Александрийского под локоть и помогая дойти до лимузина.
      – Он сказал, что я должен уступить место даме. А когда я отказался, сославшись на мои болячки и недуги, он помог мне выйти из машины.
      – Это хамство?
      – Это принцип современной справедливости. Уважаемый Алексей Максимович Горький сказал как-то: если враг не сдается, его уничтожают. Он, лукавец, очень чутко чувствует перемены в обстановке. Мне не хотелось бы попасть во враги человеку в резиновом плаще. Это Дзержинский?
      – Что вы говорите! Дзержинский умер!
      – Как, по доброй воле? Или его убили соратники?
      – А я не сразу поняла, что вы шутите.
      Дверцы в лимузин были закрыты. Шофера не видно.
      – Эге! – сказала Лидочка. – Кто в домике живой?
      – Никакого ответа, – добавил Александрийский.
      Лидочка потрогала ручку дверцы, ручка была холодной и мокрой. Она чуть-чуть поддалась, и затем ее застопорило.
      – Эй! – рассердилась Лидочка. – Я уверена, что вы нас видите и слышите. Так что не притворяйтесь. Вы видите, что на дожде по недоразумению остался пожилой человек. Откройте дверь и впустите его, пока я сбегаю за помощью. Вы меня слышите?
      Никакого ответа из машины не последовало.
      – Послушайте, – сказала Лидочка. – Если вы сейчас не будете вести себя по-человечески, я возьму камень и стану молотить им по вашему стеклу, пока вы не сдадитесь!
      Дверца машины распахнулась резко и неожиданно, словно ее толкнули ногой. Хоть глаза Лидочки давно уже привыкли к темноте, тьма в машине была куда более густой, чем снаружи, и она скорее угадала, чем увидела, что там, скорчившись, сидит закованный в кожу шофер Алмазова, выставив перед собой револьвер.
      – А ну давай отсюда! – заклокотал злой и скорее испуганный, чем решительный, голос. – Давай, давай, давай!
      – Да вы что! – закричала Лидочка и осеклась, потому что слабые, но цепкие пальцы Александрийского вцепились ей в рукав и тянули прочь от машины.
      – Считаю до трех! – крикнул из машины шофер.
      Чтобы не свалить Александрийского, Лидочка была вынуждена подчиниться ему и отступить. На секунду мелькнули растопыренные пальцы, которые потянули на себя дверцу машины. Дверца хлопнула – и стало тихо – как будто скорпион сам себя захлопнул в банке и ждет, кто сунет руку, кого можно смертельно ужалить?
      – Он сошел с ума, – сказала Лидочка.
      – Ничего подобного. Ему страшно, – сказал Александрийский. – Он остался совсем один, и ему кажется, что все вокруг враги. А мы с вами хотим захватить государственную секретную машину и умчаться на ней во враждебную Латвию.
      – Вы уже промокли?
      – Не знаю, пожалуй, пока что только замерз.
      – Давайте пойдем отсюда.
      – Попытаемся. В любом случае оставаться рядом с этим мотором опасно. В любой момент шофер может открыть огонь по белополякам.
      Вдруг Лидочке стало смешно, и она сказала:
      – Даешь Варшаву!
      Александрийский старался не сильно опираться о руку Лидочки, но совсем не опираться он не мог, хоть был очень легок и стеснялся своей немощи.
      Шагов через триста Лидочка остановилась. Александрийский ничего не сказал, но Лидочка почувствовала, что он уже устал, – по давлению его горячих пальцев на ее руку, по тому, как он реже и тяжелее переставлял трость.
      – Выдюжите? – спросила Лидочка, стараясь, чтобы ее вопрос звучал легко, как обращение к малышу.
      – Постараемся, – сказал Александрийский. – У меня, простите, грудная жаба.
      – Ой, – сказала Лидочка, которая знала о такой болезни только понаслышке и с детства боялась этих слов. Что может быть страшнее для живого детского воображения, чем образ мерзкой жабы, сидящей в груди человека и мешающей ему дышать.
      – К сожалению, – продолжал Александрийский,– после прошлогоднего приступа у меня в сердце образовалась аневризма, это ничего вам не говорит, но означает, что я могу дать дуба в любой момент – стоит сердцу чуть перетрудиться.
      – Негодяй, – сказала Лидочка, имея в виду чекиста. Профессор понял ее и сказал:
      – Пойдемте, моя заботница, а то вы совсем закоченеете. Как вас, простите, величать?
      – Лида. Лида Иваницкая.
      – Тогда, чтобы не скучать, вы мне расскажите, кто вы такая и почему вас понесло в это богоспасаемое «Узкое».
      Лидочка рассказала старику, как ее уважаемый шеф Михаил Петрович Григорьев, с которым она трудится в Институте лугов и пастбищ, составив атлас луговых растений, наградил ее путевкой в «Узкое» ввиду ударного и качественного завершения работы.
      – Значит, вы ботаник? – спросил Александрийский. Он говорил медленно, потому что на ходу ему трудно было дышать.
      – Нет, я художник, но плохой, – призналась Лидочка. – Но у меня хорошо получаются акварели и рисунки тонких вещей – например, растений. И мне нравится такая работа.
      – Это интересно. Я любил рассматривать старые атласы.
      – Если в типографии не обманут, это будет хороший атлас. Красивый. Я вам подарю.
      Впереди заблестела вода – по обе стороны от дороги.
      – Пруды, – сказал Александрийский. – Здесь система прудов – они устроены лестницей. Через весь парк. Только теперь они запущены… Простите, Лида, но я попросил бы вас остановиться – мне что-то нехорошо.
      – Конечно, конечно. – Лида страпано испугалась, потому что не знала, что делать с человеком, у которого грудная жаба, и страшно было, что он может умереть, – он был такой субтильный…
      Они остановились перед каменными столбами ворот – сами ворота из железных прутьев были распахнуты и покосились – видно, их давно никто не закрывал.
      От ворот дорога круто шла вверх.
      – Лучше всего, если вы, Лидия, оставите меня здесь, – с трудом произнес Александрийский. – Я обопрусь об этот столб, И буду терпеливо ждать помощи. Вам меня в эту гору не втащить.
      – Нет, что вы! – возразила Лидочка, но она уже понимала, что старик прав. – Я вам дам мое пальто,– сказала она. – Вы его накиньте на голову и плечи и будете дышать внутрь.
      – Не надо, вам оно нужнее.
      – Я все равно побегу, – сказала Лидочка. – И не спорьте со мной.
      Но ей не удалось исполнить своего намерения, потому что наверху, на вершине подъема, куда стремилась дорога, сверкнул огонек. Рядом с ним второй
      – они раскачивались, будто были прикреплены к концам качелей.
      – Смотрите! – воскликнула Лидочка. – Это нас ищут, да?
      – Хотелось бы надеяться, – сказал Александрийский с неожиданной тяжелой злостью, – что кто-то спохватился. И даже послал за нами сторожа.
      – Эй! – закричала Лидочка. – Идите сюда!
      – Эй-эй! – отозвалось сверху, и дождь не смог поглотить этот крик. – Потерпите! Мы идем!
      И еще через минуту или две донесся топот быстрых крепких ног – с горы бежали сразу человек десять. Никак не меньше десяти человек, хотя, конечно же, Лидочка не могла в мелькании фонариков и «летучей мыши», которую притащил молодой человек с красивым лошадиным лицом, сосчитать или даже увидеть толком всех, кто прибежал за ними из санатория.
      Шавло, большой, теплый, принявшийся согревать в ладонях совсем закоченевшие руки Лидочки, сбивчиво объяснял, почему помощь не пришла сразу, а его перебивала Марта, которая держала зонтик над головой Александрийского. Оказывается, когда грузовик тронулся, Марта почему-то решила, что Лидочку поместили в кабину, потеснив Александрийского, – почему она так подумала, один бог знает. А Шавло вообще был убежден, что Лида сидит в грузовике у заднего борта и потому ему не видна. А что касается Александрийского, то абсолютно все были убеждены, что он благополучно восседает в теплой кабине.
      Каково же было всеобщее удивление, когда по приезде в Узкое обнаружилось, что в кабине находится подружка чекиста Алмазова, а ни Александрийского, ни Лидочки в грузовике нет. Алмазов вел себя нагло и утверждал, что попросил Александрийского перейти в кузов, потому что его подруга Альбина – актриса и вынуждена беречь голос. А когда Марта возмущенно заявила, что Александрийский тяжело болен, Алмазов лишь пожал плечами и ушел. Грузовик к тому времени успел умчаться в гараж, так что добровольцы отправились спасать Александрийского и Лидочку пешком.
      Лидочка была так растрогана появлением шумной компании спасателей, что не смогла удержать слез.
      Шавло заметил, что она плачет, и стал гладить ее по мокрому плечу и неловко утешать. Марта отстранила его, тут же вмешался толстый Максим Исаевич, который сказал, что у него две дочки на выданье и он знает, как успокаивать девиц, а Александрийский ожил и стал рассказывать, как Лидочка спасала его. Никто не произнес имени Алмазова и не сказал ни слова упрека в его адрес. Правда, все смеялись, когда Александрийский, задыхаясь, поведал, как Лидочка пыталась спрятать его внутрь лимузина и как шофер из ОГПУ готов был отстреливаться, охраняя машину.
      Тем временем Шавло и молодой человек с лошадиным лицом, который представился Лиде как поэт Пастернак, сплели руки, как учили в скаутских отрядах, чтобы Александрийский мог сидеть, обняв руками своих носильщиков за шеи. Всем было весело, и Лидочка тоже смеялась, потому что все изображали караван, который идет к Эльдорадо. Дорога в гору была очень крутая, и Шавло с Пастернаком выбились из сил, но не хотели в том признаться. На полдороге их встретили молодые, похожие друг на друга братья Вавиловы – один химик, второй биолог, которого Лидочка знала, ему очень нравились ее акварели, и он уговаривал ее уйти к нему, но Григорьев сказал, что только через его труп. Братья Вавиловы сменили Шавло и Пастернака.
      Еще пять минут, и у высокой крепкой белой церкви подъем закончился. Справа, за открытой калиткой, голубым призраком открывшим множество желтых глаз, лежала двухэтажная усадьба с четырьмя колоннами, несущими центральный портик. Справа от них был подъезд, к нему вела дорожка, по сторонам которой горели электрические, на столбах, фонари.
      Высокая дверь в дом была открыта. За ней толпились встречающие.
      Казалось бы, событие не весьма важное – забыли по дороге двух отдыхающих. Но почти все обитатели Санузии в той или иной степени приняли участие в их спасении. И дело было не столько в Лидочке и профессоре, сколько в возможности безобидным поступком противопоставить себя чекисту и его дамочке. Шла мирная политическая демонстрация, и если Алмазов понял это, он и вида не подал.

Глава вторая

      Еще минуту назад была глубокая ночь, была пустыня и невероятное одиночество, словно Лидочка вела Александрийского через полуостров Таймыр.
      И вдруг – словно поднялся занавес! Тяжелая дверь отворилась им навстречу.
      За дверью, из которой пахнуло теплым и вкусным запахом чуть подгоревших сдобных пышек, толпились люди, видно волновавшиеся за их судьбу. Полная кудрявая рыжая женщина в белом халате взволнованной наседкой накинулась на Александрийского, и его тут же понесли, хоть он хотел стать на ноги и сам идти, – направо, где за двухстворчатыми дверями горел яркий свет и был виден край зеленого биллиардного стола, а Лидочка попала в руки другой медички – курносой, маленькой, с талией в обхват двумя пальцами. Она стащила с Лидочки промокшую и потерявшую форму черную шляпку, которую и без того пора было выкинуть, помогла снять пальто – словно опытный птицелов – накинула ей на голову махровую простыню, точно такую, какая была дома, в Ялте, и забылась, как и многие другие удобные и приятные для жизни вещи. Потерявшую возможность видеть и слышать Лидочку тут же куда-то повели, она чувствовала, как поскрипывает паркет, – затем началась лестница. От простыни пахло лавандой. Скрипнула дверь…
      Простыня съехала, и Лидочка зажмурилась от яркого света – она была в небольшом, узком врачебном кабинете – вдоль стены низкая койка с валиком вместо подушки и клеенкой в ногах. Возле нее табурет, а дальше, к окну, стол с толстым, исписанным до половины, в черном коленкоре, журналом.
      – А ну немедленно ложитесь! – весьма агрессив но приказала девица Лидочке: девица была не уверена в себе и боялась неповиновения.
      – Зачем мне ложиться? – спросила Лидочка, стараясь не сердить сестричку, которой при свете оказалось не более как лет семнадцать. – Я совершенно промокла. Лучше скажите мне, в какой комнате я буду жить, и я переоденусь.
      – Но Лариса Михайловна сказала, что вы должны вначале подвергнуться медицинскому осмотру.
      – Разве обязательно для этого быть мокрой?
      Сестричка тяжело вздохнула и сказала:
      – Может, таблетку аспирина примете?
      – Я этим займусь! – раздался голос от двери. Там стояла Марта Ильинична, которая тут же вызволила Лидочку из рук сестрички.
      – Он негодяй! Таким не подают руки в порядочном обществе, – сказала Марта Ильинична, как только они вышли в коридор. А так как первое свое путешествие по нему Лидочка совершала с простыней на голове, то коридор ей был внове.
      В коридоре второго этажа размещались врачебный кабинет, комната для процедур, а также несколько жилых комнат, без удобств, наструганных из бывших классных помещений для многочисленных княжеских детей, в которых размещались обитатели «Камчатки», то есть простые научные сотрудники, особых заслуг не имевшие и связями в высоких сферах не обладавшие.
      С торцов коридор завершался лестницами. Одна из них вела в прихожую и к выходу на первом этаже, вторая, служебная, узенькая – на кухню. В том же коридоре находились две туалетные – мужская и женская, – по утрам возле них выстраивались небольшие очереди, что напоминало всем о московской жизни в коммунальных квартирах, от которых никуда не денешься даже в покинутом князьями подмосковном дворце.
      Марта Ильинична отворила дверь и подтолкнула Лидочку вперед, чтобы та рассмотрела их комнату.
      Комната была так узка, что две кровати, умещавшиеся в ней, стояли не друг против друга, а вдоль одной из стен. Марта сказала:
      – Как ты понимаешь, у меня перед тобой преимущество, как возрастное, так и по стажу. Так что моя кровать ближе к окну, а твоя – к двери. Надеюсь, ты не возражаешь?
      Лидочка не ответила. Она была счастлива, что ее кровать стоит ближе к двери, – она не была уверена, что смогла бы пройти пять шагов, чтобы добраться до дальней кровати, а два шага до ближней она одолела и рухнула на кровать, возмущенно взвизгнувшую всеми своими старыми пружинами.
      – Ты сама снимешь ботики или тебе помочь? – спросила Марта. – Ты не возражаешь, что я тебя тыкаю? Я вообще-то не выношу эту коммунистическую манеру – она происходит из дворницкой, но мне кажется, что мы с тобой знакомы уже тысячу лет.
      – Ничего, мне даже приятно.
      Тут в дверь постучали, вошла докторша Лариса Михайловна – завитая рыжая Брунгильда, которая заставила Лидочку лечь, пощупала пульс, потом велела Лидочке принять горячий душ, переодеться в сухое, а завтра с утра она ее осмотрит.
      – Как там Александрийский? – спросила Марта.
      – Лучше, чем можно было бы ожидать, – сказала Лариса Михайловна. – Мне кажется, что он даже доволен приключением.
      – Ой, – сказала Лидочка, – а где же мой чемодан?
      – Когда ты его последний раз видела? – спросила Марта.
      Лидочка совершенно не представляла, когда. Но сама судьба в лице Мати Шавло появилась в дверях, чтобы навести порядок, – Матя принес чемодан, который он взял у Лидочки еще в трамвае и, оказывается, не расставался с ним до самого санатория.
      Лидочка наконец-то смогла как следует рассмотреть своего нового приятеля. Конечно же, он был фатом, но фатом добродушным и неглупым – его восточные карие глаза смотрели со всегдашней иронией, к тому же у него были умные губы. Другие люди определяют ум человека по глазам, а Лидочка была уверена, что бывают умные и глупые губы.
      Не успел Матя уйти, как сунулся Максим Исаевич.
      Ему хотелось принадлежать к тем сферам, где происходят самые важные события. Максима объединенными усилиями выгнали, потом ушла Лариса Михайловна, а Марта помогла Лидочке собрать все нужное для душа и проводила ее в туалетную, хотя, честного говоря, Лидочка готова была отдать все, только не подниматься больше с постели.
      В туалетной, облицованной белым кафелем, с окном, замазанным белилами, кроме двух умывальников поместилась кабинка с унитазом, а рядом такая же кабинка душа. Туда, раздевшись, и вошла Лидочка. Вода разогрелась, и Лидочка поняла – какое наслаждение стоять под жгучими и щекочущими струями воды, как эти струи оживляют кожу, пробуждают лицо, делают упругими груди и живот… Оказывается, жизнь вовсе не кончена.
      – Я же тебе говорила, – сказала Марта, когда Лидочка вернулась в номер.
      – Ты помолодела на двадцать лет. Не возражай, я знаю, что тебе и без того двадцать, – считай, что ты новорожденный младенец.
      – Скажите, а молодой человек – мужчина, который нес Александрийского, – это тот самый Пастернак?
      – Кажется, он поэт. Не понимаю, почему им сюда путевки дают! Я очень уважаю Пушкина, но эти современные витии – Маяковские и Пастернаки… они выше моего понимания. И поверь мне, голубушка, что через десять лет их никто уже не будет помнить – поэзия не может служить большевизму. Нельзя писать о лейтенанте Шмидте.
      Последние слова Марта произнесла шепотом.
      – Пастернак очень хороший поэт, – сказала Лидочка. Она не любила и не умела спорить, но ей показалось нечестным отдать на растерзание Марте такого хорошего поэта и человека, который под холодным дождем прибежал спасать их с Александрийским. Еще неизвестно, побежал бы Пушкин… впрочем, Пушкин бы побежал, он был хороший человек.
      – Ты меня не слушаешь? – донесся сквозь мысли голос Марты. – Здесь ты можешь встретить удивительных людей. В Москве ты их только в «Огоньке» или в кинохронике увидишь, а здесь можешь подойти спросить: какая погода. В прошлый раз здесь был сам Луначарский. Он часто сюда приезжает на субботу и воскресенье. Ты знаешь, он читал свою новую трагедию!
      – В стихах? – спросила Лидочка.
      Марта не уловила иронии и, сморщив сжатый кудрями лобик, стала вспоминать, как была написана трагедия. И в этот момент ударил гонг.
      Звук у гонга был низкий, приятный, дореволюционный, он проникал сквозь толстые стены и катился по коридорам.
      – Ужин, – сообщила Марта голосом королевского герольда. – Восемь часов. Земля может провалиться в пропасть, но гонг будет бить в «Узком» в восемь ноль-ноль.
      – А что у вас надевают к ужину?
      – У нас здесь полная демократия, – быстро ответила Марта. – А что у тебя есть?
      – Платье и фуфайка. И еще вторая юбка. – Лидочка открыла чемодан. Чемодан был старенькии, сохранившийся еще с дореволюционных времен, возле замочка он протек, и на юбке образовалось мокрое пятно.
      Марта дала свою юбку. Она спешила, потому что в республике Санузин строгие правила, и президент республики не терпит распущенности. Только попробуй опоздать к ужину!
      – И что же случится?
      – А вот опоздаешь – узнаешь.
      Это было сказано так, что Лидочке сразу расхотелось опаздывать, и она покорно натянула юбку. Они пробежали коридором, спустились вниз к высокому трюмо и оказались в прихожей – там Лидочка уже побывала сегодня. Прихожая была пуста, если не считать чучела большого бурого медведя, стоявшего на задних лапах с подносом в передних – для визиток.
      Они оказались в столовой – ярко освещенной, заполненной лицами и голосами. Лидочку оглушили крики и аплодисменты – они предназначались им с Мартой.
      Когда аплодисменты и крики стихли, за длинным, покрытым белой скатертью столом поднялся очень маленький человек – его голова лишь немного приподнималась над головами сидящих.
      – Это наш президент, – прошептала Марта, вытягиваясь словно при виде Сталина.
      – Добро пожаловать, коллеги, – заговорил президент. – Будучи общим согласием и повелением назначенным в президенты славной республики Санузии…
      – Слушайте, слушайте! – закричал Матя Шавло, изображая британский парламент.
      – …Я позволю себе напомнить нашим прекрасным. дамам, что гонг звенит для всех, для всех без исключения.
      Пока шла эта игра, Лида смогла наконец рассмотреть зал, куда они попали. Зал был овальным, дальняя часть его представляла собой запущенный зимний сад, а справа шли высокие окна, очевидно, выходившие на веранду. С той стороны зала стоял большой овальный стол, за которым свободно сидело несколько человек, среди них Лида сразу узнала Александрийского и одного из братьев Вавиловых. За вторым, длинным, во всю длину зала, столом, стоявшим как раз посреди зала – от двери до зимнего сада, – народу было достаточно, хотя пустые места оставались. И наиболее тесен и шумлив был третий стол – слева.
      – Я намерен был, – надсаживал голос президент Санузии, – выделить дамам места за столом для семейных, потому что там дают вторую порцию компота, но их странное пренебрежение к нам заставило меня изменить решение! – Голос у него был высокий и пронзительный, лицо, туго обтянутое тонкой серой кожей, не улыбалось. Это был очень серьезный человек. – Мой приговор таков: сидеть вам на «Камчатке»!
      Это заявление вызвало вопли восторга за левым столом.
      – К нам, девицы! – закричал знакомый Лидочке Кузькин – аспирант ее Института лугов и пастбищ. – К нам, Иваницкая! У нас не дают добавки компота, зато у нас настоящая демократия!
      Места для Марты и Лидочки были в дальнем конце стола, и пришлось идти сквозь взгляды и возгласы.
      Большинство отдыхающих были мужчинами пожилого возраста, даже за столом
      – «Камчаткой», куда усадили наказанных за опоздание женщин, они составляли большинство, так что деление по столам было скорее социальным, чем возрастным. Овальный стол – для академиков, стол правый – для семейных и третий, левый,– «Камчатка» для начинающих. Осмотревшись, Лидочка увидела, что Матю усадили за правым столом для доцентов.
      Подавальщица в белом переднике и наколке, что было совсем уж странно для советской действительности 1932 года, вкатила столик, уставленный тарелками с кашей. Появление каши было встречено новой волной криков, словно прибыл состав с манной небесной.
      – Даже страшно, – сказала Лидочка.
      – Это игра, в которую играют слишком серьезно,– сказал Пастернак, сидевший рядом с Лидочкой. – Представьте себе, вечером после работы расковывают галерных гребцов, они садятся в кружок и устраивают профсоюзное собрание.
      Пастернак взял стоявшую на середине стола плетенку с хлебом и протянул Лидочке.
      – Вы, наверное, страшно промокли и продрогли? – спросил Пастернак.
      – А вы прибежали как красная конница, – сказала Лидочка.
      – Конница? – Пастернак улыбнулся, но как-то рассеянно, а Лидочка, затронутая его глубоко запрятанной тревогой, стала крутить головой, потому что не видела Алмазова.
      – Он еще не приходил, – сказал Пастернак, угадав ее мысль.
      Матя Шавло пытался поймать взгляд Лидочки, а поймав, улыбнулся ей, подмигнул, всем видом показывая право на какие-то особые отношения с Лидочкой. И при том он умудрялся хмуриться, морщить нос, демонстрируя неприятие Пастернака.
      Дверь широко растворилась, и четкой походкой, какую позволяют себе при входе в трапезную лишь императоры или полководцы армейского масштаба, вошел Алмазов, рядом с которым семенило воздушное, нежное, как взбитые сливки, создание.
      Весь зал замолчал. Оборвались разговоры, замерли ложки, занесенные над глубокими тарелками, полными плотной пшенной кашей, густо заправленной изюмом.
      Казалось, должны были вновь загреметь аплодисменты – ведь появились опоздавшие, которых принято было встречать таким образом. Но никто не аплодировал.
      И все замолчали – было очень тихо, и только с кухни донесся звон посуды и женский голос: «А чего с него, козла вонючего, возьмешь, все равно пропьет». Но никто даже не улыбнулся.
      Алмазов отлично почувствовал атмосферу столовой.
      Атмосферу отторжения, общей безмолвной демонстрации, на какую так способны российские интеллигенты, когда чувствуют свое бессилие и смиряются с поражением, не признаваясь в этом.
      В полной тишине Алмазов взял под локоть свою спутницу и повел ее, покорную, былиночку, к академическому столу, за которым, замерев так же, как и все остальные в зале, сидели Александрийский, братья Вавиловы и круглолицый румяный старичок.
      – Уважаемый Павел Андреевич, – сказал Алмазов, и голос его был напряжен и звенел, будто мог сорваться от волнения. – Мне очень трудно говорить сейчас. Конечно же, мне удобнее и проще было бы попросить у вас прощения приватно, без свидетелей. Но я боюсь, что оскорбление, которое я нечаянно нанес вам, – это и оскорбление для всех собравшихся здесь научных работников. Поэтому я счел необходимым принести свои извинения здесь, при всех.