22 октября 1932 года. День был такой дождливый и сумрачный, что Лидия не уловила момента, когда он, закончившись, стал мокрой октябрьской ночью, хотя на часах было всего около шести и люди возвращались со службы. На трамвайной остановке у Коровьего Вала народу было видимо-невидимо, все молчали, терпели дождь, а оттого почти не двигались – словно стая воронов с рисунка Беклина. Лидочка пожалела, что не взяла зонтик, хотя отлично знала почему – зонтик был старый, одна из спиц торчала вверх, к тому же он был заштопан. Она не могла ехать в санаторий ЦЭКУБУ с таким зонтиком. А у шляпки поля были маленькие, капельки дождя свисали с полей, росли и срывались, норовя попасть на голую шею, – и, как ни кутайся, им это удавалось.
      «Семерки» долго не было. Лидочка совсем промокла и готова была вернуться в общежитие – обойдемся без ваших милостей, Академия наук! Но идти обратно было еще противнее, чем стоять. И Лидия решила, что, если она досчитает до тысячи и трамвая еще не будет, она уйдет. Когда она досчитала до тысячи шестисот, показались огни трамвая, Лидия влезла в вагон как обезумевшая миллионерша, которая рвется добыть место в шлюпке тонущего «Титаника». Те, кто лез вместе с ней, ругались, конечно, но поддались ее напору. Лидия втиснулась в конец вагона – там меньше толкали, поставила чемодан на пол между ног и хотела отыскать петлю, чтобы держаться, но петли близко не было – все расхватали. Лидочка расстроилась, но тут высокий мужчина с маленькой изящной головой в зеленой тирольской шляпе и усиками а-ля немецкий фашист Адольф Гитлер подвинул ей свою петлю, а сам ухватился за стойку.
      – Вам так будет yдобнее, – сказал он.
      В душном тепле набитого трамвая вода начинала испаряться и возникали запахи нечистого белья, пота, духов, табака и сивухи. Но от мужчины в тирольской шляпе пахло приятно и иностранно. Хороший мужской одеколон. И плащ на нем иностранный. Наверное, дипломат. Или чекист. Нет, чекист не стал бы носить такие усы.
      Высокий мужчина смотрел на Лиду спокойно и уверенно – так, наверное, положено смотреть на женщин на Западе, охваченном мировым кризисом.
      Старый вагон трамвая жестоко раскачивало на рельсах, дребезжали стекла в рамах, кондукторша выкрикивала остановки, люди, отогревшись, пустились в разговоры.
      Лидочка подумала, что этот иностранец, наверное, тоже едет в «Узкое», правда, это было маловероятно, так как по Большой Калужской и улицам, что текут рядом с ней, стоит столько домов и учреждений, – что математика отрицает возможность такого совпадения.
      С Октябрьской площади трамвай повернул на Большую Калужскую и побежал, то разгоняясь, то подползая к остановкам, мимо Голицынской больницы и деревянных домишек с огородами: фонари горели по улице редко и тускло, прохожих не было видно. На остановках людей выходило больше, чем входило, и вагон постепенно пустел. Деревня, голодная и пугливая, но невероятно живучая, вторгшаяся в Москву в последние годы, не могла и не смела селиться в центре, а осваивала полузастроенные окраины, снабженные заборами домишки Сокольников, Марьиной Рощи, Калужского шоссе и иных московских углов…
      Возле иностранца освободилось место, он уверенно взял Лидочку за мокрый рукав плаща и усадил. Он похозяйски смотрел, как она садится, словно она была его старенькой, нуждающейся в заботе тетей, а потом сказал текучим приятным голосом:
      – Приедете домой, обязательно ноги в горячую воду. А то завтра гарантирую вам жестокую простуду.
      Лидочка хотела было ответить ему, что вряд ли сможет достать таз с горячей водой в санатории ЦЭКУБУ, но такой подробный ответ мог означать желание знакомства с ее стороны, а хорошо воспитанные девушки так не поступают.
      – Я не шучу, – сказал «иностранец». Его рука легла на ее плечо.
      Надо было ее оттуда убрать, но как? Двумя пальцами? Это слишком брезгливо. Смахнуть движением плеча – неуважительно к старшему. Впрочем, старшинство в таких случаях не играет роли. Через несколько минут они расстанутся навсегда.
      Тут, к счастью, освободилось еще одно место и Лидочка сразу сказала:
      – Садитесь, вон место.
      «Иностранец» послушно пересел, и плечу стало легко.
      Но теперь они были вроде бы знакомы, И можно было продолжить беседу.
      – Вы учитесь? – сказал «иностранец». Ему приходилось тянуться к ней, чтобы она могла его расслышать. Опустевший трамвай безбожно дребезжал и гремел.
      – Я работаю! – крикнула в ответ Лидочка, Она посмотрела в запотевшее окно, протерла его ладошкой. За окном было темно и неизвестно, где они едут.
      Трамвай дернулся, разворачиваясь, покатился по кругу – за окном в лужах были видны перевернутые фонари.
      «Иностранец» поднялся и сказал:
      – Приехали! Если вы, конечно, не хотите прокатиться обратно до Октябрьской площади.
      – Это Калужская застава?
      – Вот именно, – сказал «иностранец».
      Он соскочил на землю и протянул Лидочке руку, помогая сойти. Лидочка приняла любезность и, как ей показалось, еще более себя закабалила.
      – До свидания, – сказала она решительно.
      – Рад был с вами познакомиться, – сказал «иностранец». Лидочка оглянулась, стараясь понять, куда ей идти. Было сказано, что на Калужской заставе в половине седьмого отдыхающих будет ждать автобус.
      Никакого автобуса Лидочка не видела – площадь была обширная, и непонятно, где она заканчивалась, потому что ее перерезало ущелье, откуда шел дьявольский дым и вылетали красные искры. Очевидно, эту демонстрацию ада производил паровоз, который тащил по глубокой выемке состав с грузом. Дождь, блеск воды в лужах, еще не совсем облетевшие деревья, палисадники перед крепкими домиками, убегающими в два ряда к Москве. И ни одного автобуса. Сразу стало так одиноко, что захотелось нырнуть в трамвай, который как раз в этот момент зазвенел, перекликаясь с паровозом, сыпанул искрами из-под дуги и полетел, легкий, по кругу, чтобы вернуться в город. Внутри была видна лишь согбенная фигура кондукторши, которая сидела на своем месте и пересчитывала деньги из сумки. Надо было ее спросить, куда идти, но теперь поздно.
      Дождь припустил еще сильнее, и, главное, он был куда более холодным, чем полчаса назад, Н почему она не взяла зонтик!
      – Я вижу, что вы в некоторой растерянности, – сказал «иностранец», о котором Лидочка забыла. – Разрешите вас проводить?
      – Куда? – удивилась Лидочка.
      – Это вам лучше знать, – «иностранец» показал очень ровные белые зубы, наверное искусственные. – Но если вы ищете автобус из Санузии, то пошли вместе.
      – Мне не в Санузию, – сказала Лидочка разочарованно. – Мне в санаторий ЦЭКУБУ «Узкое».
      – Совершенно верно, – сказал иностранец. – Санузия – это прозвище нашей с вами обители, придуманное ее веселыми обитателями. Это название вольной и славной республики ученых.
      Он уверенно взял у нее из рук чемоданчик и пошел вперед, вроде бы не торопясь, но достаточно быстро, и Лидочке пришлось за ним спешить.
      В центре площади, на широком мосту через ущелье железной дороги, фонарей вообще не было, и Лидочка старалась ощупывать носком ботика дорогу впереди, чтобы не грохнуться. «Иностранец» вышагивал не оборачиваясь.
      Впереди тянулись цепочкой тусклые фонари. Под одним из них стояла кучка людей. Люди эти сначала были маленькими, недостижимыми, а потом выросли до нормального размера. Из-за зонтов их лиц не было видно, зато свет фонаря отражался от зонтов, и все это напоминало провинциальный театр, ночную сцену на площади Вероны или Модены…
      – Товарищи, – сказал громко «иностранец», не доходя нескольких шагов до людей с зонтиками, – не вы ли несчастные, ожидающие попутного транспорта в государство Санузия?
      Зонтики зашевелились, закачались, словно их владельцы только сейчас заметили «иностранца» и Лидочку, а может быть, только теперь приняли их за людей, достойных приветствия.
      – Матя! – завопил вдруг один из зонтов утробным басом.– Матя Шавло! Ты приехал?
      Зонтик побежал навстречу «иностранцу», затем откачнулся, показал, что под ним скрывался толстый человек в широкополой шляпе, как у Горького в Сорренто. Человек раскачивал зонтом и тянул руку к «иностранцу».
      – Рад видеть тебя, Максимушка, – пропел Матя Шавло, – жалею, что не могу раскрыть навстречу тебе объятия, потому что страшно промок.
      – Небось по Риму только в авто «альфа-ромео»,– сказал толстяк и хрипло засмеялся, обращаясь к оставшимся сзади слушателям, словно хотел, чтобы все разделили его радость.
      Лидочка стояла близко от толстяка, ей хотелось нырнуть под зонт, который все равно болтался без дела.
      – На время или насовсем? – спросил Максим.
      – Такие вопросы решаются там, – Шавло по имени Матя ткнул пальцем в черное небо.
      – Понимаю, – сказал Максим, – мне не надо уточнять.
      Лидочка услышала обращенный к ней женский голос:
      – Барышня, идите ко мне, у меня зонтик большой.
      Большой черный зонт качнулся назад, показывая Лидочке, куда спрятаться.
      Не говоря ни слова, Лидочка нагнула голову и нырнула под зонт, словно вбежала в сухой амбар, и только потом, наслаждаясь счастливой переменой в судьбе, сказала:
      – Спасибо.
      Женщина, которая спасла Лидочку, была молода, обладала надтреснутым и интеллигентным голосом, на ней была шляпка с короткой вуалеткой. В темноте были видны только белки глаз и зубы – женщина улыбнулась и дотронулась рукой в перчатке до Лидочкиного плеча, привлекая ее поближе.
      – Я вас промочу, – сказала Лидочка.
      – Не думайте об этом, – сказала женщина, – у меня непромокаемый макинтош. Когда-то мой муж Крафт привез его из Лондона.
      Сказано это было не для того, чтобы похвастаться визитом мужа в Лондон
      – да и кто будет в тридцать втором году хвастаться такой сомнительной привилегией? – это было деловое объяснение достоинств макинтоша.
      Из-под зонта было плохо видно вокруг, но зато слышно, как Матя и его друг Максим включили в свой бодрый разговор других людей, которые были в большинстве между собой знакомы.
      Загромыхал поезд, пробираясь ущельем, будто там был иной мир, горячий, таинственный и очень шумный.
      – Меня зовут Мартой, – сказала женщина, – Марта Ильинична Крафт.
      – Очень приятно. Лила. Лида Иваницкая.
      Вдали возникли два белых огня, как глаза чудовища, которое надвигалось на них.
      – Автобус идет! – крикнул кто-то.
      – Чепуха, – отозвался другой голос, – это же от Москвы едут.
      Огни приблизились, и, разбрызгав лужу, длинный черный автомобиль остановился возле группы людей.
      Шофер раскрыл дверцу, оттуда стали вылезать невнятные фигуры. Они сразу раскрывали зонтики, кто-то кого-то окликнул.
      Марта Ильинична сказала:
      – Это из университета. Как же я не догадалась, что ректор даст мотор Александрийскому!
      Лидочке положено было разделить чувства Марты Ильиничны, но она не знала, хорошо или плохо то, что ректор выделил авто для Александрийского. Ей стало холодно – раньше было какое-то движение, а теперьпустое ожидание. К тому же Лидочка опаздывала со службы и поесть не успела – в институте сослуживец сказал, что в «Узком» обязательно накормят ужином – она такого ужина в жизни не видела, потому что почти не жила до революции.
      Последним из авто вылезло нечто худое и гоголевское – из-под шляпы торчал длинный нос, нависший над тонкогубым лягушечьим ртом, изогнутым в ухмылке. Толстый Максим наклонил свой зонтик к этому человеку, чтобы прикрыть от дождя, но согбенная фигура принялась вяло отмахиваться, а потом открыла свой зонт.
      – Но это же безобразие! – сказал Максим. – Почему нельзя довезти вас на моторе до Санузии? Вы мне ответьте, почему?
      – Не доедешь, – сказал шофер, обходя авто спереди, чтобы забраться на свое место, – туда от Калужского шоссе никакой дороги нет.
      – Это неправда! – сказал вдруг Шавло. – Зачем лгать? Я летом приезжал на моторе, мы отлично доехали.
      – Тогда дождей не было, – сказал шофер и хлопнул дверцей.
      – При чем тут дожди! – произнес грозно Максим, направив острие зонта на шофера. – Трубецкие ездили, не жаловались.
      – А при царе дороги чинили, – сказал шофер, повернул ключ, и мотор послушно заревел.
      Сделав широкий круг по площади, автомобиль умчался, разбрызгивая лужи. Его задние красные огоньки долго были видны, потом смешались с огоньками трамвая, который как раз разворачивался за оврагом,
      – Не исключено, что он прав, – сказала согбенная фигура, у которой оказался красивый низкий голос. – Трубецкие за дорогами следили.
      – Не за дорогами вообще, Пал Андреевич, – возразил Максим, – а только за теми, что принадлежали лично им, и ремонтировали не они сами, а крепостные или зависимые бесправные люди.
      – Максим, – загудел Шавло, – ну что ты несешь! Мы же не в кружке по ликвидации политической неграмотности.
      – Есть элементарные вещи, которые приходится напоминать, – огрызнулся Максим.
      Александрийский опирался на трость, но не потому, что почитал это красивым, а по необходимости, словно поддерживал себя.
      – А что с ним? – спросила Лидочка.
      Марта Ильинична сразу поняла:
      – У него больное сердце. Врачи говорят, что аневризма. Каждый шаг достается ему с трудом… и он еще читает лекции. Это самоубийство, правда?
      – Не знаю, – сказала Лидочка. Раздражение к согбенной фигуре уже пропало. Может, потому, что Лидочке понравился голос.
      Разговоры затихли – все уже замерзли и утомились от дождя и ветра. К счастью, вскоре приехал и автобус из «Узкого». Он являл собой довольно жалкое зрелище – даже неопытному взору было очевидно, что он переделан из грузовика, над кузовом соорудили ящик с затянутыми целлулоидом окошками, а внутри поперек кузова были положены широкие доски. Александрийского посадили в кабину, в которой приехала медицинская сестра из санатория. Она хотела устроить перекличку под дождем, но все взбунтовались. Александрийский спорил и намеревался лезть в кузов. Тогда Шавло, который оказался также знаком с Александрийским, сказал ему, перекатывая голосом слова, как бильярдные шары:
      – А ты, голубчик Паша, намерен доставить себя в виде хладного трупа? Разве это по-товарищески?
      Лидочка с Мартой влезли в автобус последними, они уселись на задней доске, глядя наружу – сзади автобус был открыт. Лидочка шепотом спросила у Марты, кто такой Максим. Марта сказала:
      – Современное ничтожество при большевиках. Администратор в варьете, – она фыркнула совсем по-кошачьи.
      Автобус дернулся и поскакал по неровному, узкому, сжатому палисадниками и огородами Калужскому шоссе. Лидочке приходилось держаться за деревянную скамейку, а то и цепляться за Марту, чтобы не выбросило наружу. Но все равно было весело, потому что это было беззаботное путешествие, в конце которого должен стоять сказочный замок, Голос Матвея Ипполитовича Шавло иногда прорывался сквозь шум мотора и шлепанье колес по лужам и булыжнику. Но смысла слов Лидочка разобрать не могла.
      От тряски Лида устала и как бы оглохла, но и задремать невозможно, хоть и клонит ко сну, – только прикроешь глаза, как тебя подбрасывает к фанерному потолку.
      – Вы в первый раз к нам едете? – спросила Mapта Ильинична.
      – В первый раз.
      – Вам очень понравится, вам обязательно должно понравиться. В наши дни, когда всюду потеряны критерии порядочности и класса, «Узкое»-единственное место, которое поддерживает марку.
      – Мне говорили, – согласилась Лидочка.
      – К нам сюда приезжают именитые гости, – сказала Марта Ильинична. – Рабиндранат Тагор был. А в прошлом году приезжал Бернард Шоу. Его Литвинов привез в «Узкое». А куда еще? Не в Петровское же к партийцам! По крайней мере в «Узком» всегда есть люди, которые могут вразумительно ответить на вопрос, заданный на английском языке.
      Высокий голос сзади произнес:
      – Конечно, его летом привозили. Сейчас бы он завяз в дороге.
      – Неужели вы думаете, что Бернард Шоу специально подгадывал свой приезд под состояние наших дорог, – фыркнула Марта Ильинична.
      – А я смотрела «Пигмалион», – сказал капризный женский голос,– Бабанова была бесподобна.
      – Если вы не возражаете,-сказала Марта Крафт, – я предложила бы вам, Лидочка, поселиться со мной. Комнаты для нас, рядовых сотрудников, как минимум на две койки – вас не шокирует это слово? Как в госпитале – в юности мне пришлось побыть сестрой милосердия, я знаю, о чем говорю… Ну как?
      – Конечно, спасибо. – Лидочка была и на самом деле благодарна.
      – А вы не храпите часом?
      – Никто не жаловался, – сказала Лидочка. Ей стало смешно именно потому, что вопрос был задан совершенно серьезно.
      – Улыбаетесь? Но подумайте – если вы храпите, вы мне испортите весь отдых, а менять сожительницу не принято, да мне могут и не пойти навстречу – не бог весть какая птица. Вот когда Миша Крафт, мой муж, работал в президиуме, нам всегда предлагали люкс.
      Казалось, что грузовик ехал уже много часов – Лидочка выпростала из-под длинного рукава кисть, чтобы поглядеть на часы. Цифры вокруг циферблата явственно светились ясно-зеленым фосфорным светом. Было без шести минут восемь.
      Лидочке казалось, что путешествие тянется бесконечно, и странно было, как терпеливы ее спутники, все без исключенния старше ее. Вокруг происходили оживленные беседы, двое молодых мужчин справа от Лидочки даже заспорили о каких-то неведомых ей мушках дрозофилах.
      – Еще долго ехать? – спросила Лидочка.
      – Разве разберешь?
      Но соседка сзади услышала вопрос и громко произнесла:
      – Кто знает, сколько осталось ехать?
      Поднялся бестолковый спор, мужчины подвинулись к задней части фургона, стали выглядывать, чтобы понять, где же едет грузовичок. Оттого, что Крафт спорила с Максимом Исаевичем и обладательницей капризного женского голоса, проехали ли уже деревню Беляево или не доехали еще до села Теплый Стан, ничего не менялось. Вокруг была темень, а если и попадались деревни, то в них жили слепцы, не нуждавшиеся в освещении.
      Вдруг Максим Исаевич, который сидел у заднего борта, оттеснив Марту и Лидочку, замахал руками и закричал, что видит огни. По общему согласию, было решено, что огни принадлежат Беляеву.
      – Теперь держитесь! – прокричал Матя голосом массовика-затейника. – Последние две версты изготовлены специально, чтобы мы с вами нагуляли аппетит.
      – Никто не хочет работать, – сердито сказала Марта Ильинична. – Можно платить миллионы, а дорожники будут играть в карты или заниматься соревнованием.
      – Соревнование – становой хребет нашей пятилетки, – сказал Максим Исаевич громче, чем надо, никто ему не стал отвечать, а грузовик продолжал путешествовать к подмосковному имению князей Трубецких, вовсе не добровольно передавших его новой власти вместе с картинами, конюшнями и семейным привидением учительницы музыки, утопившейся лет пятьдесят назад от несчастной любви к дяде последнего владельца, убитого в свою очередь одним ревнивцем где-то под Ростовом.
      Грузовик снизил скорость, начал сворачивать с шоссе и его опасно зашатало по ямам. Кто-то в темноте взвизгнул. Мотор отчаянно заревел. Лида увидела белую оштукатуренную кирпичную арку, которая выплыла из-за спины и, пошатываясь и уменьшаясь, растворилась в темноте.
      Грузовик скрипел, съезжая в очередную яму, скользил к кювету, опасно накренившись, замирал над ним, собирался с силами, выползал вновь на середину дороги и несколько метров проносился, словно железный мяч, по каменной терке, затем подпрыгивал на неожиданном пригорке и снова ухал в бурный поток, прорезавший многостсрадальную дорогу.
      Люди в грузовике совершали невероятные движения руками и всем телом, чтобы не вылететь наружу или не свалиться под ноги своим спутникам, они цеплялись друг за дружку, за деревянные скамейки, за задний борт и занозистые стойки, они даже потеряли способность проклинать Академию наук, которая никак не соберет денег для ремонта своей дороги, Трубецких, которые могли бы отремонтировать дорогу лет на сто вперед, и, конечно же, шофера, который мог бы ехать осторожней, но, видно, торопится к бутылке «рыковки».
      Когда Лидочке уже казалось, что еще минута такой пытки и она добровольно выскочит из грузовичка и отправится дальше пешком, грузовик стал заметно убавлять ход, притом пронзительно и жалобно гудеть.
      Никто в кузове не проронил ни слова – но все напряженно слушали, стараясь сквозь шум мотора и плеск воды услышать нечто новое и тревожное. Наконец, не выдержав, кто-то нервно спросил:
      – Что? Приехали?
      – Да что вы говорите! – возмутился Максим Исаевич. – Мы еще и версты не проехали – неужели непонятно?
      – Я боюсь, – сказала Марта Ильинична, которая также была старожилом, – что разлился нижний пруд.
      – Как так разлился? – обиделся за пруд Максим Исаевич. – Что вы хотите этим сказать?
      – А то и хочу, – сказала Марта Ильинична, – что он вышел из берегов.
      – А зачем шофер гудит? – спросил Матвей Ипполитович. – Чтобы пруд вошел обратно в берега?
      Никто не засмеялся, потому что, перебрасываясь фразами и слушая эту пикировку, все продолжали ловить звуки снаружи.
      Грузовик дернулся и замер. Сразу стало в сто раз тише – остался только шум дождя – а его можно было игнорировать.
      Хлопнула дверца кабины. Захлюпала вода. Ясно, что шофер вышел наружу.
      – Что там у вас? – спросил у кого-то шофер.
      Ему ответили. Но невнятно.
      Максим Исаевич высунулся из кузова – кто-то невидимый его поддерживал, чтобы не вывалился.
      – Там авто, – сказал Максим Исаевич, забравшись обратно. – А вы говорите – наводнение!
      – Я ничего не сказала, – возразила Марта Ильинична, – Я только высказала предположение.
      – Тише! – прикрикнул Матвей Ипполитович Шавло. – Дайте послушать.
      – Ничего интересного, – сказал Максим Исаевич, как человек, вернувшийся с покорения Эвереста и имеющий моральное право утверждать, что там лишь снег, только снег и ни одного дерева!
      – Вам неинтересно, – огрызнулся Матя, – а если та машина застряла, нам придется здесь ночевать!
      – Что? Что вы сказали?
      И поднялось невероятное верещание – потому что все устали, все так надеялись, что через несколько минут окажутся в тепле дворца, – и тут – новая опасность!
      Шум не успел еще стихнуть, как послышались шаги по воде и над задним бортом появилась голова шофера.
      – Так что, граждане отдыхающие, – сказал он и сделал драматическую паузу, но все молчали, потому что неловко прерывать Немезиду, – там мотор стоит, въехал по уши в канаву, И нам его не объехать… Понятно?
      Никто не ответил, все знали – продолжение следует.
      – Так что пока не сдвинем – дальше не поедем.
      – А мы при чем? – громко и высоко крикнул Максим Исаевич.
      – А вы толкать будете, – сказал шофер. – Если, конечно, уехать хотите.
      – А если нет?
      – А если нет – добро пожаловать с вещичками полторы версты по воде да в горку. Мое дело маленькое.
      – Вы обязались нас доставить до места назначения, – сказала обладательница капризного голоса.
      – Это кому я, гражданка, обязывался? – обиделся шофер.
      – Спокойно, спокойно! – раздался голос Мати Шавло. – Шофер прав. Никто не заставлял нас сюда ехать, и добровольцы на самом деле могут погулять под дождем. Я предпочитаю короткое бурное усилие, а затем – заслуженный отдых.
      Перешагнув через доски-скамейки, Шавло добрался до заднего борта, перенеся через него ногу, нащупывая упор, спросил:
      – А что за авто, скажите, товарищ шофер? Кого понесла нелегкая на легковой машине в «Узкое»? Неужели никто не сказал этому покрытому сединами отцу семейства, что так себя вести нельзя?
      – Сюда ногу ставьте, сюда, а теперь опирайтесь об меня, – слышала Лидочка голос шофера. – Вот так. А машина из ГПУ, я их по номерам знаю.
      – Ну это совсем лишнее – что же я, должен толкать машину ГПУ, которая приехала арестовывать очередную заблудшую овечку?
      – Матя! – грозно воскликнул Максим Исаевич.
      Лида между тем уже стояла у заднего борта.
      – Матвей Ипполитович, – сказала она. – Дайте руку.
      – Прекрасная незнакомка? Я вас с собой не возьму. Вы простудитесь,
      – У меня непромокаемые боты, – сказала Лидочка, опираясь на протянутую руку. Она легко перемахнула через борт и полетела вниз, в бесконечную глубину, но Матвей поймал и умудрился при том прижать ее к себе, а уж потом осторожно поставить на землю.
      – Молодец, девица, – сказал он. – Чувствую за вашей спиной рабфак и парашютную вышку в парке «Сокольники». Будь готов?
      – Добрый вечер, – сказал человек, вышедший изза грузовика, – темный силуэт на фоне черных деревьев. – Мне хотелось бы внести ясность как пассажиру мотора, который так неловко перекрыл вам дорогу к санаторию.
      Голос у него был чуть напряженный, как будто владелец его старательно и быстро подыскивал правильные слова и при том решал проблему, как произнести то или иное слово, где поставить ударение. В ближайшие дни Лидочке предстояло убедиться в том, насколько она была права, – восхождение Яна Яновича Алмазова к власти было столь стремительным, что у него не оставалось времени подготовить себя к той роли, которую ему предстоит играть в жизни. Но как только жизнь немного успокоилась и появился досуг, Алмазов не стал тратить его на девиц или пьянки – он начал учиться. Причем не алгебре или электрическому делу, а лишь тому, что могло помочь ему в общении с людьми наследственно культурными, знающими с рождения много красивых значительных слов. Ян Янович панически боялся попасть впросак в разговоре с интеллигентом, и, если такое все же происходило, то горе тому интеллигенту, который своим присутствием, вопросом или упрямством заставил ошибиться товарища Алмазова.
      – Добрый вечер, – сказал Матя Шавло, все еще не отпуская Лидочкиной руки, но не помня о ней, – встреча с чекистом требовала всего внимания, Чекист протянул руку и представился:
      – Ян Алмазов, сотрудник ОГПУ. Считаю долгом развеять ваши опасения: я никого не намерен арестовывать, я такой же отдыхающий, как вы, и хотел бы, чтобы вы забыли о моей специальности. Хорошо, Матвей Ипполитович?
      Матя Шавло вздрогнул, но почувствовала это только Лидочка, которой он касался плечом.
      – Я вас по гренадерскому росту узнал, – засмеялся чекист. – Вы человек всемирно известный.
      – Тогда пошли к вашей машине, – сказал решительно Шавло. – Что с ней случилось?
      И он, скользя по глине, заспешит к перекрывшей дорогу машине Алмазова – длинному черному лимузину, возле которого стоял могучий детина в черной куртке и такой же кожаной черной фуражке – шофер Алмазова.
      Лидочка обернулась, удивляясь тому, что никто из ученых не последовал их примеру и не спешит вытаскивать из грязи машину чекиста. Шавло, не оборачиваясь, угадал ее мысль, потому что сказал (сквозь дождь его слова донеслись невнятно):
      – Мы с вами не ему идем помогать, а тем, кто остался в грузовике. В этом вся разница.
      Лидочка согласилась – на самом деле ей хотелось как можно скорее добраться до теплого санатория и забыть об этой дикой дороге, схожей по трудностям с путешествием фашистского адмирала Нобиле к Северному полюсу.
      Тут Лидочка угодила ногой в яму, полную черной ледяной воды, и страсть делать исторические сравнения оставила ее.
      Пока она, прыгая на одной ноге, пыталась вылить воду из ботика, мимо прошел Алмазов. Его плащ блестел, будто сделанный из черного фарфора. Он гнал перед собой шофера грузовичка. Именно гнал, хотя никакого насилия над ним не производил. Уж больно покорнo была склонена голова шофери, а руки были почему-то заведены за спину и сцеплены пальцами, будто шоферу уже приходилось так ходить.
      – Ну что же вы стоите, товарищи, – сказал чекист. – Навалимся?
      Он сделал широкий округлый жест рукой в черной перчатке, призывая народ включиться в выполнение и перевыполнение.
      Машина Алмазова попала передними колесами в глубокую промоину в дороге, и ее колеса по ступицы скрылись под водой.
      Подчиняясь жесту и крику Алмазова, остальные навалились на зад машины. Спутники Лидочки казались ей черными пыхтящими тенями – по пыхтению она угадала, что справа от нее трудился Шавло, а слева – один из шоферов.
      Машина чуть покачивалась, но не двигалась с места. Алмазов напевно восклицал: «А ну, раз! Еще раз! Раз-два, взяли, и-що взяли!».
      Они с минуту подчинялись крику, потом Шавло первым выпрямился и сказал:
      – Так дело не пойдет.
      – А как пойдет? – заинтересованно спросил Алмазов.
      – Надо сучьев под передок наломать, – сказал шофер грузовика.
      – Все равно народу мало, – сказал Шавло. – Не справимся. Поднимайте народ.
      Дождь припустил с новой силой, будто кто-то наверху открыл душ посильнее.
      Алмазов постучал по дверце лимузина. Дверца тут же приоткрылась, и оттуда вылезла палка, которая замерла под углом вверх, будто некий охотник вознамерился стрелять из машины по пролетающим уткам. Затем раздался громкий щелчок, и палка превратилась в раскрывшийся зонт. Под прикрытием зонта из машины выглянула ножка в блестящем ботике и светлом чулке, ножка замерла над лужей, затем из машины донесся отчаянный писк, и ножка соприкоснулась с водой, которая фонтаном взмыла вверх, обдав шелковые чулки и край юбки существа женского пола.
      – Этого еще не хватало – возмутилась Лидочка. – Мы толкаем, а ваши… друзья сидят. Если б я знала!
      Алмазов ничего не ответил, а маленькая женщина отважно кинулась через лужи к чекисту и, вознеся зонтик над его головой, словно он был китайским богдыханом, пропищала что-то умиленно.
      – Немедленно в машину! – приказал Алмазов, который, как показалось Лидочке, и сам на секунду растерялся от неожиданного явления. – Альбина, вы простудитесь!
      Алмазов взял свою спутницу под руку и повлек к машине. Остальные стояли под дождем, всматриваясь в темноту, ибо стоило человеку исчезнуть из конусов, образовапных светом фар машины или грузовика, он становился невидимым.
      Заталкивая попискивающую даму в лимузин и отказываясь принять из ее рук зонт, Алмазов крикнул своему шоферу:
      – Жмурков, пойди к грузовику, вытащи оттуда всех мужчин, А то мы до утра прочикаемся.
      Лидочке вдруг все надоело. Как будто то, что здесь происходило, было направлено именно против нее. Угадав ее движение, Матя Шавло схватил ее за руку и удержал.
      – Потерпим, – сказал он, – и будем относиться с юмором к таким коллизиям.
      – Юмора не хватает, – сказала Лидочка.
      – Ваш друг прав, – сказал Алмазов, вынырнувший из-за лимузина. Он имел дьявольскую способность все слышать, даже если говорившие находились от него на обратной стороне Земли. – Терпение и еще раз терпение. Цель у нас простая
      – освободить дорогу для грузовика. К сожалению, моему мотору дальше не проехать. – Тут же он сменил тон, как будто один человек ушел, а другой, хамский, занял его место: – Жмурков, тебя что, за смертью посылать? Где наша ученая рабочая сила?
      – Идем! – откликнулся Максим Исаевич, возглавлявший небольшое научное стадо, которое продвигалось будто бы по Дантовому аду, то попадая в свет фар, то исчезая в прорезанной дождливыми струями темноте.
      Если возмущение и владело этой группой людей, то, вернее всего, оно было истрачено еще в машине, когда властью Алмазова их вытягивали под дождь, на холод, а сейчас все молчали, бунтовать было бессмысленно – все уже знали, чью машину надо стаскивать с дороги.
      – Попрошу минуту внимания, – сказал Алмазов, поправляя фуражку, с козырька которой срывались тяжелые капли. – Женщины толкают автомобиль сзади, мужчины приподнимают передний бампер, чтобы не повредить мотор. Как только машина окажется на обочине, все свободны. Задача ясна?
      Не дожидаясь ответа, он отошел к передку машины и принялся загонять в глубокую канаву несчастных своих рабов во главе с Максимом Исаевичем.
      План Алмазова удался на славу – в считанные минуты продрогшие, а потому горевшие страстью к труду ученые развернули черный лимузин, чтобы не мешал проехать грузовику, и, отпущенные Алмазовым на волю, кинулись под защиту фанерного потолка своего автобуса. Лидочка шла последней.
      Алмазов не забыл свою спутницу. Сам открыл дверцу лимузина, велел ей выйти. Пока женщина раскрывала зонтик и попискивала, вытаскивая из машины свой баул. Алмазов давал указания шоферу, оставшемуся у машины, чтобы тот никуда не отлучался, – Алмазов по телефону вызовет ему помощь. Алмазов повлек свою даму к кузову, но она вдруг тихонько и жалобно заверещала. Выслушав эти звуки, Алмазов пошел не к кузову, а к дверце кабины и решительно отворил ее. Оттуда на него воззрился согбенный профессор Александрийский.
      – Освободите, пожалуйста, место, – вежливо, но решительно заявил чекист.
      – Простите? – послышался скрипучий неприятный голос Александрийского. – К сожалению, не имею чести быть с вами знаком…
      Слова Александрийского были неразборчивы, в ответ Алмазов плевался краткими приказами; Лидочка хотела объяснить чекисту, что профессор болен, она ринулась к машине, но поскользнулась и со всего размаха уселась в лужу, а когда поднялась, то увидела, что мимо нее проходит, не глядя по сторонам, Алмазов, ловко и быстро подтягивается, переваливается через задний борт в кузов.
      – А ну, трогай! – весело, громко, перекрывая дождь, крикнул он.
      Голоса под фанерным кузовом подхватили крик, машина послушно покатилась вперед.
      Лидочке надо было кинуться следом и закричать – они наверняка бы остановили машину – ведь забыли ее по недоразумению, от растерянности и страха – еще минута, и должна спохватиться Марта Ильинична… Но Лидочка не кинулась, не закричала, потому что в этот момент увидела человека, который стоял, являя собой вопросительный знак, он опирался обеими руками о рукоять трости, согнувшись вперед и натужно кашляя.
      Лидочка не сразу сообразила, что это – Александрийский, но потом поняла: Алмазов попросту вытащил старика из кабины, чтобы освободить место для своей дамы.
      – Это вы? – спросила почому-то Лидочка и потом уже побежала за грузовиком, крича:
      – Стойте! Стойте! Остановитесь немедленно!
      Но задние красные огоньки грузовика уже растаяли в ночи, и гул его двигателя слился с шумом дождя.
      Лидочка подбежала к Александрийскому – тот перестал кашлять и старался распрямиться.
      – Вам плохо?
      Тот ответил не сразу – сначала он все же принял почти вертикальное положение.
      – А вы что здесь делаете? – спросил он.
      – Меня забыли. Как и вас, – Лидочка улыбнулась, как ни странно обрадованная тем, что она не одна на этой дороге и Александрийскому не так уж плоховот и он улыбнулся.
      Александрийский сделал шаг, охнул и сильнее оперся о палку.
      – Беда в том, – сказал он медленно, стараясь говорить отчетливо, – что, падая из машины, я подвернул ногу.
      – Больно? – спросила Лидочка.
      – Вот именно что больно, – сказал профессор.
      – Не бойтесь, – сказала Лидочка. Она старалась разговаривать с Александрийским как с маленьким – он был так стар и слаб, что мог упасть и умереть, его нельзя было сердить или расстраивать. – Мы обязательно найдем это «Узкое» – я думаю, что совсем немного осталось.
      – Вы совершенно правы, – сказал Александрийский, – тут уже немного осталось. Но я боюсь, что мне не добраться.
      – Это еще почему?
      – А потому что за плотиной начнется подъем к церкви, а я его и раньше одолеть без отдыха не мог. Так что придется вам, дорогая девица, оставить меня здесь на произвол судьбы и, добравшись до санатория, послать мне на помощь одного-двух мужиков покрепче, если таковые найдутся.
      – А вы?
      – А я подожду. Я привык ждать.
      – Хорошо, – догадалась Лидочка. – Если вам трудно идти, то забирайтесь в машину гэпеушника и ждите меня там.
      – Это разумная мысль, и в ней есть даже высшая справедливость, – согласился Александрийский. – Если меня выбросил на улицу хозяин этой машины, то она обязана дать мне временный приют.
      – А что он вам сказал? – спросила Лидочка, поддерживая Александрийского под локоть и помогая дойти до лимузина.
      – Он сказал, что я должен уступить место даме. А когда я отказался, сославшись на мои болячки и недуги, он помог мне выйти из машины.
      – Это хамство?
      – Это принцип современной справедливости. Уважаемый Алексей Максимович Горький сказал как-то: если враг не сдается, его уничтожают. Он, лукавец, очень чутко чувствует перемены в обстановке. Мне не хотелось бы попасть во враги человеку в резиновом плаще. Это Дзержинский?
      – Что вы говорите! Дзержинский умер!
      – Как, по доброй воле? Или его убили соратники?
      – А я не сразу поняла, что вы шутите.
      Дверцы в лимузин были закрыты. Шофера не видно.
      – Эге! – сказала Лидочка. – Кто в домике живой?
      – Никакого ответа, – добавил Александрийский.
      Лидочка потрогала ручку дверцы, ручка была холодной и мокрой. Она чуть-чуть поддалась, и затем ее застопорило.
      – Эй! – рассердилась Лидочка. – Я уверена, что вы нас видите и слышите. Так что не притворяйтесь. Вы видите, что на дожде по недоразумению остался пожилой человек. Откройте дверь и впустите его, пока я сбегаю за помощью. Вы меня слышите?
      Никакого ответа из машины не последовало.
      – Послушайте, – сказала Лидочка. – Если вы сейчас не будете вести себя по-человечески, я возьму камень и стану молотить им по вашему стеклу, пока вы не сдадитесь!
      Дверца машины распахнулась резко и неожиданно, словно ее толкнули ногой. Хоть глаза Лидочки давно уже привыкли к темноте, тьма в машине была куда более густой, чем снаружи, и она скорее угадала, чем увидела, что там, скорчившись, сидит закованный в кожу шофер Алмазова, выставив перед собой револьвер.
      – А ну давай отсюда! – заклокотал злой и скорее испуганный, чем решительный, голос. – Давай, давай, давай!
      – Да вы что! – закричала Лидочка и осеклась, потому что слабые, но цепкие пальцы Александрийского вцепились ей в рукав и тянули прочь от машины.
      – Считаю до трех! – крикнул из машины шофер.
      Чтобы не свалить Александрийского, Лидочка была вынуждена подчиниться ему и отступить. На секунду мелькнули растопыренные пальцы, которые потянули на себя дверцу машины. Дверца хлопнула – и стало тихо – как будто скорпион сам себя захлопнул в банке и ждет, кто сунет руку, кого можно смертельно ужалить?
      – Он сошел с ума, – сказала Лидочка.
      – Ничего подобного. Ему страшно, – сказал Александрийский. – Он остался совсем один, и ему кажется, что все вокруг враги. А мы с вами хотим захватить государственную секретную машину и умчаться на ней во враждебную Латвию.
      – Вы уже промокли?
      – Не знаю, пожалуй, пока что только замерз.
      – Давайте пойдем отсюда.
      – Попытаемся. В любом случае оставаться рядом с этим мотором опасно. В любой момент шофер может открыть огонь по белополякам.
      Вдруг Лидочке стало смешно, и она сказала:
      – Даешь Варшаву!
      Александрийский старался не сильно опираться о руку Лидочки, но совсем не опираться он не мог, хоть был очень легок и стеснялся своей немощи.
      Шагов через триста Лидочка остановилась. Александрийский ничего не сказал, но Лидочка почувствовала, что он уже устал, – по давлению его горячих пальцев на ее руку, по тому, как он реже и тяжелее переставлял трость.
      – Выдюжите? – спросила Лидочка, стараясь, чтобы ее вопрос звучал легко, как обращение к малышу.
      – Постараемся, – сказал Александрийский. – У меня, простите, грудная жаба.
      – Ой, – сказала Лидочка, которая знала о такой болезни только понаслышке и с детства боялась этих слов. Что может быть страшнее для живого детского воображения, чем образ мерзкой жабы, сидящей в груди человека и мешающей ему дышать.
      – К сожалению, – продолжал Александрийский,– после прошлогоднего приступа у меня в сердце образовалась аневризма, это ничего вам не говорит, но означает, что я могу дать дуба в любой момент – стоит сердцу чуть перетрудиться.
      – Негодяй, – сказала Лидочка, имея в виду чекиста. Профессор понял ее и сказал:
      – Пойдемте, моя заботница, а то вы совсем закоченеете. Как вас, простите, величать?
      – Лида. Лида Иваницкая.
      – Тогда, чтобы не скучать, вы мне расскажите, кто вы такая и почему вас понесло в это богоспасаемое «Узкое».
      Лидочка рассказала старику, как ее уважаемый шеф Михаил Петрович Григорьев, с которым она трудится в Институте лугов и пастбищ, составив атлас луговых растений, наградил ее путевкой в «Узкое» ввиду ударного и качественного завершения работы.
      – Значит, вы ботаник? – спросил Александрийский. Он говорил медленно, потому что на ходу ему трудно было дышать.
      – Нет, я художник, но плохой, – призналась Лидочка. – Но у меня хорошо получаются акварели и рисунки тонких вещей – например, растений. И мне нравится такая работа.
      – Это интересно. Я любил рассматривать старые атласы.
      – Если в типографии не обманут, это будет хороший атлас. Красивый. Я вам подарю.
      Впереди заблестела вода – по обе стороны от дороги.
      – Пруды, – сказал Александрийский. – Здесь система прудов – они устроены лестницей. Через весь парк. Только теперь они запущены… Простите, Лида, но я попросил бы вас остановиться – мне что-то нехорошо.
      – Конечно, конечно. – Лида страпано испугалась, потому что не знала, что делать с человеком, у которого грудная жаба, и страшно было, что он может умереть, – он был такой субтильный…
      Они остановились перед каменными столбами ворот – сами ворота из железных прутьев были распахнуты и покосились – видно, их давно никто не закрывал.
      От ворот дорога круто шла вверх.
      – Лучше всего, если вы, Лидия, оставите меня здесь, – с трудом произнес Александрийский. – Я обопрусь об этот столб, И буду терпеливо ждать помощи. Вам меня в эту гору не втащить.
      – Нет, что вы! – возразила Лидочка, но она уже понимала, что старик прав. – Я вам дам мое пальто,– сказала она. – Вы его накиньте на голову и плечи и будете дышать внутрь.
      – Не надо, вам оно нужнее.
      – Я все равно побегу, – сказала Лидочка. – И не спорьте со мной.
      Но ей не удалось исполнить своего намерения, потому что наверху, на вершине подъема, куда стремилась дорога, сверкнул огонек. Рядом с ним второй
      – они раскачивались, будто были прикреплены к концам качелей.
      – Смотрите! – воскликнула Лидочка. – Это нас ищут, да?
      – Хотелось бы надеяться, – сказал Александрийский с неожиданной тяжелой злостью, – что кто-то спохватился. И даже послал за нами сторожа.
      – Эй! – закричала Лидочка. – Идите сюда!
      – Эй-эй! – отозвалось сверху, и дождь не смог поглотить этот крик. – Потерпите! Мы идем!
      И еще через минуту или две донесся топот быстрых крепких ног – с горы бежали сразу человек десять. Никак не меньше десяти человек, хотя, конечно же, Лидочка не могла в мелькании фонариков и «летучей мыши», которую притащил молодой человек с красивым лошадиным лицом, сосчитать или даже увидеть толком всех, кто прибежал за ними из санатория.
      Шавло, большой, теплый, принявшийся согревать в ладонях совсем закоченевшие руки Лидочки, сбивчиво объяснял, почему помощь не пришла сразу, а его перебивала Марта, которая держала зонтик над головой Александрийского. Оказывается, когда грузовик тронулся, Марта почему-то решила, что Лидочку поместили в кабину, потеснив Александрийского, – почему она так подумала, один бог знает. А Шавло вообще был убежден, что Лида сидит в грузовике у заднего борта и потому ему не видна. А что касается Александрийского, то абсолютно все были убеждены, что он благополучно восседает в теплой кабине.
      Каково же было всеобщее удивление, когда по приезде в Узкое обнаружилось, что в кабине находится подружка чекиста Алмазова, а ни Александрийского, ни Лидочки в грузовике нет. Алмазов вел себя нагло и утверждал, что попросил Александрийского перейти в кузов, потому что его подруга Альбина – актриса и вынуждена беречь голос. А когда Марта возмущенно заявила, что Александрийский тяжело болен, Алмазов лишь пожал плечами и ушел. Грузовик к тому времени успел умчаться в гараж, так что добровольцы отправились спасать Александрийского и Лидочку пешком.
      Лидочка была так растрогана появлением шумной компании спасателей, что не смогла удержать слез.
      Шавло заметил, что она плачет, и стал гладить ее по мокрому плечу и неловко утешать. Марта отстранила его, тут же вмешался толстый Максим Исаевич, который сказал, что у него две дочки на выданье и он знает, как успокаивать девиц, а Александрийский ожил и стал рассказывать, как Лидочка спасала его. Никто не произнес имени Алмазова и не сказал ни слова упрека в его адрес. Правда, все смеялись, когда Александрийский, задыхаясь, поведал, как Лидочка пыталась спрятать его внутрь лимузина и как шофер из ОГПУ готов был отстреливаться, охраняя машину.
      Тем временем Шавло и молодой человек с лошадиным лицом, который представился Лиде как поэт Пастернак, сплели руки, как учили в скаутских отрядах, чтобы Александрийский мог сидеть, обняв руками своих носильщиков за шеи. Всем было весело, и Лидочка тоже смеялась, потому что все изображали караван, который идет к Эльдорадо. Дорога в гору была очень крутая, и Шавло с Пастернаком выбились из сил, но не хотели в том признаться. На полдороге их встретили молодые, похожие друг на друга братья Вавиловы – один химик, второй биолог, которого Лидочка знала, ему очень нравились ее акварели, и он уговаривал ее уйти к нему, но Григорьев сказал, что только через его труп. Братья Вавиловы сменили Шавло и Пастернака.
      Еще пять минут, и у высокой крепкой белой церкви подъем закончился. Справа, за открытой калиткой, голубым призраком открывшим множество желтых глаз, лежала двухэтажная усадьба с четырьмя колоннами, несущими центральный портик. Справа от них был подъезд, к нему вела дорожка, по сторонам которой горели электрические, на столбах, фонари.
      Высокая дверь в дом была открыта. За ней толпились встречающие.
      Казалось бы, событие не весьма важное – забыли по дороге двух отдыхающих. Но почти все обитатели Санузии в той или иной степени приняли участие в их спасении. И дело было не столько в Лидочке и профессоре, сколько в возможности безобидным поступком противопоставить себя чекисту и его дамочке. Шла мирная политическая демонстрация, и если Алмазов понял это, он и вида не подал.

      Еще минуту назад была глубокая ночь, была пустыня и невероятное одиночество, словно Лидочка вела Александрийского через полуостров Таймыр.
      И вдруг – словно поднялся занавес! Тяжелая дверь отворилась им навстречу.
      За дверью, из которой пахнуло теплым и вкусным запахом чуть подгоревших сдобных пышек, толпились люди, видно волновавшиеся за их судьбу. Полная кудрявая рыжая женщина в белом халате взволнованной наседкой накинулась на Александрийского, и его тут же понесли, хоть он хотел стать на ноги и сам идти, – направо, где за двухстворчатыми дверями горел яркий свет и был виден край зеленого биллиардного стола, а Лидочка попала в руки другой медички – курносой, маленькой, с талией в обхват двумя пальцами. Она стащила с Лидочки промокшую и потерявшую форму черную шляпку, которую и без того пора было выкинуть, помогла снять пальто – словно опытный птицелов – накинула ей на голову махровую простыню, точно такую, какая была дома, в Ялте, и забылась, как и многие другие удобные и приятные для жизни вещи. Потерявшую возможность видеть и слышать Лидочку тут же куда-то повели, она чувствовала, как поскрипывает паркет, – затем началась лестница. От простыни пахло лавандой. Скрипнула дверь…
      Простыня съехала, и Лидочка зажмурилась от яркого света – она была в небольшом, узком врачебном кабинете – вдоль стены низкая койка с валиком вместо подушки и клеенкой в ногах. Возле нее табурет, а дальше, к окну, стол с толстым, исписанным до половины, в черном коленкоре, журналом.
      – А ну немедленно ложитесь! – весьма агрессив но приказала девица Лидочке: девица была не уверена в себе и боялась неповиновения.
      – Зачем мне ложиться? – спросила Лидочка, стараясь не сердить сестричку, которой при свете оказалось не более как лет семнадцать. – Я совершенно промокла. Лучше скажите мне, в какой комнате я буду жить, и я переоденусь.
      – Но Лариса Михайловна сказала, что вы должны вначале подвергнуться медицинскому осмотру.
      – Разве обязательно для этого быть мокрой?
      Сестричка тяжело вздохнула и сказала:
      – Может, таблетку аспирина примете?
      – Я этим займусь! – раздался голос от двери. Там стояла Марта Ильинична, которая тут же вызволила Лидочку из рук сестрички.
      – Он негодяй! Таким не подают руки в порядочном обществе, – сказала Марта Ильинична, как только они вышли в коридор. А так как первое свое путешествие по нему Лидочка совершала с простыней на голове, то коридор ей был внове.
      В коридоре второго этажа размещались врачебный кабинет, комната для процедур, а также несколько жилых комнат, без удобств, наструганных из бывших классных помещений для многочисленных княжеских детей, в которых размещались обитатели «Камчатки», то есть простые научные сотрудники, особых заслуг не имевшие и связями в высоких сферах не обладавшие.
      С торцов коридор завершался лестницами. Одна из них вела в прихожую и к выходу на первом этаже, вторая, служебная, узенькая – на кухню. В том же коридоре находились две туалетные – мужская и женская, – по утрам возле них выстраивались небольшие очереди, что напоминало всем о московской жизни в коммунальных квартирах, от которых никуда не денешься даже в покинутом князьями подмосковном дворце.
      Марта Ильинична отворила дверь и подтолкнула Лидочку вперед, чтобы та рассмотрела их комнату.
      Комната была так узка, что две кровати, умещавшиеся в ней, стояли не друг против друга, а вдоль одной из стен. Марта сказала:
      – Как ты понимаешь, у меня перед тобой преимущество, как возрастное, так и по стажу. Так что моя кровать ближе к окну, а твоя – к двери. Надеюсь, ты не возражаешь?
      Лидочка не ответила. Она была счастлива, что ее кровать стоит ближе к двери, – она не была уверена, что смогла бы пройти пять шагов, чтобы добраться до дальней кровати, а два шага до ближней она одолела и рухнула на кровать, возмущенно взвизгнувшую всеми своими старыми пружинами.
      – Ты сама снимешь ботики или тебе помочь? – спросила Марта. – Ты не возражаешь, что я тебя тыкаю? Я вообще-то не выношу эту коммунистическую манеру – она происходит из дворницкой, но мне кажется, что мы с тобой знакомы уже тысячу лет.
      – Ничего, мне даже приятно.
      Тут в дверь постучали, вошла докторша Лариса Михайловна – завитая рыжая Брунгильда, которая заставила Лидочку лечь, пощупала пульс, потом велела Лидочке принять горячий душ, переодеться в сухое, а завтра с утра она ее осмотрит.
      – Как там Александрийский? – спросила Марта.
      – Лучше, чем можно было бы ожидать, – сказала Лариса Михайловна. – Мне кажется, что он даже доволен приключением.
      – Ой, – сказала Лидочка, – а где же мой чемодан?
      – Когда ты его последний раз видела? – спросила Марта.
      Лидочка совершенно не представляла, когда. Но сама судьба в лице Мати Шавло появилась в дверях, чтобы навести порядок, – Матя принес чемодан, который он взял у Лидочки еще в трамвае и, оказывается, не расставался с ним до самого санатория.
      Лидочка наконец-то смогла как следует рассмотреть своего нового приятеля. Конечно же, он был фатом, но фатом добродушным и неглупым – его восточные карие глаза смотрели со всегдашней иронией, к тому же у него были умные губы. Другие люди определяют ум человека по глазам, а Лидочка была уверена, что бывают умные и глупые губы.
      Не успел Матя уйти, как сунулся Максим Исаевич.
      Ему хотелось принадлежать к тем сферам, где происходят самые важные события. Максима объединенными усилиями выгнали, потом ушла Лариса Михайловна, а Марта помогла Лидочке собрать все нужное для душа и проводила ее в туалетную, хотя, честного говоря, Лидочка готова была отдать все, только не подниматься больше с постели.
      В туалетной, облицованной белым кафелем, с окном, замазанным белилами, кроме двух умывальников поместилась кабинка с унитазом, а рядом такая же кабинка душа. Туда, раздевшись, и вошла Лидочка. Вода разогрелась, и Лидочка поняла – какое наслаждение стоять под жгучими и щекочущими струями воды, как эти струи оживляют кожу, пробуждают лицо, делают упругими груди и живот… Оказывается, жизнь вовсе не кончена.
      – Я же тебе говорила, – сказала Марта, когда Лидочка вернулась в номер.
      – Ты помолодела на двадцать лет. Не возражай, я знаю, что тебе и без того двадцать, – считай, что ты новорожденный младенец.
      – Скажите, а молодой человек – мужчина, который нес Александрийского, – это тот самый Пастернак?
      – Кажется, он поэт. Не понимаю, почему им сюда путевки дают! Я очень уважаю Пушкина, но эти современные витии – Маяковские и Пастернаки… они выше моего понимания. И поверь мне, голубушка, что через десять лет их никто уже не будет помнить – поэзия не может служить большевизму. Нельзя писать о лейтенанте Шмидте.
      Последние слова Марта произнесла шепотом.
      – Пастернак очень хороший поэт, – сказала Лидочка. Она не любила и не умела спорить, но ей показалось нечестным отдать на растерзание Марте такого хорошего поэта и человека, который под холодным дождем прибежал спасать их с Александрийским. Еще неизвестно, побежал бы Пушкин… впрочем, Пушкин бы побежал, он был хороший человек.
      – Ты меня не слушаешь? – донесся сквозь мысли голос Марты. – Здесь ты можешь встретить удивительных людей. В Москве ты их только в «Огоньке» или в кинохронике увидишь, а здесь можешь подойти спросить: какая погода. В прошлый раз здесь был сам Луначарский. Он часто сюда приезжает на субботу и воскресенье. Ты знаешь, он читал свою новую трагедию!
      – В стихах? – спросила Лидочка.
      Марта не уловила иронии и, сморщив сжатый кудрями лобик, стала вспоминать, как была написана трагедия. И в этот момент ударил гонг.
      Звук у гонга был низкий, приятный, дореволюционный, он проникал сквозь толстые стены и катился по коридорам.
      – Ужин, – сообщила Марта голосом королевского герольда. – Восемь часов. Земля может провалиться в пропасть, но гонг будет бить в «Узком» в восемь ноль-ноль.
      – А что у вас надевают к ужину?
      – У нас здесь полная демократия, – быстро ответила Марта. – А что у тебя есть?
      – Платье и фуфайка. И еще вторая юбка. – Лидочка открыла чемодан. Чемодан был старенькии, сохранившийся еще с дореволюционных времен, возле замочка он протек, и на юбке образовалось мокрое пятно.
      Марта дала свою юбку. Она спешила, потому что в республике Санузин строгие правила, и президент республики не терпит распущенности. Только попробуй опоздать к ужину!
      – И что же случится?
      – А вот опоздаешь – узнаешь.
      Это было сказано так, что Лидочке сразу расхотелось опаздывать, и она покорно натянула юбку. Они пробежали коридором, спустились вниз к высокому трюмо и оказались в прихожей – там Лидочка уже побывала сегодня. Прихожая была пуста, если не считать чучела большого бурого медведя, стоявшего на задних лапах с подносом в передних – для визиток.
      Они оказались в столовой – ярко освещенной, заполненной лицами и голосами. Лидочку оглушили крики и аплодисменты – они предназначались им с Мартой.
      Когда аплодисменты и крики стихли, за длинным, покрытым белой скатертью столом поднялся очень маленький человек – его голова лишь немного приподнималась над головами сидящих.
      – Это наш президент, – прошептала Марта, вытягиваясь словно при виде Сталина.
      – Добро пожаловать, коллеги, – заговорил президент. – Будучи общим согласием и повелением назначенным в президенты славной республики Санузии…
      – Слушайте, слушайте! – закричал Матя Шавло, изображая британский парламент.
      – …Я позволю себе напомнить нашим прекрасным. дамам, что гонг звенит для всех, для всех без исключения.
      Пока шла эта игра, Лида смогла наконец рассмотреть зал, куда они попали. Зал был овальным, дальняя часть его представляла собой запущенный зимний сад, а справа шли высокие окна, очевидно, выходившие на веранду. С той стороны зала стоял большой овальный стол, за которым свободно сидело несколько человек, среди них Лида сразу узнала Александрийского и одного из братьев Вавиловых. За вторым, длинным, во всю длину зала, столом, стоявшим как раз посреди зала – от двери до зимнего сада, – народу было достаточно, хотя пустые места оставались. И наиболее тесен и шумлив был третий стол – слева.
      – Я намерен был, – надсаживал голос президент Санузии, – выделить дамам места за столом для семейных, потому что там дают вторую порцию компота, но их странное пренебрежение к нам заставило меня изменить решение! – Голос у него был высокий и пронзительный, лицо, туго обтянутое тонкой серой кожей, не улыбалось. Это был очень серьезный человек. – Мой приговор таков: сидеть вам на «Камчатке»!
      Это заявление вызвало вопли восторга за левым столом.
      – К нам, девицы! – закричал знакомый Лидочке Кузькин – аспирант ее Института лугов и пастбищ. – К нам, Иваницкая! У нас не дают добавки компота, зато у нас настоящая демократия!
      Места для Марты и Лидочки были в дальнем конце стола, и пришлось идти сквозь взгляды и возгласы.
      Большинство отдыхающих были мужчинами пожилого возраста, даже за столом
      – «Камчаткой», куда усадили наказанных за опоздание женщин, они составляли большинство, так что деление по столам было скорее социальным, чем возрастным. Овальный стол – для академиков, стол правый – для семейных и третий, левый,– «Камчатка» для начинающих. Осмотревшись, Лидочка увидела, что Матю усадили за правым столом для доцентов.
      Подавальщица в белом переднике и наколке, что было совсем уж странно для советской действительности 1932 года, вкатила столик, уставленный тарелками с кашей. Появление каши было встречено новой волной криков, словно прибыл состав с манной небесной.
      – Даже страшно, – сказала Лидочка.
      – Это игра, в которую играют слишком серьезно,– сказал Пастернак, сидевший рядом с Лидочкой. – Представьте себе, вечером после работы расковывают галерных гребцов, они садятся в кружок и устраивают профсоюзное собрание.
      Пастернак взял стоявшую на середине стола плетенку с хлебом и протянул Лидочке.
      – Вы, наверное, страшно промокли и продрогли? – спросил Пастернак.
      – А вы прибежали как красная конница, – сказала Лидочка.
      – Конница? – Пастернак улыбнулся, но как-то рассеянно, а Лидочка, затронутая его глубоко запрятанной тревогой, стала крутить головой, потому что не видела Алмазова.
      – Он еще не приходил, – сказал Пастернак, угадав ее мысль.
      Матя Шавло пытался поймать взгляд Лидочки, а поймав, улыбнулся ей, подмигнул, всем видом показывая право на какие-то особые отношения с Лидочкой. И при том он умудрялся хмуриться, морщить нос, демонстрируя неприятие Пастернака.
      Дверь широко растворилась, и четкой походкой, какую позволяют себе при входе в трапезную лишь императоры или полководцы армейского масштаба, вошел Алмазов, рядом с которым семенило воздушное, нежное, как взбитые сливки, создание.
      Весь зал замолчал. Оборвались разговоры, замерли ложки, занесенные над глубокими тарелками, полными плотной пшенной кашей, густо заправленной изюмом.
      Казалось, должны были вновь загреметь аплодисменты – ведь появились опоздавшие, которых принято было встречать таким образом. Но никто не аплодировал.
      И все замолчали – было очень тихо, и только с кухни донесся звон посуды и женский голос: «А чего с него, козла вонючего, возьмешь, все равно пропьет». Но никто даже не улыбнулся.
      Алмазов отлично почувствовал атмосферу столовой.
      Атмосферу отторжения, общей безмолвной демонстрации, на какую так способны российские интеллигенты, когда чувствуют свое бессилие и смиряются с поражением, не признаваясь в этом.
      В полной тишине Алмазов взял под локоть свою спутницу и повел ее, покорную, былиночку, к академическому столу, за которым, замерев так же, как и все остальные в зале, сидели Александрийский, братья Вавиловы и круглолицый румяный старичок.
      – Уважаемый Павел Андреевич, – сказал Алмазов, и голос его был напряжен и звенел, будто мог сорваться от волнения. – Мне очень трудно говорить сейчас. Конечно же, мне удобнее и проще было бы попросить у вас прощения приватно, без свидетелей. Но я боюсь, что оскорбление, которое я нечаянно нанес вам, – это и оскорбление для всех собравшихся здесь научных работников. Поэтому я счел необходимым принести свои извинения здесь, при всех.
      Лидочка удивилась чуть старомодной и гладкой речи Алмазова. Александрийский смутился – он, как и все остальные, никак не ожидал такого хода со стороны всесильного чекиста. Он хотел подняться, начал шарить рукой в поисках трости, но Алмазов быстро положил ему на секунду руку на плечо, и Александрийский послушно остался на стуле. Это движение руки – властное и рассчитанное именно на то, чтобы придавить Александрийского, прижать его к креслу, – не прошло незамеченным, по крайней мере Лидочка, даже не оборачиваясь, почувствовала, как дернулось крыло носа Пастернака, как поджались негритянские губы.
      Все молчали – будто понимали, что продолжение следует.
      И Алмазов продолжал, но уже глядя не на Александрийского, а обращаясь ко всему залу и начиная улыбаться:
      – Поймите меня, товарищи, правильно, – сказал он. – Ночь, дождь, авария, нервы мои издерганы – третью ночь без сна, и тут появляется ваш грузовик. Для себя мне ничего не нужно, но со мной находится слабая болезненная женщина, только что перенесшая воспаление легких, правда, Альбина?
      – Да,– пискнула Альбина.
      – Я подхожу к грузовику и вижу, что в кабине отлично устроился мужчина средних лет. И на моем месте, наверное, каждый из вас попросил бы незнакомца уступить место даме.
      И тут Алмазов улыбнулся – мальчишеской, задорной, заразительной улыбкой. Лидочка никак не ожидала, что его лицо способно сложиться в такую очаровательную улыбку. Смущенно проведя пальцем по переносице, он закончил:
      – Если бы вы, Павел Андреевич, хоть словом, хоть вздохом дали мне понять, что немощны, что плохо себя чувствуете, неужели вы думаете, что я позволил бы себе такие противоправные действия?
      И сказав так, Алмазов замер, приподняв брови в безмолвном вопросе.
      Видно, по либретто этого действа Александрийскому следовало кинуться ему на шею и облобызать. Но Павел Андреевич лишь пожал плечами и сказал:
      – Садитесь, каша остынет.
      Пастернак оценил ответ Александрийского, дотронувшись рукой до локтя Лидочки, и та кивнула в ответ, а Матя со своего стола поднял вверх большой палецбудто был зрителем в Колизее, Последовала пауза, потому что Алмазов, видно, не мог найти достойного продолжения сцены для себя, но затем он все же собрался с духом и, согнав с лица улыбку, прошел к «семейному» столу, потянул от него свободный стул и приказал своей Альбине:
      – Садись.
      Постепенно шум возник снова и все усиливался, а особенно стало шумно, когда принесли компот и вкусные пирожки из пшеничной муки с капустой. Таких горячих, свежих, пышных пирожков Лидочка не видела уже больше года, потому что в Москве хлеб давали серый, непропеченный, словно все уже забыли, как три года назад булки продавались в последних частных булочных.
      Не доев пирожок, Пастернак допросил прощения, поднялся и, незамеченный, вышел из столовой. Уход его, хоть и свидетельствовал о прискорбном факте – известный поэт не увлекся с первого взгляда Лидией Иваницкой, что лишило ее права писать о нем воспоминания, – зато спас ее от опасности увлечься поэтом, что не дает права на воспоминания, и позволил не спеша оглядеться и рассмотреть компаиню, в которую ее закинула судьба.
      Осенью 1932 года, когда Украина вымирала от голода, а эшелоны с крестьянами ползли в Сибирь, когда на ошметках разграбленной деревни правили шабаш пьяные райкомовцы и никчемные Недонки, близкая всеобщая гибель уже нависла над милым заповедником по прозвищу Санузия, что означало санаторий «Узкое».
      Завершая первое десятилетие своего существования, санаторий, столь весело и шумно, катаясь на лыжах, играя в волейбол на аллеях княжеского парка, загадывая шарады, танцуя по вечерам в гостиной, проведший двадцатые годы, стал закисать.
      И дело не только в том, что на ужин вместо курикого фрикасе стали подавать пшенную кашу да не хватало лампочек, но в общем моральном угасании республики.
      Зимой еще ремонтировали и посыпали снегом пологую горку, ведшую от террасы особняка к среднему большому пруду, чтобы кататься с этой горы на санках; и лыжах, но оказалось, что Главакадемснаб не имеет на складах новых лыж, а старые почти все пришли в негодность, так что с тридцать третьего года ограничились санками. Еще в тридцатом году в конюшке «Узкого», что располагалась в полуверсте от главного корпуса, по дороге к Яселеву, стояли не только три рабочие лошадки, но и лошади для верховых прогулок, но весной двух забрали в армию, а одну увезли в академический совхоз. И так во всем…
      Лидочке с ее места было отлично видно, что братья Вавиловы как добрые друзья болтали с Александрийским, затем в беседу вступил румяный старичок. Академикам и дела не было до шума, что издавала «Камчатка» и уступавший ей «семейный» стол, за которым сидели не настоящие ученые, а люди, попавшие в Санузию по знакомству, либо будущие академики и директора институтов.
      Матя Шавло, сидевший рядом с Алмазовым за «семейным». столом, не смотрел на Лидочку, а склонился к дамочке, привезенной Алмазовым. Он надувал щеки, почесывая усики, напыживался, обольщал, и Лидочке он сразу стал неприятен, может, оттого, что она уже почитала его своей собственностью – тем «своим» мужчиной, какой возникает, у девушки в доме отдыха или санатории.
      Неожиданно для себя Лидочка поняла, что у нее есть союзник – справа от нее с чайником в руке стояла высокая подавальщица с худым большеносым красивым лицом. Не замеченная никем – кто видит подавальщиц? – она смотрела на Матю столь внимательно и, как казалось, злобно, что Лида не могла оторвать от нее взгляда. Без сомнения, она знала Матвея.
      Женщина выглядела странно для своей роли – она могла быть монахиней, молодой купчихой из старообрядческой семьи, даже фрейлиной немецкого происхождения – только не подавальщицей в столовой Санузии.
      Лидочка даже хотела обратиться к Марте, которая всех здесь знает, но та сидела через два человека и до нее не докричишься, тем более она была занята беседой с белокурым добрым молодцем.
      На вид женщине было немного за тридцать – совсем еще не старая, у нее была белая, чистая, как будто перемытая кожа лица и забранные под платок каштановые волосы. Серые глаза, ресницы чуть темнее глаз, бледные, не подкрашенные губы – все в лице женщины было в одном тусклом колорите. Женщина не делала попыток себя приукрасить, словно нарочно старалась быть незаметной мышкой, и ей это удалось. Можно было десять раз пройти мимо нее на улице и не заметить. И в то же время чем внимательнее рассматривала Лидочка подавальщицу, тем более понимала, что видит перед собой редкое по благородству линий лицо, красота которого не очевидна, будто сама стыдится своего совершенства.
      Женщина уловила взгляд Лидочки и быстро обернулась, но не рассердилась и не испугалась, а увидев восхищение во взгляде девушки, чуть улыбнулась и на мгновение приоткрыла рот, будто хотела что-то сказать, но раздумала – и Лидочка успела увидеть белизну и красоту ее зубов.
      – Простите, – сказала Лидочка.
      – Да что вы, пустяки… – достаточно порой интонации двух слов, чтобы понять социальное происхождение человека. Подавая тарелки с кашей или разнося пай, подавальщица старалась говорить и вести себя простонародно – сейчас же она забыла, что надо таиться, – и интонацией выдала себя в коротком обрывке фразы.
      – У вас чудесный цвет лица, – неожиданно для себя заявила Лидочка – секунду назад она не намеревалась говорить ничего подобного.
      – Глупости, – смешалась подавальщица и быстро пошла прочь, но Лидочка понимала, что она на нее не обижена, что отныне они знакомы. Любая следующая встреча не будет встречей чужих людей.
      Марта поднялась и спросила Лидочку, кончила ли та ужинать.
      – Какое счастье, – сказала Лидочка, – что можно уходить, когда хочешь.
      – Это явное ослабление дисциплины, – ответила Марта. – Еще в прошлом году президент республики выгнал бы тебя мерзнуть на берег пруда, если бы ты посмела без спроса встать из-за стола.
      В дверях они догнали Александрийского. Он шел еле-еле, опирался на трость, лобастый Николай Вавилов поддерживал его под локоть. Лидочка услышала слова Вавилова:
      – Не надо было вам выходить к ужину. После всех пертурбаций.
      – А вам, коллега, – сварливо ответил Александрийский, – не стоит меня жалеть.
      Тут Александрийский спиной почуял, что их слушают, и перешел на английский. Английский язык Лидочка знала плохо, да и не хотелось подслушивать.
      – Теперь спать? – спросила Лидочка.
      Вместо Марты сзади ответил высокий тревожный голос президента:
      – Товарищи, граждане республики Санузия! – кричал он, – Не покидайте столовую, не выслушав маленького объявления. Среди нас есть новички, еще не принятые в гражданство республики. Поэтому после ужина властью, врученной мне великими тенями, я призываю всех выйти на вершину холма и оттуда, глядя на Москву, дать клятву верности нашим идеалам.
      – Дождик идет! – откликнулся Максим Исаевич. – Ну какие же клятвы при такой погоде.
      – Дождь прекратился,– возразил президент.– Я своей властью прекратил его, и с завтрашнего дня наступает чудесная, теплая и сухая погода. Однако на холм идут лишь желающие. Отступники – да пусть им будем стыдно – могут лечь спать в своих берлогах.
      – Кино будет? – спросил простодушный курносый парень – деревенское издание императора Павла Первого.
      – Сегодня кино не будет, – сказал президент, – кино переносится на завтра, потому что новый заезд сегодня проходил в трудностях.
      – Я знаю! – крикнула толстушка в синей футболке с красной звездой на правой груди. – Киномеханик снова запил!
      Кто-то засмеялся. Лидочка обернулась, ища глазами подавальщицу. Та убирала со стола грязные чашки и тарелки, на Лидочку она не посмотрела.
      Все участники похода на неведомый Лиде холм прошли прямо в прихожую, где на вешалке висели пальто.
      К Лидочке подошел Матя.
      – Вы серчаете на меня, сударыня, – сказал Матя, делая жалкое лицо, – игнорируете, будто мы и не знакомы.
      Следовало приподнять в немом удивлении брови и отвернуться, как от ничтожной помехи. Но Лидочка понимала умом, как следует себя вести, но на практике так и не обучилась.
      – Это вы на меня внимания не обращаете, – скабала она, – потому что дружите с Алмазовым.
      – Дружба с Алмазовым подобна дружбе кролика с удавом. И вы это знаете.
      – Значит, просто подлизываетесь?
      – И я не так прост, и он не так прост. Но он мне любопытен. Я встречал его две недели назад, когда сдавал в Президиум отчет о моей стажировке в Италии. Он нас курирует.
      – Курирует? – Лидочка не знала такого слова.
      – Заботится о нас, следит за нами, выбирает из нас, кто пожирнее, чтобы зарезать на ужин.
      – И вы до сих пор живой?
      – Какой из меня ужин!
      Подошла Марта. Матю она уверенно отстранила как старого приятеля.
      – Не приставай к девушкам, – сказала она. – Лучше скажи, кто то воздушное создание, которое притащил с собой Алмазов?
      – А ты его откуда знаешь?
      – У каждого есть свои источники информации, иначе в этом вертепе не выживешь.
      – По-моему, она актриса. Из мюзик-холла.
      – Я сразу почувствовала – птичка невысокого полета.
      Матя пожал плечами.
      – Может быть, не пойдешь? – спросила Марта у Лиды. – На тебе же лица нет,
      – Пройтись по свежему воздуху – только полезно. Усталость в возрасте Лиды – это то приятное чувство, которое способствует сохранению осиной талии,– галантно возразил Шавло.
      Он помог Лидочке одеться, а Марта спросила:
      – А как ее зовут?
      – Девицу Алмазова? Ее зовут Альбиной. Вы ревнуете?
      Когда они вышли из дома и пошли налево по узкой, засыпанной чуть ли не по щиколотку желтыми липовыми и оранжевыми кленовыми листьями дорожке, Марта сказала:
      – Это старая традиция Санузии – смотреть на ночную Москву.
      – Даже когда ее не видно, – сказал Матя. Он был так высок, что Лидочке приходилось запрокидывать голову. разговаривая с ним. Но в комнатах она этого не почувствовала.
      Их догнал Максим Исаевич. Он был в расстегнутом пальто, без шляпы и тяжело дышал.
      – Вы меня бросили! – заявил он. – Вы меня оставили на растерзание этого занудного президента.
      – Если бы я был писателем, – сказал Матя, беря Лидочку под руку и наклоняясь к ней, – я бы обязательно вставил президента Санузии в роман. Вся его жизнь состоит в пребывании здесь, остальные одиннадцать месяцев – лишь скучный перерыв в его настоящей, бурной, красивой и романтической деятельности в этих стенах. Он рожден быть президентом республики Санузия, и, когда нас всех пересажают или разгонят, он умрет от скуки. Хотя сам же на нас донесет.
      – Типун вам на язык! – сказал Максим Исаевич и обернулся – но вблизи чужих не было.
      Слева тянулись огороды и тускло светилась оранжерея. Направо дорожка круто скатывалась вниз.
      – Если бы не оранжерея и не огород, мы бы здесь бедствовали, как и везде, – сказала Марта,
      – Академики не любят бедствовать – подсобное хозяйство Санузни на особом положении, подобно подсобному хозяйству Совнаркома, – сказал Шавло.
      Лидочка поглядела вниз, куда сбегала пересекатощая их путь дорожка. За черными ветвями вдали блестела вода.
      – Мы сходим с утра на пруды, – сказала Марта.
      – Там благодать для прогулок, – сказал Матвей.
      – А здесь в прошлом году нашли мертвое тело, – сообщил Максим Исаевич.
      Он показал на вросшее в землю кирпичное сооружение, вернее всего погреб, какие строили при богатых дворянских усадьбах.
      – Меня тут не было, – сказала Марта. – Но говорят, что это был старый князь Трубецкой. Он тайно перешел границу, добрался до Москвы в надежде достать клад, который Трубецкие зарыли во время революции.
      – А почему не достал? – спросила Лидочка.
      – Князь взял с собой старого слугу, из местных, чтобы он помог ему копать, – сказала Марта. – Но, когда сундук показался из-под земли, старый слуга убил Трубецкого, схватил сундук и хотел убежать.
      – И его поймали?
      – Да, был такой процесс!
      – Ничего подобного, – сказал Максим Исаевич.– Никто никого не поймал. Даже неизвестно, был ли убитый Трубецким. Какой-то бродяга забрался в погреб, а его убили.
      – Просто так в погреба люди не забираются, – сказала Марта, ничуть не смутившись. – И тем более просто так их не убивают.
      – А ваша версия? – спросила Лидочка. – Они стояли возле погреба, дверь в него была заперта на висячий замок.
      – У меня версии нет, – сказал Матвей. – Как вам уже донесли, я в это время находился в вечном городе – Риме.
      Мимо прошла группа молодых людей с «Камчатки».
      – Ждете убийцу? – весело крикнул кто-то из них.
      – Пошли, – сказала Марта. – Убийца сегодня не вернется.
      Они пошли дальше. Дорожка вела на холм, деревья вокруг стояли пореже. Облака, что быстро бежали по небу, стали тоньше и прозрачней – иногда в просветах возникали звезды. Впереди на покатой спине холма возвышалась геодезическая вышка, похожая на нефтяную. На верхней ее площадке силуэтами из театра теней виднелись фигурки людей. Другие поднимались туда по деревянной лестнице.
      – А вы там работали? – спросила Лида у Матвея.
      – Да, я год стажировался у Ферми. Это имя вам что-нибудь говорит?
      – Нет, – сказала Лидочка. – А оно должно мне что-нибудь говорить?
      – Каждому культурному человеку – должно! – сказал Матвей и рассмеялся, чтобы Лидочка не обиделась.
      – Он физик, – сказала Марта. – Теперь все великие люди – физики. Самая модная категория.
      – Вы категорически неправы, Марта Ильинична!– сказал Максим Исаевич. – Сегодня на первом месте работники искусства. Мы осваиваем марксизм в творчестве.
      – А вы работник искусства? – спросила Лидочка, желая поддержать Марту.
      – Нет, что вы, я администратор в театре Таирова. Но я каждый год провожу в «Узком» и совершенно в курсе всех дел в нашей науке. Я чуть было, не поехала в Калугу к Циолковскому – отсюда была экскурсия.
      – Лидочка, к счастью, не знает, кто такой Циолковский, – сказал Матвей.
      – Можете не метать икры.
      – Не икры, а бисера, – сказала Лидочка. – И не надо меня подозревать в абсолютном невежестве. Я знаю, что Циолковский поляк.
      – Вот видите! – загремел на весь парк Матвей.– Он – поляк! Он всего-навсего – поляк!
      – А вы что кричите?
      – Я ничего не кричу,– надулся Максим Исаевич.– Я только знаю, что это великий самоучка, который изобрел дирижабль для путешествия в межзвездном пространстве. Недаром наше правительство обратило внимание на его труды. Вот посмотрите – пройдет несколько лет, и звездолеты Страны Советов возьмут курс на Марс.
      – Макс, я порой думаю – ты дурак или хорошо притворяешься? – сказал Матвей.
      – Если ты имеешь в виду мои классовые позиции, то учти, что мой отец был сапожником и у меня куда более правильное социальное положение, чем у тебя.
      – Он просто всего боится, – сказала Марта, – Сейчас он боится Лидочку. Он ее раньше не видел и подозревает, что она на него напишет.
      – На меня даже не надо писать, – возразил Максим Исаевич, – достаточно шепнуть Алмазову, который специально приехал за мной следить.
      – Нет, ты неправ, – сказал Матвей. – Я точно знаю, что это не Алмазов.
      – А кто?
      – Они никогда бы не обидели тебя такой мелкой сошкой, как Алмазов. Для тебя пришлют Дзержинского.
      – А Дзержинский умер! – сказал Максим Исаевич. В голосе его прозвучало торжество ребенка, который знает, что конфеты спрятаны в буфете.
      По дорожке от прудов поднимался Пастернак, он раскланялся с Лидочкой и ее спутниками. Марта, голосом более оживленным, чем обычно, спросила:
      – А разве вы, Борис Леонидович, не пойдете смотреть на Москву?
      – Простите, но я не сторонник массовых смотрин, – ответил Пастернак. – Захочу – посмотрю. Но один.
      Тут же он улыбнулся, видно, подумал, что мог обидеть Марту своими словами, и добавил:
      – Еще лучше – в вашем обществе!
      – Тогда завтра, как стемнеет! – громко сказала Марта, и все засмеялись.
      Через две минуты что-то заставило Лидочку обернуться. Пастернак уже отошел довольно далеко – его высокая быстрая фигура слилась с черными стволами на повороте, и не он привлек внимание Лиды – за погребом стояла подавальщица. Она была в длинном, словно из шинели перешитом пальто, накинутом на плечи, спереди вертикальной полоской просвечивал передник. Женщина поняла, что Лидочка видит ее, отступила за ствол и тут же пропала с глаз – словно ее и не было. Первым порывом Лидочки было окликнуть Матвея. Но Лидочка не сделала этого – стало неловко – словно окликнешь, донесешь на подавальщицу.
      Что знала Лидочка об этих людях? Что Матя Шавло любезно поднес ее чемодан до санатория? Был вежлив, а потом оказался среди тех, кто прибежал спасать профессора Александрийского? Это говорит в его пользу.
      Еще у него открытая улыбка и есть чувство юмора. И это тоже говорит в его пользу. Но в то же время знаком с Алмазовым, был в фашистской Италии и даже носит гитлеровские, усики. Может, у этой бедной женщины есть основания за ним следить?
      Появление новой партии желающих поглядеть на Москву вызвало шум и веселые крики на вышке – Лидочке даже показалось, что вышка зашаталась от такого гомона. Она обернулась – конечно же, фигуры в шинели не было видно, да и самого погреба не разглядишь, лишь тусклый свет лампочки, горевшей в оранжерее, напоминал о встрече. Еще дальше светились окна усадьбы..
      – Не бойтесь, – сказал Матя, – вышку сооружали еще до революции, она сто лет простоит.
      – Простоит, если на нее не будут лазить кому не лень, – возразил Максим Исаевич.
      Лидочка стала подниматься первой. Ступеньки были деревянные, высокие – словно она поднималась по стремянке, придерживаясь за тонкий брус. Один пролет, поворот, второй пролет, третий… поднялся ветер – видно, ниже его гасили деревья, а тут он мог разгуляться.
      Лидочка хотела остановиться, но снизу ее подгонял Матя.
      – Главное – не останавливаться, а то голова закружится.
      Сверху склонился молодой человек, похожий на Павла Первого.
      – Вы пришли! – сообщил он Лиде. – Я очень рад. Я совсем замерз, думал, что вы не придете.
      – Соперник! – услышал эти слова Матя. – Дуэль вам обеспечена.
      – Здравствуйте, – сказал тот жалким голосом, и Матя узнал его.
      – Кого я вижу! Аспирант Ванюша! Как говорит мой друг Френкель – лучшее дитя рабфака!
      – Матвей Ипполитович, я даже не ожидал, – сказал рабфаковец, и Лидочке стало грустно от его тона, потому что она поняла – дуэли из-за нее не будет. Ванюша готов уступить любую девицу своему кумиру – а в том, что Матя его кумир, сомнений не могло быть: глаза аспиранта горели ясным пламенем поклонника.
      – Неужели вы не заметили меня за ужином?
      – Не заметил, – сознался Ванюша, одаренный редкостным прямодушием, – я смотрел на Лидию Кирилловну. Так смотрел, что вас не заметил.
      – Он уже знает ее отчество! – воскликнул Матя. – Такая резвость несвойственна физикам. Неужели выагент ГПУ?
      – Ах, что вы! – испугался Ванюша.
      Лидочка обернулась туда, куда смотрели собравшиеся на верхней площадке вышки, – Москва казалась тусклой полоской сияния, придавленного облачным небом.
      – Отсюда надо смотреть днем и в хорошую погоду. Если захочешь, мы потом еще поднимемся, – сказала Марта.
      – А вы видели Ферми? – допрашивал Матю восторженный Ванюша.
      – Каждый день и даже ближе, чем вас, – ворковал польщенный Матя.
      – И он разговаривал с вами?
      – Даже я с ним разговаривал, – ответил Матя и сам себе засмеялся, потому что Ванюша не умел смеяться.
      – А Гейзенберг? – спросил аспирант. – Гейзенберг к вам приезжал? Я читал в «Известиях», что в Риме была конференция.
      – И Нильс Бор приезжал, – сказал Матя. – Ждали и Резерфорда. Но Резерфорд не смог отлучиться.
      – Почему?
      – Он должен заботиться о Капице.
      – Да? – Аспирант чувствовал, что его дурачат, но не смел даже себе признаться в том, что настоящий ученый может так низко пасть. Лидочке его было жалко, но, честно говоря, она слушала разговор Мати с неофитом вполуха, потому что смотрела не на отдаленную, туманную и нереально далекую отсюда Москву, а на уютно желтые окна дома, так откровенно манящие вернуться.
      – Лидочка, – сказал Матя, – разрешите представить вам юного поклонника
      – он просит об официальном представлении – делаю это одновременно с ужасом и восхищением. С ужасом, потому что боюсь потерять вас, с восхищением, потому что талант будущего академика Ивана Окрошко вызывает во мне искреннюю зависть.
      У будущего академика Окрошко ладонь была горячей и влажной.
      Марта и Максим Исаевич пошли вниз. Лидочка сказала Марте, что сейчас ее догонит – Матя шепнул ей, что проводит, но не в коллективе. Окрошко маячил у локтя с другой стороны.
      На вышку поднялись Алмазов с Альбиной.
      – Ах, как холодно, – сказала Альбина, останавливаясь у перил рядом с Лидой. Ванюша Окрошко был вынужден сделать шаг назад, освобождая место Альбине. – Я даже не представляла, какая здесь стужа.
      На ней была шляпка, из-под которой рассчитанно выбивались светлые кудряшки. Руки она держала в беличьей муфте.
      – Хорошо, что дождь кончился, – сказал Матя.
      Алмазов стоял сзади, рядом с Ванюшей, и чиркал бензиновой зажигалкой, стараясь закурить на ветру.
      – А вы так легко одеты, – сказала Альбина Лиде.
      – Мне не холодно.
      – Я всем телом чувствую, как вы меня презираете, – прошептала Альбина.
      – Из-за этого эпизода возле машины. Вы меня презираете?
      – Я об этом даже не думала.
      Алмазов должен бы сейчас вмешаться, остановить эту дурочку, которая смотрела на Лидочку, распахнув голубые, наполненные слезами глаза. «А вдруг, она его жертва и ей куда хуже, чем мне?» – подумала Лидочка.
      – Я вам дам таблетки, – сказала Альбина, понизив голос до шепота. – У нас есть немецкий аспирин, он совершенно другой, чем наш, я вам вынесу, он заснет, и я вынесу.
      – Не надо.
      – Надо-надо, он их не считает. Он почти все считает, но таблетки не считает, я за ним всегда слежу, он даже не представляет, как я много о нем знаю.
      Лидочка проследила за взглядом, который кинула назад Альбина, – видно, она боялась Алмазова. Но его за спиной не было, он отошел с Матей на другую сторону опустевшей площадки. Сзади стоял только Ванюша Окрошко, который или ничего не слышал, или не понимал.
      – Я знаю – вы думаете, что я его боюсь. Но я докажу, докажу, – шептала Альбина. – Вы еще удивитесь моей отваге.
      – Ванюша, – сказала Лидочка, – нам пора идти?
      Ваяюша не понял, но был счастлив, что Лида к нему обратилась.
      – Ванюша, – повторила Лида, – я совсем замерзла.
      – Я же говорила вам, что вы замерзнете, – сказала Альбина.
      Алмазов подошел к ним, встал рядом с Ванюшей Окрошко.
      – Ну что, мои дорогие девушки, – сказал Алмазов. – Не пора ли нам домой, на бочок?
      – Да, и как можно скорее, – сказала Альбина. – Вы же видите, что Лида совсем замерзла.
      – Это дело поправимое, – сказал чекист. Лидочка не сразу поняла, что он делает, только когда Ванюша заскулил из-за того, что не догадался до такой простой мужской жертвы, только тогда Лидочка обернулась – но было поздно. Алмазов уже снял свою мягкую, на меховой подкладке, кожаную куртку – внешне комиссарскую, как ходили чекисты в гражданскую, но на самом деле иную – мягкую, уютную, теплую и пахнущую редким теперь мужским одеколоном.
      Куртка улеглась на плечах Лидочки и обняла ее так ловко, что попытка плечами, руками избавиться от нее ни к чему не привела, хотя бы потому, что Алмазов сильными ладонями сжал предплечья Лиды, Лида не посмела обернуться, зная, что тут же встретится глазами с озорным, хулиганским взором Алмазова.
      Лидочка пошла к лестнице, как под конвоем – ладони Алмазова, хоть и отпустили ее, никуда не делись, в любой момент они могли вернуться и сжать ее снова. Так что Лидочка поспешила вниз по лестнице – сзади уверенно скрипели сапоги Алмазоаа, но, набирая скорость на лестнице и легче, изворотливее перепрыгивая с пролета на пролет, Лидочка смогла оторваться от опеки – спрыгнула с нижних ступенек, сорвала с себя куртку, обернулась и протянула ее перед собой, ^ как щит, подбегавшему Алмазову.