Милица со Стендалем доплелись до пивного ларька, у которого под разноцветными пляжными зонтиками стояли шаткие столики с голубым пластиковым верхом.
      Миша отстоял в очереди, поставил на столик две кружки с шапками теплой пены. Он был разочарован в жизни и в идеалах.
      – Что же, не оценили нас? - спросила Милица.
      – Я совершил тактическую ошибку, - сказал Стендаль, не зная еще, в чем она заключалась.
      – Сначала я ему понравилась, - сказала Милица.
      Стендаль пил пиво, морщился.
      – Придется прямо в Москву, - сказал он. - И Великий Гусляр останется никому не известным, заштатным городком. И они будут кусать себе локти. Пускай кусают.
      – Немного он все-таки прославился, - сказала Милица. - Я же здесь жила. - Она улыбалась. Она шутила, хотела развеселить Стендаля. - Все уладится, - сказала она.
      – И никто не верит, - сказал Стендаль. - Даже в милиции Удалову не поверили. А мне в газете. Что мы, проходимцы, что ли? Вот Грубин побежал опыты ставить, чтобы ничего не упустить. И вы тоже не только о себе думаете. Ведь правда?
      – Ага, - сказала прекрасная Милица. - Смотрите, тот смешной дядька бежит.
      По площади бежал, вертел головой мягкий, колышущийся мужчина, голый череп которого выглядывал из войлочного венца серых волос, как орлиное яйцо из гнезда. У мужчины были толстые - актерские губы и нос римского императора времен упадка. Под мышкой он держал большой альбом. Весь он, от нечищеных ботинок, за что его журил Малюжкин, до обсыпанного пеплом пиджака, являл собой сочетание неуверенности, робости и фантастической целеустремленности.
      – Мой альбом несет, - сказала Милица.
      – Это Степан Степанов, - сказал Миша Стендаль. - Они спохватились. Они поняли и разыскивают нас. Сюда! - махал рукой Стендаль, призывая Степанова. - Сюда, Степан Степаныч!
      Степанов протопал к столику. Очень обрадовался.
      – А я вас ищу, - сказал он, придавливая к земле стул, - вернее, вашу спутницу. Я уж боялся, что не найду, что мне все почудилось.
      – Вас Малюжкин все-таки прислал? - спросил утвердительным тоном Стендаль.
      – Какой Малюжкин? Ни в коем случае. Он, знаете, резко возражал. Он не осознает. Девушка, откуда у вас этот альбом?
      – Это мой альбом, - сказала Милица.
      Степанов подвинул к себе кружку Стендаля, отхлебнул в волнении.
      – А вы знаете, что в нем находится? - спросил Степанов, сощурив и без того маленькие глазки.
      – Знаю, мне писали мои друзья и знакомые: Тютчев, Фет, Державин, Сикоморский, Пушкин и еще один из земской управы.
      – Пушкин, говорите? - Степанов был строг и настойчив. - А вы его читали?
      – Конечно. У вас, Мишенька, все в редакции такие чудаки?
      – Если Степаныч не убедит главного, никто этого не сделает, - сказал Миша, в котором проснулась надежда.
      – И не буду, - сказал Степанов. - А вы знаете, девушка, что это стихотворение нигде не публиковалось?
      – А как же? - удивилась Милица. - Он же мне сам его написал. Сидел, кусал перо, лохматый такой, я даже смеялась. Я только друзьям показывала.
      – Так, - сказал Степанов, задыхаясь, допивая стендалевское пиво. - А если серьезно? Откуда у вас, девушка, этот альбом?
      – Объясни ему, - сказала Милица. - Я больше не могу.
      – Альбом - это только малая часть того, что мы пытались втолковать Малюжкину, - сказал Стендаль, подвигая к себе кружку Милицы. - Дело не в альбоме.
      – Не сходите с ума, - сказал Степанов, - дело именно в альбоме. Ничего не может быть важнее.
      – Степан Степаныч, - сказал Стендаль, - вы же знаете, как я вас уважаю. Никогда не шутил над вами. Послушайте и не перебивайте. Вы только, пожалуйста, дослушайте, а потом можете звонить, если не поверите, в сумасшедший дом или вызывать «скорую помощь»...
      Когда Стендаль закончил рассказ о чудесных превращениях, перед ним и Степановым стояла уже целая батарея пустых кружек. Их покупала и приносила Милица, которой скучно было слушать, которая жалела мужчин, была добра и неспесива. Продавщица уже привыкла к ней, отпускала пиво без очереди, и никто из мужчин, стоявших под солнцем, не возражал. И странно было бы, если бы возразил, - ведь раньше никто из них не видел такой красивой девушки.
      – А альбом? - спросил Степанов, когда Миша замолчал.
      – Альбом заберем в Москву. Как вещественное доказательство, - сказал Миша. - Как только соберем денег на билеты.
      – К Андроникову?
      – Там придумаем, может, и к Андроникову.
      – Он его получит от меня, - сказал Степанов. - Я еду с вами.
      – Как можно? - удивился Стендаль. - Неужели вы нам не верите?
      – Я буду предельно откровенен, - сказал Степанов, поглаживая сафьяновый переплет. - Мне хотелось бы встретиться, чтобы развеять последние сомнения, с Еленой Кастельской. Имею честь быть с ней знакомым в течение трех десятилетий. Если она ваш рассказ подтвердит, сомнения отпадут.
      – Вы ее можете не узнать, - сказал Стендаль, - ей сейчас двадцать лет. Как и мне.
      – А я задам ей два-три наводящих вопроса. К примеру, кто, кроме нее, голосовал в прошлом году на депутатской комиссии за ассигнования на реставрацию церкви Серафима. Я тоже не лыком шит.
      – Вы голосовали, - сказала Милица. - Пива еще хотите?
      – Я, - сознался Степанов и очень удивился. - Спасибо. Пойдем?
      – А не кажется ли вам, - спросил осмелевший и преисполнившийся оптимизмом Стендаль, - что все это сказочно, невероятно, таинственно и даже подозрительно?
      – Послушайте, молодой человек, - ответил с достоинством Степанов, - на моих глазах родились телефон и радио. Я собственными глазами видел фотокопию пушкинского письма, обнаруженного недавно в небольшом городе на Амазонке. Почему я не должен доверять уважаемым людям только потому, что чувства мои и глаза отказываются верить реальности? Человеческие чувства ненадежны. Ими не постигнешь даже элементарную теорию относительности. Разум же всесилен. Обопремся на него, и все станет на свои места. В таком случае стихотворение получает хоть и необычное, но объяснение, а это лучше, чем ничего.

      – Елена Сергеевна, - сказал от двери Стендаль, пропуская Милицу и Степанова вперед, - скажите, кто, кроме вас, голосовал в прошлом году на депутатской комиссии за срочные ассигнования на реставрацию церкви Серафима?
      – Степанов, - ответила Елена Сергеевна.
      – Узнал, - сказал Степанов. - Я бы и без этого узнал. Вы вообще мало изменились. Здравствуйте, Елена Сергеевна. Поздравляю с перевоплощением.
      – Степан Степанович, как я рада! - сказала Елена. - Хоть живая душа. А то мы очутились в каком-то ложном положении.
      – По ту сторону добра и зла, - сказал Алмаз Битый с полу. Он строил вместе с Ваней подвесную дорогу из ниток, спичечных коробок и различных мелких вещей. Ноги Алмаза упирались в стену, ему было неудобно лежать, но иначе не управишься.
      Степанов заполнил комнату объемистым телом, положил на стол альбом.
      – Весьма сочувствую, - сказал он. - Только что был свидетелем очередной неудачи наших юных друзей в редакции. Одно дело мечтать о синице в небе, лежа на диване, другое - догадаться, что это именно она опустилась к тебе на подоконник, и протянуть руку.
      – Битый, - сказал Алмаз, - поднимаясь с пола, как молодой дог: медленно подбирая под себя и распрямляя могучие члены. - Один из виновников происшедшего. Но не раскаиваюсь.
      – Как же, как же, - согласился Степанов. - С вашей стороны благородно было поделиться таким интересным секретом.
      – Не хотел я сначала, - сказал Алмаз. - Думал, произойдут от этого только неприятности.
      – А сейчас? - спросила Елена.
      – Сейчас поздно раскаиваться. Но кто мне ответит, нужна ли людям вечная молодость? К ней тоже привыкнуть надо.
      – А вы привыкли?
      – Не сразу, - сказал Алмаз. - Настоящая молодость бывает только один раз. Пока ты не знаешь, что последует за ней.
      – Это правильно, - согласилась Елена.
      – Но ты не расстраивайся, - сказал Алмаз. - Я тебя увезу в Сибирь. Дело найдется. Вот вы, - обратился он к Степанову, - вы уже все о наших приключениях знаете, согласились бы сейчас, если бы зелье сохранилось, присоединиться к нам?
      – Не знаю, - сказал медленно Степанов. - Нет, наверно. Меня вполне устраивает мой возраст. Может, только, чтобы похудеть немного. Лишний вес мешает.
      – Ну это ничего, - сказал Стендаль. - В Москве устроим вас в институт питания. Станете Аполлоном. У нас будут большие связи в медицинском мире. И вообще все великие открытия сначала вызывали возражения, столкновения, споры и так далее. Может быть, в Москве, когда мы явимся с рецептом вечной молодости, хотя и с неполным рецептом, нам не все поверят. И даже те, кто поверит, поверят не сразу.
      – Но я же поверил, - сказал Степанов. - Больше того, зная о ваших временных финансовых затруднениях, согласен пойти навстречу. Человек я одинокий, и есть у меня кое-какие сбережения. Потом, будете при деньгах, отдадите.
      – Вот это правильно, - сказал Алмаз.
      – Степан Степаныч - пушкиновед, - сказал Стендаль. - Он нас признал, когда с альбомом ознакомился.
      – Да, я интересуюсь творчеством Александра Сергеевича.
      – Милица с ним была знакома, - сказал Алмаз.
      – Знаете, как-то трудно поверить, - сознался Степанов. - Хоть я и поверил.
      – А мне лично с Пушкиным сталкиваться не приходилось, - сказал Алмаз. - Хотя был в то время в Петербурге. Я в январе тридцать седьмого возвращался в Россию из Парижа и должен был в Санкт-Петербурге встретить одного человека, передать ему письма и деньги. А человека я того знал еще с совместного пребывания на Дворцовой площади в двадцать пятом...
      – Вы имеете в виду Декабрьское восстание? - спросил Степанов.
      – Конечно, - сказал Алмаз.
      – С ума сойти, - сказал Степанов.

      Пока взрослые разговаривали со Степановым, Удалов страдал. Он страдал по утерянной зрелости, страдал от того, что стал сиротой, что никто не принимает его всерьез, даже те, кто знает о его действительном возрасте и положении. Играть с Ванечкой в мячик и кубики было унизительно и глупо, а когда Алмаз, не желая дурного, походя сунул ему книжку «Серебряные коньки» и сказал: «Почитал бы, Корнелий, чего маешься бездельем», Удалов понял, что единственное место на свете, где он может рассчитывать на человеческое участие, это собственный дом. Но и дома мало шансов на прощение.
      С книжкой в руке Удалов вышел на двор. Там стоял самовар, то есть машина господина Бакшта, и из-под нее торчали длинные ноги Саши Грубина, который проверял подвеску, Удалов подошел к ногам и подумал, что ботинки у Грубина старые, он их видел тысячу раз, а ноги новые. Как будто новый Грубин у старого отобрал ботинки.
      – Саша, - позвал Удалов. - Поговорить надо.
      Голос его был тонкий, не слушался, и Грубин из-под машины не сразу сообразил, кто его зовет. Но потом сообразил.
      – Сейчас, - сказал он. - Погоди, Корнелий.
      Корнелий встал на цыпочки и заглянул внутрь машины. На красном кожаном сиденье лежал открытый ящик с двумя старинными пистолетами. В Удалове вдруг проснулось желание бабахнуть из пистолета по всем врагам. Он потянулся к пистолету, размышляя, кто у него главный враг, но тут рука Грубина перехватила его пальцы.
      – Нельзя тебе, - сказал старый друг Саша. - Мал еще.
      – И ты, Брут? - сказал Удалов.
      – Шучу, - спохватился Грубин, хотя, в общем, и не шутил.
      – Все ясно, - сказал Удалов и пошел прочь.
      – Корнелий, ты куда? - крикнул Грубин. - Не делай глупостей!
      – Я уже сделал главную глупость, - сказал Удалов. - Не бойся.
      Его маленькая фигурка скрылась за воротами. Грубин хотел было побежать следом, остановить, может быть утешить, но вспомнил, что машина еще не приведена в порядок, и остался.
      А Удалов брел по улице, как старый человек, остановился перед небольшой лужей. Детское тело готово было перепрыгнуть через лужу, но умудренный долгой жизнью мозг отказал ему в этом. И Удалов осторожно обошел лужу. Грустные видения вставали перед его мысленным взором. Ему казалось, что он сидит за одной партой с сыном Максимкой и пытается списать из его тетрадки решение задачи, потому что сам давно забыл все правила грамматики, а сын закрывает тетрадку ладошкой и зло шепчет: «Надо было в свое время учиться». А учительница в образе Елены Сергеевны говорит: «Удалов-младший, выйди из класса и без отца не возвращайся». - «Нет у меня отца, - отвечает Корнелий. - Есть только супруга». И весь класс хохочет.
      Нечто знакомое привлекло внимание Удалова. Оказывается, он проходил мимо здания бани, которое возводилось силами его конторы. На возведении бани трудилась бригада Курзанова и работала с большим отставанием от графика. Удалов поднял голову, рассчитывая увидеть каменщиков, кладущих кирпичи второго этажа, но каменщиков не увидел. Это его встревожило. Обеденный перерыв еще не наступил. Следовало разобраться.
      Удалов обогнул стройку и вошел во двор, засыпанный стройматериалами.
      Он увидел, что вся бригада собралась вокруг большого ящика, на котором разложена газета. Бригадир Курзанов держит в руке карандаш, уткнув его в газету, и руководит разгадыванием кроссворда. Все остальные строители помогают советами.
      Эта картина возмутила Удалова. Прижимая ручонками к груди книгу «Серебряные коньки», мальчик подошел к строителям и строго спросил:
      – В чем дело, Курзанов? Почему бригада простаивает?
      – А ведь перерыв, - не поднимая головы, ответил бригадир.
      – Какой перерыв в десять-тридцать? - рассердился Удалов.
      Удивленный командирскими интонациями в детском голосе, бригадир поднял голову и увидел мальчика.
      – Пошел отсюда, - сказал он добродушно. - Не мешай.
      Удалов не сдавался. Он поднял руку вверх, как бы призывая ко вниманию, и сказал так:
      – Товарищи, неужели вы забыли, что мы с вами принимали повышенные обязательства? Вот ты, Курзанов, бригадир. Как ты посмотришь в глаза общественности, которая доверила тебе возведение очень нужного объекта? А ты, Тюрин? Сколько раз ты клялся на собраниях исправиться и прекратить прогулы? А ты, Вяткин - неужели приятно, что тебя склоняют ввиду твоей лени?
      Реакция строителей была острой. Они даже отступили на несколько шагов перед мальчиком, который отчитывал их, размахивая детской книжкой. Особенно смущала информированность ребенка.
      – Мальчик, ты чего? - спросил Курзанов.
      – Что, не узнаешь своего начальника? - Удалов продолжал наступать на строителей. - Думаешь, если я сегодня плохо выгляжу, то значит можно лясы точить? Вы учтите, мое терпение лопнуло. Я принимаю меры!
      Вот этих, последних слов, пожалуй, Удалову не следовало произносить. Уж очень они не соответствовали его внешнему виду. Кто-то из строителей засмеялся. За ним - другие. И дальнейшая речь Удалова утонула в хохоте. Хохот был добродушный, не злой.
      – Иди, мальчик, - сказал, наконец, Курзанов. - Тебе в школу надо. А ты прогуливаешь.
      И только тогда Удалов как бы взглянул на себя со стороны и понял, что никогда ему не доказать этим лентяям, что он их начальник. Но отступать было нельзя - стройка находилась под угрозой срыва. И когда строители, все еще посмеиваясь, вернулись к разгадыванию кроссворда, Удалов понял, что надо делать. Он решительно поднялся по лесам на второй этаж, нашел там ведро с раствором, мастерок и принялся сам класть кирпичи в стену.
      Руки ему не повиновались, кирпичи казались тяжелыми, как будто были отлиты из свинца, трудно было набрать и донести до стены сколько нужно густого раствора. Но кирпич за кирпичом ложились на место - недаром в молодости Удалов поработал каменщиком.
      Строители все это видели. Но сначала они лишь улыбались, хотя сноровка мальчика их удивляла.
      Но прошло пять минут, десять. Пошатываясь от усталости, обливаясь слезами, мальчик продолжал класть кирпичи.
      – Психованный какой-то, - сказал, наконец, Тюрин.
      – Что-то он мне знакомый, - сказал бригадир.
      – А может, это удаловскнй сын? - спросил Вяткин. - Максимка?
      – Похож, - сказал Тюрин. - Вот и про нас все знает.
      – Может, пойдем, поработаем? - спросил Вяткин.
      – И вообще-то, сколько можно прохлаждаться? - разгневался бригадир Курзанов. - Мы же обязательства давали, как-никак.
      И он первым поднялся на леса, подхватил под локотки безнадежно уморившегося Удалова и отставил в сторону.
      И через минуту уже кипела работа.
      Все забыли о настырном мальчике.
      Удалов подобрал книжку и потихоньку ушел.
      Конечно, плохо быть мальчиком, но все же он победил целую бригаду и личным примером показал им путь. Главное - решительность. Она должна помочь и в разговоре с Ксенией.

      Подобное же испытание в эти минуты выпало на долю Ванды Казимировны.
      Она подошла к универмагу в тот момент, когда перед ним разгружали машину.
      – Что привезли? - спросила она у шофера.
      – Детскую обувь, - ответил шофер, любуясь крепконогой красивой девушкой в очень свободном платье. - А ты здесь работаешь, что ли?
      – Работаю, - ответила девушка и направилась к главному входу.
      Этого шофера Ванда знала, он приезжал в универмаг лет пять. И вот, не узнал.
      С каждым шагом настроение ее портилось. Магазин, такой родной и знакомый, куда более важный, чем дом, магазин, с которым связаны многие годы жизни, трагедии и достижения, опасности и праздники, именно ее трудом ставший лучшим универмагом в области - этот магазин Ванду не замечал.
      Она шла торговым залом, огибая очереди и останавливаясь у прилавков. Она знала каждого из продавцов, кто замужем, а кто одинок, кто честен, а кто требует надзора, кто работящ, а кто уклоняется от труда, у кого язва, а у кого ребенок на пятидневке. И все эти люди, что вчера еще радостно или боязливо раскланивались с Вандой, теперь скользили по ней равнодушными взглядами как по обыкновенной покупательнице. Магазин ее предал!
      Уходя из дома, когда там шел разговор со Степановым, Ванда сказала мужу, что пойдет домой, соберется в дорогу. Савича она с собой звать не стала, а он и не напрашивался. Ему сладко и горько было оставаться рядом с Еленой. Ему казалось, что еще не все кончено, надо найти нужное слово и сказать его в нужный момент. Ванда же, стремясь скорее в универмаг, была убеждена, что ни нужного момента, ни нужного слова не будет. Так что уходила почти спокойно. Цель ее была проста - зайти к себе в кабинет, взять сберкнижку из сейфа, снять с нее деньги, чтобы в Москве не было недостатка. И если будет возможность, оформить отпуск за свой счет.
      Сложность и даже безнадежность ее положения стали очевидными только в самом магазине. Когда оказалось, что ее не узнала ни одна живая душа. Это было более чем обидно. Именно в этот момент в голове Ванды Казимировны впервые прозвучала мысль, которая будет мучить ее в следующие часы: «И зачем мне нужна эта молодость? Жили без нее».
      Вопрос об отпуске за свой счет уже не стоял. Оставалось одно: проникнуть в собственный кабинет и изъять сберегательную книжку.
      Пришлось хитрить. Ванда смело зашла за прилавок галантерейного отдела, и когда ее остановила Вера Пушкина, она сказала ей: «Я к Ванде Казимировне». Мимо склада и женского туалета Ванда поднялась в коридорчик, где были бухгалтерия и ее кабинет. К счастью, кабинет был пуст. И открыт.
      Ванда быстро прошла в угол, за стол, вынула из сумочки ключи и в волнении - ведь не каждый день приходится тайком вскрывать свой собственный сейф - не сразу нашла нужный. И в тот момент, когда ключ послушно повернулся в замке, Ванда услышала рядом голос:
      – Ты что здесь делаешь?
      Испуганно обернувшись, Ванда увидела, что над ней нависает громоздкое тело Риммы Сарафановой - ее заместительницы.
      – Сейф открыла, - глупо ответила Ванда.
      – Вижу, что открыла, - сказала Римма, перекрывая телом пути отступления. - Давай сюда ключи.
      – Ты что, не узнала? - спросила Ванда, беря себя в руки.
      – Кого же я должна узнать?
      – Так я же Ванда, Ванда Казимировна. Твоя директорша.
      – Ты Иван Грозный, - сказала Римма. - И еще Брижит Бардо.
      – Ну как же! - в отчаянии сопротивлялась Ванда. - Платье мое?
      – Твое, - сказала Римма.
      – И туфли мои?
      Римма посмотрела вниз.
      – Вроде твои.
      – Кольцо мое? - она сунула под нос Римме руку. Кольцо еле держалось на пальце.
      – Кольцо ее, - сказала Римма. - Тебе велико.
      – Я и есть Ванда. Глаза мои?
      – Не скажу, - ответила Римма. - Я сейчас милицию вызову. Она и разберется, чьи глаза.
      – Римма, девочка, я же все про тебя знаю. И про Васю. И где ты дачу строишь. Хочешь скажу, какие у тебя шторы в большой комнате?
      – Ключи, - сказала железным голосом Римма.
      Ванда была вынуждена сдать ключи. Но сама еще не сдалась.
      – Омолаживалась я, - сказала она чуть не плача. - Опыт такой был. И Никитушка мой омолодился. Со временем и тебе устроим.
      Римма была в сомнении - уж очень ситуация была необычной. В самом деле платье Вандино, и глаза вроде бы Вандины, а в остальном авантюристка. Римма привыкла верить своим глазам, они ее еще никогда не обманывали. И хоть эта девушка напоминала Ванду, Вандой она не была.
      Ванда, в отчаянии подыскивала аргументы, хотела было показать паспорт, но сообразила, что паспорт будет козырем против нее. Там есть год рождения и фотокарточка, которая ничего общего с ней не имеет.
      Тут ее осенила светлая мысль.
      – Простите, Римма Ивановна, - сказала она. - Я вас обманула.
      – И без тебя знаю, - сказала Римма.
      – Я племянница Ванды Казимировны. Я из Вологды приехала.
      – А Ванда где?
      – А Ванда болеет. Грипп у нее.
      – Дома лежит? - спросила Римма и потянулась к телефонной трубке.
      – Нет, - быстро сказала Ванда. - Тетя в поликлинику пошла.
      – В какую?
      – В третью.
      – К какому доктору?
      – Семичастной.
      – В какой кабинет?
      – В шестой.
      – А ты откуда знаешь кабинет, если из Вологды приехала?
      Ванда поняла, что терпение Риммы истощилось. Никакой надежды получить обратно ключи и сберкнижку нет. Оставалось одно - бежать.
      – А вот и тетя! - закричала она, глядя поверх плеча Риммы.
      Та непроизвольно оглянулась.
      Ванда нырнула ей под руку и кинулась наружу.
      Кубарем слетела по служебной лестнице во двор. Выбежала двором в садик и спряталась за церковью Параскевы Пятницы. Только там отдышалась.
      Все погибло. Даже домой опасно возвращаться. Римма может и милицию вызвать, сказав, что какая-то авантюристка обокрала Ванду Казимировну, сняла с нее кольцо и старалась вскрыть сейф. С Риммы станется. Хотя за что Римму винить? Она же Вандины интересы охраняет.
      Ванда Казимировна стояла в кустах, где недавно Удалов напал на своего сына Максимку, и горько рыдала. Много лет так не рыдала.
      – Господи, - повторяла она. - Зачем мне эта молодость? В свой кабинет зайти нельзя! Подчиненные не узнают...
      Она еще долго стояла там, тщетно придумывая, как ей перехитрить Римму. Но ничего не придумала. И пошла дворами и переулками к Елене, потому что вспомнила - Савич оставлен там без присмотра.

      Солнце клонилось к закату, тени стали длиннее, под кустом сирени собрались, как всегда, любители поиграть в домино.
      Во двор вошел мальчик с книжкой «Серебряные коньки» в руке. Мальчик был печален и даже испуган. Он нерешительно остановился посреди двора и стал глядеть наверх, где были окна квартиры Удаловых.
      В этот самый момент кто-то из играющих в домино спросил громко:
      – Как там, Ксения? Не нашелся еще твой?
      Из открытого окна на втором этаже женский голос произнес сурово и холодно:
      – Пусть только попробует явиться! За все ответит. Его ко мне с милицией приведут. Лейтенант такой симпатичный, лично обещал.
      – Ксения! Ксюша! - позвал Удалов, остановившись посреди двора.
      Доминошники прервали стук. Из окна напротив женский голос помог Удалову:
      – Ксения, тебя мальчонка спрашивает. Может, новости какие?
      – Ксения! - рявкнул один из игроков. - Выгляни в окошко.
      – Ксюша, - мягко сказал Удалов, увидев в окне родное лицо. - Я вернулся.
      – Что тебе? - спросила Ксения взволнованно.
      – Я вернулся, Ксения, - повторил Удалов. - Я к тебе совсем вернулся. Ты меня пустишь?
      Доминошники засмеялись.
      – Ты от Корнелия? - спросила Ксения.
      – Я от Корнелия, - сказал мальчик. - Я и есть Корнелий. Ты меня не узнаешь?
      – Он! - закричал другой мальчишеский голос. Это высунувшийся в окошко Максимка, сын Удалова, узнал утреннего грабителя. - Он меня раздел! Мама, зови милицию!
      – Хулиганье! - сказала Ксения. - Сейчас я спущусь.
      – Я не виноват, - сказал Корнелий и не смог удержать слез. - Меня помимо моей воли... Я свидетелей приведу...
      – Смотри-ка, как на Максимку твоего похож, - сказал один из доминошников. - Как две капли воды.
      – И правда, - сказала женщина с того конца двора.
      – Я же муж твой, Корнелий! - плакал мальчик. - Я только в таком виде не по своей воле...
      Корнелий двинулся было к дому, чтобы подняться по лестнице и принять наказание у своих дверей, но непочтительные возгласы сзади, смех из раскрытых окон - все это заставило задержаться. Мальчик взмолился:
      – Вы не смейтесь... У меня драма. У меня сын старше меня самого. Это ничего, что я внешне изменился. Я с тобой, Ложкин, позавчера «козла» забивал. Ты еще три рыбы подряд сделал. Так ведь?
      – Сделал, - сказал сосед. - А ты откуда знаешь?
      – Как же мне не знать? - сказал Удалов. - Я же с тобой в паре играл. Против Васи и Каца. Его нет сегодня. Это все медицина... Надо мной опыт произвели, с моего, правда, согласия, и может, даже очень нужный для науки, а у меня семья...
      Ксения тем временем спустилась во двор. В руке она держала плетеную выбивалку для белья. Максимка шел сзади с сачком.
      – А ну-ка, - сказала она, - подойди поближе.
      Корнелий опустил голову, приподнял повыше узкие плечики. Подошел. Ксения схватила мальчишку за ворот рубашки, быстрым, привычным движением расстегнула лямки, спустила штанишки и, приподняв ребенка в воздух, звучно шлепнула его выбивалкой.
      – Ой! - сказал Корнелий.
      – Погодила бы, - сказал Ложкин. - Может, и в самом деле наука!
      – Он самый! - радовался Максимка. - Так его!..
      Неожиданно рука Ксении, занесенная для следующего удара, замерла на полпути. Изумление ее было столь очевидно, что двор замер. На спине мальчика находилась большая, в форме человеческого сердца, коричневая родинка.
      – Что это? - спросила Ксения тихо.
      Корнелий попытался в висячем положении повернуть голову таким образом, чтобы увидеть собственную спину.
      – Люди добрые, - сказала Ксения, - клянусь здоровьем моих деточек, у Корнелия на этом самом месте эта самая родинка находилась.
      – Я и говорю, - раздался в мертвой тишине голос Ложкина, - прежде чем бить, надо проверить.
      – Ксения, присмотрись, - сказала женщина с другой стороны двора. - Человек переживает. Он ведь у тебя невезучий.
      Корнелий, переживавший и позор и боль, обмяк на руках у Ксении, заплакал горько и безутешно. Ксения подхватила его другой рукой, прижала к груди - почувствовала родное - и быстро пошла к дому.

      Савич истомился. Он то выходил во двор, к Грубину, который возился с автомобилем, то возвращался в дом, где было много шумных людей, все разговаривали, и никому не было дела до Савича. Он вдруг понял, что двигается по дому и двору не случайно - старается оказаться там, где Елена может уединиться с Алмазом. Ее очевидная расположенность к Битому, и его откровенные ухаживания все более наполняли Савича справедливым негодованием. Он видел, что Елена, ради которой он пошел на такую жертву, в самом деле не обращает на него никакого внимания, а старается общаться с бывшим стариком. И это когда он, Савич, почти готов ради нее разрушить свою семью.
      Поэтому, когда Савич в своем круговращении в очередной раз подошел к комнате, где Елена собиралась в дорогу, он застал там Алмаза, обогнавшего его на две минуты. И, остановившись за приоткрытой дверью, услышал, как Алмаз говорит:
      – Хочу сообщить тебе, Елена Сергеевна, важную новость. Не помешаю?
      – Нет, - сказала Елена. - Я же не спешу.
      – Триста лет я прожил на свете, - сказал бывший старик, - и все триста лет искал одну женщину, ту самую, которую полюблю с первого взгляда и навсегда.
      – И нашли Милицу, - сказала Елена. И хоть Савич не видел ее, он уловил в голосе след улыбки.
      – Милица - моя старая приятельница, - сказал Алмаз. - Она не в счет. Я о тебе говорю.
      – Вы меня знаете несколько часов.
      – Больше. Я уже вчера вечером все понял. Помнишь, как уговаривал тебя выпить зелья. Если бы дальше отказывалась, силком бы влил.
      – Вы хотите сказать, что в пожилой женщине...
      – Это и хотел сказать. И второе. Я тебя в Сибирь увезу. Если хочешь, и Ванечку возьмем.
      – А что я там буду делать?
      – Что хочешь. Детей учить. В музей пойдешь, в клуб - мало ли работы для молодой культурной девицы?
      – Это шутка? - вдруг голос Елены дрогнул. Савич весь подобрался, как тигр перед прыжком.
      – Это правда, Елена, - сказал Алмаз.