Корнелий Удалов не решился один идти с жалобой в универмаг. Он спустился вниз, позвал на помощь соседа. Грубин, услыхав просьбу, долго хохотал, но не отказал и даже был польщен. Отодвинул микроскоп, закатал рисовое зернышко в мягкую бумагу, положил в ящик стола. Потом шагнул к трехсотлитровому самодельному аквариуму и взял наброшенный на него черный пиджак с блеском на локтях. Пиджаком Грубин спасал тропических рыбок от говорящего ворона. Ворон их пугал, болтал клювом в воде.
      – Ты, Корнелий, не робей, - говорил Грубин, надевая пиджак поверх голубой застиранной майки. - В ракетостроении перекосов быть не должно.
      Ворон забил крыльями, запросился на волю, но Грубин его с собой не взял, напротив - сунул в шкаф, запер.
      Удалов подхватил большой прозрачный мешок, в котором покоилась оказавшаяся дефектной красная пластиковая ракета на желтой пусковой установке, купленная в подарок сыну Максимке, пониже надвинул соломенную шляпу и первым направился к двери.
      Грубин, превосходивший Корнелия ростом на три головы, шагал размашисто, мотал нечесаной шевелюрой, посмеивался и громко рассуждал.
      Удалов шел мелко, потел и боялся, что его увидят знакомые.
      Жена Удалова, Ксения, крикнула им вслед со двора:
      – Без замены не являйся!
      – Ну-ну, - сказал Грубин негромко.
      Они пошли по улице.
      Двухэтажный, большей частью каменный, некогда купеческий, а теперь районный центр, город Великий Гусляр к концу июня раскалился от затяжной засухи. Редкие грузовики, газики и автобусы, проезжавшие по Пушкинской улице, тянули за собой длинные конусы желтой пыли и оттого напоминали приземлившихся парашютистов.
      Был второй час дня и самая жара. На улицах показывались только те люди, которым это было крайне необходимо. Потому Корнелий и выбрал такое время, а не вечер. Он даже пожертвовал обеденным перерывом: надеялся, универмаг пуст и не стыдно будет поднимать разговор из-за чепуховой игрушки.
      Миновали аптеку. Грубин поздоровался с сидевшим у окна провизором Савичем.
      – Не жарко? - спросил Савич, поглядев на Грубина поверх очков. Сам Савич был потный и дышал ртом.
      – Идем на конфликт! - громко сказал Грубин. - Вменяем иск против государства!
      Удалов уже жалел, что позвал Грубина. Он дернул соседа за полу пиджака, чтобы тот не задерживался.
      – И вы тоже, товарищ Удалов? - Провизор обрадовался случаю отвлечься. - У вас опять неприятности?
      Удалов буркнул невнятное и прибавил ходу. Головой повертел, чтобы поглубже ушла в шляпу, и даже стал прихрамывать: хотел быть неузнаваемым.
      Грубин догнал его в два шага и сказал:
      – Правильно он тебе намекнул. Я давно задумываюсь, как с помощью материализма объяснить, что половина всех невезений в городе падает на тебя?
      – Архив покрасить надо, - уклончиво сказал Корнелий.
      Грубин удивился и посмотрел на церковь Параскевы Пятницы, в которой размещался районный архив.
      – Твое дело, - сказал Грубин. - Ты у нас начальник.
      По другую сторону улицы стоял Спасо-Трофимовский монастырь, отданный после революции речному техникуму. Дюжие мальчики на велосипедах выезжали оттуда и катили на пляж. Монастырь, в отличие от Параскевы Пятницы, был хорошо покрашен, и купола главного собора сверкали, как стеклянные адские котлы, наполненные лавой.
      – Мне твоя жена говорила, - продолжал Грубин, - что тебе в десятом классе на экзамене по истории тринадцатый билет достался и ты медаль не получил. Правда?
      – Я бы ее и так не получил, - возразил Удалов.
      А сам подумал: «Зря Ксения такие сплетни распространяет. Это дело старое, счеты с Кастельской, тогдашней историчкой. Если бы можно жизнь повторить сначала, выучил бы все про Радищева». Сколько лет прошло, не думал тогда, что станет директором ремстройконторы, а видел перед собой прямую дорогу вдаль.
      – Я жизнью удовлетворен, - сказал Удалов твердо, и Грубин хохотнул, глядя сверху. То ли не поверил другу, то ли сам неудовлетворен.
      Универмаг находился в бывшем магазине купца Титова. Купец перед самой первой мировой получил потомственное дворянство и герб с тремя кабанами: Смелость, Упорство, Благополучие. Теперь кабаны с герба осыпались, а рыцарская шляпа с перьями над щитом осталась. И купидоны по сторонам.
      У входа в универмаг сидели в ряд обалдевшие от жары бабки из пригородного совхоза. Сидели с ночи - поддались слухам, что будут давать трикотажные кофточки по низким ценам.
      Удалов отвернулся от бабок и боком постарался вспрыгнуть на три ступеньки. Очень хотел сделать это легко, спортивно, но споткнулся о верхнюю ступеньку и упал животом на прозрачный пакет с пластиковой ракетой.
      Грубин только ахнул.
      Бабки очнулись и зашептались. Ракета жалобно скрипнула и распалась, как пустой гороховый стручок. Пусковая установка желтого цвета сплющилась в квадратную лепешку.
      Корнелий, не смея обернуться, вскочил, взглянул дико на останки ракеты, закинул мешок за спину и, пригнувшись, вбежал в полутьму магазина.
      – Ну, что я говорил? - спросил у бабок Грубин.
      Те оробели от дикого вида и значительного роста Грубина и затихли.
      – Задача осложняется, - сказал им Грубин и поспешил за Корнелием в нутро магазина.
      Удалов передвигался по магазину медленно, будто по колени в воде. Свободной рукой растирал ушибленный бок. Так дошел до прилавка с игрушками, остановился и подождал, прислушиваясь, пока не подошел Грубин.
      – Плохо дело, - сказал Грубин. - Может, пойдем домой?
      – Жена, - прошептал Корнелий.
      Шурочка Родионова, продавщица игрушек, ждала обеденного перерыва и читала переводную книгу Зенона Косидовского «Библейские сказания». Шурочка собиралась быть археологом и три года занималась в историческом кружке у Елены Сергеевны Кастельской, которая была тогда директором музея. Школу Шурочка кончила хорошо, но в Вологду в институт поступать не поехала: с деньгами плохо. Пошла на год в продавщицы, хотя от планов не отказалась, читала книги и учила английский язык. К девятнадцати годам стала Шурочка так хороша, что многие мужчины, у которых не было детей, ходили в универмаг покупать игрушки.
      Шурочка слышала шум у дверей, но не отвлеклась - читала комментарий про ошибки автора. Только когда Грубин с Удаловым подошли вплотную, она подняла голову, поправила золотую челку и сказала: «Пожалуйста». А мысленно еще оставалась вблизи города Иерихона на Ближнем Востоке и переживала его трагедию.
      Обоих посетителей она знала. Один, маленький, толстый - Удалов, директор ремконторы. Второй - длинный, колючий, лохматый - заведовал пунктом вторсырья у рынка и принимал пустые бутылки.
      – Здравствуйте, - сказали посетители.
      Удалов поморщился и вытащил из-за спины большой прозрачный мешок с жалкими остатками пластиковой ракеты.
      – Ой! - сказала Шурочка. - Что же у вас случилось?
      – Замените! - сказал Удалов. - Брак!
      – Как же так?
      Шурочка положила книжку на прилавок и забыла об Иерихоне.
      – Не видите, что ли? - все так же сердито спросил Удалов.
      Шурочка не знала, что говорит он строго от робости и сознания своей неправоты. Она обиделась и отвечала:
      – Я вам, гражданин, такого не продавала. Я сейчас заведующую позову... Ванда Казимировна!
      Корнелий совсем оробел и сказал:
      – Ну-ка дайте мне жалобную книгу!
      Он хотел отодвинуть шляпу на затылок, но не рассчитал, шляпа слетела и шмякнулась об пол. Удалов пошел за шляпой.
      – Вы нас поймите правильно, - сказал Грубин. - Брак заключался в ракете раньше, чем случился инцидент.
      Пришла заведующая, Ванда Казимировна, женщина масштабная, решительная, и жена провизора Савича.
      – Такое добро, - сказала она Грубину с намеком, - надо в утильсырье нести, а не в универмаг.
      Бабки от входа пришли на разговор, и одна сказала:
      – Чем торгуют! Постыдились бы.
      Другая спросила:
      – Кофточки сегодня будут давать?
      – Спокойствие, - сказал Грубин. - Я вам все покажу.
      Он вынул из мешка две половинки ракеты, сложил их в стручок и показал заведующей:
      – Трещину видите в хвостовой части? Вот с этой трещиной нам товар и продали.
      Трещин в хвостовой части было несколько, и найти нужную было нелегко.
      Шурочка совсем обиделась
      – Они издеваются, что ли? - спросила она.
      – Алкоголики, - сказала одна из бабок.
      – Вот чек, - сказал, подходя, Корнелий. Шляпу он держал под мышкой. - Только вчера покупали. У меня чек сохранился. Пришел домой - вижу, трещина.
      – Какая там трещина! - сказала заведующая. - Шурочка, не расстраивайся. Мы им на работу сообщим. Это не ракета, а результат землетрясения.
      – Вы не обращайте внимания, что ракета расколота, - сказал Грубин. - Это потом уже случилось. А землетрясений у нас не бывает. Людям доверять надо.
      И в этот момент в Великом Гусляре началось землетрясение.
      Глухой шум возник на улице. Земля рванулась из-под ног. Дрогнули полки. Стопки тарелок, будто выпущенные неопытным жонглером, разлетелись по магазину, чашки и чайники, хлопаясь о прилавки, разбивались гранатами-лимонками, целлулоидные куклы и плюшевые медведи поскакали вниз, цветастые платки и наволочки воспарили коврами-самолетами, стойки с костюмами и плащами зашатались - казалось, пожелали выйти на улицу вслед за бабками, убежавшими из универмага с криками и плачем. Разбившиеся пузырьки с духами и одеколоном окутали магазин неповторимым и фантастическим букетом запахов. С потолка хлопьями посыпалась известка...
      Грубин одной рукой подхватил прозрачный мешок с остатками ракетной установки, другой поддержал через прилавок Шурочку Родионову. Он единственный не потерял присутствия духа. Крикнул:
      – Сохранять спокойствие!
      Корнелий вцепился в шляпу, будто она могла помочь в эти жуткие секунды. Быстрое его воображение породило образ разрушенного стихией Великого Гусляра, развалины вдоль засоренных кирпичами улиц, бушующие по городу пожары, стоны жертв и плач бездомных детей и стариков. И он, Корнелий, идет по улице, не зная, с чего начать, чувствуя беспомощность и понимая, что как руководитель ремконторы он - основная надежда засыпанных и бездомных. Но нет техники, нет рабочих рук, царит отчаяние и паника.
      И тут над головой рев реактивных самолетов - белыми лилиями распускаются в небе парашюты. Это другие города прислали помощь. Сборные дома, мосты и заводы спускаются медленно и занимают места, заранее запланированные в Центре, сыплется с неба дождем калорийный зеленый горошек, стукаются о землю, гнутся, но не разбиваются банки со сгущенным молоком и сардинами. Помощь пришла вовремя. Корнелий поднимает голову выше и слушает наступившую мирную тишину...
      И в самом деле наступила мирная тишина.
      Подземное возмущение окончилось так же неожиданно, как и началось. Тяжелое, катастрофическое безмолвие охватило универмаг и давило на уши, как рев реактивного самолета.
      – Покинуть помещение! - оглушительно крикнул Грубин.
      Он бросил на пол мешок, взял одну из половинок ракетного стручка, вторую сунул Удалову и повлек всех за собой раскапывать дома и оказывать помощь населению.
      Корнелий послушно бежал сзади, хоть ничего перед собой не видел - скатерть опустилась ему на его голову и сделала его похожим на бедуина или английского разведчика Лоуренса.
      К счастью, раскапывать никого не пришлось. Стихийное бедствие, поразившее Великий Гусляр, не было землетрясением.
      Метрах в двадцати от входа в универмаг мостовая расступилась, и в провал ушел задними колесами тяжело груженный лесовоз. Еще не улегшаяся пыль висела вокруг машины и, подсвеченная солнцем, придавала картине загадочный, неземной характер.
      – Провал, - сказал обыкновенным голосом Удалов, стаскивая с головы скатерть и аккуратно складывая ее.
      Провалы в городе случались нередко, так как он был стар и богат подземными ходами и подвалами царских времен.
      – Опять не повезло тебе, Корнелий! - Грубин бросил в досаде на землю половинку ракеты. - Теперь тебе не до замен. Мостовую ремонтировать придется.
      – Квартал, кстати, кончается, - ответил Корнелий. Он обернулся к заведующей и добавил: - Я, Ванда Казимировна, вашим телефончиком воспользуюсь. Надо экскаватор вызвать.
      Из пылевой завесы вышел бледный, мелко дрожащий от пережитого шофер лесовоза. Он узнал Удалова и обратился к нему с претензией.
      – Товарищ директор, - заявил он, - до каких пор мы должны жизнью рисковать? А если бы я стекло вез? Или взрывчатку?
      – Ну уж, взрывчатку! - сказал Грубин. - Кто тебе ее доверит?
      – Кому надо, тот и доверит, - сказал шофер. Увидев Шурочку, перестал дрожать, подтянулся.
      – Провал как провал, - сказал Удалов. - Не первый и не последний. Сейчас вытащим, дыру засыплем, все будет как в аптеке. Сходили бы до милиции, пусть поставят знак, что проезда нет. А автобус пустят по Красноармейской.

      Елена Сергеевна прищурилась и отсыпала в кастрюлю ровно полстакана манки из синей квадратной банки с надписью «Сахар». Молоко вздыбилось, будто крупа жестоко обожгла его, но Елена Сергеевна успела взболтнуть кашу серебряной ложкой, которую держала наготове.
      Ваня вытащил на кухню танк, сделанный из тома «Современника» за 1865 год и спичечных коробков.
      – Не нужна мне твоя каша, - сказал он.
      – Подай соль, - сказала Елена Сергеевна.
      – Посолить забыла, баба? - спросил Ваня.
      Елена Сергеевна не стала дожидаться, пока Ваня развернет танк в сторону черного буфета, сама широко шагнула туда, достала солонку и при виде ее вспомнила, что уже сыпала соль в молоко. Елена Сергеевна поставила солонку обратно.
      – Баба, - заныл Ваня противным голосом, - не нужна мне твоя каша... Хочу гоголь-моголь...
      На самом деле он не хотел ни того, ни другого. Он хотел устроить скандал.
      Елена Сергеевна отлично поняла его и потому ничего не ответила. За месяц они с Ваней надоели друг другу, но невестка заберет его только через две недели.
      Елена Сергеевна обнаружила, что к шестидесяти годам она охладела к детям. Она утеряла способность быть с ними снисходительной и терпимой. После скандалов с Ваней она успокаивалась медленнее, чем внук.
      А ведь Елена Сергеевна сама попросила невестку прислать Ваню в Великий Гусляр. Она устала от одиночества долгих сумерек, когда неверный синий свет вливается в комнату, в нем чернеют и разбухают старые шкафы, которые давно следовало бы освободить от старых журналов и разного барахла.
      Раньше Елена Сергеевна думала, что на пенсии она не только отдохнет, но и сможет многое сделать из того, что откладывалось за делами и совещаниями. Написать, например, историю Гусляра, съездить к сестре в Ленинград, разобрать на досуге фонды музея и библиотеку, - там все время сменялись бестолковые девчонки, которые через месяц выходили замуж или убегали на другую работу, где платили хотя бы на десятку больше, чем в бедном зарплатой городском музее.
      Но ничего не вышло. История Великого Гусляра лежала на столе и почти не продвигалась. У сестры болели дети, и, вместо того чтобы не спеша обойти все ленинградские музеи и театры, Елене Сергеевне пришлось возиться по хозяйству.
      В музее появился новый директор, ранее руководитель речного техникума. Директор рассматривал свое пребывание в музее как несправедливое наказание и ждал, пока утихнет гнев высокого районного начальства, чтобы вновь двинуться вверх по служебной лестнице. Директор был Елене Сергеевне враждебен. Ее заботы о кружках и фондах отвлекали от важного начинания: сооружения памятника землепроходцам, уходившим в отдаленные времена на освоение Сибири и Дальнего Востока. Землепроходцы часто уходили из Великого Гусляра - города купеческого, беспокойного, соперника Архангельска и Вологды.
      – Баба, а в каше много будет комков? - спросил Ваня.
      Елена Сергеевна покачала головой и чуть улыбнулась. Комки, конечно, будут. За шестьдесят с лишним лет она так и не научилась варить манную кашу. Если бы удалось начать жизнь сначала, Елена Сергеевна обязательно подсмотрела бы, как это делала покойная мама.
      Кто-то стукнул в окно.
      Ваня забыл о танке и побежал открыть занавеску. Он никого не увидел - в окно стучали знакомые, прежде чем войти в калитку, обогнуть дом и постучать со двора.
      Елена Сергеевна убавила огонь и решила, что успеет открыть дверь, прежде чем каша закипит. Она быстро прошла темные сени. От каждого шага, сухого и короткого, взвизгивали половицы.
      За дверью стояла Шурочка Родионова, повзрослевшая и похорошевшая за весну и остригшая косу, чтобы казаться старше.
      – Вытри ноги, - сказала Елена Сергеевна, любуясь Шурочкой.
      Шурочка покраснела; у нее была тонкая, персиковая кожа, Шурочка легко краснела и становилась похожей на кустодиевских барышень.
      Шурочка поздоровалась, вытерла ноги, хотя на улице было сухо, и прошла на кухню за Еленой Сергеевной. Девушка была взволнована и говорила быстро, без знаков препинания:
      – Такое событие Елена Сергеевна грузовик ехал по Пушкинской и провалился народу видимо-невидимо думали землетрясение и Удалов из ремконторы говорит засыпать будем и там подвал а директора музея нет уехал в область на совещание по землепроходцам и надо остановить это безобразие там могут быть ценности...
      – Погоди, - сказала Елена Сергеевна. - Я вот тут Ваню кормить собралась. Садись и повтори все медленнее и логичнее.
      Когда Шурочка говорила, она из молодой и красивой женщины превращалась в ученицу-отличницу, в старосту исторического кружка.
      Елена Сергеевна положила кашу в тарелку и посыпала ее сахарным песком.
      Ваня хотел было потребовать малинового варенья, но забыл. Он был заинтригован неожиданным визитом и быстрой речью гостьи. Он послушно сел к столу, взял ложку и смотрел в рот Шурочке. Как во сне зачерпнул ложкой кашу и замер, беззвучно шевеля губами, повторяя рассказ Шурочки слово за словом, чтобы стало понятнее.
      – Значит, ехал грузовик по Пушкинской, - говорила Шурочка чуть медленнее, но все равно без знаков. - И сразу провалился задними колесами думали землетрясение все из магазина выскочили а там подвал...
      – Где именно? - спросила Елена Сергеевна.
      – Недалеко от угла Толстовской.
      – Там когда-то проходил Адов переулок. - Елена Сергеевна прищурилась и представила себе карту города в промежутке между пятнадцатым и восемнадцатым веками.
      – Правильно, - обрадовалась Шурочка. - Вы нам еще в кружке рассказывали там Адов переулок был и кузнецы работали ширина два метра и упирался в городскую стену я так и сказала Удалову из ремконторы а он говорит что квартал кончается и он обязан сдать Пушкинскую они ее три месяца асфальтировали а то премии не получат.
      – Безобразие! - возмутилась Елена Сергеевна. - Ваня, не дуй в ложку... Мне его не с кем оставить.
      – Так я посижу, Елена Сергеевна, - сказала Шурочка. - Без вас они засыплют, а вас даже Белосельский слушается.
      – Я власти не имею, - сказала Елена Сергеевна. - Я в отставке.
      – Вас весь город знает.
      – Я сейчас.
      Елена Сергеевна прошла в маленькую комнату и скоро вернулась. Она причесалась, заколола седые волосы в пучок на затылке. На ней было темное учительское платье с отложным, очень белым воротничком, и Шурочка снова почувствовала робость, как пять лет назад, когда она первый раз пришла в исторический кружок. Елена Сергеевна, в таком же темном платье, повела их наверх, в первый зал музея, где стоял прислоненный к стене потертый бивень мамонта, висела картина, изображающая повседневный быт людей каменного века, а на витрине под стеклом лежали в ряд черепки и наконечники стрел из неолита, найденные у реки Гусляр дореволюционными гимназистами.
      – Так ты посидишь немного? - спросила Елена Сергеевна.
      – Конечно, я сегодня с обеда свободна.
      Елена Сергеевна спустилась с крыльца, молодо процокала каблучками по деревянной дорожке двора, прикрыла калитку и пошла по Слободской к центру, через мост над Грязнухой, что испокон веку делит город на Гусляр и Слободу.
      За мостом по правую руку стоит здание детской больницы. Раньше там был дом купцов Синицыных, и в нем сохранились чудесные изразцовые печи второй половины восемнадцатого века. По левую руку - церковь Бориса и Глеба, шестнадцатый век, уникальное строение, требует реставрации. За церковью - одним фасадом на улицу, другим на реку - мужская гимназия, ныне первая средняя школа. За гимназией - широкая и всегда ветреная площадь, наполовину занятая газонами. Здесь до революции стояли гостиные ряды, но в тридцатом, когда ломали церкви, сломали заодно и их, хотя можно бы использовать ряды под колхозный рынок. Теперь здесь стоит, вглядываясь в даль, бронзовый землепроходец!
      По ту сторону площади - двухэтажный музей, памятник городской архитектуры восемнадцатого века, охраняется государством.
      Но Елена Сергеевна переходить площадь не стала, а у продовольственного свернула на Толстовскую.
      На углу встретился провизор Савич, давнишний знакомый.
      – Ты слышала, Лена, - сказал он, отдуваясь и обмахиваясь растрепанной книжкой, - грузовик провалился?
      – А куда, ты полагаешь, я иду? - спросила Елена Сергеевна. - Обследовать финифтяную артель?
      – Ну уж, Леночка, - сказал мягко Савич, - не надо волноваться. Если мне не изменяет память, это третий провал за последние годы?
      – Четвертый, Никита, - сказала Елена Сергеевна. - Четвертый. Я пойду, а то как бы они чего не натворили.
      – Разумеется. Если б не такая жара, я бы сам посмотрел. Но обеденный перерыв короток, а мое брюхо требует пищи. Я так и полагал, что тебя встречу. Тебя все в городе касается.
      – Касалось. Теперь я на пенсии. Передай привет Ванде Казимировне.
      – Спасибо, мы все к вам в гости собираемся...
      Но последних слов Елена Сергеевна уже не слышала. Она быстро шла к Пушкинской.
      Савич поправил очки и побрел дальше, размышляя, есть ли в холодильнике бутылка пива. Он представил запотевшую, темно-зеленую бутылку, шипение освобожденного напитка, зажмурился и заспешил.
      На Пушкинской, не доходя до универмага, стояла толпа. Толпа казалась неподвижным, неживым телом, и только мальчишки кружились вокруг нее, влетая внутрь и снова выскакивая, как пчелы из роя.
      По улице не спеша шел гусеничный экскаватор.
      Вблизи толпа распалась на отдельных людей, большей частью знакомых - учеников, друзей, соседей и просто горожан, о которых ничего не знаешь, но здороваешься на улице.
      Елена Сергеевна пронзила толпу и оказалась у провала. Асфальт расходился трещинами, прогибался, будто был мягким, как резиновый коврик, и обрывался овальным черным колодцем. По другую сторону колодца стоял лесовоз, - его уже вытащили из ямы. Бревна лежали на мостовой, рядком.
      У провала спорили два человека. Один из них был низок ростом, агрессивен, и лицо его было скрыто под соломенной шляпой. Второй - баскетбольного роста, с нечесаной шевелюрой, в черном пиджаке, надетом прямо на голубую майку, - отступал под натиском низенького, но сопротивления не прекращал.
      – Для меня это скандал и безобразие, - уверял низкий.
      Елена Сергеевна сразу поняла, что это и есть директор ремконторы.
      – Мы окончили асфальтирование участка, рапортовали и ожидаем заслуженной премии - не лично я, а коллектив, - а ты что мне советуешь?
      Низенький сделал шаг вперед, и длинный отступил, рискуя свалиться в пропасть.
      – Корнелий, ты забыл о науке, о славе родного города, - протестовал он, балансируя над провалом.
      – А люди премии лишатся?.. Эй, Эрик! - Это низенький увидел экскаватор. - Давай сюда, Эрик!
      – Подождите, - сказала Елена Сергеевна.
      – А вы еще по какому праву? - спросил низенький, не поднимая головы. - Давай, Эрик!
      – Вот что, Корнелий, - сказала тогда Елена Сергеевна, которая наконец узнала, кто же скрывается под соломенной шляпой. - Сними шляпу и подними голову.
      Кто-то в толпе хихикнул. Экскаваторщик заглушил мотор и подошел поближе.
      – Где тут яма, - спросил он, - которая представляет исторический интерес?
      Директор ремконторы послушно снял шляпу и поднял вверх чистые голубые глаза неуспевающего ученика. Он уже все понял и сдался.
      – Здравствуйте, Елена Сергеевна, - сказал он. - Я вас сразу не узнал.
      – Дело не в этом, Корнелий.
      – Правильно, не в этом. Но вы войдите в мое положение.
      – А если бы на Красной площади такое случилось? - спросила строго Елена Сергеевна. - Ты думаешь, Удалов, что Центральный Комитет разрешил бы вызвать экскаватор и засыпать провал, не дав возможности ученым его обследовать?
      – Так то Красная площадь, - сказал Удалов.
      – Так его! - пришел в восторг Грубин. - Я сейчас мигом все осмотрю.
      – Кстати, если не исследовать, куда ведет провал, - добавила Елена Сергеевна, - то не исключено, что завтра произойдет катастрофа в десяти метрах отсюда, вон там например.
      Все испуганно посмотрели в направлении, указанном Еленой Сергеевной.
      Грубин присел на корточки и постарался разглядеть, что таится в провале. Но ничего не увидел.
      – Фонарь нужен, - сказал он.
      – Фонарь есть.
      Из толпы вышел мальчик с длинным электрическим фонарем.
      – Только меня с собой возьмите, - сказал он.
      – Здесь мы не шутки шутить собрались. - Грубин отобрал фонарь у мальчика. - Я пойду, а, Елена Сергеевна?
      – Подождите. Нужно, чтобы туда спустился представитель музея.
      – Так там нет никого. А вы отсюда будете контролировать.
      Рядом с Еленой Сергеевной возник человек с фотоаппаратом.
      – Я готов, - сказал он. - Я работаю в районной газете, и моя фамилия Стендаль. Миша Стендаль. Я кончал истфак.
      – Так будем стоять или будем засыпать? - спросил экскаваторщик. - Простой получается.
      – Идите, - согласилась с Мишей Елена Сергеевна.
      – Тогда и я пойду, - сказал вдруг экскаваторщик. - Мне нужно посмотреть, куда землю сыпать. Да и физическая сила может пригодиться.
      И на это Елена Сергеевна согласилась.
      Удалов хотел было возразить, но потом махнул рукой. Не везет, так никогда не везет.
      – Здесь неглубоко, - сказал Грубин, посветив фонариком вглубь.
      Он лег на асфальт, свесил ноги в провал и съехал на животе в темноту. Ухнул и пропал.
      – Давайте сюда! - прилетел через несколько секунд утробный подземный голос.
      Толпа сдвинулась ближе к краям провала, и Елена Сергеевна сказала:
      – Отойдите, товарищи. Сами упадете и других покалечите.
      – Сказано же, - оживился Удалов, - осадите!
      Экскаваторщик спрыгнул вниз и подхватил Мишу Стендаля.
      – Ну, как там? - крикнул Удалов. Он опустился на колени, крепко упершись пухлыми ладошками в асфальт, и голос его прозвучал глухо, отраженный невидимыми стенами провала.
      – Тут ход есть! - отозвался снизу чей-то голос.
      – Там ход, - повторил кто-то в толпе.
      – Ход...
      И все замерли, замолчали. Даже мальчишки замолчали, охваченные близостью тайны. В людях зашевелились древние инстинкты кладоискателей, которые дремлют в каждом человеке и только в редких деятельных натурах неожиданно просыпаются и влекут к приключениям и дальним странствиям.

      Сверху провал представлялся Милице Федоровне Бакшт чернильной кляксой. Она наблюдала за событиями из окна второго этажа. Пододвинула качалку к самому подоконнику и положила на подоконник розовую атласную подушечку, чтобы локтям было мягче. Подушечка уместилась между двумя большими цветочными горшками, украшенными бумажными фестончиками.
      Очень старая сиамская кошка с разными глазами взмахнула хвостом и тяжело вспрыгнула на подоконник. Она тоже смотрела на улицу в щель между горшками.
      В отличие от остальных, Милица Федоровна хорошо помнила то время, когда улица не была мощеной и звалась Елизаветинской. Тогда напротив дома Бакштов, рядом с лабазом Титовых, стоял богатый дом отца Серафима с резными наличниками и дубовыми колоннами, покрашенными под мрамор. Дом отца Серафима сгорел в шестидесятом, за год до освобождения крестьян, и отец Серафим, не согласившись в душе с суровостью провидения, горько запил.
      Отлично помнила Милица Федоровна и приезд губернатора. Тот был у Бакштов с визитом, ибо обучался со вторым супругом Милицы Федоровны в пажеском корпусе. Хозяйка велела в тот вечер не жалеть свечей, и его высокопревосходительство, презрев условности, весь вечер провел у ее ног, шевеля бакенбардами, а господин Бакшт был польщен и вскоре стал предводителем уездного дворянского собрания.
      Память играла в последние годы страшные шутки с Милицей Федоровной. Она отказывалась удерживать события последних лет и услужливо подсовывала образы давно усопших родственников и приятелей мужа и даже куда более давние сцены: петербургские, окутанные дымкой романтических увлечений.
      В годы революции Милица Федоровна была уже очень стара, и за ней ходила компаньонка из монашек. С тех лет ей почему-то врезалось в память какое-то шествие. Перед шествием молодые люди несли черный гроб с белой надписью «Керзон». Кто такой Керзон, Милица Федоровна так и не сподобилась узнать.
      И еще помнился последний визит Любезного друга. Любезный друг сильно сдал, ходил с клюкой, и борода его поседела. Задерживаться в городе он не смог и вынужден был покинуть гостеприимный дом вдовы Бакшт, не исполнив своих планов.
      Появление провала на Пушкинской отвлекло Милицу Федоровну от привычных мыслей. Она даже запамятовала, что ровно в три к ней должны были прийти пионеры. Им Милица Федоровна обещала рассказать о прошлом родного города. Задумала этот визит настойчивая соседка ее, Шурочка, девица интеллигентная, однако носящая короткие юбки. Милица Федоровна обещала показать пионерам альбом, в который ее знакомые еще до революции записывали мысли и стихотворения.
      Шурочку Милица Федоровна разглядела среди людей, окруживших провал. На зрение госпожа Бакшт не жаловалась: грех жаловаться в таком возрасте.
      Потом Милица Федоровна задремала, но сон был короток и непрочен. Нечто необъяснимое волновало ее. Ей привиделся Любезный друг, грозивший костлявым пальцем и повторявший: «Как на духу, Милица!»
      Когда Милица Федоровна вновь открыла глаза, у провала уже командовала известная ей Елена Сергеевна Кастельская, худая дама, работавшая в музее и приходившая лет десять-пятнадцать назад к Бакшт в поисках старых документов. Но Милице Федоровне не понравилась сухость и некоторая резкость музейной дамы, и той пришлось уйти ни с чем. При этом воспоминании Милица Федоровна дозволила улыбке чуть тронуть уголки ее сухих, поджатых губ. Раньше губы были другими - и цветом, и полнотой. Но улыбка, та же улыбка, когда-то сводила с ума кавалергардов.
      Тут Милицу Федоровну вновь сморила дремота. Она зевнула, смежила веки и отъехала на кресле в угол, в уютную темную полутьму у печки.
      Сиамская кошка привычно прыгнула ей на колени.
      «В три часа придут... В три часа...» - сквозь дремоту думала Милица Федоровна, но так и не вспомнила, кто же придет в три часа, а вместо этого опять увидела Любезного друга, который был разгневан и суров. Взор его пронзал трепетную душу Милицы Федоровны и наэлектризовывал душный, застойный воздух в гостиной - единственной комнате, оставленной после революции госпоже Бакшт.

      Подземелье за те полчаса, что было открыто влиянию жаркого воздуха, почти не проветрилось. Вековая прохлада наполняла его, как старое вино. Миша Стендаль оперся на протянутую из тьмы квадратную ладонь экскаваторщика, прижал к груди фотоаппарат и сиганул туда, в неизвестность.
      В провале стояла тишина. Тяжелое дыхание людей металось по нему и глохло у невидимых стен.
      В голубом овальном окне над головой обрисовывался круглый предмет, превышающий размером человеческую голову. Из предмета донесся голос:
      – Ну как там?
      Голос принадлежал маленькому директору ремконторы, которого так ловко поставила на место старуха Кастельская из музея. Предмет был соломенной шляпой, скрывавшей лицо Удалова.
      – Тут ход есть, - ответил другой голос, в стороне, неподалеку от Миши.
      По темноте елозил луч фонарика. Грубин начал исследования.
      – Там ход... ход... - шелестом донеслись голоса в толпе наверху. Голоса были далеки и невнятны.
      Миша Стендаль сделал шаг в сторону хода, но натолкнулся на спину экскаваторщика. Спина была жесткая. Глаза начали привыкать к темноте. В той стороне, куда двигался Грубин, она была гуще.
      – Пошли, - сказал экскаваторщик.
      Миша по-слепому протянул вперед руку, и через два шага пальцы уперлись во что-то - испугались, отдернулись, сжались в кулак.
      – Тут стена, скользкая, - прошептал Миша. Шепот был приемлемее в темноте.
      Толстые, надежные бревна поднимались вверх, под самый асфальт. Комната получалась длинная, потолок к углу провалился. Дальняя стена, у которой стоял Грубин и шарил лучом, была кирпичной. Кирпичи осели, пошли трещинами. Посреди стены - низенькая, перетянутая, как старый сундук, железными ржавыми полосами дверь.
      Грубин уже изучил дверь: замка не было, кольцо кованое, но за него тяни не тяни - не поддается.
      – Дай-ка мне, - сказал экскаваторщик.
      – Нет, - возразил Миша Стендаль. - На это мы не имеем права. У нас нет открытого листа. Надо хотя бы сфотографировать.
      Миша Стендаль читал незадолго книгу про то, как была открыта в Египте гробница Тутанхамона. Там тоже была дверь и исследователи перед ней. И момент, вошедший в историю.
      – Мы не на раскопках, - сказал Грубин. - Там, может, тоже земля. И конец нашему путешествию.
      – Чего уж! - сказал Эрик. - Директорша велела посмотреть, так мы посмотрим. Все равно Удалов своего добьется. Засыплет, и поминай как звали - у него план.
      Экскаваторщик присмотрелся к двери:
      – Ты фонарь держи покрепче. Не дрожи рукой. Сюда, левее...
      Он стал похож на хирурга. Грубин ассистировал ему. Миша Стендаль - студент-практикант, человек без пользы делу.
      – Она внутрь открывается, - сказал экскаваторщик. Нашел место, то самое, единственное, в которое надо было упереться плечом, и нажал.
      Дверь заскрипела жутко, ушла в темноту, кирпичи зашуршали, оседая, и экскаваторщик - береженого бог бережет - прыгнул назад, чуть не сбив Мишу с ног. Фонарь погас - видно, Грубин отпустил кнопку, - в подвале возникла грозная тишина, и все были оглушены звоном в ушах.
      – Что случилось? - спросил голос сверху. Голос был близок до странности. Вроде бы за эти минуты трое исследователей ушли далеко от людей, а тут, в трех метрах, Удалов задает вопросы голосом тревожным, но обычным.
      – Полный порядок, - сказал экскаваторщик. Он бодрился и о прыжке своем уже позабыл. - Свети прямо, - приказал он.
      Грубин послушался и посветил.
      Экскаваторщик закрыл спиной большую часть двери - всматривался, а Миша Стендаль почувствовал обиду. Он был наиболее исторически образован и морально чувствовал себя вправе руководить поисками. Но экскаваторщик этого не чувствовал, и как-то случилось, что впереди был он. Миша даже сделал шаг, хотел оттеснить экскаваторщика и дать какое-нибудь, пусть зряшное, но указание. Тут экскаваторщик обернулся и посмотрел на Мишу. Глаз его, в который попал луч фонаря, засветился желто и недобро.
      Миша ощутил внутреннее стеснение и приостановил дыхание. Там, за дверью, могли таиться сундуки с золотом и жемчужными ожерельями, серебряные кубки, украшенные сценами княжеской охоты на бой-туров, булатные мечи-кладенцы и скелет неудачливого грабителя - глазницы черепа черные, пустые... А экскаваторщик сейчас выхватит острый, чуть зазубренный от частого употребления кинжал и вонзит под сердце Стендалю.
      Экскаваторщик отнял у Грубина фонарь: так ему было удобнее.
      – Тоже комната, товарищи, - сказал он.
      Скорчившись вдвое, он перешагнул высокий порог и пропал во тьме.
      Грубин с Мишей стояли ждали.
      Изнутри голос сказал:
      – Давайте за мной. Не оступитесь.
      Вторая комната оказалась меньше первой. Луч фонаря, не успев достаточно расшириться, уперся желтым блюдцем в противоположную стену, порезав по пути светлым лезвием странные предметы и, что совсем непонятно, осветив пыльные гнутые стекла - бутыли, колбы и крупные сосуды темного стекла. Луч метался и позволял глазам по частям обозреть комнату - кирпичную, сводчатую, длинный стол посреди, а дальний конец обвален и видится мешаниной кирпичей и железа.
      – Типография, - сказал Грубин. Помолчал. Подумал. - Может, здесь печаталась «Искра». Или даже «Колокол».
      – Печатного станка нету, - резонно сказал экскаваторщик.
      – Отойдите, - сказал Миша. - Ничего не трогайте. У меня вспышка. Сделаем кадры.
      Послушались. В руках у Миши была техника. Его спутники технику уважали.
      Миша долго копался, готовил в темноте аппарат к действию. Эрик помогал, светил начавшим тускнеть фонариком. Потом вспыхнула лампа. Еще раз.
      – Все? - спросил экскаваторщик.
      – Все, - сказал Стендаль.
      – На свет вынуть придется, - сказал Эрик. Он вернул фонарь Грубину, подхватил бутыль покрупнее и понес к выходу.
      – Какого времени подвал? - спросил Грубин.
      – Трудно сказать, - ответил Миша. - Вернее всего, не очень старый.
      – Жаль, - сказал Грубин. - Второе расстройство за день.
      – А первое?..
      – Первое, когда думал, что землетрясение началось. Так вы уверены, товарищ Стендаль?
      – Посуда довольно современная. И книги...
      Миша подошел к столу, распахнул книгу в кожаном переплете.
      – Ну скоро? - спросил Эрик. - Там уже заждались.
      – Наверху посмотрим, - сказал Грубин. Подхватил еще одну бутыль и колбу.
      Миша шел сзади с книгами в руках.
      Шляпа Удалова отпрянула от провала. Зажмурившись от дневного, неистового сияния, Эрик протянул ему бутыль. Миша стоял в трех шагах сзади. Столб света, спускавшийся в провал, показался ему вещественным и упругим. Экскаваторщик, озаренный светом, был подобен скульптуре человека, стремящегося к звездам. Бутыль надежно покоилась у него на ладонях.
      Вместо шляпы в провал спустились сухие руки Елены Сергеевны. Она приняла бутыль. Миша поднял вверх тяжелые фолианты.
      – Вот так-то, - сказал некто в толпе осуждающе. - А он засыпать хотел.
      Удалов сделал вид, что не слышит. Он взял у Стендаля книги и положил их на асфальт. Рядом уже стояла бутыль, обросшая плесенью. Сквозь разрывы плесени проглядывала черная жидкость. Другие сосуды также встали рядом.
      Удалову было холодно. Он даже застегнул верхнюю пуговицу синей шелковой рубашки. Удалова мучила совесть. Когда он вызвал экскаватор для засыпки провала, он действовал в интересах родного города. Его буйное воображение уже подсказывало страшные картины, торопившие к принятию мер и будившие энергию. Одна картина представляла собой автобус с пассажирами, едущий по Пушкинской улице. Автобус ухнул в провал, и только задний мост торчит наружу. А рядом иностранный корреспондент щелкает неустанно своим аппаратом, и потом в обкоме или даже в ЦК смотрят на фото в иностранной газете и говорят: «Ну уж этот Удалов! Довел-таки до ручки городское хозяйство в своем древнем городе!» И качают головами.
      Была другая картина - куда более трагичная. Малое дитя в школьном передничке бежит с прыгалками по мостовой. И вокруг летают бабочки и певчие птицы. И ребенок смеется. И даже Удалов, наблюдающий за этой картиной, смеется. И вдруг - черной пастью провал. И отдаленный крик ребенка. И только осиротевшие прыгалки на растерзанном трещинами асфальте. И мать, несчастная мать ребенка, которая кричит: «Ничего мне не надо! Дайте мне только Удалова! Дайте его мне, я разорву его на части!..»
      Пока не приехал экскаватор, Удалов неустанно боролся со своим воображением и все оглядывался, не бежит ли ребенок с прыгалками, не видел ли иностранный корреспондент, которому здесь делать нечего.
      Удалов верил, что в провале ничего не обнаружится. Сколько их было на его памяти, и ничего не обнаруживалось. Он и причуды Кастельской не принял всерьез. Просто не стал воевать с общественностью. Накладно. Все равно засыплем. Все провалы - и тот, у архиерейского дома, и тот, что был на строительстве бани, и тот, у мясокомбината, - все они вызывали оживление в районном музее, даже в области. Но Удалову и городским властям никакой радости - провал не запланируешь. В провале есть что-то постыдное для хозяйственного работника - стихия мелкого порядка, пакостная стихия.
      Теперь у ямы стояли бутыли. И книги. И были они не только прошлым - будущим тоже. Будущим, в котором имя Удалова будут склонять работники культуры вплоть до Вологды и корить за узкоглядство. Он даже слово такое знал - «узкоглядство». Так что надо было спасать положение и руководить.
      – Много там добра? - спросил Удалов, приподнимая шляпу и показывая щенячий лоб с залысинами.
      – Целая лаборатория, - сказал из-под земли экскаваторщик, который уже забыл о своей первоначальной задаче - переметнулся.
      – Стоит законсервировать находку, - сказал Миша из-за спины экскаваторщика. - Пригласить специалистов из области.
      – Ошибка, - трезво сказал Удалов. - Специалисты у нас не хуже областных. У нас есть, товарищи, Кастельская!
      Последнее слово он произнес громко, будто ждал аплодисментов. И удивительное дело - есть такая особенная интонация, которую знают люди, поднаторевшие в речах, и эта интонация заставляет присутствующих сложить ладони одна к другой и бессознательно шлепнуть ими.
      При слове «Кастельская» в толпе раздались аплодисменты.
      Удалов потаенно улыбнулся. Он овладел толпой. Положение спасено. Подвал будет засыпан.
      Елена Сергеевна в любом другом случае на такой ход не поддалась бы. Отшутилась бы, съязвила - она это умела делать. Но тут, пока стояла и ждала, что найдут, пока смотрела на принесенные вещи, поняла - нет смысла начинать войну с Удаловым. Вещи были не бог весть какими древними.
      – Сейчас мы, товарищи, под наблюдением Елены Сергеевны спасем культурные ценности и отправим их в музей. Правильно?
      – Правильно, - сказали слушатели.
      – Ну, где у нас культурная ценность номер один?
      Корнелий посмотрел на большую бутыль и поймал себя на жгучем желании наподдать ногой по ценности номер один. Даже захотелось сказать народу, что все эти штуки - дореволюционная самогонная мастерская. Но Удалов сдержался.
      Исследователи подземелья, прослушав речь Удалова, пошли снова в дальнюю комнату выносить остальные вещи. Удалов послал гонцов в универмаг за оберточной бумагой. Елена Сергеевна присела на корточки и подняла одну из книг. Осторожно, поддев ногтем, открыла ржавые застежки переплета и перевернула первый лист.
      Зрители склонились над книгой и шевелили в два десятка губ, разбирая ее название.

      Милица Федоровна проснулась. Ее томило предчувствие. В виске по-молодому тревожила - билась жилка. Что-то произошло за минуты сна. Каретные часы Павла Буре показывали три. Альбом в сафьяновом переплете лежал на столе, был приготовлен для чего-то. Сквозь стекло, с улицы, прилетали обрывки голосов. Надо было вернуться к окну. Тогда мысли проснутся, как проснулось тело, и все станет на места. Потревоженная кошка удивилась резвости движений хозяйки. Портреты знакомых, акварели и желтые фотографии взирали на Милицу Федоровну равнодушно или враждебно. Одни умерли давно, другие не простили госпоже Бакшт завидного долголетия.
      Розовая подушечка ждала на подоконнике. Милица Федоровна уперла острый локоток и выглянула между горшками. На улице мало что изменилось. Толпа поредела. Перед Еленой Сергеевной Кастельской стояли на асфальте какие-то предметы и бутыли старинного вида. Сама же музейная дама на корточках, в непристойной возрасту позе, листала трепаную книгу.
      Значит, подвал не пуст. В подвале оказались находки. Милица Федоровна заставила себя задуматься. В мозгу вздрогнули склеротические сосуды, живее побежала кровь, и по дому разнесся тихий треск - будто заводили бронзовым ключиком старые часы.
      Куда вел ход из того подвала? Ведь не с улицы заходили в него?.. К отцу Серафиму? Нет, дом его, пока не сгорел, стоял в глубине, за кустами персидской сирени. Может, в дом, соседний с бакштовским, по той же стороне? И того быть не могло - там испокон веку был лабаз. Может, во флигель? Там были зеленые ставни с прорезями в виде сердец. И что-то еще связано с флигелем...
      – Милица! - Мужской голос возник от двери, голос знакомый и вечно молодой. - Не пугайтесь. Вы узнаете меня?
      – Я не пугаюсь, друг мой, - ответила Милица Федоровна, стараясь обернуться. Ответила степенно и тихо. - Я отвыкла путаться. Подойдите к свету.
      Старик подошел поближе к окну. Он тяжело опирался на суковатую палку из самшита. Борода седая, в желть, недавно подстрижена. Грубый запах одеколона «Шипр», запах дешевой парикмахерской, разнесся по комнате, чужой другим, обжившимся здесь запахам. Те, родные - нафталиновый, ванильный, шерстяной, камфарный, - толкали пришельца, гнали его, но шипровый нагло занял самую середину комнаты.
      – Простите, Милица, - сказал старик. - Я сейчас из парикмахерской.
      – Давно у нас, Любезный друг? - спросила Милица Федоровна. Она протянула старику тонкую, изящную, хоть и опухшую подагрически в суставах руку.
      Старик оперся покрепче о палку, нагнулся и поцеловал пальцы.
      – Сдал я, - сказал он, распрямляясь. - Сильно сдал.
      – Садись, Любезный друг, - сказала Милица Федоровна. - Там стул есть.
      – Спасибо. Я с черного хода пришел. Задами. Не хотел встречать людей.
      – Надолго к нам?
      – Не скажу, Милица. Сам не знаю. Если то дело, что ранее не совершил, удастся - может, задержусь. А то помирать придется.
      – Не говорите о смерти, - сказала Милица. - Она может услышать. Мы слишком слабо связаны с жизнью. Нить тонка.
      – Пустое, - сказал Любезный друг. - Вами, Милица, движет любопытство. Это значит - вы еще живы.
      – Там странное, - сказала Милица Федоровна. - Провалилась мостовая. Волнуются, бегают.
      – Суета сует, - сказал старик. - Сколько я вас не видел? Лет пятьдесят.
      – Вы опять за свое.
      – Я прям и неделикатен. И жизнь меня ожесточила. Пятьдесят лет - большой срок.
      Милице Федоровне не хотелось расспрашивать гостя о том, что произошло с ним за эти годы. Для нее они протекли однообразно. Одиноко. Иногда голодно. Последнее время - лучше. Соседи выхлопотали старухе пенсию. Нет, лучше не расспрашивать. Пусть будет встреча, хоть и долгожданная, без времени, вне его пут и шагов.
      Старик осмотрелся. Портреты узнали его. Он их признал тоже. Кивнул вежливо. Те в ответ закивали, взмахнули бакенбардами, бородами, усами, многократно улыбнулись знаменитой улыбкой Милицы, пожали обнаженными плечами, качнули локонами и кудрями...
      Милица смотрела на него, узнавала то, что уже скрылось под сетью морщин. Предчувствия и сны указывали верно - Любезный друг пришел.
      – Откройте форточку, - сказала Милица, стесняясь своей немощи. - Мне душно. А встаю редко. Весьма редко.
      Старик встал, подошел к окну. Был он высок и до фортки достал, не поднимая вверх руки. Взглянул, открывая фортку, на улицу, вниз, увидел дыру в асфальте и книги рядом. И бутылки с ретортами.
      – О боже! - сказал он. Сказал, как человек, к которому смерть пришла за час до свадьбы.
      Старик вцепился в раму, и узловатые пальцы заметно побелели. Ноги не держали его.
      – Что с вами? - спросила Милица, не поняв причины смятения. - Вам плохо?
      Старик не смотрел на нее.
      – Ничего, - сказал он. - Это пройдет. Все пройдет.
      – Кстати, - спросила успокоенная Милица Федоровна, которой знакомы по себе были приступы слабости и удушья, - куда бы мог вести ход из этого подвала?
      – Куда?
      – Ну конечно. Я сначала подумала - не в дом ли отца Серафима? Вы помните отца Серафима? Он страшно пил, когда дом у него сгорел. Нет, думаю, не туда. Тот дом в глубине стоял. Еще колонны были покрашены под мрамор. А на нашей стороне лабаз. Зачем лабазу такой подвал?.. Может, в лабаз?
      – Не в лабаз, - прохрипел старик. - Не в лабаз. Какой еще лабаз? Подвал к вам шел во флигель. Господи, несчастье-то какое...
      «Правильно, - разумно подумала Милица Федоровна. - конечно, выход из подвала должен быть под флигелем». Но она такого не помнит. Совсем не помнит. Запамятовала. А может, и не знала о подвале.
      А Любезный друг сердился. Глаза его увеличивались, росли и гневались. И он взлетел под потолок и оттуда грозил сухим пальцем и говорил беззвучно...
      Это Милице Федоровне уже снилось. Она задремала. Старик не взлетал и не грозил пальцем. Он стоял, прислонившись лбом к стеклу, и тяжко стонал.

      Елена Сергеевна задерживалась. Шурочка отвечала на Ванины вопросы, и было это подобно клубку - ниточка тянулась, вопрос за вопросом, и смысла в них не заключалось. За беготней Шурочка чуть не забыла - обещала с пионерами прийти на экскурсию к старухе Бакшт.
      Кукушка нехотя выползла из деревянных ходиков и два раза скрипнула, не раскрывая клюва. На третий раз ее не хватило. Стрелки стояли на трех без пяти. А Елены Сергеевны все не было.
      В магазине Шурочку отпустили после обеда. Там не хватятся. Но пионеры ждут.
      – Пошли погуляем, Ванечка, - сказала Шура, подлизываясь. (Ванечка мог и не пожелать). - Может, бабушку найдем.
      Шурочка убедила Ваню надеть курточку и панаму. Ваня потащил за собой танк на спичечных коробках, - согласился гулять на таких условиях.
      На мосту через Грязнуху Шурочку с Ваней обогнали знакомые из речного техникума. Дюжие мальчики на велосипедах. Ехали с купания и потому были бодры. Увидев Шурочку, стали делать вид, что Ваня - ее сын, отчего очень развеселились. Шурочка обиделась на грубые шутки, Ваня испугался, захотел вниз к речке - посидеть на берегу. Он бил каблуками по булыжнику и упирался. Речникам надоело шутить на жаре, нажали на педали. Один отстал, обернулся, сказал, что купил два билета в кино, на девять, и будет ждать. Шурочка почти не слушала. Она уговаривала Ваню.
      – Ванечка, - говорила она, - пойдем к бабушке. Я тебе конфетку дам «Золотой ключик».
      – Нельзя мне конфеты... - канючил Ваня. - Я хочу ананас. У меня коренной зуб болит...
      – А мы сейчас посмотрим твой зуб, - сказал добрый голос сзади. - И может, даже вырвем его с корнем.
      Провизор Савич поравнялся с ними. Он возвращался с обеда в аптеку.
      – Я за Елену Сергеевну посидеть взялась, - сказала Шурочка. - А она не идет.
      Савич посмотрел на внука Елены и пожалел, что нет с собой конфеты или другого предмета, которые обычно дарят детям. У него детей не было, а могли бы быть внуки.
      – Я хочу золотую рыбку поймать, - сказал Ваня, не испугавшись доктора.
      – Золотая рыбка достается трудом, мальчик, - сказал Савич. Он не умел говорить с детьми.
      – Я буду с трудом, - согласился Ваня.
      Шурочка воспользовалась разговором и сдвинула Ваню с места. Савич шел рядом и старался быть хорошим с ребенком, но отвечал невпопад. Провизор в это время думал о жизни, которая не удалась.
      От снесенных торговых рядов осталась башня с часами. Сначала ее использовали как каланчу, а потом пристроили четырехэтажный дом для исполкомовцев и прикрепили электрические часы, что висят на столбах в больших городах, - круглые и неточные. Часы показывали десять минут четвертого.
      – Ой! - испугалась Шурочка. - Нас пионеры ждут. Мы побежали...
      Ваня бежать согласился: Савич ему надоел.
      Шурочка с Ваней побежали к школе, и за ними по пустой, горячей мостовой запрыгал танк, сделанный из тома «Современника» и спичечных коробков. Один из коробков вскоре оторвался и остался лежать на мостовой. Провизор поднял его. Повертел рассеянно в пальцах. На коробке было изображено дерево без листьев и написано: «Себялюбивый человек засыхает, словно одинокое бесплодное дерево. Тургенев».
      Шурочка увлекла Ваню в переулок. У новой кирпичной школы стоял дуб. Дуб был очень стар. Завуч школы любил повторять древнее предание о том, как землепроходец Бархатов, перед тем как уйти открывать левые притоки Амура, посадил дуб в родном городе. Завуч сам это предание и выдумал. Новому директору музея оно нравилось. Он надеялся найти ему документальное подтверждение.
      В тени дуба маялись шесть пионеров из исторического кружка. Летом кружок не занимался, но Шурочка разыскала его активных членов, оставшихся в городе, и уговорила пойти к старухе Бакшт.
      Стояла жара, и пионеры беспокоились. Они любили историю, но им хотелось купаться.
      Золотая челка Шурочки Родионовой прилипла ко лбу. Рядом семенил дошкольник.
      Пионеры зашевелились и достали записные книжки.
      – Пошли, ребята, - сказала Шурочка, - а то опоздаем.
      Пионеры нехотя выползли на солнцепек.
      Путь их лежал мимо провала, и потому начало экскурсии пришлось отложить еще на несколько минут. Пионеры влились в толпу у ямы, через минуту были уже в курсе всех событий, и Шурочка даже если захотела бы увести их в дом к Бакшт, не смогла бы этого сделать.
      Удалов под наблюдением Елены Сергеевны заворачивал в оберточную бумагу принесенные вещи. Эрик с Грубиным вынимали из подземелья последние предметы, Миша Стендаль принимал их, складывал на асфальт.
      Пахло тройным одеколоном. Запах испускал высокий костлявый старик с желтоватой, недавно подстриженной бородой. Старик нервничал, ломал корявые пальцы.
      Провизор Никита Савич, обогнавший Шурочку, увидел Ваню и вернул ему спичечную коробку.
      – Баба, - сказал Ваня, - пошли домой.
      – Ты что тут делаешь? - удивилась Елена Сергеевна. - Где Шурочка?
      – Я здесь, - сказала Шурочка. - Я беспокоиться начала, куда вы пропали, но потом пошла с Ваней и вспомнила: у меня экскурсия и пионеры ждут и мы пошли в школу и зашли к вам.
      Ваня тем временем заинтересовался дыркой в земле, подошел поближе, нагнулся и свалился в провал.
      Толпа ахнула.
      Но с Ваней ничего страшного не случилось. В этот момент кверху поднимался стул. Ваня встретился с ним на полпути, упал на него и через несколько секунд уже вернулся на поверхность.
      Однако его падение послужило завязкой других событий.
      К провалу бросились провизор Савич, старик, пахнувший тройным одеколоном, Миша Стендаль и Удалов, который понял, что его видение оказалось вещим. Четверо столкнулись над провалом и помешали друг другу подхватить ребенка. Удалов, самый несчастливый, натолкнулся на старика, потерял равновесие и кулем свалился вниз.
      В замешательстве, вызванным возвращением Вани и исчезновением Удалова, старик с палкой неожиданно подхватил одну из бутылей, отбросил самшитовую палку и, взметывая колени, побежал по улице.
      Елена Сергеевна прижимала к груди ничуть не испуганного Ваню. Она этого не видела.
      Провизор Савич хотел было крикнуть «Стой!», но счел неудобным. Только Миша Стендаль, быстро сообразивший, что к чему, бросился вслед. Старик нырнул за угол.
      За углом был двор. Во дворе стояла бутыль. Старик прислонился к стенке. Он дышал редко, втягивая воздух, как чай, - с хлюпаньем.
      – Возьмите, - сказал он. - Я пошутил. Только не разбейте.
      Стендаль все-таки сделал шаг к нему, не к бутылке. Бутыль сама не уйдет.
      – Не трогайте меня, - сказал старик строго. - Возьмите бутыль и идите обратно.
      В глазах старика вспыхнули яростные огни, и Стендаль не посмел ослушаться.
      Он обнял бутыль, тяжелую и согревшуюся под солнцем. Повернулся и шагнул за угол. И встретил остальных преследователей. Он шел быстро, решительно, и никто не подумал, что преступник не задержан. Люди послушно последовали за бутылью. Так и вернулись к провалу.
      Тем временем Грубин с экскаваторщиком вытащили Удалова, у которого была повреждена рука. Первую помощь ему оказали в аптеке.
      Добычу понесли в музей. Идти недалеко, и помощников достаточно. Впереди шла Елена Сергеевна, вела за руку Ваню и несла одну из книг, потоньше прочих, порастрепанней. За ней Миша Стендаль с двумя бутылями. Темная жидкость полоскалась в них и раскачивала Мишу. Фотоаппарат бился между бутылями и стучал в грудь.
      Потом шли пионеры с Шурочкой во главе. Каждому досталось по находке. Последним шел экскаваторщик Эрик и нес стул.
      Музей был заперт по случаю выходною дня. Но сторожиха вышла с ключами - она хранила верность старому директору, хотя и дотошной, но образованной.
      Елена Сергеевна прошла прямо в кабинет директора. Там все и сложили частично на пол, частично на кожаный диван для посетителей из области.
      Когда все ушли, Елена Сергеевна уложила Ваню на диван, подвинув находки, а сама провела еще час, проглядывая книги и разбирая надписи на бумажках, приклеенных к бутылям костяным клеем. Потом две малые бутылки заперла в сейф, а с собой взяла потрепанную тетрадку.
      Ваня все время хныкал, требовал мороженого. Елена Сергеевна была задумчива, вспоминала прочитанное, недоуменно покачивала головой.
      ... Удалову Савич наложил шины и спросил, дойдет ли сам до больницы сделать рентген. Но Удалову стало совсем худо. Он лежал в комнате, где делают лекарства. Обе молоденькие помощницы Савича ему сочувствовали, и одна принесла воды, другая приготовила шприц - сделать обезболивающий укол. Но Удалова это внимание не трогало. Его мутило от аптекарского запаха, который ни провизор, ни девушки не замечали - привыкли. Грубин рассматривал химикалии, запоминая на будущее, что есть в наличии: может, когда-нибудь пригодится.
      Савич позвонил по телефону, и приехала «скорая помощь». Приехала с опозданием - пришлось объезжать по переулкам: провал мешал движению.
      Удалов все порывался отдать распоряжения, но голос ему отказывал. Ему казалось, что он говорит, но окружающие слышали только невнятные стоны и послушно кивали, чтобы успокоить больного. Корнелию, отуманенному уколом и дурнотой, чудилось, как незасыпанный вовремя провал начинает осыпаться с краев и поглощать дома. Вот уполз внутрь универмаг, и через черный вход выскакивают продавщицы во главе с Вандой Казимировной. И пытаются спасти некоторые товары из ювелирного отдела. За универмагом - Корнелий увидел это явственно - уползает в глубь земли церковь Параскевы Пятницы (слава богу, что хоть покрасить не успел), архивные материалы, смятенные катаклизмом, вырываются из узких окон и взлетают белыми лебедями в гуслярское небо. А навстречу архиву в пропасть едет речной техникум. Толстостенные монастырские здания сопротивляются земному тяготению, гнутся на краю. Дюжие мальчики, взявшись за канаты, стараются помочь своим общежитиям и классным комнатам, но все без толку - как нитки рвутся канаты, бегут врассыпную мальчики, и монастырь, вплоть до золотых куполов, проваливается в бездну...
      Тут Корнелий Удалов потерял сознание.
      Грубин проводил носилки с Удаловым до «скорой помощи», попрощался с провизором и его помощницами, велел врачам активнее бороться за жизнь и здоровье больного, потом пошел домой.
      Первое дело было самым тяжелым - рассказать жене соседа о беде.
      Грубин постучал к ней в дверь.
      – Ну как? - спросила Ксения Удалова, не оборачиваясь. Она была занята у плиты, готовила обед. - Обменяли?
      – Корнелий в больницу попал, - без подготовки сказал Грубин.
      – Ах!
      Жена Корнелия уронила кусок мяса мимо кастрюли, прямо в помойное ведро.
      – Что с ним? Я не переживу... - прошептала она.
      – Ничего страшного, - смягчил удар Грубин, - руку вывихнул. Максимум - трещина в кости.
      Жена Корнелия смотрела на Грубина круглыми злыми глазами - не верила.
      – А почему домой не пришел? - спросила она.
      – Ему в больницу пришлось идти. Может срастись неправильно. Но врачи обещают - все обойдется.
      Жена Корнелия все не верила. Она сняла фартук, бросила на пол, и фартук мягко опустился вниз, храня форму ее объемистого живота. Она наступала на Грубина, как пума, у которой хотят отнять котенка, будто Грубин во всем виноват. Мысли ее были сложными. С одной стороны, она не верила Грубину, думала, тот хочет успокоить, а в самом деле Удалову плохо, очень плохо. Но тут же, зная мужа, она предполагала заговор: пребывание Удалова в пивной или, того хуже, в вытрезвителе. Такого с Удаловым не случалось, но случиться должно было обязательно в силу его невезучести.
      – Где он? - требовала она. И Грубин не верил глазам своим. Еще вчера вечером была она добра к нему, стучалась в холостяцкую комнату, звала пить чай.
      – В городской больнице, - сказал Грубин быстро, мотнул шевелюрой, шмыгнул к себе, дверь захлопнул и прислушался - не рвется ли?
      Не рвалась. Выскочила во двор и побежала к больнице.
      Грубин снял черный пиджак, постоял немного, держа его на вытянутой руке. От пиджака веяло жаром, исходил пар. В шкафу скреблись.
      – Погоди. - Грубин положил проветренный пиджак на аквариум. Достал ключик, отворил шкаф.
      Ворон вышел на пол, застучал когтями, разминаясь, расправил крылья, поглядел зло на аквариум и по-куриному протрусил к старому кожаному креслу с вылезающими пружинами.
      Кресло, как и многое в комнате Грубина, досталось ему почти задаром, через лавку вторсырья, которой он заведовал. Любая вещь, кроме микроскопа, стоявшая, лежавшая, либо валявшаяся в углу, была добыта им по случаю и могла похвастаться длительной историей.
      Взять, к примеру, кресло. Пружины его были сломаны от излишнего пользования, торчали опасно. Один подлокотник был начисто лишен кожи, второй - цел. Очевидно, владелец любил опираться о локоть. Еще были два пореза на сиденье, будто кто-то вспарывал кресло саблей, да сквозные отверстия в спинке. Может быть, стреляли в спину сидевшему. Картину дополняли всевозможные пятна, от чернильных до яичных, разбросанные в различных местах.
      Ворон метко вспрыгнул на кресло, чтобы не напороться на обломок пружины, нахохлился.
      Ворон был обижен недоверием.
      – Хочешь погулять? - спросил Грубин.
      Он подошел к окошку и открыл его.
      Ворон еще с минуту крепился, обижался. Потом прыгнул на подоконник. И улетел.
      – Ну ладно. - Грубин заткнул за пояс голубую майку. Идти на рынок, открывать лавку, принимать от населения бутылки и вторичное сырье не хотелось. День вышел увлекательный.
      Грубин поднял ногу, повозил ею о другую, стаскивая ботинок. Повторил операцию со вторым ботинком.
      Со двора в комнату плыла истома и медовый запах лип.
      Грубин улегся на кровать с никелированными шарами на спинке, но спать не стал - смотрел, как на захламленном верстаке крутится, поскрипывает вечный двигатель. Маленький, опытная модель. Двигатель крутился второй месяц, только в плохую погоду отсыревал, и его приходилось тогда подталкивать рукой.
      Грубин был доволен жизнью. Она ничего не требовала от него, но оставляла время для невинных удовольствий и рукоделий.

      Шурочка подвела пионеров к комнате Милицы Федоровны Бакшт. С ними увязался Миша Стендаль. Пришлось и его взять. Постучала осторожно. Знала, что у старухи слух хороший. Если не спит, откроет. Прислушалась. Ей показалось: за дверью голоса, шепот, шаги. Потом стихло.
      – Сейчас, - сказала за дверью Бакшт. - Входите.
      Все в комнате как прежде: та же застойность замкнутого воздуха, те же акварели и гравюра на выцветших обоях, банки с дремучими цветами на подоконнике, в углу фикус в расползшейся кадке. Милица Федоровна сидит за круглым столом. На скатерти, темно-зеленой, чуть тронутой молью, альбом в красном сафьяновом переплете с золотыми застежками в виде львиных голов.
      Милица Федоровна выглядела странно. Она будто утеряла долю своей царственности, обмякла, сломалась. Редкие белоснежные волосы, сквозь которые просвечивала розовая сухая кожа, чуть растрепались на висках, чего никогда ранее не было. Пергаментные щеки были в пятнах, темных, почти красных.
      – Извините, - сказала Шурочка. - Мы к вам пришли, как договаривались. Вы нам рассказать обещали.
      – Помню. - Бакшт кивнула. - Пусть дети войдут.
      Дети вошли, поздоровались. Старуху Бакшт они раньше не видели и удивились, что бывают такие старые люди. Голова Милицы Федоровны совсем ушла в плечи, руки распухли и лежали на столе будто чужие, неживые. Нос спустился к верхней губе, и даже на нем были глубокие морщины. Только глаза, большие, серые, в темных ресницах, разнились от остального.
      – Садитесь, - сказала Милица Федоровна. - Ведите себя тихо и не курите.
      – Не курю, - сказал Стендаль, потому что Шурочка посмотрела на него строго.
      – Я не могу уделить вам время, коего вы бы желали, - продолжала старуха. - Посмотрите мой альбом. Подойдите к столу, не робейте.
      В комнате произошло движение, воздух качнулся, запахи шафрана, камфары, ванили перемешались между собой, и к ним прибавился выскочивший из-за ширмы запах тройного одеколона.
      Стендаль потянул носом, посмотрел на ширму. Из-под нее видны были носки мужских сапог. Знакомые носки. Сапоги принадлежали старику-похитителю. Но Миша ничего резкого предпринимать не стал. Пока дети склонялись над альбомом, начал незаметно передвигаться к ширме.
      – На этой фотографии, - говорила размеренно старуха, - изображена я в форме сестры милосердия.
      – До революции? - спросил рыженький пионер.
      – Да, в Севастополе.
      Значение этих слов ускользнуло от пионеров. Шурочка удивилась. Она этот альбом раньше не видела. Средних лет женщина в длинном белом платье и наколке на голове стояла на фоне мешков с песком, окружавших старинную пушку. По обе стороны ее - офицеры в высоких фуражках. Лицо одного было чем-то знакомо...
      – Кто это? - спросила Шурочка.
      – Один знакомый. Не помню уж сейчас, как его звали, - сказала Бакшт. - Кажется, Левочкой.
      Стендаль продолжал движение к ширме. Он наступал на носки и только потом опускал пятки. Пока его движение не было замечено.
      – А тут стихи поэта Полонского. Вы, очевидно, не знаете такого. Это был отличный поэт. Сам государь император высоко о нем отзывался.
      Стихи были посвящены хозяйке дома.
      Милица Федоровна начала читать их на память, и пионеры следили за ней по тексту. Читала она правильно.
      До ширмы оставалось метра полтора. Носки зашевелились и отступили вглубь. Облезлая серая кошка выскочила из-за ширмы и бросилась на грудь Стендалю. Миша от неожиданности отскочил. Чуть не свалил фикус.
      – Господи! Что происходит? - закричала молодым голосом Милица Федоровна.
      – Кошка, - объяснил Стендаль.
      – Вернитесь немедленно сюда, - сказала Милица Федоровна. - В ином случае я буду вынуждена указать всем на дверь.
      – Я ничего... - смутился Стендаль. - Мне показалось...
      – Миша! - строго сказала Шурочка.
      В комнате наступил мир. Стендаль вернулся к столу. Он тоже стал смотреть альбом, но глазом косил на ширму. Кошка улеглась старухе на колени и тоже косила глаза - на Мишу. Как бы угрожала.
      – А теперь обратимся к моей молодости, сказала Бакшт. Она торопилась, волновалась. Говорила громко.
      На следующей странице была нарисована акварелью девушка в платье с глубоким вырезом на груди.
      – Это я, - сказала Милица Федоровна. - В бытность мою в Санкт-Петербурге. А эти стихи написал мне в альбом Александр Сергеевич Пушкин. Он танцевал со мной на балу у Вяземских.
      Пионеры, Шурочка и Стендаль замерли как пораженные громом. Старуха сказала эти слова так просто, что не оставалось места для недоверия. Страница была испещрена быстрыми летучими буквами. И внизу была подпись: «Пушкинъ».
      В этот момент из-за ширмы быстро вышел старик с желтоватой бородой и, в два шага достигнув двери, исчез за нею, унеся с собой настойчивый одеколонный запах. Никто не заметил его. Даже Стендаль. Только сиамская кошка проводила его разными глазами: один - красный, другой - голубой.

      Вечер, пожалев измученный жарой и происшествиями город, выполз из-за синего леса, отогнал солнце к горизонту и принялся играть красками заката. Пыль отсвечивала розовым, дома порозовели, зазолотились стекла. Лишь провал оставался черным на сизом асфальте. Вокруг уже было надежное ограждение: веревки на столбиках. Все смягчилось - и воздух и люди. Кто шел в кино или просто погулять, останавливались у провала, распространяли различные слухи о сказочных находках, сделанных в нем. Рассказывали об одном экскаваторщике, унесшем втихомолку золотую цепь в два пуда весом, и хвалились знакомством с ним. Указывали на следователя, что гулял с женой по Пушкинской, уверяли, что не гуляет, а выслеживает. Экскаваторщику сильно завидовали, но надеялись, что его поймают и дадут по заслугам.
      Удалов лежал у окна в небольшой палате. Боль в руке утихла. Грубин угадал - оказалась трещина. Хоть в этом повезло. Обещали завтра отпустить домой. Прибегала жена. Сначала беспокоилась, сердилась, потом оттаяла, принесла из дома пирог с капустой. Перед уходом постояла у окна, подержала мужа за здоровую руку.
      Прибегал сын Максимка, приводил друзей из школы, хвастался отцом в больничном окошке.
      Проходившие люди кивали, здоровались. Удалову внимание надоело, он отодвинулся от окна, подогнув ноги и переложив подушку на середину кровати. Он не знал, что его имя также склоняют в связи с сокровищем. Одни говорили, что Удалов пострадал, задерживая человека с золотой цепью. Другие - старался убежать вместе с преступником для дележа добычи, но оступился.
      Пришел к провалу и провизор Савич. Посмотрел в непроглядную глубину и решил все-таки зайти в гости к Елене. Давно не был. Домой ему идти не хотелось.
      Пока Савич добрался до Кастельской, наступили сумерки. Первые фонари зажелтели по улицам. В окне Елены горел свет. Она читала. Савич вдруг оробел.
      Напротив, у автобусной остановки, стояла скамейка - чугунные ножки в виде лап. Савич сел, сделал вид, что поджидает автобус, а сам повторял мысленно речь, которую произнес бы, если бы набрался храбрости и вошел к Елене.
      Он сказал бы: «Елена, сорок лет назад мы не закончили разговора. Я понимаю, дело прошлое, время необратимо. Где-то на перекрестке мы избрали не ту дорогу. Но если, Елена, ошибку нельзя исправить, в ней стоит хотя бы признаться».
      Темнело медленно, и небо на западе было зеленым. Дюжий мальчик из речного техникума не дождался Шурочку на девятичасовой сеанс, продал лишний билет и пошел один. И пил с горя лимонад в буфете.
      Удалов поужинал без аппетита и задремал, обдумывая один план.
      Старухе Милице Федоровне Бакшт не спалось. Она достала трость, с которой выходила в собес или рынок, накинула кашемировую шаль с розами темно-красного цвета и пошла погулять. По пути раздумывала, не совершила ли ошибки, показав автограф Пушкина пионерам. Но дело шло о ее женской чести - Любезному другу надо было уйти незамеченным.
      Грубин проснулся, покормил рыбок, потушил свет и отправился проведать соседа, Корнелия Удалова.
      Ванда Казимировна, директор универмага и супруга Савича, поела в одиночестве остывший ужин, взгрустнула и стала мучиться ревностью.
      Совсем стемнело. Над лесами собралась гроза, и зарницы вырывались из-за гребенки деревьев, будто злоумышленник сигналил фонарем.
      Удалов шептался с Грубиным, стоявшим под окном больницы. Удалов решил убежать и ждал удобного момента. Назавтра ему вновь собирались делать рентген и процедуры - он их боялся. Было и другое соображение. Кончался квартал - надо срочно покончить с провалом и другими недостатками. Удалов сильно рассчитывал на премию.
      Сторожиха музея проверила, заперты ли все двери-окна. Посидела на лавочке под отцветшим кустом сирени, но комары скоро прогнали ее в дом. Она вздохнула, перекрестилась на здание городского архива и ушла.
      На реке было тихо, и ее лента с черными полосками заснувших барж была чуть светлее синего неба.
      Во двор музея вошел старик с тяжелой палкой. Запах одеколона отпугивал комаров, те кружили, кричали комариными, тонкими голосами, сердились на старика, но сесть не осмеливались. Старик медленно поднялся по лестнице на крыльцо; не спешил, утихомиривал скрип ступенек. Прислушался у двери, рассеянно водя пальцем по стеклянной вывеске «Городской музей».
      Из парка долетало буханье барабана - играли вальс «На сопках Маньчжурии». Никого.
      Старик вынул из кармана отмычку и принялся елозить ею в солидном музейном замке. Замок долго сопротивлялся - старый был, надежный, - но поддался, оглушительно щелкнул. От замочного звука заахали, замельтешили окрестные собаки. Старик поглядел на дверь сторожки - нет, сторожиха не обеспокоилась... Старик снял замок, положил осторожно на перила и потянул на себя дверь, обшитую коленкором. Тянул и ждал скрипа. При скрипе замирал, потом снова на полвершка оттягивал дверь на себя. Наконец образовалась щель. Старик просунул вперед палку, потом сам проскользнул внутрь с ловкостью, неожиданной для своего возраста. Прикрыл за собой дверь. Прислонился к ней широкой сгорбленной спиной и долго хрипел - отдыхал от волнения.
      Сначала старик сделал ошибку - отправился в музейные фонды. Он знал расположение комнат. В темноте спустился вниз, в полуподвал, поработал отмычкой над фондовой металлической дверью, - торопился и потратил на открывание минуты три. Анфилада фондовых комнат тонула во тьме. Старик вынул из кармана тонкий, с авторучку, фонарик, и, прикрывая его ладонью от окон, медленно прошел по комнатам.
      Портреты уездных помещиков в золотых багетах глядели со стен, разрозненные гарнитуры, впритык друг к другу, заполняли комнаты. В шкафах таились выцветшие сарафаны, купеческие платья и мундиры городовых. Керосиновые лампы с бронзовыми и фарфоровыми подставками тянули к потолкам пыльные фитили, и давно остановившиеся позолоченные часы - пастух и пастушка - поблескивали под случайно упавшим лучом фонарика.
      В фондах не было того, что искал старик. Он вышел, закрыл за собой дверь - запирать не стал: времени нет - и остановился в задумчивости. Куда они могли все спрятать? Потом крякнул: как же раньше не догадался? И поспешил, постукивая палкой, в кабинет директора на втором этаже.
      На этот раз он не ошибся. Три бутылки и колба стояли на столе, рядом с макетом памятника землепроходцам. И две книги. Еще книги и пустые реторты лежали на черном кожаном диване.
      Движения старика приобрели силу и уверенность. Он ощупывал бутылки, светил им фонариком в бока, угадывал жидкость по цвету. Одну бутыль раскупорил и понюхал. Сморщился, как от доброго табаку, чихнул и заткнул снова резиновой пробкой. Перебрал книги на диване. Одну реторту, с порошком на дне, положил осторожно за пазуху. Еще раз пересмотрел бутыли и книги.
      Никак не мог найти чего-то крайне нужного, ценного, ради чего пришел сюда в такой час.
      Старик тяжело вздохнул и остановился в задумчивости у сейфа. Сейф вызывал в нем подозрения. Двух бутылок не хватало. Старик с минуту постоял, раздумывая: почему пропали именно те две бутыли? Ему вдруг захотелось, чтобы их в сейфе не оказалось, ибо если они отделены от остальных, значит, кто-то разгадал, хотя бы частично, его секрет.
      Сейф сдался через двадцать минут. На верхней полке его лежали музейные важные дела, ведомости членских взносов, печать и менее нужные бумаги. На нижней полке - две небольшие бутыли. Старик угадал, и правильность догадки его не обрадовала. Тем более отсутствовала одна вещь, наличие которой было необходимо для успеха предприятия. И он начал догадываться, куда она могла деться.
      Старик медленно и грустно спустился по лестнице, утопив бутыли в обширных карманах. Забыл, что находится в музее нелегально, широко распахнул входную дверь. Дверь взвизгнула петлями. Старик не слышал визга. Он думал. Дверь гулко захлопнулась. Внизу под лестницей поджидала перепуганная сторожиха, прижав к губам милицейский свисток.
      Старик не сразу заметил сторожиху. Из задумчивости его вывел свист, короткий, захлебнувшийся, - сторожиха оробела и не смела толком дунуть. Рука дрожала, свисток молотил по зубам.
      – Ты что здесь делаешь? - спросил старик, все еще думая о другом. - Ты зачем здесь? - повторил он с пристрастием.
      – Батюшки! - Сторожиха отступила назад, топча музейную клумбу. - Туда же нельзя. Музей закрыт.
      – А я в музей не собираюсь, - сказал старик. Он пришел в себя, вспомнил, где он и почему здесь.
      – Батюшки... - повторила сторожиха. - Неужто это вы? По голосу узнала. Дитем была, а по голосу узнала.
      – Обозналась, - сказал старик. - Я приезжий. Хотел с достопримечательностями ознакомиться. Хожу. Смотрю.
      – Да чего же от меня скрываться, - обиделась сторожиха. - Я хоть и дитем была, но помню, как сейчас помню.
      – Ладно, - сказал старик. Он уже спустился по лестнице и стоял на дорожке, высясь над сторожихой. Карманы оттопыривались, и жидкость явственно булькала в бутылях.
      Сторожиха, смущенная встречей, растерянная, уже не злилась. С горечью решила, что старик пьет и спиртное носит в карманах.
      – Может, переночевать негде? - спросила она.
      Старик помягчел.
      – Не беспокойся, старая, - сказал он. - Лето сейчас. Комар меня не берет. Добро всякое кто сегодня приносил в музей?
      – Старая директорша, Елена Сергеевна. Они потом еще долго здесь просидели.
      – Чего с собой унесла?
      – С внуком она была, с Ваней. На пенсии она теперь.
      – Книжка была у нее? Старая.
      – Она зачастую с книжками ходит.
      – Она уходила - книжка была у нее?
      – Была, была. Конечно, была, как не быть книжке.
      – Давно ушла?
      – Еще светло было...
      – Куда пошла?
      – Домой к себе, на Слободскую...

      Удалов уже совсем собрался бежать из больницы, но тут кончился девятичасовой сеанс в кино, по улице пошли люди, с разговорами и смехом. Зажигали спички, прикуривали. Луны не было - из-за леса натянуло грозовые тучи. Грубин прижался к стене. Удалов присел за подоконником. В палате уже было темно, свет выключен, больные спят.
      – Миновали, - прошептал наконец Грубин, давая сигнал.
      Последним прошел киномеханик, звеня ключами от кинобудки.
      Можно было начинать бегство. Удалову очень хотелось, чтобы прошло оно незаметно и благополучно. Если его поймают сейчас и вернут, будет немало смеха и издевательских разговоров. Но утра ждать нельзя. Утром в больнице наберется много врачей и персонала. Не отпустят. Удалов оперся на здоровую руку и сел на подоконник
      Сзади скрипнула дверь... Сестра. Удалов зажмурился и прыгнул вниз, в руки Грубину. Больную руку держал кверху, чтобы не повредить. Так и замерли под окном скульптурной группой.
      Перед носом Корнелия шевелились грубинские пышные волосы. Удалов зажмурился, ожидая сестринского крика. И ему уже чудилось, как зажигаются во всех больничных окнах огни, как начинают суетиться по коридорам нянечки и медсестры и все кричат: «Убежал! Убежал! Обманул доверие!»
      – Ай! - простонал Корнелий.
      Грубин толкнул его головой в рот, чтобы хранил молчание.
      В палате было тихо. Может, сестра не заметила, что одного пациента не хватает. А может, и не сестра это была, а кто-нибудь из ходячих больных пошел в коридор. Корнелий тяжело вздохнул, обмяк и попросил:
      – Подожди минутку, передохну. Я все-таки больной человек.
      И тут они услышали тяжелые неровные шаги. Шаги приближались неумолимо и сурово, будто передвигался не человек, а памятник. По самой середине улицы, не скрываясь, прошел высокий старик с палкой. Прошел, неровно и скупо освещенный редкими фонарями, и только тень его еще некоторое время удлинялась и покачивала головой у ног Удалова. Остался запах одеколона, странное бульканье, исходившее от старика, да постук палки.
      – Подозрительный старик, - сказал Удалов шепотом. Старика он испугался и потому теперь хотел его унизить. - У провала вертелся, помнишь? Меня в пропасть толкнул.
      – Ты сам толкнулся. Нечего уж... - сказал справедливый Грубин.
      – И не извинился, - сказал Удалов. - Человека довел до больницы, до травмы, а не извинился. Травма моя - бытовая, и по бюллетеню платить не будут. Надо с него взыскать.
      – Кончай, Корнелий, - увещевал Грубин. - Чего возьмешь со старика.
      – Я ему иск вменю, - сказал Удалов. Теперь он понял, кто во всем виноват.
      Удалов вскочил и, неся впереди больную руку, как ручной пулемет, мелко побежал по улице вслед за стариком. Бежал негромко: ему хотелось узнать, где живет старик, но говорить с ним сейчас, на темной улице, не стоило. У старика палка. А Удалов вне закона. Беглец.
      Грубин вздохнул и догнал Корнелия. Он шел рядом и отговаривал. Намекал, что такая погоня может отразиться на здоровье. Удалов отмахивался. От друга и от злых комаров...
      Шурочка уже три раза сказала Стендалю, что ей пора домой, но не уходила. Ей и в самом деле пора было домой. Стендаль отвечал: «Нет, посидим еще». Он неоднократно ходил на угол, где стояла мороженщица, и приносил Шурочке эскимо. И снова разговаривал о поэзии, чудесных совпадениях, планах на будущее, преимуществах журналистской жизни, маме, оставшейся в Ленинграде, любви к животным, долголетии и все прерывал себя вопросом : «Посидим еще?»
      Шурочке было чуть зябко от предчувствий, но, когда стало совсем поздно, она встала и сказала:
      – Я пошла. Мама будет ругаться.
      – Завтра вы свободны? - спросил Стендаль.
      – Не знаю, - сказала Шурочка. - Вы меня не провожайте.
      Она боялась, что дюжие мальчики из техникума увидят Стендаля с ней и побьют Мишу.
      И тут раздались шаги. Шаги были тяжелые, с палочным пристуком. По улице, направляясь к мосту через Грязнуху, шел старик с палкой. Знакомый запах одеколона сопровождал его.
      Стендаль почувствовал, как все внутри его напружинилось. Старик был тайной. В нем было нечто зловещее.
      – Идем, - сказал Стендаль. - Этого человека упускать нельзя.
      ... Милица Федоровна Бакшт в задумчивости гуляла куда дольше, чем положено в ее возрасте. Попала даже на Слободу, чего не случалось уже лет тридцать. Она брела домой в ночи, пора бы спать, слабые ноги онемели, и проносившиеся с ревом автобусы пугали, заставляли прижиматься к стенам домов. Может, уже и не дойти до дома, до фикуса и шафранной полутьмы. Кошка послушно семенила сзади, стараясь не отставать, и глаза ее горели тускло, как в тумане.
      Крупная женщина обогнала Милицу Федоровну, но не посмотрела в ее сторону. Женщину Милица Федоровна знала плохо - видела раза два из окна, когда та выходила из универмага.
      Савич узнал жену по походке. Когда-то этот перезвон каблуков его пленял, казался легким, элегантным. Потом прошло - осталось умение угадать издали, среагировать. И сейчас среагировал. Понял, что жена мучается ревностью, разыскивает его. В два прыжка перемахнул через улицу и спрятался за калиткой во дворе Кастельской. Ванда Казимировна задержалась перед окном, заглянула, увидела, что Кастельская одна. Сидит за столом, читает. Савича там нет. Успокоилась и пошла дальше, к мосту, медленнее, как бы прогуливаясь.
      Савич собрался было вернуться на улицу, но только сделал движение, как снова послышались шаги. С двух сторон. Одни - тихие, шаркающие, будто человек не двигается с места, а устало вытирает ноги о шершавый половик. Другие - тяжелые, уверенные. Савич остался в тени. Калитка дернулась под ударом, распахнулась. Задрожал заборчик. Высокий старик с палкой ворвался во двор, чуть не задел Савича плечом, обогнул дом и - раз-два-три! - взгромоздился по ступенькам к двери. Постучал.
      Савич выпрямился. Старика он где-то видел. Старик ему не понравился. Было в нем нечто агрессивное, угрожающее Елене. Савич хотел подойти к старику задать вопрос, но удержался, боялся попасть в неудобное положение: сам-то он что здесь делает?
      Пока Савич колебался, произошли другие события. Во-первых, дверь к Елене открылась, и старик, не спрашивая разрешения, шагнул внутрь. Во-вторых, в калитку вбежал молодой человек в очках. Он тащил за руку очаровательную Шурочку Родионову, подчиненную Ванды. Молодые люди остановились, не зная, куда идти дальше. Тут же перед калиткой обозначились еще две фигуры: одна держала перед собой вытянутую вперед белую толстую руку; вторая была высока, и лохматая ее голова под светом уличного фонаря казалась головой Медузы Горгоны. Удалов заметался перед калиткой, а Грубин вытянул жилистую шею, заглянул в окно Кастельской и сказал:
      – Он там.
      Удалов тут же устремился во двор, обогнал, не видя ничего перед собой, Шурочку с ее спутником и принялся барабанить в дверь.
      – Что-нибудь случилось? - спросил Савич, выйдя из темноты.
      – Не знаю, - искренне ответил Грубин. - Может быть.
      – Я ж тебе говорил, - сказал Миша Стендаль Шурочке и тоже подошел к крыльцу.
      Первым вбежал в комнату Удалов. Хотел даже поздороваться, но слова застряли в горле. Старик прижал Елену Сергеевну в углу и старался отнять у нее растрепанную тетрадь в кожаной обложке. Елена Сергеевна прижимала тетрадь к груди обеими руками, молчала, смотрела на старика пронзительным взором.
      – Ах ты!.. - сказал Удалов. Он выставил вперед загипсованную руку и с размаху ткнул ею старика в спину.
      Старик сопротивлялся.
      На помощь Удалову подоспел Савич: им двигал страх за судьбу некогда любимой женщины.
      Старик охал, рычал, но не сдавался.
      Уже и Грубин, и Удалов, и Стендаль, даже Шурочка отрывали его, тянули, а он все сопротивлялся, поддаваясь, правда, понемногу совместным усилиям противников.
      Бой шел в пыхтении, вздохах, кряканье, но без слов.
      А слова прозвучали от двери.
      – Прекратите! - сказал старческий голос. - Немедленно прекратите.
      В дверях, опираясь на трость, стояла вконец утомленная Милица Федоровна Бакшт. У ног ее, сжавшись пантерой, присела старая сиамская кошка.
      Старик отпустил тетрадь и отступил под тяжестью насевших на него врагов. Повел плечами, стряхнул всех и как ни в чем не бывало сел на стул.
      – Как дети, - сказала Милица Федоровна. - Дайте стул и мне. Я устала.

      – Любезный друг, - сказала Милица Федоровна, - вы вели себя недостойно. Вы позволили себе поднять руку на даму. Извинитесь.
      – Прошу прощения, - сказал старик смущенно.
      Елена Сергеевна еще не пришла в себя. Прижимала к груди тетрадь, не садилась.
      – Мой друг не имел в мыслях дурного, - продолжала Милица Федоровна. - Однако он взволнован возможной потерей.
      – Мне он с самого начала не понравился, - сказал Удалов. - Милицию надо вызвать.
      – Справимся, - сказал Стендаль.
      – Так разговора не получится, Елена Сергеевна, - сказал старик.
      – Ну-ну, - возразил Удалов. Он был смел: с ним была общественность. - Я руку из-за вас сломал.
      – Сам прыгнул, - сказал старик без уважения.
      – Любезный друг, - сказала старуха Бакшт, - боюсь, что теперь поздно ставить условия.
      Затем она обернулась к Удалову и Стендалю и сказала:
      – Мой друг не повторит прискорбных поступков. Я ручаюсь. - В голосе ее звучала нестарушечья твердость.
      Удалову стало неловко. Он потупился. Стендаль хотел возразить, но Шурочка дернула его за рукав.
      – Я полагаю, - продолжала Бакшт, - что наступило время обо всем рассказать.
      – Да, стоит объясниться, - сказала Елена Сергеевна.
      Она положила злополучную тетрадь на стол, на видное место.
      – Что вы знаете? - спросил старик у Елены Сергеевны.
      – То, что написано здесь.
      Старик кивнул. Оперся широкими ладонями о набалдашник палки. Был он очень стар. Неправдоподобно стар.
      – Ладно, - сказал он. - Суть дела в том, что я родился в тысяча шестьсот третьем году.
      Удалов хихикнул. Засмеялся негромко, поглаживая курчавые ростки вокруг лысины, Савич. Заразился смехом, прыснул Стендаль. Широко улыбался Грубин. Шурочка тоже улыбнулась, но осеклась, согнала улыбку, вспомнила альбом старухи Бакшт.
      Сама Бакшт не смеялась.
      ... Ванда Казимировна заглянула в окно, увидела мужа веселым, в компании. Это переполнило чашу ее терпения. Она вошла в дом. Она была в гневе. Топнула мускулистой ногой, прерывая веселье, и спросила, обращаясь большей частью к мужу:
      – Смеетесь? Веселитесь?
      Савич опал с лица. Хотел встать, извиниться, хотя и не был виноват. Но и тут порядок навела старуха Бакшт. Она сказала громко и строго:
      – Кто хочет смеяться, идите в синематограф. А вы, мадам, садитесь и не мешайте разговору.
      Удивительно, но всем расхотелось смеяться. И Ванда Казимировна села на свободный стул рядом с Шурочкой и притихла.
      Старик будто ждал этой паузы. Он сказал размеренно:
      – Я родился в тысяча шестьсот третьем году.
      На этот раз никто его не перебил, никто не улыбнулся. Стало ясно, что старик не врет. Что он в самом деле родился так давно, что он - чудо природы, уникум, судьба которого таинственным и чудесным образом связана с провалом на Пушкинской улице.
      – Отец мой был беден. Мать умерла от родов. Жили мы здесь, в городе Великий Гусляр, на Вологодской улице. Отец был сапожником, крестили меня в Никольской церкви, что и поныне возвышается на углу улицы Красногвардейской и Мира. Окрестили Алмазом. Ныне имя редкое и неизвестное.
      Старик закашлялся. Кашлял долго, сотрясал большое, видно совсем уже пустое внутри, тело.
      – Испить не найдется, Елена Сергеевна? - спросил старик.
      Шурочка сбегала на кухню, принесла стакан холодного молока. Старик выпил молоко, вытер не спеша усы синим платком.
      – Мальчиком отдали меня в услужение купцу Томиле Перфирьеву, человеку скаредному, нечистому на руку. Бил он меня нещадно. Но рос я ребенком сильным, хотя мясо видал лишь по большим церковным праздникам. Помню, были слухи о поляках, которые взяли Москву. До нас поляки, правда, не добрались, но было великое смятение.
      Старик говорил медленно, стараясь вобрать в современные, понятные слушателям слова события семнадцатого века. Будто сам уже не очень верил в то, что были они. И сам себе казался лживым, - что за дело этим людям до бестолкового шума базарной площади, до заикающегося дьяка с грамотой в руках, до затоптанной нищенки и тройного солнца - зловещего знамения! Было ли такое или подсмотрено в кино через триста лет?
      – Кому скучно, может уйти, не настаиваю, - сказал вдруг зло старик. Ему почудились насмешки на лицах.
      Никто не ответил. Провизор Савич понимал, что надо требовать доказательств, потому что иначе получался кошмар. Нереальность подчеркивалась тем, что в одной комнате, впервые за много лет, оказались Ванда и Елена.
      Старик молчал, смотрел пронзительно, и утихал скрип стульев, шевеление, перегляды.
      – Уличил я как-то хозяина в обмере, и это случилось на людях... Шрамы эти до сего дня не совсем сгладились - избил он меня. Ничего, отдышался, но кличку приобрел «Битый». Так звали. Получается - Алмаз Битый. Правда, я имя неоднократно менял, и в советском паспорте написано Битов. Но это не так важно. Подрос я, убежал из Великого Гусляра, и начались мои многолетние странствия. Сначала пристал я к торговым людям, что шли в Сибирь. Молодой я еще был и многое принял на себя. Если рассказывать, получится длительный роман со многими приключениями.
      Дошел я с казаками до земли Камчатской, бывал и в Индии, а когда вернулся в Россию, было мне уже под пятьдесят, обладал я некоторой известностью как отважный и склонный к правде человек, и если кто из вас имеет доступ к архивам, то может найти там, коли уцелело после многих пожаров, столбцы, в которых упомянуто о моих делах и походах. Было вокруг угнетение и чванство, обиды и скорбь. И тогда я подался на юг, в Запорожскую Сечь. Стал я полковником запорожского войска и думал, что завершу жизнь в походах и боях, но случилось однажды такое событие...
      Старец Алмаз прервал речь, помолчал с полминуты.
      Слушатели заинтересовались, поддались гипнозу сухих фраз, за которыми вставали события, правдивые потому, что говорилось о них так кратко и сдержанно.
      – Вам такого имени, как Брюховецкий, Ивашка Брюховецкий, слыхать не приходилось? И вам, Елена Сергеевна? Это понятно. Человек этот канул в лету и известен только историкам-специалистам. А ведь в мое время имя его на Сечи, да и во всей Руси, было весьма знаменитым. Для людей он был гетманом запорожским, для меня - прямым начальником...
      Вызывает этот Брюховецкий меня к себе и говорит: «Есть к тебе, Алмаз Федотович, тайное и срочное дело. Порадовал меня царь грамотой, велел охрану выслать, старца Мелетия встретить и до безопасных мест проводить. Я-то людей послал, да они пощипали того старца, все, что при нем было - шесть возов да грамоты заморские, - себе взяли. Теперь царь гневается. Где, спрашивает, награбленное? Второй день у меня подьячий Тайного приказа Порфирий Оловенников сидит, списки награбленного показывает, требует вернуть. Грозит... Выручай, Алмаз. Что делать?» Я сразу понял: юлит Ивашка Брюховецкий, потому как не иначе грабители с ним щедро поделились. А расставаться с добром кому захочется. Я и спрашиваю: «Грамотки где? Вряд ли царь стал Оловенникова, хитрого человека, к тебе посылать из-за шести возов. Грамотки покажи». Брюховецкий поотнекивался - вроде не знает, где грамоты, слыхом не слыхивал. Потом вспомнил вроде, принес. Я попросил разобраться. Брюховецкий спорить не стал. Сказал только - с утра призовет, чтобы все было ясно. И вернулся я к себе домой...
      «По-моему, я встречала эту фамилию - Брюховецкий», - думала Елена Сергеевна. Разогнала воздух перед лицом - надымили курильщики.
      Стендалю стало скучно. Он вертелся на стуле, шуметь не осмеливался, кидал взгляды на Шурочку. Удалов баюкал руку - видно, ныла. Грубин слушал внимательно - представлял спесивого гетмана, у которого под дверью сидит московский подьячий из приказа тайных дел.
      – Я позвал одного писаря, грека, не помню, как звали. С ним мы грамотки разобрали. И были они любопытные - в них восточные патриархи признавали власть Алексея Михайловича беспредельной. А Никона, русского патриарха, ставили ниже царя. Грамоты были куда как важны - подьячий не зря тратил время. Царь хотел с Никоном покончить, да не смел своей властью патриаршего сана лишить. Послов в Иерусалим, в Антиохию слал, тамошних патриархов задабривал, помощи просил. Был среди бумаг один список - очень меня заинтересовал. Список был с грамоты самого Никона. Честил в ней Никон царя и бояр, звал к правде, жаловался на произвол царский, грозил войной. Очень эта грамота соответствовала моему душевному состоянию, - я много лет справедливости искал, и вот она, писцами переписанная, справедливость, великим человеком высказанная, который против царя и бояр идет. Я тогда в патриаршей политике не разбирался, решил - буду жив, увижу старца, попрошу, чтобы направил меня на путь истинный.
      Утром пришел к Ивашке Брюховецкому и советую ему: «Ты, говорю, отдай чего-то из взятого, пустяк отдай. Но вот эти четыре грамоты, патриархами написанные, обязательно возврати. И от тебя царь отступится. Скажи, все у казаков забрал, в церковь сложил, а церковь возьми и сгори». Ивашка меня пытает: «А обойдется ли?» - «Обойдется», - говорю.
      Так Брюховецкий и сделал. Подьячий, как увидел патриаршие грамотки, в лице цветом восстановился, - за этим и ехал...
      Старик разговорился, голос окреп; он взмахивал палкой, словно булавой либо саблей, забыл о слушателях - не до них было. События обрастали плотью, пыльные имена превращались в людей.
      – Я стремился в Москву. Но попал туда только года через два-три, когда уже к Москве подъезжали через Грузию, по Волге, царем созванные восточные патриархи, чтобы судить Никона. Брюховецкий тогда в Москву поехал, к царю на поклон. И удалось мне через подставных людей с Никоном связь установить.
      В то время грозила ему же ссылка простым монахом-чернецом в северный монастырь, но старик не сдавался, борьбу конченной не считал. По-современному говоря, были у него еще большие связи в верхах. За них держался. А с другой стороны, обратил свое внимание к народу. Может, и не от большой любви, - а что делать? Бой-то проигран. Меня Никон пригрел в одном монастыре, старцем Сергием называли. Но саблю я еще в руках держать мог. Сидение в монастыре томило меня, хотя Никон обнадеживал: надвигаются, говорил, времена. Послужишь ты еще, Алмаз, правому делу...
      Вы уж потерпите, - сказал вдруг старик миролюбиво Стендалю, который вынул записную книжку и что-то свое стал писать в ней. - Мне недолго осталось. Сейчас к делу перейду. Без этого, что рассказал, вам моя позиция и судьба останется неясной.
      – Я ничего, я конспектирую, - смутился Стендаль и закрыл книжечку.
      – С юга, с Волги, пришли вести: поднялся Стенька Разин. Он Долгорукому смерть брата своего Ивана простить не мог. Смелый был человек. И хоть Прозоровский, астраханский воевода, ему прощение за старые дела от царского имени высказал, он все равно по Волге пошел, царя решил скинуть. Как на подворье у нас об этом заговорили, понял я - не сегодня завтра меня к Никону призовут. Был тогда Никон простым монахом, опозоренный, в Ферапонтовом монастыре, в наших вологодских местах, заточен. Но в монастыре его знали, опасались, что он мог еще властью пользоваться. Призвал меня, сказал: «Ты, казак Алмаз, иди к Степану Тимофеевичу на Волгу. Без меня, говорит, Степану с царем не совладать. Он сам это знает. Слыхал я, есть среди его стругов один, черным бархатом обит, и пустил Степан слух, что в этом струге я плыву. Так поезжай туда, посмотри, вроде как мой посол будешь». Благословил меня Никон, и ушел я на Волгу. Я и в Астрахани был, когда Прозоровского с раската кинули, и Царицын брал, и под Симбирском с войском стоял. Все было. Только, конечно, рясу-то скинул, и хоть звали меня по-прежнему старцем Сергием, дрался я по-казачьи. Тогда-то с Милицей я и познакомился.
      Алмаз указал узловатым пальцем на старушку, дремавшую в углу с кошкой на коленях.
      Все послушно обернулись к ней.
      – Была она тогда и сейчас есть - персидская княжна, про которую известную песню сложили. Будто ее Степан Тимофеевич за борт в Волгу кидал.
      – Ой! - удивилась Шурочка Родионова. - Я думала, что это - сказка.
      – Не будите ее, - сказал Алмаз. Да никто и не собирался будить Милицу Федоровну. - В песне говорится, что Степан Тимофеевич ее за борт кинул, так неправда это. Грозился, клялся даже, чтобы ревнивых казаков успокоить. Но ведь не бандитом он был. Был он к тому времени государственным деятелем, армию вел за собой. Инцидент, правда, был, признаю. Я тогда на том же струге, что и Степан, находился. Мы спорили с ним сильно. Расхождения у нас были. А тут пришли некоторые руководители. Сказали: Симбирск скоро, там законная супруга ожидает; нехорошо, коли с княжной там появитесь, для морального состояния войск. И Степан Тимофеевич согласился. Девка по-русски ни слова не знала. Только глазищами вертела, казаков с ума сводила. Степан выругался, велел ее мне, как человеку надежному, взять ночью, перевезти на черный никоновский струг. Там она и была. А в Симбирске мы ее в доме одном поселили. И ты, кудрявый, не скалься. Если все будет как надо, завтра вы ее не узнаете. Первая красавица в Персии она была. Первой красавицей и здесь будет.
      Старик уморился, перевел дыхание. Воздух проходил в легкие тяжело, громко. Старик вынул пачку «Беломора», закурил.
      Вокруг заговорили, но слова были будничные, никто о рассказанном не упоминал, не знал еще, как и что надо будет сказать.
      Шурочка принесла напиться Ванде Казимировне.
      Елена накинула шаль на плечи Милице Федоровне, чтобы та не замерзла.
      За окном была тишь, темень, прохлада. Собака вдали брехала лениво, сонно. Будто комар ее укусил, вот и отругивала его.
      – Дальше рассказывать - одна печаль, - сказал старик, - Восстание, как вы знаете, было подавлено. В Арзамасе князь Долгорукий двести виселиц поставил. На каждой по полсотне людей погибло. Вот и считайте... Но меня при том не было. Я с двумя сотнями казаков на север прошел, к Ферапонтову монастырю. Узнал меня Никон, обрадовался, да поосторожничал. Мы его уговаривали: возьмем Кириллов монастырь - там казна большая, пушки - и на Волгу, на помощь Степану спешить надо. Да не осмелился Никон. Остался... А нам возвращаться поздно было. К тому времени Степана с Фролом уже в Москву везли. Казаков я отпустил - пусть каждый, как может, счастья ищет. А сам хотел в лес уйти. Да был один, князь Самойла Шайсупов, приставленный к Никону царем... У Шайсупова соглядатаи, всюду свои люди. Донесли. Поймали меня неподалеку от монастыря, заковали - и в Москву, как самого опасного государева преступника. Я царю - как подарок. Если сознаюсь - конец Никону, что на наш приход да на зазывные речи не донес. Никона и так уже в крепость, в Кириллов монастырь, в строгость перевели. А мои показания были бы ему могильным камнем. Привезли меня в Москву, и тут случилось непредвиденное происшествие, которое к сегодняшнему дню имеет отношение.

      Руки Сергию завязывали подле кистей веревками, обшитыми войлоком, ноги стягивали ремнями, и поднимали тело на воздух. Палач наступал ногой на конец ремня, тянул, разрывал тело, суставы выворачивались из рук, и потом палач бил по спине кнутом изредка, в час ударов тридцать, и от каждого удара будто ножом вырезана полоса. Разжигали железные клещи накрасно, хватали за ребра...
      Старец Сергий от наветов отказывался. Фрола Разина, его признавшего, встретил глазами пустыми, а чернецам, которые его у бывшего патриарха Никона видели входящим и выходящим, противные слова говорил. Старик Сергий был силен еще, но после пыток сдал, голова болталась, язык распух, и говорить он не мог.
      Алексей Михайлович, мучаясь одышкой и страхами, перешел ночью из дворца в подвал Тайного приказа. Нес с собой бумажку, на которой собственной рукой записал вопросы для старца.
      «За что вселенских Стенька побить хотел? Они по правде ли извергли Никона и что он им приказывал?» - повторял про себя государь слова записки. «О Кореле. Грамоту от него за Никоновой печатью к царскому величеству шлют из-за рубежа». Это о шведах. Шведы ненадежны, вредны, Котошихина, беглого бунтовщика, спрятали, печатные дворы держат, в курантах про вора Стеньку печатают и ложные известия о Никоне сообщают. Старец знать про это должен.
      Дьяк Данило Полянский шел сзади, на полшага, держал свечу, чтобы государю не удариться головой о притолоку. В переходе было смрадно, вонюче, стрелец у дверей в пыточную засуетился, открывал, пятился, и оттого государю было еще тошней. Полянский сказывал, что старец Сергий молчит. Худо. А если людишки, верные вроде, твердят, что Сергий - не Сергий вовсе, не старец, а казачий полковник.
      Ступеньки в подвал склизкие, грязные, могли бы и помыть, все-таки государь ходит, да не стал государь говорить Полянскому, твердил слова вопросов, и слова улетали, запутывались в разных тревожных мыслях, и горело внутри, пекло - видно, напустили порчу немчины, лекари. Горько было царю на людскую неблагодарность, на вражду, местничество, злобу, наветы.
      – Лестницы бы вымыли, - сказал вдруг государь Полянскому, хотя говорить уже раздумал.
      Мимо камор шли в пыточную. За решетками шевелились тени, бледные руки лезли из тряпья, и цепи звенели, будто отбивали зубную дробь.
      Старец Сергий висел на дыбе безжизненно. Седые волосы, в грязи и крови, колтуном торчали вбок, будто боярский сын набекрень надел шапку. Подьячий, что вел допрос, вскочил из-за стола, но царь в его сторону не посмотрел. Подошел к Сергию, заглянул в лицо. Палач, чтобы удобнее государю было, шустро отбежал, отпустил веревку, и Сергий ногами стал на пол, только ноги пошли в сторону - не держали.
      – Что сказал? - спросил царь, глядя на старца, столь нужного для спокойствия и торжества власти.
      – Молчит, - сказал подьячий тихо. Боялся царского гнева.
      Язык, распухший, черный, вылезал изо рта, не помещался. Глаза закатились - не закрывались.
      – Мне он живой нужен, - сказал вдруг царь обыкновенно, будто без гнева, а с тоской.
      И даже Полянский дрожь почувствовал. Тишайший государь был весьма озабочен, и это многим могло стоить жизни.
      – Пусть поутру его дохтур осмотрит, зелье даст. И не пытать, пока сам не кончу.
      Алмаза окатили водой, втащили бесчувственного в камору, кинули на пол. До утра дохтура звать не стали. Старик крепкий.
      Алмазу казалось, что он в пустыне. Жарко и больно ногам, ободранным о камни. И озера лишь манят, а оказываются вихрями, бьющими по обожженной коже. Потом ласковая прохлада коснулась лба. Вода холодная - зубы ломило - сама влилась в рот. Стало легко и блаженно.
      – Вам лучше? - спросил тихий нежный голос, будто прохлада в пустыне.
      – Да, - сказал Алмаз. Открыл глаза. В теле была боль, ломота, но была она не так важна, и голова стала ясной. Голос звучал где-то внутри, будто кто-то пальчиком гладил по темени. Рядом, на куче прелой соломы, лежал маленький человек ниц распростершись и касался исхудалыми руками Алмаза: во тьме зрачки светились по-кошачьи.
      – Нечистая сила, - сказал Алмаз. - Изыди...
      – Тише, - произнес голос в голове у Алмаза. И рот у маленького человека не открывался, сжат был, губы в струночку. Только глаза зеленью светятся. - Тише, - голос покоил, нежил, - услышат - придут. Снова казнить примутся. Я добра желаю. Немощен я, измучен, ноги переломаны.
      Темь в каморе стояла, но Алмаз увидал: ноги соседа на соломе распластались, неживы. Кровь изо рта запеклась на щеке. У Алмаза страх миновал. Язык тяжел, но ворочается.
      – Пей, - беззвучно сказал сосед, протянул ладошку, а в ней вода, как на листе роса. Не было зла и порчи в малом человеке.
      Алмаз наклонил голову, слизал росу.
      – На дыбе был? - спросил сосед.
      – Не жить мне, - сказал Алмаз. - Сам государь поутру примется.
      – Бунтовщик ты? - спросил сосед. - Со Стенькой разбойничал?
      – Не важно, - сказал Алмаз. Было в нем подозрение, не дьяками ли тайными человек подставлен.
      – Не опасайся, - сказал человек. - Я твои мысли знаю. Считай, что дохтур я. Из фрязинской земли. В колдовстве меня обвинили. Огнем пытали, ноги ломали. Я секрет знаю, как уйти отсюда, да ног нет.
      Алмаз долгую жизнь прожил, многого нагляделся. Дохтур так дохтур. На фрязинских землях, на немецких чудес много. И сам Алмаз до Индии ходил, Турцию видел, но в чудеса само собой верил.
      – Ты мне о себе расскажи, - молил сосед. - Хоть не словами. Думай - я пойму.
      Зеленоватые глаза заглядывали в душу, высматривали, что скрыл; а скрыл Алмаз в рассказе немногое - лишь то, что касалось патриарха Никона. Это пускай сосед читает сам - нечистой ли силой, просто колдовством.
      Порой сосед просил повторить, подробности выспрашивал, интересовался, будто не обречен, как и Алмаз, на неминуемую смерть. Доволен оказался. Говорил, что надежда в нем появилась, повезло ему, что сосед - Алмаз. Не надеялся уже, веру потерял. Смерть близка.
      Бежать из Тайного приказа некуда, это Алмаз понимал. Никто отсюда не скрылся еще. Может, малый человек ума лишился? А может, слово знает?
      – Нет, - сказал сосед. - Слова не знаю. Но вижу сквозь стены. Как ни пытай, не отвечу, не понять тебе.
      Алмаз не спорил. Секретные и странные вещи признавал, но сам колдунов и тайных людей бежал. Может, и сквозь стены зрит человек. Дано ему.
      – Здесь стена в одном месте тонка, - сказал человек. - В один кирпич. Дверь заложена. В старые времена ход был в другое подземелье, но, видно, после пожара забыли, замуровали. Под Кремлем в разных местах ходы и подвалы вырыты, многие и не найдешь. Давно здесь государи живут, а государям надо тайны иметь, тайники и пыточные места.
      За решеткой прошел стрелец. Заглянул в темноту, ничего не увидел. Окликнул:
      – Старец Сергий, а старец Сергий, живой ты?
      Алмаз промычал нераздельно, простонал.
      – Живой, - сказал стрелец. - С утра дохтура приведут. Равно как к боярину. - Стрелец рассмеялся. - Как к боярину, - повторил. Пошел дальше.
      – Как же мы кирпичи разберем? - спросил Алмаз.
      – Тише, не говори языком, - сказал как бы внутри головы сосед. - Ты думай, я все угадаю.
      – Тяжко, привычки нет.
      – Я кирпичи еще со вчера расшатал. Ты меня вытащишь, понесешь. Кирпичи на место положишь. Может, не сразу спохватятся.
      – Согласен я, - сказал Алмаз, потому что был человеком трезвым и понимал: не убежишь ночью - новые пытки, а там и смерть, покажется она благостной, долгожданной, как невеста.
      – Жди - услышал он голос внутри.
      Человек, опираясь на локти, поволочил безжизненное тело к дальней стене, и от боли его, что передавалась нечаянно Алмазу, мутило, ибо ложилась она на боль Алмаза.
      – Сюда ползи, только не шуми, - был приказ оттуда.
      И Алмаз подобрался, рукой ощупал тело рядом. Тот подхватил руку, поднес к стене. Один кирпич уже вынут был. Второй шатался.
      – Ты сильнее, - слышал Алмаз мысли. - Вынимай их. Раствор старый, крошится. Я перекладывать буду.
      Снова прошел стрелец, топотал сапогами: озяб в подвале.
      – Караула ждет, - сказал ему сосед. - Думает о том, как бы согреться. Думает, что ты за ночь отойдешь, дохтура не надо будет. И тебе легче. Добрый человек.
      Алмаз кивнул, согласился.
      Алмаз кирпичи вынимал из стены, сосед перекладывал их в сторону. Ощупал дыру - узка, но пробраться можно. Сосед подтолкнул в спину: «Давай, мол», - угадал, о чем Алмаз подумал. Алмаз прополз в дыру. Оттуда шел холод и мрак, пыточные камеры Тайного приказа рядом с ним теплым раем казались. Руки уперлись в ледяную жижу. Плечи схватило болью, сил не было тело протащить. Человек сзади подталкивал, да был немощен, без пользы помогал. Свое дыхание Алмаз слышал, - как отдается хрипом по длинному невидимому ходу, шумит, словно домовой в печи.
      – Давай, давай еще, поднатужься, немного осталось. Там воля!..
      Слова человека, уговоры в голосе стучали, как кровь, и Алмаз елозил руками по жиже, тянул непослушное тело свое, и оно перевесило, голова упала в вонь и лед, и от того прибавилось силы - от отвращения и жути. Отдохнул самую малость, выпростал из дыры ноги и приподнялся, чтобы лицо отвратить от жижи.
      – Меня возьми, не забудь... - умолял человек.
      Но Алмаз и не помышлял оставить в беде товарища, тот ему дорогу к воле показал, а Алмаз никогда людей не предавал. И видно, человек угадал его мысли, затих и ждал покорно, пока Алмаз, отдохнувши, протянет к нему в дыру руки и вытянет, немощного, бессильного, невесомого, в черный ход.
      Алмаз поднялся во весь рост, морщился от боли и злобы на свои непослушные члены. Свод был низок, пришлось пригнуться, и холодные капли падали ожогами на израненную спину. Человека Алмаз взял на руки, словно младенца; на закорках нести не мог, хоть и сподручней - поротая спина саднила. Через несколько шагов переложил под мышку, чтобы рукой одной впереди шарить. Да это и не нужно было - человек подсказывал, куда идти, где поворачивать, словно кошка во тьме дорогу различал, и Алмаз уже не удивлялся - сил не было на думы: слушался, шел, спотыкался, скользил по грязи.
      Прошли подземную палату, потолок вверх ушел, распрямиться можно. Рукой сбоку ощупал - ящики, ларцы, сундуки. Видно, богатства затерянные.
      – Нет, - сказал человек, - это книги, столбцы, грамоты. Старые. От царя Ивана Васильича остались.
      – Не слыхал, чтобы царь книгами баловался, - сказал Алмаз.
      – Интересовался, - сказал человек. - Тут большие богатства спрятаны. Государственные тайны. Их многие уже ищут, да не найти. Ходы с земли не видны.
      Далеко сзади, усиленный ходами, будто боевыми трубами, пришел шум, сбивался в кучу, разделялся на голоса.
      – Нас хватились, - сказал человек. - Теперь не найдут. Пока решатся в ходы сунуться да пока по ним проплутают, мы далеко будем.
      ... Вышли они полузаваленным мусором, населенным летучими мышами и крысами подземным ходом, что кончался на том берегу Москвы-реки, у Кадашевской слободы. Куча бревен да камни - все, что осталось от часовенки, - скрывали древний ход. Рассветало. Мальчишка гнал из ночного коней, а навстречу, чуть видная в тумане, шла баба с ведрами к озерку у Болота. Слева были сады, и там перекликались сторожа - берегли царское добро. Из тумана вылезали, словно копья, колокольни кадашевских церквей. Было мирно, и даже собаки не лаяли, не беспокоили людей в такую обычную ночь.
      – Пойдем берегом, - сказал человек. - Знаю, где лодка.
      Тут только Алмаз увидел толком спутника. Боль в нем, избитом и истерзанном, была великая. Сквозь рубища смотрели кровоподтеки и синяки, руки были исцарапаны, словно кто-то с них кожу сдергивал, да и на лике целы были одни глаза. Глаза под утренней синевой потеряли кошачий блеск и нутряной свет - были синими, словно воздух, и бездонными, и была в них мысль и мука.
      – Ты уж потерпи, - сказал человек. - Донеси меня.
      – Неужто, - сказал Алмаз и даже улыбнулся: подумал, что и сам, видно, страшен и непотребен.
      – Что правда, то правда, - сказал человек.
      Алмаз уже привычно взял его под мышку, - перебитые ноги болтались почти до земли, рассекали высокую прибрежную траву.
      Лодка была в положенном месте. Человек снова прав. И весла, забытые либо нарочно оставленные, лежали в уключинах.
      Через час добрались до леса, а там пролежали весь день, упрятав в камышах лодку.
      Алмаз набрал ягод, сыроежек - поел; спутник от всего отказался, только пил воду, но не из реки, как Алмаз, а из своих ладоней, как в Тайном приказе, когда поил этой водой-росой своего соседа.
      Потом снова они шли, обходили деревни, шли и ночью и лишь ко второму утру, чуть живые, добрались до яра, в котором стояло, прикрытое пожелтевшими ветками, нечто невиданное, схожее со стругом либо ковчегом, и Алмаз тогда оробел и лишился чувств от бессилия и конца пути.
      Очнулся Алмаз внутри ковчега, на мягкой постели, при солнечном свете, хоть и был ковчег без окон. Был Алмаз гол и намазан снадобьями и зельями. Спутник его, в иное переодетый, ковылял вокруг на самодельных костылях, посмеивался тонкими губами, бормотал по-своему, был рад, уговаривал Алмаза, что он - не нечистая сила, а странник. Но Алмаз слушал плохо, тяжко - его тело отказывалось жить и переносить такие муки, била его горячка, и разум мутился.
      – Что ж, - услыхал он в последний раз, - придется прибегнуть к особым мерам.
      Может, и так сказал странник, - снова было забытье, словно глубокий сон, и во сне надо было удержаться за борт ладьи, а не удержишься - унесет волжская волна, ударит о крутой утес. Но Алмаз удержался, и когда очнулся вновь, все в том же ковчеге, человек сказал ему:
      – Опасался я, что сердце твое не выдержит. Но ты - сильный человек, выдержало сердце.
      Был человек уже без костылей, бегал резво. Видно, немало времени прошло.
      – Нет, - сказал он, опять мысль Алмаза угадал, - один день всего прошел. Погляди на себя.
      Человек протянул Алмазу круглое зеркало, и на Алмаза глянуло молодое лицо, чем-то знакомое, чем-то чужое, и подумал сначала Алмаз, что это портрет, писаный лик, но человек все смеялся и велел в зеркало смотреть.
      И тогда Алмаз понял, что стал молодым...
      – ... Ну вот и все, - сказал старик и снова потянулся к пачке за папиросой. - Он улетел к своим. Я тогда понятия не имел, кто он такой, что такое, откуда. Объяснение воспринял для себя самое простое - дух, вернее всего, божий посланник. Оставил он мне все снадобья, которыми мне молодость вернул, взял с меня клятву, что тайну сохраню, ибо рано еще людям о таком знать. И улетел. Еще велел пользоваться зельем, ждать его, обещал через сто лет вернуться и меня обязательно найти. Я больше ста лет ждал. Не вернулся он. Может, что случилось. Может, прилетит еще. Один раз я нарушил его завет. Был в Симбирске, разыскал подругу свою Милицу и вернул ей молодость. А с тех пор как себя молодил, так и к ней приезжал, где бы она ни была. И все. Хотите - казните меня за скрытность, хотите - хвалите. Но скоро триста лет будет, а ведь даже Милица по сей день не знала, почему с ней волшебство происходит. Думала, моя заслуга. А уж какая там...
      Старик замолчал. Устал. Возвращались в двадцатый век слушатели, переглядывались, качали головами, и не было недоверия. Уж очень странная история. Да и зачем старику ночью рассказывать сказки людям, которые в сказки давно не верят.
      Милица все дремала на кресле, кошка - на коленях. Голова склонилась к морщинистым рукам.
      – Если так, то пришельцы - не миф, - сказал Стендаль.
      Он первый нарушил тишину, что наступает после окончания длинного доклада, прежде чем слушатели соберутся с мыслями, начнут посылать на трибуну записки с вопросами.
      – Ну что же теперь? Дадите мне выпить мою долю? - спросил старик. - Я все как на духу рассказал. Мне молодость не для шуток, для дела нужна. И за Милицу прошу. Она мне верит.
      – Я и не спала, - сказала вдруг Милица Федоровна. - И все, что Любезный друг здесь говорил, могу клятвенно подтвердить. Мы с Любезным другом монополию на напиток не желаем. Правда?
      Старик кивнул головой.
      – Может, кто-нибудь из присутствующих здесь дам и кавалеров захочет присоединиться к нам?

      Человеку свойственно совершать ошибки.
      И раскаиваться в них.
      И чем дольше он живет, тем больше накапливается этих ошибок и тем горше сознание того, что далеко не все из них можно исправить.
      Как только человек осознает, что есть связь между причиной и следствием, он догадывается, что не надо было пожирать разом коробку шоколадных конфет, растянул бы удовольствие на два дня и живот бы не болел. Это ошибка еще дошкольная. А помните, как вы засиделись у телевизора, глядя уже известный мультфильм, не выучили стихотворение Некрасова, получили двойку и лишились похода в зоопарк. Казалось бы, пустяк, а помнишь об этом всю жизнь.
      Дальше - хуже. Накапливается неисправимость глупых слов, легкомысленных поступков, упущенных возможностей и несостоявшихся свиданий. И в какой-то момент все эти ошибки складываются в жизнь, которая пошла по неверному пути.
      А где тот перекресток, где тот поворот на жизненной дороге, после которого неправильное течение жизни стало необратимым? Где тот проклятый момент, после которого уже ничего нельзя исправить?
      Некоторые даже и не догадываются, что совершили роковую ошибку, другие - догадываются, но смиряются и стараются отыскать утешение в том, что еще осталось. Но есть люди, которые всю жизнь маются, вновь и вновь возвращаясь к роковому моменту и втуне изыскивая возможность исправить неисправимое. Нелюбимая жена уже родила тебе троих сорванцов, а любимая, но покинутая Таня живет с ненавистным ей Васей, и вы лишь раскланиваетесь на улице, так и не простив друг друга. Друг Иванов, решившийся плюнуть на теплое и спокойное место и шагнувший в новое, ненадежное дело, уже стал министром или академиком, а ты так и сидишь на этом теплом месте. По радио рассказывают о боксере Н., который только что с триумфом вернулся из дальней зарубежной поездки, ввергнув там в нокаут известного всем Билли Джонса, а ты вспоминаешь, как бросил боксерскую секцию, где подавал куда больше надежд, чем Н., потому что поленился ездить через весь город на двух трамваях.
      И вот из всех жизненных разочарований и ошибок вырастает великое и пустое слово: «Если бы».
      Вот если бы я женился на любимой, но не имевшей жилплощади Тане!
      Вот если бы я вместе с другом Ивановым пожертвовал зарплатой и премиальными ради интересной работы!
      Вот если бы я не бросил секцию бокса!
      Вот если бы...
      Миллион лет назад первый питекантроп превратился в человека. Прожил свою относительно короткую жизнь и перед смертью сказал:
      – Вот если бы начать жизнь сначала...
      С этого и пошло.
      Короли и рыцари, епископы и землепашцы, писатели и художники - неустанно и безрезультатно твердили волшебные слова: «Если бы...»
      По мере роста культурного уровня человечества оно изобрело буквы и начало писать книги. И если приглядеться к истории мировой литературы, окажется, что значительная ее часть посвящена той же проклятой проблеме: «Если бы...»
      Некий доктор Фауст даже продал свою бессмертную душу ради молодости. А Дориан Грей возложил старение на собственный портрет. Если заглянуть поглубже, то окажется, что даже древний мифологический персонаж Гильгамеш занимался поисками эликсира молодости. И лишь чешский писатель Чапек эту проблему разрешил положительно, описав биографию дамы, которая, пользуясь средством Макрополуса, прожила не старея лет шестьсот. Но ведь это все художественная литература, фантастика, вымысел. А вот если бы... И представьте себе ситуацию. В небольшом городке, поздним вечером нескольким самым обыкновенным людям, прожившим большую часть жизни и не удовлетворенным тем, как они ее прожили, предлагают воспользоваться случаем и начать все сначала.
      Разумеется, никто, кроме наивного Грубина, всерьез слова старика не принял. Не было в этом никаких оснований. И отвергнув нелепую возможность, улыбнувшись и глубоко вздохнув, наши герои готовы были уже разойтись по домам. Но никто не разошелся.
      Это чепуха, подумал каждый. Это совершенно невероятная чепуха.
      И именно крайняя нелепость чепухи сводила с ума.
      Если бы старик предложил, допустим, разгладить морщины на челе или излечить от гастрита, все бы поняли - простой знахарь, мошенник. Но ни один знахарь не посмеет предложить молодость. Даром. За компанию с ним. Никакого псевдонаучного объяснения, кроме дикой истории о космическом пришельце и царе Алексее Михайловиче, старик не предложил. И ни на чем не настаивал. Сам спешил принять.
      И пока тикали минуты, пока люди старались переварить и как-то увязать со своим жизненным опытом происходящие события, в каждом просыпался и начинал стучаться, просясь на волю, проклятый вопрос: «А что если бы...»
      И была долгая пауза.
      Ее прервал старик Алмаз. Неожиданно и даже громко он сказал:
      – Итак, средство состоит из трех частей. Порошок у меня в кармане. Растворитель в бутылках, что я взял в музее. Добавки составляются из разных снадобий, и рецепт на это заключен в тетради.
      Старик Алмаз взял тетрадь со стола и помахал ею как веером: становилось душно от многолюдного взволнованного дыхания.
      Елена Сергеевна постукивала по столу ногтями, старалась разогнать внутреннее смятение, звон в ушах. Сквозь тугой, вязкий воздух пробился к ней внимательный взгляд. Подняла голову, встретилась глазами с Савичем и поняла, что он ее не видит, а видит сейчас Леночку Кастельскую, которую любил так неудачно. И Елена Сергеевна поняла, что Савич скажет «да». В нем это «если бы» ворошилось долгие годы, спать не давало.
      Елена Сергеевна чуть перевела взгляд, посмотрела на Ванду Казимировну. Но странно, та смотрела не на мужа, а в синь за окном. Улыбалась своим потаенным мыслям. И Елена Сергеевна вспомнила, какой яркой, крепкой была Ванда, пока не расползлась от малоподвижной жизни и обильной пищи.
      – Формально вы не имеете права на пользование находкой. Она - собственность музея, - сказал Миша Стендаль. - Тем более, что вы совершили кражу. У государства.
      – И это карается, - вмешался Удалов.
      – Уже говорили, - сказала старуха Бакшт. - Не ведите себя, как российские либералы. Они всегда много говорили в земстве и в дворянском собрании. Ничего из этого не получилось.
      Елена Сергеевна пыталась угадать в старухе черты прекрасной персиянки, но, конечно, не угадала - старческая маска была надежна, крепка и непрозрачна.
      – Нет, так не пойдет, - сказал Стендаль. - Необходимо подключить власти и общественные организации.
      – Правильно, - согласился Удалов, недовольный тем, что его сравнили с царским либералом. - Что скажут в райкоме? В Академии наук? Потом уж в централизованном порядке будет распределение...
      – Сколько времени это займет? - невежливо перебил его старик.
      – Сколько надо.
      – Год?
      – Может, и год. Может, и два.
      – Нельзя. У меня дела. Милице тоже ждать негоже. Помрет.
      Милица прискорбно склонила голову, кивнула согласно.
      – Чепуху говорите, товарищ Удалов, - вмешался Савич, которому хотелось верить в эликсир. - Вы что думаете, придете в райком или даже в Академию наук и скажете: в этой банке лежит эликсир молодости, полученный одним вашим знакомым в семнадцатом веке от марсианского путешественника. А знаете, что вам скажут?
      – Температуру, скажут, измерить! - хихикнула Шурочка Родионова. Вообще-то она молчала, робела, но тут представила себе Удалова с градусником и осмелилась.
      – Если бы ко мне пришел такой человек, - сказал Савич, - я бы его постарался немедленно изолировать.
      Удалов услышал слово «изолировать» и замолчал. Лучше промолчать. В любом случае он свое возражение высказал. Надо будет - вспомнят.
      Грубин не удержался, вскочил, принялся шагать по комнате, перешагивая через ноги и стулья.
      – Русские врачи, - сказал он, - прививали себе чуму. Умирали. В плохих условиях. Нам же никто умирать не предлагает. Зато перед наукой и человечеством можем оказаться героями.
      Голос Грубина возвысился и оборвался. Он пальцами, рыжими от частого курения, старался застегнуть верхнюю пуговицу пиджака, скрыть голубую майку - ощущал разнобой между высокими словами и своим обликом.
      – Это не смешно, - сказал Савич хмыкнувшему Удалову.
      – К научным организациям мы обратиться не можем, - продолжал, собравшись с духом, Грубин. - Над нами начнут смеяться, если не хуже. Отказаться от опыта мы не имеем права. По крайней мере, я не имею права. Откажемся - бутылки либо затеряются в музее, либо товарищ Алмаз Битый поставит опыт сам по себе, и мы ничего не узнаем.
      – Если получится, - сказал Савич, которому хотелось верить, - то мы придем к ученым не с пустыми руками.
      – С метриками и паспортами, - сказал Грубин, - в которых наш возраст не соответствует действительному.
      – Кошмар какой-то! - сказала Ванда Казимировна. - А если это яд?
      – Первым буду я, - ответил старик Алмаз.
      – И я, - сказала Милица Федоровна. - Для меня это не первый раз.
      – Мы никого не заставляем, - сказал Грубин. - Только желающие. Остальные будут контрольными.
      – Разрешите мне, - поднял руку Миша Стендаль. - А что будет, если я буду участвовать?
      – Младенцем станешь, - сказала Шурочка Родионова. - И я тоже. Увезут нас в колясках.
      – А действует сразу? - спросил Удалов. Он не хотел выделяться, но думал о возвращении домой, к супруге.
      – Нет, действует не сразу, - сказал Алмаз. - Действует по-разному, но пока организмом не впитается, несколько часов пройдет. К утру ясно станет. Каждый вернется к расцвету физической сущности. Потому молодым пользы нет. Только добро переводить.
      Алмаз почувствовал, что общее мнение склоняется в его пользу. Человеческое любопытство, страсть к новому, проклятое «если бы», нежелание оказаться трусливее других - все эти причины способствовали стариковским идеям. И он поспешил поставить на середину стола бутыль и велел Елене принести стаканы, другую посуду и ложку столовую и еще спросил соли, обычной, мелкого помола, и мелу или извести, а сам листал тетрадь, вспоминал - спешил, пока кто-нибудь из людей не спохватился, не высказал насмешки, так как насмешка в таких случаях страшнее хулы и сомнения. Стоит кому-то решить, что сказочность затеи никак не вяжется с тихой комнатой и временем, в котором живут эти люди, и тогда отберут бутыли, отнесут их в музей, положат в сейф. А если так, погибнет дело, ради которого проделал Любезный друг столь долгий путь, да и жизнь его, от которой мало осталось, вскоре завершится. Этого допускать было нельзя, потому что старик, проживя на свете свои первые триста лет, только-только начал входить во вкус человеческого существования.
      Пока шли приготовления, и были они обыденны, как приготовления к чаю, начались тихие разговоры - по двое, по трое.
      Иногда раздавался смешок, но он был без издевки, нервный, подавленный.
      Алмаз Федотович отсыпал в миску весь порошок - чтобы на всех хватило. Потом откупорил бутылки с растворителем, слил содержимое в одну, примерился и плеснул в миску темной жидкости. Начал столовой ложкой размешивать порошок, тщательно, деловито и умело, доставая рукой из кармана штанов пакетики и свертки.
      – Это все добавки, - пояснил он, - купил в аптеке. Ничего сложного, даже аспирин есть - для усиления эффекта.
      – Потом надо будет все зафиксировать для передачи ученым, - сказал Грубин.
      – Не забудем, - согласился старик, для которого общение с учеными оставалось далеким и не очень реальным. Одна мысль занимала его - только бы успеть приготовить все, выпить, а дальше как судьбе угодно.
      – Лист бумаги попрошу, - сказал Грубин Елене Сергеевне. - Начнем запись опыта. Никто не возражает?
      – Зачем это? - спросил Удалов.
      – Передадим в компетентные органы.
      – А если кто не желает? - спросил Удалов.
      – Тогда оставайтесь как есть. Нам наблюдатели тоже нужны.
      Удалов хотел еще что-то сказать, но Грубин не дал ему слова - остановил поднятой ладонью, взял лист, шариковую ручку и написал крупными буквами:
      «12 июля 1969 года. Г. Великий Гусляр, Вологодской области.
      Участники эксперимента по омоложению организма».
      Написал себя первым:
      «1) Грубин Александр Евдокимович, 1925 года рождения».
      Затем следовал старик Алмаз:
      «2) Битый Алмаз Федотович, 1603 года рождения.
      З) Бакшт Милица Федоровна».
      – Вы когда родились?
      – Пишите приблизительно, - сказала Милица Федоровна. - В паспорте написан 1872 год, но это неправда. Пишите - середина XVII века.
      Грубин написал: «Середина XVII в.»
      В действиях Грубина была уверенность, деловитость, и потому все без шуток, а как положено, ответили на вопросы. И таблица выглядела так:
      «4) Кастельская Елена Сергеевна, 1908 г. рожд.,
      5) Удалов Корнелий Иванович, 1923,
      6) Савич Никита Николаевич, 1909,
      7) Савич Ванда Казимировна, 1913,
      8) Родионова Александра Николаевна, 1950,
      9) Стендаль Михаил Артурович, 1946».
      – Итого девять человек, - сказал Грубин. - Делю условно на две группы. Первая - те, кто участвует в эксперименте. Номера с первого по седьмой. Вторая - контрольная. Для сравнения.
      – Простите, - сказал Миша. - Я тоже хочу попробовать.
      – Количество эликсира ограничено, - отрезал Грубин. - Я категорически возражаю.
      В глазах Грубина зажегся священный огонь подвижника, свет Галилея и Бруно. Он руководил экспериментом, и Удалову очень хотелось оказаться в контрольной группе. Изменения в старом друге были непонятны и пугали.
      – Вы готовы? - спросил Грубина Алмаз, поворачиваясь к нему всем телом и взмахивая листком как знаменем. - Можно разливать? - Старик сильно притомился от волнения и физических напряжений. Его заметно шатало.
      – Помочь? - спросила Елена Сергеевна и, не дожидаясь ответа, разлила жидкость из миски по стаканам и чашкам. Девять сосудов стояли тесно посреди стола, и кто-то должен был первым протянуть руку.
      Старик размашисто перекрестился, что противоречило научному эксперименту, но возражений не вызвало, провел рукой над скоплением чашек и выбрал себе голубую с золотым ободком.
      – Ну, - сказал он, внимательно оглядев остальных, - с богом.
      Зажмурился, вылил содержимое чашки в себя, и кадык от глотков заходил под дряблой кожей, а жидкость булькала. Потом поставил пустую чашку на стол, перевел дух, сказал хрипло:
      – Хорошее зелье. Елена, воды дай - запить.
      И сразу тишина в комнате, возникшая, когда старик взял чашку со стола, окончилась, все зашевелились и потянулись к столу, к стаканам, будто в них было налито шампанское...

      Первым поднял чашку Грубин. Понюхал, шевельнул ноздрями, покосился на часы. Старик поднес чашку Милице Федоровне и та, кивнув, словно получила стакан обычной воды, стала пить маленькими осторожными глотками.
      Грубин выпил быстро, почти залпом.
      – Ну и как? - спросил Удалов. Он держал чашку здоровой рукой, на весу.
      – Ничего особенного, - сказал Грубин. Поставил чашку на стол и тут же стал записывать, повторяя вслух: - Опыт начат в 23 часа 54 минуты. Порядок приема средства следующий. Номер один - Битый Алмаз, номер два - Бакшт Милица, номер три - Грубин Александр... - Он поднял голову и строго приказал другу: - Ну!
      Удалов все не решался. Странное видение посетило его. Ему казалось, что он находится на большой площади, края которой теряются в тумане. Перед ним стоят бесконечным рядом старики и старухи - ветераны труда и войны, абхазские долгожители, пенсионеры из разных республик. И все эти люди глядят на Удалова с надеждой и настойчивостью. Тут же и Грубин, который медленно катит громадную бочку, стоящую на тележке. А Шурочка Родионова держит в руках поднос с небольшими рюмками. Серебряным черпаком Грубин разливает из бочки зелье по рюмочкам. Удалов берет рюмочки с подноса и медленно шествует вдоль строя стариков. Каждый пенсионер, получив рюмочку, говорит:
      – Спасибо, товарищ Удалов.
      И выпивает зелье.
      Мгновенная трансформация происходит с выпившим. Разглаживаются морщины, выпрямляется стан, густеют волосы и неистовым сверканием наполняются глаза. И вот уже молод пенсионер, и готов к новым трудам и подвигам. Но еще много желающих впереди - тысячи и тысячи ждут приближения Корнелия. Рука немеет от усталости. А надо всех обеспечить зельем, потому что все достойны.
      – Корнелий, - донесся словно сквозь туман голос Грубина. - Расплескаешь.
      Корнелий пришел в себя. Рука с чашкой дрогнула и рискованно наклонилась. Удалов смущенно улыбнулся.
      – Я задумался, - сказал он.
      – О чем? Время идет.
      – Надо Ксении отнести, - сказал Удалов. - А то как же получится - я молодой, а она в годах останется?
      – Разберемся, - ответил Грубин. - Я тебя уже отметил. Как принявшего.
      – Закусить бы, - попытался оттянуть пугающий момент Удалов, но понял - невозможно. И быстро выпил то, что было в чашке. Зелье было горьковатым, невкусным, правда на спиртовой основе.
      Савич пил, не думая о вкусе зелья. Он пил и мысленно уговаривал Елену тоже выпить, не раздумать. И, не смея сказать о том вслух, не спускал с Елены взгляда.
      Этот взгляд, разумеется, перехватила Ванда Казимировна, которая умела угадывать взгляды мужа. До того момента она сомневалась, участвовать ли в этом дурацком распитии, так как долгая хозяйственная деятельность научила ее не верить в чудеса. Но взгляд Савича выдал его с головой и родил сомнения. Скорее это были сомнения в собственном здравом смысле, который питался упорядоченностью вселенной. Но если вселенная допускает глупости в виде космических пришельцев, здравый смысл начинает шататься. История с зельем была невероятна, но в принципе не более невероятна, чем привоз в универмаг тысячи пар мексиканских сапог со шпорами. Поэтому проблема, стоявшая перед Вандой Казимировной, была лишь проблемой выбора; что опаснее - испортить себе желудок неизвестным пойлом или отдать в руки разлучницы Елены горячо любимого Савича, собственность не менее ценную, чем финляндский спальный гарнитур «Нельсон».
      И Ванда Казимировна, морщась, выпила это пойло до дна, обогнав и Савича и, уж конечно, Елену, которую она всегда обгоняла, а потом, уже победив и не глядя на них, пошла на кухню смыть водой неприятный привкус во рту.
      – Ну, Лена, - сказал Савич негромко, потому что неловко было на виду у всех подгонять к молодости Елену Сергеевну, но на помощь неожиданно пришел старик Алмаз.
      – Директорша, - сказал он добродушно, - неужели тебе не хочется снова по лужам пробежать, на траве поваляться? Молодая была, наверно, не сомневалась?
      – Зачем все это? - спросила Елена Сергеевна, словно просыпаясь.
      И тут все чуть не испортила простодушная Шурочка, которая воскликнула:
      – Вы же мне подружкой будете, то есть ровесницей. Это так интересно.
      И Елена Сергеевна отставила поднесенную было ко рту чашку.
      – Я не так сказала? - испугалась Шурочка.
      – Ты все правильно сказала.
      – Елена Сергеевна, вы нас задерживаете, - сказал Грубин.
      – Уж полночь, - добавил Удалов. - Пустой бутылочки не найдется? Я бы Ксюше отлил.
      Он поднялся и сам пошел на кухню, в дверях столкнулся с Вандой Казимировной. Та увидела, что и Савич и Елена Сергеевна так и не выпили зелья.
      – Никитушка, - сказала Ванда Казимировна. - Ты что же, решил меня одну оставить? Ведь я тебя брошу. На что мне старик?
      И засмеялась.
      И тогда Савич отхлебнул, стараясь ни на кого не смотреть, словно совершал какое-то предательство. Профессионально отметил возможные компоненты снадобья и потому еще более разуверился в его действенности. И может, не стал бы допивать, но тут увидел, что Алмаз крупными шагами подошел к Елене, сам взял ее чашку, поднес ей к губам, как маленькому ребенку. Вот-вот скажет: «За маму, за папу...» Вместо этого Алмаз сказал, улыбаясь почти лукаво:
      – Выполни мою личную просьбу. Я ведь тоже хочу с тобой завтра на равных увидеться. Сделай милость, не откажи.
      И был старик убедителен настолько, что Елена улыбнулась в ответ. В ее улыбке Савич увидел то, чего не заметил никто - то, давнее прошлое, ту легкость милого доброжелательства, умение согласиться на неприятное, чтобы другому было приятно. И Савич, видя, как Елена пьет зелье, с облегчением, камень с плеч, одним глотком допил, что было в чашке.
      Вошел Удалов с пыльной бутылкой из-под фруктовой воды «Буратино», отлил туда зелья из кастрюли - сколько оставалось. Начал затыкать бумажкой.
      – Все, - сказал Грубин. - Эксперимент закончен.
      И тут заскрипели, зажужжали, готовясь к бою, старые, настенные, темного дерева часы.
      – Три ноль-ноль, - сказал Грубин с последним ударом и занес свои слова на бумагу.
      – Ура! - вдруг провозгласил Савич, ощутивший подъем
      сил. Он покосился на Ванду.
      Та только улыбнулась.
      – Ура!!! - опять крикнул Савич так громко, что Елена Сергеевна невольно шикнула на него:
      – Потише, Ваню разбудишь.
      От крика очнулась Бакштина кошка. Она дремала у ног хозяйки, старчески шмыгая носом. Кошка открыла глаза, один - голубой, другой - красный, метнулась между ног собравшихся и, чтобы вырваться, спастись, прыгнула вверх, плюхнулась на стол, заметалась по скатерти, опрокидывая пустые стаканы и чашки, толкнула бутыль с оставшейся жидкостью.
      Бутыль рухнула на пол, сверкнула и разлетелась в зеленые осколки...
      – Обормоты! - только и смог сказать старик.
      Кошка спрыгнула со стола, села рядом с лужей, поводя кончиком хвоста, а затем начала лакать черную жидкость.
      – Все, - сказал Грубин и утерся рукавом пиджака.
      – Как же теперь? - спросила Шурочка. - А нельзя восстановить?
      – Если бы можно, все молодыми ходили бы, - сказал старик. - У нас такой техники еще нет.
      – А по чему будете восстанавливать? - спросил Грубин Шурочку, будто она была во всем виновата. - По пробке?
      – Тем более возрастет наша ценность для науки, - сказал Миша Стендаль, защищая Шурочку. - Нас будут изучать в Москве.
      Миша совсем разуверился в событиях. Даже кошка показалась ему частью большого розыгрыша.
      – У вас порошок остался, - сказал Грубин старику, без особой, правда, надежды.
      – Порошок - дело второе, - ответил тот. - Одним порошком молод не будешь. Пошли, что ли? Утро уже скоро.
      ... Ночь завершалась. На востоке, в промежутке между колокольнями и домами, небо уже принялось светлеть, наливаться живой, прозрачной синевой, и звезды помельче таяли в этой синеве. По дворам звучно и гулко перекликались петухи, и уж совсем из фантастического далека, из-за реки, принесся звон колокольчика - выгоняли коров.
      Предутренний сон города был крепок и безмятежен. Скрип калитки, тихие голоса не мешали сну, не прерывали его, а лишь подчеркивали его глубину.
      Елена Сергеевна стояла у окна и слушала, как исчезали, удаляясь, звуки. Четкие каблучки Шурочки; неровный, будто рваный, шаг Грубина; звучное, долгое, как стариковский кашель, шарканье подошв Алмаза; деликатный, мягкий шаг Удалова; переплетение шагов Савича и его жены.
      Шаги расходились в разные стороны, удалялись, глохли. Еще несколько минут, как отдаленный барабан, доносился постук стариковской палки. И - тихо.
      Предутренний сон города крепок и безмятежен.

      Удалов поднял руку к звонку, но замешкался. Появилось опасение. Он покопался в карманах пижамы, раздобыл черный бумажник. В нем, в отделении, лежало круглое зеркальце. Удалов подышал на зеркальце, потер его о штанину и долго себя разглядывал. Свет на лестнице был слабый, в пятнадцать свечей. Удалову казалось, что он заметно помолодел.
      Удалов думал, дышал и возился у своей двери.
      Жена Удалова, спавшая чутко и одиноко, пробудилась от шорохов и заподозрила злоумышленников. Она подошла босиком к двери, прислушалась и спросила в дверную скважину:
      – Кто там?
      Удалов от неожиданности уронил зеркальце.
      – Я, - сказал он. Хотя сознаваться не хотелось.
      – Кто «я»? - спросила жена. Она голос мужа не узнала, полагая, что он надежно прикован к больничной койке.
      – Корнелий, - сказал Удалов и смутился, будто ночью позволил себе побеспокоить чужих людей. В нем зародилась отчужденность от старого мира.
      Жена охнула н раскрыла дверь. Тут же увидела на полу осколки зеркальца. Осколки блестели, как рассыпанное бриллиантовое ожерелье.
      – Кто тебя провожал? - спросила она строго. Она мужу не доверяла.
      – Я сам, - сказал Корнелий. - Плохая примета. Зеркало разбилось.
      – Ты, значит, под утро стоишь себе на лестнице и смотришься в зеркало? Любуешься? Хорош гусь. А я тебе должна верить?
      – Не кричи, пожалуйста, - сказал Удалов. - Максимку разбудишь.
      – Максимка спит, наплакавшись без отца. Одна я...
      Жена правдиво всхлипнула.
      – Важное задание, - сказал Удалов. - Меня даже из больницы выпустили. Опыт проводили.
      – Опыт? Ночью? Предупреждала меня мама - за Корнелия не выходи! Намаешься! Не послушалась я, дура.
      – Ксюша, дай в дом войти.
      – Зачем тебе в дом? Нечего тебе дома делать.
      – Опыт мы проводили. Уникальный опыт. Омолаживались.
      – Значит, омолаживался?
      – Я принял и тебе принес. Видишь? - Удалов здоровой рукой вытащил из кармана пижамы заткнутую бумажкой бутылку из-под фруктовой воды «Буратино».
      – Издеваешься? - чуткий нос Ксении уловил легкий запах спиртного, доносившийся то ли от Удалова, то ли от бутылки, в которой вздрагивала темная жидкость. - Я тебе ужин грею, в больницу бегу, переживаю, а он, видите ли, омолаживаться навострился. С кем омолаживался, мерзавец?
      – Там целая группа была, - сказал Удалов громким шепотом. - Коллектив. Ты не всех знаешь. У Грубина спроси.
      – И Грубин твой туда же! Ему что, его дело холостяцкое. А у тебя семья.
      Ксения сделала паузу, которая вселила в Удалова надежды на прощение, но надежды оказались ложными: - Была семья, да нет!
      И с этими словами Ксения хотела закрыть дверь.
      Удалов еще успел вставить ногу в шлепанце, чтобы осталась щель. Ноге было больно.
      – Ксюша, - зашептал он быстро. - Ты тоже молодой станешь. Гарантирую. Марсианское средство. Мы в Москву поедем, на испытания.
      Ксения ловко ударила носком по ноге Удалова, выбила преграду и захлопнула дверь. Дверь была нетолстая, и Удалов слышал сквозь нее, как громко дышит жена.
      – Ксюша, - сказал он. - Если ты возражаешь, я без тебя в Москву поеду. Мне только переодеться.
      Ксения всхлипнула.
      – Пойми же, неудобно в пижаме в Академию наук.
      – Академия наук! - в эти слова Ксения вложила все свое возмущение моральным падением Корнелия. - Туда только в пижаме и ходят!
      – Еще не поздно, - сказал Удалов. - Мы будем бегать по лужам и плести венки, ты слышишь?
      – Уйди! - загремел из-за двери голос Ксении. В нем было столько гнева, что Удалов понял - прощения не будет. - Уезжай с ней в Академию наук, на Черноморское побережье. Уходи, а то я так закричу, что весь дом проснется!
      И Удалов, сжимая в руке бутылку с Ксюшиной долей зелья, быстро, на цыпочках, сбежал с лестницы. Он знал, что Ксения, скажи он еще слово, выполнит свою угрозу.
      А Ксения, стоявшая, прижав к двери ухо, услышала, как удаляются шаги Корнелия. Кляня мужа, Ксения полагала, что он будет покорно стоять у двери. А он ушел. Значит, все ее подозрения были оправданы. И задыхаясь от боли и обиды, она кинулась в комнату, растворила шкаф и стала выхватывать оттуда носильные вещи Корнелия. Потом отворила окно.
      Удалов был в нерешительности.
      Будь ситуация иной, он бы вел себя по правилам. Вымаливал прощение. Но жизнь изменилась, и в ней появились перспективы. Ксения этих перспектив не поняла и оказалась, по большому счету, недостойна молодости. Ну и пожалуйста, думал Удалов, стану молодым, разведусь с Ксенией, сына отберу, будет он мне как младший брат. Снимем комнату, будем жить дружно, женимся. К примеру, на Шурочке Родионовой. Характер у нее хороший, мирный.
      И в этот момент из окна второго этажа на него начали сыпаться вещи.
      Удалову попало ботинком по голове. Белыми птицами летели рубашки, черным орлом спускался сверху пиджак, тускло сверкающим снарядом пролетел возле уха портфель и, не взорвавшись, ударился о траву. Копьем пронзила темноту любимая удочка...
      Последним аккордом прозвучало рыдание Ксении. Хлопнуло, закрываясь, окно. Удалов был изгнан из дома. Навсегда.
      Что-то надо было предпринять.
      Удалов хотел было собрать с земли вещи, но мешала бутылка, зажатая в руке.
      Выкидывать ее было неразумно. В ней находилось ценное лекарство. На спиртовой основе. Удалов подумал, что когда раздавали чашки, ему вроде бы досталась самая маленькая. Он вытащил бумажную затычку и выпил зелье. Так надежнее.
      Удалов выкинул бутылку в крапиву и негромко сказал:
      – Тебе предлагали, ты отказалась, - имея в виду Ксению.
      Затем собрал в охапку вещи, пиджак и брюки повесил на загипсованную руку и побрел со двора.
      Рубикон был перейден. Но что за местность лежит за ним, было неизвестно.
      Хотелось уйти подальше от дома, туда, где его поймут.
      К Грубину нельзя. Грубин будет смеяться. В больницу тоже нельзя, там Ксения подняла панику и будут неприятные разговоры. Оставалась Елена Сергеевна, бывшая учительница. Она все знает, она должна понять.
      По голубой рассветной улице брел Корнелий Удалов, в полосатой больничной пижаме. Он искал убежища.

      Елена Сергеевна устроила Удалова в маленькой комнатке, где выросли ее дети, где сейчас спал Ваня. Она поставила ему раскладушку, и Удалов непрестанно благодарил ее, конфузился и не знал, куда деть развешанные на гипсовой руке носильные вещи.
      За время бега по городу Удалов как-то забыл о надвигающемся омоложении. Он находился в состоянии восторженном и нервном, но причиной тому был, скорее всего, уход от жены и бессонная ночь.
      – Я ничего, - говорил он. - Вы не беспокойтесь, мне одеяла не надо, и простыни не надо, я по-солдатски, как Суворов. Вы сами идите спать, уже утро скоро. Я-то на бюллетене... Мне и подушки не надо.
      А сам думал, что следовало бы захватить из дома простыни. Бог знает, сколько еще придется ночевать по чужим углам. Но и эта, казалось бы, печальная мысль наполняла его грудь щекотным чувством мужской свободы.
      Елена Сергеевна не послушалась Удалова. Постелила простыню и дала одеяло, подушку с наволочкой. И ушла.
      Удалов, лишь голова его коснулась подушки, заснул праведным сном и заливисто всхрапывал, отчего Елена Сергеевна заснуть никак не могла.
      Елена Сергеевна понимала, что в ее жизни появилась возможность помолодеть. Физически помолодеть. Как умная и образованная женщина, она даже представляла себе, как это произойдет, что с ней случится. Очевидно, состав старика стимулирует работу желез внутренней секреции. Значит, в оптимальном варианте, разгладятся морщины, усилится кровообращение и так далее. Елена Сергеевна старалась остаться на сугубо научной почве, обойтись без чудес и сомнительных марсиан. Но было страшно. Хотя бы потому, что диалектически каждому действию соответствует противодействие. За омоложение организму придется расплачиваться. Но чем? Не сократят ли любители экспериментов себе жизнь, вместо того чтобы продлить ее. Все-таки правильно, что медики сначала все опыты ставят на мышах.
      Удалов разнообразно похрапывал и бормотал во сне. Кстати, когда произойдет омоложение? Старик сказал: проснетесь другими людьми. Мучителен ли этот процесс?
      Елене Сергеевне захотелось убедиться в том, что еще ничего не произошло. Она босиком подошла к шкафу, зажгла лампу на столе рядом и присмотрелась. Никаких изменений. Правда, покраснели веки, но это потому, что день был долог и утомителен...
      Елена Сергеевна потушила свет, вернулась на кровать. И постаралась заснуть. За окном уже почти рассвело, и часа через три проснется Ваня.
      Ей показалось, что она так и не спала. На мгновение проваливалась в темноту, а уже Ваня трясет ее за плечо:
      – Баба, вставай!
      Елена Сергеевна не открывала глаз. Знала, что Ваня сейчас протопает в сени, где стоит горшок, и засядет там минут на десять. За эти минуты надо окончательно проснуться, встать, накинуть халат и вымыться. И еще зажечь плиту.
      Елена Сергеевна мысленно проделала все утренние дела, и тут же, по мере того как просыпался мозг, очнулись другие мысли, вылезли на поверхность.
      Существовала необходимость посмотреть в зеркало. Подойти к шкафу и посмотреть в зеркало. Почему?
      Ах да, старик, сказочные истории, разбитая бутылка...
      Елена Сергеевна сбросила одеяло, села. Шкаф с зеркалом стоял неудобно, боком, зеркало казалось узкой щелью, голубой от неба, отраженного в нем.
      Надо было встать и сделать два шага. И оказалось, что это трудно. Даже страшно. И, глядя не отрываясь на голубую щель, Елена Сергеевна сделала эти два шага...
      В том невероятном, даже ужасном, что произошло с Еленой Сергеевной, пока она спала, не было никакой науки, никакого ровным счетом гормонального воздействия. И не разглаживались морщины, и не усиливалось кровообращение. А было чудо, антинаучное, необъяснимое, от которого никуда не денешься и которое влечет за собой множество осложнений, неприятностей и тяжелых объяснений. Первой неприятностью, думала Елена Сергеевна, глядя в зеркало, узнавая себя, знакомясь с собой заново, станет встреча с Ваней, который в любой момент может выйти из сеней. Ребенок остался без бабушки. Кто она теперь ему? Мать? Нет, она слишком молода для матери. Сестра? Елена Сергеевна провела рукой по лицу, дивясь забытому ощущению свежести и нежности своей кожи.
      Ваня вошел в комнату и подбежал к Елене Сергеевне. Остановился, положил медленно и задумчиво в рот палец и замер. Замерла и Елена Сергеевна. Она ощущала глубокий стыд перед внуком. Она мечтала о том, чтобы чудо кончилось и она проснулась. Это был тот сон, прерывать который очень жалко, но прервать необходимо для блага других. Елена Сергеевна больно ущипнула себя за ухо.
      Ваня заметил ее движение и сказал, не вынимая пальца изо рта:
      – Какая ты сегодня красивая, бабушка! Даже молодая. А чего щиплешься?
      – Милый! - сказала Елена Сергеевна. - Узнал меня!
      – Конечно, узнал, - басом сказал Ваня, - ты же в бабушкином халате.
      Она схватила Ваню, прижала к себе, - каким легким он стал за ночь! Подняла к потолку и закружилась с ним по комнате.
      Ваня хохотал, радовался и, чтобы использовать бабушкино хорошее настроение, кричал сверху:
      – Ты мне купи велосипед!.. Ты мне купишь велосипед?
      Развевался в кружении старенький халат. Елена Сергеевна крепко и легко переступала сухими стройными ногами, пушистые молодые волосы закрывали глаза, взвихряясь от движения.
      Опустив Ваню на пол, Елена Сергеевна вспомнила вдруг, что у нее в доме гость - Удалов. Спит еще, наверно, подумала она. Каков он? Елена осторожно приоткрыла дверь в маленькую комнату.
      Кровать была смята. Одеяло свесилось на пол. Пиджак висел на спинке стула. Сброшенным коконом лежал на полу белый гипсовый цилиндр - оболочка сломанной руки.
      Удалова не было.

      Старуха Бакшт задремала, не раздеваясь, в кресле. Это было вредно в ее возрасте, но она не хотела упустить возвращение молодости. Она совсем запамятовала прошлое омоложение, а будет ли еще одно, не знала.
      Дремота была нервной, с провалами, разрозненными снами и возвращением к полутьме комнаты, тусклой лампе под абажуром с кистями.
      Беспокоилась кошка, царапала ширму...
      Случилось все незаметно. Казалось, на минутку прикрыла глаза и в быстролетном кошмаре полетела вниз, к далекой земле, домикам с острыми крышами, открыла глаза, чтобы прервать страшный полет, и встретила в зеркале взгляд двадцатилетней красавицы Милицы. И было неудобно в тесном старушечьем платье. Жало в груди и в бедрах, и было стыдно за это платье и за собственную недавнюю старость.
      – Господи, - сказала Милица Бакшт, - как я хороша!
      И она одним прыжком - тело повиновалось, летело - достала дверь, накинула крючок, чтобы кто не вошел, и, торопясь, смеясь и плача, сдернула, разорвала старушечьи обноски, зашвырнула высокие, раздутые суставами ботинки за ширму, сорвала с волос нелепый чепец. И встала перед зеркалом, нагая, прекрасная.
      Помолодевшая, неузнаваемая кошка вскочила на стол и тоже любовалась и собой, и хозяйкой.
      Милица Федоровна Бакшт сказала ей тягучим, страстным шепотом:
      – Вот такой любил меня Александр Сергеевич. Саша Пушкин.
      Стало душно, и мешали устоявшиеся запахи. На цыпочках подбежала Милица к окну и растворила его. Взлетела пыль и клочья желтой, ломкой бумаги, налепленной бог весть когда на рамы, бабочками-капустницами расселись по комнате. Скрип окна был слышен далеко по рассветному городу, но никто не проснулся и никто не увидел голубую от рассветного воздуха обнаженную красавицу в окне на втором этаже старого дома.
      – «Я помню чудное мгновенье...» - пропела тихо Милица.
      И замерла, ибо заглушенный чувствами и острыми ощущениями, но живучий голос старухи Бакшт проснулся в ней и обеспокоился, не простудится ли она с непривычки. Надо беречь себя. Еще столько лет впереди. Но беззаботная молодость взяла верх.
      – Ничего, - сказала Милица самой себе. - Ничего со мной не случится. Мне же не сто лет. - Накинула халатик, засмеялась в голос и добавила: - Куда больше.
      Захотелось есть. Где-то были коржики. Сухие уже.
      Милица распахнула буфет. Взвизгнула, возмутившись, дверь, привыкшая к деликатному обхождению.
      С коржиком в кулаке красавица заснула, свернувшись клубком в мягком кресле. И не видела снов, потому что спала крепко и даже весело.
      В ночь, описываемую в повести, все герои ее, как никогда прежде ощутили власть зеркал. Верили они в то, что станут моложе, или относились к этому скептически, все равно старались от зеркал не отдаляться.
      Грубин также извлек из-за шкафа зеркало, пыльное, сколотое на углу. Он зеркала презирал и никогда в них не смотрелся, даже при бритье и причесывании. Но все-таки Грубин был прежде всего исследователем, участником эксперимента и потому счел своим долгом этот эксперимент пронаблюдать.
      До утра оставалось часа три, и следовало провести их на ногах, чтобы меньше клонило ко сну. Грубин подключил вечный двигатель к патефону - крутить ручку - и поставил пластинку. И патефон, и пластинки были старыми, добытыми на работе среди старья и утиля. Если бы не вечный двигатель, Грубин бы музыку и не слушал - уж очень утомительно прокручивать тугую патефонную ручку. Подбор пластинок также был случаен. Одна была старой и надтреснутой. На ней некогда популярные комики Бим и Бом рассказывали анекдоты. Про что, Грубин так и не узнал за шипением и треском. Была также песня «Из-за острова на стрежень» в исполнении Шаляпина, но без начала.
      Под могучий бас певца Грубин принялся вырезать на рисовом зерне «Песнь о вещем Олеге». Он занимался этим натужным делом второй год и дошел лишь до третьей строфы. Он уже понял, что последним строкам места не хватит, но работу не прекращал, потому что был самолюбив и полагал себя способным превзойти любого умельца.
      Работа шла медленно, под микроскопом. Грубин устал, но увлекся. Зеркало стояло прямо перед ним, чтобы можно было время от времени бросать на него взгляд в ожидании изменений.
      В комнате было не шумно, но и не тихо. Приглушенно гремела пластинка. Грубин мурлыкал под нее различные песни, жужжала микродрель, ворон терся о скрипучую ножку стола, возились под кроватью мыши, сонно всплескивали золотые рыбки.
      Надвигался рассвет.
      Грубин кончил изображать букву «х» в слове «волхвы», и тут что-то кольнуло в сердце, произошло мгновенное затуманивание сознания, дурнота. Почувствовав неладное, Грубин взглянул в зеркало. Он опоздал.
      Он был уже молод. Худ по-прежнему, по-прежнему растрепан и дик глазами, но молод так, как не был уже лет двадцать пять.
      – Дела... - сказал Грубин. - Волхвы проклятые...
      Он был недоволен. Подготовленный эксперимент не удался.
      Потом Грубин успокоился, пригляделся поближе и даже сам себе приглянулся.
      – Так, - сказал он и уселся размышлять.
      Грубин чувствовал себя сродни тому человеку, что выиграл по облигации десять тысяч рублей. Вот они, деньги, лежат, принесенные из сберкассы, толстая пачка из красных десятирублевок. Их слишком много, чтобы купить новый костюм или погасить задолженность по квартирной плате. Их так много, что вряд ли можно истратить сразу на какую-нибудь одну крайне ценную вещь. Правда, дома немало расходов, срочных и неотложных, на которые можно пустить часть выигрыша. Но в том-то и заключается психологическая каверза круглой суммы, что дробить ее на мелкие части унизительно и непристойно. Купить дом? Поехать в круиз вокруг Европы? А зачем новый дом? Зачем ему Европа? А что потом? И начинает охватывать безысходная жуть. Деньги давят, гнетут и порабощают свободного человека.
      Двадцать пять лет жизни получил Грубин. Молодость получил Грубин. На что истратить эти свалившиеся с неба годы? Написать на рисовом зерне «Слово о полку Игореве»? И о том сообщат в журнале «Огонек»? Да, три года, пять лет можно истратить на такое занятие. И только подумав об этом, Грубин ощутил всю его бессмысленность, да так явственно, что выхватил из-под микроскопа исписанное зернышко и метко запустил им в открытую форточку. И нет зернышка. Склюют его куры, не прочтя написанного стихотворения. Что делать!
      Еще два часа назад Грубин, не обладая молодостью, мог рассуждать спокойно и мудро: если он получит эти годы, то потратит их на творческую изобретательскую деятельность. Не будет ничего менять в образе жизни, лишь удлинит ее.
      А сейчас, поглядывая в зеркало на двадцатилетнего косматого молодого человека, Грубин осознавал, что преступно предоставить жизни течь по старому руслу. Если жизнь дается человеку дважды, надо начать ее сызнова. И начать красиво, гордо, с учетом всех совершенных когда-то ошибок. И подняться до высот. Правда, как он это сделает, Грубин не придумал, но томление, терзавшее его сердце, не позволяло дольше сидеть в пыльной комнате перед пыльным зеркалом. Надо действовать.
      И Грубин начал свои действия с того, что открыл шкаф и вытащил оттуда чистую праздничную рубашку, запасную майку и полосатые носки. Одежда, употребляемая им ранее, казалась уже неприятной, а главное, нечистой, Удивительно, как Грубин мог не замечать этого раньше.

      Савич проснулся не сразу.
      Сон отступил, играя воображением. Чудилось, что он молод, крепок и строен и преследует по кустам кудрявую нимфу. Вот-вот он настигнет ее, пальцы уже дотронулись до атласной кожи. Нимфа оборачивается, совсем не страшась преследователя, даже улыбается и неожиданно для себя спотыкается о розовый куст, что позволяет Савичу дотянуться до ее плеч и охватить надежно, повелительно. Нимфа задыхается от беззвучного смеха, готова уже сдаться и губы ее раскрываются для нежного поцелуя. Савич запутывает пальцы в густых кудрях нимфы и думает, на кого же похожа эта хозяйка сказочного леса? Ладно, потом разберемся, решает он и прижимает к себе трепещущее тело.
      – Ай! - кричит нимфа пронзительно. - На помощь! Милиция!
      И Савич немедленно проснулся.
      Глаза его, открывшись, не сразу привыкли к рассветному полумраку в комнате и потому ему показалось, что сон продолжается, потому что в его сильных руках билась, как золотая рыбка, прекрасная нимфа. Только дело происходило не в лесу, а в его собственной постели, что было еще удивительней.
      – Оставьте меня! - кричала прекрасная нимфа знакомым голосом.
      Разумеется, Савич, будучи человеком воспитанным и мягким, прекратил обнимать нимфу и постарался сообразить, что же происходит.
      – Хулиган! - кричала нимфа, путаясь в одеяле и стараясь соскочить с широкой постели.
      И Савич понял - кричит и волнуется его собственная жена Ванда Казимировна, директор универмага, помолодевшая лет на сорок.
      Его рука совершила короткое путешествие к собственной голове и обнаружила, что голова покрыта густыми встрепанными волосами. И другая рука метнулась к животу и обнаружила, что толстого, мягкого живота нет, а есть на том месте впадина.
      И Савич сразу все вспомнил и осознал.
      – Ванда, - сказал он, схватив нимфу за локоть и стараясь не допустить, чтобы она в одной ночной рубашке бежала за милицией. - Вандочка, это я, Никита. Мы с тобой стали молодыми.
      Нимфа еще продолжала вырываться, сопротивляться, но сопротивление на глазах теряло силу, потому что Ванда Казимировна была женщиной быстрого решительного ума - иначе не удержишься на посту директора универмага.
      Она оглянулась и присмотрелась к Никите.
      Она узнала его.
      Она протянула руку к зеркалу с ручкой, что лежало на тумбочке у кровати, и посмотрелась в него.
      – Так, - сказала она медленно. - Значит, не врал старик.
      Савич любовался ее гибким упругим плотным телом.
      Именно эта девушка, уверенная в себе, яркая и властная, заставила его забыть скромную Елену...
      – Так, - повторила Ванда Казимировна и изящным движением рыси, выходящей на охоту, она соскочила с кровати, пробежала, стуча босыми пятками, к окну и опустила плотную штору, что забыли опустить вчера, после волнений сумасшедшей ночи.
      Стало почти совсем темно.
      – Ты что? - спросил Савич. - Зачем?
      – Никитушка, - послышался совсем близко страстный шепот, - мальчик мой.
      Горячие руки нимфы обвили шею Савича, пылающее девичье тело прижалось к нему.
      – Ну что ты... - сказал Савич, понимая, что сходит с ума от вспыхнувшей страсти. - Разве можно, так сразу...

      Тщательно умытый холодной водой, с чищенными белыми зубами, в полосатых носках и свежей белой рубашке, шел Грубин по рассветным улицам Великого Гусляра и радовался прохладному воздуху, прозрачным облакам над рекой, гомону ранних птиц, скрипу телег, съезжавшихся на базар, и далекому гудку парохода.
      Он не знал, куда и зачем идет. Он нес в себе секрет и радость, хотел поделиться ими с другими людьми, сделать нечто хорошее, что достойно отметило бы начало новой жизни.
      Остановился у провала. Заглянул через загородку вглубь, в темноту, из которой возникла столь недавно его новая жизнь, и даже присвистнул, дивясь собственному везению. Не пошел бы Удалов в универмаг, не испугался бы одиночества, сидел бы Грубин сейчас дома и, ни о чем не подозревая, пилил бы себе «Песнь о вещем Олеге». Грубину даже гадко стало от мысли, что существуют люди, грабящие себя и человечество столь бездарным способом. И он пожалел на мгновение, что не выкинул заодно и микроскоп, но потом сообразил: микроскоп еще может пригодиться для дела. Для настоящего дела.
      Окно во втором этаже было распахнуто, и на подоконнике среди горшков с цветами сидела элегантная сиамская кошка и умывалась.
      – Милая, - сказал ей Грубин, - уж не Бакштин ли ты зверь?
      Тут Грубина посетила мысль о том, что чудесное превращение произошло не только с ним одним. Ведь этой же ночью помолодели и его друг Удалов (а как же с его женой?), и Елена Сергеевна, и старуха Бакшт, которой он помог доплестись ночью до дома. И сзади, вспомнил он, семенила старая сиамская кошка. Теперь на подоконнике сидит молодая сиамская кошка, и также с разными глазами. Маловероятно, что в Великом Гусляре есть две сиамские кошки с разными глазами, тем более в одном доме.
      – Кис-кис... - сказал Грубин. - А где твоя хозяюшка?
      Кошка ничего не ответила.
      Грубин поискал, чем бы привлечь внимание старухи. Уж очень его терзало любопытство: что с нею произошло за ночь, сколько лет ей удалось скинуть? А вдруг на нее и не подействовало? Грубину стало искренне жаль бабушку, находящуюся на пороге смерти.
      Грубин подошел к стенду со вчерашней газетой, оторвал пол-листа, свернул в тугой комок и сильно запустил в открытое окно.
      Кошка сиганула в ужасе с подоконника, задев горшок с настурциями, горшок свалился внутрь и произвел значительный шум.
      – Ах! - вскрикнул кто-то в комнате.
      Грубину стало неловко и захотелось убежать, и он сделал бы это, если бы в окне не показалась прелестная, сказочной красоты девушка. Длинные волосы цвета воронова крыла спадали волнами на ее плечи, глаза были огромны и лучезарны, нос прям и короток, губы полны и смешливы.
 
      – Ах! - сказала девушка, увидев, что с улицы на нее восторженно глазеет косматый молодой человек в белой рубашке. Она смущенно запахнула старенький халатик и вдруг захохотала звонко, не боясь разбудить всю улицу. - Глупец... - смеялась она. - Этот горшок простоял сто лет. Но мне его не жалко. Вы же Грубин. Поспешите ко мне в гости, и мы будем пить чай.
      – Бегу, - сказал Грубин, сделал стойку на руках и на руках же пошел через улицу к двери, потому что у него были сильные руки и когда-то он имел первый разряд по гимнастике.
      Милица угощала гостя солениями, коржиками, повидлами - кушаньями вкусными, домашними, старушечьими. Забывала, где что лежит, и смеялась над собой. Многолетние запахи комнаты умчались в открытое окно, будто только того и ждали.
      В комнате было солнечно и прохладно.
      – Сначала выкину всю эту рухлядь, - говорила Милица. - Вы мне поможете, Александр Евдокимович? Я давно собиралась, но, когда так стара и немощна, приходится мириться с вещами. Они с тобой старились и с тобой умрут. Теперь все иначе. Я неблагодарная, да?
      – Почему же? - удивился Грубин. - У меня вообще никогда вещей не было. А это правда, что Степан Разин вас чуть не кинул в реку?
      – Не помню. Только по рассказам Любезного друга. Я думаю, что не стал бы.
      – Наверно, не хотел, - сказал Грубин, стесняясь в присутствии такой красавицы своей неприглядности и лохматого вида. - Его казаки заставили.
      – Ревновали, - поддержала его Милица. Она, проходя по комнате, не забывала поглядеть в зеркало. Очень себе нравилась.
      Грубин очистил ногтем застарелое пятно на брюках, отхлебнул крепкого кофе из старинной чашечки и заел коржиком. Есть он тоже стеснялся, но очень хотелось. Милица, как ящерка, за столом усидеть не могла. Она вскакивала, поправляла что-то в комнате, составляла на пол горшки с цветами, потом распахнула комод и вывалила на пол платья, салопы, пальто, платки. На минуту комнату окутал нафталиновый чад, но его быстро вытянуло на улицу.
      – Это выкинуть и это выкинуть, из этого еще что-то можно сделать. А когда откроются газетные киоски, вы мне купите модный журнал?
      – Конечно, хоть сейчас пойду, - сказал Грубин.
      Грубина удивляло, что в Милице начисто нет прошлого. Будто она никогда не ходила в старухах. Сам он груз лет ощущал. Не сильно, но ощущал в душе. А Милица словно вчера родилась на свет.
      – Я вам нравлюсь? - спросила она.
      – Как? - Грубину давно никто не задавал таких вопросов.
      – Я красивая? Я привлекательная женщина?
      – Очень.
      – Вы пейте кофе, я еще налью... Я за ширму пойду и примерю платье. Вы не возражаете?
      Грубин не возражал. Он был в трансе, в загадочном сладком сне, в котором поят горячим кофе с коржиками.
      Из-за ширмы Милица, роняя вещи и шурша материей, продолжала задавать вопросы:
      – Александр Евдокимович, вы бывали в Москве?
      – Вы меня Сашей зовите, - сказал Грубин. - А то неудобно.
      – Очень мило, мне нравится этот современный стиль. А знаете, несмотря на то, что мы с Александром Сергеевичем Пушкиным, поэтом, были очень близки, он всегда обращался ко мне по имени-отчеству. Интересно, правда? И вас тоже Сашей зовут.
      Грубин мысленно проклял себя за невоспитанность. Даже не так поразился знакомству Милицы Федоровны, ибо знакомство было давним, и ничего удивительного при ее возрасте и красоте в этом не было.
      – Надо будет, Милица Федоровна, - сказал он официальным, несколько обиженным голосом, - пойти к Елене Сергеевне. Посоветоваться.
      – Правильно, Сашенька, - засмеялась серебряным голосом из-за ширмы Милица. - А вы меня будете называть Милой? Мне так больше нравится. Ведь мы живем в двадцатом веке.
      – Конечно, - сказал Грубин. Он продолжал еще обижаться, и это было приятно - обижаться на столь красивую женщину.
      – Я только кое-что подгоню по себе. Ничего не годится, ну ровным счетом ничего. Потом поедем.
      – Чего уж ехать, - сказал Грубин. - Десять минут пешком.
      – А вы, Сашенька, инженер?
      – Почему вы так решили? У меня образования не хватает. Я в конторе работаю.
      Грубин говорил неправду, но эта неправда относилась к прошлому. Он знал, что с сегодняшнего дня он уже не руководит точкой по сбору вторичною сырья. Он скорее инженер, чем старьевщик. Прошлое было его личным делом. Ведь Мила тоже была старухой-домохозяйкой. А это ушло.
      Милица вышла из-за ширмы, неся на руках платье. Она разложила его на столе, оттеснив Грубина на самый край, достала ножницы и задумалась. Потом сказала:
      – От моды я отстала. Придется будить Шурочку.
      – Да, Шурочка, - вспомнил Грубин. - Она за вас обрадуется.

      Грубин остановился за дверью Родионовых, позади Милицы. Та позвонила.
      – Они рано встают. Я знаю, - сказала Милица.
      – Вам кого? - спросила, открыв, женщина средних лет, чертами лица и голосом весьма схожая с Шурочкой, из тех женщин, что сохраняют стать и крепость тела на долгие годы и умеют рожать таких же крепких детей. Более того, отлично умеют с ними обращаться, не создавая лишнею шума, волнений и не опасаясь сквозняков.
      За ней стояли двое парнишек, также схожих с Шурочкой чертами лица.
      – Вы к Шурочке? - спросила женщина. - Из магазина?
      – Здравствуйте, - сказала весело Милица. - Вы меня не узнаете?
      – Может, видела, - согласилась Шурочкина мать. - Заходите, чего в коридоре стоять. Шурка вчера под утро прибежала. Я на нее сердитая.
      – Спасибо. Мы на минутку, - сказала Милица. Ей было радостно, что ее не узнали.
      – Ваша дочь здорова? - спросил из полутьмы коридора Грубин.
      – А что с ней станется? Шура! К тебе пришли!
      Женщина уплыла по коридору, и за ней, как утята, зашлепали Шурочкины братья.
      – Она меня не узнала! - сказала торжественно Милица Федоровна. - А я только позавчера у нее соль занимала.
      Шурочка, заспанная, сердитая после домашнего выговора, выглянула в коридор, приняла при плохом освещении Милицу за одну из подруг и спросила:
      – Ты чего ни свет ни заря? Я еще не проснулась.
      – Не узнала, - сказала Милица. - И мама твоя не узнала. А его узнаешь? Пойдите сюда, Сашенька.
      Грубин неловко ухмыльнулся и переступил раза два длинными ногами.
      – Мамочки мои родные! - ахнула Шурочка. - Товарищ Грубин! Неужели в самом деле подействовало?
      – Как видите, - сказал Грубин и повернулся, медленно и нескладно, как у портного.
      – А как остальные?
      Шурочка говорила с Грубиным, а на Милицу даже не смотрела.
      – Остальные? - Грубин хихикнул и подмигнул Милице. - Про всех не скажу, а вот одна твоя знакомая рядом стоит.
      – Какая знакомая?
      Шурочка наморщила лоб, поправила челку, приглядывалась пристально к Милице. Но все равно угадать не смогла.
      – То ли меня разыгрываете, то ли я совсем дурой стала, - сказала она.
      – Я твоя соседка, Бакшт, - прошептала Милица. - И ты мне нужна. Как сверстница.
      – Ой, мамочки! - сказала Шурочка. - Этого быть не может, я сейчас умру, если вы меня не разыгрываете.
      – Полно, душечка, - сказала Милица. - У меня на стенке висят акварели. Я там очень похожа. Пошли, время не ждет. Надо уходить, а я без платья. Не в салопе же мне ходить по улицам. Мне придется сообразить что-нибудь из обносков.
      – Чудеса, да и только, - говорила Шурочка. - Пойдемте на свет.
      Тут она от волнения совсем перестала выговаривать знаки препинания.
      – Мы сейчас у меня какое-нибудь платье возьмем, - сказала она, входя в комнату с Бакшт и подводя ее к окну, чтобы разглядеть получше. - Конечно это вы и я отсюда вижу что на акварели это тоже вы но с товарищем Грубиным меньше изменений теперь наука сделает громадный шаг вперед и стариков вообще не будет а с платьем мы что-нибудь придумаем мое возьмете вы тут подождите а я утащу одно наверно подойдет чего возиться только чтобы мама не увидела...
      И Шурочка испарилась, исчезла, только слова ее еще витали несколько секунд в комнате.
      – Ну вот, - сказала Милица. - Разве она не прелесть?
      – Вы обе прелесть, - сказал Грубин, смутился и подошел к окну.
      Он вдруг вспомнил, что Мила как-никак персидская княжна и была знакома с Александром Сергеевичем Пушкиным.

      Савич сидел за столом, слушая, как щебечет Ванда.
      Он уже все осознал и готов был себя убить. И Ванду, разумеется, тоже.
      Не прожив и часа молодым, он уже изменил Елене вновь. И снова с Вандой. Как же это могло случиться? Он же специально пил зелье для того, чтобы жизнь пошла по иному пути.
      – Никитушка, - Ванда подкралась сзади и поцеловала его в затылок, - я так соскучилась по твоим кудрям, лет тридцать их не видала. Тебе кофе со сливками?
      – Все равно, - сказал Савич.
      – Сейчас гренки будут готовы. Ах ты мой донжуанчик! А я просыпаюсь - в кровати насильник. С ума можно сойти. А никому не расскажешь. Вот бы покойная мама смеялась!
      Ванда носилась по комнате легко, как настоящая нимфа. Правда, теперь Савич уже понимал, что для нимфы она слишком крепка телом и широка в бедрах. Впрочем, кто их видел, этих нимф?
      – Пей, мой мальчик, - чашка кофе исходила ароматным паром, гренки были золотыми и на них еще пузырилось масло. - Колбаски порезать?
      «Какой нежной она может быть, - подумал Савич. - А я уже и забыл. Надо отдать Ванде должное, она меня любит. А какой стала Елена? Может, еще не поздно? Я ничего ей не скажу. В конце концов ничего не произошло. Мы с Вандой официально расписаны, и она имеет право на супружеские отношения».
      Оправдание было неубедительным.
      Ванда уселась напротив, в халатике, волосы чернокрылой сумятицей над белым лбом, глаза сверкают, щеки розовые, словно намазаны румянами. И такая в ней была сила здоровья, такая бездна энергии... глаза ее вдруг затуманились, грудь высоко поднялась, и голос стал низким и страстным.
      – Мальчик мой, - произнесла она. - Иди ко мне...
      «Съест, - подумал Савич, - ей только дай волю, она съест. А в моем возрасте это опасно для сердца. В каком возрасте? Что я несу?»
      – Пора идти, - сказал Савич, стараясь не глядеть в глаза жены.
      – Куда идти?
      – К Елене Сергеевне, - сказал Савич. - Ведь мы не одни были. С другими тоже произошло.
      – А какое нам дело до других? - Ванда обежала стол, наклонилась над Савичем, губами щекотала ухо.
      – Ванда, не сходи с ума, - сказал Савич. Так бы он сорок лет назад не сказал. Не имел жизненного опыта. - Мы с тобой в коллективе. В любую минуту они могут прийти сюда, чтобы проверить.
      Ванда выпрямилась.
      – Ой, Никитушка, - сказала она. - Ты что имеешь в виду?
      – Ты же понимаешь - надо осознать.
      – Осознаю. К Елене спешишь?
      – При чем тут Елена?
      – А при том. Что я не видела, как ты на нее вчера вечером глядел? Думал, я старой останусь, а вы с ней молоденькими - и сразу любовь закрутите. Что, разве не так? Я ваши шашни сразу раскусила.
      – У меня таких мыслей и в помине не было.
      Но слова эти прозвучали неубедительно, Савич был как школьник, отрицающий перед мамой очевидное прегрешение.
      Ванда криво усмехнулась. Полные розовые губки сложились в презрительную гримасу.
      – А я уж решила... я уж думала, что ты меня увидел и понял.
      – Понял?
      – Понял, что тебе от меня никуда не деться. Тогда я тебя почти не знала - девчонкой была. А сейчас я тебя как облупленного знаю. Не решишься ты ни на что. Даже если она красивее, чем раньше, стала.
      – А чего я испугаюсь?
      – Всего. Общественности. Моих когтей. Ответственности - всего испугаешься, мой зайчик.
      – Ванда, ты забываешься, - Савич тоже поднялся - ему неудобно было спорить сидя. - Ты позволяешь себе инсинуации. Мы с тобой скоро сорок лет женаты, и я ни разу не давал тебе повода...
      – Помолчи. Это я не давала тебе дать повод. И контроль над тобой стоил мне нервов и усилий. Каждую девочку в аптеке под контролем держала!
      – Я и не подозревал, что ты так низко пала.
      – Почему же низко? Я семью берегла. Я ведь тоже могла бы другого найти, получше тебя. Но я - человек твердый. Нашла - держу. Мужья, мой милый, на дороге не валяются. Их надо хранить и беречь. Даже таких паршивеньких, как ты...
      – Ванда!
      Слова жены были обидны. Но Савич со всем своим многолетним опытом общения с Вандой вдруг понял, что дальнейшая перепалка не в его пользу. Он может услышать о себе совсем неприятные слова - а кому это хочется слышать?
      – В сущности, мы ничего с тобой не знаем, - сказал он. - Возможно, средство подействовало только на нас. А остальные остались...
      – Вряд ли, - сказала Ванда, но такая версия ей понравилась.
      Она тут же направилась к шкафу одеваться.
      – Это было бы смешно, - сказала Ванда, доставая платье.
      – Да, это было бы смешно, - невесело повторил Савич, глядя, как жена надевает платье.
      Платье было безнадежно, невероятно велико. Но Ванда не сразу заметила это, а, подойдя к трюмо, стала примерять рыжий парик, который обычно носила, чтобы прикрыть поредевшие и поседевшие волосы. Парик никак не влезал на пышные молодые волосы, и Савич спросил:
      – Ванда, зачем ты это делаешь?
      – Что делаю?
      – Тебе парик не нужен. У тебя теперь свои волосы лучше.
      – Ага, - сказала Ванда рассеянно, продолжая натягивать парик.
      – Чепуха какая-то, - сказал Савич. - Свою красоту прятать.
      – Не красоту, - ответила Ванда. - Красота при мне останется.
      Савич тоже достал свой костюм и стал думать, как его подогнать - он ведь на человека вдвое более толстого.
      Ванда кинула на мужа взгляд и расхохоталась.
      – Мы тебе, Никитушка, джинсы купим, - сказала она.
      – А пока?
      – Пока? - Но Ванда уже смотрела в зеркало, рассуждая, что делать с ее платьем. Потом сказала: - Может, тебе подушку подложить?

      Уже собирались уходить, как Милица ахнула:
      – Самое главное забыла!
      Она вытащила из комода шкатулку, вытрясла из нее на стол всякую старую дребедень, среди дребедени отыскался толстый медный ключ.
      – Сейчас будет сюрприз, - сказала она. - Господа, прошу следовать за мной.
      Они пересекли двор и остановились перед вросшим в землю покосившимся сараем, почти скрытым за кустами сирени.
      – Сашенька, - сказала Милица. - Откройте дверь. Я думаю, вам это будет очень интересно.
      Грубин потрогал тяжелый ржавый замок. Замок лениво качнулся.
      – Его давно не открывали? - спросил он.
      – Как-то я сюда заглядывала, - сказала Милица. - После революции. Не помню уж зачем.
      Ключ с трудом влез в скважину. Грубин нажал посильнее. Ключ повернулся.
      – Не ожидал, - сказал Саша, вынимая дужку.
      – Но он же был смазан, - сказала Милица.
      – А что там? - не выдержала Шурочка.
      – Идите, - сказала Милица. - Я надеюсь, что все в порядке.
      Саша Грубин шагнул внутрь. Поднялась пыль, закружилась в солнечных лучах. Темные углы сарая были завалены мешками и ящиками. Середину занимало нечто большое, как автомобильный контейнер, покрытое серым брезентом.
      – Смелее, Саша, - сказала Милица. - Я себя чувствую дедом-морозом.
      Брезент оказался легким, сухим. Он послушно сполз с невероятного сооружения - белого, с красными кожаными сиденьями автомобиля. Большие на спицах колеса, схожие с велосипедными, несли грациозное, созданное с полным презрением к аэродинамике, но с оглядкой на карету тело машины. Множество чуть потускневших бронзовых и позолоченных деталей придавали машине совсем уж неправдоподобное ощущение старинного канделябра.
      – Ой! - Шурочка прижала руки к груди. - Что это такое?
      – Мой последний супруг, - сообщила Милица, - присяжный поверенный Бакшт выписал мне это из Парижа. А полицейский исправник страшно возражал, потому что все свиньи и обыватели боялись. Даже у губернатора такого не было.
      – Она бензиновая? - спросил Грубин, не в силах оторвать взора от совершенства нелепых линий этого мастодонта автомобильной истории.
      – Нет, - сказала Милица. - Вы видите этот котел? Он паровой. А сюда нужно класть дрова. У меня они есть, вон в том углу.
      – Паровоз? - спросила Шурочка.
      – И вы думаете, что она поедет? - спросил Грубин. - Она не поедет.
      Ему очень хотелось, чтобы машина поехала.
      – Сашенька, я пригласила вас сюда, - сказала Милица, - именно потому, что вы единственный талант из моих знакомых. Я не ошибаюсь в людях.
      – Да, Саша, - поддержала Милицу Шурочка, - у Милицы Федоровны большой жизненный опыт.
      – Глупенькая, - сказала прекрасная персидская княжна, - при чем здесь жизненный опыт? Разве хоть одну женщину любили за жизненный опыт?
      – Но ведь любовь это не главное?
      – Милая моя девочка, вы еще слишком мало прожили, чтобы так говорить. Сначала столкнитесь с любовью по-настоящему, а потом делайте выводы. Я убеждена, что лет через сто вы меня поймете. - И Милица рассмеялась, словно зазвенели колокольчики.
      Грубин даже задохнулся от этого серебряного смеха.
      – Трудитесь, Саша, - сказала, отсмеявшись, Милица.
      И Грубин продолжал трудиться. Он выяснил, как работает машина, загрузил котел, положил под него хорошо просохшие за сто лет поленца, разжег их, залил котел водой. Вскоре из высокой медной позолоченной трубы пыхнуло дымом, и еще через несколько минут, старая, но совсем не состарившаяся паровая машина господина Бакшта медленно выехала из сарая. Девушки принялись протирать тряпками ее металлические части.
      В багажном отделении Милица обнаружила черный цилиндр, который водрузила на голову Грубину, и деревянный ящик с дуэльными пистолетами, хищными и красивыми, как пантеры.
      – Спрячьте их, - испугалась Шурочка. - А то они выстрелят.
      – Они слишком стары, чтобы стрелять, - сказала Милица. - К тому же мой муж их никогда не заряжал.
      – Вы не знаете, - сказала Шурочка. - Если в первом действии на стене висит ружье, то в четвертом оно обязательно выстрелит.
      – Ах, помню, - улыбнулась Милица. - Мне об этом говорил Чехов.
      И Шурочка совсем не удивилась.

      Елена Сергеевна убрала за ухо светлую прядь, прищурилась и отсыпала в кастрюлю ровно полстакана манки из синей квадратной банки с надписью «Сахар». Молоко вздыбилось, будто крупа жестоко обожгла его. Но Елена Сергеевна успела взболтнуть кашу серебряной ложкой, которую держала наготове.
      Движения были вчерашними, привычными, и любопытно было глядеть на собственные руки. Они были знакомыми и чужими.
      – Не нужна мне твоя каша, - сказал по привычке Ваня. - Ты посолить забыла, баба.
      – А я и в самом деле забыла посолить, - засмеялась Елена Сергеевна.
      В дверь постучали. Вошел незнакомый молодой человек большого роста. Он наполнял пиджак так туго, что в рукавах прорисовывались бицепсы и пуговицы с трудом удерживались в петлях.
      – Простите, - сказал он знакомым глуховатым голосом. - Извините великодушно. У вас незаперто, и я себе позволил вторгнуться. Утро доброе.
      Он по-хозяйски присел за стол, отодвинул масленку и сказал:
      – Чайку бы, Елена.
      Елене Сергеевне пришлось несколько минут вглядываться в лицо гостя, прежде чем она догадалась, что это Алмаз Битый.
      – Угадала? - спросил Алмаз. (Он где-то раздобыл новые полуботинки и джинсы.) - Как сказал, так и вышло. Проснулась и себя не узнала. И хороша, ей-богу, хороша. Не так хороша, как моя Милица, но пригожа. Теперь замуж тебя отдадим.
      – Не шутите, - сказала Елена Сергеевна, указывая на замершего в изумлении Ваню. - В моем возрасте...
      Алмаз засмеялся.
      На улице послышался странный рокот. Заскрипели тормоза, закрякал клаксон.
      – Есть кто живой? - спросила, заглядывая в окно, чернокудрая красавица. - Ой, да вас не узнать! Мы к вам в гости. И на автомобиле.

      – Вот и Милица! - сказал Алмаз, легко поднимаясь из-за стола. - Я же говорил, что хороша. Правда, Елена?
      Елена не ответила. Среди вошедших увидала молодого Савича, и было это еще невероятнее собственной молодости. Будто уходил Никитка всего на неделю, не больше, была пустая размолвка и кончилась.
      Вокруг, как на школьном балу, мелькали и дергались смеющиеся лица. Ванда хохотала громче других, притопывала, будто хотела пойти в пляс.
      Грубин схватил Елену за руку, показывал другим как свою невесту, уговаривал Шурочку познакомиться с бывшей учительницей, а Шурочка конфузилась, потому что знала - прочие куда старше ее и солиднее, просто сейчас притворяются равными ее возрасту.
      Савич замер в углу, пялил глаза и шевелил губами, словно повторял: «Средь шумного бала, случайно...» И когда Алмаз, подойдя к Елене, положил ей руку на плечо, Никита сморщился, как от зубной боли.
      Елена заметила и улыбнулась.
      – Я тебя, Лена, такой отлично помню, - сказала Ванда.
      – И я тебя, - согласилась Елена. И подумала, что у Ванды склонность к полноте.
      «Пройдет несколько лет - растолстеет, расплывется, станет сварливой... Ну и чепуха в голову лезет, - оборвала себя Елена. - Она же теперь все знает, будет следить за собой».
      – Я тебе чай помогу поставить. Буду за мужика в доме, - сказал Алмаз.
      – Хорошо, - согласилась Елена. Мелькнуло желание, чтобы вызвался помочь ей Савич.
      Никита и вправду сделал движение к ней, но тут же кинул взгляд на Ванду, остался. Привычки, приобретенные за тридцать лет, были сильнее воспоминаний.
      «Ну и бог с тобой, - подумала Елена, выходя в сени. - Всегда ты был тряпкой и, сколько ни дай тебе жизней, тряпкой и останешься. И не нужен ты мне. Просто удивилась в первую минуту, как увидела».
      Ваня помогал Елене с Алмазом разжечь самовар, задавал вопросы, почему все сегодня такие молодые и веселые.
      Алмаз удивлялся, как ребенок всех узнал. Даже в прекрасной персидской княжне - старуху Милицу. Алмаз нравился Ване своими сказочными размерами и серьезным к нему, Ване, отношением.
      Вежливо постучался и вошел в дом Миша Стендаль. Он был приглажен, респектабелен и немного похож на молодого Грибоедова, пришедшего просить руку княжны Чавчавадзе.
      – Елена Сергеевна дома? - спросил он Елену Сергеевну.
      Ваня восхитился невежеством гостя, ткнул пальцем бабушку в бедро и сказал:
      – Дурак, бабу не узнал.
      – Сенсация, - сказал тихо Стендаль. - Сенсация века.
      Он схватился за переносицу, будто хотел снять грибоедовское пенсне.
      – Ох-хо! - рявкнул Алмаз. - Разве это сенсация? Вот в той комнате сенсация!
      Стендаль поглядел на Алмаза, как на отца Нины Чавчавадзе, давшего согласие на брак дочери с русским драматургом.
      – И вы тоже? - спросил он.
      – И я тоже. Иди-иди. И Шурочка там.
      – А я камеру не взял, - сказал Стендаль. - Вам уже сколько лет?
      – Шура! - гаркнул Алмаз. - К тебе молодой человек!
      Миша отступил к двери и приоткрыл ее. И сразу в кухню ворвался разноцветный водопад звуков. Мишу встретили, как запоздавшего дорогого гостя на вечере встречи однокашников.
      – Молодой человек! Молодой человек! - хохотала Милица. - Маска, я тебя знаю, теперь угадай, кто я.
      – Покормить нас надо, - сказал Алмаз, прикрывая дверь за Мишей. - Такая орава... Картошка у тебя, Елена, есть?
      – Сейчас принесу, - сказала Елена.
      – Я сам, - сказал Алмаз. - Во мне сила играет.
      Он достал из чулана мешок и выжал его раза три как гирю, отчего Ваня зашелся в восторге.
      Алмаз заглянул в большую комнату, прервал на минутку веселье, сказав:
      – Михаил, возьми вот десятку и сходи, будь ласков, в магазин. Купишь колбасы и так далее к чаю. Остальным вроде бы не стоит излишне по улицам бродить. Чтобы без этой, без сенсации.
      – Я с тобой пойду, - сказала Шурочка. - Ты чего-нибудь не того купишь. Мужчины всегда не то покупают.
      Грубин протянул Мише еще одну десятку.
      – Щедрее покупай, - сказал он. - Белую головку, может, возьмешь. Все-таки праздник.
      – Ни в коем случае, - сказала Шурочка. - Я уж прослежу, чтобы без этого.
      В голосе ее прозвучали сухие, наверно подслушанные неоднократно материнские интонации.
      – Возьмите шампанского, - сказала Елена Сергеевна.
      – У меня есть деньги, - сказал Миша Грубину. - Не надо.
      Шурочка с Мишей ушли, забрав все хозяйственные сумки, что нашлись в доме. Алмаз очистил картошку споро и привычно.
      – Где вы так научились? - спросила Елена Сергеевна. - В армии?
      – У меня была трудная жизнь, - сказал Алмаз. - Как-нибудь расскажу. Где только я картошку не чистил.
      Елене Сергеевне показалось, что за дверью засмеялся Савич.
      Дверь на улицу была полуоткрыта. Шурочка с Милицей, убегая, не захлопнули. В щель проникали солнечные лучи, косым прямоугольником ложились на пол, и Елена отчетливо видела каждую щербинку на половицах.
      Залетевшая с улицы оса кружилась, поблескивая крыльями, у самой двери, будто решала, углубиться ли ей в полутьму кухни или не стоит.
      Вдруг оса взмыла вверх и пропала. Ее испугало движение за дверью. Освещенный прямоугольник на полу расширился, и солнце добралось до ног Елены.
      В двери обозначился маленький силуэт. Против солнца никак не разглядишь, кто это пришел. Елена Сергеевна решила было, что кто-то из соседских детей, хотела подойти и не пустить в дом - ведь не было еще договорено, как вести себя.
      Маленькая фигурка решительно шагнула от двери внутрь, солнце зазолотило на миг светлый мальчишеский хохолок на затылке. Ребенок сделал еще шаг и, вдруг размахнувшись, по-футбольному наподдал ногой в большом башмаке ведро с чищеной картошкой. Ведро опрокинулось. Наводнением хлынула по полу вода, утекая в щели. Картофелины покатились по углам.
      – Как я тебе сейчас! - сказал угрожающе Ваня.
      Но вошедший мальчик его не слушал. Он бегал по кухне и давил башмаками картофелины. Те с хрустом и скрипом лопались, превращались в белую кашу. Мальчик при этом озлобленно плакал, и, когда он попадал под солнечный луч, уши его малиновели.
      – Кто отвечать будет? - вскрикивал мальчик, пытаясь говорить басом. - Кто отвечать будет?
      Алмаз медленно поднялся во весь свой двухметровый рост, не спеша, точно и ловко протянул руку, взял ребенка за шиворот, поднял повыше и поднес к свету. Ребенок сучил башмаками и монотонно визжал.
      – Поди-ка сюда, Елена, - сказал Алмаз, поворачивая пальцем свободной руки личико мальчика к солнцу. - Присмотрись.
      Мальчик зашелся от плача, из широко открытого рта выскакивали отдельные невнятные, скорбные звуки, и розовый язык мелко бился о зубы.
      – Узнаешь? - спросил Алмаз. И когда Елена отрицательно покачала головой, сказал: - Прямо скандал получается. То ли я дозу не рассчитал, то ли организм у него особенный.
      – Это Удалов? - спросила Елена, начиная угадывать в белобрысой головке тугое, щекастое мужское лицо.
      – А кто отвечать будет? - спросил мальчик, вертясь в руке Алмаза.
      – Вы - Корнелий? - спросила Елена, и вдруг ей стало смешно. Чтобы не рассмеяться некстати над человеческим горем, она закашлялась, прикрыла рукой лицо.
      – Не узнаете? - плакал мальчик. - Меня теперь мать родная не узнает. Отпусти на пол, а то получишь! Кто отвечать будет? Я в милицию пойду!
      Гнев мальчика был не страшен - уж очень тонка шея и велики полупрозрачные под солнцем уши.
      – Грубин! - крикнул Алмаз. - Где твой гроссбух? Записать надо.
      – Это жестоко, Алмаз Федотович, - сказала Елена.
      Грубин уже вошел. Стоял сзади. Вслед за ним, не согнав еще улыбок с лиц, вбежали остальные. И Удалов взрыдал, увидев, насколько молоды и здоровы все они.
      – Не повезло Корнелию, - сказал Грубин.
      Когда Корнелий говорил, что пойдет в милицию, угроза его не была пустой. В милицию он уже ходил.

      Удалов проснулся оттого, что в глаз попал солнечный луч, проник сквозь сомкнутое веко, вселил тревогу и беспокойство.
      Он открыл глаза и некоторое время лежал недвижно, глядел в требующий побелки потолок, пытался сообразить, где он, что с ним. Потом, будто кинолента прокрутилась назад, вспомнил прошлое - от прихода к Елене Сергеевне, к ссоре с женой, рассказу старика и злосчастному провалу.
      Он повернулся на бок, раскладушка скрипнула, зашаталась.
      В углу, у кафельной печи, на маленькой кровати посапывал мальчик Ваня.
      Удалов приподнял загипсованную руку, и, к его удивлению, гипс легко слетел с нее и упал на пол.
      Рука была маленькой. Тонкой! Детской! Немощной!
      Сначала это показалось сном. Удалов зажмурился и приоткрыл глаза снова, медленно, уговаривая себя не верить снам. Рука была на месте, такая же маленькая.
      Удалов спрыгнул на пол, еле удержался на ногах. Со стороны могло показаться - он исполняет дикий танец: подносит к глазам и бросает в стороны руки и ноги, ощупывает конечности и тело и притом беззвучно завывает.
      На самом деле Удалову было не до танцев, - таким странным и нервным способом он осознавал трагедию, происшедшую с ним за ночь по вине старика и прочей компании.
      Ваня забормотал во сне, и Корнелий в ужасе замер на одной ноге. Удаловым внезапно завладел страх, желание вырваться из замкнутого пространства, где его могут увидеть, удивиться, обнаружить вместо солидного мужчины белобрысого мальчика лет восьми. Разобраться можно будет после...
      Детскому, неразвитому тельцу было зябко в спадающей с плеч майке и пижамных штанах, которые приходилось придерживать рукой, чтобы не потерять.
      Удалов выгреб из-под кровати ботинки и утопил в них ноги. Ботинки были не в подъем тяжелы, и пришлось обмотать концы шнурков под коленками. Хуже всего с полосатыми штанами. Подгибай их не подгибай - они слишком обширны и смешны...
      Чувство полного одиночества в этом мире овладело Корнелием.
      Вновь зашебаршился в постельке Ваня. За стеной вздохнула во сне Кастельская.
      Удалов подставил стул к окну, переполз на животе подоконник и ухнул в бурьян под окном...
      Удалов долго и бесцельно брел по пустым, прохладным рассветным улицам Гусляра. Когда его обгоняли грузовики или автобусы, прижимался к заборам, нырял в подъезды, калитки. Особо избегал пешеходов. Мысли были туманными, злыми и неконкретными. Надо было кого-то привлечь, чтобы кто-то ответил и прекратил издевательство.
      Наконец Удалов укрылся в сквере у церкви Параскевы Пятницы, в которой помещался районный архив. Он отдышался. Он сидел под кустами, не видный с улицы, и старался продумать образ действий. Проснувшиеся с солнцем трудолюбивые насекомые жужжали над ним и доверчиво садились на плечи и голову. Которых мог, Удалов давил. И думал.
      Низко пролетел рейсовый АН-2 на Вологду. Проехала с базара плохо смазанная телега - в мешках шевелились, повизгивали поросята.
      Удалов думал. Можно было вернуться к Елене Сергеевне и пригрозить разоблачением. А вдруг они откажутся его признать? Было ли все подстроено? А если так, то зачем? Значит, был подстроен и провал? С далеко идущими целями? А может, все это - часть громадного заговора с участием марсиан? Началось с Удалова, а там начнут превращать в детей районных и даже областных работников, может, доберутся и до центральных органов? Если пригрозить разоблачением, они отрекутся или даже уничтожат нежелательного свидетеля. Кто будет разыскивать мальчика, у которого нет родителей и прописки? Ведь жена Ксения откажется угадать в нем супруга. Может, все же побежать в милицию? В таком виде?.. Вопросов было много, а ответов на них пока не было.
      Удалов прихлопнул подлетевшую близко пчелу, и та перед смертью успела вогнать в ладонь жало. Ладонь распухла. Боль, передвигаясь по нервным волоконцам, достигла мозга и превратилась на пути в слепой гнев. Гнев лишил возможности рассуждать и привел к решению неразумному: срочно сообщить куда следует, ударить в набат. Тогда они попляшут! У Удалова отняли самое дорогое - тело, которое придется нагуливать много лет, проходя унизительные и тоскливые ступеньки отрочества и юности.
      Удалов резко поднялся, и пижамные штаны спали на землю. Он наклонился, чтобы подобрать их, и увидел, что по дорожке, совсем рядом, идет мальчик его же возраста, с оттопыренными ушами и кнопочным носом. На мальчике были синие штанишки до колен на синих помочах, в руках сачок для ловли насекомых. Мальчик был удивительно знаком.
      Мальчик был Максимкой, родным сыном Корнелия Удалова.
      – Максим! - сказал Удалов властно. - Поди-ка сюда.
      Голос предал Удалова - он был не властным. Он был тонким.
      Максимка удивился и остановился.
      – Поди сюда, - повторил Удалов-старший.
      Мальчик не видел отца за кустами, но в зовущем голосе звучали взрослые интонации, которых он не посмел ослушаться. Оробев, Максимка сделал шаг к кустам.
      Удалов вытянул руку навстречу сыну, ухватился за торчащий конец сачка и, перебирая руками по древку (ладонь болела и саднила), приблизился к мальчику, будто взобрался по канату.
      – Ты чего здесь в такую рань делаешь? - спросил он, лишив сына возможности убежать.
      – Бабочек ловить пошел, - сказал Максимка.
      Если бы при этой сцене присутствовал сторонний наблюдатель, могущий при этом воспарить в воздухе, он увидел бы, как схожи дети, держащиеся за концы сачка. Но наблюдателей не было.
      – А мать где?
      В душе Удалова проснулись семейные чувства. В воздухе ему чудился аромат утреннего кофе и шипение яичницы.
      – Мать плачет, - сказал просто Максимка. - У нас отец сбежал.
      – Да, - сказал Удалов. И тут только осознал, что сын его не принимает за отца, беседует как с однолеткой. И вообще нет больше прежнего Удалова. Есть ничей ребенок. И вновь вскипел гнев. И ради удовлетворения его приходилось жертвовать сыном. - Снимай штаны, - сказал он мальчику.
      Не поддерживаемые более пижамные штаны Удалова опять упали, и он стоял перед пойманным сыном в длинной майке, подобной сарафану или ночной рубашке.
      – Уйди, - сказал мальчик нерешительно своему двойнику. Его еще никогда не грабили, и он не знал, что полагается говорить в таких случаях.
      Удалов-старший вздохнул и ударил сына по носу остреньким жестким кулачком. Нос сразу покраснел, увеличился в размере, и капля крови упала на белую рубашку.
      – А я как же? - спросил мальчик, который понял, что штанишки придется отдать.
      – Мои возьмешь, - сказал Удалов, показывая себе под ноги, - Они большие. И трусы снимай.
      – Без трусов нельзя, - сказал мальчик.
      – Еще захотел? Забыл, как тебе от меня позавчера попало?
      Максимка удивился. Позавчера ему ни от кого, кроме отца, не попадало.
      Белая рубашка доставала Максимке только до пупа, и он прикрылся поднятыми с земли, свернутыми в узел пижамными брюками.
      – Из этих брюк мы тебе три пары сделаем, - сказал подобревший Удалов, натягивая синие штанишки. - А теперь беги. И скажи Ксении, чтобы не беспокоилась. Я вернусь. Ясно?
      – Ясно, - сказал Максим, который ничего не понял.
      Прикрываясь спереди пижамными штанами, он побежал по улице, и его беленькие ягодицы жалобно вздрагивали на бегу, вызывая в отце горькое, сиротливое чувство.

      Дежурный лейтенант посмотрел на женщину. Она робко облокотилась о деревянный шаткий барьер. Слезы оставили на щеках искрящиеся под солнечным светом соляные дорожки.
      – Сына у меня ограбили, - сказала она. - Только что. И муж скрылся. Удалов. Из ремконторы. Среди бела дня, в сквере.
      – Разберемся, - сказал лейтенант. - Только попрошу по порядку.
      – У него рука сломанная, в гипсе, - сказала женщина.
      Она смотрела на лейтенанта требовательно. По соляным руслам струились ручейки слез.
      – У кого? - спросил лейтенант.
      – У Корнелия. Вот фотокарточка. Я принесла.
      Женщина протянула лейтенанту фотографию - любительскую, серую. Там угадывалась она сама в центре. Потом был полный невыразительный мужчина и мальчик, похожий на него.
      – Среди бела дня, - продолжала женщина. - Я как раз к вам собралась, соседи посоветовали. А тут прибегает Максимка, без штанов. Синие такие были, на штрипках...
      Женщина широким движением сеятеля выбросила на барьер светлые в полоску пижамные штаны.
      Лейтенант посмотрел на нее как обреченный...
      – Может, напишете? - спросил он. - Все по порядку. Где, кто, что, у кого отнял, кто куда сбежал, - только по порядку и не волнуйтесь.
      Говоря так, лейтенант подошел к графину с кипяченой водой, налил воды в граненый стакан, дал ей напиться.
      Женщина пила, изливая выпитое слезами, писать отказывалась и все норовила рассказать лейтенанту яркие детали, упуская целое, ибо целое ей было уже известно.
      Минут через десять лейтенант наконец понял, что два трагических события в жизни семьи Удаловых между собой не связаны. Муж пропал вечером, вернее, ночью; пришел из больницы, сослался на командировку и исчез в пижаме. Сына ограбили утром, только что, в скверике у Параскевы Пятницы, и ограбление было совершено малолетним преступником.
      Разобравшись, лейтенант позвонил в больницу.
      – Больной Удалов на излечении находится? - спросил он.
      Подождал ответа, поблагодарил. Потом подумал и задал еще вопрос:
      – А вы его выписывать не собирались?.. Ах так. Ночью? В двадцать три? Ясно.
      Потом обратился к Удаловой.
      – Правильно говорите, гражданка, - сказал он ей. - Ушел ваш супруг из больницы. В неизвестном направлении. Медперсонал предполагал, что домой. А вы думаете, что нет?
      – Так и думаю, - сказала Удалова. - И еще сына ограбили. Оставили пижаму.
      Лейтенант разложил пижамные штаны на столе.
      – От взрослого человека, - сказал он. - А вы говорите - ребенок.
      – Я и сама не понимаю, - согласилась Удалова. - И мальчик такой правдивый. Тихий. Смирный. И штаны со штрипками были. Синие. Вот как на этом.
      Гражданка Удалова показала на мальчика в синих штанишках, вошедшего тем временем в помещение милиции и робко отпрянувшего к двери при виде Удаловой.
      Ксения не узнала своего мужа. Не узнала она и штанов, принадлежавших ранее Максиму, ибо они пришлись Корнелию в самый раз.
      – Так вы свою жалобу напишете? - спросил лейтенант.
      – Напишу. Все как есть напишу, - сказала Ксения. - Только домой сбегаю и там напишу. Кормить сына надо.
      При таком свидетельстве заботы жены о доме Корнелию захотелось плакать слезами раскаяния, но он удержался - не смел обратить на себя внимание.
      – Тебе чего, мальчик? - спросил лейтенант, когда Удалова ушла писать заявление и кормить сына.
      Удалов, почесывая ладонь, подошел к барьеру. Голова его белым курганчнком возвышалась над деревянными перилами, и ему пришлось стать на цыпочки, чтобы начать разговор с дежурным.
      – Не тебе, а вам, - поправил Удалов. Когда себя не видел, как-то забывал о своих истинных размерах.
      – Ну, вам, - не стал спорить лейтенант. - Говори, пацан.
      – Дело государственной важности, - сказал Удалов и оробел.
      – Молодец, - сказал лейтенант. - Хорошо, когда дети о большом думают. Погляди, старшина, мы в его возрасте только футболом интересовались.
      Старшина, сидевший в другом углу, согласился.
      – Я поближе хочу, - сказал Удалов. - За барьер.
      – Заходи, садись, - сказал лейтенант. - И начинай, а то у меня дежурство кончается. Домой пора. Жена ждет, понимаешь?
      Удалов это понимал. И кивнул головой сокрушенно.
      Мальчик в слишком больших башмаках, завязанных, чтобы не упали, под коленками шнурками, вскарабкался на стул.
      Лейтенант смотрел на мальчика с сочувствием. У него детей не было, но он их любил. И хоть дело мальчика касалось какой-нибудь малой несправедливости, обижать его лейтенант не хотел и слушал, как взрослого.
      – Существует заговор! - сказал Удалов. - Я еще не знаю, кто его финансирует. Но может оказаться, что и не марсиане.
      – Во дает! - Старшина поднялся со стула и подошел поближе.
      – Шпиона видел? - ласково спросил лейтенант.
      – Да вы послушайте! - воскликнул мальчик, и глаза его увлажнились. - Говорю, заговор. Я сам тому доказательство.
      Лейтенант незаметно подмигнул старшине, но мальчик заметил это и сказал строго:
      – Попрошу без подмигиваний, товарищ лейтенант. Они сейчас обсуждают дальнейшие планы. Со мной разделались, а что дальше, страшно подумать. Возможно, на очереди руководящие работники в районе и области.
      – Во дает! - сказал старшина совсем тихо. Он подумал, что жизнь ускоряет темпы и, если следить за прессой, то увидишь, что в западных странах психические заболевания приняли тревожный размах. Теперь подбираются к нам. А мальчика жалко.
      – Ну, а как тебя зовут, мальчик? - спросил лейтенант.
      – Удалов, - сказал мальчик. - Корнелий Удалов. Мне сорок лет.
      – Та-ак, - сказал лейтенант.
      – Я женат, - сказал Удалов, и лопоухое личико порозовело. - У меня сын, Максимка, в школу ходит.
      Тут Удалова посетили воспоминания о преступлении против собственного ребенка, и он еще ярче зарделся.
      – Та-ак, - сказал лейтенант. - Тоже, значит, Удалов.
      Неожиданно во взоре его появилась пронзительность. И он спросил отрывисто:
      – А штаны с тебя в парке сняли?
      – Какие штаны?
      – А мамаша твоя с жалобой приходила?
      – Так она же меня не узнала! - взмолился Удалов. - Потому что я не сын, а муж. Только меня превратили в ребенка, в мальчика. Я про это и говорю. А вы не верите. Если бы я был сын, то меня бы она узнала. А я муж, и она меня не узнала. Понятно?
      – Во дает! - сказал старшина и начал продвижение к двери, чтобы из другой комнаты позвонить в «скорую помощь».
      – Ты лучше к его мамаше сходи. Она адрес оставила, - сказал лейтенант, понявший замысел старшины. - Погоди, мальчика сначала в детскую комнату определим.
      – Нет! - закричал Удалов. - Я этого не перенесу! У меня паспорт есть, только не с собой. Я вам такие детали из своей жизни расскажу! Я ремконторой руковожу!!
      Лейтенант печально потупился, чтобы не встречаться взглядом с заболевшим мальчиком. Ну что он мог сказать, кроме общих слов сочувствия? Да и эти слова могли еще более разволновать ребенка, считающего себя руководителем ремконторы Удаловым.
      Старшина сделал шаг по направлению к мальчику, но тот с криками и плачем, с туманными угрозами дойти до Вологды и даже до Москвы соскочил со стула, затопал тяжелыми ботинками, вильнул между рук старшины, увернулся от броска лейтенанта и выскользнул за дверь, а затем скрылся от преследователей среди куч строительного мусора, накопленного во дворе реставрационных мастерских.
      Научный склад мышления - явление редкое и не обязательно свойственное ученым. Он предусматривает внутреннюю объективность и желание добиться истины. Удалов не обладал этим складом, потому что стать мальчиком, когда внутренне подготовился к превращению в полного сил юношу, слишком обидно и стыдно. Поэтому воображение Удалова, богатое, но неорганизованное, подменило эксперимент заговором, и заговор этот рос по мере того, как запыхавшийся Корнелий передвигался по городу, распугивая кур и гусей. И чудилось Корнелию, что заговорщики, в черных масках, подкрадываются к системе водоснабжения и отрава проникает в воду, пиво, водку и даже в капли от насморка.
      Просыпается утром страна, и обнаруживается - нет в ней больше взрослых людей. Лишь дети, путаясь в штанах и башмаках, выходят с плачем на улицы. Остановился транспорт - детские ножки не могут достать до тормозных педалей. Остановились станки - детские ручки не могут удержать тяжелую деталь. Плачет на углу мальчик - собирался сегодня выходить на пенсию, а что теперь? Плачет девочка - собралась сегодня выйти замуж, а что теперь? Плачет другая девочка - завтра ее очередь лететь в космос. Плачет второй мальчик - вчера только толкнул штангу весом в двести килограммов, а сегодня не поднять и двадцати.
      Мальчик-милиционер двумя ручками силится поднять палочку-регулировочку. Девочка-балерина не может приподняться на носки. Мальчик-бас, оперный певец, пищит-пищит: «Сатана там правит бал!»
      А враги хохочут, шепчутся: «Теперь вам не взобраться в танки и не защитить своей страны от врагов...»
      И тут, по мере того как блекла и расплывалась страшная картина всеобщего помоложения, Удалова посетила новая мысль: «А вдруг уже началось? Вдруг он не единственная жертва старика? А что, если все - и Кастельская, и Шурочка Родионова, и друг Грубин, и даже подозрительная старуха Бакшт, - все они стали детьми и с плачем стучатся в дверь Кастельской?»
      Новая мысль поразила Удалова своей простотой и очевидностью, подсказала путь дальнейших действий, столь нужный.
      К дому Кастельской Удалов подкрадывался со всей осторожностью и к играющим на тротуаре детям приглядывался с опаской и надеждой - любой ребенок мог оказаться Еленой Сергеевной или Сашей Грубиным. Да и вообще детей в городе было очень много - более, чем вчера. Это свое наблюдение Удалов также был склонен отнести за счет сговора старика с марсианами, а не за счет хорошей погоды, как это было на самом деле.
      Но стоило Удалову войти в сени, как все иллюзии разлетелись.
      Пострадал лишь он.

      Перед Удаловым стояла чашка с какао, батон, порезанный толсто и намазанный вологодским маслом. На тарелке посреди стола горкой возвышался колотый сахар. В кастрюле дымилась крупная картошка.
      О Корнелии заботились, его жалели очаровательные женщины, угощали шампанским (из наперстка), мужчины легонько постукивали по плечику, шутили, сочувствовали. Здесь, по крайней мере, никто не ставил под сомнение действительную сущность Удалова. Он весь сжался и чувствовал себя подобно одинокому разведчику в логове коварного врага. Каждый шаг грозил разоблачением. Удалов улыбался напряженно и сухо.
      – И неужели никакого противоядия? - шептала Милица Грубину, тот глядел на Алмаза, Алмаз разводил над столом ладонями-лопатами.
      Может, где-то, на отдаленной звезде, это противоядие давно испытано и продается в аптеках, а на Земле пока в нем необходимости нет. Алмаз Удалова особо не жалел - получил человек дополнительно десять лет жизни. Потом поймет, успокоится. Другому бы - это счастье, спасение.
      – В дозе ошибки не было? - спросил Грубин.
      – Не было, - сказал Алмаз.
      Грубин листал тетрадь, шевелил губами, снова спросил:
      – А ошибиться вы не могли?
      – Сколько всем, столько и ему, - сказал Алмаз.
      – А если он сам? - спросила Шурочка.
      – Я только свою чашку выпил, - сказал быстро Удалов.
      – А косточку я выкинула в окошко, - сказала Шурочка. Она быстро свыклась с тем, что Удалов - мальчик, и только. И общалась с ним, как с мальчиком.
      – Я ж говорю, что не пил. - Удалов внезапно заплакал. Убежал из-за стола, размазывая кулачками слезы.
      Елена Сергеевна укоризненно поглядела на Шурочку, покачала головой.
      Алмаз заметил движение, ухмыльнулся: укоризна Елены Сергеевны была от прошлого, с нынешним девичьим обликом вязалась плохо.
      – Я только Ксюшину бутылочку выпил. Маленькую. Она меня из дома выгнала, - крикнул Удалов от двери.
      Грубин продолжал листать тетрадь старика. Его интересовал состав зелья, хотя из тетради, записанной множество лет назад, узнать что-либо было трудно.
      Савич искоса поглядывал на Елену, порой приглаживал волосы так, будто гладил лысину. Савич был растерян, так как еще недавно, вчера ночью, дал овладеть собой иллюзии, что, как только он помолодеет, начнет жизнь снова, откажется от Ванды, придет к Елене и скажет ей: «Перед нами новая жизнь, Леночка. Давай забудем обо всем, ведь мы нужны друг другу». Или что-то похожее.
      Теперь же вновь наступили трудности. Сказать Елене? А Ванда? Ну кто мог подумать, что так произойдет? И кроме того, они ведь связаны законным браком.
      И Савич чувствовал раздражение против старика Алмаза, поставившего его в столь неловкое, двусмысленное положение.
      А Елена тоже посматривала на Савича. Думала о другом. Думала о том, что превращение, происшедшее с ними, - обман. Не очевидный, но все-таки самый настоящий обман. Ведь в самом деле никто из них, за исключением, может быть, старухи Милицы, почти впавшей в детство и потерявшей память, не стал в самом деле молодым. Осталась память о прошлом, остались привычки, накопленные за много лет, остались разочарования, горести и радости - и никуда от них не деться, даже если тебе на вид лет восемь, как Удалову.
      Вот сидит Савич. В глазах у него обида и растерянность. Но обида эта и растерянность не свойственны были Савичу-юноше. И возникли они давно, постепенно, от постоянного ощущения неудовлетворенности собой, своей работой, своей квартирой, характером своей жены. И даже жест, которым Савич поглаживает волосы, пришел с лысиной, с горестным недоверием к слишком быстрому и жестокому бегу времени.
      Если сорок лет назад можно было сидеть вдвоем на лавочке, целоваться, глядеть в звездное небо, удивляться необыкновенности и новизне мира и своих чувств, то теперь этого сделать будет нельзя. Как ни обманывай себя, не избавишься от спрятанного под личиной юноши тучного, тяжело дышащего лысого провизора.
      Омоложение было иллюзией, но вот насколько она нужна и зачем нужна, Елена еще не разобралась. Пока будущее пугало. И не столько необходимостью жить еще несколько десятков лет, сколько вытекающими из омоложения осложнениями житейскими.
      – Семь человек приняли эликсир, - сказал деловито Грубин, захлопывая тетрадь. - Все здорово помолодели. Один даже слишком.
      Удалов громко всхлипывал в маленькой комнате. Даже Ваня пожалел его, взял мяч и пошел туда, к грустному мальчику.
      – Все-таки процент большой, - сказал Савич.
      – Но главное - эксперимент удачен. И это раскрывает перед человечеством большие перспективы. А на нас накладывает обязательства. Ведь бутыль-то разбилась.
      – Нам вряд ли поверят, - сказал Савич. - Уж очень все невероятно.
      – Обязательно поверят, - возразил Грубин. - Нас девять человек. У нас, в конце концов, есть документы, воспоминания, люди, которых мы можем представить в качестве свидетелей. Ведь мы-то, наше прошлое, куда-то делись. Нет, придется признать.
      – Не признают, - сказал Удалов, вошедший тем временем в комнату, чтобы избавиться от общества Вани с мячиком. - Я правду скажу: я уже ходил в милицию. Не поверили. Чуть было маме не отдали, то есть моей жене. Пришлось бежать.
      Удалов виновато поведал историю своих похождений. Он уже понял, что стал жертвой ошибки, жертвой своего исключительного злокачественного невезения.
      – Эх, Удалов, Удалов! - сказал наконец Грубин. - И когда ты станешь взрослым человеком?
      – Лет через десять, - хихикнула Шурочка.
      – Шурочка! - остановила ее Елена.
      – Вам только бы издеваться, - сказал Удалов. - А я без работы остался и без семьи. Как мне исполнять свои обязанности, семью кормить, отчитываться перед руководящими органами?
      – Да, - сказал Грубин. - Дело не легкое. И в милицию теперь не пойдешь за помощью. Им Удаловы так голову закрутили, что чуть что - сразу вызовут «скорую помощь» и санитаров со смирительной рубашкой. Да и другие органы, верно, предупреждены. Надо в Москву ехать. Прямо в Академию наук. Всем вместе.
      – Уже? - спросила Милица. - Я хотела пожить в свое удовольствие.
      – В Москве для этом возможностей больше, - сказал Алмаз. - Только уж обойдитесь без меня. Я потом подъеду. Вернуться надо к своим делам.
      – Да как же так? Без вас научного объяснения не будет.
      – А мое объяснение меньше всего на научное похоже.
      – Что за дела, если не секрет? - спросила вдруг Елена.
      – Спрашиваешь, будто я по крайней мере до министра за триста лег дослужился. Разочарую, милая. В Сибири я осел, в рыбной инспекции. Завод там один реку портит, химию пускает. Скоро уж и рыбы не останется, когда-нибудь будет времени побольше, расскажу, какую я борьбу веду с ними четвертый год, до ЦК доходил. Но возраст меня подводил, немощь старческая. Теперь же я их замотаю. Попляшут. Главный инженер или фильтры поставит, или вместо меня на тот свет. Я человек крутой, жизнью обученный. Вот так.
      Алмаз положил руку на плечо Елены, и та не возражала. Рука была тяжелая, горячая, уверенная. Савич отвернулся. Ему этот жест был неприятен.
      – Учиться вам надо, Алмаз Федотович, - сказала Милица. - Тогда, может, и министром станете.
      – Не исключено, - согласился Алмаз. - Но сначала я главного инженера допеку. И всех вас приглашу на уху. Добро?
      Грубин опустился тем временем на колени и заглянул под стол. Он увидел, что в том месте, где на пол пролился эликсир, из досок за ночь поднялись ветки с зелеными листочками. Пол тоже помолодел.
      – А в Москву ехать на какие деньги? - спросил Грубин из-под стола.

      Никто уже не сомневался, что в Москву ехать надо. Слово такое появилось и овладело всеми: «Надо». Жили люди, старели, занимались своими делами и никак не связывали свою судьбу с судьбами человечества. И даже когда соглашались на необычный эксперимент, делали это по самым различным причинам, опять же не связывая себя с человечеством.
      Но когда обнаружилось, что таинственный эликсир и в самом деле действует, возвращает молодость, оказалось, что на людей свалилась ответственность, хотели они того или нет. Да и в самом деле, что будешь делать, если в руки тебе дается подобный секрет? Уедешь в другой город, чтобы тихо прожить жизнь еще раз?
      Раньше Алмаз так и делал. Хоть и проживал очередную жизнь не тихо, а в смятении и бодрствовании, но к людям пойти, поделиться с ними тайной не мог, не смел, - погубили бы его, отняли тайну, передрались бы за нее. Так предупреждал пришелец. Но то был один Алмаз. Теперь семь человек.
      Слово «надо», коли оно не пришло извне, а родилось самостоятельно, складывается из весьма различных слов и мыслей, и нелегко порой определить его истоки. Грубин, например, с первого же момента рассматривал все как чисто научный эксперимент, так к нему и относился. Когда же помолодел и осознал тщету предыдущей жизни, то в нем проснулся настоящий ученый, для которого сущность открытия лежит в возможности его использования.
      Удалов внес свою лепту в рождение необходимости, потому что был уверен, что в Москве хорошие врачи. Если придется к ним попасть, вылечат от младенчества, вернут в очевидный облик. Его «надо» было чисто эгоистическим.
      Савич готов был ехать куда угодно - его ничто не удерживало в Гусляре. В аптеку путь закрыт - кому нужен юный провизор, который вчера был солидным мужчиной предпенсионного возраста? О том, чем он будет заниматься, Савич не думал - его главные проблемы были личными. Что делать с двумя девушками, на одной из которых за последние сорок лет он дважды женился, а другую дважды бросил? Увидев молодую Елену, Савич испытал раздражение против себя и понял, что вчера был совершенно прав, надеясь связать свою новую жизнь именно с Еленой. Когда тебе двадцать - в самом деле двадцать - ты можешь не разглядеть за соблазнительной девичьей оболочкой вульгарности, грубости и даже - Савич не боялся этого слова - пошлости. Но с сорокалетним опытом совместной жизни пришло и полное понимание прежней ошибки. Теперь оставалось сделать лишь один шаг - честно рассказать обо всем Елене, прекрасной, тонкой, понимающей, и добиться ее взаимности. Ведь была же эта взаимность сорок лет назад? Ведь страдала Лена, когда он оставил ее! Теперь должно наступить искупление и затем - счастье.
      Но размышляя так, Савич сам себе не верил. Он всей шкурой ощущал, что у него неожиданно появился соперник, который не даст возможности не спеша осмотреться, все обсудить и принять нужные меры. Этот бывший старик был нахален и, видно, привык забирать от жизни все, что ему приглянулось. А у Елены совершенно нет опыта обращения с подобными субъектами. И осмотрительность Савича, которую Елена может ложно истолковать, также работает против него - с каждой минутой шансы Савича тают.
      Елена Сергеевна также была в растерянности, но Савич не занимал в ее мыслях главного места. Она поняла, что возврата к прошлой жизни нет, надо искать выход, но ведь вся старая жизнь с ее требованиями и обязанностями оставалась. Оставалась дочь, которая вернется из отпуска за Ваней, оставались должности в общественных организациях и незавершенные дела, оставались друзья и знакомые, от которых придется отказаться. И отъезд в Москву, хоть и был бегством, оказывался наиболее разумным выходом из тупика. А что касается Никиты - конечно же шок от его появления, молодого, курчавого, милого и доброго Никитушки, был велик. И был больше, если бы рядом не оказалось Ванды Казимировны с ее хозяйскими повадками и взглядом женщины, которая Никитушкой владеет. Да и неудивительно - она же была первой, кто увидел Савича помолодевшим, и наверное уж успела принять меры, чтобы оставить его за собой. Да и взгляд Никиты, виноватый и растерянный, выдавал его с головой. Ясно было, что вчера он решился принять участие в опыте, потому что мечтал изменить жизнь. Сегодня же он вновь колеблется. И хорошо, - все было решено сорок лет назад - зачем же начинать снова эту волынку?
      Так Елена Сергеевна утешала себя, потому что нуждалась в утешении. Оказывается, ее чувство к Савичу не совсем испарилось за эти годы - да и много ли сорок лет в жизни человека? Кажется, только вчера она выслушивала клятвы в вечной верности и только вчера они с Никитой обсуждали свои совместные планы на жизнь.
      И неудивительно, что Елена тянулась к Алмазу. Бывают мужчины, которых надо утешать. Значительно реже встречаются такие, которые сами могут тебя защитить и утешить. Алмаз не просил жалости, да и нелепо было бы его жалеть. Вот он, думала Елена, незаметно глядя на Алмаза, может взять тебя на руки и унести, куда пожелает, потому что знает, как хочется иногда женщине не принимать решений.
      Алмаз перехватил этот несмелый взгляд и широко улыбнулся.
      – Нашел тебя, - сказал он, поднимая бокал шампанского. - Теперь не упущу.
      Ванда Казимировна, не спускавшая глаз с мужа и Елены, настороженная, как кошка перед мышиной норой, с радостью отметила эти слова. Плохо твое дело, мой зайчик, подумала она о муже.
      А если так, то можно поехать в Москву. Взять отпуск в магазине за свой счет и прокатиться. Тысячу лет там не была. Заодно надо будет и приодеться. Ведь когда ты солидная пожилая дама, то подчиняешься одной моде - чтобы все было из дорогого материала и с драгоценностями. Когда тебе двадцать, надо менять стиль. В Москве театры, концерты, может быть придется сверкать. Правда, для этого требуются средства. И значительные. Доехать, устроиться и там пожить. А почему и не пожить? Сорок лет накапливала. Можно позволить, накопления есть. Надо будет взять сберкнижку, которая хранится в сейфе, в универмаге.
      – У меня совершенно нет сбережений, - сказала Милица. - Знаете, я как-то все свои жизни прожила без сбережений. Это так неинтересно - сберегать.
      – И в поклонниках отказа не было, - сказал Алмаз.
      – Не только в поклонниках - в мужьях, - поправила его с улыбкой Милица.
      И поглядела, расширив глазищи, на Сашу. Тому показалось, что острые черные ресницы вонзаются ему в сердце. И ему стало стыдно, что у него тоже нет никаких сбережений. Последние он истратил на детали для вечного двигателя.
      – Но в Москву попасть мечтаю, - сказала Милица. - Меня всегда тянуло в столицу.
      Миша Стендаль поправил очки и приобрел сходство с Грибоедовым, прибывшим на первую аудиенцию к персидскому шаху. Он сказал:
      – Деньги достать можно.
      – Откуда? - сокрушенно произнес Грубин. - Нам даже занять не у кого. Если я к своей двоюродной сестре приду, она меня с порога спустит. Решит, что я авантюрист.
      – А ты ей паспорт покажи, - пискнул от двери Удалов, но никто не обратил внимания на его слова.
      – Может, у тебя, Ванда Казимировна? - спросил Грубин. - Ты же директор.
      – Нет, - сказала Ванда, не задумываясь, - мы только что гарнитур купили. Савич, подтверди.
      – Купили, - сказал Савич и расстроился, потому что жене не поверил, но не посмел оспорить ее слова. Сам он свободных денег не имел, да и не нуждался в них. Зарплату сдавал домой, получал рубль на обед и когда нужно - на книгу.
      Так мы и не стали молодыми, подумала Елена. Ванда когда-то была мотовкой, хохотушкой, цены деньгам не знала и знать не желала. А привыкла к деньгам постепенно. И сидит сейчас в юной Ванде пожилая директорша, которая не любит расставаться с копейкой. Так что молодость наша - только видимость.
      – У меня есть шестьдесят рублей, - сказала Елена.
      – Не тот масштаб, - сказал Грубин.
      – Может, отложим отъезд? - спросил Савич.
      – Нельзя, - ответил Грубин. - Вы же знаете.
      Он вылез из-под стола с букетиком зеленых листьев, что выросли за ночь в том месте пола, куда пролилось зелье. Листья он намеревался исследовать, попытаться определить состав жидкости.
      – Вы же знаете, - сказал Грубин. - С каждой минутой следы эликсира в нашей крови рассасываются. День-два - и ничего не останется. На основе чего будут работать московские ученые? Любая минута на учете. Или мы выезжаем ночным поездом, либо можно вообще не ехать.
      – Вот я и говорю, - сказал Стендаль. - Деньги достать можно, и вполне официально. Я начну с того, что наши события произошли именно в городе Великий Гусляр. А кто знает о нашем городе? Историки? Статистики? Географы? А почему? Да потому, что Москва всегда перехватывает славу других городов. Я сам из Ленинграда, хотя уже считаю себя гуслярцем. И что получается? В Кировском театре почти балерин не осталось - Москва переманила. Команда «Зенит» успехов добиться не может - футболистов Москва перетягивает. А почему метро у нас позже, чем в Москве, построили? Все средства Москва забрала. А о Гусляре и говорить нечего, даже и соперничать не приходится. А почему бы не посоперничать? Обратимся в нашу газету!
      – Правильно, Миша, - сказала Шурочка. - А раньше Гусляр, в шестнадцатом веке, Москве почти не уступал. Иван Грозный сюда чуть столицу не перенес.
      – Красиво говоришь, - сказал Алмаз. - Город добрый, да больно мелок. Даже если здесь совершенное бессмертие изобретут, все равно с Москвой не тягаться.
      – Газета добудет нам денег, - продолжал Стендаль, - опубликует срочно материал. И завтра утром мы отбываем в Москву. И нас уже встречают там. Разве не ясно? И Гусляр прославлен в анналах истории.
      – Ну-ну, - сказал Алмаз. - Попробуй.
      Стендаль блеснул очками, обводя взглядом аудиторию. Остановил взгляд на Милице и сказал:
      – Милица Федоровна, вы со мной не пойдете?
      – Ой, с удовольствием, - сказала Милица. - А редактор молодой?
      – Средних лет, - сдержанно сказал Стендаль.
      – Тогда я возьму мой альбом. Там есть стихи Пушкина.

      Пленка, которую принес с птицефермы фотограф, никуда не годилась. Ее стоило выкинуть в корзину - пусть мыши разбираются, где там несушки, а где красный уголок. Так Малюжкин фотографу и сказал. Фотограф обиделся. Машинистка сделала восемь непростительных опечаток в сводке, которая пойдет на стол к Белосельскому. Малюжкин поговорил с ней, машинистка обиделась, ее всхлипывания за тонкой перегородкой мешали сосредоточиться.
      Степан Степанов из сельхозотдела, консультант по культуре, проверял статью о художниках-земляках. Пропустил «ляп»: в очерке сообщено, что Рерих - баталист. Малюжкин поговорил со Степановым, и тот обиделся.
      К обеду половина редакции была обижена на главного, и оттого Малюжкин испытывал горечь. Положение человека, имеющего право справедливо обидеть подчиненных, возносит его над ними и лишает человеческих слабостей. Малюжкину хотелось самому на кого-нибудь обидеться, чтобы поняли, как ему нелегко.
      День разыгрался жаркий. Сломался вентилятор; недавно побеленный подоконник слепил глаза; вода в графине согрелась и не утоляла жажды.
      Малюжкин был патриотом газеты. Всю сознательную жизнь он был патриотом газеты. В школе он получал плохие отметки, потому что вечерами переписывал от руки письма в редакцию и призывал хорошо учиться. В институте он пропускал свидания и лекции и подкармливал пирожками с повидлом нерадивых художников. Каждый номер вывешивал сам, ломал, волнуясь, кнопки и долго стоял в углу - глядел, чем и как интересуются товарищи. Новое полотнище, висящее в коридоре, было для Малюжкина лучшей, желанной наградой, правда, наградой странного свойства - со временем она переставала радовать, теряла ценность, требовала замены.
      Иногда вечерами, когда институт таинственно замолкал и лишь в коридорах горели тусклые лампочки, Малюжкин забирался в комнату профкома, где за сейфом старились пыльные рулоны прошлогодних стенгазет, вытаскивал их, сдувал пыль, разворачивал на длинном столе, придавливал углы тяжелыми предметами, приклеивал отставшие края заметок и похож был на донжуана, перебирающего коллекцию дареных фотографий с надписями «Любимому» и «Единственному».
      И теперь, дослужившись к вершине жизни до поста редактора городской газеты, Малюжкин уходил из редакции последним, перед уходом перелистывая подшивки газеты за последние годы.
      Перед Малюжкиным стоял литсотрудник Миша Стендаль. Вид его был неряшлив, очки запылились.
      – Что у тебя? - спросил Малюжкин.
      – Важное дело, - сказал Стендаль.
      – Важное дело здесь, - сказал Малюжкин и показал на недописанную передовицу о подготовке школ к учебному году. - К сожалению, не все понимают.
      Малюжкин прижал палец к губам, затем им провел по воздуху и упер в стенку. Из-за стены шло всхлипывание. Стендаль понял, что машинистка снова допустила опечатки.
      – Итак? - спросил Малюжкин, склонный к красивым словам.
      – Итак, поверить мне трудно, но я принес настоящую сенсацию.
      – Сенсация сенсации рознь, - сказал Малюжкин.
      Само слово «сенсация» имело неприятный оттенок, связывалось в уме с унизительными эпитетами. - Только без дешевых сенсаций, - сказал Малюжкин. - В одной центральной газете напечатали про снежного человека - и что? - Малюжкин резко провел ребром ладони по горлу, показывая судьбу редактора. - Ну, ты говори, не обижайся.
      – У нас есть возможность стать первой, самой знаменитой газетой в мире. Интересует?
      – Посмотрим, - сказал Малюжкин.
      Машинистка за стеной перестала всхлипывать - прислушивалась.
      – Но в любом случае, - продолжал Малюжкин, - передовую заканчивать придется. Ты же за меня ее дописать не сможешь?
      Малюжкин прикрыл на несколько секунд глаза и чуть склонил седеющую голову благородного отца. Ждал лестного ответа.
      – Передовицу - в корзину, - сказал невежливо Стендаль. - На первую полосу другое.
      Малюжкин терпеливо улыбнулся. Он умел угадывать нужное, своевременное. По виду Стендаля понял - блажь. И мысли переключил на завершение передовой.
      – Вчера, - сказал Стендаль, - в нашем городе произошло величайшее событие, сенсация века. Впервые удачно произведен эксперимент по коренному омоложению человеческого организма.
      Торжественные слова, как рассчитывал Стендаль, легче проникали в мозг Малюжкина, но тот, слыша их, не вникал в смысл, а старался приспособить к делу, к передовой. «Впервые в стране удачно произведен эксперимент, - повторял мысленно Малюжкин, - по полному охвату подрастающего поколения сетью восьмилетнего обучения». Внешне Малюжкин продолжал поддерживать беседу со Стендалем.
      – В больнице, говоришь, эксперимент? - спросил он. - Там у нас способная молодежь.
      Из собственной фразы в передовицу пошли слова «способная молодежь». Надо было подыскать им нужное обрамление.
      – Нет, не в больнице. На частной квартире.
      – Не бегай по кабинету, садись, - сказал Малюжкин.
      Бегающий в волнении Стендаль, махающий руками Стендаль, протирающий на ходу очки Стендаль мешал Малюжкину сосредоточиться.
      – Несколько человек, - сказал Стендаль, присаживаясь на кончик стула и продолжая двигать ногами, - получили возможность овладеть секретом вечной молодости.
      Обрамление для «способной молодежи» нашлось: «Способная молодежь получила возможность овладеть секретом науки». Малюжкин мысленно записал фразу.
      – Да-да, - сказал он вслух. - Как же, читал.
      – Где? - Стендаль даже перестал двигать ногами. - И ничего не сказали?
      – Где? - удивился Малюжкин. - «Наука и жизнь» писала. - Редактор был уверен, что во лжи его не уличить. «Наука и жизнь» уже писала обо всем. - В Штатах опыты производились. У нас тоже на собаках.
      – Ясно, - сказал Стендаль. Понял, что редактор невнимателен. - И вы могли бы! - неожиданно крикнул он.
      Малюжкин забыл все фразы для передовой. Испугался.
      Машинистки за стеной ахнули.
      – И вы могли бы стать молодым! - кричал Стендаль. - Каждый может стать молодым! Вчера - старик, сегодня - юноша. Понимаете?
      – Спо-койно, - сказал Малюжкин. - Ты нервничаешь, Цезарь, значит, ты не прав. - Малюжкин указал пальцем на перегородку и продолжал шепотом: - За стеной люди, понял? Пойдут сплетни. А ты не проверил, а кричишь. Свидетели есть? Проверка была?
      – Я сам свидетель, - сказал Стендаль, также переходя на шепот, наклоняясь через стол.
      Они сидели как заговорщики, обсуждающие план ограбления банка.
      – И еще свидетель есть, - пролепетал Стендаль. - Позвать?
      – Ну-ну, - согласился Малюжкин. - Передовицу все равно придется придумывать снова.
      Стендаль высунулся в окно, крикнул:
      – Мила, будьте любезны, поднимитесь! Комната пять, я вас встречу.
      Стоило Стендалю отойти, как Малюжкин вернулся к передовой. Стендалю это не понравилось. Схватил лист, разорвал, бросил в корзинку.
      – Ты с ума сошел, - зашипел Малюжкин. Обида завладела им.
      – Сейчас придет женщина, - сказал Стендаль. - Ей минимум двести лет. Она была знакома с Александром Сергеевичем Пушкиным.
      Стендаль убежал.
      «Женщины... - думал Малюжкин, склоняясь над мусорной корзиной, - везде женщины, все знакомы или с Пушкиным, или с Евтушенко, а верить никому нельзя».
      За дверью возник голос Стендаля:
      – Сюда, Милица, главный ждет вас.
      – Спасибо, - засмеялся серебряный голос в ответ.
      «Театр, - подумал Малюжкин. - Показуха».
      Дверь распахнулась, и возникло чудо. Вошла шемаханская царица, прекрасная девушка в сарафане с альбомом в руках. Этой девушки раньше не было и быть не могло. Эту девушку можно было увидеть однажды и всю жизнь питаться воспоминаниями.
      – Здравствуйте, - сказала девушка, протянула Малюжкину руку. Она держала ее выше, чем принято, и потому рука оказалась в близости от губ редактора. Малюжкин неожиданно для себя поцеловал тонкую атласную кисть и сел, заливаясь краской.
      – Я тоже сяду? - спросила девушка.
      – Очень приятно, - ответил Малюжкин. - Познакомиться очень приятно. Садитесь, ради всего святого... - Редактору хотелось говорить очень красиво, хотя бы как говорили герои Льва Толстого. - Крайне польщен, - закончил он.
      – Мишенька, наверное, про меня рассказал, - улыбнулась девушка, и из ее глаз вылетели острые сладкие стрелы. - Меня зовут Милицей Бакшт, я живу в этом городе более ста лет.
      – Не может быть, - сказал Малюжкин, приглаживая волосы на висках, - я бы запомнил ваше чудесное лицо...
      По редакции уже прошел слух о появлении неизвестной красавицы. Думали, что из киногруппы, снимающей в городе историко-революционный фильм. Все мужчины пошли в коридор покурить. Курили рядом с дверью главного.
      – А вы меня узнать и не можете, - сказала Милица. - Я еще вчера была древней старухой с клюкой. Ужасное зрелище, вспоминать не хочется. Вы меня понимаете?
      – О да, - сказал Малюжкин.
      Милица гибко вскочила со стула, повернулась кругом, сарафан взметнулся и обнажил стройные ноги, и тут же она согнулась, оперлась на воображаемую палку, скривила спину, зашаркала, еле переставляя ноги, и руками двигала с трудом.
      Смешно и радостно стало Малюжкину, и он сказал:
      – Вы актриса, вы талантливая актриса, вам надо сниматься.
      Машинистки, услышавшие эти слова через стенку, вынесли в коридор подтверждение новости: незнакомка была киноактрисой, главный ее хвалит.
      Степанов вспомнил две картины, в которой он эту киноактрису видел. И многие согласились.
      – Очень похоже, - сказал Стендаль. - Примерно так это и выглядело. Я сам помню.
      – Вы верите мне? - спросила Милица, садясь снова на стул, и глаза ее настолько приблизились к лицу редактора, что тот ощутил головокружение и сказал:
      – Вам верю во всем, в большом и в малом.
      – Вы ему паспорт покажите, Мила, - сказал Стендаль.
      – Не надо, - возразил Малюжкин. - Не надо никакого паспорта. Сейчас Миша подготовит материал, и вы не уходите, ради бога, не уходите. Вы расскажете мне все, как было, что, как, когда. Сейчас же в номер.
      – Вместо передовой, - сказал Стендаль, который был еще молод и легко верил в добро.
      – Вместо передовой, - подтвердил Малюжкин.
      – Мишенька, - сказала Милица, - он, по-моему, в меня влюбился. Он рассудок теряет. Что же теперь делать? Вы в меня влюблены?
      – Кажется, да, - сказал тихо редактор, не смея отрицать, но и не желая, чтобы сотрудники услышали об этом.
      – Ну, я готовлю материал и в номер? - спросил Миша.
      – Конечно. А вы... - и в голосе Малюжкина проявилась жалкая просьба, - а вы посидите здесь, со мной? А?
      – Посижу, конечно, посижу. Ведь ты недолго, Миша?
      – Да я здесь же, на подоконнике, напишу. У меня вчерне все готово.
      – Ну вот, - сказала Милица. - Мы с вами знакомы и теперь будем разговаривать. Разве не чудесно, что я вчера была старухой, а сегодня молода?
      – Чудесно, - сказал Малюжкин. - У вас чудесные зубы.
      – Фу, это говорят только некрасивым девушкам, чтобы их не обидеть, - сказала Милица и засмеялась так звонко, что машинистки нахмурились.
      – Нет, что вы, у вас красивые руки, и волосы, и нос, - сказал Малюжкин. Он хотел было продолжить перечисление, но тут зазвонил телефон, и редактор, не желавший ни с кем разговаривать, все-таки поднял трубку и сказал резко, чтобы отвязаться: - У меня совещание.
      Трубка забулькала отдаленным человеческим голосом, и Малюжкин, не положивший ее вовремя, стал слушать. Миша подмигнул Милице, считая, что дело сделано, а та подмигнула в ответ, ибо была довольна своей красотой.
      – Да, - сказал вежливым голосом Малюжкин. - Конечно. В завтрашнем номере, товарищ Белосельский. Я сам этим займусь, лично... Я отлично понимаю. Наше упущение, товарищ Белосельский.
      Голос в трубке все урчал, и понемногу лицо Малюжкина собиралось в обычные деловые морщины, а волосы, завернувшиеся было в тугие цыганские завитки, на глазах распрямлялись и ложились организованно по обе стороны пробора.
      – Отразим, разумеется, будет сделано, - сказал он наконец и повесил трубку. - Вот, - сказал он, глядя на Милицу, и потрогал пальцем кончик носа. - Такие дела. Передовица идет о прополке. Ясно, Стендаль? О прополке, а не о подготовке школ. Со школами еще не горит. Наше упущение. Самим следовало догадаться. Позовите ко мне Степанова. Одна нога здесь, другая - там. Пусть захватит график прополки.
      – Как же? - спросил Стендаль. - А статья?
      – Да-да, - сказал Малюжкин. - Очень приятно было познакомиться. Всегда рад. Иди же, Стендаль! Время не ждет. В газете главное - сохранять спокойствие. Ясно?
      В голосе Малюжкина была настойчивость. Стендаль не смог ослушаться. Вышел в коридор и нашел Степанова. Степанов задавал вопросы, касающиеся девушки, но Стендаль не отвечал.
      – Пошли, - сказал он. - Передовую будете писать. Зайдите в отдел, возьмите данные по прополке. Одна нога здесь, другая - там. Так сказал шеф.
      – Я же в самом деле омолодилась, - говорила Милица редактору, когда Стендаль вернулся в кабинет.
      Малюжкин поднял на Стендаля обиженные глаза - его отвлекали от дела.
      – Завтра чтобы быть на работе вовремя, - сказал он Мише.
      – Но мне же Александр Сергеевич Пушкин стихи в альбом писал! - повторяла Милица. - Личные стихи. Только мне. И нигде их не печатали.
      – Очень любопытно, - сказал Малюжкин. - Оставьте альбом, посмотрим. Поместим в рубрике «Из истории нашего края». Хорошо? Значит, по рукам. Молодцы, что стихи разыскали!
      И Малюжкину, переключившемуся на прополку, казалось, что он хорошо обошелся с посетителями.
      – Вы не волнуйтесь, мы стихов не затеряем, понимаем ценность, девушка.
      – Вы звали? - спросил Степанов, глядя на Милицу Бакшт.
      Малюжкин проследил за взглядом вошедшего сотрудника, что-то забытое шевельнулось в сердце, и он сказал:
      – Сюда, Степанов, садись. Данные по прополке захватил? Звонили, надо срочно. Так что понимаешь...
      – Ну, мы пошли, - сказал печально Стендаль.
      – Конечно, конечно... - сказал Малюжкин, вожделенно глядя на графики в руке Степанова. Малюжкин любил газету и любил газетную работу. Обида прошла! - Не задерживайся! - крикнул он вслед Стендалю и забыл о нем.
      Хлопнула дверь за посетителями. Колыхнулись тюлевые занавески на окне.
      Степанов пожалел, что девушка ушла, в такую жару писать о прополке не хотелось. Хотелось на пляж. Он подвинул к себе раскрытый альбом в сафьяновом переплете. Почерк на желтоватой странице был знаком. Рядом той же рукой был нарисован профиль только что заходившей девушки.
      – Это ее альбом? - спросил Степанов.
      Малюжкин удивился, но ответил:
      – Ее. Говорит, Пушкин писал. - И он хихикнул. - В «Красном знамени» все агрегаты простаивают, а в сводке завышают. А? Каковы гуси?..
      Конечно, это был почерк Пушкина. Или изумительная совершенная подделка, которой место в музее Пушкина в Москве.
      «Оставь меня, персидская княжна...» - прочел Степанов.
      – «Оставь меня, персидская княжна...» - прочел он еще раз вслух.
      – Потише, - предупредил Малюжкин. - Не отвлекайтесь стихами.
      Степанов не слышал: он шевелил губами, разбирал строки дальше. Этого стихотворения он не знал. И никто не знал. Степанов был первым в мире пушкинистом, читающим стихотворение, которое начиналось словами: «Оставь меня, персидская княжна...»
      – Это же открытие! - сказал он. - Мировой важности, надо писать в Москву. Завтра прилетит Андроников.
      – Что вы, сговорились, что ли? - возмутился Малюжкин. - Давай по-товарищески, Степан. Кончим передовицу - звоним Андроникову, Льву Толстому, Пушкину, выпиваем по кружке пива - что угодно! Послушай начало: «Полным ходом идет прополка на полях колхозов нашего района». Не банально?
      Но Степанов не слышал, так же как за несколько минут до этого Малюжкин перестал слышать и видеть Милицу Бакшт.
      Степан Степанович Степанов был одержим Пушкиным. Он был одержим упорной надеждой узнать о великом поэте все и, изучая каждое слово, сказанное им, распорядок каждого дня его жизни, терпеливо ждал, когда судьба смилостивится и подарит ему открытие в пушкинистике, открытие случайное, находку, ибо закономерные открытия там уже все сделаны.
      Прошло тридцать лет, с тех пор как Степан Степанов, отыскав на чердаке старого дома первое издание «Евгения Онегина», стал солдатом маленькой интернациональной армии пушкинистов. Степан Степанович постарел, обрюзг, страдал печенью, одышкой, похоронил жену, вырастил дочь Любу, и та уже выходит замуж, но открытие не давалось. Ни сам Пушкин, ни его родственники, ни друзья-декабристы не бывали в Великом Гусляре и не оставили там дневников, записных книжек и устных воспоминаний. Но Степанов искал, посещал забытые пыльные чердаки, за бешеные деньги покупал редкие издания, поддерживал переписку с Ираклием Андрониковым и пастором Грюнвальдом в Швейцарии, изучил два европейских языка, не продвинулся по службе, а открытие все медлило, не приходило.
      И вот неизвестные строки Пушкина, сами, без всяких усилий со стороны Степанова, оказавшиеся перед ним.
      Степанов грузно поднялся со стула, держа на вытянутой руке альбом в сафьяновом переплете, и подошел к окну, к свету, чтобы под солнцем убедиться в том, что счастье в самом деле посетило его, что одно из решающих открытий в пушкинистике второй половины двадцатого века сделано именно им.
      – Сядь, - догнал его голос Малюжкина. - Послушай: «Однако в отдельных хозяйствах темпы прополки недостаточно высоки». Или, может, написать просто - «невысоки»? Или «низки»?
      – Кто та девушка? - спросил Степанов.
      – Какая девушка?
      – Девушка, которая к тебе приходила. С Мишей Стендалем.
      – Так ты у нее и спроси. Почему у меня? Не знаю я никакой девушки.
      Малюжкин тоже был одержимым человеком. Он был одержим желанием сделать газету самой лучшей в области.
      – Так, - сказал Степанов, стряхнул пепел с мятых брюк, с трудом стянул на обширном животе расстегнувшуюся пуговицу и, громко запев: «Оставь меня, персидская княжна...» - ушел из кабинета главного редактора, убыстряя шаги, протопал по коридору и выскочил на улицу.
      Малюжкин посмотрел ему вслед и обиделся до слез.

      Милица со Стендалем доплелись до пивного ларька, у которого под разноцветными пляжными зонтиками стояли шаткие столики с голубым пластиковым верхом.
      Миша отстоял в очереди, поставил на столик две кружки с шапками теплой пены. Он был разочарован в жизни и в идеалах.
      – Что же, не оценили нас? - спросила Милица.
      – Я совершил тактическую ошибку, - сказал Стендаль, не зная еще, в чем она заключалась.
      – Сначала я ему понравилась, - сказала Милица.
      Стендаль пил пиво, морщился.
      – Придется прямо в Москву, - сказал он. - И Великий Гусляр останется никому не известным, заштатным городком. И они будут кусать себе локти. Пускай кусают.
      – Немного он все-таки прославился, - сказала Милица. - Я же здесь жила. - Она улыбалась. Она шутила, хотела развеселить Стендаля. - Все уладится, - сказала она.
      – И никто не верит, - сказал Стендаль. - Даже в милиции Удалову не поверили. А мне в газете. Что мы, проходимцы, что ли? Вот Грубин побежал опыты ставить, чтобы ничего не упустить. И вы тоже не только о себе думаете. Ведь правда?
      – Ага, - сказала прекрасная Милица. - Смотрите, тот смешной дядька бежит.
      По площади бежал, вертел головой мягкий, колышущийся мужчина, голый череп которого выглядывал из войлочного венца серых волос, как орлиное яйцо из гнезда. У мужчины были толстые - актерские губы и нос римского императора времен упадка. Под мышкой он держал большой альбом. Весь он, от нечищеных ботинок, за что его журил Малюжкин, до обсыпанного пеплом пиджака, являл собой сочетание неуверенности, робости и фантастической целеустремленности.
      – Мой альбом несет, - сказала Милица.
      – Это Степан Степанов, - сказал Миша Стендаль. - Они спохватились. Они поняли и разыскивают нас. Сюда! - махал рукой Стендаль, призывая Степанова. - Сюда, Степан Степаныч!
      Степанов протопал к столику. Очень обрадовался.
      – А я вас ищу, - сказал он, придавливая к земле стул, - вернее, вашу спутницу. Я уж боялся, что не найду, что мне все почудилось.
      – Вас Малюжкин все-таки прислал? - спросил утвердительным тоном Стендаль.
      – Какой Малюжкин? Ни в коем случае. Он, знаете, резко возражал. Он не осознает. Девушка, откуда у вас этот альбом?
      – Это мой альбом, - сказала Милица.
      Степанов подвинул к себе кружку Стендаля, отхлебнул в волнении.
      – А вы знаете, что в нем находится? - спросил Степанов, сощурив и без того маленькие глазки.
      – Знаю, мне писали мои друзья и знакомые: Тютчев, Фет, Державин, Сикоморский, Пушкин и еще один из земской управы.
      – Пушкин, говорите? - Степанов был строг и настойчив. - А вы его читали?
      – Конечно. У вас, Мишенька, все в редакции такие чудаки?
      – Если Степаныч не убедит главного, никто этого не сделает, - сказал Миша, в котором проснулась надежда.
      – И не буду, - сказал Степанов. - А вы знаете, девушка, что это стихотворение нигде не публиковалось?
      – А как же? - удивилась Милица. - Он же мне сам его написал. Сидел, кусал перо, лохматый такой, я даже смеялась. Я только друзьям показывала.
      – Так, - сказал Степанов, задыхаясь, допивая стендалевское пиво. - А если серьезно? Откуда у вас, девушка, этот альбом?
      – Объясни ему, - сказала Милица. - Я больше не могу.
      – Альбом - это только малая часть того, что мы пытались втолковать Малюжкину, - сказал Стендаль, подвигая к себе кружку Милицы. - Дело не в альбоме.
      – Не сходите с ума, - сказал Степанов, - дело именно в альбоме. Ничего не может быть важнее.
      – Степан Степаныч, - сказал Стендаль, - вы же знаете, как я вас уважаю. Никогда не шутил над вами. Послушайте и не перебивайте. Вы только, пожалуйста, дослушайте, а потом можете звонить, если не поверите, в сумасшедший дом или вызывать «скорую помощь»...
      Когда Стендаль закончил рассказ о чудесных превращениях, перед ним и Степановым стояла уже целая батарея пустых кружек. Их покупала и приносила Милица, которой скучно было слушать, которая жалела мужчин, была добра и неспесива. Продавщица уже привыкла к ней, отпускала пиво без очереди, и никто из мужчин, стоявших под солнцем, не возражал. И странно было бы, если бы возразил, - ведь раньше никто из них не видел такой красивой девушки.
      – А альбом? - спросил Степанов, когда Миша замолчал.
      – Альбом заберем в Москву. Как вещественное доказательство, - сказал Миша. - Как только соберем денег на билеты.
      – К Андроникову?
      – Там придумаем, может, и к Андроникову.
      – Он его получит от меня, - сказал Степанов. - Я еду с вами.
      – Как можно? - удивился Стендаль. - Неужели вы нам не верите?
      – Я буду предельно откровенен, - сказал Степанов, поглаживая сафьяновый переплет. - Мне хотелось бы встретиться, чтобы развеять последние сомнения, с Еленой Кастельской. Имею честь быть с ней знакомым в течение трех десятилетий. Если она ваш рассказ подтвердит, сомнения отпадут.
      – Вы ее можете не узнать, - сказал Стендаль, - ей сейчас двадцать лет. Как и мне.
      – А я задам ей два-три наводящих вопроса. К примеру, кто, кроме нее, голосовал в прошлом году на депутатской комиссии за ассигнования на реставрацию церкви Серафима. Я тоже не лыком шит.
      – Вы голосовали, - сказала Милица. - Пива еще хотите?
      – Я, - сознался Степанов и очень удивился. - Спасибо. Пойдем?
      – А не кажется ли вам, - спросил осмелевший и преисполнившийся оптимизмом Стендаль, - что все это сказочно, невероятно, таинственно и даже подозрительно?
      – Послушайте, молодой человек, - ответил с достоинством Степанов, - на моих глазах родились телефон и радио. Я собственными глазами видел фотокопию пушкинского письма, обнаруженного недавно в небольшом городе на Амазонке. Почему я не должен доверять уважаемым людям только потому, что чувства мои и глаза отказываются верить реальности? Человеческие чувства ненадежны. Ими не постигнешь даже элементарную теорию относительности. Разум же всесилен. Обопремся на него, и все станет на свои места. В таком случае стихотворение получает хоть и необычное, но объяснение, а это лучше, чем ничего.

      – Елена Сергеевна, - сказал от двери Стендаль, пропуская Милицу и Степанова вперед, - скажите, кто, кроме вас, голосовал в прошлом году на депутатской комиссии за срочные ассигнования на реставрацию церкви Серафима?
      – Степанов, - ответила Елена Сергеевна.
      – Узнал, - сказал Степанов. - Я бы и без этого узнал. Вы вообще мало изменились. Здравствуйте, Елена Сергеевна. Поздравляю с перевоплощением.
      – Степан Степанович, как я рада! - сказала Елена. - Хоть живая душа. А то мы очутились в каком-то ложном положении.
      – По ту сторону добра и зла, - сказал Алмаз Битый с полу. Он строил вместе с Ваней подвесную дорогу из ниток, спичечных коробок и различных мелких вещей. Ноги Алмаза упирались в стену, ему было неудобно лежать, но иначе не управишься.
      Степанов заполнил комнату объемистым телом, положил на стол альбом.
      – Весьма сочувствую, - сказал он. - Только что был свидетелем очередной неудачи наших юных друзей в редакции. Одно дело мечтать о синице в небе, лежа на диване, другое - догадаться, что это именно она опустилась к тебе на подоконник, и протянуть руку.
      – Битый, - сказал Алмаз, - поднимаясь с пола, как молодой дог: медленно подбирая под себя и распрямляя могучие члены. - Один из виновников происшедшего. Но не раскаиваюсь.
      – Как же, как же, - согласился Степанов. - С вашей стороны благородно было поделиться таким интересным секретом.
      – Не хотел я сначала, - сказал Алмаз. - Думал, произойдут от этого только неприятности.
      – А сейчас? - спросила Елена.
      – Сейчас поздно раскаиваться. Но кто мне ответит, нужна ли людям вечная молодость? К ней тоже привыкнуть надо.
      – А вы привыкли?
      – Не сразу, - сказал Алмаз. - Настоящая молодость бывает только один раз. Пока ты не знаешь, что последует за ней.
      – Это правильно, - согласилась Елена.
      – Но ты не расстраивайся, - сказал Алмаз. - Я тебя увезу в Сибирь. Дело найдется. Вот вы, - обратился он к Степанову, - вы уже все о наших приключениях знаете, согласились бы сейчас, если бы зелье сохранилось, присоединиться к нам?
      – Не знаю, - сказал медленно Степанов. - Нет, наверно. Меня вполне устраивает мой возраст. Может, только, чтобы похудеть немного. Лишний вес мешает.
      – Ну это ничего, - сказал Стендаль. - В Москве устроим вас в институт питания. Станете Аполлоном. У нас будут большие связи в медицинском мире. И вообще все великие открытия сначала вызывали возражения, столкновения, споры и так далее. Может быть, в Москве, когда мы явимся с рецептом вечной молодости, хотя и с неполным рецептом, нам не все поверят. И даже те, кто поверит, поверят не сразу.
      – Но я же поверил, - сказал Степанов. - Больше того, зная о ваших временных финансовых затруднениях, согласен пойти навстречу. Человек я одинокий, и есть у меня кое-какие сбережения. Потом, будете при деньгах, отдадите.
      – Вот это правильно, - сказал Алмаз.
      – Степан Степаныч - пушкиновед, - сказал Стендаль. - Он нас признал, когда с альбомом ознакомился.
      – Да, я интересуюсь творчеством Александра Сергеевича.
      – Милица с ним была знакома, - сказал Алмаз.
      – Знаете, как-то трудно поверить, - сознался Степанов. - Хоть я и поверил.
      – А мне лично с Пушкиным сталкиваться не приходилось, - сказал Алмаз. - Хотя был в то время в Петербурге. Я в январе тридцать седьмого возвращался в Россию из Парижа и должен был в Санкт-Петербурге встретить одного человека, передать ему письма и деньги. А человека я того знал еще с совместного пребывания на Дворцовой площади в двадцать пятом...
      – Вы имеете в виду Декабрьское восстание? - спросил Степанов.
      – Конечно, - сказал Алмаз.
      – С ума сойти, - сказал Степанов.

      Пока взрослые разговаривали со Степановым, Удалов страдал. Он страдал по утерянной зрелости, страдал от того, что стал сиротой, что никто не принимает его всерьез, даже те, кто знает о его действительном возрасте и положении. Играть с Ванечкой в мячик и кубики было унизительно и глупо, а когда Алмаз, не желая дурного, походя сунул ему книжку «Серебряные коньки» и сказал: «Почитал бы, Корнелий, чего маешься бездельем», Удалов понял, что единственное место на свете, где он может рассчитывать на человеческое участие, это собственный дом. Но и дома мало шансов на прощение.
      С книжкой в руке Удалов вышел на двор. Там стоял самовар, то есть машина господина Бакшта, и из-под нее торчали длинные ноги Саши Грубина, который проверял подвеску, Удалов подошел к ногам и подумал, что ботинки у Грубина старые, он их видел тысячу раз, а ноги новые. Как будто новый Грубин у старого отобрал ботинки.
      – Саша, - позвал Удалов. - Поговорить надо.
      Голос его был тонкий, не слушался, и Грубин из-под машины не сразу сообразил, кто его зовет. Но потом сообразил.
      – Сейчас, - сказал он. - Погоди, Корнелий.
      Корнелий встал на цыпочки и заглянул внутрь машины. На красном кожаном сиденье лежал открытый ящик с двумя старинными пистолетами. В Удалове вдруг проснулось желание бабахнуть из пистолета по всем врагам. Он потянулся к пистолету, размышляя, кто у него главный враг, но тут рука Грубина перехватила его пальцы.
      – Нельзя тебе, - сказал старый друг Саша. - Мал еще.
      – И ты, Брут? - сказал Удалов.
      – Шучу, - спохватился Грубин, хотя, в общем, и не шутил.
      – Все ясно, - сказал Удалов и пошел прочь.
      – Корнелий, ты куда? - крикнул Грубин. - Не делай глупостей!
      – Я уже сделал главную глупость, - сказал Удалов. - Не бойся.
      Его маленькая фигурка скрылась за воротами. Грубин хотел было побежать следом, остановить, может быть утешить, но вспомнил, что машина еще не приведена в порядок, и остался.
      А Удалов брел по улице, как старый человек, остановился перед небольшой лужей. Детское тело готово было перепрыгнуть через лужу, но умудренный долгой жизнью мозг отказал ему в этом. И Удалов осторожно обошел лужу. Грустные видения вставали перед его мысленным взором. Ему казалось, что он сидит за одной партой с сыном Максимкой и пытается списать из его тетрадки решение задачи, потому что сам давно забыл все правила грамматики, а сын закрывает тетрадку ладошкой и зло шепчет: «Надо было в свое время учиться». А учительница в образе Елены Сергеевны говорит: «Удалов-младший, выйди из класса и без отца не возвращайся». - «Нет у меня отца, - отвечает Корнелий. - Есть только супруга». И весь класс хохочет.
      Нечто знакомое привлекло внимание Удалова. Оказывается, он проходил мимо здания бани, которое возводилось силами его конторы. На возведении бани трудилась бригада Курзанова и работала с большим отставанием от графика. Удалов поднял голову, рассчитывая увидеть каменщиков, кладущих кирпичи второго этажа, но каменщиков не увидел. Это его встревожило. Обеденный перерыв еще не наступил. Следовало разобраться.
      Удалов обогнул стройку и вошел во двор, засыпанный стройматериалами.
      Он увидел, что вся бригада собралась вокруг большого ящика, на котором разложена газета. Бригадир Курзанов держит в руке карандаш, уткнув его в газету, и руководит разгадыванием кроссворда. Все остальные строители помогают советами.
      Эта картина возмутила Удалова. Прижимая ручонками к груди книгу «Серебряные коньки», мальчик подошел к строителям и строго спросил:
      – В чем дело, Курзанов? Почему бригада простаивает?
      – А ведь перерыв, - не поднимая головы, ответил бригадир.
      – Какой перерыв в десять-тридцать? - рассердился Удалов.
      Удивленный командирскими интонациями в детском голосе, бригадир поднял голову и увидел мальчика.
      – Пошел отсюда, - сказал он добродушно. - Не мешай.
      Удалов не сдавался. Он поднял руку вверх, как бы призывая ко вниманию, и сказал так:
      – Товарищи, неужели вы забыли, что мы с вами принимали повышенные обязательства? Вот ты, Курзанов, бригадир. Как ты посмотришь в глаза общественности, которая доверила тебе возведение очень нужного объекта? А ты, Тюрин? Сколько раз ты клялся на собраниях исправиться и прекратить прогулы? А ты, Вяткин - неужели приятно, что тебя склоняют ввиду твоей лени?
      Реакция строителей была острой. Они даже отступили на несколько шагов перед мальчиком, который отчитывал их, размахивая детской книжкой. Особенно смущала информированность ребенка.
      – Мальчик, ты чего? - спросил Курзанов.
      – Что, не узнаешь своего начальника? - Удалов продолжал наступать на строителей. - Думаешь, если я сегодня плохо выгляжу, то значит можно лясы точить? Вы учтите, мое терпение лопнуло. Я принимаю меры!
      Вот этих, последних слов, пожалуй, Удалову не следовало произносить. Уж очень они не соответствовали его внешнему виду. Кто-то из строителей засмеялся. За ним - другие. И дальнейшая речь Удалова утонула в хохоте. Хохот был добродушный, не злой.
      – Иди, мальчик, - сказал, наконец, Курзанов. - Тебе в школу надо. А ты прогуливаешь.
      И только тогда Удалов как бы взглянул на себя со стороны и понял, что никогда ему не доказать этим лентяям, что он их начальник. Но отступать было нельзя - стройка находилась под угрозой срыва. И когда строители, все еще посмеиваясь, вернулись к разгадыванию кроссворда, Удалов понял, что надо делать. Он решительно поднялся по лесам на второй этаж, нашел там ведро с раствором, мастерок и принялся сам класть кирпичи в стену.
      Руки ему не повиновались, кирпичи казались тяжелыми, как будто были отлиты из свинца, трудно было набрать и донести до стены сколько нужно густого раствора. Но кирпич за кирпичом ложились на место - недаром в молодости Удалов поработал каменщиком.
      Строители все это видели. Но сначала они лишь улыбались, хотя сноровка мальчика их удивляла.
      Но прошло пять минут, десять. Пошатываясь от усталости, обливаясь слезами, мальчик продолжал класть кирпичи.
      – Психованный какой-то, - сказал, наконец, Тюрин.
      – Что-то он мне знакомый, - сказал бригадир.
      – А может, это удаловскнй сын? - спросил Вяткин. - Максимка?
      – Похож, - сказал Тюрин. - Вот и про нас все знает.
      – Может, пойдем, поработаем? - спросил Вяткин.
      – И вообще-то, сколько можно прохлаждаться? - разгневался бригадир Курзанов. - Мы же обязательства давали, как-никак.
      И он первым поднялся на леса, подхватил под локотки безнадежно уморившегося Удалова и отставил в сторону.
      И через минуту уже кипела работа.
      Все забыли о настырном мальчике.
      Удалов подобрал книжку и потихоньку ушел.
      Конечно, плохо быть мальчиком, но все же он победил целую бригаду и личным примером показал им путь. Главное - решительность. Она должна помочь и в разговоре с Ксенией.

      Подобное же испытание в эти минуты выпало на долю Ванды Казимировны.
      Она подошла к универмагу в тот момент, когда перед ним разгружали машину.
      – Что привезли? - спросила она у шофера.
      – Детскую обувь, - ответил шофер, любуясь крепконогой красивой девушкой в очень свободном платье. - А ты здесь работаешь, что ли?
      – Работаю, - ответила девушка и направилась к главному входу.
      Этого шофера Ванда знала, он приезжал в универмаг лет пять. И вот, не узнал.
      С каждым шагом настроение ее портилось. Магазин, такой родной и знакомый, куда более важный, чем дом, магазин, с которым связаны многие годы жизни, трагедии и достижения, опасности и праздники, именно ее трудом ставший лучшим универмагом в области - этот магазин Ванду не замечал.
      Она шла торговым залом, огибая очереди и останавливаясь у прилавков. Она знала каждого из продавцов, кто замужем, а кто одинок, кто честен, а кто требует надзора, кто работящ, а кто уклоняется от труда, у кого язва, а у кого ребенок на пятидневке. И все эти люди, что вчера еще радостно или боязливо раскланивались с Вандой, теперь скользили по ней равнодушными взглядами как по обыкновенной покупательнице. Магазин ее предал!
      Уходя из дома, когда там шел разговор со Степановым, Ванда сказала мужу, что пойдет домой, соберется в дорогу. Савича она с собой звать не стала, а он и не напрашивался. Ему сладко и горько было оставаться рядом с Еленой. Ему казалось, что еще не все кончено, надо найти нужное слово и сказать его в нужный момент. Ванда же, стремясь скорее в универмаг, была убеждена, что ни нужного момента, ни нужного слова не будет. Так что уходила почти спокойно. Цель ее была проста - зайти к себе в кабинет, взять сберкнижку из сейфа, снять с нее деньги, чтобы в Москве не было недостатка. И если будет возможность, оформить отпуск за свой счет.
      Сложность и даже безнадежность ее положения стали очевидными только в самом магазине. Когда оказалось, что ее не узнала ни одна живая душа. Это было более чем обидно. Именно в этот момент в голове Ванды Казимировны впервые прозвучала мысль, которая будет мучить ее в следующие часы: «И зачем мне нужна эта молодость? Жили без нее».
      Вопрос об отпуске за свой счет уже не стоял. Оставалось одно: проникнуть в собственный кабинет и изъять сберегательную книжку.
      Пришлось хитрить. Ванда смело зашла за прилавок галантерейного отдела, и когда ее остановила Вера Пушкина, она сказала ей: «Я к Ванде Казимировне». Мимо склада и женского туалета Ванда поднялась в коридорчик, где были бухгалтерия и ее кабинет. К счастью, кабинет был пуст. И открыт.
      Ванда быстро прошла в угол, за стол, вынула из сумочки ключи и в волнении - ведь не каждый день приходится тайком вскрывать свой собственный сейф - не сразу нашла нужный. И в тот момент, когда ключ послушно повернулся в замке, Ванда услышала рядом голос:
      – Ты что здесь делаешь?
      Испуганно обернувшись, Ванда увидела, что над ней нависает громоздкое тело Риммы Сарафановой - ее заместительницы.
      – Сейф открыла, - глупо ответила Ванда.
      – Вижу, что открыла, - сказала Римма, перекрывая телом пути отступления. - Давай сюда ключи.
      – Ты что, не узнала? - спросила Ванда, беря себя в руки.
      – Кого же я должна узнать?
      – Так я же Ванда, Ванда Казимировна. Твоя директорша.
      – Ты Иван Грозный, - сказала Римма. - И еще Брижит Бардо.
      – Ну как же! - в отчаянии сопротивлялась Ванда. - Платье мое?
      – Твое, - сказала Римма.
      – И туфли мои?
      Римма посмотрела вниз.
      – Вроде твои.
      – Кольцо мое? - она сунула под нос Римме руку. Кольцо еле держалось на пальце.
      – Кольцо ее, - сказала Римма. - Тебе велико.
      – Я и есть Ванда. Глаза мои?
      – Не скажу, - ответила Римма. - Я сейчас милицию вызову. Она и разберется, чьи глаза.
      – Римма, девочка, я же все про тебя знаю. И про Васю. И где ты дачу строишь. Хочешь скажу, какие у тебя шторы в большой комнате?
      – Ключи, - сказала железным голосом Римма.
      Ванда была вынуждена сдать ключи. Но сама еще не сдалась.
      – Омолаживалась я, - сказала она чуть не плача. - Опыт такой был. И Никитушка мой омолодился. Со временем и тебе устроим.
      Римма была в сомнении - уж очень ситуация была необычной. В самом деле платье Вандино, и глаза вроде бы Вандины, а в остальном авантюристка. Римма привыкла верить своим глазам, они ее еще никогда не обманывали. И хоть эта девушка напоминала Ванду, Вандой она не была.
      Ванда, в отчаянии подыскивала аргументы, хотела было показать паспорт, но сообразила, что паспорт будет козырем против нее. Там есть год рождения и фотокарточка, которая ничего общего с ней не имеет.
      Тут ее осенила светлая мысль.
      – Простите, Римма Ивановна, - сказала она. - Я вас обманула.
      – И без тебя знаю, - сказала Римма.
      – Я племянница Ванды Казимировны. Я из Вологды приехала.
      – А Ванда где?
      – А Ванда болеет. Грипп у нее.
      – Дома лежит? - спросила Римма и потянулась к телефонной трубке.
      – Нет, - быстро сказала Ванда. - Тетя в поликлинику пошла.
      – В какую?
      – В третью.
      – К какому доктору?
      – Семичастной.
      – В какой кабинет?
      – В шестой.
      – А ты откуда знаешь кабинет, если из Вологды приехала?
      Ванда поняла, что терпение Риммы истощилось. Никакой надежды получить обратно ключи и сберкнижку нет. Оставалось одно - бежать.
      – А вот и тетя! - закричала она, глядя поверх плеча Риммы.
      Та непроизвольно оглянулась.
      Ванда нырнула ей под руку и кинулась наружу.
      Кубарем слетела по служебной лестнице во двор. Выбежала двором в садик и спряталась за церковью Параскевы Пятницы. Только там отдышалась.
      Все погибло. Даже домой опасно возвращаться. Римма может и милицию вызвать, сказав, что какая-то авантюристка обокрала Ванду Казимировну, сняла с нее кольцо и старалась вскрыть сейф. С Риммы станется. Хотя за что Римму винить? Она же Вандины интересы охраняет.
      Ванда Казимировна стояла в кустах, где недавно Удалов напал на своего сына Максимку, и горько рыдала. Много лет так не рыдала.
      – Господи, - повторяла она. - Зачем мне эта молодость? В свой кабинет зайти нельзя! Подчиненные не узнают...
      Она еще долго стояла там, тщетно придумывая, как ей перехитрить Римму. Но ничего не придумала. И пошла дворами и переулками к Елене, потому что вспомнила - Савич оставлен там без присмотра.

      Солнце клонилось к закату, тени стали длиннее, под кустом сирени собрались, как всегда, любители поиграть в домино.
      Во двор вошел мальчик с книжкой «Серебряные коньки» в руке. Мальчик был печален и даже испуган. Он нерешительно остановился посреди двора и стал глядеть наверх, где были окна квартиры Удаловых.
      В этот самый момент кто-то из играющих в домино спросил громко:
      – Как там, Ксения? Не нашелся еще твой?
      Из открытого окна на втором этаже женский голос произнес сурово и холодно:
      – Пусть только попробует явиться! За все ответит. Его ко мне с милицией приведут. Лейтенант такой симпатичный, лично обещал.
      – Ксения! Ксюша! - позвал Удалов, остановившись посреди двора.
      Доминошники прервали стук. Из окна напротив женский голос помог Удалову:
      – Ксения, тебя мальчонка спрашивает. Может, новости какие?
      – Ксения! - рявкнул один из игроков. - Выгляни в окошко.
      – Ксюша, - мягко сказал Удалов, увидев в окне родное лицо. - Я вернулся.
      – Что тебе? - спросила Ксения взволнованно.
      – Я вернулся, Ксения, - повторил Удалов. - Я к тебе совсем вернулся. Ты меня пустишь?
      Доминошники засмеялись.
      – Ты от Корнелия? - спросила Ксения.
      – Я от Корнелия, - сказал мальчик. - Я и есть Корнелий. Ты меня не узнаешь?
      – Он! - закричал другой мальчишеский голос. Это высунувшийся в окошко Максимка, сын Удалова, узнал утреннего грабителя. - Он меня раздел! Мама, зови милицию!
      – Хулиганье! - сказала Ксения. - Сейчас я спущусь.
      – Я не виноват, - сказал Корнелий и не смог удержать слез. - Меня помимо моей воли... Я свидетелей приведу...
      – Смотри-ка, как на Максимку твоего похож, - сказал один из доминошников. - Как две капли воды.
      – И правда, - сказала женщина с того конца двора.
      – Я же муж твой, Корнелий! - плакал мальчик. - Я только в таком виде не по своей воле...
      Корнелий двинулся было к дому, чтобы подняться по лестнице и принять наказание у своих дверей, но непочтительные возгласы сзади, смех из раскрытых окон - все это заставило задержаться. Мальчик взмолился:
      – Вы не смейтесь... У меня драма. У меня сын старше меня самого. Это ничего, что я внешне изменился. Я с тобой, Ложкин, позавчера «козла» забивал. Ты еще три рыбы подряд сделал. Так ведь?
      – Сделал, - сказал сосед. - А ты откуда знаешь?
      – Как же мне не знать? - сказал Удалов. - Я же с тобой в паре играл. Против Васи и Каца. Его нет сегодня. Это все медицина... Надо мной опыт произвели, с моего, правда, согласия, и может, даже очень нужный для науки, а у меня семья...
      Ксения тем временем спустилась во двор. В руке она держала плетеную выбивалку для белья. Максимка шел сзади с сачком.
      – А ну-ка, - сказала она, - подойди поближе.
      Корнелий опустил голову, приподнял повыше узкие плечики. Подошел. Ксения схватила мальчишку за ворот рубашки, быстрым, привычным движением расстегнула лямки, спустила штанишки и, приподняв ребенка в воздух, звучно шлепнула его выбивалкой.
      – Ой! - сказал Корнелий.
      – Погодила бы, - сказал Ложкин. - Может, и в самом деле наука!
      – Он самый! - радовался Максимка. - Так его!..
      Неожиданно рука Ксении, занесенная для следующего удара, замерла на полпути. Изумление ее было столь очевидно, что двор замер. На спине мальчика находилась большая, в форме человеческого сердца, коричневая родинка.
      – Что это? - спросила Ксения тихо.
      Корнелий попытался в висячем положении повернуть голову таким образом, чтобы увидеть собственную спину.
      – Люди добрые, - сказала Ксения, - клянусь здоровьем моих деточек, у Корнелия на этом самом месте эта самая родинка находилась.
      – Я и говорю, - раздался в мертвой тишине голос Ложкина, - прежде чем бить, надо проверить.
      – Ксения, присмотрись, - сказала женщина с другой стороны двора. - Человек переживает. Он ведь у тебя невезучий.
      Корнелий, переживавший и позор и боль, обмяк на руках у Ксении, заплакал горько и безутешно. Ксения подхватила его другой рукой, прижала к груди - почувствовала родное - и быстро пошла к дому.

      Савич истомился. Он то выходил во двор, к Грубину, который возился с автомобилем, то возвращался в дом, где было много шумных людей, все разговаривали, и никому не было дела до Савича. Он вдруг понял, что двигается по дому и двору не случайно - старается оказаться там, где Елена может уединиться с Алмазом. Ее очевидная расположенность к Битому, и его откровенные ухаживания все более наполняли Савича справедливым негодованием. Он видел, что Елена, ради которой он пошел на такую жертву, в самом деле не обращает на него никакого внимания, а старается общаться с бывшим стариком. И это когда он, Савич, почти готов ради нее разрушить свою семью.
      Поэтому, когда Савич в своем круговращении в очередной раз подошел к комнате, где Елена собиралась в дорогу, он застал там Алмаза, обогнавшего его на две минуты. И, остановившись за приоткрытой дверью, услышал, как Алмаз говорит:
      – Хочу сообщить тебе, Елена Сергеевна, важную новость. Не помешаю?
      – Нет, - сказала Елена. - Я же не спешу.
      – Триста лет я прожил на свете, - сказал бывший старик, - и все триста лет искал одну женщину, ту самую, которую полюблю с первого взгляда и навсегда.
      – И нашли Милицу, - сказала Елена. И хоть Савич не видел ее, он уловил в голосе след улыбки.
      – Милица - моя старая приятельница, - сказал Алмаз. - Она не в счет. Я о тебе говорю.
      – Вы меня знаете несколько часов.
      – Больше. Я уже вчера вечером все понял. Помнишь, как уговаривал тебя выпить зелья. Если бы дальше отказывалась, силком бы влил.
      – Вы хотите сказать, что в пожилой женщине...
      – Это и хотел сказать. И второе. Я тебя в Сибирь увезу. Если хочешь, и Ванечку возьмем.
      – А что я там буду делать?
      – Что хочешь. Детей учить. В музей пойдешь, в клуб - мало ли работы для молодой культурной девицы?
      – Это шутка? - вдруг голос Елены дрогнул. Савич весь подобрался, как тигр перед прыжком.
      – Это правда, Елена, - сказал Алмаз.
      В комнате произошло какое-то движение, шорох...
      И Савич влетел в комнату.
      Он увидел, что Елена стоит, прижавшись к Алмазу, почти пропав в его громадных руках. И даже не вырывается.
      – Прекратите! - закричал Савич. И голос его сорвался. Он закашлялся.
      Елена сняла с плеч руки Алмаза, тот обернулся удивленно.
      – Никита, - сказала Елена. - Что с тобой?
      – Ты изменила! - сказал Никита. - Ты изменила нашим словам и клятвам. Тебе нет прощения.
      – Клятвам сорокалетней давности? От которых ты сам отказался?
      – Я ради тебя пошел на все! Буквально на все! Я не позволю этому случиться. Приезжает неизвестный авантюрист и тут же толкает тебя к сожительству.
      – Ну зачем ты так, аптека, - сказал Алмаз. - Я замуж зову, а не к сожительству.
      – Будьте вы прокляты! - с этим криком Савич выбежал из комнаты и кинулся на двор.
      Он должен был что-то немедленно сделать. Убить этого негодяя, взорвать дом, может, даже покончить с собой. Весь стыд, вся растерянность прошедших часов слились в этой вспышке гнева.
      – Ты что, Никита? - спросил Грубин, разводивший в машине пары. - Какая муха тебя укусила?
      – Они! - Савич наконец-то отыскал человека, который его выслушает. - Они за моей спиной вступили в сговор!
      – Кто вступил?
      – Елена мне изменяет с Алмазом. Он зовет ее в Сибирь! Это выше моих сил.
      – А ты, что, с Еленой хотел в Сибирь ехать? - не понял Грубин.
      – Я ради нее пошел на все! Чтобы исправить прошлое! Ты понимаешь?
      – Ничего не понимаю, - сказал Грубин. - А как же Ванда Казимировна?
      – Кто?
      – Жена твоя, Ванда.
      – А она тут при чем? - возмутился Савич.
      Взгляд его упал на открытый ящик с пистолетами. И его осенила мысль.
      – Только кровью, - сказал он тихо.
      – Савич, успокойся, - сказал Грубин. - Ты не волнуйся.
      Но Савич уже достал из машины ящик и прижал его к груди.
      – Нас рассудит пуля, - сказал он.
      – Положи на место! - крикнул Грубин.
      В этот момент из дома вышел Алмаз. За ним Елена. Неожиданное бегство Савича их встревожило. Никита увидел Алмаза и быстро пошел к нему, держа ящик с пистолетами на вытянутых руках.
      – Один из нас должен погибнуть, - сообщил он Алмазу.
      – Стреляться, что ли, вздумал? - спросил Алмаз.
      – Вот именно, - сказал Савич.
      – Не сходи с ума, Никита, - сказала Елена учительским голосом.
      – Ой, как интересно! - как назло, во двор выбежала Милица с Шурочкой. - Настоящая дуэль. Господа, я буду вашим секундантом.
      Она подбежала к Савичу, вынула один из пистолетов и протянула его Алмазу.
      – Они же убьют друг друга! - испугалась Шурочка.
      – Не бойся, - засмеялась Милица, - пистолетам по сто лет. Они не заряжены.
      – Ну что, трепещешь? - спросил Савич.
      – Чего трепетать. - Алмаз взял пистолет. - Если хочешь в игрушки играть, я не возражаю. Давненько я на дуэли не дрался.
      – Вы дрались на дуэли? - спросила Елена.
      – Из-за женщины - в первый раз.
      Милица развела дуэлянтов в концы двора и вынула белый платочек.
      – Когда я махну, стреляйте, - сказала она.
      – Это глупо, - сказала Елена Алмазу. - Это мальчишество.
      – Он не отвяжется, - ответил Алмаз тихо.
      Савич сжимал округлую, хищную рукоять пистолета. Все было кончено. Черная речка, снег, секунданты в черных плащах...
      – Ну господа, господа, не отвлекайтесь, - сказала Милица и махнула платком.
      Алмаз поднял руку и нажал курок, держа пистолет дулом к небу - не хотел рисковать. Курок сухо щелкнул.
      – Ну вот, что я говорила! - воскликнула Милица. - Никто не пострадал.
      – Мой выстрел, - напряженно произнес Савич. Он целился, и рука его мелко дрожала. Нажать на курок было трудно, курок не поддавался.
      Наконец Савич справился с упрямым курком. Тот поддался под пальцем, и раздался оглушительный выстрел. Пистолет дернулся в руке так, словно хотел вырваться. И серый дым на мгновение закрыл от Савича его врага.
      И Савичу стало плохо. Весь мир закружился перед его глазами.
      Поехал в сторону дом, трава медленно двинулась навстречу... Савич упал во весь рост. Пистолет отлетел на несколько шагов в сторону.
      Алмаз стоял, как прежде, не скрывая удивления.
      – Надо же так, - сказал он. - Сто лет пуля пролежала...
      Елена кинулась к нему.
      – Антон Павлович Чехов говорил мне, - сказала Милица, вытирая лоб белым платочком, - что если в первом действии на стене висит ружье...
      Но договорить она не успела, потому что во двор вбежала Ванда и увидев, что Савич лежит на земле, быстрее всех успела к нему, подняла его голову, положила себе на колени и принялась баюкать мужа, как маленького, повторяя:
      – Что же они с тобой сделали? Мы их накажем, мы на них управу найдем...
      Савич открыл глаза. Ему было стыдно. Он сказал:
      – Я не хотел, Вандочка.
      – Я знаю, лежи...
      И тут появилась еще одна пара.
      Ксения тяжело вошла в ворота, неся на руках Корнелия Удалова.
      – Что же это получается? - спросила она. - Где это видано?
      Удалов тихо хныкал.
      – Помирились? - спросил Грубин.
      – По детям стреляют. Куда это годится? - сказала Ксения. - Глядите. Отсюда пуля прилетела. Штаны разорваны. На теле ранение.
      Все сбежались к Удалову. Штаны в самом деле были разорваны, и на теле был небольшой синяк.
      Ксения поставила Удалова на траву и принялась всем показывать круглую пулю, которая ударилась в Удалова на излете.
      – Ну и невезучий ты у нас, - сказал Грубин.
      Удалов отошел в сторону, а Ксения, отбросив пулю, вспомнила, зачем пришла.
      – Кто у вас главный? - спросила она.
      – Можно меня считать главным, - сказал Алмаз.
      – Так вот, гражданин, - сказала Ксения. - Берите нас в Москву. Чтобы от молодости вылечили. Была я замужней женщиной, а вы меня сделали матерью-одиночкой с двумя детьми. С этим надо кончать.

      Шурочка и Стендаль проводили машину до ворот. Они бы поехали дальше, но машина была так перегружена, что Грубин боялся, она не доедет до станции. И без того помимо помолодевших в ней поместились два новичка - Ксения и Степан Степанович, люди крупные, грузные.
      Грубин вел автомобиль осторожно, медленно, так что мальчишки, которые бежали рядом, смогли сопровождать его до самой окраины. Люди на улицах смотрели на машину с улыбками, считали, что снимается кино, и даже узнавали в своих бывших горожанах известных киноартистов. Машину увидел из своего окна и редактор Малюжкин. Он узнал среди пассажиров Милицу н Степанова, открыл окно и крикнул Степанову, чтобы тот возвращался на работу.
      – Считайте меня в командировке, - ответил Степанов.
      Малюжкин обиделся на сотрудника и захлопнул окно. Его никто не понимал.
      Уже начало темнеть, когда машина въехала в лес. Разговаривали мало, все устали и не выспались. Удалов задремал на коленях у жены.
      Легкий туман поднялся с земли и светлыми полосами переползал дорогу. Фары в машине оказались слабыми, они не могли пронзить туман и лишь высвечивали на нем золотистые пятна. Уютно пыхтел паровой котел и дым из трубы тянулся за машиной, смешиваясь с туманом.
      Лес был тих и загадочен. Даже птицы молчали.
      И вдруг сверху, из-за вершин елей, на землю опустился зеленый луч. Он был ярок и тревожен. В том месте, где он ушел в туман, возникло зеленое сияние.
      – Стой, - сказал Алмаз.
      Грубин затормозил.
      – Чего встали? - спросила Ванда. - Уже сломалась?
      Но тут и она увидела зеленое сияние и осеклась.
      В центре сияния материализовалось нечто темное, продолговатое, словно веретено. Веретено крутилось, замедляя вращение, пока не превратилось в существо, схожее с человеком, хрупкое, тонкое, одетое в неземную одежду.
      Существо подняло руку, как бы призывая к молчанию, и начало говорить, причем не видно было, чтобы у существа двигались губы. Тем не менее каждое его слово явственно доносилось до всех пассажиров автомобиля.
      – Алмаз, ты узнаешь меня? - спросило существо.
      – Здравствуй, пришелец, - сказал Алмаз. - Вот мы и встретились.
      – Я бы не хотел с тобой встречаться, - сказал пришелец.
      Ксения привстала на сиденье и, не выпуская из рук Удалова, обратилась к пришельцу:
      – Мужчина, - сказала она, - отойдите с дороги. Мы спешим, нам вот в Москву надо, от молодости лечиться.
      – Знаю, - сказал пришелец. - Молчи, женщина.
      И в голосе его была такая власть, что даже Ксения, которая мало кому подчинялась, замолчала.
      – Ты нарушил соглашение, - сказал пришелец, обращаясь к Алмазу. - Ты помнишь условие?
      – Помню, - сказал Алмаз. - Я хотел жить. И пожалел этих людей. Они были немолоды, и им грозила смерть.
      – Когда ты поделился средством с Милицей, - сказал пришелец, - я не стал принимать мер. Но сегодня ты открыл тайну многим. И вынудил меня отнять у тебя дар.
      – Я понимаю, - сказал Алмаз. - Но прошу тебя о милости. Погляди на Милицу, она молода и прекрасна. И если ты лишишь ее молодости, она завтра умрет. Погляди на Елену, - мы с ней хотели счастья. Погляди на Грубина, он же может стать ученым...
      – Хватит, - сказал пришелец. - Ты зря стараешься вызвать во мне жалость. Я справедлив. Я дал тебе дар, чтобы ты пользовался им один. Земле еще рано знать о бессмертии. Земля еще не готова к этому. Люди сами должны дойти до такого открытия.
      – Не о себе прошу... - начал было Алмаз, вылезая из машины и делая шаг к пришельцу.
      Но тот не слушал. Он развел в стороны руки, в которых заблестели какие-то шарики, и от них во все стороны побежали молниевые дорожки. В воздухе запахло грозой, и зеленый туман, заклубившись, поднявшись до вершин деревьев, окутал машину и Алмаза, замеревшего перед ней.
      Грубин, уже догадавшись, что произошло, успел лишь поднять глаза к Милице, что стояла за его спиной, и встретить ее ясный взгляд, полный смертельной тоски. И протянул к ней руку. А Алмаз, который хотел в этот последний момент быть рядом с Еленой, сделать этого не успел, потому что странная слабость овладела им и заставила опуститься на землю.
      Было очень тихо.
      Зеленый туман смешался с белым и уполз в лес.
      Постепенно в сумерках голубым саркофагом вновь образовался автомобиль, и в нем, склонившись друг к другу, сидели и лежали бесчувственные люди.
      – Как грустно быть справедливым, - произнес пришелец на своем языке, подходя к машине.
      Он увидел толстую пожилую женщину, Ксению Удалову, которая держала на коленях курносого полного мужчину ее лет. Он вгляделся во властное и резкое лицо другой немолодой женщины, Ванды Казимировны, которая даже в беспамятстве крепко обнимала лысого рыхлого Савича... Степан Степаныч, разумеется, не изменился. Он сидел на заднем сиденье, закрыв глаза и прижимая к груди бесценный альбом с автографом Пушкина.
      И вдруг пришелец ахнул.
      Он протер глаза. Он им не поверил.
      За рулем машины сидел, положив на него голову, курчавый юноша Саша Грубин. И протянув к нему тонкую руку, легко дышала прекрасная персидская княжна.
      Взгляд пришельца метнулся дальше.
      Елена Сергеевна была так же молода, как десять минут назад.
      – Этого не может быть, - произнес пришелец. - Это невозможно.
      – Возможно, - светил Алмаз, который первым пришел в себя и подошел сзади. Он тоже был молод и уже весел. - Есть, видно, вещи, которые не поддаются твоей инопланетной науке.
      – Но почему? Как?
      – Могу предположить, - сказал Алмаз. - Бывают люди, которым молодость не нужна. Ни к чему она им, они уже с юных лет внутри состарились. И нечего им со второй молодостью делать. А другие... другие всегда молоды, сколько бы лет ни прожили.
      Люди в машине приходили в себя, открывали глаза.
      Первым опомнился Удалов. Он сразу увидел, что его детский костюмчик разорвался на животе в момент возвращения в прежний облик. Он провел рукой по толстым щекам, лысине и затем громко поцеловал в щеку свою жену.
      – Вставай, Ксюша! - воскликнул он. - Обошлось!
      Эти слова разбудили Савичей.
      Ванда принялась радостно гладить Никиту, а тот глядел на жену и думал: «Как дурной сон, буквально дурной сон».
      – Ничего, Саша, - сказал Удалов, протягивая руку, чтобы утешить Грубина. - Обойдемся и без этих инопланетных штучек.
      Очнувшийся Грубин, смертельно подавленный разочарованием, обернулся к Удалову, и тот, увидев перед собой юное лицо старого друга, вдруг закричал:
      – Ты что, Грубин, с ума сошел?
      Но Грубин на него не смотрел, он искал глазами Милицу, боясь ее найти. И нашел...
      А Милица, встретив восторженный взгляд Грубина, поглядела на свои руки и когда поняла, что они молоды и нежны, закрыла ими лицо и зарыдала от счастья.
      – Вылезай, Елена, - сказал Алмаз, помогая Елене выйти из машины. - Хочу тебя познакомить со старым другом. Помнишь, я тебе рассказывал, как мы из тюрьмы бежали?
      – Очень приятно, - сказал пришелец, который все еще не мог пережить своего поражения. - Я думаю, что вы собираетесь создать семью?
      – Не знаю, - Елена посмотрела на Алмаза, а тот сказал уверенно:
      – В ближайшие дни.
      И тут они услышали возмущенный крик Савича:
      – Что же получается? Все остались молодыми, а я должен стать старым. Это несправедливо! Я всю жизнь хотел стать молодым! Я имею такое же право на молодость, как и остальные.
      – Пойдем, мой зайчик, пойдем, - повторяла Ванда, стараясь увести его прочь. - Это у тебя нервное, это пройдет.
      – Пошли, соседи, - сказал Удалов. - А то дотемна в город не успеем вернуться.
      – Елена, - рыдал Савич, - все эти годы я тебя безответно любил!
      – Ты мне только попробуй при живой жене! - Ванда сильно дернула его за руку, и Савич был вынужден отойти от машины.
      – Извините, - сказал пришелец. - Я полетел.
      – До встречи, - сказал Алмаз.
      Пришелец превратился в зеленое сияние, потом в луч. И исчез.
      Елена посмотрела вслед уходящим к городу.
      Савич все оглядывался, норовил вернуться. Удаловы шли спокойно, обнявшись.
      – Ну что ж, - сказал Алмаз, - по местам! А то к поезду не успеем.
 

      Мне хочется внести ясность в историю, которая прогремела по всему миру и отозвалась (как всегда, лживо) в средствах массовой информации, что значительно повредило безукоризненной репутации города Великий Гусляр.
      Верно сказал Корнелий Иванович Удалов:
      – Лучше бы этих проклятых динозавров не было!
      Но раз динозавры были, о них надо говорить правду и только правду.
      Во-первых, не существует дикого горного хребта, на котором водятся белые медведи, как уверяла газета «Вашингтон пост». В окрестностях Великого Гусляра нет никаких горных хребтов, если не считать небольшого вулкана, который большую часть времени спит, а если и просыпается, то его извержения не представляют опасности для горожан.
      Во-вторых, заявление газеты «Монд», что крупнейший из динозавров достигал сорока метров в длину - наглая газетная утка. Известный по публикациям в «Огоньке» бронтозавр был молодой особью, вряд ли достигавшей тридцати метров.
      Также являются ложью утверждения о том, что русские ученые уже выводят динозавров из генетического материала, найденного в Великом Гусляре.
      Наконец, совсем уж беззастенчивой ложью пронизан репортаж английской коммунистической газеты «Морнинг стар»: некий динозавр напал на школьниц, возвращавшихся домой по главной улице.
      Во-первых, как известно, никогда ни один динозавр не ходил по главной, иначе Советской, улице Гусляра. Во-вторых, некому там было ходить.
      Теперь, когда автору удалось дать отпор некоторым наиболее нахальным заявлениям средств массовой информации, он хотел бы перейти к правдивому и последовательному изложению событий.
 

* * *

 
      Итак, на окраине города Великий Гусляр существует поросший соснами холм под названием Боярская Могила. Никакого боярина там не хоронили, но есть сведения, что у местного помещика Гулькина был любимый конь Боярин, которого возили на скачки в Вологду, там напоили портвейном, а на обратном пути он простудился и пал. Гулькин, который связывал с конем большие надежды, был в расстройстве и построил мавзолей на холме, возвышавшемся аккурат за его курятником. Мавзолей со временем провалился или обвалился - никто толком не помнит, тем более что произошла революция и с Гулькиными покончили.
      В холме есть пещеры, куда иногда пробираются ребята, но вообще-то лазить туда не положено, потому что своды пещеры могут рухнуть.
      На этот раз в пещеру попали совсем не ребята.
      К Синицкому приехал погостить племянник и влюбился в девушку, которая продавала мороженое возле рынка. Продавала она мороженое, чтобы заработать себе на высшее образование, в котором очень нуждалась, так как еще в школе побеждала на областных биологических олимпиадах. А один раз ее даже возили в Казань - в школу юного химика.
      При этом Марина обладала отличной фигурой, ладными ножками и прочими девичьими атрибутами, включая буйную копну рыжих косичек. Пройти мимо нее равнодушно мог только слепец.
      Но жила она в Гусляре без родителей, снимала угол у гражданки Свинюхиной и почти голодала.
      Когда племянник Синицкого Аркадий увидел Марину, торгующую мороженым, что-то в его груди перевернулось. Он даже не посмел приблизиться к ней, а пошел, расстроенный своей нерешительностью, домой и поведал о своей душевной боли тетке. Тетка предупредила его, что Марина - «девушка не нашего круга».
      Сама тетка когда-то приехала в Гусляр из Козлятина, где ее папа работал в милиции в чине сержанта.
      На следующий день Аркадий снова пошел на площадь Землепроходцев и купил поочередно шестнадцать порций мороженого. Семнадцатую Марина ему не продала, а сказала:
      – Вы обязательно простудитесь и будете меня проклинать.
      – Никогда!
      – Кроме того, вы не производите впечатления богатого человека.
      Аркадий не знал, обижаться на эти слова или нет, но Марина разрешила все его сомнения, сообщив:
      – Я через полчаса закончу.
      – И что? - осторожно спросил Аркадий.
      – Думайте, - предложила Марина и обернулась к следующему покупателю.
      В тот день Аркадий проводил Марину до дома, и они обнаружили много общего во вкусах, настроениях и даже отношении к жизни.
      На следующий день, не сказав тетке, что он встречается с «девушкой не нашего круга», Аркадий повел Марину в кино. Когда молодые люди сидели на набережной и говорили о жизни, оказалось, что их взгляды совпадают. Наверное, не было в истории таких похожих людей, хотя они и принадлежали к разным социальным кругам.
      В среду они пошли в лес. Благо, у Марины выдался выходной, а Аркадий был готов отменить все дела и заботы ради того, чтобы поговорить о ботанике и литературе.
      Далеко они не ушли, а поднялись на холм Боярская Могила, чтобы с его вершины сквозь сосновые ветви полюбоваться видом города и реки Гусь, протекающей мимо.
      Потом они немного посидели под сосной, и тут им захотелось целоваться, причем обоим, в чем они друг другу не посмели признаться.
      На их счастье пошел дождь.
      Надо было прятаться от дождя, и Аркадий вспомнил о том, что поблизости есть пещера, куда он лазил в детстве.
      Конечно, Марина очень боялась пещер, потому что в них бывает темно, но дождик был холодным, а под таким дождем целоваться совершенно невозможно.
      Аркадий не сразу нашел вход в пещеру - растительность вокруг изменилась, да и сам он вырос.
      Вход был похож на дыру, ведущую в берлогу, и Марина даже спросила:
      – А медведя там нет?
      – Наивный вопрос, - сказал Аркадий. - Медведей в наших местах давно уже нет. - И он первым полез в пещеру.
      Марина нагнулась, влезла в дыру, и ее подхватили сильные и нежные руки Аркадия.
      – Иди сюда, садись, - сказал он.
      – А змей здесь нет? - спросила Марина.
      – Уползли.
      – Я все равно боюсь, - прошептала девушка.
      – Я с тобой! - ответил Аркадий. - Дай мне руку.
      Ее пальцы нащупали в темноте его ладонь и замерли, потому что Марину ударило током.
      – Ой, - сказала девушка.
      Аркадий потянул ее за руку и привлек к себе.
      Раз было темно, то Марина не могла должным образом сопротивляться: она же не видела, с кем борется.
      – Только не целоваться, - прошептала она, как бы подсказывая Аркадию, что надо делать.
      – Конечно, - сказал он.
      Его губы совершенно нечаянно наткнулись на ее губы.
      И они целовались, пока шел дождь. Но так как они не видели, кончился дождик или нет, то целовались почти до вечера.
      Иногда, борясь больше с собой, чем с Аркадием, Марина шептала:
      – Только не это! Ты же все испортишь!
      Аркадий не совсем понимал, что он может испортить, но недостаток жизненного опыта и опасение обидеть девушку заставляли его остановиться. Однако ненадолго. Так что их отношения были похожи на морской берег. Ты видишь, как волна поднимается, несется к галечной полосе, но прибрежные камни останавливают, дробят ее и заставляют уползти обратно, поджав пенный хвост.
      Наконец Марина устала от борьбы, в которой ее поражение было неминуемым. Поэтому она нащупала на полу пещеры камень и шутливо сказала Аркадию:
      – Если мы сейчас не уйдем отсюда, я тебе нос разобью.
      К этому времени их глаза настолько привыкли к темноте, что молодой человек отлично разглядел камень в тонкой руке продавщицы мороженого.
      Он натужно засмеялся, но подчинился, потому что в извечной битве полов верх всегда берет мужчина, но женщина решает, когда ему предстоит победить.
      Держась за руки, они вылезли из пещеры и зажмурились.
      Заходящее солнце окрасило оранжевым светом стволы сосен, небо было почти белым, как десятикратно простиранная голубая рубашка, птицы уже угомонились.
      Под ногами мягко пружинило одеяло сосновых иголок. Раздвинув иголки, кое-где торчали скользкие шапки маслят.
      Молодые люди стали спускаться с холма. Чтобы отвлечь Аркадия от охвативших его печальных мыслей, Марина показала ему камень, который забыла выкинуть, и сказала:
      – Обрати внимание, что это такое?
      – Камень, - ответил Аркадий, все еще докипающий несбывшимися порывами.
      – Не просто камень, - сказала Марина, в круг интересов которой входила и минералогия. - Некогда в этой местности бушевали вулканы.
      – Где только они не бушевали...
      Они вышли на дорожку, Аркадий хотел было еще раз поцеловать свою возлюбленную, но навстречу, разумеется, шла тетка с пустыми ведрами. Скажите, что делать тетке с пустыми ведрами на окраине Великого Гусляра на рубеже тысячелетий?
      – Но я не знала, что Великий Гусляр входил в зону вулканической активности, - сказала Марина. - Я полагала, что весь этот регион покрыт толстым слоем осадочных пород.
      – Вот именно, - согласился Аркадий, проклиная тетку.
      Чуткая Марина заметила его душевное неудобство и правильно истолковала:
      – Ты меня совсем не слушаешь, Аркаша. Я не подозревала, что в твоем сердце есть место суевериям.
      – В моем сердце все есть, - ответил Аркаша.
      – Надо будет посоветоваться со Львом Христофоровичем, - сказала девушка. - Он наверняка знает.
      – Это еще кто такой? - спросил юноша.
      – Профессор Минц, - сказала Марина. - Без пяти минут лауреат Нобелевки. Живет у нас уже много лет.
      – Что делать в этой дыре без пяти минут лауреату?
      – В этой дыре ты меня встретил, - сказала Марина, обидевшись за Великий Гусляр.
      – Лучше бы я тебя в Москве встретил.
      – Разве в Москве ты отыскал бы такую пещеру? - рассмеялась Марина.
      Аркадий не ответил. Подобно всем влюбленным на раннем этапе этой болезни, он был подозрителен и склонен к пессимизму.
      На углу Пушкинской Марина попрощалась с Аркадием, и ему показалось, что она сделала это очень холодно.

      Расставшись с Аркадием, Марина отправилась к профессору Минцу и застала его во дворе. Новое поколение доминошников вбивало в землю крепкий старый стол, а профессор с Корнелием Удаловым смотрели на отчаянную схватку глазами знатоков и с трудом удерживались от советов.
      – Что за манера, - сказал Минц, увидев Марину и поцеловав ее в лобик, - заплетать негритянские косички. Неужели тебя из-за этого больше любят мальчишки?
      – Они меня не любят, - ответила Марина. - Они ко мне пристают.
      Марина отошла с пенсионерами к лавочке под кустом сирени и показала Минцу камень, подобранный в пещере.
      – Откуда это? - удивился Минц.
      – Так Маринка с Аркашкой Синицким в пещере от дождя прятались, - ответил за нее Удалов. - Мне старуха Ложкина говорила.
      – Вот это лишнее, Корнелий, - оборвал его профессор. - Не превращайся в старую сплетницу.
      Он покрутил камень в руках, понюхал его, поцарапал ногтем и сказал:
      – Примерно семьдесят миллионов лет назад этот камешек был лавой. Но так как я не знаю о выходах лавы в нашем районе... Где ты его нашла?
      – Я думаю, - ответил за девушку Удалов, - что там, в пещере и отколупнула.
      – Если вы, дядя Корнелий, будете вмешиваться!.. - рассердилась Марина и взмахнула головой так резко, что косички взлетели нимбом вокруг нее, как лучи солнышка.
      Марина давно уже раскаивалась в легкомысленном поступке - косички общим числом сорок три она заплела на спор с Эммой Кошкиной, своей злейшей подругой. Теперь Эмма носила прически от Кардена, а Марина, выиграв кассету Майкла Джексона, никак не могла решиться остричь косички, не имеющие ровным счетом никакого отношения к сюжету этой повести.
      Жизнь в маленьком городке имеет свои преимущества, но и не лишена недостатков. Человеку кажется, что он незаметно встретился с одной гражданкой, а оказывается, несколько пенсионерок разнесли об этом весть раньше, чем человек возвратился домой.
      – Когда-то, - задумчиво произнес профессор Минц, держа в руке камень, как принц Гамлет держал череп Йорика, - потоки расплавленной лавы неслись по улицам нашего городка, пожирая тела беспомощных динозавров.
      – Ну ты перебрал, - откликнулся Удалов. - Тогда нашего городка не было, хотя я не отрицаю его исторических заслуг.
      – Ты приземленный и скучный человек, - сказал Минц. Марина промолчала, но в душе согласилась с профессором.
      – Словно по улицам Помпеи, - продолжал Лев Христофорович. - Не оставляя на своем пути ни одной живой души. Даже комариной... Ты что, Мариша, хочешь, чтобы я отправил образец на анализ?
      – Зачем? Вы же с первого взгляда определили возраст образца и его происхождение.
      – Все же оставь камешек у меня, - сказал Минц. - Я займусь им на досуге. Каждому Гусляру нужны свои Помпеи.
      Марина двинулась домой, а Минц сказал ей вслед:
      – Сегодня его умиляют твои косички. Завтра, когда ваше чувство будет подвергнуто первым испытаниям, лучше показаться ему коротко, но элегантно постриженной.
      – Ничего вы не понимаете, дядя Лева, - сказала Марина.

      На следующий день они не смогли встретиться, потому что Марина сначала поехала на базу за товаром, а там была налоговая инспекция, так что ей пришлось задержаться до обеда. Аркадий три раза приходил к ее месту, а оно оказывалось пустым. Беда влюбленных заключалась в том, что они не знали друг друговых адресов и телефонов. Им казалось, что в Гусляре потеряться невозможно.
      Аркадий переживал больше, потому что бездельничал, а Марина переживала меньше, потому что сначала была занята на базе, а потом побежала в парикмахерскую и еще уговорила Алену постричь ее без записи. Марине хотелось сохранить хоть немножко волос, отделавшись от проклятых косичек. Ее беспокоило высказывание профессора об испытаниях, которым должно подвергнуться чувство.
      Когда Марина вышла из парикмахерской, то была не уверена в себе и готова приклеить косички обратно - ведь Аркаша полюбил ее с косичками! Она сомневалась, будет ли его чувство прежним без косичек. Ведь теперь она походила на мальчика.
      Она остановилась в нерешительности. Вечер еще не начался, день был влажным, предгрозовым. Сейчас бы в пещеру, спрятаться от грозы, подумала Марина и испугалась такой мысли. Ну что делать - порой мы думаем не совсем то, что надо думать.
      Мимо пробегал Максимка Удалов, внук Корнелия Ивановича.
      – Тебя Минц обыскался, - сообщил мальчик. - Что ты с собой сделала?
      – А что?
      – Сама на себя не похожа. Родная собака не узнает.
      – Нет у меня собаки! - огрызнулась девушка.
      Мальчик убежал, а она осталась посреди улицы, потому что если даже маленькие мальчики тебя осуждают, значит, Аркаша наверняка отвернется.
      Вот в таком настроении Марина отправилась к профессору.
      Профессор близоруко пригляделся к ней и сказал:
      – Хоть ты и не похожа сама на себя, но эффект скорее положительный, чем отрицательный.
      Этим он, конечно, ее не утешил.
      – Ты не спешишь? - спросил Минц.
      – Никуда я не спешу, - отозвалась скорбным голосом Марина.
      – Тогда погляди на свой камень под умеренным увеличением.
      Марина, которой совсем не хотелось глядеть на камни, все же склонилась к микроскопу. И увидела, что поверхность камня прорезана длинными редкими канавками и бугорками.
      – Видишь?
      – Вижу, - ответила Марина.
      И подумала: а что если купить парик? Поеду завтра с утра в Вологду, куплю парик, а если меня выгонят с работы, то бог с ней, с работой.
      – И что ты видишь?
      – Парик, - нечаянно ответила Марина. - Как вы думаете, в Вологде можно купить приличный парик?
      – Мода на них прошла уже в восемнадцатом веке, - ответил профессор. - Но сохранились некоторые лысые женщины, которые идут на такие ухищрения.
      – Я и есть такая женщина.
      – Ты глупый ребенок, - сказал профессор. - Смотри в микроскоп и докладывай мне, что ты видишь. А если твой молодой человек не дурак, он только обрадуется твоему возвращению в человеческий облик... Итак, что же мы видим на этой картинке?
      – Не знаю.
      – А попробуй представить, что это органика.
      – Не представляю.
      – Тогда я тебе скажу, - не выдержал Минц. - Мы с тобой видим отпечаток шкуры какого-то животного, оставленный в пещере много миллионов лет назад.
      – Так не бывает.
      – Конечно, малый клочок шкуры... а почему тебе это кажется невозможным?
      – Потому что глупо, - сказала Марина, имея в виду, конечно же, парик.
      – Если мы отыскали кусок породы с отпечатком шкуры динозавра, то наше открытие может оказаться эпохальным. Мы сейчас же идем с тобой к пещере. Ты не боишься?
      – Пойдемте, - сказала девушка равнодушно.
      Удалов в это время как раз вышел во двор поскучать, потому что у Ксении было дурное настроение. Он с удовольствием присоединился к экспедиции.
      – В истории палеонтологии открытия, подобные нашему, - рассуждал по дороге Лев Христофорович, - уже встречались. Однако чаще всего отпечатки живых организмов сохранялись в известняковых отложениях, и такая судьба ожидала животных, которые погибли, утонув в море. Вулканический туф, с которым мы имеем дело, - не лучший материал для сохранения отпечатков такого рода, как, например, известный всем нам отпечаток археоптерикса. Он имеет совершенно иную кристаллическую решетку...
      Марина несколько раз порывалась повернуть назад, но Минц брал ее за руку и стыдил. Гроза громыхала совсем близко и обрушилась на путников в тот момент, когда они стояли перед входом в пещеру.
      Минц, кряхтя, полез в пещеру, за ним последовала Марина, затем в пещеру влез и Корнелий.
      – Тесно, - сказал Удалов.
      Минц включил фонарь, и всем стало ясно, почему тут так тесно. В пещере оказался еще один человек. Аркадий Синицкий.
      – Ты чего тут делаешь? - удивился Удалов.
      Мариша попыталась выбраться под дождь, но Удалов ее удержал.
      Молодой человек закрывал глаза от света фонаря и ничего не видел.
      – Вы кто? - спросил он дрогнувшим голосом.
      – Известные вам лица, - сухо ответил Удалов. - Я, Лев Христофорович Минц и одна девушка.
      – Какая девушка? - голос Аркадия снова дрогнул.
      Марина не откликнулась. Ей хотелось спрятать голову между коленок. Но она не успела, потому что профессор Минц резко развернул фонарь и яркий луч его уперся в остриженную голову девушки.
      – Ой! - воскликнул Аркадий.
      – Не узнал? - спросил Минц.
      – Не то слово, - отозвался Аркадий. - Сами понимаете, она же изменилась... Стала еще лучше.
      – Ты в самом деле так думаешь? - с дрожью в голосе спросила Марина.
      Аркадий истово закивал.
      После перекрестного допроса выяснилось, что Аркадий сидит в пещере уже третий час, потому что решил, что если Марина не знает, где его встретить, то должна вспомнить, где они уже встречались.
      Минц направил луч фонаря на потолок и стены пещеры. Он возил лучом по неровным стенам, молодые люди молчали, затаив дыхание, а Удалов громко дышал. Ему хотелось дать совет, но он еще не знал какой.
      – Смотри! - строго приказал Минц своему другу. Удалов стал смотреть на стену. И ничего не увидел. Молодые люди начали шептаться. Они выясняли отношения. Минц сказал:
      – Боюсь, что это открытие мирового значения, но мы к нему еще не готовы.
      – Объясни, - попросил Удалов.
      – Ты внимательно смотри, - сказал Минц. - Вся эта стена покрыта канавками, царапинками и неровными бугорками. Что это такое?
      – Что же это такое?
      – Гигантский отпечаток вымершего животного, - провозгласил Минц. - Смотрите!
      Он провел лучом фонаря по стене и затем пошел вдоль нее по сужающемуся ходу. До тех пор пока ширина хода позволяла ему продвигаться вперед, луч света выхватывал ту же структуру нее - все тот же отпечаток шкуры.
      – А теперь смотрите! - воскликнул профессор и обратил луч себе под ноги. - Видите?
      – Видим, - сказал Удалов. - Другая картинка, но похожая.
      – А теперь вперед и чуть правее.
      Все посмотрели вперед и чуть правее. И увидели круглую яму. Неглубокую.
      Минц посветил внутрь ямы, а Удалов вытащил оттуда пивную банку - видно, кто-то не очень давно посещал пещеру.
      – Это не мы, - сказала Марина.
      – Знаю, - сказал Минц. - Смотрите налево. Слева тоже было отверстие. Тоже яма.
      – Вы все еще не догадались? - спросил Минц.
      Они еще не догадались. Они ждали, что скажет профессор.
      – Много лет назад, - начал Минц, - в Помпее стали находить странные полости в окаменевшем пепле, который когда-то засыпал этот город шестиметровым слоем и погубил все живое. Одному из археологов пришла в голову мысль: а что будет, если заполнить такую полость гипсом? Принесли гипс, залили полость, а когда окаменевший пепел убрали, оказалось, что это был полный и точный отпечаток погибшего человека. Пеплу не удалось заполнить отпечаток, потому что телу потребовалось время, чтобы сгореть. Человек сгорел, а пепел затвердел. И получился как бы негатив человека - пустота на том месте, где он был. Таких негативов в Помпее десятки: люди и животные.
      Минц замолчал. Луч фонарика уткнулся в стену и замер.
      Все смотрели на круг света.
      Неужели много миллионов лет назад на этом самом месте заживо сгорел динозавр? Громадное и добродушное существо, которое совсем не собиралось вымирать. Ему бы жить и жить, яйца откладывать, жевать папоротники - а тут вулкан, землетрясение, наводнение...
      – Так что же получается? - спросил Аркадий, который первым пришел в себя. - Выходит, мы сидим в динозавре?
      – Не исключено, - ответил Минц. - Вопрос лишь в том, как проверить нашу теорию.
      – Проще простого, - сказал Удалов. - Надо налить в пещеру гипса, потом раздолбать холм, а что останется, то и будет динозавром!
      – Ой... - прошептала Марина. - Это же первый в мире динозавр, которого человечество увидит воочию.
      – Вам нравится такой вариант? - спросил Минц у Аркадия, а может быть, у самого себя. - Мне он категорически не нравится. Мы с вами совершенно не знаем, что скрывает в себе этот холм. А вдруг динозавр не одинок? А вдруг тут, за стенкой, скрывается другой динозавр? Мне кажется, что я когда-то слышал, что в холме есть пещеры. Не пещера, а пещеры.
      – Ты прав, Лев, - согласился с ним Удалов. - Я в детстве даже лазил сюда, только не в эту пещеру, а в другую.
      – Значит, первым делом мы должны обеспечить изучение пустот. Изучение, а не уничтожение.

      Возвращались в город двумя парами.
      Первыми шли Удалов и Минц. Они обменивались идеями, которые рождались в их беспокойных головах.
      Позади следовали Аркадий с Мариной.
      Они не говорили о динозаврах, как будто не понимали значения этой находки. Их разговор состоял из вопросов. Ответы подразумевались.
      – Ты в самом деле из-за меня сюда пришел?
      – А зачем ты постриглась?
      – Ты меня искал?
      – Как ты догадалась?
      А тем временем темнота опускалась на город, но посетить Лебедянского никогда не поздно.
      Лебедянский стал мэром города совсем недавно, победив в отчаянной борьбе шестерых кандидатов, потому что был честным и обещал таковым оставаться навечно.
      Еще подростком он возглавил организацию «Орленок», которая совершала походы по местам боевой славы. Правда, боевая слава давно уже обходила Великий Гусляр, но именно Толе Лебедянскому принадлежит честь открытия в гуслярских лесах братской могилы польских интервентов, замороженных там с помощью гуслярских проводников в начале XVII века. Еще в десятом классе средней школы Толя Лебедянский добился приезда в Гусляр делегации из Зеленой Гуры, откуда и были родом те самые ляхи.
      Затем шустрый подросток пытался добиться слияния Великого Гусляра и Зеленой Гуры в один город-побратим, трижды ездил с этой целью в Польшу и один раз в Москву, где дошел до Андропова, но вся эта эпопея рухнула, когда в пылу общественной деятельности Толя завалил экзамены за восьмой класс и был оставлен на второй год, несмотря на то, что за парнишку вступилась «Эмнести интернешнл», баварская партия Зеленых и пионерская организация в Москве. После порки, ставшей известной всему городу, отец увез подростка в деревню, чтобы там он готовился к переэкзаменовке. Трижды Толя бежал из деревни, но тщетно. Его выслеживали с собаками и снова пороли. А тем временем от небрежения и раздоров в гуслярской организации «Орленок» польская могила была потеряна, город Зеленая Гура побратался с Франкфуртом-на-Одере, а о смелом подростке все позабыли.
      Школу он все-таки окончил и поступил в вологодский институт культуры.
      Здесь не место рассказывать о дальнейших приключениях Толи Лебедянского. Главное проявилось уже в истории с поляками: стремительное восхождение на Олимп и обязательное падение с него в долину. В чем-то Лебедянский был схож с античным героем Сизифом. Всю свою жизнь он вкатывал в гору камень своего жизненного успеха, но в последний момент тот срывался вниз, увлекая его за собой.
      В год окончания института, когда уже пороть Толю было не за что, так как комсомольская работа выручала на любом экзамене, Толя влюбился в самую известную девушку на курсе, дочку второго секретаря вологодского горкома. Оленька тоже влюбилась, и студенты решили пожениться. Но за две недели до свадьбы, когда все другие юные карьеристы умерли от белой зависти, курс отправился в туристический поход. В ночь с субботы на воскресенье студенты пели у костров, выпивали, веселились, купались при луне. Толя не был приучен к алкоголю и потому потерял над собой контроль. Он пошел в кусты обсудить с лучшей подругой Оленьки некоторые детали приближающейся свадьбы. Неожиданно для самих себя Толя и Катерина кинулись друг другу в объятия. А Оленька в поисках жениха услышала стоны и вздохи в кустах и на всякий случай туда заглянула.
      Так Толя остался без невесты, квартиры в Вологде и хорошего места.
      К тому же, чтобы не вылететь из комсомола, он был вынужден жениться на Катерине, потому что та ждала ребенка. Не могла, коварная, дотерпеть до диплома.
      У Катерины жилой площади в Вологде не было, пришлось молодым приехать к отцу в Великий Гусляр. Толя трудился в школе, преподавал обществоведение, ненавидел детей, но учился на них управлять массами.
      Дети его тоже не любили, так что возвращался из школы он с газовым пистолетом и дубинкой. После нападения третьеклассников Катерина купила мужу бронежилет.
      Бронежилет она купила у своего дяди - нашелся родственник в городе! Был он сначала лейтенантом милиции, потом стал охранником у одного бизнесмена. Когда бизнесмена убили, дядя унаследовал его дело. Катерину дядя Веня любил, купил ей джип, чтобы возить детей и бультерьера на прогулку.
      Как-то он сказал Толе:
      – Пора брать город в руки. А то развелось жулья - не перебить.
      Толя согласился с родственником.
      – Я на тебя надеюсь, - сказал дядя. - Придумай программу, понравься народу, будем толкать тебя в думу, а то и выше.
      Так Толя стал сначала членом, потом замом, а вот теперь - мэром города. Честным и бедным мужем богатой и нечестной жены Катерины.
      Уже в выборных чинах он ездил в Вологду на поклон.
      И надо же - встретил свою бывшую невесту. Оленька временно работала уборщицей в детдоме, который спонсировал дядя Веня. А Толя привез туда подарки - старый компьютер, телевизор и мягкие игрушки.
      Оленька постаралась скрыться в коридоре, но зоркий взгляд Толи ее настиг.
      – Что с предком? - спросил он первым делом.
      – На нищенской пенсии, - ответила Оленька.
      Во взгляде ее было что-то собачье, будто не она когда-то застукала Толю, а он ее застал за нехорошим делом.
      Когда мэр Лебедянский вернулся в Гусляр, его вызвал к себе дядя Веня и сказал, что намерен построить небольшой, скромный дворец на холме, поросшем соснами, который именуется почему-то Боярской Могилой.
      – Сделаем, - легко согласился мэр. - Протолкнем участок через инстанции. Только придется платить.
      Он проводил дядю до дверей кабинета и стал думать, как повернуть желание дяди к своей выгоде. Строительство предстоит большое, от пирога недурно бы откусить, но так, чтобы электорат продолжал считать его бескорыстным борцом за народное счастье. Недаром ведь в прошлом месяце был введен бесплатный проезд в автобусе для ветеранов Финской войны и боев на озере Хасан в 1938 году. Такой нашелся, и его фотографировали для газеты.
      В шесть часов пятьдесят минут Толя Лебедянский пошел домой. Машину он отпустил - пускай люди почаще видят, как он один, без охраны, шагает по улицам города. Каждый может подойти, пожаловаться. Правда, чтобы не было провокаций, в трех шагах сзади шли два парня из ближнего окружения дяди Вени и дубинками отгоняли лишних просителей.
      С шутками и улыбками.
      Вечер выдался чудесный. Бывают в августе такие детские, теплые, безветренные вечера, когда даже сама природа купается в лучах заходящего солнца, а руководителям хочется быть добрыми и делать людям только хорошее.
      Никто к главгору не подходил, потому что люди не очень любили, когда парни дяди Вени пускали в ход дубинки.
      Идти до дома было всего минут десять, но мэр не спешил.
      Он вышел на берег реки и сел на скамейку. Скамейки были недавно покрашены, и мэр гордился этим небольшим, но важным достижением.
      Река спокойно несла свои воды, над ней летали стрижи, и когда из воды появлялось рыло щуки или сома, по воде расходились круги. Сейчас бы удочку, подумал мэр, хотя еще ни разу не ловил рыбу. Все дела, дела...
      В последнее время Анатолий Борисович думал вперед.
      Ведь пост мэра в маленьком Гусляре - это не цель жизни. Нет. Надо стремиться к большему. Значит, будем брать Вологду, а потом займемся Москвой. Может, снова поискать польскую могилу и выйти на международный уровень?
      Не надо думать, что Лебедянский не любил денег. Он любил деньги, но еще больше любил власть и себя во власти. Он старался не смотреть в сторону Катерины, которая с благословения своего дяди распоясалась и даже в магазине отоваривалась бесплатно. Но она не знала, что верная старая лошадь - секретарша Лебедянского Марфута - обходила к вечеру точки, ограбленные Катериной, и возвращала ее долги. Об этом было известно гуслярским обывателям, и это вызывало у них добрые улыбки.
      Мэр глубоко ушел в свои думы.
      Охранники уныло курили в сторонке и отбивались от комаров.
      Над рекой поднимался вечерний туман.
      В восемь тридцать, когда начало темнеть, к скамейке подошли четыре человека.
      Охранники оживились. Вытащили дубинки. Зарычали.
      – Анатолий Борисович, - сказал профессор Минц. - Нам надо срочно поговорить.
      Охранники придвинулись и хотели отогнать Минца, который слишком приблизился к мэру.
      – Отставить! - сказал Лебедянский. Он хотел поговорить. Не важно, о чем.
      Вперед выступил Удалов.
      – Толик, - сказал он, - ты помнишь дядю Корнелия? Ты же с моим сыном в одном классе учился.
      Это было правдой, хотя, впрочем, все в городе с кем-то учились в одном классе.
      – А как же! - Толик улыбнулся загадочно, почти робко, он такую улыбку репетировал перед зеркалом. - Дядя Корнелий!.. А товарищи - с вами?
      – Со мной. Дело серьезное, международное, - сказал Удалов.
      – Тогда завтра, после одиннадцати. В десять у меня совещание по подготовке к отопительному сезону.
      – Пять минут! - сказал Минц. - Дело в том, что мы нашли динозавра.
      – Неужели? - спросил Толя. Но не улыбнулся. Потому что эти четверо не были похожи на умалишенных и в то же время очень волновались.
      – Мы нашли первого в мире целого динозавра, - повторил Минц.
      – И вернее всего, наш город прославится на весь мир, если мы найдем способ их восстановить.
      – А что с ними случилось? - спросил Толик. - Вы кости нашли, что ли?
      – Представьте себе город Помпеи, - вмешался в разговор Аркадий, - и вам все станет ясно.
      На счастье просителей, Анатолий Борисович две недели как вернулся из Неаполя, где участвовал в Европейской конференции мэров малых городов. В Неаполе ему не понравилось, потому что было жарко и дорого, а итальянки, как на подбор, черные или крашеные, как в Румынии, где Анатолий Борисович тоже бывал на симпозиумах по проблемам малых городов.
      – Помпеи представляю, - откликнулся мэр. - И если вы имеете в виду лупанарий, то я его посетил в составе экскурсии. Никакого впечатления он на меня не произвел.
      – Ну при чем тут лупанарий! - воскликнул Минц, который в Неаполе не бывал, но знал латынь, как и все прочие языки нашей планеты. - Речь идет о трупах в пепле.
      И Минц рассказал Лебедянскому о находке.
      Живое воображение мэра тут же начало рисовать картины динозавров, заточенных в горе. Решили побывать в пещерах с утра. Встретиться в девять, и сразу - к горе.
      Лебедянский попрощался с Минцем и Удаловым за руку, с остальными кивком и, собрав своих мрачных телохранителей, отправился домой.
      Набегая одна на другую, в его голове носились мысли и образы.
      Он понимал, что Минц с Удаловым не солгали. Оттиски живых динозавров ждали своего звездного часа на окраине вверенного Лебедянскому города.
      Дома он велел дочке достать атлас ископаемых животных и принялся листать его, выбирая себе самых достойных динозавров. Будто можно было заказать, каких надо. Анатолию Борисовичу захотелось иметь диплодока тридцати метров длиной и тиранозавра-рекс - страшного хищника мезозойской эры.
      – Ты чего это увлекся, Толик? - спросила жена Катерина, раздавшаяся в бедрах и щеках и не любившая причесываться.
      Иногда Толик с ужасом думал о том часе, когда он станет президентом Российской Федерации и будет вынужден стоять на церемонии инаугурации вместе с супругой. Страшно подумать! Может, пока не поздно, отказаться от поста президента?..
      – Тетя Римма звонила, - сообщила Катерина. Тетя Римма была женой дяди Вени. - Спрашивала, когда начнется строительство.
      – Какое строительство? - спросил мэр, любуясь стегозавром. Надо будет раскопать стегозавра. Славный зверюга!
      – Ну, коттедж на холме Боярская Могила, - напомнила Катерина. - Нам бы тоже присоседиться...
      – Да ты с ума сошла! Я перед народом - как под увеличительным стеклом! Я должен быть хрустальным!
      – Тогда сделай банк и запиши на мое имя, - посоветовала Катерина.
      – Я тут подумал, - сказал мэр, - и решил: не лучше ли нам на холме детский городок устроить? Как у Диснея.
      – Ты мне зубы не заговаривай, - предупредила мужа Катерина. - Ты что, кому-то еще холм решил продать? Сознавайся.
      – Тут все в другом масштабе, - ответил муж, сдвигая брови, как на портрете Чапаева, который висел у него в кабинете. - Тут пахнет всемирной сенсацией. Если Минц прав - твой дядя будет лизать пыль с моих ног.
      Последняя фраза несказанно испугала Катерину. И она поняла, что мужа надо спасать, опередив его легкомысленный поступок докладом дяде.
      – Чувствую, - громко шептала она в телефонную трубку глубокой ночью, когда Толик заснул (ему, конечно же, снились динозавры в шляпах и под зонтиками), - кто-то его шантажирует. Подсовывает ему разную дребедень, чтобы разрушить его светлый образ.
      Дядя приглушенно рычал по ту сторону трубки.

      Утром Лебедянский разбудил Минца и сам примчался за рулем своего скромного «ниссанчика». Дал такой сигнал перед домом № 16, что проснулись все, включая старика Ложкина, который не сообразил, что происходит, но, подчиняясь безусловному рефлексу, бросился к письменному столу и принялся строчить донос на некоторых лиц, которые позволяют себе будить тружеников.
      – Эй! - кричал мэр города. - Вставайте! Наука не прощает бездействия.
      Удалов не смог проснуться, но Минц через пять минут уже сидел в машине.
      – Показывай путь, профессор! - приказал мэр. По дороге к холму он допрашивал Минца:
      – Как будем доставать?
      – Пока не знаю. Думаю над этой проблемой.
      – Надеюсь, никому об этом еще не известно.
      – Никому. Если не считать академика Буерака.
      – Это еще кто такой? - удивился Лебедянский.
      – Открыватель олигозавра, крупнейший специалист по «мелу» в Восточной Европе. Я не мог оставить его в неведении.
      – Мог! - возразил мэр. - Этим ты погубил все наше дело! Он сейчас уже носится по Москве и кричит, чтобы посылали экспедицию.
      – Вряд ли, - усомнился Минц. - Во-первых, Буераку девяносто шесть лет, и он уже второй год не выезжает в Гоби в экспедицию. Во-вторых, он живет в Израиле и не может бегать по Москве. В-третьих, Буерак глухой, и я не уверен, что он понял, о чем речь.
      Слова Минца немного успокоили Лебедянского. Но, конечно же, не до конца. Все-таки нельзя выпускать из виду, что Минц - в какой-то степени лицо еврейской национальности. Такие, как он, нападают на беззащитных палестинцев.
      Занятый размышлениями Лебедянский не обратил внимания на то, что за ним, не отставая и не приближаясь, едет джип «чероки» с гранатометом на крыше.
      Оставив машину у обочины, мэр с Минцем поднялись на холм. Пробравшись в пещеру, профессор зажег фонарь. Мэр был разочарован.
      – Я думал... - сказал он, но не сообразил, как продолжить фразу. Видимо, он думал, что обнаружит почти живое чудовище, а увидел обычную пещеру, не лучше других.
      – Подойдите к стене, - предложил профессор, - проведите по ней пальцем... Что вы чувствуете?
      – Шершавая, - признался мэр.
      – Правильно, это отпечаток шкуры. Уже одного этого достаточно, чтобы наши имена были вписаны золотыми буквами в историю науки.
      Даже если у Лебедянского и были сомнения по поводу динозавров, после слов профессора они пропали.
      Золотыми буквами! В историю! Науки!
      – И это эпохальное открытие, - строго продолжал Минц, - имело место на территории, которая находится под вашей ответственностью.
      Мэр кивал. Он слушал покорно и с пониманием, которое росло в нем с каждой минутой.
      – Человечество ждет, как вы сохраните народное достояние. В наше сложное и трудное время сразу найдутся люди с грязными руками, которым захочется извлечь из сенсационной находки своекорыстный интерес...
      – Понимаю, - вздохнул Анатолий Борисович.
      У входа в пещеру глухо выругался дядя Веня. Он бесстыдно подслушивал разговор Минца с Лебедянским. Про динозавров он ничего не понял, зато уразумел, что его названный зять и протеже намерен передать драгоценный холм под застройку кому-то другому, и вернее всего, этому плешивому профессору. Спелись! Продали! Никому нельзя верить! И если бы Катька не позвонила и не предупредила, считай, что он лишился бы дачного участка. А ведь в этой жизни не деньги важны, а важен престиж. Вот он, Веня, уже пригласил заранее братву на новоселье. Из Тулы, из Питера, даже из Москвы!
      – В тот момент, когда первое из чудовищ, - продолжал Минц, - восстановленное по помпейскому принципу, встанет на площади Гусляра, все самолеты мира полетят в нашу сторону. Спилберг заплатит любые деньги, только чтобы прикоснуться к нашему с вами открытию.
      Мэр зажмурился.
      Минц продолжал разливаться соловьем, потому что понимал: без поддержки Лебедянского динозавров могут погубить, уничтожить или украсть.
      Веня не слышал и не хотел слушать продолжения разговора. Так и не узнав, о чем идет на самом деле беседа, он указал пальцем охраннику Ральфу то место над входом в пещеру, где порода нависала козырьком. Ральф, идеальный охранник, тихо зарычал. Он любил стрелять из гранатомета.
      Тщательно прицелившись в козырек, он выпустил гранату.
      Граната вонзилась куда надо, и козырек рухнул вниз, увлекая за собой тонны породы.
      Через секунду вход в пещеру перестал существовать. Клубилась лишь черная, дурно пахнущая пыль.
      – К ноге! - приказал Веня охраннику.
      Ральф пошел за ним к машине.
      Веня не оглядывался. Он знал: не стоит оглядываться на прошлое. Даже в Библии написано, что жена Лота обернулась (поглядеть не то на Содом, не то на Иерихон) и превратилась в соляной столб.
      Веня не хотел ни в кого превращаться. Ему и так было хорошо.

      Внутри взрыв гранаты ударил по ушам. Минцу показалось, что кто-то шлепнул его по голове тяжелым холодным мешком, полным овсяной каши. Фонарик вылетел из руки и исчез. Пещера наполнилась пылью, воздух в ней стал такой сплющенный, что даже чихнуть удалось не сразу.
      Абсолютная темнота. Абсолютная тишина. Именно так чувствует себя человек после смерти, подумал Лев Христофорович и тут же уловил слабый стон, которого сразу после смерти не услышишь.
      – Кто это? - хотел спросить Минц, но вместо этого промычал неразборчиво, потому что во рту пересохло.
      – Это я, - откликнулся знакомый голос. - Анатолий Лебедянский, можешь звать меня Толиком. Я здесь руковожу.
      Голос в темноте дрожал и срывался. Будто бы Анатолий Лебедянский уже не был ни в чем уверен.
      – Наверное, обвал, - подумал вслух Минц. - Надо же, простоять тридцать миллионов лет и рухнуть именно сейчас.
      – Таких случайностей не бывает, - откликнулся мэр. - Вижу в этом злой умысел.
      – Ну кому это нужно?
      – Тому, кто хочет возвести чертоги на наших костях, - патетически возвестил Анатолий Борисович.
      Наступила тягостная тишина. Потом ее нарушил слабый голос Лебедянского:
      – Мы обречены? Что вы думаете, профессор?
      Как странно мы устроены, подумал Минц. Вот и изменился тон нашего мэра. Он уже не руководит с высоты, он согласен снова стать обыкновенным человеком, отягощенным слабостями и сомнениями.
      – Давайте искать фонарь, - ответил Минц. - Он упал где-то рядом, но мог откатиться. Ползите по полу и водите вокруг руками, поняли?
      – Начал исполнять, - отозвался Анатолий Борисович. - Уже ползу.
      Минц тоже пополз - навстречу Лебедянскому. Правда, ползать было трудно, так как в темноте они двигались зигзагами и никак не могли исследовать всю подозреваемую поверхность.
      Фонаря не было.
      Воздух в подземелье становился все более спертым. Возможно, им грозит удушье, о чем Минц не стал говорить Лебедянскому, чтобы тот не ударился в панику.
      И когда силы и надежды уже оставляли Минца, его пальцы натолкнулись на толстую ручку фонарика.
      «Теперь зажгись, - колдовал Минц, уговаривая фонарь, - только зажгись! Без тебя мы пропали!»
      И фонарик зажегся. Как ни в чем не бывало. Словно лежал на полке в шкафу и ждал момента поработать.
      «Спасибо», - сказал фонарю Минц.
      – Теперь мы выберемся отсюда? - спросил Лебедянский. - Скажите мне правду!
      – Посмотрим, - ответил Минц и принялся водить лучом фонаря по стенам.
      Стены были на месте, за исключением той, в которой недавно зияла дыра наружу. Эта стена сдвинулась, сплющилась под давлением потолка. Именно потолок и претерпел самые большие изменения. Он опустился, лишенный поддержки, косо лег, упершись углом в пол, и потому пещера уменьшилась втрое, а высота ее - в несколько раз. Теперь в ней даже выпрямиться толком было нельзя.
      Минц подобрался к бывшему выходу. Он был завален настолько сильно, что и не стоило пробовать разобрать осыпь.
      Лебедянский догадался, что диагноз неблагоприятен, и сразу начал канючить:
      – Что же прикажете, до смерти здесь оставаться? Нет, вы мне ответьте, вы меня сюда завлекли, вы несете ответственность за мою безопасность!
      – Помолчите!
      – А знаете ли вы, что я вхожу в элиту области и даже всей России? Знаете ли вы... у меня же семья есть! Любимая жена, дети, теща! Неужели вы хотите оставить их сиротами? Нет, признайтесь, вы этого хотите?
      Минц игнорировал стенания, водя лучом фонарика по стенам и питая слабую надежду на то, что найдет какое-нибудь другое отверстие. Ничего не обнаружив, он принялся выстукивать стены рукояткой фонарика. А вдруг где-то рядом есть другая пещера?
      Но стены отзывались одинаковым глухим звуком, показывая, что за ними нет никакой пустоты.
      Минц устал и уселся у стены, вытянув вперед ноги. Фонарь он выключил.
      – Зачем вы потушили свет? - рассердился Лебедянский. - Неужели не понимаете, что мне страшно?
      – Мне тоже, - сказал Минц. - И к тому же обидно.
      – Обидно?
      – Отыскать целого динозавра, и на твоих глазах он гибнет!
      – Какой еще динозавр? Куда он гибнет?
      – Так нет его больше! Разрушили!
      – Как вы можете думать о пустяках! Немедленно продолжайте искать выход. О динозаврах мы поговорим после.
      – Боюсь, что никакого «после» не будет.
      И Минц произнес эти слова таким тоном, что мэр ударился в жалкий плач.
      Так прошло еще несколько минут. Дышать становилось все труднее.
      Всхлипывания Лебедянского звучали все тише...
      И тогда в почти полной тишине далекий и слабый, словно шуршание кузнечика, ползущего по скатерти, сороконожки, бегущей по палой листве, послышался звук: тук-тук!
      Минц кинулся к стене и постучал в ответ. Пауза.
      Снова стук снаружи.
      Вернее, не снаружи, как сообразил Минц, а изнутри холма. То есть кто-то заточен так же, как и они?
      – Что? Кто там? - спросил Лебедянский. - Меня нет!
      Минц снова постучал.
      И тут товарищи по несчастью поняли его. Они обрушили на стену мощную серию ударов. Минц отвечал им короткими очередями, постепенно приближаясь к тому месту, где перегородка или перемычка между камерами была самой тонкой.
      Минц лихорадочно старался вспомнить азбуку Морзе, которую изучил, когда в молодости служил на флоте коком. Но кроме сигнала «SOS», ничего вспомнить не смог - память уже подводила гения.
      Видно, собеседники не знали даже такого простого сигнала. Они колотили бессистемно.
      Лебедянский лишь вяло стонал, а потом сообщил Минцу, что умирает, но стонать не перестал, Минц ничем не мог помочь главе города и поэтому поднял с пола осколок камня и принялся царапать им по стене, надеясь когда-нибудь процарапать в ней отверстие.
      Но люди по ту сторону стенки были лучше вооружены. По крайней мере после недолгого молчания они вернулись к стене, и послышались ритмичные уверенные удары.
      Это продолжалось не меньше получаса. К тому времени воздуха в пещере почти не осталось, и Минц, чтобы не тратить его понапрасну, улегся на пол и закрыл глаза.
      Из забытья его вывела струя свежего воздуха.
      Минц с трудом открыл глаза.
      В пещере горели свечи - несколько свечей, отчего казалось, что профессор попал на елку, тем более что вокруг стоял такой суматошный и оживленный шум, будто окружающие намеревались пуститься в пляс.
      – Объясните! - попытался перекричать окружающих Минц.
      И тут в сиянии свечей и фонарей к нему склонилось очаровательное лицо Марины:
      – Только не волнуйтесь, Лев Христофорович, все будет в порядке. Мы вас нашли.
      – Как? Как вы нашли?
      – Все просто, Христофорыч, - отозвался оказавшийся рядом Корнелий Удалов. - Эти голубки меня разбудили...
      – Мы с Аркашей беседовали о палеонтологии, - вмешалась Марина. - А когда он меня домой провожал, то увидели, что вы с товарищем Лебедянским на машине в лес поехали, а за вами черного вида джип промчался и в нем известный бандит нашего города...
      – Благодетель, - иронически пояснил Удалов.
      – Мы - к Корнелию Ивановичу. Корнелий Иванович - пешком в лес.
      – Мы пробег совершили, - сказал Удалов. - Для моего пенсионного возраста нечто невероятное! До сих пор отдышаться не могу.
      – А навстречу нам джип катит...
      – Когда подбежали к пещере, видим, что машина Лебедянского пустая. И это бы еще ничего, но входа в пещеру нет! Вход в пещеру завален. И никаких сомнений - дело рук Вениамина, - закончила Марина.
      – Повторите! - послышался слабый голос.
      Все обернулись. Анатолий Борисович приподнялся на локте, и глаза его отчаянно сверкали.
      – Повторите! - взмолился он. - Вы уверены, что не клевещете на предпринимателя, основателя благотворительного фонда помощи детям матерей-одиночек?
      – Что видели, о том и говорим, - грубо сказал Удалов.
      – Подлец! - прошептал Толик и лег на пол, чтобы умереть. Жить ему больше не хотелось. Вернее, хотелось бы, придумай он достойную месть дяде Вене. Но пока ничего не придумывалось.
      – Мы потыркались со стороны входа, - сказал Аркадий, - но безрезультатно. Здесь без трех бульдозеров ничего не сделаешь. И тогда Корнелий Иванович сообразил, что в этом холме есть другие пещеры.
      – То есть другие динозавры, - пояснила Марина.
      – Я их повел в соседнюю пещеру, которую с детства помню, - пояснил Удалов.
      – Очень интересно, - сказал Минц. - И там тоже помпейский динозавр?
      – Без сомнения, - ответил Удалов. - Рассказывать дальше?
      – Конечно!
      – Мы сообразили, что стенку между пещерами нам никогда не прошибить. Что делать будешь? В город бежать за ломами? А что если вы за это время задохнетесь?
      – Мы были к этому близки, - признался Минц.
      – И тут мы слышим - народ шагает, - сказала Марина.
      – Притом многочисленный и хорошо снабженный для раскопок.
      Народ, о котором шла речь, между тем начал собираться в дорогу. Люди, спасшие Минца, подходили к нему по очереди, жали руку, желали здоровья и счастья в работе и личной жизни.
      – Ну, мы пошли, - говорили они, - работа не ждет. Человек должен сам ковать свое счастье.
      Один за другим люди потянулись к дырке в стене и исчезли в темноте.
      – Кто же они? - спросил Минц.
      – Кладоискатели, - ответил Удалов. - Отсюда километрах в десяти проходит симпозиум кладоискателей. Со всей России съехались.
      – Но почему у нас? - удивился Минц.
      – С каждой находки - поступление в городскую казну, - раздался голос Лебедянского. - У нас здесь открытая кладоискательская зона. Привлекаем капиталы.
      – Но их-то что влечет?
      – Ох, Лев Христофорыч, - вздохнул Удалов. - Забыл, что ли, про разбойника Крутояра, который зарыл под обрывом реки Гусь у Гавриловой заимки по-над Ксенькиным омутом свой сундук с драгоценностями во второй половине восемнадцатого века?
      – Но это же легенда!
      – Для кого легенда, а для других - трезвая реальность, - ответил Удалов. - Не читал ты в газете «Гуслярский триколор» о находке по-над Ксенькиным омутом кольца со смарагдом? Крупнейшие специалисты исследовали кольцо и постановили, что оно принадлежало поэту Гавриле Державину, которого крутояровцы ограбили в мае 1768 года, оставив ему только шапку, чтобы не застудил своего главного дарования.
      – Нам повезло, что мы столкнулись с кладоискателями в лесу, - добавила Марина. - К счастью, на симпозиуме будут проходить практические занятия, и каждый, кто прибыл сюда, нес ледоруб или кирку. Так что спасли вас в мгновение ока.
      Аркадий помог подняться Лебедянскому, который чувствовал себя слабым и подавленным.
      Минц в последний раз кинул взгляд на пещеру, придавленную рухнувшим потолком...
      – Десять негритят пошли купаться в море, один из них утоп, - пробормотал профессор.
      В следующей пещере Минц остановился и стал с помощью воображения представлять себе, каким же был динозавр, испарившийся здесь пятьдесят миллионов лет назад.
      Он оказался крупнее предыдущего, на спине у него был гребень - можно было угадать это по щелям, протянувшимся вереницей на потолке.
      – Наверное, стегозавр, - предположил Минц. - Надо нам будет сегодня же обследовать все пещеры холма и снять его план. Как вы думаете, Анатолий Борисович, вы сможете выделить нам для этого специалистов?
      – Если буду жив, - ответил мэр.
      И с ним никто не стал спорить, потому что вспомнили об опасности, поджидающей всех в городе.
      Потом Минц произнес:
      – И все-таки интересы науки должны стоять на первом месте.
      Вскоре они выбрались наружу. Минц зажмурился от света, показавшегося ему ослепительным. Лебедянский вообще потерял равновесие и чуть было не рухнул на землю.
      Потом они побрели к дороге.
      Но далеко уйти не смогли.
      Посреди тропинки, опираясь на алюминиевые палки, стоял ветхий горбатый старик в сильных очках.
      – Э, - произнес он, - молодые люди... вы не скажете, как можно пройти к динозаврам?
      – Академик Буерак! - воскликнул Минц. - Какими судьбами?
      Пришлось возвратиться в пещеру, потому что стыдно было сказаться усталыми, когда древний старец добрался до Гусляра, чтобы ознакомиться с открытием.
      С неожиданной резвостью старик-палеонтолог полез по пещерам. Даже при слабом свете фонаря, даже в очках в шестнадцать диоптрий он умудрился сделать несколько важных открытий касательно шерсти, пластин, когтей и даже зубов помпейской породы ящеров.
      В город он идти не хотел - предпочел ночевать в пещере, чтобы не отвлекаться от работы. И когда Минц стал уговаривать его отдохнуть, он ответил решительно:
      – Отдых нам только снится. В моем возрасте приходится ценить каждую минуту.
      Они ушли в город; академик Буерак махал им сморщенной рукой.

      Лебедянский не отставал от Минца. Он полагал, что пока рядом Лев Христофорович, жизнь его почти в безопасности. Хотя угадать, на какие шаги решится дядя Веня, было трудно.
      А город кипел.
      Многие уже знали о покушении на Минца и Лебедянского, некоторые, особенно демократы, выражали сочувствие. Другие отводили глаза, полагая, что теперь дни мэра сочтены - раз его крыша поехала в другую сторону.
      Как ни странно, хотя о подробностях покушения судачил весь Великий Гусляр, сам дядя Веня не знал, что его враг остался в живых, а жена Анатолия Борисовича Катерина не догадывалась о провале покушения, ею же и спровоцированного.
      Лебедянский дошел с Минцем почти до его дома, а потом дворами, огородами и аллеями городского парка пробрался к себе. Там он отсиживался в кустах, наблюдая за входом.
      Через час он перебежками добрался до подъезда и стремглав через три ступеньки вознесся на третий этаж.
      Он открыл дверь своим ключом.
      Дочь, светоч родительских глаз, была дома и закричала с порога:
      – Ну как, откопал динозавра?
      – Динозавр скоро будет, - ответил папа и, отстранив девочку, пробежал на носках в большую комнату, где Катерина сидела перед телевизором - крепкие ноги во весь диван, сигарета в зубах, стакан с джином в руке. Она вовсю пользовалась тем, что муж уже убит и больше не придется скрывать свои пагубные привычки.
      – Ральфуша? - спросила она, не отрывая взгляда от телевизионного экрана. - Ты заставляешь себя ждать, кобель паршивый. Ну иди сюда, животное.
      Катерина протянула могучую руку в сторону двери, и Лебедянский еле удержался, чтобы не плюнуть в нее.
      Вместо этого он сделал еще шаг и перекрыл собой экран телевизора.
      Нетрезвый взгляд жены медленно пополз по его некрупному телу, и судорога недовольства исказила лицо супруги мэра.
      – Как же так? - спокойно спросила она. - Мне же слово дали, что с тобой покончено.
      – Со мной не покончено, - так же спокойно ответил Анатолий Борисович, - как не покончено со свободолюбивым и трудолюбивым русским народом. Не выйдет!.. А с такими, как ты и твой так называемый дядя, мы поступим не только по закону, но и по справедливости.
      Тут нервы Катерины не выдержали. Женщиной она была подлой, но эмоциональной, то есть склонной к слезам.
      – Не убивай! - закричала она и поползла на коленях к Лебедянскому.
      – Не дождешься, не убью! - воскликнул мэр. - Только признайся, что вы вместе с дядей всю эту подлость спланировали.
      – Ну какое тут может быть планирование, - возразила Катерина, продолжая ползать. - Нервная женщина пожаловалась близкому родственнику на невнимание мужа - всего делов-то.
      Катерина лгала, но Лебедянский узнал все, что хотел. Сомнений в том, что его убийство было организовано дядей Веней, не осталось.
      Он замер, размышляя, каким должен быть его следующий ход.
      Но тут дверь отворилась, и вошел охранник дяди Вени по имени Ральф. Мать его была женщиной, а отец ротвейлером. Поэтому и внешность, и хватка у него были соответствующие. Говорил он редко и с трудом.
      Ральф изумленно зарычал, увидев живого Лебедянского. Сам ведь взрывал.
      Мэр понял, что второе покушение на его жизнь окажется удачным, и потому ринулся в открытое окно третьего этажа. От травм его спасло только то, что он упал на крышу джипа, в котором приехал Ральф. Крыша прогнулась и приняла в себя Лебедянского, как в колыбель. Мэр вылез из колыбели и, прихрамывая, побежал со двора. Ральф высунулся в окно и звонко лаял ему вслед.
      В несколько минут Лебедянский добежал до мэрии.
      Рабочий день кончался, и в коридорах было пусто.
      Задержавшиеся чиновники с удивлением глядели на главу города, который несся к своему кабинету. Ходили слухи, что его убили наемные киллеры, да вот, оказывается, слухи оказались ложными.
      Миновав секретаршу, Лебедянский вбежал в кабинет и кинулся к телефону.
      Он набрал прямой номер губернатора.
      Номер не отвечал. Губернатор уехал на примерку костюма, который шился к приезду в область Филадельфийского симфонического оркестра.
      Лебедянский раскрыл спецкнижечку и нашел телефон Кремля.
      – Ждите ответа, - попросили Лебедянского. Потом музыка проиграла несколько тактов мелодии Гимна России, и другой приятный голос сообщил: - Президент Российской Федерации не может сейчас ответить на ваш звонок. После третьего гудка прошу оставить ваше послание.
      Лебедянский выпрямился - все-таки разговариваешь с президентом - и доложил:
      – У аппарата Лебедянский. У меня сообщение государственной важности. В окрестностях Великого Гусляра найдены динозавры. Повторяю: не скелеты и не останки, а точные отпечатки динозавров в полный рост, что является мировой сенсацией и принесет нам с вами славу и бессмертие. Однако черные силы олигархии уже тянут свои руки к народному достоянию. Прошу вас немедленно прислать в Великий Гусляр надежные воинские части, а также охрану для меня лично. - Лебедянский задумался, все ли сказал. Он уже готов был повесить трубку, но вспомнил и закричал: - Главное - устроить заповедник. Сохранить все для потомков! Вы меня понимаете?
      Но автоответчик на это ничего не ответил.
      Лебедянский опустил трубку.
      И тут же телефон зазвонил.
      Неужели президент так быстро вернулся?
      Лебедянский схватил трубку.
      – Это ты, Толик? - раздался голос дяди Вени.
      – Я.
      – Ты чего же меня обманываешь?
      – В каком смысле?
      – Мы тебя уничтожили как класс, а ты снова жужжишь? Моя станция подслушивания перехватила твой звонок президенту. Ну как тебе не стыдно такого человека, как наш уважаемый президент, всякой чепухой беспокоить? Какие еще динозавры?
      – В том холме на самом деле таятся динозавры, - решительно ответил Лебедянский. - И вы, дядя Веня, одного из них взорвали! Несмотря на то, что я отменил решение о выделении холма под строительство.
      – Документ у меня на руках. И учти, до президента твой голосок не долетел.
      – Пути назад нет, - отрезал Лебедянский. - Ты меня убил, а я тебя посажу.
      – Ха-ха, - сказал Веня голосом голливудского гангстера. - Мертвый хватает живого.
      Лебедянский бросил трубку и ринулся к двери.
      За столом секретарши сидел Ральф и скалил большие желтые клыки. Он поднял пистолет с глушителем.
      Мэр бросился обратно в кабинет и, повалив на бок книжный шкаф, забаррикадировал дверь. После чего кинулся к окну.
      Под окном стоял Веня с мобильником у плоского боксерского уха. За его спиной высились два автоматчика.
      Лебедянский заметался по кабинету, как заяц.
      Дверь большого шкафа, в котором хранились архив и посуда для банкетов, приоткрылась.
      – Заходи, Толик, - сказал Удалов. Лебедянский в отчаянии залез в шкаф.
      Удалов закрыл дверь. В полу шкафа обнаружился люк, сквозь который пробивался слабый свет.
      – Еще во времена Екатерины Великой соратники Пугачева уходили этим подземным ходом в слободу.
      – Это здание такое старое?
      – Дом перестраивался много раз по вкусу эпохи. Но туннель не трогали. Каждый последующий градоначальник понимал, что ход может понадобиться.
      Они спускались под косым углом. Воздух становился все более затхлым, приходилось на каждом шагу прорывать головами толстую упругую паутину, ступеньки под ногами были скользкими.
      К Лебедянскому возвращалась сила духа.
      – Надо будет выходить на связь с Кремлем, - сказал он.
      – Мы подключаем мировую общественность, - ответил Удалов. - Тише!
      Они остановились. Сзади далеко, но явственно доносились шаги и голоса.
      – Черт побери! - выругался Удалов. - Они нас выследили.
      Пришлось бежать быстрее, потом ползти на четвереньках. Сверху срывались тяжелые холодные капли и норовили попасть за шиворот. Мэр оскользнулся и поехал считать мокрые ступеньки. Набил шишек, но терпел.
      Они выскочили наружу в густых кустах возле моста через Грязнушку - речка пропала лет триста назад, но мост сохранился. Ломая кусты, выбежали на дорожку и припустили на Пушкинскую.
      Как назло, погоня не отставала и видела, куда они направляются.
      – Давай к Минцу! - приказал Удалов. - Я буду отвлекать. Как птица от гнезда.
      Он побежал по улице, махая руками, а Лебедянский отступал задами.
      Через шесть минут он влетел в полуоткрытую дверь квартирки великого ученого.

      – Меня надо спасать! Срочно! - крикнул мэр с порога. Минц спокойно запер дверь.
      – У нас есть три-четыре минуты, - сказал он.
      – Куда бежать?
      – Куда скажу, - ответил Минц и вынул из ящика письменного стола небольшой рюкзачок, сделанный из серого металла.
      – Это мне?
      – Надевайте. Осталось две минуты.
      Мэр понял, что время шуток прошло.
      Он начал натягивать рюкзачок, с какими ходят по миру европейские длинноволосые туристы.
      – Слушайте меня внимательно, - сказал Минц. - На вас машина времени. Портативный вариант. Не ахайте - некогда. Машина еще не изобретена и не запатентована. Ее привез со звезд наш друг Удалов. Действие ограничено, и вообще, в таком виде она не имеет практического применения. Но вам она пригодится. Вы нажмете вот эту кнопку, видите?
      – Вижу.
      – Стоп! Не нажимайте раньше времени! Я еще не настроил.
      К стеклу снаружи прижался нос Ральфа. Он вынюхивал жертву.
      – Вы сейчас переместитесь на неделю вперед.
      – А это не опасно?
      – Опаснее оставаться здесь. Вас наверняка убьют.
      – Я понимаю. Но я имею в виду здоровье - перемещение не повредит моему здоровью?
      – Любому руководителю низшего звена, как, впрочем, и руководителю столичного звена, не свойственно чувство благодарности... Жмите на кнопку. Вы окажетесь здесь через неделю. Время - лучшее убежище.
      Руки Лебедянского дрожали. Он никак не мог попасть пальцем в кнопку.
      Ральф высадил плечом стекло и прицелился.
      Профессор сам нажал кнопку.
      Лебедянский тихо ахнул и растворился в воздухе. Пули охранника прошили пустое пространство, в котором только что находился руководящий работник.
      Ральф ввалился в окно. Он рычал. За ним последовал сам дядя Веня.
      – Где он? - спросил дядя Веня. - Найду - всех перестреляю.
      – Простите, но всех вы не перестреляете, - ответил профессор Минц.
      Ральф кинулся было опрокидывать приборы и реторты, но Минц успел предупредить:
      – Половина реактивов крайне ядовита. Некоторые могут погубить все живое в пределах трех километров, а в одной из пробирок хранится средство пострашнее атомной бомбы. Если вы мне не верите, можете продолжать разгром.
      Дядя Веня обладал интуицией.
      – Его здесь нет, - сказал он. - Я нутром чую. Сбежал.
      Ральф тявкнул, соглашаясь с начальником.
      И они ушли, оставив разбитое окно да выбоины от пуль.

      Удалов и Минц отправились на холм. По дороге их догнали Аркаша с Мариной. Аркаша влюбленно смотрел на спутницу и сбивался с шага.
      На выезде из города их обогнал джип: в нем сидел сам дядя Веня, а также Ральф и две женщины на заднем сиденье. Потолще - супруга дяди Вени, потоньше - Катерина. Теперь, когда все поняли, что Катерина окончательно осиротела, семейство дяди Вени приютило ее.
      Ральф высунул из окошка морду и оскалился.
      – На дорогу смотри! - крикнула жена дяди Вени Розочка, в девичестве Аймухамедова.
      – Не обращайте внимания, - сказал профессор Минц. - Они ищут мэра. Пускай разведывают.
      – У нас много проблем, Лев Христофорович, - сказал Аркадий.
      – И одна - главная, которую я при всей своей гениальности пока не смог решить.
      – Как проявить динозавров, - сказала Марина. Она была умной девушкой.
      – Вот именно.
      – Надо как итальянцы, - подсказал Удалов. - Залить в пещеру гипса, обколоть его со всех сторон - и получится динозавр в полный рост.
      – Боюсь, - заметил Минц, - что эта идиотская идея придет в голову кому-нибудь еще.
      Удалов замолчал, обидевшись.
      – Пойми, - обратился к нему профессор, - ведь как только ты разрушишь пещеру, то тем самым уничтожишь негатив динозавра... В чем прелесть фотографического негатива?
      – В чем? - спросил Аркаша.
      – В том, что с него можно напечатать два или больше снимков. А как только мы разрушим пещеру, у нас останется лишь гипсовая отливка. Снимок в единственном экземпляре.
      Мысль Минца дошла до его спутников и огорчила их.
      Только что все казалось простым. Отделаемся от разбойников, наладим охрану, объявим район заповедным, а потом по примеру итальянцев зальем дыру гипсом. И никому, кроме Минца, не пришло в голову, что главную ценность представляет даже не гипсовая отливка, а сами стены пещеры, на которых сохранился отпечаток шкуры ящера.
      – Пилим горы пополам, - подал голос Аркаша. - Половинку динозавра отливаем в одной части горы, половинку в другой - вытаскиваем их, не разрушая породы, составляем, как две половинки шара - и динозавр готов.
      – Идея разумная, - согласился Минц. - Но представьте себе, коллеги, во что она обойдется городу и Академии наук? Кто и откуда достанет такие деньги?
      – Пускай американцы раскошелятся, - предложила Марина. - А то как войска туда-сюда посылать, они молодцы, а вот динозаврам помочь - их нету.
      – Нельзя, - вдруг произнес Удалов, который молчал так давно, что все о нем забыли, - они тогда за долги всех динозавров к себе увезут. На сохранение. Я слышал, что они даже статую Свободы из Франции увезли за долги.
      – Думайте! - призвал друзей Минц. - Думайте и еще раз думайте. Должен быть выход из этой ситуации.
      Некоторое время они шагали молча, потом выступила со своей идеей Марина.
      – А если отыскать резину, которую можно было бы вытащить из пещеры через вход? Мягкую резину.
      – Проверим, - сказал Удалов. - Но пока я о такой резине не слышал.
      Утренний лес помалкивал, приближалась осень. Пора птичьей влюбленности давно прошла, из яиц вывелось потомство, которое надо кормить, учить летать и защищать от хищников. Тут уж не до песен. А некоторые из птиц, может быть, уже раскаивались, что слишком много пели.
      Когда друзья вышли на поляну перед холмом, где стоял джип, они увидели четыре враждебных фигуры наверху, на вершине холма, под соснами. Те стояли, подобно витязям, которые всматриваются в даль - не приближаются ли хазары.
      У входа в пещеру на складном стульчике дремал академик Буерак.
      Пришедшие стали ступать на цыпочках, чтобы не разбудить великого палеонтолога, но тот открыл глаза, надел очки и произнес:
      – Я описал там, в горе, великолепный экземпляр трицератопса. Чудесный экземпляр. Кстати, коллеги, как вы намерены поступить дальше? Хорошо бы сделать слепки.
      Голос академика почти не дрожал.
      – И еще мне хотелось бы узнать, какой варвар взорвал одну из пещер? Это преступление совершено совсем недавно.
      – Вы правы, Аристарх Семенович, - виновато ответил Минц, который понимал, что не будь в пещере его и мэра, динозавр остался бы цел. - Я несу ответственность.
      – Ответственность - не штаны, - сказал академик. - Ее не носят, а тащат, как тяжкий крест.
      Минц стоял, покорно склонив лысую голову.
      – Еще один погубленный динозавр, и я вас отлучу от большой науки! - предупредил Буерак. - Где у вас здесь диетическая столовая?
      От помощи он отказался и поковылял, опираясь на алюминиевые палки, к столовой номер один.
      В тот день Минц с Удаловым и молодыми людьми решили обследовать по мере возможности весь холм и выяснить, сколько в нем пещер и динозавров, хотя это не означало, что динозавров ровно столько же, сколько пещер.
      Когда Аркаша полез на холм, чтобы посмотреть, что за дыра виднеется за стволом нависшей над крутизной сосны, сверху раздался грозный оклик:
      – Ты куда прешься, блин?
      Кричал дядя Веня. Он был недоволен.
      – А вам какое дело? - крикнул в ответ Удалов.
      – Это мой дачный участок, - объяснил дядя Веня. - У меня сегодня строительство начинается.
      – Пока не началось! - крикнула Марина.
      – К тому же вы не имеете права, - сказал Удалов.
      – Право сильного - его мускулы! - ответила Розочка, жена Вени.
      – Вот мой Толик поперся против силы, и кранты! - добавила Катерина.
      – Ваш супруг, Катерина Павловна, - крикнул Удалов, - находится в безопасности и вне пределов досягаемости криминальных элементов. Он вернется со щитом и отрядом ОМОН, поверьте моему слову.
      – Чепуха! - откликнулся Веня. - Я его лично испарил.
      Пока шла дискуссия, исследование холма продолжалось. Аркаша отыскал небольшую дыру, Марина залезла к нему и передала фонарь. Удалов, как бывший строитель, сел на пень и разложил на коленях лист картона, на который начал наносить план холма и пещер с ископаемыми.
      Действие этого спектакля проходило как бы в трех уровнях.
      На вершине холма суетились Веня со своими спутниками. Они мерили площадку вдоль и поперек, рассуждая, в какую сторону развернуть веранду и где поставить каменную стенку, чтобы при нужде из-за нее отстреливаться.
      Этажом ниже Аркаша с Мариной ползали по пещерам и ходам внутри холма, поражаясь тому, как же люди за столько веков не сообразили, что пещеры - это внутренности исчезнувших динозавров.
      Наконец, у подножия холма Минц с Удаловым вели исследовательскую работу, стараясь представить, сколько же всего ящеров таится в холме.
      Между «этажами» царило временное перемирие. Тем более что детали занятий соперников соседнему «этажу» не были ясны. К примеру, Минц не подозревал о том, что Аркаша с Мариной, вместо того, чтобы лезть в хвост очередного динозавра, страстно целуются в кромешной тьме, и Марине, оказывается, совсем не страшно. В то же время дядя Веня не понимал, что там рисуют на картонке пенсионеры. Вернее всего, донос на него. Но к доносам он привык. Донос - это не более чем лишний расход. Заплати - и донос ликвидируют. Сейчас не сталинские страшные годы, сейчас все гуманитарно.
      Нацеловавшись, молодые люди высовывались из очередной пещеры или расщелины и сообщали в устной форме, куда и как ведут подземные ходы. Они уже научились угадывать в причудливости ходов биологические формы вымерших чудовищ. Минц с Удаловым делали выводы, заносили их на рисунки, а дядя Веня думал о том, что холм надо будет укреплять. Это усложняло работы, но Розочка была категорически настроена - коттедж должен возвышаться именно здесь и нигде кроме. Иначе не удастся приподняться над Смушкой, Тер-Ахтиняном и авторитетом, известным под кличкой Спиртзавод.
      В рабочих проблемах дядя Веня всегда брал верх, но дела хозяйственные и семейные решала Роза. У нее была цепкая житейская хватка. Недаром она в свое время засадила папу в тюрьму, потому что он не давал маме денег на мясо и масло для четверых детишек.
      Веня решил залить ходы и пустоты цементом, чтобы коттедж стоял, как вкопанный.
      Все три группы исследователей закончили работу примерно в одно время.
      Дядя Веня с семьей, безутешной, охваченной различными подозрениями Катериной и проголодавшимся Ральфом, который, правда, сумел поймать ворону и сожрал ее с перьями, умчались на джипе. Компания Минца пошла домой пешком. Они были взволнованы. Действительность превзошла все ожидания.
      Хоть дядя Веня и убеждал всех, что испепелил мэра метким выстрелом из спецоружия, уверенности в том он не испытывал. Так что, добравшись до дома, спустил с цепи Ральфа искать Лебедянского по городу. Где-то тот скрывается. И намекнул Ральфу - как найдешь, сразу загрызи! И чтобы ничего гуманитарного.
      Катерина попрощалась и пошла домой пешком. Только до дома не дошла, а присела поплакать на набережной, на одной из скамеек, покрашенных по приказу ее мужа. О, как она раскаивалась в своем легкомысленном поступке!
      Академик съел первое и половину второго в диетической столовой номер один, после чего его отвезли в реанимацию. Слава богу, обошлось. Он лежал в коридоре, ждал очереди на капельницу и размышлял о том, как достать трицератопса.

      Все крепко спали.
      Кроме дяди Вени и Катерины.
      Катерина тихо плакала - ей было неуютно и холодно в постели. К тому же Ральф не обращал на нее внимания, он так и не пришел на ночь.
      Веня привез на вершину холма бетономешалку. Ее пришлось поднимать туда спецкраном, доставленным за два часа из Котласа специальным дирижаблем.
      Бетономешалка твердо встала на вершине холма.
      Веня хотел начать строительство на рассвете, потому что боялся враждебной бумаги. Но понимал, что если первый этаж к обеду будет возведен, никакой враг не посмеет выселить хозяина.
      К тому времени, когда бетономешалку подняли на холм, бригада буровиков, присланная из Юрги, начала бурение штольни для заливки пустот.
      Веня стоял рядом.
      Он любовался собой.
      Луна светила ему в затылок, периодически закрываемая несущимися облаками. Разбуженная грохотом кукушка начала предсказывать дяде Вене долгую жизнь.
      Она не успела досчитать до пяти, как бетономешалка, которая весила несколько тонн, проломила потолок верхней пещеры и медленно ухнула внутрь холма. Только радиатор и передние колеса торчали наружу.
      Дирижабль уже улетел, и некому было вытащить монстра из недр холма.
      Дядя Веня кинулся на землю и принялся колотить кулаками по траве и сосновым иголкам. Такого поражения он еще не знал.
      Из земли вылез перепуганный, весь в грязи и серой почве шофер и принялся костерить заказчика. Как назло, рядом не было Ральфа, который должен был разыскивать Лебедянского, а сам сидел на берегу реки Гусь возле краеведческого музея и выл на луну.
      Профессору Минцу снился страшный сон. Человек, похожий на дядю Веню, вооруженный небольшой пушкой, стоял на гуслярской улице и ждал, когда из-за угла появится динозавр. Динозавр шел мирно, читал на ходу книжку, а если наступал на кого из прохожих, то просил прощения, да прохожие и не сердились - свой динозавр, замиренный.
      И тут дядя Веня поднял пушку и выпустил в динозавра ядро.
      Динозавр упал, уронив книжку, и тут на инвалидной коляске появился академик Буерак, светило отечественной палеонтологии, личный друг Кювье. Светило вопило: «Какого брахиозавра погубили, мерзавцы!» На что Минц ответил: «И их осталось восемь!»
      В ужасе Минц проснулся. За окном лишь начало светать. Вороны неспокойной, крикливой стаей летели к лесу. От реки несся басовитый собачий вой. По улице шел разоренный дядя Веня и рыдал.
      Профессор Минц пытался заснуть, но сон не приходил. Минц понимал, что ночной кошмар - явление пророческое. Что-то случилось с очередным динозавром.
      Когда тем же утром Лев Христофорович добрался до холма и увидел торчащий из пропасти радиатор бетономешалки, то готов был рвать на себе волосы. Только волос уже давно не осталось.
      Вскоре подошли Марина с Аркашей. Они не выспались, но не потому, что вы думаете, а из-за научного рвения. На рассвете они протиснулись между бетономешалкой и стенкой пещеры и выяснили, что машина раздробила голову и шею крупнейшей из живших на Земле рептилий. Урон был непоправимый.
      – Сколько у нас осталось динозавров? - мрачно спросил профессор.
      – Шесть, - ответила Марина. - Но один без хвоста.
      – Меньше, чем негритят, - заметил профессор. Он имел в виду известное произведение Агаты Кристи, в котором все негритята по очереди погибают от руки убийцы.
      – А у меня все еще нет идеи, - вздохнул Минц. - Я стар и никуда не гожусь. На свалку меня, на свалку!
      Низко, чуть не касаясь вершин деревьев, в сторону города пролетел американский космический корабль многоразового использования «Челленджер».
      – И чего им у нас надо? - спросил Аркаша. - Кто ему позволил?
      Но разрешение у «Челленджера» было. Потому что из реанимации академик Буерак связался с американским президентом. Президент уже знал о динозаврах, но США пока не вмешивались во внутренние дела России. Буерак сказал, что ему срочно нужна инвалидная коляска с автоматическим управлением. Президент позвонил известному парализованному физику Хоукинсу и спросил, нет ли у него ненужной коляски. Хоукинс тут же согласился помочь коллеге. Чтобы не тратить времени понапрасну, коляску сразу погрузили на «Челленджер», который готовился к совместному полету с российско-китайским экипажем. Российские ВВС дали добро - у них не оставалось выхода, и «Челленджер» повез коляску академику. В момент снижения Минц со спутниками его и увидели.
      К сожалению, в памяти компьютера «Челленджера», который знает все, не оказалось плана Великого Гусляра. Поэтому, спуская на парашюте коляску, американцы промахнулись, и упакованная в жаропрочную оболочку коляска опустилась на территории дачного кооператива «Земляничка». Обитатели его как раз собирали урожай картофеля.
      В небе кружил американский корабль, и с него повторяли громкую просьбу: нашедшего коляску немедленно отвезти ее в реанимацию первой больницы.
      Огородники развернули оболочку и полюбовались иностранной коляской, а потом откликнулись на просьбу. Услышав их приближение, академик выпрыгнул навстречу кооператорам из окна.
      Кооператоры исчезли, и оказалось, что у коляски нет колес. Кто-то успел их снять, пока ее везли в больницу.
      К счастью, как раз в это время в Великий Гусляр прибыли ученики академика Буерака, студенты и аспиранты, во главе с его семнадцатой женой Машенькой Буерак, подружкой правнучки старшего сына Буерака от четвертого брака.
      Жена и ученики подняли кресло с учителем и понесли к холму.
      Пока они несли коляску, снабженную небольшим атомным двигателем и автоматической рукой, которая непрестанно записывала мысли пассажира, в доме дяди Вени шло совещание основных авторитетов Вологодской области и Ямало-Ненецкого автономного округа. Для преступного мира возведение коттеджа на вершине холма стало делом чести, доблести и славы.
      Никогда еще противостояние Зла и Добра в Великом Гусляре не достигало такого накала.
      Цель преступного мира состояла в том, чтобы любой ценой построить на холме коттедж из красного кирпича для дяди Вени. Эти трезвые люди не верили в существование динозавров и учили историю только по книгам математика Фоменко.
      Цель профессора Минца заключалась в том, чтобы прекратить уничтожение отпечатков ящеров и извлечь из пещеры хотя бы несколько чудовищ. Решение было где-то близко, вертелось возле уха, мелькало в глазах...
      Цель академика Буерака, который как раз приближался к холму, была несколько иной. Он понимал, что ему осталось недолго жить на земле. Вся медицина мира, поставленная на службу его дряхлеющему организму, не сможет удержать его на этом свете. Образ трицератопса, созданный многочисленными исследованиями и реконструкциями академика и вызывавший столько возражений со стороны завистливой научной общественности, не имел до сих пор настоящего вещественного подтверждения. И оставался открытым вопрос, лакал ли он воду из водоемов, опускаясь на колени или просто вытягивая шею. Академика Буерака охватывал ужас при мысли о том, что сделают завистники с его научным наследием. Судьба Чарльза Дарвина, беззащитного после смерти перед лицом юных генетиков, заставляла его цепляться за жизнь. А как хотелось порой умереть и отдохнуть!
      Вы можете понять великого ученого - его не столь интересовала судьба ящеров вообще, негативы которых были закованы в холме. Его интересовал именно трицератопс. Именно его желал увидеть академик Буерак и насладиться своей научной прозорливостью.
      Цель Аркаши заключалась в том, чтобы завоевать сердце прекрасной Марины и, может быть, немножко прославиться в качестве первооткрывателя помпейской породы динозавров. Впрочем, благосклонность Марины была важнее славы.
      Цель Марины заключалась в том, чтобы отрастить волосы. Ей казалось, что девушка с такой прической, вернее, отсутствием ее, не может завоевать сердце Аркадия.
      У Анатолия Лебедянского цели не было, потому что он мчался сквозь время. Может быть, к счастью и для себя, и для окружающих.
      А вот его жена Катерина металась от одиночества, оставленная всеми и ненавидящая своего дядю Веню, который все подстроил. О своей роли в этих событиях она предпочитала не вспоминать.
      У Корнелия Удалова была своя цель: в очередной раз прославить родной город и Землю вообще, что ему раньше не раз удавалось.
      Можете себе представить, сколько различных и противоречивых целей было у действующих лиц нашей драмы!
      Ближе всех к осуществлению своей задачи был, конечно же, академик Буерак.
      Несмотря на то, что материально преступный мир его подавлял, Буерак пользовался поддержкой мировой общественности, не знавшей, что престарелого академика обуял вирус тщеславия.
      И пока Минц с Удаловым обсуждали, как бы вытащить динозавров, не повредив пещер, пока Аркадий с Мариной думали о взаимности, пока авторитеты искали пути в Кремль, чтобы нейтрализовать действия исчезнувшего Лебедянского, академик, окруженный толпой учеников и влекомый супругой, уже приблизился к холму.
      Его интуиция говорила:
      «Вход к трицератопсу справа, под корнями вон той сосны».
      – Крошка, - сказал академик, обращаясь к молодой жене.
      – Я тоже по тебе истосковалась! - ответила жена, ложно истолковав слова мужа и потянувшись к нему для поцелуя.
      Академик мягко отстранил тоскующую женщину и сказал:
      – Не здесь и не сейчас. Сначала сделаем динозавра.
      – А потом - ребеночка! - взмолилась молодая жена, которая боялась, что предыдущие жены и дети отсудят у нее дачу и квартиру, если брак не будет подкреплен младенцем.
      Ученики зашикали на молодую жену.
      – Несите гипс! - приказал академик.
      Одни из студентов образовали живую цепочку до мастерской скульптора Разгуляй-Гуслярского, у которого академик прикупил весь запас гипса, другие, тоже цепочкой, протянулись до ручья, из которого черпали воду и передавали друг другу.
      А третьи, самые приближенные, заливали жидкий гипс в отверстие пещеры. Делали это быстро, потому что гипс не должен был затвердеть раньше, чем заполнит всю полость.
      Наконец молодая жена закричала:
      – Есть заполнение!
      Она начинала жизнь как ассистентка богатого дантиста, который не смог на ней жениться, потому что ему не позволила мама. Но некоторые слова запомнила и знала, как проходят канал зуба. Поэтому вся операция с динозавром казалась ей похожей на пломбирование.
      – А вот теперь, - сказал академик Буерак, - начинается самое трудное. Вам предстоит разрушить каменную оболочку, в которой заточен наш птенчик. Сейчас моя супруга раздаст вам портативные отбойные молотки. Приступайте!
      Над холмом, над лесом поднялся такой грохот, что встревожил профессора Минца, который вскочил и побежал, забыв о возрасте и болезнях, Марина и Аркадий с разных сторон кинулись к холму, а главные уголовные авторитеты расселись по своим джипам и тоже взяли курс на заповедник мертвых динозавров.
      И все они опоздали.
      Бодрые и шустрые ученики академика Буерака успели превратить в пыль западную часть холма. И из этой темной пыли, подобно белому Фениксу, поднимался могучий трицератопс, одно из самых причудливых созданий, порожденных фантазией небесных сфер.
      Прибежавшие и приехавшие оппоненты академика толпились на краю поляны, опасаясь подойти ближе, потому что ученики Буерака продолжали обкусывать и обсверливать камень. Превращать в порошок то, что природа надежно и нежно хранила более пятидесяти миллионов лет.
      – Один из них утоп, - произнес профессор Минц, - осталось, осталось...
      Он обернулся к Марине.
      – Пять динозавров, - сказала девушка. - Пять пещер.
      – Я опять просчитался, - сказал Минц.
      Он не мог даже укорить академика, потому что тот не услышал бы его за шумом отбойных молотков.
      Глаза Буерака сверкали.
      – Именно - вставал на колени! - кричал он.
      – Кто вставал на колени? - крикнул Минц.
      – Трицератопс! Смотрите! Смотрите все - вы видите мозоли на коленях! Мое гениальное предвидение оправдывается! Он часто опускался на колени во время водопоя.
      Именно в этот момент научного триумфа академика Буерака на площадку перед холмом выехали тринадцать джипов вологодских и ненецких авторитетов.
      Из переднего выскочил нервный дядя Веня и увидел трицератопса белого цвета. Громадное чудовище нависало над группой людей, столпившихся у холма.
      Можно понять дядю Веню, который решил, что ящера сделали специально для того, чтобы не дать ему построить себе скромную виллу на вершине.
      – Ральф! - закричал дядя Веня. - Огонь!
      Не теряя ни секунды, Ральф оскалился и начал палить по динозавру - уникальному экземпляру мезозойской фауны - из всего имевшегося у него оружия. А оружия у него оказалось много и разного.
      Надо сказать, что пальба в среде уголовников считается заразительным занятием. Вологодские и ненецкие братки дяди Вени тут же включились в пальбу. Куски гипса отлетали от динозавра. Несколько пуль попало в мозоли на его коленях.
      – О нет! - закричал академик Буерак.
      Движимый лишь силой духа, так как колеса его инвалидной коляски были украдены кооператорами, он взвился в воздух и с некоторым опозданием заслонил своим тщедушным телом несчастного трицератопса.
      Разумеется, стрельба прекратилась.
      Но не сразу.
      Академик Буерак упал на землю возле останков динозавра.
      Его лицо разгладилось и приобрело выражение торжественное и умиротворенное. Академик умер, завершив свой многолетний жизненный путь последним научным подвигом. Он не только разрешил все споры касательно анатомических особенностей трицератопсов, но и спас (по крайней мере, так ему казалось) ископаемое животное от рук вандалов.
      – Вы убили, - кричала супруга академика, склоняясь над безжизненным телом гения, - лауреата Нобелевской премии! Нет вам прощения!
      Вся атмосфера этой древнегреческой трагедии была настолько впечатляющей, что ужас охватил криминальных авторитетов.
      Они задрожали и начали отступать к джипам.
      Но не успели дойти до машин, потому что прозвучал голос сверху, где на бреющем полете пролетал корабль «Челленджер»:
      – Ты будешь отомщен, академик Буерак! Нет пощады убийцам!
      Бандиты, домушники, грабители, насильники и убийцы кинулись было в разные стороны, но не тут-то было!
      «Челленджер» спустился почти к самой земле, из него выпала тонкая и прочная сеть, которая накрыла сходку, и в мгновение ока все визжащие, ревущие, угрожающие карами бандиты были связаны, спеленаты и отправлены в недра корабля.
      После этого «Челленджер» вышел на высокую орбиту и с нее взял курс на малоизвестную науке десятую планету. Слышали о ней?
      Может быть, вы, уважаемый читатель, не очень хорошо разбираетесь в теоретической астрономии, так что я открою вам глаза.
      Вас морочат!
      В Солнечной системе планетой больше, чем учат в школе. Так называемая десятая планета находится на том же расстоянии от Солнца, что и наша Земля. Увидеть ее с Земли невозможно, так как не только расстояние от светила одинаково, но и скорость обращения вокруг Солнца точно совпадает с земным. Но есть любопытная деталь: десятая планета всегда находится на той стороне нашего светила. Прячется за его лучами. Достичь ее нетрудно: поднимись с Земли и подожди, пока она к тебе прилетит.
      О существовании десятой планеты известно давно, но правящие круги как в СССР, так и в США скрывали правду от народов, надеясь использовать ее в своих целях. И если кого-нибудь посещала крамольная мысль: а нет ли чего по ту сторону Солнца? - его немедленно ликвидировали. В частности, это случилось с советским писателем-фантастом Беляевым, который опубликовал, ничего не подозревая, повесть «Десятая планета». Вскоре после этого он был найден мертвым от неизвестных причин. За ним скончались редактор книги, корректор, а еще через шесть лет - директор типографии, что говорит о многом.
      На сегодняшний день стоит проблема заселения десятой планеты, что делается в страшном секрете. Туда и были отправлены бандиты из Великого Гусляра. Об их судьбе и судьбе десятой планеты мы расскажем особо.
      Единственный, кто не пострадал, был охранник Ральф, который в той эмоциональной суматохе исполнил свою давнишнюю мечту и окончательно превратился в собаку.
      Большой рыжий пес, задрав хвост, побежал к Гусляру. В лесу собаке делать нечего.
      Минц и Удалов обнажили головы.
      И Минц, думая о своем, произнес:
      – Один из негритят пошел гулять по саду... осталось... Сколько у нас осталось динозавров?
      – Немного, - ответила Марина, - и если не принять мер, их будет еще меньше.
      И тогда тревожную тишину разорвал голос профессора Минца:
      – Эврика!

      Лев Христофорович пригласил всех к себе в кабинет.
      Он был похож на знаменитого сыщика Пуаро, который сбрил усы, но не оставил привычки собирать свидетелей и подозреваемых, чтобы поведать им о работе своих серых клеточек.
      Сначала он открыл дверцу холодильника и вытащил оттуда литровую бутылку воды.
      – Мое открытие, в сущности, не является таковым, - сказал он. - Надо было просто вспомнить.
      Он поболтал бутылкой. Все смотрели на нее, как завороженные, потому что не знали, что намерен рассказать профессор. А вдруг бутылка взорвется у него в руке или из нее полезет конфетти?
      – Может быть, вам приходилось читать или слышать, - продолжал он, - что вода обладает свойством, близким к памяти?
      – Ну да! - быстрее всех ответила отличница Марина. - Но я всегда думала, что это даже не фантастика, а спекуляция. На наших слабостях всегда наживаются шарлатаны.
      – Вот именно, - согласился Минц. - Тем не менее вода обладает способностью запоминать чуждые ей вкрапления. Проверено, что по мере уменьшения процента содержания в ней, скажем, духов «Шанель» вода все равно сохраняет этот аромат. Даже когда в литре воды останется лишь один атом духов. Впрочем, это сложная проблема, и вам она не по зубам. И, кстати, никакого отношения к нашим заботам она не имеет.
      Минц поставил бутылку на стол. Удалов сразу взял бутылку и посмотрел на свет. Он привык все проверять.
      – Важно то, что вода запоминает.
      – Даже если мы в это не верим? - спросила Марина.
      – Милая девочка, - сказал профессор Минц. - Ученые по своей сути люди неверующие. Они стараются проверить все, что говорят им фанатики, сплетники, жулики или бывшие математики. Понятие «опыт» как критерий истины для нас всего дороже. Если я вам докажу на опыте, что вода может помнить, это предположение перейдет в область фактов.
      – Я вас поняла, Лев Христофорович, - откликнулась Марина.
      – Память воды - вот ключ к воссозданию динозавров. Но одно дело запомнить запах. А способна ли вода запомнить форму?
      – Чепуха! - сказал Удалов.
      – Совершенно с тобой согласен, - откликнулся Минц. - Обычная вода формы не запомнит. Надо ей помочь. И вот тогда я синтезировал формалгидрозол-компакт. Как вам идея?
      Все согласились, что идея отличная, хоть ничего не поняли.
      – Если к ста объемам воды прибавить ноль целых две сотых объема формалгидрозол-компакта, то вода приобретет свойство вспоминать и воспроизводить форму сосуда, в котором она находилась прежде... Проверим эту гипотезу.
      Минц достал из спичечного коробка комок прозрачного пластика, развернул его в пакетик и велел Удалову перелить в него воду из бутылки. Затем ловко перехватил пакет вверху и завязал узелком. Получился прозрачный пакет, полный воды.
      – Смотрите, друзья! - воскликнул Минц.
      Друзья смотрели, не отводя глаз.
      Подумав минуты две, пакет с водой вдруг начал менять форму, задрожал, задергался, мало-помалу принялся вытягиваться кверху, становясь все более похожим на грушу. На этом он не остановился и все тянулся, пока не превратился в точную копию бутылки.
      В комнате раздались аплодисменты.
      На глазах у свидетелей родилось очередное великое изобретение профессора Минца.
      Лев Христофорович был несколько смущен.
      – Ну полно, - произнес он, - это все пустяки.
      Однако было видно, что он польщен признанием.
      – Итак, что мы делаем дальше? - спросил профессор.
      – Если наполнить памятливой водой пещеру, - сказала догадливая Марина, - а затем воду слить и наполнить ею некий подвижный и пластичный мешок, то он примет форму динозавра.
      – Ну и что? - спросил Аркадий. - Так и будем держать животное в мешке?
      – Нет! - возгласил профессор. - После обработки мешок потеряет мягкость, станет твердым и прочным, то есть пустотелым динозавром! Подобный химический процесс мною тоже разработан.
      С этими словами профессор побрызгал из маленького пульверизатора на мягкую бутылку с памятливой водой. Через две минуты оболочка бутылки помутнела. Минц щелкнул по ней ногтем. Оболочка отозвалась звоном, словно тонкое стекло.
      Затем Минц взял с полки кусачки и одним ловким движением срезал верх горлышка.
      Он опрокинул бутылку над стоявшим на рабочем столе оцинкованным тазом, и вода полилась в таз с легким приятным журчанием.
      Убедившись в том, что бутылка пуста, Лев Христофорович пустил ее по кругу.
      Бутылка оказалась легкой, словно была сделана из бумаги. Скорее, как подумал Удалов, материал напоминал оболочку осиного гнезда.
      – Осторожнее, коллеги, - попросил Минц. - Не раздавите ее. Пока эта бутылка - единственное доказательство моей правоты.
      – Нелегко будет, - сказал практичный Удалов. - Это ж сколько воды надо привезти к холму.
      – Надо будет с пожарными поговорить, - предложил Аркадий. - Патриоты они или так просто в городе живут?
      – Тогда не трать даром время! - сказал Минц. - Иди к пожарным.

      К пожарным все-таки послали Марину.
      Марина побаивалась этих строгих и мужественных людей.
      Когда она вошла, пожарные играли в карты, а некоторые отдыхали в ожидании вызова.
      – Друзья мои, - произнесла красивая девушка Марина, - от ваших действий зависит честь и слава нашего города.
      Пожарные бросили играть в карты, перестали отдыхать и обернулись к Марине.
      – В холме Боярская Могила заключены изображения древних динозавров, которых нет больше нигде в мире. Их надо спасти.
      И далее Марина изложила суть дела, включая открытие профессора Минца.
      Пожарные смотрели на Марину доверчиво и внимательно. Бывают девушки, которым хочется верить.
      Особенно неизгладимое впечатление произвела девушка на лейтенанта Попова Владимира, того самого, кто получил благодарность по области за умелые действия по организации тушения коровника в Тютькове.
      А когда Марина, чтобы подкрепить свое выступление, стала показывать альбом академика Буерака «Палеонтология не для всех» и репродукцию картины Карла Брюллова «Последний день Помпеи», лейтенант Попов приблизился к ней на расстояние локтя и стал пожирать глазами. Он не очень прислушивался к содержанию ее слов, но был готов потушить ради нее вулкан Ключевская Сопка или даже зажечь что-нибудь совершенно негорючее.
      После исполнения миссии в пожарной команде Марина пошла на набережную гулять с Аркадием, где она призналась в том, что ей понравился один пожарный лейтенант, но не в смысле любви, а в смысле уважения.
      И тогда Аркадию этот лейтенант не понравился. И он был прав.
      Потому что именно в эти минуты второй расчет лейтенанта Попова мчался по дороге к известному нам холму.
      Лейтенант Попов приказал остановиться у холма и послал сержанта Чилингарова, из горных магометан, обследовать крутые склоны с целью найти вход в пещеру, где таится оболочка динозавра. Тем временем другие сотрудники пожарной команды разматывали шланги, устанавливали насос и налаживали связь с ручьем, который протекал неподалеку от холма.
      Лейтенант спешил, надеясь, что, совершив подвиг и наполнив водой пещеру-динозавра, он добьется благосклонности Марины.
      Весь вечер пожарный расчет качал воду из ручья в пещеру № 3, которая представляла собой внутренность уникального тиранозавра. Вода текла, но не заполняла пещеру, потому что в пещере были отверстия.
      Когда стемнело, расчет потребовал соблюдения кодекса о труде, раз уж нет загорания и опасности для жизни населения.
      – Слушай, лейтенант, - от имени расчета сказал Чилингаров. - Завтра с утра приедем и еще накачаем.
      Несмотря на возражения лейтенанта, пожарная машина укатила.
      Все пошли по домам, а холостой лейтенант Попов пошел гулять по улицам в надежде встретить Марину.
      И надо же! - встретил.
      Холодно расставшись с Аркадием, она как раз возвращалась домой в прискорбном настроении. В конце концов, Аркадий не имел никакого морального права ревновать ее к совершенно безвинному лейтенанту!
      И тут лейтенант встретил ее на тихой вечерней улице.
      Был он невелик ростом, без фуражки, отчего его светлый хохолок взметнулся к небу, как протуберанец.
      – Марина, - сказал лейтенант. - Временные неудачи нас не остановят. Как говорится, я сделал все, что мог.
      – Что вы сделали? - вдруг испугалась Марина. Она ведь ни о чем лейтенанта не просила.
      – Как и было задумано, - ответил лейтенант, - расчет номер два выехал на объект «Боярская Могила», где произвел учебные работы по заливанию водой существующих в холме пещер. Однако на настоящее время пещеры удалось затопить не полностью. Так что ваш профессор, о котором вы так увлекательно рассказывали, может добавлять в воду свои средства для ее затвердения.
      «Господи, - поняла Марина. - Как же плохо я им все объяснила!»
      – Что вы наделали! - воскликнула девушка. - Вы все погубили!
      – Ничего подобного, - обиделся лейтенант. - Все, как вы объяснили!
      Оставив огорченного лейтенанта на улице, Марина побежала к Льву Христофоровичу.
      – Одно плохо, - заметил пребывавший там же Удалов. - Вода в ручье протекает сквозь кожевенные мастерские.
      – Дубильные стоки? - вздохнул Минц.
      – Если бы только! - вздохнул в ответ Удалов. Решено было идти к холму на рассвете.

      Утром подтвердились наихудшие подозрения профессора Минца. Оказывается, едкая вода из ручья, которую накачивали в пещеры пожарные, сожрала, смыла, стерла нежные детали шкур динозавров. Остались лишь приблизительные формы.
      – Четыре негритенка пошли купаться в море, - заметил профессор Минц. - Четыре негритенка резвились на просторе... Сколько пещер погубили наши старательные помощники?
      – Три нижних.
      – И сколько осталось?
      – Подозреваю, - сказал Аркадий, - что они не тронули верхнюю. Последнюю.
      – Что ж, - сказал Минц. - Я проиграл битву с современностью. Пятьдесят миллионов лет отпечатки динозавров спокойно ждали своего часа в этих пещерах. И вот за три дня мы коллективно умудрились погубить почти все пещеры. Заслуживаем ли мы снисхождения в виде последнего динозавра?
      – Вряд ли, - откликнулся Аркадий.
      – Будем считать, что их и не было, - добавил Удалов. Но Марина не согласилась.
      – В то же время, - сказала она, - Лев Христофорович совершил по крайней мере одно великое открытие и несколько небольших... А наш город избавился на время от преступного мира.
      – Спасибо за комплимент, - отозвался Лев Христофорович. - Но, к сожалению, путь в пожарную команду нам закрыт. Второй раз они туда не поедут. Впрочем, я и сам их туда не пущу.
      – Что же делать? - испуганно спросила Марина, которая чувствовала себя виноватой. Ну что бы этому лейтенанту влюбиться в профессора Минца, а не в нее!
      – Нам поможет тот, - ответил загадочно Минц, - кого с нами нет и быть не может, кого нет ни на Земле, ни в космосе.
      Сказав эту туманную фразу, Минц поспешил к городу по изученной за эти дни, протоптанной, грубо изъезженной и разбитой различными колесами лесной дороге.
      – Вы что-нибудь поняли? - спросила Марина.
      – Кажется, я понял, - ответил Удалов. - Оставайтесь здесь и берегите последнего динозавра пуще своего ока. И чтобы потом не оправдываться: простите, нам было некогда, мы отвлеклись, мы целовались!
      – Как вам не стыдно! - воскликнула Марина.
      – Если я буду не прав, - отозвался Удалов, - то вы кинете в меня камень, как только я вернусь.
      Удалов оказался не прав.
      Они не стали целоваться. Их любовь подверглась в тот день первому серьезному испытанию. Аркаша не мог простить Марине лейтенанта Попова, а Марина не смогла простить Аркаше подозрений, связанных с лейтенантом.
      Так что они берегли пещеру, а тем временем старшее поколение - Минц с Удаловым - добежали до своего дома, где Минц включил компьютер, чтобы вычислить, каким образом удобнее всего прервать полет во времени мэра Великого Гусляра Анатолия Лебедянского.
      Через сорок минут Анатолий Борисович сидел на полу посреди кабинета, по его лицу гуляла блаженная улыбка.
      – Как славно! - с облегчением вздохнул Удалов. - С этими путешествиями во времени у меня всегда переживания. Боюсь, что вместо человека явится его нога или правое ухо.
      – Удалов, оставь свои глупые шутки, - оборвал его Минц и обратился к Лебедянскому: - Вы должны помочь вверенному вам городу.
      – Городу... да, городу! - и тут Лебедянский все вспомнил. - О нет! - закричал он. - Только не это! Где гангстеры? Где убийцы? Я хочу снова в прошлое или будущее...
      – Молчать! - прикрикнул на мэра Минц. - Судьба города в ваших руках.
      – А дядя Веня?
      – Да отстаньте вы с вашим дядей Веней! - озлился Лев Христофорович. - Нет больше дяди Вени!
      – А где он?
      – На десятой планете.
      – Это далеко?
      – Около миллиона километров.
      – Отлично! - обрадовался Лебедянский.
      – Но динозавры в опасности, - заметил Минц.
      – Какие еще динозавры? - И тут Лебедянский вспомнил историю с отпечатками динозавров, из-за которой он и загремел в рюкзачок времени.
      Как человек опытный, получивший пионерскую и комсомольскую закалку, он быстро приходил в себя.
      – Доложите обстановку, - потребовал Лебедянский. - Каким образом удалось обезвредить преступную группу? Каково состояние первобытных ящеров на настоящий момент? Есть ли связь с Москвой? Настроение общественности? Кстати, меня никто не успел подсидеть?
      Минц с Удаловым доложили обстановку, включая ситуацию с памятливой водой.
      Лебедянский был огорчен. Он предполагал, что ящеров окажется так много, что в городе удастся открыть специальный музей, куда будут приезжать со всего мира. Он осознал, что надо спасать последнего динозавра. Иначе все, включая его путешествие во времени, окажется пустой затеей.
      – Что ж, спасибо, товарищи, - сказал он. - Будете сопровождать меня в мэрию на предмет организации работ. Жаль, что меня в эти дни не было в городе - к несчастью, вы напортачили... Нет, нельзя вам доверять такие ответственные задачи.
      Лебедянский продолжал выговаривать Минцу за плохую работу, пока они шли до мэрии.
      Секретарша Лебедянского, уже украсившая его портрет черным бантом, и сотрудники, успевшие украсть из кабинета Лебедянского все авторучки, блокноты и даже настольный календарь, в ужасе разбежались по углам, понимая, что гнев начальника будет справедлив и ужасен.
      Лебедянский сразу сообразил, в чем дело, и с внутренней улыбкой подумал о том, что судьба подсунула испытание его сотрудникам. Без лишних слов он прошел к себе в кабинет, мысленно подсчитал урон и принялся созваниваться с городскими службами, где также оказалось немало виноватых.
      Когда через сорок минут Минц и Удалов, сопровождавшие Лебедянского, в его машине подъехали к холму Боярская Могила, туда уже подтягивалась техника. Сначала - две красные пожарные машины со шлангами и насосами, такого же цвета большая цистерна с водопроводной водой, открытая сверху и оттого похожая на кастрюлю без крышки, грузовик со штукатурами, чтобы заделать в пещере все щели и дырки, через которые могла вытечь памятливая вода, ну и, конечно же, «скорая».
      Ведомые Удаловым и лично Лебедянским водопроводчики и штукатуры скоро заложили щели, пожарники принялись качать в пещеру воду из цистерны, для чего протянули наверх шланги и установили насосы. Когда воду из цистерны перекачали наверх, Минц устлал кастрюлю тончайшей пленкой и дал сигнал, чтобы воду выпустили из пещеры наружу. Через те же шланги вода полилась обратно в кастрюлю.
      И тут началось сказочное зрелище.
      Вода наполнила кастрюлю, после чего Аркаша с Мариной стянули сверху края пленки и заклеили ее скотчем. Вода осталась в ней, как колбаса в оболочке. И тут же начала шевелиться, пучиться, лезть кверху, будто внутри пленки двигался некто невидимый, желавший встать и распрямиться. Пленка приняла форму груши стебельком кверху и продолжала вытягиваться.
      Превращение растянулось минут на пятнадцать, но никто за это время даже не пошевелился.
      Вот он стоит в открытой цистерне, свесив хвостище и подняв голову на длинной шее. Прозрачный, сверкающий, дрожащий, туго схваченный тончайшей радужной пленкой.
      Профессор Минц, побледневший от торжественности момента, вытащил из кармана небольшой цилиндр. В нем хранился порошок, способный превратить гибкую пленку в твердую оболочку. После этого можно вылить воду, а пленку заполнить чем-то более прочным.
      – Давай! - приказал Лебедянский. Он наконец-то убедился в том, что заслужил Нобелевскую премию как член небольшого коллектива открывателей суперпленки.
      В то время как мысли Минца, Удалова и их юных друзей были заняты динозавром и мечтой сохранить его для потомства, Лебедянский, истинный руководитель, о динозавре не думал. Динозавр - это прошлое, тогда как настоящий вождь всегда смотрит вперед.
      «Оборонка» отвалит миллиарды. Проблема камуфляжа отпадет сама собой. Налил в пленку жидкий танк, отвердил его, покрасил, и вот стоит сто танков. Настоящие же танки спрятаны в лесочке.
      А транспорт! Налил памятливой воды в бочку, привез на место назначения, окутал пленкой Минца-Лебедянского и получай башню электропередачи, которую иначе пришлось бы тащить на трех трейлерах.
      А шпионаж? Увозишь из вражеской страны бутылку лимонада. А это не лимонад! Нет, это важнейший и секретный прибор, который скопирован тайком. Домой вернулся, залил воду в пленку - вот тебе и украденный прибор...
      Вот вам и метод Лебедянского-Минца!
      Мэр поднял руку, чтобы дать приказ Минцу...
      Но не успел.
      Грохот моторов заполнил воздух.
      Шесть, а может быть, семь зеленых вертолетов зависли над поляной.
      – Всем стоять! - раздался мегафонный крик сверху. - Ни с места! Проводится федеральная операция!
      Из вертолетов начали выпрыгивать люди в камуфляжной одежде и шерстяных чулках на головах.
      И тогда Удалов понял: эти сначала будут действовать, а потом уж разбираться.
      «Дошли мои сигналы до Москвы, - подумал Лебедянский. - Но лучше бы не доходили».
      «У нас всего один динозавр, - подумал Минц. - И неизвестно, что сейчас предпримут сотрудники органов госбезопасности».
      «Надо что-то делать, - подумал Аркадий. - И на все про все есть несколько секунд».
      А Марина мгновенно вытащила из косметички маникюрные ножницы и легким движением полоснула по тонкой пленке.
      – Ты что! - ахнул Аркадий. - Ты все погубила.
      – Молчи! - приказал Лев Христофорович. - Может быть, это единственный выход!
      Не успели камуфляжи окружить и положить на траву всех присутствующих, как вода вытекла из пленки и мирно заполнила цистерну. Майор крупного роста с мышцами Шварценеггера спросил:
      – Кто здесь старший?
      Лебедянский попытался встать.
      – Лежать! - крикнул майор. - Где ваши динозавры?
      – А на что вам они? - спросила Марина.
      – Молчать! Мы должны вывезти динозавров в безопасное место.
      – Их уже нет, - сказал Минц. - Их уничтожили.
      – Кто уничтожил?
      – Это долгая история, - сказал Минц.
      – Расскажете. Загружайтесь в вертолет.
      Героев нашей истории загрузили в вертолет. Включая Лебедянского, на которого никто не обращал особого внимания.
      Водитель цистерны спросил:
      – А нам что делать?
      И водители других машин, а также пожарные, врачи и строители - все стали спрашивать, а им что делать, раз они только исполняли приказы.
      – А вы давайте отсюда! - приказал майор. - Чтобы не мешать работам.
      И тогда все уехали - и пожарные машины, и «скорая помощь», и цистерна с жидким динозавром.

      Минца и его друзей выпустили на следующее утро.
      Впрочем, их и не допрашивали, ждали сигнала из Москвы.
      Вместо сигнала из Москвы приехали специалисты. Правда, не совсем по динозаврам, а по целебным ваннам, потому что в компьютере произошла ошибка, и запрос на консультантов пошел не в Институт палеонтологии, как можно было ожидать, а в Институт бальнеологии.
      Тем временем спецчасть обследовала пещеры, но, к счастью, большого вреда не нанесла.
      Народу на холме и возле него скопилось множество, и до выяснения обстоятельств доступ в пещеры был закрыт.
      К сожалению, профессор Чукин из Института бальнеологии отыскал все же небольшой целебный родничок как раз в той пещере, где находился отпечаток последнего динозавра. Там специалисты разместили оборудование. Говорят, что со следующего года в этой пещере будет открыт небольшой курорт.
      Но это все дела грядущие. Нас же интересует, что делал профессор Минц, как только его отпустили.
      Он отправился прямиком в пожарную команду, откуда привозили цистерну.
      – Слушай, отец, - сказал ему водитель, - я эту воду сразу слил. Чего ей зря плескаться.
      – Простите, - произнес Минц, - а цистерну вы помыли?
      – Чего ее мыть, не кастрюля, небось, - ухмыльнулся водитель.
      – Можно взглянуть?
      – Гляди, отец, чего не поглядеть...
      Минц провел ладонью по внутренней стенке цистерны и потянул на себя тонкую пленку - ту самую, в которой содержалась вчерашняя вода. Пленка была такой тонкой, что поместилась у профессора в кулаке.
      Он тяжело слез и пошел домой.
      Вскоре туда же пришли и остальные, за исключением Лебедянского. Его перехватила жена Катерина, которая искала прощения.
      Все были в траурном настроении, убежденные, что погиб и последний динозавр.
      Минц положил на стол блестящий комок.
      – Удалов, неси автомобильный насос, - приказал он.
      Пленку надули во дворе, заклеив порез скотчем.
      Получился динозавр.
      Минц посыпал пленку порошком.
      И пленка затвердела, как будто бумажная оболочка осиного гнезда.
      Все стояли вокруг и наслаждались видом динозавра.
      – Мы его покрасим, - сказал Удалов. - И поставим на площади.
      – Нет, - возразил Аркадий, - сначала мы его наполним гипсом.
      – А еще копию можно сделать? - спросила Марина.
      – Хоть десять, - улыбнулся Лев Христофорович, любуясь чудовищем.
      И в этот момент налетел ветер.
      Его оказалось достаточно, чтобы поднять динозавра в воздух.
      – Ах! - воскликнули хором все присутствующие. В общем крике звучало отчаяние.
      Динозавр, все еще полупрозрачный, плыл над городом Великий Гусляр подобно аэростату воздушного заграждения во время войны.
      Глядя вслед динозавру, Аркадий подумал вслух:
      – Сейчас с аэродрома в Грязнухе-14 поднимут перехватчики.
      – А могут просто ракетой, - ответил Удалов. Так погибла великая находка.
      Хотелось плакать.
      Вытянув вперед шею, динозавр скрылся за деревьями.
      – И кто нам поверит?.. - вздохнула Марина.
      – Останутся первые сообщения академика Буерака, - сказал Минц. - Насколько я понимаю, он успел дать информацию о нашем открытии.
      Они побрели домой. Начался дождик. В колеях быстро накапливалась вода. Под ногами хлюпало.
      Дождь шел все сильнее.
      Молчали.
      О чем тут будешь говорить? Слишком велика была потеря энергии. Как моральной, так и физической.
      На площади, у остановки автобуса, стояли под зонтиками люди.
      Вместо автобуса с неба медленно опустился промокший и потому потяжелевший ящер, крупнейший из известных науке бронтозавров.
      Автобус, который стремился к остановке, вынужден был затормозить. Люди в очереди начали сердиться.
      – Чья скотина? - кричали одни.
      – Уберите ваше чудовище! - голосили другие.
      – Мы будем жаловаться! - вопили третьи.
      У нас ведь принято сначала кричать, а потом думать.
      Марина опомнилась первой.
      Остальные стояли, как вкопанные, не в силах поверить своему счастью.
      В мгновение ока Марина сняла поясок, которым была подвязана ее французская кофта и, сделав на нем петлю, закинула на шею динозавра. И повела его за собой.
      – Осторожнее! - кричал вслед Минц.
      Дождь разошелся не на шутку, и на улицах людей почти не было.
      Незамеченными они пришли во двор городского музея. Там было достаточно места для динозавра.
      Из окна выглянул директор.
      – Уберите его! - крикнул он. - У меня нет на него ассигнований.
      – Будут! - ответил Удалов.
      Пока они препирались, Марина обошла ящера вокруг. Он был чудесен.
      В боку его она увидела странную впадину. Совершенно квадратную, глубиной в двадцать сантиметров.
      – Глядите! - крикнула она. - Что это может быть?
      – Если достанете мне дополнительные ассигнования на ремонт и навес, приму животное, а нет - ведите в цирк! - кричал директор.
      Минц подошел к углублению. На пленке были видны полосы и круглые шляпки гвоздей.
      – Будут вам ассигнования, - сказал он. - Пошли обратно в лес!
      Его спутники начали было сопротивляться, но Марина не сомневалась в мудрости профессора. В конце концов Аркаша пошел за Мариной, а Удалов за Минцем.
      Дождь хлестал, как на гравюре великого японского художника Хокусая, который рисовал его струи, словно толстые неразрывные линии или стрелы, пронзающие путников.
      Путники брели, наклонившись вперед и покорно принимая телом удары ливня.
      Казалось, дорога никогда не кончится.
      В лесу было еще хуже, потому что деревья подгадывали момент, когда под ними проходили люди, чтобы опрокинуть на них ведра холодной воды.
      Минца тревожила мысль - что сказать сотрудникам госбезопасности, как объяснить свое появление. Ведь бросаясь в неожиданный поход, он совсем запамятовал о присутствии там людей в черных чулках на физиономиях.
      Поляна открылась неожиданно.
      Стало светлее.
      Ни вертолетов, ни чекистов там не было.
      Не найдя ничего, достойного государственного интереса, они улетели в Москву заниматься более серьезными делами.
      Помогая старшим, молодые люди первыми проникли в пещеру.
      Здесь бойцы отдыхали и ожидали дальнейших указаний.
      На стенах и даже на потолке при свете фонаря можно было увидеть росписи и всевозможные граффити. На земле были обнаружены следы горячего супа.
      – Впрочем, - сказал Минц, обследуя пещеру, - нашего бронтозавра можно будет восстановить. И это радует.
      Он подошел к четырехугольному выступу в стене, где находилось подбрюшие бронтозавра. Сундук, наполовину ушедший в стену, был покрыт вековой пылью, и отличить его от прочих выступов было нелегко.
      Вытащить сундук из стены оказалось делом нелегким, но в конце концов друзья справились.
      Марина вспомнила, как в детстве боялась читать о похождениях Тома Сойера в пещере, где таился страшный индеец. Сейчас все повторилось, только без индейца.
      Замок, которым был закрыт сундук, за века заржавел и без труда бухнулся на пол.
      Внутри сундук был набит рухлядью, которую давно уже сожрала моль. Чихая и откашливаясь, они вывалили рухлядь на пол.
      Боялись разочарования. Ведь не исключено, что разбойник Крутояр хранил в сундуке только дорогие одежды ограбленных современников.
      К счастью, в глубине сундука отыскались ветхие мешочки, полные серебряных монеток невзрачного вида.
      – Копейки, полушки и грошики, - сообщил Лев Христофорович. - Для музея представляют большую ценность, хоть навес на них не построишь.
      А на самом дне обнаружились небольшие слитки золота. Аккуратные - как из-под станка.
      – Из-под станка, - сказал Минц.
      – Откуда? - удивилась Марина.
      – Такие выдают путешественникам в Институте темпоральных исследований. Видно, один из них попал к разбойникам в лапы. Надо осторожней путешествовать. Спасибо тебе, наш неведомый коллега из будущих времен, который пожертвовал жизнью ради науки. Твое золото, полученное на путевые издержки, поможет нам построить навес для динозавра.
      Они сдали золото и серебряные монетки в музей и разошлись по домам. У всех начиналась ангина.
 

* * *

 
      С тех пор прошло полгода.
      Бронтозавр стоит во дворе музея. Над ним построили стеклянный купол. В Гусляре теперь немало японских туристов. А недавно приезжал Спилберг.
      Лебедянский более или менее примирился с женой, потому что развод неблагоприятно сказывается на имидже, а он собирается баллотироваться на вологодского губернатора. Раз в неделю Толик штурмует Минца, чтобы тот поделился с ним секретом пленки и памятливой воды. ФСБ он к этому не подключает, потому что боится: в таком случае никаких надежд на Нобелевку у него не останется.
      Минц уверяет, что тема еще недоработана.
      Остальные живут по-старому, если не считать того, что на будущей неделе Марина выходит замуж за Аркадия.
 

      Утренняя почта доставила Корнелию Ивановичу Удалову авиаконверт, в котором было письмо следующего содержания:
 
      «Уважаемый Корнелий!
      Ты приглашен на первый СОС делегатом от Земли с правом решительного голоса. Твое явление обязательно. В случае неявления ответственность делит вся Земля, которая будет дешифиширована сроком на 34 про-ку-ла.
      Первый СОС состоится с 21 по 36 июля с. г. по адресу: 14ххХХ-5:%=ъ34.
      Транспорт, сопровождение, кормление, погребение (в случае необходимости), приемлемую температуру и влажность обеспечивает Оргкомитет СОС.
      Созывающий секретарь ОК СОС
      Г-Г»
 
      Удалов дважды прочел приглашение, потом подошел к окну и с грустью поглядел на двор. Двор был зеленым, уютным, старуха Ложкина развешивала белье, тяжелые капли воды падали с белых простынь на траву, рыжий петух взлетел на раскрытую дверь сарая и громко хлопал крыльями, из окна Гавриловых доносилась джазовая музыка, а по голубому утреннему небу плыли розовые облака, под которыми с пронзительными криками носились стрижи. И вот этот мирный, обжитой и родной мир придется покинуть ради неизвестного СОС, ради сомнительных наслаждений и реальных опасностей космического путешествия.
      – Придется ехать, - сказал Удалов, отворачиваясь от окна и с нежностью глядя на Ксению, которая собирала на стол завтрак. - Какое сегодня число?
      – Восемнадцатое, - сказала Ксения, поглядев на стенной календарь. - Куда собрался? Опять на рыбалку?
      – Три дня всего осталось, - задумчиво произнес Удалов. - Не на рыбалку, а на первый СОС.
      – И не мечтай, - сказала Ксения. - Хватит с нас. Небось опять пришельцы? Опять жертвовать своим временем и нервами ради галактической дружбы?
      – Надо, Ксюша, - сказал Удалов и сел за стол.
      Позавтракав, он пошел к Николаю Белосельскому.

      Николай Белосельский учился в одном классе с Корнелием Удаловым, закончив школу с золотой медалью, уехал в область, где с отличием завершил высшее образование, а затем, заслужив уважение своими способностями и любовью к работе, был направлен в родной город на руководящий пост.
      Белосельский возвращался в Великий Гусляр с большой неохотой. Он был человеком принципиальным, серьезным и объективным, а потому предчувствовал неизбежность конфликтов. Живое воображение подсказывало ему, что при известии о его скором приезде многие жители города начнут говорить: «Как же, помню Кольку Белосельского! Я с ним в детском саду баловался». Или «Колечка? Белосельский? Близкий человек! Моя двоюродная сестра Леокадия была замужем за его дядей Костей». Беда небольшого города в том, что все всех знают.
      Предчувствия Белосельского оправдались. На улицах к нему подходили незнакомые лица, напоминали об общем счастливом детстве, а затем приглашали в гости или просили протекции. В кабинет проникали троюродные бабушки, желавшие улучшить жилищные условия, и приятельницы по пионерскому лагерю, лгавшие о непогасшей любви.
      Белосельский стал нелюдим, избегал людей, страшась неожиданного крика: «Колька, друг!», был строг к родственникам и похудел. Он мечтал о переводе в далекий Петропавловск-Камчатский. Но своей принципиальности он не изменил.
      Удалов знал о драме Белосельского и поэтому, хоть сидел с ним шесть лет за одной партой и совместно владел голубятней, ни разу не зашел к нему домой, а, встречаясь на совещаниях, сдержанно здоровался, избегая прямого обращения. Белосельский тосковал по старой дружбе и рад был как-нибудь посидеть с Удаловым, вспомнить далекое детство, но сдерживался. Борьба с фаворитизмом не должна знать исключений.
      Удалов вошел в кабинет Белосельского и с порога сказал:
      – Доброе утро. Я по делу.
      – Здравствуй, Корнелий, - сказал Белосельский. При виде Удалова взгляд его смягчился, и ему захотелось сказать бывшему другу что-нибудь теплое.
      – Погода хорошая в этом году, - сказал Белосельский. - Радует нас июль.
      – Да, жарко, - согласился Удалов.
      – Ты садись. Как в стройконторе дела? План сделаете?
      – Постараемся, - сдержанно сказал Удалов, сел и вытащил из кармана приглашение.
      – Когда в отпуск? - спросил Белосельский.
      – Уж и не знаю, - сказал Удалов. - Собирался в августе, да вот... Надо посоветоваться.
      Он ладонью перегнал по столу к Белосельскому приглашение и стал ждать.
      Белосельский внимательно прочел письмо, кинул на Удалова быстрый взгляд, затем вынул из деревянного высокого стакана хорошо заточенный карандаш и стал читать письмо вновь, помечая галочками ошибки и ставя в непонятных местах на полях вопросительные знаки. Удалов глядел в окно, за которым ворковали голуби, и мечтал о рыбалке.
      Дочитав письмо вторично, Белосельский задумался, не поднимая глаз. В письме таилась каверза. Не стоило распускаться и радоваться при виде Удалова. Ведь он - друг детства и потому вдвойне опасен. Недаром он все эти месяцы держался на расстоянии и проявлял тактичность. И ты, Брут, расстроился Белосельский. Уж лучше бы попросил новую квартиру. Думая так, он нечаянно встретился взглядом с чистыми голубыми глазами Удалова, увидел его гладкий выпуклый лобик, полные розовые щеки, курчавую поросль вокруг ранней лысины и неожиданно для себя самого спросил:
      – СОС - это что такое?
      – Ума не приложу, - честно признался Удалов.
      – Ясно, - сказал Белосельский. Потом добавил: - Как известно, в июле тридцать один день.
      – У них, видно, система отсчета другая, - сказал Удалов. - Так может, не стоит ехать?
      – Не стоит, - согласился Белосельский.
      – И жена будет рада. Недовольна она моими космическими связями. Ревнует.
      – О семье тоже подумать надо, - сказал Белосельский. - О семье мы зачастую забываем.
      – Значит, решили? - сказал Удалов. - Мне же посоветоваться надо было. А с кем посоветуешься по такому вопросу? Я пошел? А то в контору опоздаю.
      – Иди, - сказал Белосельский. - Работай спокойно.
      – Спокойно не получится, - возразил Удалов. - Спокойно нельзя, потому что буду тревожиться за судьбу Земли.
      – А что такое?
      – Дешифишировкой грозят. На тридцать четыре прокылы.
      – Про-ку-ла, - поправил Белосельский, заглянув в приглашение. - Чепуха какая-то.
      – Конечно, чепуха, - согласился Удалов. - Может, обойдется.
      Белосельский подчеркнул слово «дешифиширована» красным карандашом.
      – В словарь иностранных слов заглядывал? - спросил он.
      – Там нету, - сказал Удалов. - У них своя терминология.
      Белосельский посмотрел в окно. Ворковали голуби, облака сгустились, в отдалении гремел гром. Белосельскому очень хотелось уехать в Петропавловск на далекую Камчатку, где нет друзей детства.
      – Значит, игнорируем? - спросил Удалов. Он стоял посреди кабинета, переминался с ноги на ногу. Ему было не по себе, что он поставил Колю Белосельского в неловкое положение.
      – А если это не шутка? - спросил Белосельский. - Нам бы ясность.
      – Откуда ей быть?
      – А как ты планировал туда ехать? Адрес неразборчивый?
      – Для них понятно. Для них это все равно, что для нас Малые Кочки.
      Друзья детства немного помолчали. Удалов подумал, что если удастся отделаться от СОС, надо будет позвать Колю на рыбалку.
      – Если приедут, - сказал Удалов, - я им скажу, что заболел. Или теща заболела. Дипломатично, и никто не в обиде.
      – Это разумно, - согласился Белосельский. Он понял, что Удалов искренен и прост. - Так и скажешь.
      – А это... насчет рыбалки... - но завершить приглашение Удалов не успел. Посреди кабинета, как раз между Удаловым и столом Белосельского, возник человек в черном трико. В облике его было что-то неземное.
      – Простите, - сказал человек быстро, с легким инопланетным акцентом. - Я из СОС. Ищу Удалова Корнелия. Корабль на орбите. В чем задержка?
      – Я не еду, - быстро ответил Удалов. - Я заболел.
      – Поедешь, - просто ответил человек в трико. - Надо, Корнелий.
      – Погодите, - вмешался в разговор Белосельский. - Во-первых, это мой кабинет...
      – При чем здесь кабинет? - сказал человек в трико. - Я должен доставить Удалова на первый СОС, а у нас пересадка на Альдебаране. Времени в обрез.
      И посланец СОС властно положил руку на плечо Удалову.
      Удалов метнул отчаянный взгляд на Белосельского. Что еще придумать?
      – Может быть, произошла ошибка? - спросил Белосельский. - Может быть, вы ищете другого Удалова?
      – Именно этого, - сказал посланец. - Он уже вычислен и по всем параметрам подходит для СОС.
      – Так хоть скажите, кто такой этот СОС! - взмолился Удалов, пытаясь высвободить свое мягкое плечо от железной хватки человека в трико.
      – Съезд Обыкновенных Существ.
      – Я недостоин!
      – Правильно, - поддержал Удалова Белосельский. - Почему представлять Землю на международном форуме должен именно Корнелий Иванович? Мы могли бы рекомендовать вам более достойных представителей. Например, инженера Сидорова. Общественник, спортсмен, рационализатор, выдающийся человек...
      – Правильно! Сидорова! - крикнул Удалов.
      – Нам не нужен Сидоров, - сказал посланец. - Нам нужен Удалов.
      – Странно, - сказал Белосельский, и в этот момент зазвенел телефон. Белосельский взял трубку, не согнав хмурой складки со лба. А Удалов, воспользовавшись паузой, спросил посланца:
      – Домой за вещами можно зайти?
      Удалов уже понял, что от СОС ему не отвертеться.
      – Некогда, - сказал посланец, подхватил Удалова за пояс и сильно повлек вверх, к потолку. Последнее, что Удалов увидел в кабинете Коли Белосельского, было запрокинутое кверху, встревоженное лицо старого друга. Лицо пропало, и через секунду Удалов, подлетая к небольшому летающему блюдцу, уже смотрел на Великий Гусляр с высоты километра.
      А Белосельский, проводив глазами Удалова, сказал в телефонную трубку:
      – Повторите, что вы сказали?
      – Не пускайте Удалова на СОС, - ответил странного тембра далекий голос с инопланетным акцентом. - Это может трагически кончиться для Земли.
      – Кто вы? - спросил Белосельский.
      – Доброжелатель.
      – Удалов уже улетел, - сказал Белосельский. - Назовите свое имя и причины, по которым вы не желаете присутствия Корнелия Ивановича на международном съезде.
      – Жаль, что упустили, - ответил инопланетный голос. - Пеняйте на себя.
      В трубке что-то щелкнуло, и затем женский голос произнес: «Разговор с Омегой Дракона закончен. Три минуты».
      Белосельский сказал: «Спасибо» и медленно положил трубку.

      Космический корабль набрал скорость. Земля скрылась из глаз, и Солнце превратилось в незначительную желтую звезду. За иллюминатором клубились туманности. Удалов отошел от окна и похлопал себя по карманам, проверяя, на месте ли документы. Посланец поставил корабль на автопилот и обратился к Удалову:
      – Повезло, - сказал он. - Успели.
      – А что? - спросил Удалов.
      – Могли задержать. Что-то твоя, Удалов, скромная персона вызывает повышенный интерес в определенных кругах.
      – Вот это лишнее, - сказал Удалов. - Я к вам на СОС не напрашивался, лечу из чувства долга. В любой момент согласен вернуться. Тем более, что на Земле миллионы более достойных.
      – Может быть, - согласился посланец. - Достойных миллионы, а Удалов один.
      – Ну что ж, - не стал спорить Удалов. - Будем считать, что мне повезло. Увижу новых братьев по разуму.
      – Садись, перекуси, - уклончиво ответил посланец. - На Альдебаране буфет паршивый.
      Они пообедали и начали торможение перед Альдебараном.
      Любознательный Удалов был потрясен зрелищем космопорта на Альдебаране. В громадных залах гуляли, сидели, отдыхали, парили, висели вниз головой, спорили, ожидали, стояли в очередях за билетами, питались в буфете десятки тысяч альдебаранцев, сирианцев, дескасийцев, тори-тори, прулей, кофкриавфеев, 45/67-цев, молчаливых испужников, вегиан, плетчиков, моссадеров, антропоидных локов, порников, апрет-тт-воинейцев и многих других, имен которых Удалов не запомнил. И ни одного обитателя Солнечной системы.
      Посланец быстро провел обалдевшего от разнообразия разумной жизни Удалова сквозь толпу, протолкнул его в узкую дверь с непонятной надписью и сказал:
      – Жди здесь. Рекомендую не покидать помещения. Иначе пеняй на себя. А я билеты закомпостирую.
      Посланец удалился, а Корнелий Иванович осмотрел помещение. По здешним меркам оно было невелико, от изящного фонтана распространялся мускусный аромат, вокруг стояли мягкие кресла. Большинство кресел пустовало. В остальных скучали существа в странных одеждах.
      Удалов прошел к свободному креслу и сел. Он старался вести себя так, словно космические путешествия ему не в диковинку. В общем, это так и было, хотя Удалов уже три года не попадал в дальний космос, а на великом пересадочном вокзале Альдебарана оказался впервые.
      Остальные обитатели кресел кинули в сторону Удалова равнодушные взгляды и вернулись к своим занятиям. Было тихо. Порой динамик под потолком начинал урчать на чужих языках, видимо, объявляя посадку. Удалов подумал, как там Ксения, наверное, волнуется? Послать бы ей телеграмму, да разве здесь отыщешь телеграф? На всякий случай он обратился к своему соседу, который снизу и до плеч был схож с человеком, но книжку, которую читал, держал в цепких щупальцах, склонив к странице изысканную пернатую голову с клювом вместо носа.
      – Простите, - сказал Удалов. - Вы не знаете, здесь телеграммы на Землю принимают?
      Существо отложило книжку, склонило голову на бок и сказало:
      – Чир-чрик-чири-пипити.
      – Простите, - сказал Удалов.
      – Не обращайте внимания, - послышался голос с другой стороны. - Он по-русски не понимает.
      Удалов с чувством облегчения повернулся в сторону голоса и увидел подтянутого, стройного и хорошо одетого кузнечика метрового роста.
      – А вы понимаете? - спросил Удалов.
      – Я понимаю, - сказал кузнечик. - Я синхронный переводчик. Лечу на первый СОС.
      – И много языков знаете? - спросил Удалов.
      – Трудно сказать, не считал, - ответил кузнечик. - А вы, судя по нерешительности манер, провинциальному виду и глуповатому лицу, из города Великий Гусляр?
      – Угадали! - обрадовался Удалов. Он даже пропустил мимо ушей нелестные высказывания кузнечика. - Откуда вы про мой город знаете?
      – И зовут вас Корнелий Иванович, - сказал кузнечик. - Не отказывайтесь. Очень приятно. Я проглядывал списки делегатов, а у меня феноменальная память. Так что, пойдем, отправим телеграмму вашей супруге Ксении?
      – А на корабль не опоздаем? - встревожился вдруг Удалов.
      – Задержат, - ответил кузнечик. - Без нас не полетят. Я забыл представиться. Меня зовут Тори, с планеты Тори-Тори, из города Тори, с улицы имени Тори.
      – Столько совпадений сразу? - осторожно спросил Удалов, который понимал, что в Галактике что ни планета - свои обычаи, и порой невежливым вопросом можно нанести смертельное оскорбление или даже вызвать войну.
      – Нет, - ответил синхронный переводчик. - У нас все Тори, и все города Тори, и все улицы имени Тори.
      – А не путаете? - спросил Удалов.
      – Наоборот. Просто. Не спутаешь.
      – Это верно, - согласился Удалов. - Так где же телеграф?
      Кузнечик быстро вскочил с кресла, потянул Удалова острым коготком к двери, затем завел за угол, и они оказались в низком белом помещении, у стены которого были установлены рукомойники различного размера, формы и высоты.
      – Здесь мы можем говорить спокойно. Никто не подслушивает, - прошептал кузнечик Тори. - У тебя есть что на продажу?
      – Не понял, - сказал Удалов. - Я на телеграф хочу.
      – Нет здесь связи с Землей, - сказал кузнечик. - Я тебя серьезно спрашиваю. Что везешь? Драгоценности? Сувениры?
      – Ты меня удивляешь, - сказал Удалов. - Откуда у меня драгоценности? Я сюда так спешил, даже домой зайти не успел, плаща не взял.
      – Жаль, - сказал кузнечик.
      – Странно, - вздохнул Удалов, наблюдая, как какой-то транзитник моет свои семь лап. - Ты языки знаешь, наверное, зарабатываешь неплохо. А решил спекуляцией заняться.
      – Я авантюрист, - сказал кузнечик просто. - Ничего не поделаешь. А мои языковые способности на конференции никому не нужны. Тебе знание всех языков вместе с мандатом выдадут.
      – Так ты говоришь, нет здесь телеграфа?
      – Откуда ему быть? Кто отсюда шлет телеграммы на Землю? Наивный ты, Удалов.
      – Нет, - сказал Удалов. - Я доверчивый.
      В этот момент динамик, который висел у них над головами, прервал лопотание на неземном языке и заговорил по русски:
      – Удалов Корнелий Иванович, вас ждут у статуи Государственного колена в центре восьмого зала. Повторяю, делегата первого СОС Удалова Корнелия Ивановича ожидают в центре восьмого зала у статуи Государственного колена.
      – Вот видишь, - сказал Удалов кузнечику. - А ты говорил.
      – Погоди, - встревожился кузнечик. - Один не ходи.
      – Так пойдем вместе, - сказал Удалов.
      Через две минуты Удалов и Тори стояли возле внушительного бронзового памятника Государственному колену. Удалов огляделся. Вокруг все так же кипела толпа. «Кто бы это мог быть? - думал Удалов. - Неужели Коля Белосельский прилетел?»
      – Корнелий! - раздался рядом девичий голос.
      К Удалову спешила девушка ослепительной красоты и редкого обаяния, одетая легко, в серебряный купальный костюм. При виде Корнелия девушка расширила голубые глаза и лукаво улыбнулась, показав множество жемчужных зубов в обрамлении полных розовых губ.
      – Осторожно, Корнелий! - сказал кузнечик.
      – Я понимаю, - согласился Корнелий, не в силах отвести взгляда от красавицы.
      – Я счастлива, - сказала девушка, тонкими пальцами дотрагиваясь до руки Удалова. - Я мечтала встретиться с тобой. Пошли. Наш уютный летающий рай ждет у второго причала. Мы проведем с тобой отпуск у журчащего ручья возлюбленных, под сенью бананов забвения. Идем, мой кролик!
      И Удалов, ровным счетом ничего не понимая и ни о чем не думая, покорно последовал за красавицей. И может быть, дошел с ней до второго причала и добрался бы до бананов забвения, если бы его не перехватила жесткая рука посланца в черном трико.
      – Делегат Земли, - сказал посланец твердо. - Вы забываетесь.
      – Он мой, - сказала красавица нежно. - Ты мой, подтверди.
      – Я твой, - сказал Удалов.
      Кузнечик бросился вперед и вклинился между Удаловым и красавицей.
      – Удалов! - сказал он, оглядываясь на посланца. - С нашей точки зрения эта особь не представляет интереса. Возможно, она синтетическая...
      – Не верь им, Корнелий, - возразила красавица, - сами они синтетические.
      Посланец подхватил сопротивляющегося Корнелия под руки и быстро повлек за собой. Удалов рванулся из рук посланца, красавица громко рыдала и взывала к Удалову:
      – С первого взгляда! - кричала она. - Я полюбила. И на всю жизнь. Я не перенесу разлуки!
      – Я тоже! - ответил Удалов.
      Транзитные пассажиры с любопытством смотрели на эту сцену, полагая, что наблюдают чей-то национальный обычай.
      Через десять минут кузнечик с посланцем посадили потерявшего от любви рассудок Удалова в космический корабль, привязали к креслу, а Удалов все еще не мог прийти в себя и повторял: «С первого взгляда... с первого взгляда и на всю жизнь...»

      Вскоре после взлета посланец дал Удалову таблетку, и Корнелий заснул. Когда он проснулся, корабль уже подлетал к планете 14ххХХ-5:%=ъ34, где проводился СОС. Голова болела, конечности дрожали. Удалов видел перед собой прекрасные голубые глаза, но глаза эти были подернуты дымкой прошлого. Он услышал, как рядом тихо разговаривают его спутники, но ни слова не понял, кроме знакомой фамилии - Удалов. С трудом Корнелий вспомнил, что это его фамилия.
      – Вам лучше? - спросил синхронный кузнечик. - Припадок любви миновал?
      – Плохо, - ответил Удалов. - В жизни со мной такого не случалось, с десятого класса средней школы.
      – И как в десятом классе? - спросил синхронный кузнечик. - Обошлось?
      – Я уж не помню деталей, - сказал Удалов. - Но было нелегко.
      Кузнечик задумался, приставив коготок ко лбу, а сопровождающий посланец сказал:
      – Нам это не нравится. Слишком пристальное к тебе, Удалов, внимание.
      – И то правда, - согласился Удалов. - Она же меня по имени знала. Может, фотографию где-нибудь видела?
      – Ты что думаешь, она тебя на фотографии увидела, влюбилась и начала за тобой по космосу гоняться?
      – Но ведь бывает, - сказал робко Удалов. Ему хотелось верить в любовь.
      – А скажи, Корнелий, - спросил посланец. - Ты по земным меркам красавец? Герой? Любимец женщин?
      – Пожалуй, так не скажешь, - признался Удалов. - Я скорее обыкновенный.
      – Так и должно быть. Иначе бы тебя на СОС не отобрали. А лицо той женщины тебе знакомо?
      – Нет. Только если в мечтах...
      – Тем более это меня тревожит, - сказал посланец. И тут корабль начал тормозить, а за иллюминатором появилась частично покрытая облаками планета.
      Корабль с Альдебарана пристал к спутнику медицинского контроля. Когда Удалов вслед за кузнечиком и посланцем сошел с корабля, он оказался в длинном белом зале, где его и других пассажиров поджидали медики в халатах и масках. Медики поделили между собой пассажиров и принялись их обследовать.
      Удалов достался солидной женщине, которая приказала ему раздеться, а потом напустила на свою жертву с десяток шустрых механизмов, которые опутали Удалова проводами, искололи иглами, промыли желудок, сделали рентген - и это за какие-то две минуты. Исследуясь, Удалов не терял присущей ему любознательности и наблюдал, как обрабатывают остальных пассажиров. В сплетении проводов и иголок поблескивал желтый живот кузнечика, а у посланца под черным трико оказались смятые розовые перья.
      Механизмы, завершая работу, извлекали из себя длинные листочки желтой бумаги и передавали их врачихе. Врачиха читала их и накалывала на штырь, к которому уже была прикреплена неизвестно когда сделанная цветная и малопохожая фотография Корнелия Ивановича.
      Врачиха взглянула на очередной желтый листочек, громко присвистнула и сказала:
      – Ну и дела!
      Удалов встревожился.
      Врачиха нажала на кнопку в подлокотнике кресла и отъехала от Удалова метров на пять.
      Кузнечик и посланец уже спокойно одевались, видно, для них осмотр закончился благополучно.
      Врачиха свистнула погромче, и рядом с ее креслом появились еще два врача. Все трое начали внимательно изучать листочки, пересвистываясь и бросая на Удалова укоризненные взгляды.
      – Тори, - позвал Удалов. - Чего они у меня нашли?
      Кузнечик, застегивая свой элегантный костюм, подошел поближе и свистнул врачам на их языке. Врачи в ответ высвистели целую песню, а механизмы с новой силой принялись вертеть, колоть и мять Удалова.
      – Ты учти, - сказал Удалов. - Я долго не выдержу. Они меня терзают.
      – Потерпи, - сказал кузнечик. - Плохо твое дело.
      Удалов так испугался, что закрыл глаза. Этого делать не следовало, потому что перед его внутренним взором сразу возникла прекрасная незнакомка и начала любовно вздыхать. Удалов задрожал и тут услышал голос посланца.
      – Корнелий, - сказал посланец. - Слушай меня внимательно. Тебе придется пройти дезинфекцию. Ясно?
      – Ничего не ясно. - Удалов раскрыл глаза, увидел, что врачи смотрят на него строго и опасливо. - В чем дело?
      – А в том дело, что ты прибыл с отсталой планеты, на которой масса микробов и вирусов. Среди них абсолютно неизвестные галактической науке и, возможно, опасные для окружающих.
      – Может, домой отпустите? - спросил Удалов. Но голос его прозвучал неискренне. И не потому, что ему хотелось заседать на СОС, а потому, что в нем жила надежда еще раз встретиться с прекрасной незнакомкой. Он понимал всю губительность такого намерения, но его душа жаждала встречи и страдала.
      – Домой возвращаться поздно, - сказал посланец. - По вашим, земным, варварским меркам, ты здоров. По нашим же ты - заповедник заразы.
      – Что делать, - лицемерно вздохнул Удалов. - Такие уж мы уродились.
      Больше он ничего не сказал, потому что сверху на него опустился металлический колпак, и в полной тьме Удалову показалось, что его разбирают на части. Так оно и было. И пока карантинный контроль не промыл каждую клетку его тела, Удалова как личности не существовало. Затем его собрали вновь, к счастью, точно таким, как прежде, вернули костюм и прочую одежду. Одежда воняла карболкой, а ботинки сделались жесткими. Внутри тела все чесалось. Жизнь стала такой некомфортабельной, что Удалов забыл о красавице.
      Посланец повел Удалова к выходу из зала, а врачи смотрели им вслед и громко пересвистывались.
      – Они такого в своей практике не видали, - сказал кузнечик.
      За первым залом поджидала вторая проверка. Удалова измерили, сверили с фотографией в паспорте. Тут он не выдержал и сказал:
      – Вижу, что здесь у вас неладно. Чего-то опасаетесь, кого-то боитесь. Поделитесь со мной опасениями.
      – Не могу, - ответил посланец. - Не имею полномочий. Все в свое время.

      До гостиницы доехали быстро, в основном, туннелями, так что Корнелию не удалось полюбоваться местной архитектурой.
      В холле гостиницы, украшенном множеством флагов и лозунгов на неизвестных языках, посланец подвел Удалова к длинной стойке, передал его милой пожилой даме с тремя глазами и в очках. Потом вежливо, но без душевности, распрощался.
      Дама близоруко водила носом по спискам делегатов, наконец отыскала его фамилию.
      – Удалов, - сказала она, - Корнелий Иванович. Место обитания Земля. Возраст средний, социальное положение среднее, достаток средний. Я правильно излагаю?
      – Не спорю, - сказал Удалов.
      В гулком холле звучали, переплетались голоса, различного вида существа собирались небольшими группами, общались между собой, порой пробегали организаторы разных рангов, а роботы-официанты разносили подносы с жидкостями в бокалах.
      – Так, - сказала пожилая дама. - Вы двуногий, кислорододышащий, размер средний, температура средняя. Вот вам ключ от комнаты триста два-двенадцать. Лифт на тридцатый этаж, северное крыло по коридору вправо. Теперь держите мандат и папку. Проверьте, все ли на месте.
      Старушка передала Удалову папку делегата. Папка была черной, пластиковой, с тиснением, а в ней нашлись следующие вещи:
      1. Блокнот, авторучка, которая, как вскоре догадался Удалов, меняла цвет чернил в зависимости от настроения владельца, ластик, стирающий не только написанное, но и память о нем.
      2. Таблетки, они же талоны на питание в столовой для кислорододышащих. В случае нужды их можно было принимать от несварения желудка.
      3. Папка докладов, запланированных заранее, путеводитель по гостинице с встроенным компасом, аппарат для записывания мыслей, три объемных видовых открытки, значок.
      4. Брошюра «СОС - надежда Галактики».
      5. Бланк для голосования.
      6. Приглашение на заключительный банкет и текст тоста-экспромта, который Удалов должен произнести от имени земного человечества.
      7. Билет до Земли с пересадкой в Альдебаране.
      – Ознакомились? - спросила дама.
      – Да, - сказал Удалов. - Интересно.
      – А теперь снимите пиджак и закатайте рукав сорочки. - Дама держала в руке большой шприц.
      – Это еще зачем? - спросил Удалов.
      – Вакцина для преодоления языкового барьера, - сказала пожилая дама и вкатила Удалову два кубика раствора. Было больно. Но действие вакцины сказалось сразу. Многочисленные неразличимые голоса стали разделяться по смыслу и, что самое удивительное, стали понятны все вывески и плакаты, висевшие вокруг.
      Удалов потер уколотое предплечье, надел пиджак, вежливо поблагодарил даму на ее родном языке и пошел искать лифт.
      По дороге он уже не стеснялся, спрашивал встречных, те его понимали, словно разговор происходил на родной улице в Гусляре, но в объяснениях путались, потому что сами были приезжими. Удалов хотел было уже вернуться к даме, но и обратного пути отыскать не смог. В результате поднялся на лифте, который останавливался только на пятидесятом этаже, переехал эскалатором в другое крыло, спустился по лестнице и оказался в прачечной, оттуда служебным подъемником добрался до большого бассейна, где резвились дети делегатов, попал в помещение для тихих игр, в кабаре для сухопутных осьминогов, потом в библиотеку и лишь к исходу второго часа, многое повидав и страшно утомившись, отыскал номер триста два-двенадцать.
      Дверь в номер Удалову не понравилась. Она была круглой и находилась на уровне груди. Удалов с трудом отворил ее и втиснулся в люк. Он оказался в длинной и темной трубе, по которой скользнул головой вниз. Сзади щелкнула, закрываясь, дверь, тьма сгустилась, и Удалов, прорвав головой некую мембрану, влетел в теплую, сладкую на вкус, липкую среду, к сожалению, лишенную воздуха.
      Погружаясь на дно, Удалов стал барахтаться, надеясь отыскать входное отверстие, но в темноте он не мог определить не только направление к двери, но и такие элементарные понятия как верх и низ. Сознание его помутилось, и он безжизненно опустился на дно.
      И в этот момент в ушах Удалова, открытых теперь пониманию любого галактического языка, прозвучали отчаянные проклятия:
      – Кто посмел нарушить мой покой? Кто не дает мне спать? Я буду жаловаться!
      Удалов хотел было ответить, что нуждается в срочной помощи, но в рот хлынула сладкая жидкость, и он потерял сознание.
      Очнулся Удалов в коридоре, куда его вышвырнул разозленный сироподышащий обитатель номера триста два-двенадцать. Пухлая женщина с добрым лицом делала ему искусственное дыхание. Когда Удалов окончательно пришел в себя, женщина, оказавшаяся уборщицей, объяснила Удалову его ошибку, чуть не ставшую трагической: вместо северного крыла он попал в западное. Затем она любезно проводила его до нужного номера.
      По дороге женщина обещала Удалову выстирать и погладить одежду, а также достать новую папку и мандат взамен потерянных.
      Они благополучно добрались до нужной комнаты, небольшой, уютной, с окном во двор. Уборщица отвернулась, пока Удалов раздевался и закутывался в одеяло, а Корнелий, передав ей вещи, спросил растроганно:
      – Скажите, добрая женщина, как я могу вас отблагодарить?
      – Я рада помочь человеку, - сказала женщина. - Ведь мы, земляне, здесь в ничтожном меньшинстве.
      – Как же так? - не понял Удалов, который полагал, что он первый землянин в этих краях.
      – Мы с Атлантиды, - сказала простодушно женщина. - Когда наши тонули, давно это было, мимо пролетала летающая тарелочка. Тех, кто еще плавал, они подобрали. А потом сюда переселили. Мы прижились, сельским хозяйством занялись, размножились. Но порой по родине скучаем. Как там у нас? Нашли Атлантиду?
      – Честно скажу, нет. Даже сомневаются, была ли она, - ответил Удалов.
      – Была, милый, была, как не быть, - сказала уборщица и покинула Удалова, который за время ее отсутствия принял душ, привел себя в порядок и даже внутренне улыбнулся своему приключению. Ведь расскажешь такое на Земле - засмеют.
      Когда Удалов вышел из ванной, его белье и костюм уже висели в чистом, отглаженном виде на спинке кресла. Уборщица стояла, отвернувшись к окну.
      – Вы так добры... - сказал Удалов.
      – Не надо благодарности... Вот только...
      – Продолжайте, продолжайте, - поторопил женщину Удалов.
      – Дочка у меня пропала, - сказала женщина, заливаясь слезами. - Единственная моя радость, девочка моя драгоценная. Полетела в соседнюю звездную систему в институт поступать и пропала. Дорогой Корнелий Иванович, памятью наших общих предков прошу, погляди на фото моей Тулички, а вдруг?
      И женщина, не оборачиваясь, протянула Удалову небольшую любительскую фотографию, на которой несложно было узнать таинственную красавицу, которая объяснялась Удалову в любви на Альдебаране.
      – Ах! - сказал Удалов и замолк от взорвавшихся в нем чувств.
      – Что? - воскликнула несчастная мать, обернувшись к Корнелию. - Я чувствую, что вы ее видели.
      – Да, - ответил Удалов. - Она подошла ко мне на Альдебаране и объяснилась в любви.
      – Так просто и подошла?
      – Это и удивительно.
      – Первая подошла?
      – Первая.
      – Мерзавец ты, Удалов, - возмутилась уборщица. - Хоть и земляк по происхождению. Моя дочь думает только о генетико-математической лингвистике в области футурологии и никогда, повторяю, никогда не подойдет к незнакомому мужчине.
      – Вы, конечно, извините, - сказал Удалов. - Я, может, и заблуждаюсь. Может, просто очень похожая девушка. Но на меня она произвела неизгладимое...
      Уборщица из Атлантиды вырвала из рук Удалова фотографию и выбежала из номера.
      Удалов постоял посреди комнаты, тяжело вздохнул, пожал плечами и сказал вслух:
      – Нет, это не ошибка.
      Голубые призывающие глаза стояли перед его мысленным взором.
      Впервые в жизни Удалову захотелось написать стихотворение о любви.
      Он даже стал искать бумагу и карандаш, но в этот момент в дверь постучали.

      За дверью стоял знакомый кузнечик, который успел переодеться в фиолетовый наряд, схожий с фраком. В твердые блестящие уши он вставил по цветочку, пахнущему пряно и сильно, а носки его башмаков непрестанно шевелились.
      – Очень модно, - сообщил Тори Удалову. - В них электромоторчики. Хочешь купить?
      Кузнечик был оживлен, вел себя как старый приятель, сразу уселся в кресло и спросил, нет ли чего выпить прохладительного.
      Удалов ответил, что и сам бы не отказался.
      – Ах ты, провинция, провинция, - засмеялся кузнечик-синхронист. Он нажал на кнопку в ручке кресла, и в стене откинулась дверца, за которой, подсвеченные оранжевым, стояли бокалы и сосуды разной формы.
      – Мне только не крепкого, - сказал Удалов. - Я чуть не утонул. К тому же женщину обидел.
      – Рассказывай, - сказал кузнечик, разливая прохладительные напитки.
      Рассказ Удалова вызвал в новом приятеле смех, сочувствие и понимание.
      – С этой красавицей загадка, - сказал он наконец. - Хотя я предпочитаю брюнеток. Я этим займусь. Но вообще-то я пришел тебе кое-что показать. Ведь должен же ты, Удалов, интересоваться диковинами дальнего космоса или, по крайней мере, сувенирами.
      – Я сказал, мне расплачиваться нечем, - ответил Удалов. - Денег я с собой не захватил, сувениров тоже, а в нелегальные сделки я, прости, не вступаю. Не забудь, что я представитель небольшой, но гордой планеты.
      – Ах уж мне этот патриотизм, - сказал кузнечик. - Как приобщишься к благам космической цивилизации, на Землю и смотреть не захочешь.
      – Это как сказать, - возразил Удалов. - Вот я тут разговаривал с простой женщиной, уборщицей. Ее предки покинули родину много столетий назад. А как увидела земляка, бесплатно костюм отгладила.
      – И мерзавцем обозвала, - заметил кузнечик.
      – За дело. Надо было мне промолчать, - сказал Удалов. - Зачем трепать материнские нервы? Ведь, может, ее дочь испортилась в дальних странах, попала в дурную компанию, а для матери она всегда остается отличницей, скромницей, студенткой.
      – Значит, ты теперь думаешь, - сказал кузнечик, - что если женщина полюбила тебя, Удалова, значит, она из дурной компании?
      – Не знаю, не знаю, - сказал Удалов, печально глядя в большое зеркало, которое отражало его округлую невысокую фигуру. - Трудный мир, чуждые нравы...
      – Ладно, смотри, - сказал кузнечик.
      Он достал из кармана бутылочку сложной формы с чем-то зеленоватым внутри.
      – Что это? - спросил Удалов.
      – Могу продать. Средство от всего.
      – Как так от всего?
      – В зависимости от потребностей.
      – И от насморка?
      – И от насморка. И от любви. И от комаров. И от дождя. Большая редкость. В промышленное производство не поступило. Делается из корня, который растет только на одном астероиде. Сам понимаешь.
      – Так на что мне такое средство? - спросил Удалов равнодушно, но глаза его загорелись и выдали Корнелия опытному пройдохе Тори.
      – А ты не для себя, для народа, - сказал демагогически кузнечик.
      – Нет, - сказал Удалов. - Ты с меня что-нибудь нереальное попросишь.
      – Не беспокойся, я щедрый.
      – Средство-то ценное?
      – Но я тебя люблю.
      – Прости, - сказал Удалов. - Не верю. Чего бы тебе меня любить? Я не заслужил.
      – За заслуги уважают, - ответил кузнечик. - Любят за недостатки.
      – Я и недостатков тебе не показывал, - сказал Удалов.
      – Они очевидны, - коротко ответил кузнечик. - Берешь средство?
      – Сколько? - спросил Удалов.
      – Восемнадцать, - сказал кузнечик.
      – Много, - ответил Удалов.
      – Шестнадцать и ни одной меньше.
      – Пятнадцать и по рукам, - сказал Удалов.
      – Только из любви к тебе, - сказал кузнечик.
      Он протянул Удалову бутылочку, тот принял и спросил:
      – А действовать будет?
      – У нас без обмана, - сказал кузнечик. - Ты попробуй.
      Удалов огляделся, на что бы употребить средство.
      – У тебя прыщ на лбу, - подсказал кузнечик.
      Удалов подошел к зеркалу. Прыщ был. Правда, небольшой.
      – Да ты не бойся, - сказал кузнечик. - На палец возьми, помажешь. Самую малость.
      Удалов послушался. Он вытащил пробку, намочил палец и приложил ко лбу. Палец приятно холодило. Так он и стоял с пальцем у лба. Эта поза навела его на новые размышления.
      – Погоди, - сказал он. - А как же?
      – Ты чего?
      – Как же я расплачиваться буду?
      – Как договорились. Сам же сказал - пятнадцать.
      – Сказал, да не знаю, чего.
      – Ну и дурак, - сказал кузнечик. - Когда торгуешься, обязательно надо знать, что отдаешь.
      – Так что я отдал?
      – Причастность к искусству, - ответил кузнечик. - В объеме пятнадцати минут.
      – Я к искусству не причастен.
      – Послушай, Удалов, я о твоем благе пекусь. Но и себя не забываю. Когда я узнал, что ты человек обездоленный, даже зубная щетка здесь у тебя казенная, я стал голову ломать, как тебя облагодетельствовать, чтобы не разориться. И придумал. У тебя, как у каждого разумного существа, есть ненужные воспоминания. Тяжелый груз твоему и без того натруженному мозгу. Вот их я у тебя и возьму. Лишнего трогать не буду, здесь за это судят.
      – А на что тебе воспоминания, связанные с незатейливой жизнью в небольшом городе Великий Гусляр? - спросил Удалов.
      – Для тебя это обыденно, - сказал кузнечик - а для нас странная экзотика. Ты бы хотел посмотреть фильм из жизни моих соседей, как они по утрам демонстративно круфают, потом уходят в трагические прцэки и рискуют в лофе улытиться от проговоркифы?
      – Не понял, - ответил Удалов. - Но любопытно.
      – Вот и нам любопытно, - сказал кузнечик. - Надеюсь получить за твои ненужные воспоминания некоторую мзду. Я - делец честный. И если заплатят больше, чем стоит эта драгоценная бутылочка, сдачу принесу тебе. Да отними ты палец ото лба!
      Удалов послушно отвел палец и увидел, что прыщик исчез. Средство действовало.
      – А как я тебе ненужные воспоминания отдам?
      – Сейчас все сделаем.
      Кузнечик метнулся в коридор, прискакал обратно, катя перед собой заранее заготовленную тележку с приборами - все предусмотрел, хитрец!
      – Сначала посмотрим, какие воспоминания у тебя переместились за ненадобностью в мозжечок. Из них я отберу, что подойдет. Сам понимаешь, дружище, я ведь тоже рискую. А вдруг у тебя воспоминания скучные?
      В этот момент дверь приоткрылась, и в щель влетела папка, за ней мандат.
      – Держи, клеветник! - послышался голос доброй уборщицы. - Достала я тебе все новое.
      – Я не хотел обидеть вашу дочку Тулию! - воскликнул Удалов. - Я к ней тепло отношусь.
      – Не верю! - послышался ответ, и дверь захлопнулась.
      Удалов печально вздохнул, а потом сказал с беспокойством:
      – Только чтобы воспоминания о ней не трогать!
      – И не подумаю, - сказал кузнечик. - Они у тебя свежие, замкнутые на слуховой аппарат и глазные нервы. Как их вытащить?
      Кузнечик ловко подключил Удалова к приборам, а сам при этом глядел в глазок, направленный на мозжечок Удалова. Больно не было, лишь немного щекотало в затылке. Удалов сидел послушно и размышлял, как бы получше использовать универсальное лекарство у себя дома, чтобы не размениваться на мелочи. Например, надо попытаться избавить жену Ксению от склонности к попрекам. Удалову уже пятый десяток, но его все равно дома считают почти ребенком, требуют отчета, где был, с кем был и так далее, даже стыдно. Но как только Удалов подумал о жене Ксении, вместо грусти по оставленной семье его охватило тревожное и свербящее чувство к красавице Тулии, он даже пожалел, что не попросил у ее матери фотографию. Хоть какая память бы сохранилась. Погоди, а если с помощью этого средства внушить Тулии настоящее чувство к Удалову? Она сказала о любви, а сейчас уже, может, забыла обо всем, смотрит такими же расширенными глазами на какого-нибудь инопланетянина с персональной летающей тарелкой...
      – Все, - сказал кузнечик. - Операция закончена. Большое спасибо.
      – Нашел чего-нибудь на продажу? - спросил Удалов.
      – Гарантии дать не могу, - ответил кузнечик. - Но надежды не теряю.
      – И на том спасибо. Бутылочка моя?
      – Твоя, пользуйся.
      И кузнечик принялся сворачивать оборудование, будто опасался, что Удалов спохватится и передумает. Но Удалов этого не заметил. Он нежил в ладонях бутылочку, связывая с ней различные планы на будущее.

      Первый Галактический Съезд Обыкновенных Существ торжественно открылся 21 июля по земному календарю, что, разумеется, не соответствует прочим календарям Вселенной.
      В гигантском зале конгрессов разместились в креслах те делегаты, которые привыкли жить в кислородных атмосферах, а таких в Галактике большинство. За прозрачными стенами круглого зала расположились сотни камер, наполненных водой, метаном, пропаном, бутаном, соляными и кислотными растворами, паром, гравием, вакуумом, ватой, туманом, мхом, сероводородом - теми атмосферами, в которых существуют остальные обитатели разумной части Галактики.
      В президиуме сидели члены Оргкомитета и руководители планеты 14ххХХ-5:%=ъ34.
      Удалову досталось место в амфитеатре, удобно, хорошо видно.
      – Дорогие гости, - обратился к делегатам двухголовый председатель оргкомитета Г-Г. - Мы собрались сюда с разных концов Галактики для того, чтобы упорядочить судьбу нашей Вселенной. Есть проблемы, которые оказались не по зубам гениям и правительствам. Для того чтобы их решить, мы отобрали на каждой из обитаемых планет самого среднего индивидуума...
      Речь председателя Удалову понравилась, но занятый разглядыванием соседей по залу и тех существ, что томились за стеклянными загородками, он не заметил, как Г-Г сменил на трибуне председатель мандатной комиссии. Речь его Удалов захватил где-то в середине:
      – ... На съезде присутствуют две тысячи шестьсот восемь делегатов с решающим голосом от двух тысяч шестисот двадцати двух планет и планетных систем. Отсутствуют по уважительным причинам четырнадцать, в том числе умерло в пути три, убито в стычке с космическими гнирами - один, распочковался и впал в детство - два, оказался гением и возвращен как самозванец - один, либустировался - один, дезертировал - один, пропало без вести - пять...
      Когда мандатная комиссия отчиталась, Удалов подумал, что пора бы устроить перерыв. Он оглянулся, размышляя, не сходить ли в буфет, и тут ему показалось, что он видит синхронного кузнечика. Удалов помахал ему рукой, но это оказалось ошибкой, потому что председатель Г-Г заметил этот жест и неправильно его истолковал.
      – Слово для приветствия, - сказал он, - просит делегат Земли Корнелий Удалов.
      Удалов хотел было возразить, но его возражения утонули в аплодисментах, и пришлось идти через весь зал на трибуну, не представляя, о чем говорить.
      Удалов поднялся на трибуну, сделал рукой знак, чтобы прекратить аплодисменты, и решил, что его опыта пребывания на совещаниях достаточно, чтобы не опозорить родную Землю перед столь важным собранием.
      – Товарищи, - сказал Удалов, - дамы и господа. И те господа, которые не имеют пола. Я прибыл к вам с небольшой планеты Земля, о которой некоторые из вас и не слыхали. Но это не так важно, потому что я тоже не слыхал о некоторых ваших планетах, что никак не уменьшает моего к вам уважения.
      Раздались аплодисменты и другие звуки, которые заменяют аплодисменты у существ, не обладающих ладонями.
      – Я летел сюда, не зная, чем мы должны заниматься. Хотя надеялся, что займемся делом. Сегодня утром я прочитал программу съезда, а также брошюру «СОС - надежда Галактики». И должен сказать, что меня вдохновила идея, лежащая в основе нашего съезда. Давно пора объединиться обыкновенным людям всем мира. Их больше всего, и они самая здоровая часть разумного человечества. Какие бы опасности ни угрожали Вселенной, они никогда не происходят от средних людей, а от умных или от дураков. А что умные или дураки могут сделать без нас, обыкновенных?
      Вновь раздались шум и аплодисменты.
      – Кому решать судьбы Вселенной, как не нам, - продолжал Удалов, все более вдохновляясь. - Мы положительное большинство. Кто чаще всего женится и рожает детей? Обыкновенные люди. Кто реже всех разводится? Обыкновенные люди. Что бы делали другие, если бы не было обыкновенных? Вымерли бы, ручаюсь, от глупости или от излишнего ума. Кто начинает войны? Наполеоны. А кто их кончает и заключает мир? Мы, обыкновенные люди. Да и как бы мы могли оценить величие и опасность того же Наполеона, если бы не было множества обыкновенных полководцев, с которыми мы его сравниваем? Как бы стали великими выдающиеся писатели, если бы не было множества обыкновенных писателей, которые делают свое скромное дело, оттеняя величие Льва Толстого? Как бы мы могли оценить прелесть некоторых красавиц, если бы рядом не было обыкновенных женщин - наших жен?
      Тут снова раздались аплодисменты, а также отдельные свистки и гневные возгласы, потому что не все были согласны с Удаловым. Удалов смешался, покраснел и понял, что переборщил. Поэтому он закончил свою речь кратко:
      – Я передаю приветствие нашему первому СОС от имени обыкновенных людей Земли и надеюсь, что мы совместными усилиями многого добьемся. Середина непобедима!
      При громе оваций Удалов сошел с трибуны, а некоторые делегаты тут же на больших листах бумаги начали рисовать последние слова делегата с Земли: «Середина непобедима!» К перерыву в зале уже покачивалось несколько плакатов с такой надписью, а к вечеру лозунг появился и на стенах города, жители которого немало гордились тем, что он дал прибежище такому славному съезду. А еще через день в продаже появились большие круглые значки с изображением улыбающегося Удалова и надписью «СЕРНЕП», что означало, естественно - «Середина непобедима!».
      После речей организаторов и приветствий от Сириуса, Альдебарана и неизвестных Корнелию планет, начались прения. Удалов с удивлением отметил, что средние существа довольно разнообразны. Например, средний человек с Просидоры был по земным меркам математическим вундеркиндом, а любой Тори с Тори-Тори - талантливым лингвистом. Средний ярык был чуть умнее пятилетнего земного ребенка и куда более вздорен, чем дворняжка Ложкиных из соседней квартиры.
      Завязалась горячая дискуссия о том, как обыкновенным существам выработать среднюю программу и установить в Галактике мир и покой. И вскоре основное внимание сосредоточилось вокруг планеты Кэ, с которой была связана неприятная тайна.
      Дело в том, что еще несколько дней назад эта планета ничем не отличалась от прочих передовых и миролюбивых миров, но затем все ее жители заболели непонятной болезнью и лечиться отказались. Это было бы еще терпимо, если бы общение с обитателями планеты Кэ не заражало всех, кто находился с ними в контакте. Вроде бы человек оставался совершенно здоровым, но характер его менялся к худшему, он рад был оправдать любую гнусность, обман и предательство, совершенные своими новыми друзьями, а затем исчезал. Внезапно отупевшие мужья не узнавали своих жен и детей, били их и бежали на космодром. Государственные деятели забывали о своих задачах и обязанностях, пытаясь объявить свои миры колониями планеты Кэ, а когда им это не удавалось, тоже пропадали. Лучшие умы Галактики бились над этой проблемой, но разрешить ее не смогли. В результате решено было объявить карантин и не пускать жителей Кэ в другие миры. Но те проявляли удивительную изобретательность, подсылая вместо себя обращенных в свою веру зараженных существ с других миров. К счастью, один медик придумал анализ, по которому известное вещество триэтилмононуклеон становилось зеленым, если на него дышал человек, зараженный болезнью Кэ. Именно по этой причине так тщательно проверяли пассажиров, прилетевших с Альдебарана.
      В некоторых выступлениях название планеты Кэ произносилось с тревогой и даже страхом. Все понимали, что в числе первоочередных задач СОС - спасение жителей Кэ.
      В перерыве Удалов пообедал по талону в столовой, разделенной на отсеки по образу питания. Питание было сносным, хоть и непривычным. К сожалению, из-за перегородки несло сероводородом - там стоял столик с планеты, где сероводород пьют вместо чая. Когда Удалов, насытившись, встал из-за стола, к нему подошел оранжевый шар на тонких ножках в галошах, чтобы пожать руку и поздравить с удачной речью. Поблагодарив шар, Удалов увидел бегущего к нему кузнечика. Кузнечик был облачен еще шикарней вчерашнего, в золотой смокинг с бриллиантовой застежкой у ворота, в золотые лосины и красные сапожки, носки которых шевелились сильней, чем раньше. Цветы в ушах были осыпаны самоцветами.
      – Удалов! - закричал он и бросился к приятелю так быстро, что чуть не попал под ноги шестиногому сиреневому слону, который нес ведро с сосисками.
      – Я здесь, - сказал Удалов, идя ему навстречу, потому что полагал, что кузнечик хочет поздравить его с удачным выступлением. Но кузнечик Тори думал о другом.
      – Слушай, Корнелий, - сказал он громким шепотом. - У тебя не осталось лишних воспоминаний?
      – Ты разве не все вчера забрал?
      – Не уверен. Но взял бы и такие, что тебе вроде и не нужны, хотя кажется, что могут пригодиться.
      – Что-то ты активный! Наверное, удачно мои вчерашние воспоминания продал?
      – Какой там! - быстро ответил кузнечик и отвел в сторону круглые глаза. - Еле-еле окупил расходы.
      Его лапка совершила незаметное путешествие к горлу, прикрывая бриллиантовую застежку. Удалов внутренне улыбнулся. Он понял, что его подозрения обоснованы, но спорить не стал. На что человеку лишние воспоминания? Все равно что вчерашний снег. Тем более, что нехватки их Удалов не ощущал.
      – Почему интересуешься? - спросил Удалов.
      – Нашел для тебя нужную вещь, - сказал кузнечик. - Отойдем, покажу. Только дорого просят.
      Когда они отошли в сторонку, кузнечик достал из-за пазухи зеленый шарик, чуть побольше грецкого ореха.
      – Видишь? - спросил он. - Дали подержать на время.
      – Объяснись, - сказал Удалов.
      Тут зазвенел звонок собирая делегатов на послеобеденное заседание.
      – Одна минута, - сказал кузнечик и поддел коготком орех сбоку. Там обнаружилось маленькое отверстие. - Вот здесь, - продолжал Тори, - можно жить. И живут.
      – Кто? Блоха? - спросил Удалов, продвигаясь к выходу.
      – В том-то и секрет, что люди. Это растение. Растет оно на далекой планете Сапур. Сначала оно вот такое, через год - с футбольный мяч, а через три года будет с тебя, Удалов, ростом.
      – Ну и пусть растет, - сказал Удалов, шагая по коридору. Неловко опаздывать, особенно если ты уже пользуешься известностью.
      – Это саморастущий дом, - сказал кузнечик. - Пока растение маленькое, в него детишки поселяют своих кукол, когда подрастет, получается комнатка, в которой живут холостяки и невесты. Еще через год-два комната внутри становится такой большой, что можно городить на две. Семья увеличивается, дом растет и никаких жилищных проблем.
      – А оно не возражает? - спросил Удалов.
      – Чего же ему возражать? Ты же в школе учил - растения поглощают углекислоту и выделяют кислород. Чем сильнее ты в нем дышишь, тем ему приятнее. И воздух всегда свежий, проветривать квартиру не надо. Уже лет двадцать прошло, как эти растения завезли на Сапур, все население там переселилось в живые дома. С виду лес, а в самом деле город. И природа в порядке, и людям не тесно.
      – А вдруг на Земле дома не приживутся? - спросил Удалов.
      – Приживутся. На Сапуре климат, как под Москвой, - сказал кузнечик. - Не веришь, слетаем, проверим. Представляешь, никаких проблем в жилищном строительстве. Каждому ребенку выдаешь дом, ребенок растет и дом растет...
      Тем временем они вошли в зал заседаний. Кузнечик, убедившись, что Удалов снова попался ему на крючок, побежал наверх, к синхронным будкам, а Удалов прошел к своему месту. И сильно задумался, даже не слышал выступлений первых ораторов. Ведь можно принести громадную пользу Земле! Может, в самом деле пожертвовать еще какими-нибудь воспоминаниями?

      Удалову было приятно слушать, как некоторые делегаты в своих выступлениях ссылались на его речь, а другие заканчивали выступления лозунгом «Середина непобедима!». Так что заседание прошло для него незаметно и интересно, к тому же он узнал массу любопытного о жизни на других мирах и даже пожалел, что не обладает писательским даром, чтобы запечатлеть услышанное для земных читателей. Хотя, подумал он, скептики на Земле, которые до сих пор даже не верят в летающие тарелочки, наверняка сочтут его правдивые рассказы за лживую выдумку.
      Наконец прозвенел гонг председателя и заседание завершилось. Было объявлено, что завтра съезд начинается после обеда, потому что некоторые делегаты не привыкли так много заседать и должны отдохнуть. Желающих пригласили посетить магазин путеводителей для иностранных гостей, пригородные озера или раскопки подземного города. Удалов поднялся со своего места и отправился искать председателя Г-Г. Ему пришла в голову интересная идея - а не поехать ли завтра на пригородные озера и не порыбачить ли до обеда? Надо только узнать, как здесь с удочками и наживкой.
      Но председателя он не нашел. Как демон-искуситель, рядом возник кузнечик Тори.
      – Ты подумал о жилищной проблеме? - спросил он Удалова.
      – Трудно решить, - сказал Удалов. - Надо ознакомиться с начинанием на месте. Может, эти дома для нас, земных жителей, совершенно не годятся. Неизвестно, как они проблемы канализации и водопровода решают, как с отоплением и освещением. Не могу я воспоминаниями разбрасываться.
      Кузнечик задумался.
      – Ты прав, - сказал он наконец. - Сапур недалеко. Завтра за полдня управимся. Только учти, стоимость поездки я включу в общий счет. Забота о тебе недешево обходится. Просто не представляю, почему я тебя так люблю. Может, в самом деле в тебе недостатков много?
      – Может быть, - сказал Удалов.
      – Тогда я за тобой в шесть утра зайду, - сказал кузнечик.
      И ускакал.
      Теперь уж не было смысла искать председателя. Все равно рыбалка пропала. Не везло Удалову с рыбалкой. «Ну ничего, - подумал он, - зато произведу переворот в строительной технике».
      Он решил пойти погулять по городу, благо выдался хороший, теплый вечер. У выхода из гостиницы его окликнули.
      Это была милая уборщица, мать удаловской возлюбленной.
      – Корнелий Иванович, - сказала она. - Вам телеграмма с Земли. Только что получили.
      – Спасибо, - сказал Удалов и развернул телеграмму. Он думал, что телеграмма от Ксении, но предчувствие его обмануло. Телеграмма оказалась от Коли Белосельского.
 
      «ПОЗДРАВЛЯЮ ОТКРЫТИЕМ СЪЕЗДА, - звучала телеграмма. - НАДЕЮСЬ, ЧТО НЕ ПОСРАМИШЬ ЧЕСТИ НАШЕЙ ПЛАНЕТЫ. СЕМЬЯ ЗДОРОВА. ЖЕЛАЮ УСПЕХА. НИКОЛАЙ».
 
      Сердце Удалова преисполнилось благодарностью к другу детства, который раздобыл его адрес и поздравил. Удалов решил тут же ответить и потому спросил уборщицу:
      – Телеграф далеко?
      – Он закрыт уже, - сказала уборщица. - Завтра откроется.
      – Как жаль, - сказал Удалов. - Спасибо, что меня отыскали.
      – Для меня это не труд, а удовольствие, - сказала уборщица. - Хоть вы меня и обидели подозрениями в адрес моей дочери, но все-таки вы мой земляк и приятный человек. А сегодня так хорошо выступали, я вас по телевизору смотрела!
      Уборщица была еще нестарой, миловидной женщиной, и если бы не всегдашняя печаль облика и готовность к слезам, она была бы похожа на свою прекрасную дочь.
      – Я не хотел вас обидеть, - сказал Удалов. - И тем более обидеть вашу дочь.
      Разговаривая так, они пошли по ярко освещенной праздничной улице, через которую уже висели транспаранты: «Середина непобедима!». Некоторые из прохожих узнавали Удалова, кланялись ему или жали руку. Настроение у Корнелия было приподнятое, он вежливо и дружелюбно разговаривал с уборщицей из Атлантиды, хотя о красавице Тулии они не упоминали. Так они дошли до какого-то ресторана. Удалов пригласил было уборщицу поужинать, но уборщица возразила, что в ресторане дорого, и этим напомнила Удалову о его стесненном имущественном положении. В чем Удалов и признался ей со смущенной улыбкой, которая очень красила его простодушное курносое лицо.
      – Я тут мог денег заработать, - сказал он. - Но вместо денег уникальную штуку получил.
      И Удалов рассказал уборщице о бутылочке, которую получил за ненужные воспоминания. Потом достал и бутылочку.
      Уборщица вдруг нахмурилась, повертела бутылочку в пальцах и сказала со вздохом:
      – Провели тебя, Корнелий Иваныч. Воспользовались твоей простотой. Это не средство от всего на свете, а только лекарство для сведения прыщей. Хорошее лекарство, только ничего, кроме прыщей, им не вылечишь. В любой аптеке предается.
      Удалов было опечалился, но взял себя в руки и сказал:
      – Хорошее средство от прыщей тоже нелегко найти. А я с ним прошлогодним снегом расплатился. Значит, получается, что вор у вора дубинку украл.
      Они как раз проходили мимо кинотеатра.
      – Пойдем в кино, - предложила уборщица. - Здесь билеты недорогие, а вы, когда будет возможность, мне деньги за них вернете.
      Удалов был тронут такой прямотой, и они пошли в кино.
      Сначала показывали фильм про космическое путешествие. Уборщица шепотом объяснила ему, что фильм документальный, других здесь не знают, и записан он с памяти одного известного космонавта. Потом начался фильм «Первая любовь». И тут Удалов сильно удивился.
      На экране в цвете и реальном объеме возникла пыльная, странно знакомая Удалову улица. По сторонам ее тянулись одноэтажные домики с палисадниками, в палисадниках цвели флоксы и астры, лениво перебрехивались псы, просунув носы в штакетник. Было знойно и покойно. Над домами, в конце улицы, горел под закатным солнцем золотой купол...
      – Земля... - радостно прошептала уборщица из Атлантиды.
      – Земля, - отозвался Удалов. И добавил: - Великий Гусляр, улица Кулибина.
      Это было удивительно, словно Удалов погрузился в сон, древний, почти детский. Ведь он, как руководитель стройконторы, отлично знал, что эта улица выглядит теперь иначе, что домики с правой стороны частично снесены, и на их месте построен двухэтажный детский сад и стеклянная химчистка.
      ... По улице шла девушка, почти девочка в голубом ситцевом платье, с косичками до плеч. Девочка улыбалась своим мыслям, и она показалась Удалову чем-то схожей с красавицей Тулией. Видно, это сходство не укрылось и от уборщицы, потому что она всхлипнула и сказала: «Моя тоже такой была... отличницей».
      Девочка посмотрела прямо в экран и обрадованно воскликнула:
      – Здравствуй!
      – Здравствуй, - откликнулся юношеский голос, и на экране появился невысокого роста молодой человек с круглым лицом, маленьким носом, кудрявый и загорелый. Чем-то этот молодой человек был Удалову знаком, но воспоминание промелькнуло по краю памяти и исчезло. Удалова больше интересовали виды родного города, и он с гордостью хозяйственника отмечал, что нынче эта улица уже покрыта асфальтом и тем избавлена от пыли, а деревья по сторонам выросли и дают густую тень.
      Девушка и юноша взялись за руки и пошли к скверу, который зеленел неподалеку.
      – Теперь здесь детский городок, с качелями, - сообщил Удалов своей соседке, но та отчужденно взглянула на него и отвернулась.
      Кадр сменился другим. Тот же молодой человек и та же девушка купались в неширокой голубой речке. Ивовые кусты опускались к самой воде, и в глубине золотыми тенями проскальзывали рыбы. Юноша плыл на тот берег, к соснам, а девушка стояла по пояс в воде и кричала ему:
      – Вернись, потонешь!
      Следующий кадр. Вечер. Неподалеку играет оркестр. Девушка и юноша идут по темной аллее и вдруг девушка останавливается и смотрит на юношу в упор. В темноте ее глаза горят как звезды. Они растут, заполняют весь экран... Зрители затаили дыхание.
      – Теперь, - прошептал Удалов уборщице, - мы обеспечили в парке освещение, и темных аллей практически не осталось.
      – Отстаньте, - прошептала раздраженно уборщица, и Удалову даже стало обидно на такое невнимание к его деятельности по благоустройству.
      Юноша осторожно дотронулся губами до щеки девушки, она резко повернулась и побежала прочь. Он за ней... Вот они выбежали в освещенный круг у танцевальной веранды, где играл маленький, из четырех человек оркестр, толпились, щелкая семечки, парни, и стайками щебетали девушки.
      – Да, - вздохнул Удалов. - Здесь и я когда-то бывал...
      ... Вот юноша и девушка плывут по веранде в танце танго. Юноша робко прижимает к себе тонкий стан девушки и смотрит на нее влюбленными глазами.
      Оркестр замолкает, но они продолжают стоять посреди веранды, не замечая, что музыка кончилась.
      И тут к ним подходит высокий парень и произносит срывающимся баском:
      – Уходи отсюда. Чтобы ноги здесь твоей не было. И чтобы тебя рядом с ней я больше не видел.
      – Да я что, - робеет юноша. - Я же ничего.
      – Пошли, - говорит девушка юноше и берет его за руку, отважно глядя в глаза высокому парню.
      – Ты с ней не уйдешь, - говорит высокий парень.
      – Он уйдет со мной, - говорит девушка. - И учти, что я тебя не боюсь. И он тоже. Ты не боишься?
      Но юноша молчит.
      Разыгрывается напряженная немая сцена. Словно шпаги, скрещиваются взгляды. И, не выдержав взгляда девушки, высокий подросток отступает.
      Зал с облегчением вздохнул. Кто-то неподалеку плакал. В этой сцене была жизненность, понятная всей цивилизованной Галактике.
      – Все-таки хулиганство, - сказал Удалов сам себе. - Пристают к девушке.
      ... Юноша с девушкой медленно сошли с веранды. Что-то произошло в их отношениях, что запрещало прикоснуться друг к другу... Внизу, в темной аллее, их поджидал тот же высокий подросток.
      – Разъединитесь! - приказал он.
      – Не смей, - сказала девушка, глотая слезы.
      – А я его не трону, - сказал парень. - Он сам уйдет. Ты уйдешь?
      И после долгой паузы, которая показалась зрителям почти бесконечной, юноша вдруг сказал сдавленным голосом, обращаясь к девушке:
      – Я к тебе завтра зайду.
      – И не мечтай, - захохотал высокий парень. - Беги.
      – Если ты сейчас уйдешь, ты меня никогда больше не увидишь, - сказала девушка.
      Но юноша уже уходил по аллее, низко склонив голову и приподняв плечи, словно опасался, что его ударят сзади.
      Потом возник еще один кадр: берег реки. На берегу, в траве, сидит и всхлипывает юноша. Он один. Только луна смотрит на него с черного неба...
      Зрители встретили конец фильма аплодисментами. Удалов не аплодировал. Он думал. Он никак не мог понять, почему здесь показывают фильмы о Великом Гусляре. К тому же пессимистические. Не хлопала и уборщица. Только посмотрела на Удалова внимательным взглядом и сказала:
      – Может, уйдем?
      – Уйдем, - согласился Удалов. Он устал за день и хотел спать.
      Когда они вышли на улицу, уборщица спросила:
      – Ну и что вы об этом думаете?
      – Трудно ответить, - признался Удалов. - Есть, конечно, отдельные случаи неправильного поведения подростков. Но мы с этим непрерывно боремся...
      – Он вам ничего не напомнил?
      – Нет. Правда, я удивился. Я же в этом городе всегда живу. Город узнал, улицы узнал, изменения в нем угадал правильно, а вот этих молодых людей помню смутно. Наверное, они младше меня были. В таком возрасте один год уже играет роль.
      – А я узнала, - сказала уборщица.
      – Чего?
      – Вас узнала, Корнелий Иванович. В молодости.
      – Кто же там меня играет?
      – Да не играет! Это про вас фильм. Это ваши воспоминания, которые вы загнали в мозжечок, чтобы забыть, а потом продали кузнечику за средство от прыщей.
      – Нет! - возмутился Удалов. - Не мог я такого забыть. Не было этого!
      – Теперь для вас этого нет, - согласилась уборщица, и слеза скатилась по ее щеке. - Что предали, того нет.
      – Так не бывает, - сказал Удалов.
      – А может, вам без такого воспоминания легче будет? Только беднее... Не надо меня провожать.
      И уборщица быстро пошла по улице, прочь от Удалова. Удалов вздохнул, не убежденный словами уборщицы, и вернулся в гостиницу. Хотя, конечно, червь сомнения в нем остался. Лицо юноши было знакомым.

      Может, Удалов и забыл бы о вечернем приключении, если бы не газета. Кто-то подсунул ему в щель под дверь местную газету, в которой красным карандашом была отчеркнута заметка: «Успех нового фильма».
      «В мнемотеатре «Открытое сердце» демонстрируется новый мнемофильм «Первая любовь» из воспоминаний юности землянина У. Правдивость, искренность и душевная боль этого интимного зрелища не оставляет равнодушными многочисленных зрителей. Так и хочется воскликнуть: «До чего душевные проблемы едины во всех уголках Галактики!» Организатор и продюсер фильма Тори (Тори-Тори) отказался встретиться с нашим корреспондентом ввиду крайней занятости на СОС, однако мы получили интервью у владельца сети мнемотеатров, который сказал, что ввиду большого художественного и воспитательного значения фильма продюсер получил за него тройную оплату и выплатил бескорыстно всю рекордную сумму владельцу воспоминаний землянину У. Мы надеемся, что столь значительное вознаграждение склонит землянина У. к дальнейшему сотрудничеству с нашими кинозрителями. Мы ждем новых, не менее трогательных и правдивых фильмов! Хватит нам питаться тоскливыми поделками не знающих чувств спекулянтов от искусства!»
      Удалов отложил газету. Настроение у него несколько упало. Получалось, что уборщица не ошиблась. Если землянин У. это и есть Удалов, то получается, что Корнелий заработал репутацию дельца и стяжателя...
      Открылась дверь, и вбежал оживленный кузнечик.
      – Доброе утро! - воскликнул он. - Все готово! Мы летим!
      Тут его острый взгляд упал на развернутую газету.
      – Ты уже прочел? - спросил он живо. - А я как раз хотел тебе принести, но забыл. Видишь, как мы с тобой прославились! Приятно, да? Нас ждут дальнейшие творческие успехи!
      – Значит, так, - сказал Удалов жестко. - Значит, торгуем моими интимными моментами, позорим меня на всю Галактику?
      – Не будь наивным, Корнелий, - ответил кузнечик. - Ты мне это воспоминание продал и не заметил его отсутствия.
      – Продал, - саркастически произнес Удалов. - За бутылку средства от прыщей.
      – А разве плохое средство? - нашелся кузнечик. - Разве не выводит?
      – А кто мне сказал, что это средство универсальное? От всего?
      – Не исключено, - сказал синхронист. - Его еще никто не пробовал употребить с другими целями. Кто может гарантировать, что оно не помогает от любви? Я лично не могу. Но не в этом дело. Собирайся живее, нас ждут растительные дома. Ты забыл?
      – Кукольные? - спросил Удалов. - Как я могу верить человеку, дважды меня обманувшему?
      – Почему дважды?
      – А деньги? Рекордную сумму получил, бриллиантовую заколку купил, а за перелет с меня содрать хочешь!
      – Клевета! - возмутился кузнечик. - Ты попал в дурную компанию! Завистники склоняют тебя к вражде с другом и благожелателем. Этот выжига хозяин мнемотеатров ввел в заблуждение прессу. Я с трудом покрыл расходы.
      Круглые глаза кузнечика сверкали. Он был оскорблен в лучших чувствах. Но Удалов пересилил возникшую было жалость и решил кузнечику не верить. В конце концов Удалов не первый день, как на свет родился. То, что он средний, не значит, что он глупый. Поэтому Удалов притворно вздохнул и сказал:
      – Ладно, не будем ссориться. Я должен признаться, что получил предложение сотрудничать в постановке фильмов. Вся выручка пополам. Через полчаса ко мне придут с авансом.
      – Ты с ума сошел! - закричал кузнечик, и Удалов понял, что одним ударом выиграл битву. - Это же жулики! В лучшем случае они отдадут тебе треть!.. Ты их просто не знаешь! Тебе нужен искренний друг и защитник. Без меня ты погибнешь.
      Кузнечик нервно вскинул коготки и сказал совсем другим голосом:
      – Кстати. Корнелий, я все забываю. Таскаю с собой твои деньги, да забываю отдать.
      Лапка кузнечика исчезла на мгновение за пазухой золотого смокинга и выскочила обратно с пачкой денег. Кузнечик хлопнул стопкой о стол.
      – Возьми, - сказал он, - это твоя доля.
      – Не надо, - ответил Удалов. - Я уже договорился.
      – Да ты посчитай, посчитай... Неужели я тебя обману?
      – Не хочу считать, - сказал Удалов. - Клади деньги обратно.
      Кузнечик замер будто в задумчивости, потом внезапно ахнул:
      – Как же так! Моя проклятая рассеянность! Я же остальные твои деньги в другой карман положил!
      Кузнечик запустил лапку в тот же самый карман и вытащил оттуда еще одну пачку банкнот, вдвое толще первой.
      – Все правильно, - сказал он. - Как камень с души упал. Теперь я беден, ты богат, и мы квиты. Чего только не сделаешь ради друга!
      Кузнечик взмахнул лапками, но так неудачно, что из-за пазухи у него посыпались денежные купюры в таком количестве, что даже упав на них, кузнечик не смог прикрыть их тельцем.
      – Что делать! - воскликнул он. - Помоги мне, Удалов, собрать наследство, полученное мною сегодня утром от погибшей в извержении вулкана тетушки Тори.
      Удалов помогать не стал. Он уже видел этого жулика насквозь. Но, честно говоря, не обижался. Жулики похожи, в каком бы месте Галактики они ни действовали. Обижаться на них нельзя. С ними надо планомерно бороться.
      Удалов собрал деньги со стола, не считая сложил в бумажник и, пока кузнечик ползал по полу, причесался, аккуратно уложив последнюю прядь поперек лысины, поправил галстук и сказал:
      – Ну что ж, пора ехать. Проверим, сохранились ли в тебе остатки совести.
      – Конечно, сохранились! - обрадовался кузнечик, поняв, что его простили. - Ты не думай, дорогу в оба конца я оплатил, билеты в кармане. Кстати, возьми от меня небольшой подарок. Обожаю дарить тебе подарки.
      Кузнечик достал небольшую коробочку, прозрачную сверху.
      – Только не выпускай, - сказал он.
      В коробочке сидел, шевеля клешнями, маленький скорпиончик.
      – На что мне такой подарок?
      – Ах, Удалов, Удалов, - вздохнул кузнечик. - Не знаешь своего счастья. Я вчера этого звереныша в карты выиграл. Незаменим в жару или ненастье. Все знатные люди в этой части Галактики с ними не расстаются.
      – Объясни, - сказал Удалов строго.
      – Как известно, - сказал кузнечик, - скорпиончики живут на планете, где мягкий климат и множество фруктов. Но во время брачного сезона они перебираются на соседнюю планету, для чего проделывают несколько миллионов километров в вакууме и ищут своих подруг среди вулканов и песчаных бурь. Чтобы выжить, они научились менять в свою пользу окружающие условия. В радиусе метра. Там, где скорпиончик, всегда прохладно и приятно пахнет. Попробуй, испытай...
      – Где я его испытаю? - сказал Удалов. - Здесь и так хорошо, прохладно.
      – Проще простого.
      Кузнечик убежал в ванную и пустил там горячую воду. Через минуту ванную заволокло клубами пара. Из клубов возник влажный Тори и сказал Удалову:
      – Иди туда, не бойся.
      Удалов подчинился. Пар встретил его в дверях ванной, старался оглушить, обжечь и поглотить. Впечатление было отвратительным, но Удалов терпел. Он сделал еще один шаг вглубь помещения и вдруг увидел, как пар вокруг его головы и верхней части тела рассеивается, как будто Удалова поместили в шар, в центре которого была ладонь Корнелия с коробочкой на ней. Запахло свежими цветами. Скорпиончик зыркнул на Удалова маленькими глазками.
      – Ладно, - сказал Удалов, - беру подарок в счет будущих расплат. А он не кусается?
      – Как же ему кусаться, если он в коробочке? - тут кузнечик взглянул на часы и обеспокоился. - Побежим, только осторожно, чтобы нас не заметили. Если будут спрашивать, мы идем гулять.
      – Почему такая тайна? - спросил Удалов. - Не люблю тайн.
      – Здесь все экскурсии запланированы, а поездка на Сапур не запланирована. Пока мы будем ее планировать, обед наступит, - объяснил кузнечик. Но в глазах его Удалов не увидел искренности и потому решил быть начеку.
      – Хорошо, - сказал Удалов. - Пошли, только сначала мне надо отправить телеграмму домой.
      Кузнечик согласился, они зашли на телеграф, и Удалов, благо теперь у него было достаточно валюты, отправил сразу две телеграммы. Одну Белосельскому с благодарностью и сообщением, что работа съезда проходит на высоком уровне, другую домой, чтобы семья не беспокоилась. Он бы послал и третью, прекрасной Тулии, но адреса Тулии Удалов не знал.

      – Вот наш корабль, - сказал кузнечик, подходя к небольшой летающей тарелочке, стоявшей в стороне от звездных кораблей, там, где бетон летного поля уступал место зеленой траве и подорожникам.
      – Долетит? - спросил Удалов, смущенный скромными размерами судна.
      – А что с ним сделается? Не бойся. Я тоже жить люблю.
      Удалов подумал, что кузнечик на этот раз говорит правду, и первым вошел в тесное, но комфортабельное нутро тарелочки.
      – Лететь до Сапура полчаса. Управление автоматическое, - сказал кузнечик. - Предупреждаю, там меня слушайся беспрекословно. Чужая страна, чужие нравы. Если понравится, закупим семена.
      Кузнечик уверенно сел у руля, а Удалов устроился в другом кресле и пристегнулся ремнями. Ему было приятно думать, что одолел межпланетного жулика, и потому он с удовольствием пощупал в кармане растолстевший бумажник. Потом вынул коробочку и подмигнул скорпиончику, отчего в салоне тарелочки запахло земляникой и подул легкий бриз.
      Тарелочка медленно поднялась над космодромом и, набирая скорость, помчалась на соседнюю планету.
      Кузнечик уверенно действовал рычагами, тарелочка неслась за пределы атмосферы - вдруг кто-то оглушительно чихнул.
      – Это ты чихнул? - спросил Удалов.
      – Нет. Разве не ты?
      Они замолчали. Стало тревожно. На корабле таился кто-то третий.
      – Здесь кто есть? - спросил Удалов.
      Молчание.
      – Выходи или стреляю, - пригрозил кузнечик.
      И тогда послышалось шуршание, дверь шкафа, в котором хранились посуда и скафандры, открылась, и оттуда робко вышло узкое существо, схожее с грибом-мухомором в трауре. На существе была тесная одежда с бахромчатым поясом и мятая широкая шляпа черного цвета с белыми круглыми пятнами. Руки его были в белых перчатках, в правой руке саквояж.
      Существо откашлялось, сняло шляпу, обнаружив под ней совершенно голую голову без следов растительности, и спросило:
      – Я вам не помешал?
      – Мы не пассажирский корабль, - невежливо ответил кузнечик. - Что, денег на билет не было?
      – А куда мы летим? - спросил мухомор.
      – А куда вам надо? - спросил кузнечик.
      – Подальше, - сказал мухомор.
      Удалов понял, что лицо мухомора густо покрыто белой и голубой краской, по которой нарисованы скорбные синие брови, а под глазами черным намазаны большие пятна.
      – Признавайся, зачем забрался в нашу тарелочку, а то высажу тебя в вакуум, - пригрозил кузнечик Тори.
      – Человеколюбие не позволит, - ответил мухомор, - хотя мне это уже все равно. Одним мертвецом больше...
      – Успокойтесь, - сказал Удалов. - Здесь нет врагов. Вас кто-то преследует?
      – Нет, - сказал мухомор. - Хуже. Я преследую. Но безуспешно.
      – Несчастная любовь? - спросил Удалов сочувственно.
      – В своем роде, - сказал мухомор. - Я, понимаете, могильщик.
      – Я сразу почувствовал в нем что-то зловещее, - сказал кузнечик.
      – Продолжайте, - сказал Удалов. - И у могильщиков могут быть переживания.
      – Спасибо, - сказал могильщик. - Вы добрый человек. Хотел бы я узнать ваше имя. Вы первый, кто сказал мне доброе слово за последний год.
      – Меня зовут Корнелий Удалов. Кто же вы такой, несчастный могильщик?
      – Моя история ужасна, - сказал могильщик, усаживаясь в кресло, уступленное ему Удаловым. - Я прожил свою жизнь на далекой отсюда планете шесть-Г в созвездии Кита.
      – Как же, знаю, - сказал кузнечик, который не скрывал своего раздражения появлением пассажира. - Паршивое место. Я там лихорадку подхватил.
      – Я сын могильщика и внук могильщика, - сказал могильщик-мухомор. - Это наша наследственная специальность. Я не представляю себе иного ремесла, зато в своем я профессионал. Ко мне специально приезжали умирать с соседних континентов.
      – Ты ближе к делу, - сказал кузнечик. - Самореклама нас не интересует.
      – Тори, ты нетактичен! - упрекнул его Удалов.
      – Я продолжаю, - сказал мухомор. - В последние годы наша планета переживает экологический кризис. Стало меньше лесов, сказывается недостаток древесины, бумаги, дорожают естественные продукты...
      – И повышается смертность, - вставил сочувственно Удалов.
      – Ах, не в этом дело, - возразил могильщик. - Дело в том, что сегодня достойно похоронить человека стоит в три раза дороже, чем десять лет назад. Мы, могильщики, чтобы не разориться, вынуждены поднимать цены.
      – Во сколько раз? - спросил кузнечик.
      – Нет, только так, чтобы покрыть расходы. Главное - честь фирмы. Мы постепенно разорялись и беднели и все же старались обеспечить нашим согражданам достойное погребение в пределах их бюджета. Правда, нам не всегда это удавалось. И вот в обстановке экономического кризиса нам был нанесен предательский удар в спину.
      – Правительство прижало? - спросил кузнечик ехидно.
      – Хуже. Началась всеобщая забастовка населения планеты
      – Они сами себя хоронили? - спросил Удалов.
      – Еще хуже. Они отказались умирать. Представляете, все вплоть до древних стариков забастовали и перестали умирать с одной лишь коварной целью - разорить людей, которые озабочены тем, чтобы обеспечить людям достойную встречу с вечностью.
      – И не умирают? - захихикал кузнечик.
      – Уже полгода.
      – И даже штрейкбрехеров нет?
      – Было два, - сказал мухомор. - Из числа наших родственников.
      – Вы бы снизили цены, - посоветовал Удалов. - Ведь людям тоже трудно - полгода без единой смерти.
      – Нет, дело в принципах, - сказал мухомор. - Мы эмигрировали. Я, в частности, прилетел сюда.
      – И здесь не умирают?
      – Умирают, но здесь свои могильщики, которые не пустили меня в свой профсоюз. Поэтому я забрался в ваш корабль, чтобы отыскать планету, где живет население, достойное услуг моей древней фирмы.
      – Да, история, - сказал Удалов. И понял, что никак не может вызвать в себе сочувствие к горю могильщика. Кузнечик продолжал хихикать, повторяя: «Никто не умирает! Вот молодцы!» Мухомор подобрал ноги, надел шляпу и спросил:
      – Завтрак будут подавать?
      Удалов вынул бутерброды, угостил спутников, пожевал сам. «Вот, лечу я с одной планеты на другую, - рассуждал он, - в отдаленном пункте космоса жую спокойно бутерброд даже не с маслом, а с неизвестным жиром и с колбасой, которая сделана из чего-то, о чем лучше и не думать. Лечу как будто в командировку, ничему не удивляюсь, гляжу в иллюминатор на неизвестные мне созвездия, а в бесконечной дали пространства затерялась моя родная Земля, и на ней незначительной точкой разметился город Великий Гусляр, мало кому известный даже в пределах нашей необъятной родины. А на другом конце Галактики, может быть, тоскует обо мне незнакомая, но любящая девушка Тулия, у которой такая милая и добрая мама родом из Атлантиды. Вот так сближаешься с людьми, перестаешь удивляться, как переставал в свое время удивляться путешественник Марко Поло, обойдя Землю, а ведь нельзя не удивляться, иначе и нет смысла пускаться в дальние странствия. Не удивляться можно и дома, у экрана телевизора...» За иллюминатором, двигаясь параллельным курсом, мигала какая-то точка.
      – Погляди, Тори, - сказал Удалов, - кто-то за нами летит.
      – Ничего интересного, - сказал кузнечик. - Блуждающая звезда.
      – Не похоже на блуждающую звезду, - сказал могильщик. - Я много по космосу летал, спецпогребения обслуживал, а таких блуждающих звезд не видел. По-моему, и в самом деле за нами кто-то гонится.
      – Не обращайте внимания, - поспешил возразить кузнечик. - Мало ли дряни в космосе летает. Лучше доедайте и готовьтесь к посадке.
      Могильщик смерил кузнечика недоверчивым профессиональным взглядом, но промолчал, а Удалов снова пустился размышлять о странностях своей судьбы.
      – Надо ездить, - сказал он, наконец, вслух. - Надо больше ездить и смотреть.
      – Нет, - возразил могильщик. - Лучше не ездить и умирать дома.

      Кузнечик сверился с картой и посадил корабль в поле, неподалеку от растительного города.
      – Ты, Удалов, - сказал он, - вперед не лезь. Торговаться буду я. А то тебя надуют. Подсунут негодные семена.
      – Хорошо, - сказал Удалов. - Ты опытней, ты и действуй. Только я буду за тобой, прости, наблюдать, потому что тебе не доверяю.
      Кузнечик снисходительно отмахнулся и быстро пошел по тропинке в лес. Он был озабочен, все поглядывал на часы, и Удалов предположил, что синхронный переводчик боится опоздать к дневному заседанию СОС.
      Мухомор шагал сзади, оглядывался, принюхивался и своим обликом придавал экспедиции прискорбный оттенок. А уж как он раздражал кузнечика, даже трудно представить.
      – Отстань, - говорил кузнечик. - Чего за нами плетешься? Топай в другую сторону, там, я слышал, кладбище есть.
      – Извините, но кладбище меня не интересует, - отвечал могильщик. - Меня интересует не результат, а процесс, я в некотором смысле олимпиец.
      Удалов поглядывал на высокие деревья, мимо которых пролегал их путь, но деревья были самые обыкновенные, стволы без дверей.
      – Потерпи, - сказал кузнечик, заметив интерес Удалова к природе. - Еще пять минут.
      Лес был привычный взгляду, лиственный, с птицами и насекомыми, дорожка тоже была обычной, и Удалов от такого мирного окружения даже стал напевать песню... И вдруг кузнечик, обогнавший его, замер, и его спинка задрожала от волнения.
      – Ничего не понимаю, - сказал он. - Только на той неделе я сюда прилетал... Где же город?
      Они вышли к краю громадного изрытого ямами поля. Меж ям тянулись тропинки, у тропинок стояли столбы и на них указатели с названиями улиц.
      – Могу поклясться... - сказал кузнечик, а Удалов, почувствовав неладное, спросил его прямо:
      – Опять, Тори?
      – Погоди! - Тори увидел лежащую на траве человеческую фигуру.
      Они подбежали к человеку. Тот был в беспамятстве и тихо стонал. Могильщик наклонился над ним, достал из саквояжа флакон и дал человеку понюхать. Тот со стоном открыл глаза.
      – Что случилось? - спросил нервно кузнечик. - Где весь город?
      – Это ужасно, я скоро умру, - ответил человек и смежил веки.
      – Он еще не сейчас умрет, - сказал могильщик. - Поверьте моему опыту. Он еще немного протянет.
      – Говори же, что случилось с вашим городом! - настаивал кузнечик.
      – Несчастье. И мы сами виноваты, - простонал человек. - Мы поселились в домах-растениях, полагая, что комфорт нам обеспечен навсегда. Так прошло двадцать лет. Наши квартиры послушно росли, мы не знали жилищного кризиса и всегда дышали свежим воздухом. Новые семьи отпочковывались вместе с деревьями. Но мы не учли...
      Человек закатил глаза, и могильщику пришлось снова поднести к его носу флакон.
      – На чем я остановился? - спросил умирающий. - Ах, да! Мы забыли спросить у путешественников, которые привезли нам семена, как эти деревья размножаются.
      – И как же? - спросил Удалов.
      – Мы узнали об этом сегодня ночью. С вечера наши квартиры зацвели громадными пахучими цветами, а ночью деревья вытащили корни из земли и побрели искать своих подруг. Оказалось, что у нас в городе обитают лишь деревья мужского пола, а для того, чтобы продолжить род, они должны опылить женские цветы.
      – Но где же женские деревья?
      – Их забыли импортировать, - прошептал человек. - Теперь наши квартиры вместе во всем населением бредут неизвестно куда и неизвестно когда остановятся... а я нечаянно выпал из своей квартиры и разбился...
      На этих словах несчастный житель ушедшего города окончательно потерял сознание.
      – Пошли догонять, - сказал Удалов. - Там же жители волнуются, дети...
      – А как мы их найдем? - спросил кузнечик.
      – По следам. Они же следы оставляют. Как стадо слонов.
      – Нет, - сказал кузнечик, - подождем здесь. Может, нагуляются, возвратятся.
      – Идем-идем, - настойчиво повторил Удалов и потянул переводчика за рукав.
      – Я останусь, - крикнул им вслед могильщик. - Возможно этот страдалец помрет. Я уж похороню его бесплатно, для практики. Соскучился без дела.
      Не успели Удалов с кузнечиком пробежать и ста метров, как нечто круглое и огромное закрыло свет солнца. Удалов поднял голову и понял, что прямо на них опускается космический корабль.
      Приятели бросились в сторону, но, не долетев до земли, корабль завис, и из открывшихся люков принялись прыгать на траву тяжело вооруженные десантники.
      Еще через минуту Удалов сдался в плен. Неизвестно кому.
      Удалова подвели к офицеру, который командовал десантом. Справа от Удалова стоял, понурившись, кузнечик, слева - могильщик, которого оттащили от потенциального мертвеца.
      – Здравствуйте, Ваше Преимущество, - сказал неожиданно кузнечик. - Ваше задание выполнено.
      – Где город? - спросил офицер спокойно и даже вяло. Лицо его было неподвижно, зрачки замерли посреди белков, словно у слепого.
      – Случилось непредвиденное осложнение, - сказал кузнечик виновато. - Оказывается, город ушел искать своих самок.
      – Не шутить, - сказал строго офицер и тонким хлыстом ожег плечо кузнечику, отчего золотой смокинг франта с планеты Тори-Тори разорвался, обнаружив зеленое покатое плечо.
      – Город был растительный, - сказал Удалов, чтобы рассеять недоразумение. - Он был весь из деревьев, и деревья ушли.
      – Они издеваются над нами. Деревья категорически не ходят, - сказал вяло офицер. - По сто плетей каждому.
      – Погодите! - вскричал могильщик. - Вон там лежит пострадавший местный житель. Он в таком состоянии, что лгать не будет. Допросите его и поймете, что мы вас не обманываем.
      Офицер приказал солдатам стеречь пленников, а сам, помахивая хлыстом, направился к умирающему.
      – Скажи мне, Тори, - обернулся Удалов к кузнечику. - Откуда тебе знаком этот офицер, и какое задание ты выполнил?
      – Это тебя не касается, Удалов, - сказал Тори. - Но скрывать не стану. Его Преимущество - энтомолог. По его просьбе я наблюдал за ночными бабочками.
      – Кстати, - заметил могильщик, - в космосе нас преследовал именно этот корабль.
      – Совпадение, - ответил кузнечик, но никто ему не поверил.
      Офицер вернулся к ним и сказал:
      – Ваш местный житель так быстро умер, что мы не успели его пытать. Но он успел признаться, что выпал из уходящего дома. А где Удалов? Тори обещал его сюда доставить.
      – Но не бесплатно, - нагло, но притом трусливо сказал подлый кузнечик.
      – Не рекомендую упрямиться, - сказал офицер, помахивая хлыстом.
      – Я Удалов, - признался Корнелий. - Что вам от меня нужно?
      – Узнаешь, когда доставим. А кто второй?
      – Я могильщик, - сказал мухомор. - Но в данный момент я без работы. По вашему воинственному виду я полагаю, что мне в вашем уважаемом мире найдется достойная работа. Я согласен лететь с вами.
      – Берите и его, там разберемся.
      – Ваше Преимущество, - настаивал кузнечик. - Мне пора возвращаться на СОС. Расплатитесь со мной, и я уеду.
      – Задание ты выполнил только наполовину, - сказал офицер. - Города ты мне не обеспечил, а за одного Удалова платить не имею полномочий.
      – Тогда я не буду больше на вас работать, - сказал кузнечик, - и вы лишитесь лучшего агента в сердце СОС.
      – Другого найдем, - ответил офицер. - Не такого склочного. Попроще, поисполнительней.
      Солдаты загоготали.
      – Ах так! - сказал кузнечик. - Я буду жаловаться! Я немедленно возвращаюсь на СОС и сообщаю, что вы украли одного из самых популярных делегатов, любимца всего съезда, Корнелия Ивановича Удалова. Берегитесь, разбойники!
      – Взять мерзавца, - сказал офицер своим солдатам, и те с нескрываемым удовольствием подхватили кузнечика под локти. Через несколько минут кузнечик вместе с Удаловым и могильщиком оказался в стальной утробе космического корабля. К тому же надо отметить, что в ходе этой операции и Удалов, и кузнечик лишились своих сбережений, а могильщик - саквояжа.
      Дверь в утробу задвинулась, зажужжали двигатели, и космический корабль взял курс неизвестно куда.
      – Предатель, - сказал Удалов без особой обиды, хоть и с отвращением. - Заманил меня на планету...
      – Ты не понимаешь, - сказал кузнечик. - Я из принципиальных соображений. Я идейный предатель. Деньги только символ моей предательности. Учти, они разберутся, и наглый офицер будет жестоко наказан.
      – Но прежде я накажу тебя, - сказал Удалов.
      – Правильно, - обрадовался могильщик. - Не удалось мне похоронить лесного жителя, совершу погребение этого негодяя.
      Поверив в серьезность намерений Удалова, кузнечик бросился к стальной двери и принялся стенать и ударяться о нее телом, однако никто не откликнулся на его жалобы.
      Могильщик тем временем вытащил из кармана рулетку, легкими, буквально незаметными движениями обмерил кузнечика и сообщил Удалову:
      – Это обойдется недорого, можно использовать детский гробик. Оркестра заказывать не будем. Венок один, из желтых лютиков.
      Спокойный и деловой тон могильщика произвел на кузнечика удручающее впечатление, и его вопли достигли такого накала, что в корабле началась опасная вибрация, и стали образовываться трещины, сквозь которые со свистом уходил воздух. Сирена тревоги частично заглушила крики кузнечика, и Удалов подивился, какая сила жизни, какое стремление к благополучию заложены в этом небольшом теле.
      Могильщик протянул руку в направлении к Удалову и, повернув большой палец к дребезжащему полу корабля, сделал известный на аренах древнего Рима жест, который употреблялся, когда общественность требовала добить поверженного гладиатора.
      «Нет», - отрицательно покачал головой Удалов. Он вспомнил, что представляет здесь гуманистическое передовое общество.
      – Может, он еще исправится! - закричал Удалов, но крик его затерялся в прочем шуме.
      Так жизнь коварного кузнечика, уже висевшая на волоске, была спасена, неизвестно еще, на благо действующих лиц нашей драмы или им во вред.
      Постепенно кузнечик перестал вопить и лишь тихо рыдал, сжавшись в комок у двери и бросая опасливые взгляды на спутников. Могильщик, разочарованный милосердием Удалова, рисовал карандашиком на стене проекты коммунальных катафалков, а Удалов расстраивался из-за того, что нечаянная задержка заставит его пропустить вечернее заседание съезда.

      Вскоре пленникам приказали покинуть стальную комнату и провели их к выходу из корабля, который опустился на планете Кэ.
      Планета встретила Удалова легким грибным дождем, капли которого выбивали веселую дробь по листве деревьев и лепесткам роз. За пределами выжженной и умятой кораблями бетонной площадки местность была покрыта ковром разнообразных цветов, из которого поднималось массивное здание космовокзала. Несказанный аромат обволакивал тело и нежил органы чувств, а мириады бабочек оживляли общую картину, соперничая с цветами яркостью и неожиданностью расцветок.
      – Неплохо, - сказал Удалов, который умел ценить заботу о красоте и экологии. - Просто замечательно - если они любят цветы, значит у них открытые сердца.
      Кузнечик почему-то хихикнул, а шедший сзади солдат больно толкнул Удалова прикладом.
      Здание вокзала оказалось давно не крашеным, штукатурка осыпалась, но вьющиеся растения придавали руинам живописный и романтический вид.
      Над входом в здание висела потрепанная дождями и ветрами выцветшая вывеска:
      «Добро пожаловать на планету Кэ, где вас ждут всегда!»
      В здании космопорта было душно и влажно, как в оранжерее. Горшки с резедой и ящики с ландышами стояли на полу, и порой приходилось через них прыгать.
      Навстречу офицеру вышел исхудалый толстяк с кожей, обвисшей как у голодающего слона, и в башмаках не на ту ногу. Толстяк был небрит, нестрижен, нечесан. Он жевал ландыш.
      – Привезли? - бросил коротко.
      – Только Удалова, - сказал офицер. - Город успел сбежать.
      – Удалов сопротивлялся? - спросил толстяк, почесываясь.
      – Куда он денется?
      Удалов обратил внимание на странную особенность губ толстяка. Они двигались не в такт словам, будто толстяк не очень умело дублировал кого-то другого. Удалов даже оглянулся, заподозрив какой-нибудь фокус, но рядом никого, кроме солдат, не оказалось.
      Кузнечик оттолкнул Удалова и сделал шаг вперед.
      – Прошу немедленно провести меня к Его Необозримости, - потребовал он. - Имею секретное донесение.
      Неопрятный толстяк удивился, приподнял брови и замер, словно прислушиваясь.
      – Нет, - сказал он после паузы. - Сначала разглядим Удалова. Здравствуйте, Удалов.
      – Здравствуйте, - сказал Корнелий. - Я весь на виду.
      – Где мое уменьшительное стекло? - спросил толстяк. Никто не смог ему помочь. Толстяк принялся копаться в складках своей широкой мятой одежды, наконец вытащил откуда-то стекло, приставил его к глазу, отчего глаз несказанно увеличился, и уставился на Удалова. Он рассматривал делегата с Земли минуты две, Удалову даже надоело стоять, и он переступил с ноги на ногу.
      – Не производит впечатления, - сказал толстяк разочарованно. - Накормите их и приготовьте к церемонии.
      Солдат отвел пленников в столовую. Столовая была недалеко, за перегородкой из ящиков и чемоданов, оплетенных диким виноградом. Стены ее были покрыты коричневой краской, пол заплеван, окна запылены, сквозь трещины в полу пробилась трава.
      Кухни при столовой не было. Только стойка, на которой лежали груды мятых лепестков роз и букетики гиацинтов. Повар с помощниками рубили лепестки широкими ножами, а мальчишки-на-побегушках перемалывали гиацинты в мясорубках. Удалов подумал, что цветочные запахи ему начали понемногу надоедать. Очень захотелось селедки.
      Народу в столовой было немного. Ели одно и то же - салат из рубленных лепестков, на второе - кашу из провернутых лепестков. Ели быстро, скучно, равнодушно, хотя порой из уст вырывались удовлетворенные возгласы.
      Солдат подтолкнул пленников к стойке, где повар шлепнул им в тарелки по горсти салата, а мальчишки-на-побегушках положили на блюдца по ложке цветочной кашки.
      Взяв свои порции, пленники отыскали свободные места за длинным столом. Могильщик принюхался к пище и сказал:
      – Как у нас на кладбище!
      – Вы тоже так едите? - удивился Удалов.
      – Нет, только нюхаем, а венки потом выкидываем.
      Удалов покачал головой, внутренне осуждая черный юмор, а потом посмотрел на соседа по столу. Им оказался небритый молодой человек с тупым взглядом, в пиджаке задом наперед. Ел он размеренно и тихонько ухал. Напротив Удалова питалась старуха в скатерти, накинутой на плечи. Удалов протер грязную ложку носовым платком, зачерпнул салата и осторожно поднес ко рту. Как он и опасался, салат из лепестков оказался горьковатым.
      – Нет, - вздохнул Удалов. - Так не пойдет. Хоть бы подсахарили.
      – Не нравится? - враждебно спросила старуха в скатерти. - Вы только посмотрите - ему нектар не нравится.
      – А вам нравится? - удивился Удалов.
      – Вздор, - рявкнула старуха. - Всем нравится.
      – Я не спорю, - смутился Удалов. - Красиво, элегантно, пахнет приятно. Но ведь это чтобы нюхать, а не чтобы жевать.
      – А эфирные масла? - строго спросил молодой человек в пиджаке.
      – Эфирные масла для одеколона и для бабочек, - не согласился Удалов. - Хотя с чужими обычаями спорить не буду.
      – Странно, - не успокоилась старуха. - Господам нравится, а ему, видите ли, не нравится? Так что же тебе, любезный, подавать прикажешь?
      – Хлебушка бы, - признался Удалов.
      – Он хочет хлеба! - воскликнула старуха, не двигая губами. - Мерзавец!
      Но при этом глаза старой женщины увлажнились, а молодой человек так шумно и судорожно проглотил слюну, что Удалову стало ясно - от хлеба они бы не отказались.
      Наступила тишина. Будто кто-то невидимый, но властный приказал всем замолчать. И тут же люди, словно забыв о еде, стали подниматься со своих мест, выстраиваться в колонну по два и пустились по залу, скандируя, сначала робко и разрозненно, а потом все громче и горячее:
      – Да здравствует цветочный салат! Да славятся эфирные масла! Долой хлеб и ненавистные эскалопы!
      – Долой! - катилось по залу. Звенела посуда. Повара, помощники поваров и мальчишки-на-побегушках аплодировали и кричали оскорбления в адрес белков и углеводов.
      Правда, губы у всех двигались невпопад.
      Приплясывая, охваченные энтузиазмом люди продвигались к дверям и исчезали. Наконец последний из них покинул столовую, и остались лишь обслуживающий персонал, солдат и пленники. Солдат, как ни в чем не бывало, продолжал уплетать цветочную кашу.
      Кузнечик презрительно поглядел на него и сказал:
      – Они себя заживо губят.
      – Исхудали, - согласился с ним могильщик. - Готовый материал для меня. Не планета, а золотые прииски.
      – Если вы их переживете на этой диете, - заметил Удалов.
      – Не переживет, - криво усмехнулся кузнечик. - Всех вас психически уничтожат.
      – А тебя?
      – Меня нет. Я подлец, а законченные подлецы дефицитны. Я иногда сам себе поражаюсь. Феноменальная атрофия совести - всех готов продать.
      – Удалов, - предупредил могильщик. - Надо было нам его ликвидировать на корабле. Похоронили бы давно, и никаких забот.
      – Вот видишь, Тори, - сказал Удалов. - Могильщик может быть и прав. А если еще не поздно?
      – Поздно, - хихикнул кузнечик, показав выпуклыми глазками на солдата.
      Солдат вылизал тарелку, потом понюхал ее, слизнул упавший на стол лепесток, встал, подошел к пленникам и сказал:
      – Пора, потенциальные!
      Последующий час пленники провели в бывшей комнате матери и ребенка, переделанной в изолятор с помощью решеток на окнах.
      В изоляторе было пыльно и зябко. Здесь хранились мешки с цветочными семенами. Могильщик храбрился и говорил, что профессионально наслаждается в атмосфере кладбищенского склепа, Удалов быстро ходил, перешагивая через детские стульчики и ломаные игрушки. Вдруг кузнечик воскликнул:
      – Ты плохой товарищ, Удалов. Ты эгоист!
      – Почему? - удивился Корнелий.
      – Коробочка со скорпиончиком где? В кармане?
      – Я совсем забыл. Прости, - сказал Удалов.
      Он вынул из кармана скорпиончнка. Скорпиончик принюхался к холодному воздуху и тут же создал вокруг нормальную атмосферу. В изоляторе потеплело, запахло розами, и узники сбились в кучу, чтобы на всех хватило тепла.
      – Странная планета, - сказал Удалов, когда согрелся. - Глаза у всех пустые, едят цветочки, говорят, что хлеба им не нужно, эскалопы, говорят, долой, и вообще вид неопрятный.
      – Это объяснимо, - сказал кузнечик. - Весь цивилизованный мир бьется над тайной планеты Кэ, все считают их больными загадочной болезнью. А дело просто - планета попала в плен.
      – Так что же ты раньше не сказал? - удивился Удалов. - Давно бы уж меры приняли.
      – А ты забыл, что я им продался? - спросил кузнечик.
      – Не очень выгодно продался, - заметил могильщик.
      – Я уже от них отрекся. Поэтому и сообщаю страшную тайну. Тебе, Удалов, первому.
      – Ну, рассказывай.
      – Рассказывать недолго. Забрели как-то на эту планету микробы. То ли забрели, то ли сами вывелись - в общем, неважно. Отличаются эти микробы от обыкновенных тем, что они мыслящие. Казалось бы, что такого - занимайся созидательным трудом, участвуй в общем братстве Галактики. Так нет, они сами созидать не хотят, а паразитируют в других существах...
      – Значит, паразиты! - воскликнул Удалов.
      – Ничего подобного, - раздался голос, и дверь в изолятор открылась.
      Неопрятный толстяк, который встретил пленных на космодроме, вошел, тяжело ступая по куклам и погремушкам.
      – Ничего подобного, - повторил толстяк. - Никакие не паразиты, а глубокоуважаемые господа микроорганизмы.
      – А я так и сказал, - поспешил исправиться кузнечик. - Так именно и сказал. Глубокоуважаемые и милостивые господа благородные микроорганизмы.
      Что-то внутри толстяка треснуло и заверещало. Толстяк стоял с открытым ртом и покорно ждал, пока эти звуки прекратятся.
      – Мы смеемся, - сказал он, когда все смолкло. - А ты, продажный Тори, продолжай. Секретов здесь нет. От нас еще никто не уходил таким же, как пришел. Говори!
      Кузнечик отошел от своих товарищей, неловко поклонился и сказал:
      – В общем, остальное понятно. Господа микроорганизмы по просьбе жителей планеты Кэ поселились здесь, и тогда жители планеты Кэ обратились с просьбой к уважаемым микроорганизмам, чтобы для большего единения между населением планеты и уважаемыми микроорганизмами последние внедрились внутрь жителей планеты Кэ. С тех пор в каждом жителе планеты Кэ обитает уважаемый микроорганизм и подсказывает ничтожному жителю планеты Кэ ценные мысли. Я правильно излагаю?
      – Нет, конечно, - ответил неопрятный толстяк. - Какое уж тут единение! Мы, микроорганизмы, или паразиты, как сказал дорогой Удалов, да не простится ему это хамство, - хозяева. Мы приказываем, а люди слушаются. И никакого равноправия. Все делается так, как удобно нам, кхе, паразитам. Это мы, кхе-кхе, паразиты, любим эфирные масла душистых цветов. Поэтому все на планете любят только эфирные масла, разводят цветы, нюхают цветы и жуют цветы. Мы никогда не убиваем пленных. Зачем? Каждый новый человек - домик для одного из нас. Ведь мы быстро размножаемся. У нас уже очередь на новые тела. Вот теперь и в вас вселимся.
      – Только не в меня, - сказал быстро кузнечик. - Я добровольно и сознательно служу благородному делу.
      – А почему не в тебя? Будет в тебе жить мой брат или внук, будет, как ты сам сказал, с тобой в единении, будете вы дружить и будет он тебе подсказывать, как думать, о чем думать, о чем не думать, когда чего говорить, а когда лучше промолчать. Твоя же цена как агента втрое повысится. Радуйся, дурак!
      – Я, конечно, радуюсь...
      – Радуйся молча. И ты, могильщик, нам пригодишься. Нам могильщики нужны. Мы все время распространяемся, а наши человеческие тела так несовершенны! Живут мало, дохнут как мухи. Работы тебе хватит.
      – Спасибо, - сказал могильщик с чувством. - Мне все эти споры о единении и подчинении чужды, я аполитичен. Мне нужен созидательный труд и заслуженное вознаграждение.
      – А вот о вознаграждении забудь, - сказал неопрятный толстяк. А так как губы толстяка были неподвижны, Удалов уже сообразил, что говорит хозяин толстяка - уважаемый микроорганизм. И понятно стало Удалову, почему люди здесь так плохо одеты, небриты и немыты. Зачем? Микроорганизмам это неинтересно. Они-то голые.
      – Я не могу забыть о выгоде. Я деловой человек, - сказал могильщик.
      – А вот вселится в тебя мой дядя, и станет тебе безразлично, за деньги ты копаешь могилы или для собственного удовольствия. Вставайте, пора.
      – Куда? - спросил Удалов.
      – Во дворец. Там нас ждет Его Необозримость Верховный микроб. Он лично намерен вселиться в тебя, Удалов. В торжественной обстановке. Тело у него хоть и почетное, но старое, малоценное. А твое нам подходит. Особенно ввиду твоей будущей роли в Галактике.
      – Моя роль самая скромная, - сказал Удалов. - Не вижу причин обращать на меня особое внимание. К тому же должен вас официально предупредить, что я не какой-нибудь бродяга без рода и племени, а представитель Земли. За мной стоят шесть миллиардов земляков, которые никогда не дадут в обиду своего товарища. Так что, поднимая руку на меня, учтите, вы поднимаете руку на свободолюбивую Землю!
      Удалов говорил громко и торжественно. Он даже пожалел, что рядом нет Коли Белосельского и товарищей по работе, которые бы смогли оценить правильность и убедительность речи.
      Неопрятный толстяк терпеливо дождался, пока Удалов кончит, потом криво усмехнулся и сказал:
      – Хорошо излагаешь. Нас не обманули. Верховный микроб будет рад поселиться в твоем теле. А что касается шести миллиардов жителей Земли, то нам приятно слышать о таком количестве носителей. Какие перспективы для нашего размножения! Так что Землю мы тоже покорим. Может быть, даже с твоей, Удалов, помощью.

      – Перед Его Необозримостью вести себя культурно, - предупредил неопрятный толстяк, ведя пленников по коридорам космопорта к выходу на улицу. Сзади топали солдаты. - Его Необозримость не выносит хамства.
      – А почему вы его называете Необозримостью? - спросил Удалов.
      – Во-первых, из уважения к его уму и талантам, - ответил толстяк. - А во-вторых, он воистину огромен. Ты не поверишь, но Верховного микроба можно разглядеть невооруженным глазом.
      – Не может быть! - подобострастно воскликнул кузнечик.
      – И он продолжает расти, - добавил толстяк.
      Полдороги они проехали в старом, открытом автомобиле, но на одном из поворотов двигатель заглох, и завести его не удалось. Шофер лениво копался в моторе, потом задремал на дороге, а когда солдаты принялись его лупить, микроб, который жил в шофере, потребовал прекратить избиение, что от этого в теле шофера возникала неприятная для микроба вибрация.
      Пришлось вылезать из машины и идти дальше пешком, что было нелегко, так как с улиц давно уж никто не убирал сор и отбросы. На одном из перекрестков пришлось остановиться. По улице медленно двигалась демонстрация. Демонстрация состояла из нескольких сот кое-как одетых и полуодетых женщин в цветочных венках и гирляндах, которые несли коряво написанные плакаты и лозунги. Кое-какие из них Удалов запомнил:
      «Мой микроб всегда со мной». «Ни шагу без микроба». «Порадуем хозяев повышенной рождаемостью!». Многие несли круглые щиты с тремя буквами «П». Буквы по-разному располагались на щитах.
      – Что это значит? - спросил Удалов у неопрятного толстяка.
      – Послушание-Прилежание-Простота. Наш главный лозунг. Нравится?
      – Не нравится, - честно сказал Удалов.
      – А мне нравится! - сказал кузнечик. - Я просто счастлив видеть такую стройную организацию населения, такое единодушие, такую любовь к микробам!
      – Попробовали бы они иначе, - заметил толстяк. Потом он поднял руку и закричал:
      – Старайтесь, дорогие женщины! Мы с вами!
      – Ура! - закричали нестройно женщины.
      Как только демонстрация миновала, толстяк поспешил через дорогу. Солдаты лениво семенили сзади, нюхая розочки, вставленные в дула автоматов.
      Дворец бывшего президента планеты Кэ, как нетрудно догадаться, был в плачевном состоянии. Штукатурка осыпалась, некоторые колонны рухнули, их обломки загораживали подъезд ко дворцу, отчего туда проходили по вьющейся тропинке, поглядывая наверх, не свалится ли еще что-нибудь.
      Никто не охранял входа, да, видно, на той планете в охране не было смысла, потому что в каждом преступнике сидел бдительный наблюдатель, а к борьбе за власть между собой микробы еще не приступили.
      В коридорах и холлах дворца слонялись тусклые люди, человек, одетый только в ботинки, спал на ступеньках, большой бак с цветочным отваром стоял на лестничной площадке, лакей в рваной ливрее мрачно жевал гладиолус. При виде поднимающихся по лестнице солдат с пленниками он вскочил, изобразил на лице радость и слишком громко закричал:
      – Не желаете ли нектара? Нет ничего вкуснее нектара!
      – Спасибо, на обратном пути, - вежливо ответил Удалов.
      Наконец они вошли в центральный зал, где их ожидал предупрежденный заранее Верховный микроб. Увидеть его невооруженным глазом Удалов не мог, потому что микроб был спрятан в теле немощного старика, бывшего Президента планеты. Старик, хранивший в себе микроб, сидел на возвышении, в золотом потертом кресле, а вокруг толпились сановники.
      Неопрятный толстяк, обогнав пленников, прошел прямо к креслу и объявил:
      – Корнелий Удалов с Земли и взятые с ним лица просят разрешения приблизиться.
      – Молодец, молодец, - сказал добрым голосом старик, поглаживая морщинистой рукой белоснежную жидкую бороду. - Значит, ты и будешь Удалов?
      Глазки старика уперлись в лицо Удалову, и тому показалось, что за зрачками таится крупный микроб. Но, разумеется, это было не так.
      Удалову трудно было смириться с мыслью, что старик перед ним не настоящий, а только оболочка. Он не удержался и задал неделикатный вопрос:
      – Простите, - сказал он. - А вот вы, человек, в котором сидит паразит, как вы это ощущаете?
      И к его удивлению старик ответил совершенно другим голосом:
      – Погано... - И тут глаза его остекленели, губы сжались, и через ноздри прозвучало окончание фразы: - Я наслаждаюсь постоянным присутствием Его Необозримости. Я счастлив быть оболочкой.
      – Понимаю, - вздохнул Удалов, - как же, понимаю.
      И только теперь до него дошел весь ужас его положения. Раньше все было не очень реально. Ну, попал в плен, с кем не бывает, ну, привезли во дворец, понятно... Но когда он увидел, как остекленели, застыли глаза несчастного Президента, когда заговорил в нем микроб, Удалов сжался. Даже сердце застучало с перебоями...
      – Как доехали? - спросил Президент, подергивая бороду. - Вас хорошо разместили?
      – Что? - спросил Удалов, почти не слыша. За него ответил кузнечик:
      – Мы отлично доехали и удобно устроились, Ваша Необозримость. Мы рады, что увидели лично вас!
      – Меня не видно, - ответил Президент. - Мне говорили, что ты продажный и неумный агент. Это так?
      – Не умен, - поспешил согласиться кузнечик. - Совершенно недостоин быть оболочкой уважаемого микроба.
      – А нам твой ум ни к чему, - раздался мелодичный женский голос.
      Сановники засмеялись.
      Удалов вздрогнул и обратил взор в направлении голоса.
      В толпе придворных, не замеченная раньше, стояла его возлюбленная.
      – Тулия! - закричал Удалов. - Дорогая! Мы встретились! - Он сделал неверный шаг к девушке и простер вперед руки.
      – Что с ним? - спросил Президент.
      – Он влюблен в меня, - ответила со смехом прекрасная Тулия. - Когда я выполняла твое задание на Альдебаране и попыталась выкрасть Удалова с пересадочной станции, мне пришлось изобразить некоторую заинтересованность в этом барашке. Вот он и попался.
      Сановники, сам Президент, солдаты и даже неопрятный толстяк чуть не умерли от хохота. Оказалось, что и у микробов бывает чувство юмора. Захихикал даже кузнечик, и мрачно, не поднимая опущенных углов губ, улыбнулся мухомор-могильщик.
      Удалов был готов провалиться под землю. Он опустил руки, и они плетьми повисли вдоль тела. Он чувствовал, как позорная алая краска залила ему щеки. Он судорожно проглотил слюну и, когда смех немного стих, произнес:
      – Тулия, ваша мама не имеет от вас никаких известий и очень беспокоится.
      – Мама! - воскликнула девушка, но тут же гнездящийся в ней микроб перехватил ее голос и сказал: - У меня нет отца и нет матери. Мы все родственники Его Необозримости Верховного микроба.
      И Удалов понял, что больше ему разговаривать с этой девушкой не о чем. И понял другое: если удастся ему, если повезет избавиться от ужасной угрозы стать оболочкой для микроба - он сделает все, что в его силах, чтобы спасти и вернуть к матери и к учебе в университете эту несчастную девушку. И, конечно, спасти остальных жителей планеты Кэ.

      – Ну что ж, начнем пожалуй, - сказал скрипучим голосом Президент.
      – С кого начнем? - спросил неопрятный толстяк.
      – Со второстепенных персонажей, сказал старик. Например, с вашего неудачливого агента.
      – Я удачливый! - закричал кузнечик. - Я вам доставил Удалова! Совершенно бесплатно, из идейных соображений. Меня можно отпустить.
      – Сейчас ты и получишь награду, - сказал Президент. - Высшую награду. Ты возводишься в высокий чин носителя моего двоюродного брата, который только вчера потерял предыдущее тело. Приступайте.
      Неопрятный толстяк с одним из солдат прошел в угол зала, где за колоннами лежало нечто, покрытое коврами. Они приподняли ковер за угол, оттянули на себя, и под ковром обнаружилось несколько мертвых тел.
      – Какой из них ваш кузен? - спросил толстяк.
      – По-моему, первый справа, - сказал Президент.
      Вдруг к ужасу Удалова из второго слева мертвеца послышался голос:
      – Нет, я здесь.
      Толстяк вытащил из своего воротника иголочку и нагнулся к мертвецу. Удалов отвернулся, чтобы не видеть этого зрелища. Кузнечик потерял сознание и с хрустом упал на пол. Прекрасная Тулия мелодично смеялась.
      Неопрятный толстяк возвратился к пленникам, осторожно неся перед собой иголку и прикрывая ее ладонью, как огонек свечи. Удалов зажмурился. Раздался отчаянный крик Тори. Потом была пауза. Корнелий открыл глаза, увидел, что кузнечик медленно поднимается с пола.
      Кузнечик отряхнул пыль с золотых штанов, потянулся, его лицо исказилось неестественной улыбкой, и он сказал, почти не шевеля губами:
      – Спасибо, кузен, все в порядке, а то я за эти три дня соскучился без движения.
      И, подчиняясь приказу своего нового хозяина, кузнечик пустился в пляс.
      Раздались аплодисменты сановников и солдат.
      – Тори! - воскликнул Удалов. - Тори, ты меня слышишь?
      – Слышу, - ответил Тори, не переставая плясать. - Я счастлив. Теперь я буду спокойно наслаждаться нектаром и ни о чем не думать.
      – Браво, - сказал Президент. - Следующий!
      Операция с могильщиком заняла всего минуту, потому что иголочка с микробом была уже подготовлена. Могильщик пытался сопротивляться, и Удалов даже рванулся, чтобы прийти к нему на помощь, но солдаты быстро подавили бунт, и еще через пять секунд могильщик объявил, что он тоже счастлив.
      Остался один Удалов. Один несчастливый во всей этой большой удовлетворенной компании.
      – Я займусь им лично, - сказал Президент, сходя с возвышения. Солдаты подперли Удалова автоматами в спину, чтобы он не отступил, и Удалов решил, что не уронит своего достоинства даже в такой критической ситуации. Он замер и высоко поднял голову.
      Старик шел с трудом, сановники поддерживали его под локти, и Удалов даже успел подумать, что наверное нельзя кормить одними лепестками такого пожилого и привыкшего к разносолам господина.
      Не доходя до Удалова двух шагов, старик вдруг остановился.
      Внезапная тревога исказила его лицо.
      – А вы уверены, что это тот самый Удалов? - спросил он.
      – Совершенно уверены, - ответила прекрасная Тулия и достала из сумочки сложенный вчетверо лист бумаги. - Вот что написано в предсказании Острадама: «И прибудет на съезд делегат Земли Корнелий Удалов. И прославится на съезде большими делами. И будет от него страшная угроза могуществу микробов. И станет он...»
      – Хватит, - прервал девушку Президент. - До сих пор Острадам не обманывал. Хотя предсказания его туманны. Тебя зовут Корнелий? Ты с Земли?
      – Меня зовут Корнелий Иванович Удалов, - сказал пленник. - Я прилетел с Земли, из города Великий Гусляр, и я клянусь посвятить все свои силы освобождению Галактики от паразитов.
      – Тот самый, - сказал Президент. - Без сомнения. Ты от нас на Земле ушел, ты от нас на Альдебаране ушел, но здесь тебе деваться некуда.
      Президент подошел вплотную, сложил губы трубочкой и заверещал:
      – Скорее! Я хочу в новое тело. Мое старое умирает.
      Тут Президент начал покачиваться, и ноги его подкосились.
      Но Удалова это не спасло. Падающий Президент успел обнять Удалова старческими руками и вцепиться с такой силой, что стряхнуть его не было никакой возможности. Президент потянулся мертвеющими губами к губам Удалова. Несмотря на протестующие крики сановников, Удалову удалось отклонить голову, но что-то мелкое и шустрое пробежало у него по щеке и нырнуло в ноздрю. Тело Президента, лишенное хозяина, сползло на пол, и умирающий старик прошептал:
      – Уничтожайте паразитов... пить!
      – Воды! Дайте ему воды! - закричал Удалов. - Человеку плохо!
      Он начал нагибаться к бездыханному Президенту, но что-то случилось с его позвоночником, что-то замкнулось в его грудной клетке, и Удалов замер в неудобной позе, услышав внутренний голос:
      – Не надо, Удалов, не беспокойся. Все в порядке. Ты теперь не одинок в этом мире. В тебе есть верный и неотлучный друг. Угроза существованию микробов ликвидирована. И мы с тобой вместе будем бороться за счастье и благоденствие паразитов.
      – Нет! - закричал было Удалов, но крик исчез, не долетев до рта, а вместо этого кто-то удаловским голосом сказал:
      – Отличное тело. Подвижное, крепкое, вполне достойное меня.
      Раздались радостные крики сановников, к которым присоединились счастливые кузнечик и могильщик, а больше всех радовалась прекрасная Тулия, в которой, как узнал Удалов, жила сама Верховная матка племени микробов.
      – Погодите, - мысленно сопротивлялся Удалов. - Вы не имеете права! Я буду жаловаться!
      Но в ответ внутри Удалова, зарождаясь где-то в районе гайморовой полости, раздался тихий удовлетворенный смех, который перешел в убеждающий, мягкий и в чем-то даже добрый голос Верховного микроба:
      – Отныне, Удалов, мы с тобой будем жить безмятежно, питаться нектаром и беспрекословно выполнять все мои приказания. Мы будем кричать на всех перекрестках, что мы счастливы. Мы будем ратовать за «послушание, прилежание и простоту». И ничего нам не надо, кроме моего счастья... А задумайся, как хорошо беспрекословно подчиняться, сколько это снимает с тебя проблем и забот. За тебя думает паразит, решение за тебя принимает паразит, даже зубы по утрам чистить необязательно, потому что паразиту плевать, чистые у тебя зубы или грязные... Мы с тобой, Удалов, покорим всю Вселенную, мы принесем счастье Галактике, мы принесем спокойствие Земле... Что такое? Что такое? Кто сюда идет?
      Вдруг внутренний голос Удалова замолк, и Корнелий, все еще скованный волей Верховного микроба, обрел способность глядеть по сторонам и видеть, что творится вокруг.
      Сановники о чем-то беседовали, могильщик принялся снимать мерку с трупа Президента, хотя, видно, в этом не было нужды, потому что солдаты уже приготовили ржавые крючья, чтобы оттащить труп старика на свалку. Прекрасная Тулия, не подозревавшая о том, что Верховный микроб столкнулся с какими-то неприятностями в недрах удаловского организма, подошла к нему и сказала:
      – Полагаю, что моя оболочка все еще вызывает в тебе нежные чувства. Так что можешь пользоваться. И пока вы с Тулией будете любить друг друга, мы с Его Необозримостью займемся плодотворным обсуждением вопросов дальнейшей экспансии.
      Глаза Тулии были пусты и показались Удалову совсем не такими прекрасными, как прежде.
      – А как же любовь? - спросил он.
      – Зачем тебе любовь? - удивилась Тулия. - Главное - простота.
      – Прекратите! - произнесли губы Удалова помимо его воли. Видно, внутри него творилось что-то неладное. - Сейчас же отпустите меня!
      – Что случилось? - всполошилась Тулия. - Что с тобой?
      – На меня напали! Здесь полчища бандитов! На помощь! Спасите!
      Тулия ударила Удалова по голове кулачком.
      – Прекратите, подрыватель! - закричала она. - Оставь в покое моего сына! Ты на кого поднял руку, подлец!
      – Я совершенно ни при чем! - закричал в ответ Удалов, но слова получились смятыми я неубедительными, потому что сквозь рот Удалова рвались отчаянные вопли страдающего паразита. Боль Верховного микроба передалась Удалову, и его начало корчить и мотать, разболелись одновременно все зубы, ломило голову и взрывалось в ушах. Удалов помимо своей воли совершал нелепый танец, закидывая руки, выпячивая живот и стуча ногами. Успела мелькнуть мысль, что он сейчас со стороны наверно похож на древнего шамана, но тут же эта мысль исчезла и наступило помутнение сознания. И как будто сквозь туман к Удалову тянулись гневные руки сановников и его бывших товарищей - кузнечика и могильщика, все вокруг вопили, грозились убить Удалова и даже старались его убить, но мешали друг другу, и это Удалова спасло. А тем временем изо рта Удалова продолжали вырываться страшные проклятия.
      – Я гибну! - кричал Верховный микроб. - Меня окружили! Здесь хищные враги! Они едят меня! На помощь... Я не могу вырваться. Предательство... измена! Ааааа...
      И последний крик Верховного паразита угас, превратившись в невнятные всхлипывания. В ужасе сановники отшатнулись от Удалова, и он, избитый, измученный происходившей в нем борьбой, лишился чувств.

      Когда Удалов пришел в себя, оказалось, что он лежит на холодном, грязном полу тронного зала. В зале слышался гул голосов, но никто более Удалова не бил.
      Удалов с трудом сел. Голова болела, все члены тела были измучены и не хотели подчиняться. Когда удалось сфокусировать зрение, оказалось, что сановники столпились вокруг золотого кресла, на котором сидела Тулия, и обсуждали создавшееся положение. На Удалова никто не обращал внимания.
      Кузнечик суетился у трона, а могильщик стоял с солдатами неподалеку и с сочувствием смотрел на Удалова.
      В этот момент сановники отошли от трона, и Тулия, обратив строгий, начисто лишенный любви взгляд к Удалову, сказала:
      – Мы пришли к выводу, что в тебе, Удалов, живут враждебные нам бактерии и вирусы... Разумеется, мы могли бы поместить в тебя для проверки еще одного из наших братьев, но риск его гибели слишком велик, и потому лучше тебя уничтожить. Надеюсь, ты согласен с нами, что такое решение разумно?
      – Нет, - сказал Удалов. - Совершенно дикое решение.
      – Но ведь ты убил лучшего из нас!
      – Я никого не убивал. И никто не просил его в меня соваться.
      – Удалов, нам, микробам, суждено покорить всю Галактику, и не пытайся встать на пути исторического регресса. Ты приговорен к уничтожению, однако исполнение приговора откладывается. Мы рассудили, что если ты нам опасен, то еще опаснее вся Земля. Вместо одного врага мы получили теперь шесть миллиардов врагов. А это нас удручает. Следовало серьезней отнестись к предсказанию Острадама и уничтожить тебя на Альдебаране.
      – Опоздали, - согласился Удалов. - Ваше дело проиграно. Учтите, что я - самый средний землянин, а у нас есть очень умные люди.
      – Мы учитываем, - сказала прекрасная Тулия. - Поэтому перед уничтожением ты подвергнешься пыткам для добровольной выдачи информации, которая позволит нам ликвидировать Землю. Увести его!
      Солдаты знаками показали Удалову, чтобы он двигался к выходу, и Удалов не стал сопротивляться. Он так устал, что мечтал только об одном - немного поспать. А там видно будет.
      И он спокойно пошел к выходу.
      На улице так же светило солнце, плыли кучевые облака, по соседней улице шла очередная демонстрация за увеличение потребления нектара, и никому не было дела до одинокого человека, который попал в переплет и вполне мог сгореть на костре подобно Жанне д'Арк, Джордано Бруно и Тарасу Бульбе.
      Перейдя площадь, Удалов оказался перед входом в тюрьму. Предупрежденный о его приходе тюремщик открыл двери, а сам опасливо отошел, и это было понятно, так как на планете Кэ не было смысла держать преступников в тюрьме, когда их можно было использовать и перевоспитывать более надежным образом.
      Скрипели ржавые двери, пыль поднималась с лестничных ступенек, и путешествие показалось Удалову бесконечным.
      Наконец, он добрался до нижнего этажа подвалов. Железная дверь с глазком отворилась перед ним, из камеры выскочил, зажимая нос и рот, оборванный тюремщик, дверь закрылась, и Удалов оказался в холодном каменном мешке, освещенном голой лампочкой под потолком. Здесь стоял табурет, на полу валялась куча гнилой соломы да в углу виделась черная дыра в полу - простейшее туалетное устройство.
      – Ну что ж, - сказал Удалов сам себе, - еще не вечер.
      Глазок в двери приоткрылся, и женский голос произнес:
      – Нет, вечер.
      Удалов узнал голос прекрасной Тулии и крикнул в ответ:
      – Я требую справедливого суда!
      – Суд уже состоялся, - сказала Тулия. - Ты уже приговорен к сожжению на костре за убийство президента этой планеты.
      – Постойте! - возмутился Удалов. - Но ведь суда не было, и я ни в чем не признавался! И президента я не трогал. Вы его сами лепестками уморили.
      – Неважно! - ответила Тулия из-за двери. - Копия приговора после вынесения наказания будет послана на СОС и на Землю, чтобы все морально осудили убийцу.
      Четкие шаги Тулии удалились, и наступила тишина, которую нарушали лишь капли, падавшие с потолка каменного мешка. Удалов вытащил из кармана коробочку со скорпионом. Скорпиончик посмотрел на Удалова с осуждением, видно, никогда еще не попадал в такую ситуацию. Потом мелко задрожал хвостом и начал согревать промозглый воздух. Запахло флоксами, и Удалов немного приободрился.
      Согревшись, Удалов свернулся калачиком на соломе и задремал, во сне увидел родной город, жену Ксению в процессе приготовления блинов, сына Максимку, бегающего по зеленой лужайке перед церковью Параскевы Пятницы с сачком для ловли бабочек в руке, а также школьного друга Колю Белосельского, который уверенно говорил: «Не падай духом, Корнелий! Мы не оставим тебя в беде! Мы не поверим клевете, которую распространяют о тебе злые силы реакции! Вся Земля, затаив дыхание, следит за твоей неравной борьбой за справедливость и национальное освобождение трудолюбивых обитателей планеты Кэ от жестоких угнетателей. Мы с тобой, Корнелий!» Застучали барабаны, и Корнелий проснулся.
      Оказалось, что кто-то негромко стучит в стену. Но не равномерно, а прерывисто, словно на азбуке Морзе, которую Удалов, к сожалению, не знал.
      Удалов протянул руку к стене и, отогнав мокрицу, постучал в ответ.
      – Не падай духом! - услышал он незнакомый голос.
      Удалов поднял голову и увидел, что в дыре под потолком камеры появилась человеческая голова. Голова подмигнула Удалову и повторила:
      – Главное, не падать духом.
      – Это вы стучали? - спросил Удалов.
      – Я, - человек оглушительно чихнул и сказал: - Извините, у меня насморк.
      – Что вы здесь делаете? - спросил Удалов.
      – Я не делаю, - сказал человек, - я сижу в соседней камере и жду смерти.
      – Кстати, я тоже, - сказал Удалов. - Удивительное совпадение. Вы тоже кого-нибудь убили?
      – Нет, - ответил человек. - Я самоубийца. Разрешите, я к вам слезу, а то мне очень неудобно разговаривать на весу.
      – Разумеется, - сказал Удалов. - Я буду рад.
      – Тогда подойдите поближе и подставьте мне спину. Вы же не хотите, чтобы я сломал ноги?
      – Ни в коем случае, - сказал Удалов и подошел к стене.
      Человек протиснулся в дырку, тяжело спрыгнул на спину Удалова, съехал по ней на пол и оказался коренастым карликом с пышной смоляной шевелюрой.
      – Спасибо, - сказал карлик, запахиваясь в парчовый халат и усаживаясь на единственную табуретку. - Мне очень приятно с вами познакомиться, Корнелий Иванович, потому что я, до определенной степени, виновник всех ваших несчастий.
      – А я думал, кто же во всем виноват? - сказал Удалов. - Зачем же вы так?
      – Исключительно из-за тщеславия и любви к роскоши. У вас закурить не найдется?
      – Не курю.
      – Знаю, это я так, для того, чтобы переменить неприятную для меня тему. Я ненавижу доставлять людям неприятности, всю жизнь с этим борюсь. И вы представить не можете, сколько неприятностей я им доставил. И себе тоже.
      – А вы кто будете по специальности?
      – Предсказатель.
      – Что-то вроде фокусника?
      – Хуже, - вздохнул карлик.
      Они помолчали. Потом Удалов сказал:
      – Вот меня здесь все знают, а представиться забывают.
      – Мой псевдоним - Острадам. А имя мое никому не известно.
      – Очень приятно. А меня откуда знаете?
      – Ничего удивительного, - сказал карлик. - Вы, Корнелий, личность известная и перспективная.
      – Если бы я был необыкновенным, - возразил Удалов, - меня не пригласили бы на СОС. В обыкновенности моя сила.
      – Тоже правильно. Но вы же самый обыкновенный из всех обыкновенных. Это уже уникальность. У вас закурить не найдется?
      – Я не курю.
      – Знаю. Простите. Измучился без курева. Третью неделю держат меня здесь на одном цветочном нектаре. Скорей бы уж казнили.
      Карлик расчихался, и прошло минуты две, прежде чем он смог продолжить разговор.
      – Погодите, - Удалова посетило страшное подозрение. - А как же вы?
      – Чего?
      – Как же вас казнить, если в вас сидит уважаемый паразит?
      – Нет во мне паразита, - ответил карлик.
      – Наверное, это провокация, - сказал Удалов. - Здесь во всех паразиты. Даже во мне был, только я его укокошил.
      – Знаю. Вся планета знает. Хотя твоей заслуги, Корнелий, в этом не было. Случайность. Скажем, отсталость Земли. Во всей Вселенной вирусы и прочие микроорганизмы побеждены, а на Земле еще существуют.
      – А вы подумайте, - возразил Удалов. - Кому в результате лучше? У меня иммунитет, такой, что даже Верховного микроба победил. А вы все сдаетесь на милость паразитов.
      – Я не сдаюсь, - возразил Острадам. - Я предпочел смерть.
      – Что-то не верится, - сказал Удалов. - Паразиты бы этого не допустили.
      – Как видишь, допустили.
      – А можно, я тебя одним вопросом проверю? - спросил Удалов.
      – Валяй.
      – Ты любишь цветочные лепестки?
      – Хуже дряни в Галактике еще не придумано.
      – Да, похоже, что нет в тебе микроба. Так почему же они в тебя не залезли?
      – Это долгая история. А у нас времени мало.
      – А ты вкратце расскажи. Конспективно.
      – Постараюсь. Дело в том, что в молодости я любил путешествовать. И однажды за черной дырой, в двойной туманности у белого коллапса угодил в водоворот времени, где перепутано прошлое и будущее.
      – Ну и что?
      – Я из этого водоворота полгода выбраться не мог. Чего только не насмотрелся. Кое-что запоминал, в блокноте записал. А дальше все просто. С твоим, Удалов, жизненным опытом и проницательностью тебе нетрудно понять, как велик был соблазн прославиться, когда я вернулся и увидел одного некрупного политического деятеля, о котором я в водовороте подсмотрел, что лет через пять он станет премьером своей страны...
      – Так ты все про будущее знаешь? - спросил Удалов.
      – Какое там! Ничего подобного. Случайные клочки. Даже не всегда известно, что уже было, а что будет. А уж тем более сомнительно, где происходит действие.
      – Так как же ты с такой недостаточной информацией в предсказатели полез?
      – А чем я хуже других предсказателей?
      – А разве лучше? Людей обманываешь.
      – Не скажи, Удалов. Ведь другие предсказатели вообще ничего не знают, а я недостаточную информацию имею. Вот и преуспел.
      – Как же тебе с такой информацией удалось преуспеть?
      – Про премьера я угадал. Кое-что еще вспомнил. Тоже угадал. Известность моя росла. Ну и опыт ширился. Ведь людям надо давать, что они хотят. Они и довольны. Если я угадывал, они мне верили, запоминали, а если ошибался, находили мне оправдание, забывали. И стал я постепенно гордостью моей планеты.
      – Сомнительная слава, - сказал Удалов.
      – Не спорю. И должен тебе сказать, что слава моя особенно выросла, когда я занялся предсказаниями в космическом масштабе. В моем блокноте накопилось множество имен и названий. Некоторые я расшифровал, другие нет, и стал я употреблять их в своих предсказаниях. И тоже не без попадания в цель. Представляешь, Удалов, нежданно-негаданно приходит нота из какого-нибудь инопланетного посольства: какое вы имеете право предсказывать трагическую гибель нашему любимому диктатору? Я молчу, а диктатор вскоре попадает в автомобильную катастрофу. Кто об этом предупреждал? Я предупреждал. Но погубил я себя тем, что переоценил свои силы. Обленился, устал, захотел свободной и вольготной жизни и решил покончить с будущим одним ударом. Составил общее предсказание на двадцать лет вперед. Войны предсказал, смерти, художественные выставки, полярные сияния - в общем, побаловался на славу. И в конце пошутил - предсказал собственную смерть. Ха-ха!
      Но Удалов не засмеялся. Он спросил серьезно:
      – А основания у тебя к этому были?
      – Ровным счетом никаких оснований, - сказал карлик. - Но пойми меня, к своей работе я относился халтурно, а двадцать лет показались мне гигантским сроком.
      – Нет, - сказал Удалов, - двадцать лет - это совсем не такой большой срок. Я как сегодня помню, влюбился я в одну девушку...
      – Ты чего замолчал? Говори. Я не выдам.
      Удалов покачал головой. Нахмурился. - Нет, - сказал он, - я просто забыл. Вроде бы влюбился, но в кого, почему и чем это кончилось... забыл.
      – Бывает, - сказал предсказатель. - У меня хуже получилось. Из-за моей великой славы и непоколебимой репутации. Поверили мне, размножили мое всеобщее предсказание в миллионах экземпляров, развесили во всех общественных местах и в частных жилищах, осыпали меня золотом, предоставили все жизненные удовольствия. Растолстел я страшно. У тебя закурить не найдется?
      – Я не курю, - сказал Удалов.
      – Почему же мне кажется, что ты куришь? Странно. И вот, началась на моей планете нелепая жизнь. Допустим, предсказал я на июнь войну с соседями. Наше правительство послушно собирает армию и начинает войну. Даже никому в голову не приходит, что я могу ошибиться. Только война кончится, а по моим предсказаниям - проливные дожди и наводнение. И хоть ни одного дождя не намечается, открывают плотины и заливают поля и города. Предсказал я, допустим, смерть председателя землевладений. И что же ты думаешь, он с горя проводит ночь перед смертью в кабаках, нажирается как свинья и помирает от несварения желудка. Не предсказал бы я, жил бы он и сегодня. Понимаешь, куда я клоню?
      – Грустную историю ты рассказываешь, - сказал Удалов. - Историю о человеческом легковерии и твоей безответственности.
      – Все это я понимал, не такой уж дурак. Но и ты меня пойми! Даже если бы я вышел на площадь и сказал народу - обманываю я вас, родимые, не верьте мне, грешному! Что бы из этого вышло?
      Удалов задумался и ответил правдиво:
      – Полагаю, ничего бы не вышло. Не поверили бы тебе. А твои предсказания всей Галактики касались?
      – С другими планетами я осторожнее был. Опасался конфликтов. Но некоторые туманные сведения поместил в свою сводку, не удержался. О тебе, например.
      – Что обо мне? - спросил Удалов.
      – А разве тебе микробы не зачитывали?
      – Читали. Что я им угроза и так далее.
      – Там у меня написано следующее: «И прибудет на съезд СОС делегат Земли Корнелий Удалов. И прославится на съезде большими делами. И будет от него страшная угроза могуществу микробов. И станет он...»
      – А дальше что?
      – А дальше я и сам не знаю. Понимаешь, Корнелий, в водовороте времени увидел я тебя в каком-то большом зале. Там все кричат: «Слава делегату Земли Корнелию Удалову! Изберем его! Он достойный! Он - гроза микробов...» И так далее в этом роде. Полная абракадабра с точки зрения моего тогдашнего положения.
      – А может, еще чего увидел? - спросил Удалов недоверчиво.
      – Может, и увидел, - улыбнулся карлик, показав мелкие желтые зубы. - Но считай, забыл.
      Удалов не стал настаивать. Настоишь, а окажется, что карлик видел твою смерть. И будешь ты переживать... нет, лучше не знать своего будущего.
      – Жил я безмятежно девятнадцать лет и несколько месяцев. Вдруг, ощущаю, стали на меня как-то странно посматривать окружающие. И дружат уже не так горячо, и девушки меня меньше любят, а родственники с каждым днем все настойчивее намекают, что пора бы мне составить завещание. Проснулся я однажды утром, а на меня снизошло озарение! Ведь моя смерть надвигается! Они ее все ждут - не дождутся. Я им за последние двадцать лет осточертел до безумия. Представляешь, все время поглядывай в мой списочек: то на войну идти, то на похороны... Ой, подумал я, если сам в назначенный день не погибну, они меня задушат! Ни минуты лишней не дадут прожить. Ни друзья, ни родственники, ни общественность. Смотрю на календарь - а жизни мне осталось чуть больше месяца. У тебя закурить... Ах да, ты не куришь.
      Карлик замолчал, задумался. Удалов не посмел его торопить, хотя стал нервно прислушиваться, не приближаются ли к двери шаги. В любой момент могли прийти палачи.
      – В тот же день вышел я из дому, будто бы за сигаретами, купил в ближайшем театральном магазине темные очки и рыжий парик - и прямым ходом на космодром. Сел в первый же корабль и был таков. Только мы вышли в открытый космос, как нас догнал военный корабль и взял меня в плен. Оказалось, эта была работорговая экспедиция микробов с планеты Кэ. Согнали всех пассажиров в салон и начали внедрять в нас микробов. Дошла очередь до меня, я стал сопротивляться, потерял в борьбе очки и парик. И тут меня узнали. Видели в газете мою фотографию. Я тогда не знал, что микробы, как прочли мое туманное предсказание об угрозе Удалова, всполошились. Пожелали со мной встретиться. И, представляешь, я попадаюсь к ним в лапы! «Ты что это летишь инкогнито?» - спросили они меня. Я ответил честно: «Поглядите в мое комплексное предсказание. Жить мне осталось три недели». Тогда они привезли меня сюда и посадили в подвал. Пригрозили, что если не скажу им все, что знаю об удаловской угрозе, они приблизят мою смерть. Конечно, это все шутки. Мою смерть они приблизить не смеют. Зато и внедриться в меня не пытаются. Кому хочется занимать свободную квартиру всего на три недели?
      Карлик закончил, Удалов подошел к двери. В коридоре было тихо.
      – Значит, эти микробы меня с самого начала опасались?
      – Мне все верят, - сказал гордо карлик.
      – Ну уж не все, - сказал Удалов. - В Великом Гусляре я ни одного не видел.
      – Земля - окраина Галактики, - сказал карлик, который в гордыне своей бывал неделикатен.
      – Так чего ж они на Земле меня не задержали?
      – Не успели. Они, как я слышал, позвонили какому-то Белосельскому, чтобы он тебя на съезд не пускал.
      – Я с ним в школе учился, - сказал Удалов. - Хороший человек, не подведет. Если бы он здесь был, наверняка бы придумал, как нас с тобой спасти. Он и в школе был отличником.
      Далеко, в недрах тюрьмы, послышались шаги палачей.
      – Ну вот, - сказал Удалов. - Придется, видно, погибать.
      – Нет, погибать нельзя, - решительно сказал карлик. - Не могу я этого допустить. Профессиональная гордость не позволяет.
      – Ну при чем тут твоя профессиональная гордость, когда тебе со дня на день помирать пора?
      – Не обо мне речь. Я предсказал, что ты прославишься на съезде большими делами? Я предсказал, что от тебя будет страшная угроза микробам? Если тебя замучают, мое предсказание не сбудется. Это позор, который будет преследовать меня и после смерти. Пошли. Будем тебя спасать.
      – Как? - спросил Удалов, прислушиваясь к шагам палачей.
      – Лезь в дыру, через которую я сюда проник. Давай, я подсажу тебя, а ты потом мне руку дашь.
      Так они и сделали. И вовремя. В тот момент, когда ноги карлика скрывались в дыре, дверь в камеру Удалова открылась, и вошли палачи в водолазных костюмах.

      Удалов, переползавший, обдирая колени, в соседнюю камеру подземной тюрьмы на планете Кэ, и не подозревал, что его исчезновение уже вызвало цепную реакцию значительных событий в разных местах Галактики.
      На самом СОС, когда Удалов не появился на вечернем заседании, его отсутствие было замечено. Все-таки не последний человек на съезде.
      Послали в гостиницу. В гостинице тоже Удалова не обнаружили.
      Начали всех опрашивать, а так как делалось это организованно, в масштабе всей планеты, то поговорили и с уборщицей из Атлантиды. Уборщица рассказала, что Удалов сгорает от любви к ее пропавшей дочери и вполне мог отправиться на поиски своей возлюбленной. Заглянули в кино и увидели там фильмы из юношеских воспоминаний Корнелия Ивановича, принялись искать кузнечика. А кузнечик тоже пропал. Поиски продолжались до вечера, а вечером на планете Сапур был обнаружен покинутый корабль, в котором туда прилетали Удалов с кузнечиком. В корабле еще сохранились микроследы пропавших и следы неизвестного третьего лица, которое в материалах следствия именовалось «Х», хотя на самом деле это был могильщик.
      Загадка исчезновения Удалова встревожила весь съезд. Специальные группы обыскивали планету Сапур, другая группа улетела на Альдебаран, чтобы искать там следы красавицы Тулии, остальные следователи и добровольцы из делегатов разыскивали Удалова на планете, где проходил съезд. Оргкомитет съезда подал в отставку, которая не была принята. Под сомнение встал один из основных принципов съезда - безопасность его участников.
      Ночью руководство съезда в качестве последней меры связалось с Землей. Телефонный звонок поднял с постели Николая Белосельского.
      – Нет, - сказал он твердо, когда выслушал тревожное сообщение из космоса. - Удалов домой не возвращался, да и не мог он возвратиться за один день. Для того, чтобы долететь от центра Галактики до Земли, надо потратить как минимум двое суток. Вы это знаете лучше меня.
      – Но мы решили не упускать никаких шансов.
      – Правильно, - согласился Белосельский, - тем не менее чудес не бывает. Ищите Удалова в вашем районе. Желаю успеха.
      Руководители СОС заверили Николая Белосельского, что будут приняты все возможные меры, и повесили трубку.
      – Чепуха какая-то, - сказал сам себе Белосельский, спуская ноги с кровати и закуривая. Спать, естественно, расхотелось. - Все беды происходят от друзей детства. Как бы я хотел работать в Петропавловске-на-Камчатке...
      Но рассуждения рассуждениями, а Белосельский был человеком действия. И хотя шансов найти Удалова в Гусляре практически не было, он докурил сигарету, оделся и пошел на Пушкинскую улицу, к дому N 16, в котором раньше жил Удалов.
      Город спал, нежась в объятиях летней ночи. Звезды, мигавшие сквозь темную листву, казались декоративными украшениями. Во дворе двухэтажного дома Белосельский остановился и поглядел на знакомое по детским годам окно. Его вдруг посетила странная надежда, что все, чему он был свидетелем в последние дни, - дурной сон. И Удалов сейчас мирно спит или читает, не подозревая ни о каких СОС. К сожалению, Белосельский был вынужден отогнать эту эфемерную надежду. Он знал, что чудес не бывает. Он знал, что, к сожалению, действительность сурова и обыденна: Удалов улетел на съезд в другой сектор Галактики и пропал там без вести.
      Белосельский вздохнул, посмотрел на часы, которые показывали уже первый час, и, стараясь не скрипеть ступеньками, поднялся на второй этаж, к квартире школьного друга.
      Ксения открыла почти сразу. Она не спала. Ее круглое, чем-то схожее с удаловским, лицо было сковано тревогой.
      – Коля! - воскликнула она громким шепотом. - Ты!
      Колю Белосельского она знала по школе, а также по пионерскому лагерю. Тогда она была тонкой, смешливой девчонкой с косичками, как крысиные хвостики, а Коля был высоким и тонким подростком, который проводил все свободное время с книгой в руках, хотя при этом неплохо играл в гандбол, отлично катался на лыжах и исключительно бегал стометровку.
      – Коля, - сказала Ксения, - заходи. Дети спят. Что случилось с Корнелием?
      Она так уверенно произнесла эти слова, что Белосельский понял, что он совершил ошибку, придя к Удаловым домой. Лгать подруге детства он не сможет.
      – Удалов пропал, - сказал Белосельский.
      – Я так и знала, - прошептала Ксения. - Не надо было нам его отпускать.
      Ксения первой вошла в комнату и без сил опустилась на диван. У нее хватило духу лишь протянуть руку к буфету и показать Белосельскому, где стоит валерьянка.
      Накапав лекарства, Белосельский сел на стул и подождал, пока Ксения окончательно возьмет себя в руки. Все в этой комнате возбуждало в нем детские воспоминания. Сколько проказ было задумано здесь, сколько шпаргалок написано, сколько томов энциклопедии прочитано!
      – Извини, Коля, - сказала Ксения. - Но пойми меня правильно.
      – Я все понимаю, Ксения, - сказал Белосельский.
      – Он бросает меня одну, с двумя детьми, уматывает неизвестно куда ради сомнительной космической дружбы. А теперь вот это! Он себе новую бабу нашел! - произнесла вдруг Ксения громко и ударилась в слезы. - Стонет мое раненое сердце.
      – Ну погоди, при чем тут баба? - возразил Белосельский. - Твой муж уехал делегатом на съезд, прошло всего четыре дня, а пропал он только сегодня утром...
      – Что, мало ему времени? Достаточно. И не утешай. Не утешай. Если не баба, значит, он погиб!
      – У тебя все крайности, - сказал Белосельский. - Я-то подумал, что он по дому стосковался, уже вернулся. Иначе бы и не стал тебя так поздно тревожить.
      Но Ксения не слушала утешений Белосельского. Она решительно поднялась, распахнула дверцы шкафа, достала оттуда выходное платье, бросила на диван и приказала Белосельскому.
      – Отвернись.
      – Ты чего задумала? - спросил Белосельский.
      – Лечу туда. Без меня им не обойтись. Если уж я его не найду, никто его не найдет. Окрутит она его, как пить дать.
      – Но как же так, ночью, без договоренности...
      – Вот ты сейчас и договорись. Гуманист ты, в конце концов, или нет?
      – Гуманист, - согласился нехотя Белосельский.
      – Тогда звони им, чтобы присылали транспорт. Без замедления. Не смогли моего мужа сберечь, будут со мной сотрудничать.
      – Ксюша, Ксюша... - пытался урезонить ее Белосельский, но Ксюша уже обернулась к другу детства округлой спиной и приказала:
      – Застегни молнию. Надо бы мне поменьше мучного есть.
      И, застегнув молнию, Белосельский пошел к телефону. Он знал, что с разъяренной Ксенией Удаловой ему не справиться.

      – Я не зря провел две недели в подземелье и выдержал пытки этих мерзавцев, - сказал карлик, когда они оказались в его камере. - К счастью, в камере нашлась лопата, которую забыли унести после ремонтных работ. Я выкопал подземный ход и совершенно случайно попал прямо в подвал лаборатории знаменитого профессора.
      – А где профессор? - спросил Удалов, прислушиваясь к тому, как взволнованно переговариваются за стеной палачи. Через минуту они обязательно увидят дырку под потолком.
      – Профессор не выдержал в себе микроба и умер от стыда и унижения. К счастью, его лаборатория была закрыта на ключ и микробы не догадались ею воспользоваться. Я полезу первым, я потоньше тебя, а если будешь застревать, я тебя буду тянуть. Но тебе придется раздеться.
      – А если там холодно?
      – В одежде ты застрянешь. Я сам копал, точно знаю.
      Удалов колебался. Ему было неловко остаться без верхней одежды в чужом мире. Но в голосе карлика звучала такая уверенность, что Удалов подчинился, сбросил пиджак, рубашку, начал снимать брюки и замер, услышав прямо над головой торжествующий крик:
      – Вот он! Держите его!
      Удалов взглянул вверх. Там, в дыре, торчали две головы в водолазных шлемах. Палачами оказались бывший могильщик и прекрасная Тулия.
      Карлик уже нырнул в подкоп и крикнул оттуда:
      – Скорее!
      Удалов наступил на брючину, чуть не упал. Его спасло лишь то, что преследователи в желании скорей пробраться сквозь дыру, мешали друг другу и застряли.
      Удалов нырнул в черный зев подкопа. Впереди слышалось частое дыхание карлика. Стены подкопа сжимали тело Корнелия, и он мысленно поблагодарил карлика за то, что тот посоветовал раздеться. В пиджаке Удалов давно бы застрял. Впрочем, он и без пиджака раза три застревал, и карлику приходилось тащить его за уши.
      Через несколько минут, измаранный в земле, исцарапанный, измятый, с горящими ушами, Удалов стоял в подвале лаборатории покойного профессора. Вокруг высились приборы и аппараты, горели светильники - все, к счастью, оставалось таким же, как в тот момент, когда профессор попал в плен к микробам.
      – Что теперь? - спросил Удалов.
      – Профессор занимался проблемой мгновенных путешествий, - сказал карлик. - Проблема еще совсем не исследована. Вот из этой машины можно ступить в один из миллионов миров Галактики. Только не знаю, в какой попадем.
      – А может быть, нам здесь остаться? Доберемся до космодрома, залезем в корабль...
      – Доберешься! - возмутился карлик. - На этой планете все начеку, все с микробом в сердце. Мы и двух шагов по улице не сделаем, как попадемся. Единственный шанс - поискать по другим планетам какой-нибудь выход к нормальным людям. Нам нужна планета, куда прилетают космические корабли. Может, не сразу, но мы ее отыщем.
      Из подкопа послышалось тяжелое дыхание.
      – По-моему, там кто-то застрял, - сказал карлик.
      – Не уходи, - послышался из-под земли глухой голос Тулии. - Поговорим по-дружески.
      – Знаем мы вашу дружбу, - ответил печально Удалов. Сердце его было неспокойно. Он не мог окончательно изгнать из него любовь к несчастной красавице. Поэтому, пока карлик готовил приборы, чтобы перейти в параллельный мир, Удалов склонился к подкопу и сказал:
      – Тулия, я тебе обещаю, что приму все меры, чтобы освободить тебя от паразита и вернуть к маме.
      – Спаси... - послышалось в ответ, но тут же вырвавшаяся из сердца девушки благодарность оборвалась и Верховная матка микробов сказала тем же сладким голосом: - Доберусь я до тебя!
      – Сюда, Корнелий! - позвал карлик. - Путь открыт.
      И Удалов, не дожидаясь, пока Верховная матка приведет свою угрозу в исполнение, кинулся к карлику, который раскрыл люк в сложной и громоздкой машине. Удалов последовал за карликом и мгновенно оказался на какой-то другой планете.
      Неизвестная планета показалась Удалову гостеприимной и мирной. На ней свежий ветер шуршал сосновыми иглами, пели птицы, журчали ручьи и парили стрекозы.
      – Ну прямо как дома, - сказал Удалов. - Даже жаль, что фотоаппарата нет. Вот бы знакомые удивились такому сходству.
      – Пошли, не теряй времени даром, - сказал карлик. - В любой момент может показаться погоня.
      – Разве ты дверь за нами не закрыл?
      – А как закроешь? - спросил карлик сварливо. - На ней не написано. К тому же, если мир не тот окажется, нам придется возвращаться и искать другой.
      – А если они засаду устроят?
      – Надеюсь, что нет, - сказал карлик. - Надеюсь, что они за нами побегут.
      Удалова эти слова мало успокоили. Но может, они с первого раза попали в подходящий мир, откуда есть сообщение с СОС?
      – Далеко отходить не будем, чтобы не заблудиться, - сказал карлик.
      Они оглянулись. Машина, сквозь которую они сюда попали, вылезала черным боком на поляну, и ее было видно издалека. По узкой тропинке путники сошли к реке.
      Удалов опустился на корточки, чтобы вымыть в прозрачной воде руки и лицо. Тут он увидел свои обнаженные ноги и вспомнил, что он в одних трусах. Стало неловко.
      Вдали послышались выстрелы.
      – Ого! - сказал карлик. - Ладно, пошли. Там разберемся.
      Но пойти сразу не удалось. Из машины выскочили палачи. Карлик оказался прав, Тулия была в серебряном купальном костюме, могильщик в балахоне, шляпа в руке. Водолазные костюмы они сняли, иначе бы им никак не пролезть в подкоп.
      Преследователи оглядывались, размышляя, куда могли бы скрыться беглецы. В руках у них поблескивали пистолеты.
      Не обнаружив следов, носители микробов быстро пошли к лесу.
      Удалов с Острадамом, подождав, пока палачи скроются из глаз, перебежками, пригибаясь и даже иногда падая на землю, побежали в другую сторону.
      Когда беглецы решили, что опасность миновала, они выпрямились и помчались со всех ног. Они так спешили, что ничего не слышали и не видели. И это их чуть не погубило.
      – Жжик! - просвистела пуля у самого уха Удалова.
      – Жжик! - другая пуля вонзилась в ствол дерева рядом с карликом. Беглецы упали в траву.
      – Это что такое? - спросил Удалов.
      – Это разумные существа, - ответил с сарказмом карлик. - С разумными всегда надо быть настороже.
      В чаще леса затрещали ветки, и через несколько секунд на прогалине появились двое мужчин. Удалов сразу угадал, что это охотники. Он немало насмотрелся на них дома, хотя сам относился не к охотникам, а к рыболовам. Охотники огляделись, потом один из них сказал:
      – Он, наверно, в кусты ушел. Я его подбил.
      – А я моего точно ранил. Далеко им не уйти. Славная добыча.
      – Что-то он мне показался незнакомым, - сказал первый охотник.
      – Моего я тоже не встречал.
      – Смотри, как бы нам случайного не угрохать.
      – Да не должно быть. Случайные в сезон сюда не сунутся.
      Охотники собрались было уходить, и тогда карлик достал носовой платок и принялся им размахивать, прячась за поваленным деревом.
      Охотники заметили этот сигнал и подняли ружья.
      – Мы сдаемся! - крикнул карлик. - Мы случайные прохожие, а не дикие звери!
      – Тогда вставайте, только руки держать над головой, - сказал один из охотников. - А то мы рисковать не хотим.
      Беглецы медленно поднялись из травы, держа руки над головами.
      – Так вы, говорите, случайно здесь оказались? - спросил охотник, подходя поближе и не спуская их с прицела.
      – Мы даже не с этой планеты, - пояснил Удалов.
      – В самом деле, на охотников не похожи, - сказал второй охотник.
      – И на дичь тоже, - постарался улыбнуться Удалов.
      – А при чем тут дичь? - удивился охотник.
      – Так вы же нас чуть не подстрелили!
      – Правильно! А при чем здесь дичь?
      – Ну вы же охотники? - спросил Удалов.
      – Разумеется, охотники. Самые настоящие.
      – Значит вы охотитесь на дичь. Или на зверя.
      – С чего вы это взяли? - спросил охотник.
      – Не стоит на него время тратить, - сказал его товарищ. - Они же приезжие. Сами говорят, что из другого мира.
      – Ну, тогда идите куда шли, - сказал первый охотник.
      – А стрелять не будете? - спросил Удалов.
      – Мы-то не будем, - сказал второй охотник. - Другие могут подстрелить.
      – Больше я никуда не пойду, - сказал Удалов Острадаму. - Хватит с меня. Убьют - и не сбудутся твои липовые предсказания.
      Удалов уселся на траву. Ему все это надоело.
      – Объясните невежественным пришельцам, - сказал карлик. - Почему в нас могут стрелять? Разве мы похожи на птичек или на медведей?
      – Объясни ему, - сказал второй охотник. - Они же в самом деле ни при чем.
      – Все просто, - сказал первый охотник. - У нас охота - самый популярный вид спорта и отдыха. На планете чуть ли не каждый третий охотник. Вот мы и охотились тысячу лет, пока не перебили большинство животных. Некого стало бить. Наши жены стали возмущаться - леса опустели, экология нарушается - и объединились они с друзьями живой природы, чтобы запретить охоту.
      – А как запретишь охоту, - вмешался второй охотник, - если мы с детства другого развлечения не знаем? Нельзя у нас запретить охоту. Национальная катастрофа.
      – Тогда и нашли компромисс, - сказал первый охотник. - Решено было, что охотники разделятся на две половины. И будут охотиться друг на друга.
      – Но это же бесчеловечно! - сказал Удалов.
      – Я с тобой не согласен, - сказал Острадам. - Это очень разумно. И люди развлекаются, и звери целы. И много охотников погибает?
      – Бывает, - сдержанно ответил первый охотник. - А вы здесь с какой целью?
      – Ищем дорогу к цивилизации. Скажите, от вас корабли летают к другим планетам?
      – К другим планетам от нас никто не летает, - сказал охотник. - Космических путешествий мы еще не изобрели. О чем очень жалеем. Когда изобретем, тут же отправимся охотиться на другие планеты.
      – Тогда не спешите изобретать, - сказал карлик.
      В этот момент неподалеку раздались выстрелы. Удалов с карликом привычно нырнули в траву, а их знакомые охотники начали отстреливаться.
      – Бежим отсюда, - сказал Удалов. - Убьют.
      Острадам согласился, и короткими перебежками они бросились обратно к машине. По дороге они чуть не натолкнулись на костер. У костра сидели в кружок охотники, а на громадном вертеле что-то жарилось.
      – Ой! - испугался Удалов. - Ты посмотри! Они не только взаимно уничтожаются, но и поедают друг друга.
      – Да, это ужасно, - согласился карлик. Он осторожно приподнялся, пригляделся и потом, улыбнувшись, заметил:
      – Никогда не видел у охотников рогов.
      – Рогов?
      Удалов присмотрелся и понял, что ошибся. На вертеле жарился самый обыкновенный олень.
      – Но как же так? Они же постановили? - сказал он. - Они же должны только друг за другом... ведь экологический баланс, животный мир, защита окружающей среды...
      – Это все для общественности, - сказал цинично Острадам. - Если они и пристрелят кого-нибудь, то таких вот дураков, как мы с тобой. Чтобы их жены видели, что они зря патронов не тратят. Побежали!
      И они побежали дальше.
      Но не успели пробежать и ста шагов, как услышали сзади топот. Раздался выстрел.
      – Охотники! - крикнул Удалов. - Скорей, мой друг!
      Удалов оглянулся и понял, что их настигают не охотники, а палачи.
      К счастью, могильщик и Тулия были никуда не годными стрелками.

      Даже не успев отдышаться, беглецы снова нырнули в машину и перескочили на следующую планету, лишь на минуту опередив преследователей.
      Планета сначала испугала.
      Такого мрачного запустения, такой экологической безнадежности путешественникам встречать не приходилось, несмотря на то, что оба побывали в различных космических местах.
      Черные озера источали отвратительные промышленные запахи, бывшие леса поднимались скелетами бывших стволов, горы давно уже превратились в карьеры и холмы отработанного шлака, воздух был приспособлен для чего угодно, только не для человеческого дыхания.
      Зажимая нос рукой, Удалов произнес:
      – Давай, дальше полетим. Пока живы.
      – Погоди, - хладнокровно ответил Острадам. - То, что мы видим, - следы деятельности развитой, хоть и не очень разумной цивилизации. Настолько развитой, что они использовали на планете все, что можно использовать. Допускаю, что они строили космические корабли.
      – Если и строили, - разумно возразил Удалов, - то их корабли так воняли, что далеко не улетишь.
      – Ах, Удалов, - сказал Острадам. - Ты не представляешь, до чего изобретательны разумные существа. Пока окончательно не вымрут, они продолжают жить, размножаться и даже смотреть кино.
      Удалов тем временем огляделся и обратил внимание на то, что леса заводских труб не выделяют никакого дыма, развалины бетонных сооружений лишены признаков жизни, и по дорогам, заваленным бумагой и консервными банками, никто не ездит.
      – У меня подозрение, что они уже вымерли, - сказал Удалов. - Так что на кино рассчитывать не приходится.
      – Или возьмем оптимистический вариант, - поправил его Острадам. - Оптимистический для них и грустный для нас.
      – Какой?
      – Улетели они отсюда. Эвакуировались. Нашли другую планету и улетели. Из чувства самосохранения. Но все-таки надо пройти немного вперед, проверить.
      Удалов покорно поплелся за предсказателем, стараясь не дышать. Но дышать приходилось, и от этого кружилась голова.
      Они прошли шагов сто, чуть не провалились в заброшенную канализационную систему, как вдруг в огрызке бетонной стены распахнулась дверь и оттуда вышел прилично одетый человек, по внешнему виду инопланетянин. Он был сравнительно чист, сравнительно умыт и производил благоприятное впечатление, если не считать волнения, отражавшегося на его лице.
      – Простите! - закричал он. - Извините. Я запоздал. Установка сломалась! Какое счастье, что вы меня дождались.
      – Здравствуйте, - сказал Острадам осторожно.
      – Добрый день, - сказал Удалов, который заподозрил, что их с кем-то спутали. - Вы кого ждете?
      – Вас, - откликнулся абориген. - Но нашу планету так трудно отыскать, что мы почти отчаялись.
      – Зачем же вы нас ждете? - спросил Острадам.
      – Для консультации, вы разве нашего письма не получили?
      – Нет. Мы вообще к вам попали случайно.
      – Так вы не специалист по первобытным водорослям?
      – Ни в коем случае!
      – Значит, вы специалист по первобытным водорослям? - обратился абориген к Удалову.
      – Нет, я по жилищному строительству, - признался Удалов.
      – Но может быть, вы чего-нибудь понимаете в водорослях?
      – Понимаю, - вдруг сказал Острадам. - Мне пришлось как-то прожить полгода на планете Океан и питаться только морской капустой. Очень укрепляет здоровье, но портит настроение.
      – Все! - обрадовался абориген. - Поехали!
      – Нам некогда.
      – Клянусь, мы задержим вас на полчаса, зато наградим за консультацию лучшими жемчужинами Вселенной. Неужели у вас нет родственников или любимых, кому вы хотели бы привезти по жемчужине?
      Этот аргумент сразил Удалова. Ему очень захотелось привезти по жемчужине жене Ксении и... нет, о другой женщине он заставил себя не вспоминать.
      – Прошу за мной, - сказал абориген, открывая дверь в бетонной стене. Эта дверь вела никуда. За ней, в кривом проеме были видны те же черные трубы мертвых заводов и испарения, поднимавшиеся над отравленными ручьями.
      Абориген смело шагнул в ложную дверь и исчез.
      – Подземные жители, - сказал Удалов, который уже все понял. - Там у них лифт. - И ступил вслед за аборигеном.
      Неведомая сила подхватила его и понесла по бесконечному неосвещенному туннелю, среди разноцветных разводов и искр. Это путешествие продолжалось неопределенное время, потому что время перестало существовать. Потом в глазах Удалова что-то сверкнуло, и раздался приятный голос аборигена.
      – Промежуточная станция.
      Удалов открыл глаза и обнаружил, что стоит в дверном проеме, в окружении пейзажа, очень напоминающего тот, что он только что покинул. Труб, правда, меньше, и расположены они иначе, испарения несколько иного цвета, и воздух пахнет гадко, но по-другому, чем минуту назад.
      – Что случилось? - спросил Корнелий у аборигена. - Куда мы переехали?
      – Простите, - сказал абориген. - Это еще не конец пути. Надо спешить. Следуйте за мной.
      Он снова шагнул в пустой проем двери и исчез.
      Не останавливаться же на полпути. Удалов последовал его примеру. И все повторилось вновь - ощущение пустого туннеля, мелькание цветов и искр...
      Они стояли у проема двери в окружении опустошенного пейзажа. Воздух здесь был куда более сырым, хоть и не менее вонючим, желтый туман скрывал окрестности, а из него торчали заводские трубы, развалины домов были крупнее, но тем не менее оставались развалинами...
      – Ну все? - спросил Острадам. - Приехали?
      – Простите, - сказал абориген. - Попрошу следовать за мной.
      И снова шагнул в дверь.
      Острадам поглядел на Удалова, Удалов на предсказателя, они согласно пожали плечами - что остается делать в таких случаях? - и шагнули в дверь.
      На этот раз опустошение казалось не таким полным. Может потому, что неподалеку шумело море, горы на горизонте были не настолько разрушены, как в предыдущих пейзажах, однако полное безлюдье и господство пыльных запахов приводило к мысли, что и в этом мире жить человеку противопоказано.
      – Все? - спросил Удалов. - Надоело по вашим туннелям летать.
      – Почти все, - сказал абориген. - Последний виток.
      И он юркнул в дверь, опасаясь, что гости будут возмущаться.
      На этот раз абориген не обманул.
      Мир, в котором они оказались, был кое-как пригоден для дыхания. Свидетельством тому были люди, встречавшие их у двери. Они собрались там небольшой толпой, кое-кто в противогазах, кое-кто в скафандрах... На склоне горы виднелась зелень, в воздухе пролетела странная птица, похожая на летучую мышь...
      Удалов, пожимая руки хозяевам, сделал несколько шагов вперед и тогда только понял, что находится на небольшом острове. Зеленое море, усеянное нефтяными вышками и отдельными платформами искусственного происхождения, тянулось к горизонту.
      – Специалист приехал... специалист приехал... - прокатывался по толпе встречавших шепот. Грустные лица несколько оживились.
      – Так что же вы хотели нам показать? - нетерпеливо спросил Острадам. - Где ваши водоросли?
      – Сначала пообедаем, - сказал их проводник. - Потом вы выберете себе по жемчужине...
      За обедом, скромным, без спиртных напитков, состоящем в основном из даров моря и синтетической картошки, хозяева планеты поделились с гостями своими проблемами и тревогами.
      – Вы видели, в каком состоянии находится наш мир? - спросил сидевший во главе стола президент планеты.
      – Видели, - вздохнул Удалов. - Безобразие.
      – А что можно поделать? Мы же цивилизация. А цивилизация - это уничтожение природы.
      – Не совсем так, - сказал Удалов. - Это зависит от нас.
      – Правильно, - согласился президент. - Но если вы далеко зашли по порочному пути, остановиться трудно, а порой уже невозможно. Мы не смогли.
      – Жаль, - сказал Острадам. - Значит, все погубили, а потом эмигрировали?
      – Да. Иначе нечем было дышать, нечего было копать, нечем было питаться.
      – И вы стали осваивать другие континенты, - сообразил Удалов.
      – Все не так просто, - вздохнул президент. - Континенты к тому времени, когда мы спохватились, были уже опустошены.
      – Так это мы путешествовали по другим планетам! - догадался Острадам.
      – Нет, мы на своей планете. Куда перевезешь пять миллиардов жителей?
      – Сейчас нас уже меньше, - вмешался проводник. - Сейчас нас и миллиона не наберется.
      – Все равно... Все в природе взаимосвязано.
      Наступила грустная пауза, и Удалов не посмел ее прерывать. Наконец, президент смахнул набежавшую слезу и продолжал:
      – Нас спасло путешествие во времени. Временные туннели, которые мы открыли в самый критический момент. Мы научились перемещаться в прошлое и догадались, что можно эвакуироваться в те времена, когда людей на планете еще не было. И вот мы взяли личные вещи, детей и ценности и перевезли нашу цивилизацию на миллион лет назад. Это было великолепно. Первые годы мы нежились на лужайках и купались в море... а потом...
      Тяжелый вздох пронесся над обеденным столом.
      – И вы погубили собственную планету за миллион лет до вашей эры? - спросил Острадам.
      – Разумеется. Мы оказались верны своим привычкам.
      – И двинулись дальше в прошлое?
      – И двинулись дальше. И с каждым разом мы губили природу быстрее, чем прежде. В конце концов мы попали в такое отдаленное прошлое, что суши стало недостаточно, чтобы прокормить население. И вот мы стоим на пороге отступления в первобытный океан. В океан, в котором лишь зарождается жизнь, в котором господствуют водоросли и мелкие амебы. Обратного пути для нас нет - все будущее уже безнадежно загажено...
      – Вы умудрились погубить собственную планету пять раз! - в ужасе воскликнул Удалов.
      – Если бы пять... - сказал президент. - Мы загубили ее восемнадцать раз!
      – Но вы же загубите и океан!
      – Весьма возможно, - сказал президент. - Тогда нам придется отступить в момент возникновения планеты...
      – И пожить в вулканах? - в голосе Острадама прозвучал сарказм.
      – Боюсь, что так, - президент был серьезен.
      – А пока этого не случилось, - натянуто улыбнулся проводник, изображая исторический оптимизм, - мы просим вас слетать с нами на разведку в первобытный океан, куда мы переселяемся в будущем году, и помочь нам наладить производство продуктов питания из водорослей и амеб...
      Острадам, сжалившись над обреченной цивилизацией, натянул водолазный костюм и отправился в океан. Но Удалов так и не узнал, были ли советы предсказателя полезны. Настроение у него испортилось, и даже тот факт, что ему позволили покопаться в коробке с жемчугом, чтобы выбрать самую красивую жемчужину для жены, его не утешал. Конечно, ему хотелось дать добрые советы аборигенам, поделиться с ними положительным опытом, накопленным на Земле, но иногда добрые советы только раздражают.
      И когда через несколько часов, миновав в обратном порядке все временные двери и вернувшись в современность, они попрощались с аборигеном. Острадам сказал:
      – Чует мое сердце, докатятся они до вулканов.
      – Сюда экскурсии возить надо, - ответил Удалов. - Ну ладно, погубить свою планету раз, это каждый может, но восемнадцать раз...

      Попав вновь в машину мгновенного перемещения, Удалов опять провалился в темный бесконечный туннель, опять закружилась голова и сперло дыхание. Привыкнуть к таким ощущениям было трудно, и Удалов утешал себя некогда прочитанными словами полярного путешественника Амундсена: «К холоду привыкнуть нельзя, но можно научиться терпеть его».
      Путешествие закончилось благополучно. Удалов вылез из кабины неподалеку от величавого, застроенного помпезными зданиями, инопланетного города. Было тихо, над головой парили птицы, и курчавились розовые облака.
      – Знаешь, что мы сейчас сделаем? - спросил карлик.
      – Пойдем в город, - ответил Удалов. - Искать космодром.
      – Сначала мы отыщем какое-нибудь скромное кафе и пообедаем. И только потом купим билеты на межпланетный корабль.
      Удалов не возражал, и они направились по лугам к городу.
      Уже на подходе к нему путникам стало очевидно, что и на этой планете не все ладно. Уж очень она была пустынна.
      Улица, по которой они вошли в город, была покрыта толстым слоем пыли, штукатурка с домов кое-где обвалилась, кусты и деревья разрослись, взломав асфальт. И ни одной живой души...
      Таинственная зловещая тишина подавляла и уговаривала бежать отсюда, пока жив.
      – Здесь никого нет, - прошептал Удалов.
      – И давно никого не было, - откликнулся шепотом Острадам.
      – И они ушли в прошлое, - предположил Корнелий.
      – Или умерли от эпидемии.
      – Или перебили друг друга в атомной войне.
      – Или улетели на другую планету.
      – И много лет назад...
      Силы сразу покинули утомленных путешественников. Одно дело оказаться у цели и предвкушать скромный обед и мирный полет на космическом корабле, совсем иное - осознать, что и здесь нельзя надеяться на спасение.
      После короткого приглушенного совещания путники решили поискать космопорт, не осталось ли там случайного корабля.
      Через несколько минут они вышли на большую площадь, и их взорам предстало удивительное зрелище.
      Центр площади был застроен множеством игрушечных домиков, словно здесь когда-то резвился детский сад, сооружая жилища для кукол. Домики были во всем схожи с настоящими, со стеклами, вывесками, печными трубами, возле одного даже стояла игрушечная автомашина.
      Удалов заглянул в окошко четвертого этажа, которое располагалось как раз на уровне его глаз, и внутри разглядел комнатку с диваном, столом, миниатюрными тарелочками и чашечками на нем и даже недопитой бутылкой вина. Но никаких следов пребывания живых существ ни в комнатке, ни в домике, ни на всей площади не обнаружилось.
      – Они любили детишек и устраивали им игры на площадях, - неубедительно предположил Острадам.
      Удалов покачал головой.
      – Нет, - сказал он, - этот игрушечный город был бы слишком большой помехой для городского транспорта.
      От площади они взяли курс по той улице, что вела вверх, к холму, увенчанному дворцом с множеством башен и башенок.
      Оттуда они намеревались обозреть весь город.
      Путь наверх занял около получаса. За это время Удалов убедился в том, что некогда этот город процветал и мог похвастаться культурой и искусствами. Но к разгадке он так и не приблизился.
      Войдя в покинутый, запущенный, пыльный дворец, путешественники некоторое время бродили по его залам и комнатам, и никто их не окликнул, никто не встретился. Они поднялись наверх, на галерею, что окружала одну из дворцовых башен, и принялись глядеть на город с высоты.
      – Удалов! - воскликнул Острадам. - Там стоят корабли!
      Корнелий обратил взор в том направлении. Не надо было обладать особо острым зрением, чтобы понять: космодром давно мертв и заброшен. Большой лайнер, стоявший посреди поля, был покрыт ржавчиной, люки его раскрыты...
      – Может, это не космодром, - предположил Удалов, - а музей?
      Все же они решили дойти до космодрома и поглядеть на запустение вблизи.
      На этот раз улица вела вниз, к широкой реке, разделявшей город надвое. На набережной возле каменного моста они увидели еще один игрушечный городок.
      По масштабу он был меньше прежнего раза в два. В таком могли жить только оловянные солдатики - куклы бы не уместились в домиках. Этот городок также был покинут и покрыт пылью.
      Там путешественники задержались ненадолго. Тайну этой планеты разгадать они не в силах, пока не встретят кого-нибудь, кто согласится их просветить.
      Минут через двадцать утомленные до предела путники вышли к окраине города. Дома здесь были одноэтажными, не столь долговечными, как в центре, многие покосились, а то и вовсе рассыпались. Улица была завалена гнилыми досками, штукатуркой и обломками мебели. Так что продвижение к космодрому сильно замедлилось.
      Внимание Удалова привлек воробей или схожая с ним мелкая птичка. Воробей летел над самой мостовой, словно искал насекомых. Неподалеку от Удалова птичка ринулась вниз, и взгляд Корнелия непроизвольно проследовал за ней.
      К удивлению Удалова обнаружилось, что птичка пытается схватить не паучка или жучка, а махонького человечка, который метался по выщербленной мостовой.
      – Кыш, людоед! - гневно крикнул Удалов воробью. - Разве тебе неизвестно, что даже самый мелкий человек - все равно царь природы?
      То ли испугавшись, то ли усовестившись, воробей сиганул к облакам.
      Острадам не понял, в чем дело, и спросил:
      – Ты чего на птиц кричишь?
      – Отыскал человечество, - ответил Корнелий, опускаясь на колени. Тихонько, чтобы не оглушить брата по разуму, он сказал дрожавшему человеку ростом в два сантиметра:
      – Не беспокойся, ты среди своих.
      Человечек заткнул уши, а Удалов взял его двумя пальцами и поставил себе на ладонь, как это проделывал с лилипутами литературный герой Гулливер.
      Сообразив, что опасность ему более не угрожает, человечек оправил свою одежду, приосанился и тонким голоском спросил:
      – Человек, которому я несказанно благодарен за спасение моей недостойной жизни, откуда ты прибыл? Ведь космические путешествия у нас давно отменены.
      Удалов вкратце поведал лилипуту о своих приключениях, а затем не удержался от прямого вопроса: что же случилось со старинным городом?
      Лилипут в ответ на это попросил донести его до соседнего квартала. И пока это недолгое путешествие продолжалось, человечек поведал Удалову и Острадаму о трагической истории планеты.
      Оказывается, планета жила, как и положено цивилизованным мирам, развивалась, шагала по пути прогресса и имела контакты с другими планетами. И так продолжалось до несчастного дня, когда власть захватил человек, которого в городе прозвали Тираном. Этот Тиран некоторое время подавлял свободу, искусства и науки, но затем мания величия толкнула его на радикальные действия.
      Сам Тиран был невелик ростом, что с тиранами случается нередко. Из-за этого он смотрел на своих подданных снизу вверх и удручался.
      – Мне прискорбно сознавать, - признавался он в узком кругу приближенных, - что я превзошел остальных в свирепости, интригах, злодействе и понимании искусства, но уступаю ростом даже среднему подданному. Это несправедливо и должно быть исправлено.
      Самый простой путь к исправлению несправедливости был подсказан министром безопасности: отрубить головы всем жителям планеты и этим превратить тирана в самого высокого человека. Но гуманизм Тирана не позволил ему воспользоваться таким простым ходом. Тем более, что население планеты было значительно прорежено репрессиями, отчего происходили сбои в экономике.
      Тиран созвал ученых и приказал решить проблему без излишнего пролития крови. И намекнул при этом, что если проблема не будет решена к Новому году, придется всех ученых казнить.
      Перед лицом такой опасности ученые трудились день и ночь, пока не изобрели способ уменьшать вдвое рост человека уже в утробе матери.
      Тиран все-таки казнил ученых и стал дожидаться, пока на планете народится достаточно младенцев нового типа. Затем он перебил их родителей и родственников, а также всех нормальных людей и стал самым высоким человеком в своей державе. С тех пор придворные живописцы могли, не кривя душой, писать групповые портреты, на которых окруженный народом или соратниками стоял Тиран, возвышаясь над прочими на три головы.
      В те годы пришлось пустить на слом старые машины, трамваи, мебель и даже зубные щетки, так как они стали велики новому населению планеты. От этого происходили большая экономия и прогресс, который, правда, затормозился через несколько лет, потому что малочисленное уменьшенное население не могло справиться с работой, что была по плечу его предкам.
      Миновали еще годы. Тиран скончался, и жители планеты вздохнули свободно. Но, к сожалению, ненадолго. Тирания заразительна, а на планете уже стала складываться тираническая традиция.
      Так что власть там захватил некий мерзавец, которого именовали Диктатором. Этот Диктатор из нового плюгавого племени был страшен, злобен и решителен. Одно его беспокоило - почему это опять все жители планеты выше его ростом? И он вызвал к себе новое поколение ученых и приказал им сделать так, чтобы младенцы в утробах матерей стали вдвое меньше, чем было принято...
      На этом месте рассказа наши путешественники достигли малюсенького городка, обосновавшегося на бывшей волейбольной площадке. Этот город вдвое уступал размерами тому, покинутому, что Удалов видел у моста, зато был оживлен. По улицам, поглядывая на небо и страшась птичек и стрекоз, пробегали лилипутики, а на центральной площадке маршировала рота солдат.
      Опуская спасенного человечка на землю, Удалов спросил шепотом:
      – И это все, что от вас осталось?
      – Да, - ответил человечек. - Ведь за Диктатором, который повторил опыт Тирана, последовал Деспот, затем Деспот Второй, затем три Угнетателя и один Узурпатор, а сейчас нами правит Душегуб, которого вы имеете счастье видеть...
      Человечек указал на правителя городка, который как раз вышел из своего игрушечного дворца. Ростом Душегуб достигал трех с половиной сантиметров и грозно возвышался над своим народом. Увидев на окраине столицы двух неизвестных гигантов, Душегуб ничуть не оробел, а приказал палить из пушек. Пушечки развернулись против путешественников и начали кидать в них ядра размером с перечное зерно. Ядра небольно ударялись в щиколотки Удалова.
      – Это ужасно! - воскликнул Острадам, имея в виду не артиллерийскую канонаду, а судьбу города и его обитателей.
      – И с каждым разом нас все меньше! - откликнулся спасенный человечек, который уже нырнул в траншею, прокопанную через площадь. - С каждым новым тираном у нас все больше врагов! Любой воробей нам смертельно опасен! Любой жук - враг! Моего брата до смерти высосал комар!
      Лилипутик уморился, лег на дно траншеи и замер.
      – Ну прямо бы раздавил этого Душегуба! - в сердцах воскликнул Острадам.
      – Могут пострадать невинные, - возразил Удалов. - К тому же индивидуальный террор мы отвергаем.
      – Это не индивидуальность, а плод генетического безумия! - сказал Острадам.
      – Не упрощай, - вздохнул Удалов. - Ты плохо знаешь историю. Если существуют условия для процветания тирана, если продажная бюрократия и жестокая полиция держат в узде общественное мнение, если задавлена демократия, то тираны будут вырастать здесь, как грибы после дождя. Но они не могут затормозить исторического развития. Со временем народ опомнится и начнет новую жизнь.
      – А за это время люди превратятся в микробов и их сожрут амебы, - усмехнулся Острадам.
      – Нет, - сказал Удалов. - Людей мы вернем в исходное состояние. И я знаю, как это сделать.
      Он осторожно вошел в город, остановился на площади прямо перед палящими пушками, наклонился и схватил бросившегося было в укрытие Душегуба.
      – Спокойно, - сказал Корнелий, поднимая Душегуба к своему лицу. - Ничего тебе не грозит. Но выслушай мое конструктивное предложение.
      Душегуб был мелким лилипутом, но ему нельзя было отказать в храбрости и хладнокровии, что помогло пережить шесть заговоров и три восстания.
      – Я вас слушаю, - сказал он Удалову, становясь в позу на его ладони.
      – Интересно ли вам, - прошептал Удалов, - править муравьишками, когда вокруг возвышаются громадные каменные здания.
      – Это нам не по зубам, - с тоской произнес Душегуб.
      – Сегодня - не по зубам. А завтра?
      – А что изменится завтра?
      – Вы и ваши предшественники-тираны, - сказал Удалов, - думали только о том, как сделать прочих ниже себя. Занятие достойное тиранов, но ведущее к стагнации.
      – Не выношу, когда кто-то выше меня, - признался Душегуб.
      – Молодец, - сказал Удалов. - Так будь выше всех!
      – И выше тебя?
      – Значительно выше!
      – Но как?
      – Прикажи увеличить все население страны в десять раз! В сто раз!
      – А я?
      – А себя увеличить в сто пятьдесят раз!
      – Опусти меня вниз! - приказал Душегуб.
      Удалов подчинился.
      – Ученых ко мне! - громко пискнул тиран.
      В мгновение ока сбежались ученые.
      Удалов слушал, как тиран дает им рабочее задание, смотрел, как разбегаются по своим лабораториям обрадованные ученые, а сам в это время отгонял от возбужденного города мух и стрекоз.
      Острадаму надоело ждать, и он пошел обратно к машине мгновенного перемещения. От угла он обернулся и крикнул:
      – Корнелий, идем, они сами разберутся.
      Корнелий кивнул и вскоре догнал товарища.
      Дальше они шли молча, занятые своими мыслями. Через три часа город остался позади. У машины Удалов вынул из кармана Душегуба и поставил его на землю.
      – Что ты наделал! - охнул Острадам. - Ему же до города три месяца идти! Да и дорога опасная...
      – Дай ученым потрудиться в свое удовольствие, - сказал Удалов. - Дай отдохнуть населению. Глядь, и перерастут тирана...

      Следующая планета встретила путешественников утробным гулом и раскатами жестяного грохота. Шум настолько въелся в ее атмосферу, что воздух, насыщенный пылью, сажей и газами, постоянно колебался, дрожал, отчего очертания предметов были неясными и обманчивыми.
      – Опять экологические беды? - закричал Удалов, стараясь перекрыть гул.
      Острадам кивнул. Хотя вскоре обнаружилось, что он ошибся.
      По низине, затянутой туманом, где среди редких гнилых пней валялись ржавые станки, рваные шины, сплющенные консервные банки и прочие ненужные вещи, путешественники добрались до широкого разбитого шоссе. Они вскарабкались на выступавшую из тумана насыпь и оттуда смогли обозреть окрестности.
      В пределах видимости обнаружилось несколько строений. Насколько можно было разобрать сквозь пелену дрожащего воздуха, это были странные гибриды между феодальными замками и промышленными предприятиями. Из-за высоких стен над вершинами зубчатых башен поднимались фабричные трубы, выплескивая в серое небо разноцветные струи дыма.
      Пока Удалов с Острадамом рассуждали, к какому из замков им направиться, грохот усилился. По шоссе надвигалась колонна машин.
      Отступив на обочину, путешественники ждали приближения колонны.
      Шествие открывало сооружение, схожее с бронепоездом. Оно состояло из нескольких бронированных вагонов и платформ. Из вагонов торчали дула пулеметов, на платформах стояли длинноствольные орудия.
      Одно из орудий развернулось, показав Удалову черную внутренность ствола, но тот стоял неподвижно, памятуя из книжек, что хуже нет, чем убегать от крупного хищника. На неподвижных храбрецов тигры и медведи обычно не нападают.
      Бронепоезд миновал Удалова. Сквозь грохот до Корнелия донесся дробный мелкий стук - это колотились зубы Острадама, которого пришлось крепко схватить за руку, чтобы не кинулся бежать и не погубил этим себя и своего товарища.
      За бронепоездом ехали самоходные орудия грозного, но примитивного облика, затем десятка два тяжелых грузовиков. Кузова их были пустыми, а в кабинах находились строгие автоматчики в надвинутых на глаза серых касках.
      За грузовиками следовал штабной бронеавтомобиль.
      И надо же было так случиться, что именно в тот момент, когда он поравнялся с путешественниками и Удалов решил, что встреча с боевой колонной закончилась благополучно, у броневика лопнула шина. Накренившись, он скатился к обочине и замер.
      В узкой щели над дверью показались глаза.
      Глаза строго смотрели на Удалова. Удалов несмело улыбнулся и кивнул - ему не хотелось портить отношения с владельцем глаз, у которого под рукой был спаренный пулемет.
      Броневик тревожно загудел, и по колонне прокатились ответные гудки. Грузовики и самоходки тормозили, поднимая густую пыль.
      Дверца броневика распахнулась, оттуда выскочили два автоматчика в серых касках и взяли путешественников на прицел. Острадам снова было рванулся в бега, но Удалов ухитрился в последний момент удержать его.
      Вслед за автоматчиками из броневика тяжело выбрался толстый, ответственного вида мужчина в полувоенной одежде и начищенных сапогах.
      За мужчиной следовал бравый адъютант с аксельбантом. При эполетах, в фуражке с пышным гербом. Под мышкой он держал папку для бумаг.
      По знаку адъютанта автоматчики шустро обыскали Удалова и Острадама, но ничего подозрительного не нашли, о чем и доложили начальнику.
      – Шпионы? - спросило начальство, пронзая Удалова взглядом.
      Непроизвольно вытянувшись, Удалов ответил:
      – Никак нет. Путешествуем.
      – Общественность? - спросило начальство еще строже.
      – Но не местная, - поспешил с ответом Острадам. - Пролетная.
      Удалов протянул документы, и адъютант, изучив их, доложил начальству, что Удалов - существо с другой планеты.
      У Острадама документов, конечно, не было, но Удалов за него поручился.
      Тем временем водитель с помощью автоматчиков менял колесо, а прочие военнослужащие рассыпались по обочинам шоссе и отдыхали.
      – Простите, - спросил Удалов, воспользовавшись паузой. - А что у вас происходит? Война?
      Этот вопрос вызвал в начальстве вспышку подозрительности.
      – Может, они из газеты? - спросило оно, обращаясь к адъютанту.
      Слово «газета» вызвало неожиданную и довольно резкую реакцию со стороны автоматчиков и даже экипажей соседних машин. Все схватились за автоматы и пистолеты.
      – Нет, - ответил Удалов. - Мы проездом. Сейчас осмотримся и дальше. Нам тут нечего делать и, честно говоря, не нравится.
      – Не нравится, - задумчиво произнесло начальство. Оно сняло шляпу, вытерло ею лицо и село на складной стул, который адъютант вынес из броневика. - Мне тут тоже не нравится. Вы у себя там какую должность занимаете?
      На Острадама оно не глядело. Может, по причине малого роста, а скорее, как догадался Удалов, оттого, что у Острадама были длинные волосы, чего начальство на дальних планетах не выносит.
      – Руковожу стройконторой, - честно ответил Удалов.
      – И трудно? - спросило начальство. Оно говорило усталым голосом немолодого человека, обремененного обязанностями.
      – Когда как. Сейчас я в отпуске.
      – А я вот четвертый год без отпуска, - сообщило начальство.
      – Дела? - спросил Удалов.
      – Дела.
      Помолчали.
      Адъютант принес начальству стакан воды. Удалову и Острадаму не предлагали. Они и не обижались. В Удалове боролись два чувства: любопытство и опасение. Любопытно было узнать, что творится на этой незнакомой планете. Опасно было оставаться долго в обществе начальства, которое направляется в военный поход.
      – Я бы не назвал ситуацию критической, - сказало начальство, допивая и возвращая стакан адъютанту. - Войны у нас нет. Но работаем в трудных условиях.
      – Простите, - сказал Удалов, - но нам, пришельцам, это непонятно. Что за работа?
      – Вот там, видишь, - перейдя незаметно на «ты», начальство показало рукой на отдаленный замок, увенчанный заводскими трубами. - Там мое графство.
      – Какое графство?
      – В переводе на ваш земной язык оно именуется Главтяжпрокатконструкцией.
      – А зачем такие стены?
      – А как же без стен?
      Удалов кивнул, будто согласился, что без стен графству нельзя.
      – Значит, делаете конструкции, - продолжал он. - А сейчас куда собрались?
      – В поход, - ответил граф. - Вон против них.
      Он показал вперед, где несколько в стороне от шоссе возвышались стены другого замка, и дымили другие трубы.
      – А кто они? - спросил Удалов.
      – Наши заклятые поставщики, - ответил Граф. - Княжество Главтяжлитейпрокатлист.
      – А зачем в поход?
      – А как иначе нам добиться поставки листового проката? Уже второй квартал мы задыхаемся, а они игнорируют все наши требования. После прошлой трехмесячной войны, в которой с нашей стороны выступал герцог Главстанкострой и боевые дружины Главсельхозмашины, они обязаны выдать нам контрибуцию в объеме...
      – Триста тонн листа ежемесячно, - подсказал адъютант.
      – Но эти мерзавцы втянули в свою коалицию три баронства и одно герцогство, переманили посулами и жалкими подачками Главхолодильмонтажсбыт и дезавуировали мирный договор. И теперь мы идем жестоко мстить этим лицемерам и обманщикам. Неужели мы не правы?
      – Конечно, правы! - искренне согласился Удалов. - Они же вас лишили сырья. У вас стоят станки. Народ ждет от вас продукции... я разделяю ваше возмущение.
      – Вот насчет народа - ты эту демагогию брось, - поморщился граф. - Народ - это мы. Наш славный народ Главтяжпрокатконструкция в едином порыве сплоченно идет за мной.
      – Но ведь вы же выпускаете продукцию.
      – Разумеется. В этом смысл существования нашего замка.
      – А какие это конструкции?
      – Да вот они - на шоссе стоят. - И начальство показало обескураженному Удалову на вереницу самоходок, бронегрузовиков и другой военной техники.