– Опять он!
      – Это не я! Это меня хотели убить! Обварить!
      И что странно – они сразу поверили и отвернулись к своим шайкам, будто согласились оставить меня наедине со смертью.
      На мое счастье тут пришла Ирка, она сразу подтащила свою шайку ко мне поближе и спросила удивленно:
      – Ты живой, что ли?
      При этом она опять нагло улыбалась. С каким бы удовольствием я сунул ее головой в кипяток! Но удержался и только отвернулся от нее.
      – А ты гладкий, – сказала она и провела рукой по моей спине.
      – Отстань, – сказал я.
      Она ударила меня кулачком по лопатке и сказала:
      – Нужен ты мне очень!
      Все были голодные и злые и, кто мог, норовили толкнуть меня или обругать, но я ведь тоже был голодный и тоже терпел. На пинки я не отвечал, не хотел, чтобы опять они навалились на меня скопом; ведь рабы – они как животные, они не знают правил и чести. Так я и не узнал, кто хотел меня ошпарить кипятком.
      Когда мы вышли из бани в холодный мокрый предбанник, там стояли два раба из тех, что жили здесь раньше. Перед первым возвышалась куча застиранных тряпок – каждому из нас досталось по тряпке, а второй вытаскивал из кучи и протягивал серую мешковину.
      Это обрадовало бродяг, и они начали вытирать себя тряпками как полотенцами, а мешковина, оказывается, была сшита как штаны. Мы сразу стали неуклюжими, но когда пар рассеялся, я с удивлением понял, что не узнаю спутников по загону и подземельям – горячая вода и мыло совершили с людьми волшебные превращения, и я с трудом угадывал тех, кто меня колотил или хотел убить.
      Вошел еще один раб, он принес большую корзину с ломтями серого, дурно пропеченного хлеба. Он вынимал ломти и раздавал – люди бросились к нему.
      – Давайте, жрите! – сказал раб. – Лысый велел, сказал, а то помрете в цехе.
      Многие засмеялись. Люди были рады.
      Но когда я подошел за куском, сразу воцарилась тишина.
      – А тебе, длинный, – сказал раб, – не положено. Ты людей без шамовки оставил, а хозяину сделал большой убыток. Вали отсюда!
      И я отошел, хотя был на две головы выше раба и мог бы свалить его одним ударом.
      Одетые и вытертые, мы вышли из бани и пошли обратно к себе в спальню. Люди на ходу жевали хлеб и уже забыли о своих невзгодах. Удивительно, до чего легкомысленны эти особи! – думал я. Не зря спонсоры неоднократно обращали мое внимание на то, что люди могут бунтовать, бороться, подняться на войну – но только покажи им кусочек хлеба, они забудут о принципах! Таким суждено быть рабами! И я был согласен с господами спонсорами.
      Молодая женщина в неловко и грубо сшитых из мешковины штанах обогнала меня. Мокрые волосы этой женщины завивались в кольца, и казалось, что вместо головы у нее солнце с лучами – такого ослепительно рыжего цвета были эти кудри.
      Будто почувствовав мой взгляд, женщина обернулась.
      У нее было треугольное лукавое лицо, большие зеленые глаза и множество веснушек на белых щеках. Правую щеку пересекал шрам. Я любовался этой женщиной, а она вдруг сказала:
      – Чего уставился, красавчик?
      И тогда я сообразил, что это всего-навсего моя подруга Ирка.
      – Тебя не узнаешь, – сказал я.
      – А тебя что, узнаешь, что ли? – Она рассмеялась, и я увидел, что у нее нет передних зубов.
      – А где зубы? – спросил я.
      – А вышибли. Били и вышибли.
      Мы дошли до нашей комнаты, положили полотенца па свои нары, и тут же вошел надсмотрщик Хенрик и велел выходить к двери. Отмытые, мы ему понравились:
      – На людей похожи, – сказал он. – Я уж не надеялся, что людей увижу!
      – Он расхохотался тонким голосом, и мы все засмеялись. Глядя друг на друга, мы понимали, что он имел в виду.
      – Кто здесь уже был? – спросил Хенрик. – Не бойтесь, шаг вперед. Я драться не буду. Я и без вас знаю, что вы все беглые.
      Ирка и еще человек пять шагнули вперед.
      – Вы работу знаете, – сказал он. – Вам и быть бригадирами. А потом разберемся. У нас сейчас работы много, не управляемся. Кто норму сделает, получит лишнюю пайку, мы не жадные. Кто будет волынить, пеняйте на себя. Поголодаете… как сегодня! – он засмеялся вновь, видно, уже знал, что у нас приключилось.
      Когда мы проходили мимо него, он легонько дернул бичом, ожег меня по ноге и спросил:
      – Это ты, красавчик, котлы опрокидываешь?
      Он спросил без злобы, и во мне тоже не было зла, и я сказал:
      – Я нечаянно.
      – Ты у меня в бригаде будешь, – сказала рыжая Ирка. – Нас, я думаю, на перегрузке будут держать. На забой не возьмут – слишком сложная работа, понял?
      – Нет.
      – Я так и думала, что нет.
      Мы спустились еще на этаж ниже. Под потолком горели яркие лампы, но от этого подвал был еще более неприглядным. Стены его были до половины испачканы бурыми пятнами и полосами, пол был покрыт бурой жижей. Через весь сводчатый зал тянулся широкий транспортер, грязный, старый, даже порванный и неаккуратно скрепленный в некоторых местах. В тот момент, когда мы, числом с полдюжины, вошли в зал, навстречу нам поднимались люди из предыдущей смены. Они были также измазаны, как и все в том зале, их шатало от усталости, а одного из сменщиков, невысокого молодого человека, одетого, как и все мы, в мешковину, вдруг вырвало чуть ли не нам под ноги. Он корчился, отвернувшись к стене, но никто не обращал внимания, а когда пришедший с нами жирный раскоряка с одутловатым лицом начал было материться, Ирка прикрикнула на него:
      – Заткнись, не знаешь – не лезь.
      В подвале царил тяжкий запах страха и смерти – я не мог объяснить, из чего он складывался…
      Транспортер уходил в соседнее, не видное мне помещение, отделенное от нашего подвала резиновой занавеской. Оттуда доносился глухой шум – редкие удары, тонкий крик, ругань, возня, снова удары… будто там кипел бой.
      По обе стороны транспортера стояли два могучих мужика, единственной одеждой которых были кожаные, вымазанные чем-то бурым, передники, а в руках они держали металлические дубинки.
      Вся эта обстановка подействовала на меня удручающе. Лишь одно желание руководило мной – удрать.
      Я с трудом проглотил слюну и спросил Ирку:
      – Что здесь?
      – Увидишь, – коротко сказала она, подходя к груде резиновых фартуков, лежавших на столе у транспортера, беря и завязывая его сзади.
      – Мне тоже? Он же грязный.
      – А ты думал, теперь всегда чистым будешь?
      Мне показалось, что Ирка тоже боится, но не смеет признаться мне в своей слабости. Она же бригадир и старожил к тому же.
      – Что надо делать?
      – Фартук надень, а то себя не узнаешь.
      Я подчинился ей, как уже привыкал подчиняться. Она завязала мне фартук на спине – запах смерти и мучений был теперь близок, я как бы закутался в смерть.
      По виду других моих спутников я понял, что они испытывали такие же, как я, отвратительные чувства.
      И вдруг транспортер дернулся и со скрипом двинулся в нашу сторону. Мужики у резинового занавеса подняли дубинки – они были наготове…
      И тут… неожиданно!..
      Раздвинув своим весом занавес, на транспортере закрутился серый метровый червяк – ничего подобного мне видеть еще не приходилось. Он был страшен и, наверное, ядовит. Я не знал, как он попал в наш подвал, и рванулся было бежать, но тут увидел, что мужики ждали его появления, потому что один из них, примерившись, ловко ударил металлической дубинкой червяка по голове, и он, дернувшись, замер.
      Пока червяк медленно плыл на транспортере, я успел разглядеть его.
      Убитое существо более всего напоминало громадную метровую гусеницу, покрытую серой шерстью и снабженную сотнями маленьких ножек. Некоторые из ножек еще дергались. Голова гусеницы была относительно велика, глаза – выпученные, как у стрекозы… Я бы и далее с отвращением рассматривал это животное, но тут резиновый занавес раздался снова, и появилось сразу несколько таких существ, на этот раз мертвых.
      Как только гусеница доехала до конца транспортера, Ирка приказала:
      – Хватай! Тимка – за голову, Жирный – за хвост, а ну!
      Сама она толкнула широкую плоскую тележку на низких колесах таким образом, чтобы она оказалась у конца транспортера. И тогда, частично от собственного веса, а частично от наших с Жирным усилий, тело гусеницы кулем свалилось на тележку.
      Так как к концу транспортера уже подъезжали сразу несколько наваленных друг на дружку гусениц, то в дело пришлось вступить и другим членам Иркиной бригады. Гусеницы оказались страшно тяжелыми – по пуду, не меньше, и уже через полчаса я вымотался.
      В наши обязанности входило грузить битых гусениц на тележки и выкатывать тележки в боковой зал, где за длинными оцинкованными столами со сливами, ведущими в эмалированные ванны под ними, стояли подобные нам бродяги, которые взваливали гусениц на столы и свежевали их.
      Если какая-нибудь из гусениц оказывалась недобитой, мужики у начала транспортера должны были ее уничтожить. Почти всегда это им удавалось, но одна из гусениц, которую я подхватил было, чтобы перевалить на тележку, приоткрыла стрекозиные глаза, как будто зевнула, показав острые, длинные, как у хищной рыбы, зубы. Я испугался и отпрыгнул в сторону – а вдруг она ядовитая? На мой крик подскочил мужик с дубинкой и добил гусеницу.
      Так мы бегали, сваливали, грузили, отвозили гусениц часа два-три – точно не скажу. Я только знаю, что сначала я смертельно устал, руки отваливались, и все время мутило от запаха крови гусениц – из них вытекало много крови. Но потом я постепенно вошел в тупой ритм работы и даже научился отдыхать – ведь транспортер нередко ломался, да и гусеницы шли неровным потоком.
      Один раз транспортер сломался, и после всяких криков и ругани пришел человек с чемоданчиком – он достал инструменты и принялся чинить транспортер. Мы смогли отдохнуть.
      – Лучше помереть, чем такая работа, – сказал я, прислоняясь спиной к транспортеру.
      Ирка достала из волос сигарету, Жирный чиркнул спичкой и сказал:
      – Оставишь затянуться?
      – Вы курите? – удивился я.
      – Нет, выпиваем, – сказала Ирка. – Еще вопросы будут?
      – Зачем мы это делаем? – спросил я.
      – Так это же ползуны!
      – Конечно, ползуны, – вторил ей Жирный, глядя на сигарету. – А ты, Ирка, почаще затягивайся, чтобы зазря не горело.
      – Откуда они?
      – Спонсоры их с собой привезли, из икры разводят, откармливают, а потом, когда они в тело войдут, их убивают.
      – Спонсоры не едят мяса!
      – Ах ты, любимчик! – Ирка усмехнулась.
      – Спонсоры – вегетарианцы.
      – Спонсоры едят пруст. Едят?
      – Но это печенье.
      – Что в лоб, что по лбу, – сообщила мне Ирка. – Но делается это самое печенье из ползунов. Неужели они тебя ни разу не угостили?
      И тут меня вырвало, и я постарался убежать в угол, а надо мной многие засмеялись. Конечно же, я ел пруст – круглые такие лепешки. Бывают сладкие, бывают соленые.
      Я еще не пришел в себя, как заявилась мадамка в сером ворсистом платье. Она была встревожена поломкой транспортера.
      – Дурачье! – кричала она на механика. – У меня разделочные сейчас встанут! Ты хочешь, чтобы меня вместо этих тварей в расход пустили! А ну, поторапливайся. А вы что расселись?
      Мы уже не расселись, мы стояли смущенные от того, что не работаем, хотя делать нам было нечего.
      – А ну, в тот зал, помогайте свежевать!
      Мысль о том, что я должен буду резать этих отвратительных гусениц, была столь ужасна, что я предпочел бы сам умереть, но тут, к счастью, транспортер двинулся вновь, и я был рад, что занимаюсь хоть и трудным, но относительно чистым трудом. А потом, от усталости, радость испарилась…
      Дальнейшее я помню урывками – я даже о голоде забыл, и тут Ирка хрипло закричала:
      – А ну, шабаш работе, пошли в казарму.
      Я не сразу сообразил, что это относится и ко мне. У меня даже не было времени осмыслить удивительный факт, с которым я столкнулся: Яйблочки и их телевизор учили меня, что спонсоры вегетарианцы, к чему они всегда призывали и нас, людей.
      Мы с трудом сбросили намокшие фартуки и потянулись к лестнице.
      Каждый шаг давался мне со страшным трудом. Я помню, как мылся в душе, чтобы отделаться от зловония. Но как мне удалось взобраться на верхние нары – загадка. И я сразу заснул. Ирка, как она потом сказала, даже не смогла меня растолкать, когда привезли ужин и раздавали хлеб.
      Я просыпался, представляя себе, что нежусь на мягкой подстилке у кухонных дверей, и госпожа Яйблочко мирно возится у плиты, готовя завтрак из концентратов для себя и мужа – спонсорам наша пища, как правило, непригодна, и они питаются консервами… Вот с этим чувством жалости к моей госпоже я проснулся и в то же время почувствовал что-то неладное – запах! звуки! холод! духота!
      И тут же весь ужас моего положения обрушился на меня, как лавина.
      Я уже не любимец – я раб… я изгой, которому суждено погибнуть на бойне, таская туши вонючих гусениц, я скоро умру, и ни одна живая душа не подумает обо мне… Одиночество, вот самая страшная беда на свете – как же я не думал об этом раньше? Неужели жизнь моя возле спонсоров была столь согрета лаской, что я не чувствовал одиночества? Чушь! Я никогда их не любил, но до встречи с соседской любимицей не подозревал, что нуждаюсь в других людях. Основное качество домашнего животного, подумал я сквозь сон,
      – это естественность одиночества, ненужность других… Я сам удивился тому, как красиво складываются мои мысли – раньше я никогда так не думал.
      – Подвинься, – услышал я шепот. – Разлегся, тоже мне!
      Я не испугался и не удивился – это Ирка лезла ко мне на верхние нары.
      – Так и помереть можно от холода, – шептала она.
      Она притащила с собой на второй этаж старый мешок, которым накрывалась. Вместе с моим мешком у нас получалось настоящее одеяло, а Иркиной тело было горячим, как грелка, которую я когда-то наполнял для ног госпожи Яйблочки.
      – Ты только меня не столкни, – сказала Ирка.
      – Нет, я не ворочаюсь, – сказал я, прижимаясь к ней, чтобы не свалиться с нар.
      Я хотел поговорить с ней, и мне даже мерещилось, что я говорю, но на самом деле я уже спал – согревшийся и оттого почти счастливый.
      Утром загудела сирена – всем вставать!
      Я проснулся от воя сирены и от того, что обитатели нашего подвала начали шевелиться и чертыхаться, а Ирка скользнула вниз на свои нары, утащив с собой мешок. Сразу стало холодно, и я после нескольких бесплодных попыток скорчиться так, чтобы сохранить ночное тепло, вынужден был соскочить с нар.
      Ирка уже побежала в коридор и крикнула мне по пути:
      – Скорей, красавчик! Я очередь к параше займу, а ты к умывальнику!
      Она была опять права – хоть я провел всего сутки в этом мире, но уже понял, что без Ирки я бы пропал.
      Она еще не успела скрыться в дверях, как целая толпа обитателей подвала понеслась в сортир и к умывальне. Оба помещения были невелики, в одном – три крана, в другом – три очка. А нас в подвале полсотни. И всем надо.
      Я побежал следом за Иркой. Она уже стояла в начале большой очереди – к параше. Очередь в умывалку была меньше, но я знал, что она увеличится, потому что люди будут переходить в нашу очередь. За мной, к счастью, оказался старый знакомец – Жирный из нашей бригады. Когда подошла Иркина очередь войти в сортир, я сказал ему, что мы с Иркой сейчас вернемся. И побежал к ней. В очереди сразу начали кричать: «Он здесь не стоял! Он еще откуда взялся?» А Ирка начала визжать: «Я предупреждала! Где твои уши были, старый козел?»
      Завязалась перебранка, но она не помешала мне воспользоваться сортиром и благополучно вернуться в очередь к умывалкам. Ирка была веселая, а я расстроен – что же, думал я, теперь мне доживать свои дни в этой вони и холоде? Я же рожден благородным и красивым домашним животным! Я не желаю превращаться в грязного раба!
      – Ты что? Тебе плохо? – спрашивала Ирка. Глаза у нее были добрые. Я вырвал руку – ну что объяснишь этому примитивному созданию, которое, может, никогда в жизни не видело телевизора или кофемолки?
      – Ты как хочешь, я тебе не навязывалась, – сказала Ирка. – Я хотела, как лучше.
      – Знаю, – сказал я. Я уже не сердился на нее – я сердился на свою судьбу. Вновь так остро я ощущал запах смерти, и все во мне сжималось от отвращения, что сегодня придется заниматься тем же, чем и вчера.
      Совершив утренний туалет, мы вернулись в наш подвал, куда два раба вкатили бак с желтоватой водой, которую именовали чаем, и второй бак – с кашей. Каждому дали по миске и по ложке – потом их надо было вернуть.
      Ирка облизала ложку, потом отвалила мне в миску каши из своей миски.
      – Ты что? Зачем?
      – Мне много, а ты не наешься!
      Я, наверное, должен был отказаться, но был голоден.
      Ирка смотрела на меня с интересом, глаза у нее зеленые, через щеку от века до подбородка – тонкий шрам.
      – Ешь, – сказал я ей, – а то остынет.
      – Я холодное люблю, – сказала она.
      Каша была безвкусная, скользкая и недосоленная.
      – А ты как сюда попала? – спросил я у Ирки, прихлебывая теплый чай.
      – Как и ты, – сказала она, – со свалки.
      – А на свалку?
      – Я бродячая, – ответила Ирка. – Как наших сократили, я тогда девчонкой была, я по свалкам пошла.
      – Кого сократили? – спросил я. – И как сократили?
      – Учи тебя, учи, – сказала Ирка удивленно. – Я еще такого не видала! Простых вещей не понимает. Мы в поселке жили, в агросекторе. А по программе поселок шел под девственную местность – вот нас и разломали. Мужчин ликвидировали, а женщин – в резерв. Мы с сестрой в Москву убежали. Нам говорили, что в Москве жизнь клевая. А врали… Ты в Москве не был?
      – Москва – это тоже свалка?
      – Москва – это такая свалка, что никто ее конца не видел – охренеешь, какая свалка!
      В дверях подвала появился Лысый, он прошел внутрь и стоял, похлопывая себя по ногам плетью, – я в жизни еще не видел такого злобного существа, как он.
      Он молчал, а все, кто сидел за столом, замерли, даже есть перестали. Лысый ждал. Вошла мадамка. Веселая улыбка во всю широкую физиономию, тридцать золотых зубов!
      – Ну и как, мои цыпляточки? – гаркнула она с порога.
      – Спасибо… спасибо, – откликнулись работники.
      – Плохо работаете, – заявила мадамка. – На мыло захотелось? Я вас быстренько туда спроважу. Нормы не выполняете – жабы голодные сидят!
      Я поежился – даже в мыслях нельзя было именовать спонсоров жабами, хотя про себя все их так называли.
      – Сегодня конвейер потянет быстрее. Так что держитесь, мазурики. Но если не подохнете, к обеду будет картошка, поняли?
      Все стали благодарить эту наглую квадратную женщину. Мне она совсем не нравилась.
      Машка-мадамка ушла в следующий подвал – она по утрам часто проходила по подвалам, смотрела, как живут ее рабы, даже разговаривала с ними, Ирка обернулась ко мне:
      – Смотри, что я сейчас у одной тетки за полкуска выменяла!
      Она показала мне обломок гребенки.
      И тут же за столом принялась причесывать свои пышные рыжие волосы.
      – Я тебе ползунов покажу. Их из яиц выводят, а откуда яйца – не знаю, наверное, инкубатор есть.
      – Они противные, – сказал я. – Меня от их вида воротит.
      – А я в простых местах выросла, – сказала Ирка, – там, где деревья, трава и лес. Большая гусеница – разве это плохо?
      Меня всего передернуло от этих слов. Эти стрекозиные умершие глаза и короткая серая шерсть… Я понял, из чего сшита шубка госпожи Яйблочко, я понял также, из чего сделано платье Машки-мадамки… и я понял, что раньше был ничего не ведающим сосунком, и если бы не беда, так бы и остался сосунком до старости, подобно всем прочим домашним любимцам.
      Но может это ошибками Может быть, моих дорогих спонсоров кто-то оболгал? Их, убежденных вегетарианцев, их, выше всего ставящих жизнь на нашей планете, облили грязью подозрения… А кто тогда убил одноглазого? Одноглазого убили милиционеры, которые всего-навсего люди. А кто убивает гусениц-ползунов? Их убивают бродяги и подонки, такие, как мы. А когда из них делают печенье, мои спонсоры и не подозревают, что им приходится вкушать. Надо срочно сообщить об этом, раскрыть заговор, надо бежать к спонсорам…
      – Ты что? – спросила Ирка. – Глаза выпучил, губа отвисла, слюни текут…
      Я замахнулся на нее – она отпрыгнула, чуть не свалилась на пол и зло сказала:
      – Поосторожнее. Я и ответить могу!
      Тут загудела сирена, и мы пошли надевать грязные фартуки. Все послушно, лишь я один – с ненавистью и надеждой вырваться отсюда.
      Второй рабочий день с самого начала был тяжелее вчерашнего. Машка-мадамка выполнила свою угрозу – транспортер катился быстрее, чем вчера, но, правда, разницу в скорости до какой-то степени съедали частые поломки и остановки транспортера. Выросло число недобитых гусениц – мужикам у занавески пришлось потрудиться до седьмого пота. Я помню, как один ползун оказался страшно живучим, он очнулся, когда Жирный уже хотел подхватить его, чтобы кинуть на тележку. Тут-то он подпрыгнул и решил убежать. Мужики чуть с хохоту не померли, пока Жирный его добивал – он за ним с дубиной, а гусеница под транспортер! Второй мужик тоже под транспортер!
      Но добили в конце концов. Все-таки двое разумных на одну тварь, лишенную разума.
      Через час или около того я начал выдыхаться, и, как назло, транспортер больше не ломался – руки онемели от тяжелой ноши… И тут вошли два спонсора.
      Когда вошли спонсоры, я от усталости сразу и не сообразил, что это именно спонсоры. Я только удивился: откуда здесь взялись две огромные туши, которым приходится нагибаться, чтобы пройти в высокую и широкую подвальную дверь. Оба спонсора были в их цивильной одежде, но в колпачках с поднятыми гребнями – значит, они при исполнении обязанностей.
      Вряд ли кто в подвале кроме меня понимал все эти условные знаки и обычаи спонсоров – мне же сам Бог велел это знать, а то спутаешь гостя с инспектором лояльности – выпорют обязательно. Я еще щенком, мне лет десять было, полез на колени к одному спонсору, который был при исполнении, – до сих пор помню, как он наподдал мне! А когда я заплакал, мне еще добавил сам господин Яйблочко…
      Спонсоры были при исполнении. Машка-мадамка это понимала – шла на шаг сзади и готова была ответить на любой вопрос. Она была бледней обычного, руки чуть дрожали.
      Они остановились в дверях. Впереди – два спонсора в позе внимания и презрения, на шаг сзади – Машка-мадамка, еще позади – Лысый и надсмотрщик Хенрик. Мужики с дубинками стали по стойке смирно, ели глазами высоких гостей. Какого черта они сюда приперлись – проверить, не жестоки ли мы к гусеницам?
      Резиновая занавеска дернулась, и транспортер, придя в движение, вывез из-за нее груду дохлых гусениц.
      Первый спонсор завопил на плохом русском языке:
      – Он живой, он есть живой! Бей его!
      В его голосе звучал ужас – словно гусеница могла броситься на него.
      Одна из гусениц на транспортере дернулась – практически она была уже дохлой, она бы и без дополнительного удара сдохла. Но мужики с дубинками так перепугались, что принялись колотить с двух сторон эту гусеницу, превращая ее в месиво.
      – Идиот, – громко сказал по-русски второй спонсор.
      Спонсоры всегда говорили с людьми по-русски. Это объяснялось не только их глубоким убеждением, что мы, аборигены, не способны к языкам, но и соображениями безопасности. Тот, кто выучивает чужой язык, вторгается в мир существ, которые общаются на этом языке, – он нападает. Я об этом догадался давно, но не давал себе труда выразить это в мыслях даже для себя. Зачем? Мне было тепло, сытно и уютно. Человек начинает думать, когда ему плохо и холодно.
      – Скоты, – сказал первый, и оба, повернувшись, пошли прочь из подвала. А я, потеряв на минуту способность думать, забыв, где нахожусь, вдруг ужаснулся, что сейчас спонсоры уйдут, и я навсегда останусь в вонючем подвале, во власти грубых, жестоких людей. Уход спонсоров был как бы разрывом последней нити, которая соединяла меня с цивилизацией.
      Все смотрели вслед спонсорам, и никто не успел меня остановить, хоть все в подвале видели, куда я побежал.
      Лишь Ирка крикнула:
      – Тимошка, Тима, ты себя погубишь! Что ты делаешь, дурак?
      Остальные рабы тупо смотрели, ожидая, когда вновь двинется транспортер и начнется работа.
      Выбежав следом за спонсорами из подвала, я оказался в широком и высоком коридоре. Шедшие впереди спонсоры почти доставали головами до потолка. Машка-мадамка семенила рядом, как любимица, а Лысый шел чуть сзади.
      Они не оборачивались и не видели меня.
      Я находился в неуверенности. Казалось бы, сейчас лучший момент, чтобы криком обратить на себя внимание. Но что, если спонсоры мне не поверят? И оставят меня в руках людей? Лысый меня убьет, как гусеницу!
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.