Тогда сержант жестом приказал убрать тело одноглазого, погибшего, как я уже понял, только потому, что его приняли за меня. Затем нам всем приказано было сесть на пол, сбившись в толпу.
Мне казалось, что я потеряю сознание от зловония, но понимал, что теперь мне не остается ничего иного, как терпеть и ничем не выделяться из толпы. В конце концов это кончится, и я смоюсь!
Закрыли люк. Вертолет плавно и быстро поднялся вверх. В кабине было тихо – шум мотора сюда почти не проникал. Мне очень хотелось подняться и посмотреть на землю сверху, но я не решился.
– Сиди, сиди, – прошептал курносый бродяга, сидевший рядом со мной, – видно, уловил мое желание встать. – Сам погибнешь и других подведешь, щенок.
– Я тебе не щенок!
Курносый отклонился, увидев то, что я увидеть опоздал, – конец тонкого бича пронесся через вертолет и оставил на моем плече сразу вздувшийся красный след.
– За что? – крикнул я.
Милиционер засмеялся и вновь занес бич. Я спрятал голову в колени.
Рядом кто-то засмеялся. Тупость этих бродяг была сверхъестественной. Им были смешны даже мучения соседа.
Путешествие заняло немного времени.
Очень болело плечо, словно конец бича был пропитан ядом.
Все пленники молчали, я тоже молчал, у меня было тупое состояние. Меня можно было бить, а мне все равно. Да и не хотелось мне глядеть на морды бродяг.
Конечно, я мог подняться и сказать, что произошла ошибка. Но человека убили только за то, что он был в моем ошейнике. А если бы у меня не отобрали ошейник? Тогда бы мой труп валялся на свалке! Неужели ничего нельзя поделать? Я убежден, что наблюдаю произвол милиционеров, которых раньше считал верными друзьями порядка. А что, если это не произвол, если существует где-то указ, по которому любимец, обманувший надежды спонсоров, подлежит уничтожению?
И не у кого спросить, некому признаться, не на кого опереться. Если бы я знал раньше, клянусь великим спонсором, я бы никогда не убежал. Да отрежьте мне хоть обе руки и ноги, только оставьте меня возле миски со вкусной пищей, у мирно журчащего телевизора, на моей мягкой подстилке! О, где ты, моя хозяйка? Я не желаю быть отщепенцем!
Я чувствовал, как горячие слезы текут по моим исцарапанным щекам, я старался плакать так, чтобы не привлекать к себе внимания… впрочем, никому до меня и не было дела.
Из глубокой задумчивости меня вывел чувствительный толчок в бок.
– Что еще? – спросил я.
– Ты парень хороший, – сказала худющая беззубая женщина непонятного возраста, грязная настолько, что нельзя было понять, одета она или нет. Голос у нее был хриплый, надтреснутый, почти неразличимый. – Ты парень красивый, – повторила она и подмигнула мне.
Нельзя сказать, что ее слова и действия меня обрадовали. Даже в такой отчаянный момент я бы предпочел быть рядом с обыкновенным чистым любимцем.
Но я даже отодвинуться не мог.
– Сейчас нас разбирать будут, понял?
– Как так разбирать?
– Сопляк ты недорезанный, – беззлобно сказала женщина. – Им облавы по помойкам да по лесам зачем нужны? Трудяг у них дефицит. Некому помирать на каторге. Если будешь себя умно вести, останешься живой и попадешь на легкое вкалывание, может, протянешь годик-два, а там и в бега уйдешь.
– Как умно себя вести?
– Если они решат, что ты сильный, – попадешь на урановые рудники. Или на уголь – это конец в две недели.
– А как я покажу, что я не сильный?
Хоть эту женщину я и видел впервые в жизни, я доверял ее словам. Может быть, потому, что иного выхода у меня не было.
– Хромай, ногу волочи, горбаться, мордой дергай – ну что, не придумаешь, что ли?
– А если не рудники?
– Тогда, может, в уборщики или канализацию, а то и на склад, или самое лучшее – на кондитерскую!
– Это лучше! – Я подумал, что мне предлагают унизительный труд. Ни один любимец не станет убирать комнаты или чистить нужники – лучше смерть!
Возможно, на моем лице отразилось негодование, и женщина беззубо улыбнулась.
– Откуда ты такой взялся, любимец беглый, что ли?
У меня хватило сообразительности отрицательно покачать головой.
– Живи как хочешь, – сказала женщина, – мало ли народа по миру бродит.
Бродит… это слово не могло относиться ко мне. Я не брожу – я домашний!
Вертолет опустился, нас из него выгнали на огороженное колючей проволокой поле, где мы и просидели до утра. Просидели – неточное слово. Я, например, пропрыгал все это время, стараясь согреться и мучаясь от жестокого холода. Если бы я был иначе воспитан, я бы отнял тряпку у кого-нибудь из старых людей – так, я видел, делали молодые и наглые.
Несколько человек сбились в кучу и грели друг дружку – в той группе сидела и женщина, учившая меня изображать из себя инвалида. Она позвала меня, и я сел с ней рядом – мне стало немного теплее.
– У меня один знакомый был, – рассказывала она мне, как старому приятелю, – мы с ним в Москве жили. Ты в Москве был?
– Нет, – сказал я.
Ветерок, который днем был прохладным, сейчас обжигал холодом.
– Ну хоть слышал?
– Слышал, – сказал я. – По телеку иногда показывали.
– А ты где телек видел? – спросила женщина с подозрением. – Нам ведь не положено.
За моей спиной сидел невидимый мне человек, по голосу старый, ему было теплее – его со всех сторон окружали люди. И он сказал:
– А ты не приставай, Ирка, он же беглый любимец.
– Нет, – сказала Ирка, – я спрашивала.
– Любимец он, любимец, у него же ошейник был. Кривой у него ошейник в вонючке отобрал, помнишь?
– Я не видела, я спала.
– А я видел, госпожа Маркиза хотела его попугать, а тут милиционеры накинулись.
Мои соседи разговаривали так, словно меня не было рядом. Мне было обидно, но я молчал. Если молчишь, то на тебя не так сердятся. Если оправдываешься, то тебя обязательно выпорют, это первый закон домашнего любимца.
– А чего он тогда молчал? – спросила женщина. – Ведь из-за него Кривого убили, а нас всех забрали.
– Правильно сделал, что молчал, – сказал голос. – Кто просил Кривого ошейник у него отбирать? Каждый жить хочет, только жить надо, чтобы других не обижать. Кривой обидел, и нет Кривого – это закон.
Женщина ничего не ответила. А кто-то третий, из нашей же кучки, сказал:
– Тебе хорошо, Рак. Ты в Бога веришь.
– Я и вам не мешаю, – сказал старик, которого назвали Раком.
Потом я задремал, хоть груди и ногам было холодно, зато сзади и сбоку меня грели другие люди, и было сносно.
Проснулся я потому, что стало еще холодней. Мы сбились в такую тесную кучу, что мои конечности затекли, и я не знал, где мои ноги, а где чужие.
В загоне, который был нашей тюрьмой, по земле стлался холодный туман, и люди, вошедшие туда, казались безногими. Они медленно плыли в нашу сторону, и моему воображению, одурманенному холодом и стремительными событиями последних суток, казалось, что вокруг меня происходит черно-белый или, вернее, серо-белый телевизионный танец.
– Вставать, вставать, вставать! – кричал толстый темнолицый милиционер в каске-раковине, надвинутой так низко, что она оттопыривала уши и закрывала лоб. – Стройся по одному!
Мне показалось, что сейчас все мы возмутимся, потому что обращение с нами было бесчеловечным, так не обращаются даже с комарами. Сейчас мы потребуем еды или хотя бы возможности умыться и оправиться. Но, к своему удивлению, я увидел, как все, включая меня, покорно поднимаются на ноги и, дрожа, растирая затекшие ноги, матерясь сквозь зубы, выстраиваются в неровную линию.
Я понимал, что отличаюсь от этих существ как ростом и сложением, так и гладкой светлой кожей, умными чертами лица и чистотой тела. Но я уже понимал, что не всеми советами подонков следует пренебрегать. Что-то говорило мне, что беззубая женщина дала разумный совет, так что, встав в ряд, я тут же согнулся и начал дрожать, тем более что сделать это легко, если у тебя онемели ноги и ты промерз до мозга костей.
Наступила пауза, кого-то ждали. Но если один из нас пытался заговорить, сразу следовал окрик. Какой-то бродяга, не удержавшись, помочился прямо в строю. Милиционеры увидели, стали смеяться, потом пинками выгнали его из строя и стали бить дубинками. Ему стало больно, он подпрыгивал, а милиционеры требовали в неприличной форме, чтобы он продолжал мочиться и, что самое удивительное, многие в строю начали смеяться, даже хохотать вместе с ними.
Но тут от входа в изгородь послышались крики. Незаметно подъехало несколько машин. Из них вышли люди и приблизились к нам. Раньше я думал, что всем людям, кроме милиции, запрещено одеваться, потому что одежда – это прерогатива разумных спонсоров, а мы, неразвитые, еще не доросли до одежды. Но люди, которые приехали в машинах, были одеты в разного вида одежду, и на ногах у них были ботинки или сапоги, как у милиционеров. Они громко разговаривали и даже смеялись – и я был так удивлен одеждой, что не смог рассмотреть лиц.
Эти люди вышли на серединку вытоптанного плаца, и один из них сказал сержанту:
– Ну и экземпляры!
Был тот человек странного для меня вида: его борода лежала веером на синей длинной одежде, а черные с проседью волосы были пострижены и завиты.
– Вечно с ними морока, – сказал сержант. – Ну чистые скоты.
– Мы из них сделаем людей, – сказала толстая женщина, тоже в теплой одежде. У нее были красные щеки, будто от мороза – наверное, эта женщина много ела.
Все вместе они пошли вдоль строя. Первым выступал мужчина с большой бородой. Он останавливался перед людьми, порой приказывал открыть рот, отводил веко – словно на выставке любимцев, на которую меня как-то давно брали хозяева. Первые два или три человека ему не понравились, третьего, похожего на обезьяну волосатого брюнета, он вытащил из строя и показал пальцем, где тому стоять. И в его движениях была такая уверенность, что мужчина покорно сделал шаг в сторону, а бородатый, не оглядываясь, чтобы убедиться, исполнено ли его приказание, уже следовал дальше. Так он приближался ко мне, вытащив человек десять, и я не знал, хорошо или плохо попасть к нему, и обернулся в поисках беззубой женщины, но не сразу нашел ее – она стояла человек за пять от меня. Женщина заметила мой взгляд и догадалась, что я хочу узнать. Она отрицательно покачала головой и согнулась, показывая, словно больна. Я тут же последовал ее примеру – я согнулся так, что пальцы левой руки достали до земли, сгорбился и даже скособочил лицо.
– Ты всех возьмешь, Пронин, – сказала толстая женщина в меховой одежде, – нам же тоже рабсила нужна.
– Лишнего не возьму, Марья Кузьминична, – сказал Пронин голосом сытого человека.
Он как раз дошел до меня и внимательно посмотрел. От страха разоблачения меня шатнуло.
– Ну и рожа, – сказал Пронин, скривившись от отвращения. Мне бы в тот момент возликовать, что он меня не разоблачил, но почему-то слова его, а тем более тон, которым они были произнесены, настолько возмутили меня, что я выпрямился и принял было гордую позу, но на мое счастье Пронин уже проследовал дальше. Зато мое движение не укрылось от толстой Марии Кузьминичны, и она быстро сказала:
– Этот – мне.
Я снова перекосился: женщина потянула меня за локоть, а один из милиционеров, желая оказать жен шине содействие, так дернул меня за руку, что я вылетел из ряда и отбежал, ковыляя, в сторону.
Процедура отбора людей прошла так быстро, что я не успел опомниться, как все мы стояли тремя кучками. Наибольшая, состоявшая из молодых мужчин и здоровых людей иного возраста, была отобрана Прониным, была еще одна группа в нее попали я и беззубая женщина, мы стали собственностью женщины Марии Кузьминичны. Третья группа, состоявшая из инвалидов и стариков, осталась как бы невостребованной, но именно эти люди покинули загон раньше всех – черная машина въехала внутрь, милиционеры помогали инвалидам и старикам забираться в нее, потом сзади поднялась решетка, и последнее, что я увидел, – белые пальцы, вцепившиеся в прутья и исполосованные решетками лица.
– Их куда? – спросил я беззубую женщину. Я хотел спросить о нас, о себе, но не посмел, поэтому спросил о стариках, как бы идя от противного.
– Им кранты, – сказала беззубая женщина. Лицо ее, от века до подбородка прорезал узкий шрам.
– Что это значит?
– А это значит, что на мыло.
Меня покоробил такой цинизм, но тем не менее я понимал, что судьба этих существ незавидна.
Мария Кузьминична подошла к нам и оглядела наше воинство, которое радости у нее не вызвало.
– И где же вас таких изготовляют, – сказала она печально. – Пользы от вас – кот наплакал.
– Не годятся, не брала бы, – сказал стоявший рядом с ней наглого вида лысый, несмотря на молодость, человек.
– На дармовщинку почему не взять.
После некоторой паузы она сказала мне:
– Можешь выпрямиться, ты уже мой.
Я понял, что мой наивный обман разоблачен, но сержант и бородач стояли еще так близко, что я не посмел распрямиться.
Так как я колебался, лысый помощник Марии Кузьминичны незаметно подобрался ко мне и так ударил по согнутой ноге, что я подпрыгнул от боли и, конечно же, вынужден был выпрямиться.
Мария Кузьминична захохотала, уперев сильные руки в бока, а за ней стали смеяться и все остальные. К тому же я вместо того, чтобы стоять прямо, продолжал упорно сгибаться как инвалид, а Лысый к вящему удовольствию зрителей продолжал меня пихать. Тут я потерял над собой контроль и, размахнувшись, ударил Лысого по плечу. Тот отлетел метров на десять и с таким звуком шлепнулся на пыльную землю, что все, включая меня, решили, что если он не погиб, то, по крайней мере, переломал себе все руки и ноги.
К счастью, Лысый остался жив и даже здоров, зато позор, пережитый из-за того, что его при всех ударил подонок со свалки, был для него непереносим, и я нажил врага.
– Вот это правильно, – сказала Мария Кузьминична. – Не зря я сразу на тебя глаз положила! Только бы, думаю, Пронин его не раскусил.
И, она весело рассмеялась – она была веселой женщиной.
3. ЛЮБИМЕЦ НА ФАБРИКЕ
Грузовик, который вез новых работников Марии Кузьминичны, был открытым, стареньким, и на подъемах его двигатель страдал, пыхтел, отказывался трудиться. Лысый сидел в грузовике с бродягами, хотя пока никто не собирался убегать – все были голодны и замерзли. На людской лотерее, через которую, как я понял, некоторым пришлось пройти уже не раз, нам всем повезло. И работа, на которую везли, была сносная, да и директор Мария Кузьминична, по слухам, была не вредная. На ее фабрике тоже умирали от болезней, а кто не помирал, сбегали, но так, чтобы помереть от голода или чтобы тебя замучили – такого не бывало.
– Ты Лысого бойся, Лысого, – предупредила беззубая женщина, которая как бы взяла надо мной опеку, и я не возражал – по крайней мере, пока она мне помогала. – Он подлый и ревнивый.
– С чего ревнивый? – не понял я.
– Он с мадамкой живет, а она все ищет из трудящихся себе нового друга. Он же сам трудящимся был. На свалке вырос, на помойке помирать не желает.
– Ирка, заткнись! – крикнул Лысый. – Я тебя узнал, халява!
Женщина понизила голос, но говорить не перестала.
– Мы с тобой отлежимся, откормимся, – и в лес!
– Зачем? – спросил я.
– За свободой, – ответила Ирка.
Она провела кончиками пальцев по тыльной стороне моей руки и добавила:
– Нежненький… любимец.
– Я обыкновенный.
Грузовик трясло, и время от времени нам приходилось хвататься друг за друга, чтобы не упасть.
– А что это за место? – спросил я, чтобы переменить тему разговора. – Место, куда нас везут?
– А я тебе разве не сказала? Кондитерская фабрика.
– Там конфеты делают?
– Конфет я не пробовала за всю жизнь, – сказала Ирка, – и если это конфеты – то не для нас с тобой.
– А для кого?
– Темный ты! Как хоть зовут тебя?
– Тим.
– Тимошка?
– Лучше Тим.
– Как хочешь.
– А для кого конфеты?
– Это не совсем конфеты, – сказала Ирка. – Это конфеты для жаб.
– Для спонсоров?
– Ты точно с другой планеты – вот в чем дело!
Машина катила по неширокой дороге, которую давно не чинили, поэтому грузовику то и дело приходилось тормозить или объезжать ямы и трещины в асфальте. Я смотрел через борт, и мой глаз искал привычные пейзажи: серые кубы – дома спонсоров; сизые, врытые в землю купола – их базы.
Две башни наблюдения все время маячили на горизонте, но что касается других примет нашего мира – их не было видно. Местность вокруг была пустынной: кое-где из-под травяного покрова или из зарослей орешника поднимались металлические конструкции или валялись бетонные плиты. Я понимал, что это следы той великой и трагической эпохи, когда спонсоры, чтобы спасти Землю, были вынуждены закрыть и ликвидировать все ее вредные заводы и комбинаты, и люди получили возможность свободно дышать, а дети – рождаться здоровыми. Мне было известно, что по договоренности между спонсорами и теми людьми, которые предпочли самостоятельное, полное невзгод и случайностей существование, было заключено соглашение, что люди вывезут мусор и закопают его. Но люди, в силу свойственного им легкомыслия и неумения подолгу сконцентрироваться на одной мысли, забывали выполнить свой долг – теперь же, когда время упущено, и природа сама залечила свои раны, уборка потеряла смысл. Да и диких людей почти не осталось.
Фабрика, на которую нас привезли, была окружена изгородью с высокой сеткой в три ряда, а над сеткой тянулись провода – я сразу понял, что по проводам пропущен электрический ток, я видел нечто подобное по телеку – там вредители лезли на проволоку и обугливались.
Наш грузовик прерывисто загудел, и через некоторое время к воротам лениво вышел человек в одежде. Госпожа Мария Кузьминична выскочила из кабины грузовика и принялась его бранить. А я смотрел на этих людей и думал: неужели власть спонсоров не так безгранична? Ведь сколько раз они повторяли и показывали по телеку – одеваться людям нельзя! И дело здесь не столько в нашем низком духовном и умственном развитии, сколько в гигиене. В одежде людей скрывалась масса паразитов и заразных грибков. До прилета спонсоров почти все люди были больны и вымирали – в частности, из-за того, что носили одежду. Как только спонсоры приказали людям раздеться и выкинуть одежду, все эти болезни как рукой сняло.
Для того чтобы человек успешно продвигался по пути совершенствования и превращения в разумное существо, он должен закаляться, заниматься гимнастикой и следить за чистотой своего тела.
Миновав ворота, грузовик остановился на пыльной площадке перед длинными строениями из красного кирпича. Окованная железными полосами дверь открылась, и изнутри вышел еще один одетый человек! Я представил себе, какое количество микробов развелось на этих людях, и мне чуть не стало дурно.
– Новых привезли? – спросил он.
– А ты как думал? Арбузы? – огрызнулся Лысый.
– Лучше бы арбузы. А то вы таких немощных возите, что от них пользы никакой.
– Дурак ты, Хенрик, – сказал Лысый, – пока живы, из них всегда можно пользу выколотить.
– Мальчики, мальчики, без ссор! – окликнула их Мария Кузьминична. – В какой барак мы их определим?
– Во втором почти пусто, – сказал Хенрик.
Пока они разговаривали, я осматривался. С трех сторон двор был окружен красными строениями, над одним поднималась высокая труба, из нее валил дым – он рвался в небо столбом, словно внутри работали мехи, которые гнали его наверх.
Одно из зданий пониже и поновее других явно было складским – вдоль него тянулась крутая галерея, приподнятая на метр. Возле нее стояло несколько трейлеров, из открытых дверей склада люди вытаскивали алюминиевые контейнеры и заносили их в кузова машин.
Ирка заметила среди рабочих своего знакомого, помахала ему и закричала:
– Ты живой еще, хромой черт!
– Тебе самой на живодерню пора! – радостно закричал человек из галереи.
– А ты мне поговори, поговори! – рявкнул Лысый. – А ну, пошли!
Он погнал нас к низкой двери строения, что было прямо перед нами, и никто не спорил – все замерзли на ветру и хотели поскорее в тепло.
По грязным скользким ступенькам мы спустились в подвал. Там было влажно, сыро, воняло человеческими нечистотами, единственная лампа, висевшая под сводчатым потолком, тускло освещала этот приют. По обе стороны прохода тянулись деревянные скамьи в два этажа, кое-как покрытые грязными тряпками. Вскоре я узнал, что они называются нарами.
При нашем появлении над одной из нар поднялась голова – все остальные нары были пустыми.
– Ты чего прохлаждаешься? – крикнул Лысый.
– Больной я, староста разрешил, – сказал человек и закашлялся.
– Ох и распустились без меня! – крикнул Лысый. – Чтобы завтра был на работе!
Потом Лысый поглядел на нас, покачал сокрушенно головой и сказал:
– А вы до обеда здесь, а после обеда – на трудовых постах, а то запорю.
– Зверь, – сказала Ирка, стоявшая рядом со мной. – Истинный зверь, если сказал запорет, значит, запорет.
Мне показалось, что она улыбнулась.
Хлопнув дверью, Лысый ушел, а тот человек, что был простужен, стал, не вставая, показывать нам, какие нары пустые, а какие заняты, чтобы мы не поссорились с их хозяевами.
Окошки были забраны решетками и тянулись под самым потолком – видно, раньше в этом подвале что-то хранили, вряд ли его могли с самого начала замыслить как жилище. Хотя, впрочем, этому зданию куда больше ста лет – оно еще доспонсорское, а тогда люди жили плохо, грязно, безыдейно.
Ирка выбрала себе нары в самом углу, подальше от двери и вонючего ведра, а мне велела устраиваться над ней – она уже распоряжалась моими действиями, как добрая приятельница или даже родственница. Впрочем, так оно и было – сейчас мне на всем свете не найти человека ближе, чем эта бродяжка, которая почему-то прониклась ко мне сочувствием и взяла надо мной опеку. И хоть она была страшно грязная и передних зубов у нее нет, шрам через лицо, а вместо волос – космы, у меня не было к ней отвращения и презрения. Мне она помогала.
– Жрать охота? – спросила она, став рядом с нарами и проверяя, удобно ли я устроился. – Здесь кормят. В других местах не кормят, ждут, когда мы копыта откинем, а здесь даже пожрать дают. А это потому, что Машка-мадамка вовсе не злая. Даже непонятно, как в директорах держится, у них установка
– истребление генетического фонда, смекаешь?
Я ничего пс смекал, я половину ее слов не понял, но кивал головой, не спорил. Я улегся во всю длину на нарах – они были мне коротки, и пятки высовывались наружу. Ирка стояла возле, уткнув подбородок в край нар. Вокруг стоял негромкий гул голосов и шум, производимый людьми, которые обустраивали свой нищенский быт. Я подумал, хорошо бы сейчас рассказать этой Ирке, как может жить цивилизованный человек, рассказать ей о моей чистой и мягкой подстилке, о ковре, на котором я лежал и смотрел телевизор, о том, что у меня было по крайней мере три различные миски, и хозяйка их сама мыла, потому что не доверяла моей аккуратности.
Но выполнить своего намерения я не успел, потому что Ирка вдруг наклонила голову и, прищурившись, заявила:
– В баню бы тебя!
– Меня?
– А то кого же! Я еще такого грязного мужика и не встречала.
Я сначала не понял, шутка это или издевка надо мной, но все мое расположение к этой бродяжке как рукой сняло.
– Уйди! – сказал я. – А то я тебе скажу, на кого ты похожа.
– На кого похожа, на того и похожа, – ответила, нахмурившись, Ирка.
– На бабу-ягу беззубую, из помойки! – сказал я.
– Ну и мерзкая ты вонючка, – сказала Ирка.
Я думал, что она взбеленится, а она так печально сказала…
Если бы она этим ограничилась, я бы не стал сердиться. Но она сложила лицо в какую-то дулю и сильно плюнула в меня.
В меня еще никто никогда не плевал.
Я вскочил, сильно ударился головой о свод потолка, свалился кулем с нар и кинулся за ней, чтобы убить. Я не преувеличиваю – я знаю, что любой любимец имеет право убить бродягу или преступника, и ничего ему за это не будет, потому что он проявляет верность спонсору.
Я бежал за Иркой, не понимая, что я уже давно не любимец.
Все в нашей спальне сообразили, что происходит, но мне никто не сочувствовал и не помогал. Некоторые подставляли мне ножки, пихались, ругались, даже били меня.
Ирка обернулась на бегу, и, могу поклясться Всемогущим спонсором, она улыбалась!
Ее щербатая улыбка придала мне сил, и я кинулся за ней к дверям.
Но, как назло, именно в этот момент в дверь въезжала тележка, на которой стоял котел с похлебкой для всех пленников. Тот мужчина, что толкал перед собой тележку, конечно же, не ожидал, что на него кинется разъяренный молодец.
На мое счастье похлебка была не очень горячей. Так что, когда котел опрокинулся, мы с поваром почти не обожглись, но грохот стоял невероятный
– ведь котел покатился между нар, выплескивая на ходу похлебку с капустой и свеклой. В этом широком, но мелком потоке плыл, вернее, ехал на заду я сам, за мной катился котел, а держась за край котла в безнадежной попытке удержать его, скользил повар.
Я убежден, что со стороны зрелище было комическим, но смеяться было некому – сначала все перепугались, но скоро догадались, что по моей милости они остались без обеда. И еще не успел я завершить свое движение в потоке похлебки, как на меня со всех сторон кинулись разъяренные рабы – они рвали меня когтями, пинали, старались удушить, растоптать, оторвать мне руки и выцарапать глаза! Наверное, никогда в моей жизни я не был так близок к гибели, как в тот момент, – я пытался спасти глаза и наиболее уязвимые части тела, но у меня не хватало рук, чтобы спасти все, и я катался по скользкому полу, стараясь избегнуть гибели.
Сколько это мучение продолжалось, я не знаю. Да и как я мог узнать об этом! Сквозь шум истязания до меня донесся крик:
– А ну, прекратить! А ну, по нарам! Я кому сказал!
Хватка рабов ослабла, меня отпустили, я смог открыть глаза и увидел, что Лысый разгоняет плетью рабов по нарам и что ему помогает Ирка, которая также старалась меня спасти.
Лысому не потребовалось много времени, чтобы понять, что же произошло. И тогда он совершил поступок, который еще больше унизил мое человеческое достоинство и еще более усилил мою ненависть к этому порождению Зла.
С наглой ухмылкой на лице он подошел ко мне и очень больно – вы не представляете как больно! – огрел меня своим бичом. И снова. И снова! Бич свистел в воздухе столь грозно, что я думал, что каждый удар будет для меня последним, и все вокруг притихли, ожидая того же, только Ирка вдруг завопила:
– Не надо! Ему уже хватит! Он не нарочно.
Лысый как будто послушался ее и сказал:
– Только у меня для вас второго обеда не будет. Обходитесь, как знаете.
Вокруг поднялся угрожающий гул. Я сжался.
– А работать вы будете как миленькие, – добавил Лысый.
И ушел.
Я поднялся и пошел к своим нарам. Но забираться на нары не хотелось – такой я был измазанный. Некоторые, кто самый голодный, стали ползать по полу и собирать гущу из похлебки, а другим повар смог набрать со дна котла. Я стоял в углу между стеной и нарами и никуда не смотрел. Я ненавидел эту проклятую Ирку, которая была во всем виновата, из-за нее я ударился о котел. Вот бы сейчас она подошла, я бы ее задушил.
Ирка пришла позже. Я был рад ее задушить, даже руки дрожали от боли и ненависти. Но я ее не задушил, потому что она принесла мне свою миску, а в ней на дне – похлебка.
– Жри, чучело, – сказала она мне.
Я хотел выплеснуть похлебку ей в рожу и посмотреть, как она запрыгает, и она видно угадала это желание в моем взгляде, потому что отпрянула. Но потом голод взял свое, и я выхлебал похлебку и даже облизал миску языком.
Мы помолчали. Потом Ирка сказала:
– Давай сюда миску, чучело, мне ее отдавать надо.
Я отдал миску, хоть совершенно не наелся. Я все еще хотел избить эту дрянь, но если ты съел из рук, то ты признал хозяйку, хотя, конечно, Ирка не имела ничего общего со спонсорами.
– Где бы помыться? – спросил я.
– А я думаю, что нас вот-вот в баню погонят, – сказала Ирка. – Только ты поосторожнее, люди на тебя злые, голодные, они тебя задушить могут.
И на самом деле нас вскоре погнали в баню, только Ирку и еще одну женщину задержали, чтобы подмыть пол. Меня это расстроило, мне было страшно одному идти в баню.
Мое живое воображение строило картины, как они накидываются на меня и душат. Я шел последним и обратил внимание, что, сворачивая к двери в баню, все на секунду или две останавливаются перед какой-то дверью. И только поравнявшись с ней, я догадался, что это не дверь, а зеркало. Когда я в него заглянул, то вместо себя увидел страшное, черное, пятнистое, окровавленное существо, порождение дурного сна или грязного зверинца. И лишь когда я в ужасе отшатнулся и существо отшатнулось тоже, я догадался, что это и есть я – самый красивый любимец на нашей улице! Неудивительно, что они меня бьют и ненавидят. Такого урода и я бы возненавидел! Поможет ли мне баня?
Баня была невелика и так наполнена паром, что в двух шагах не разглядишь человека. Там было жарко и душно. Дома я мылся в тазу, который ставили в ванной комнате, а еще мне разрешали плавать в бассейне, я всегда был чистый и без блох.
На полке возле входа стояли алюминиевые тазы. Я сначала не знал, что они называются шайками и в них наливают воду, когда моются. Поэтому я стоял посреди бани, не представляя, как мне набрать воду из котлов, вмазанных в пол – один с ледяной водой, второй с кипятком. Другие смешивали воду в шайках и потом мылись.
Я увидел пустую шайку – возле нее никого, решил последовать примеру других людей и в тот момент шкурой почувствовал опасность. Чувство было настолько острым – такое чувство развивается чаще всего у любимцев, а у людей обыкновенных его не бывает, – что я отпрянул в сторону, и тут же на место, где я только что стоял, обрушилась шайка крутого кипятка.
Брызги разлетелись во все стороны – обожгло и меня, и других людей, которые стали чертыхаться, и кто-то из женщин завопил:
