Вскоре Бел явился к входному люку “Пустельги”, успев переодеться из степенного служебного мундира в поначалу ошеломляющий, но веселенький оранжевый камзол со сверкающими, усыпанными звездами синими рукавами, штаны с прорезями, собранные в манжеты у колен, и согласованные по цвету темно-синие чулки и ботинки. Судя по схожему, хоть и менее ослепительному одеянию Гринлоу, этот стиль — местная высокая мода, одинаковая для мужчин и для женщин, с ногами или без.
      Бел провел их в тихий уютный ресторан на гравитационной стороне; из обычного здесь окна во всю стену были видны часть станции и звездное небо. Время от времени снаружи проносился какой-нибудь катер или буксир, оживляя пейзаж. Несмотря на силу тяжести, которая по крайней мере удерживала еду на тарелках, интерьер склонялся к архитектурным идеалам квадди: столики располагались на отдельных колоннах разной высоты, и таким образом использовались все три измерения зала. Официанты носились туда-сюда, вверх и вниз на гравикреслах. Дизайн понравился всем, кроме Ройса, которому приходилось задирать голову, высматривая неприятности во всех трех измерениях. Но Бел, как всегда чуткий, да к тому же весьма сведущий в вопросах безопасности, обеспечил Ройса собственной жердочкой, откуда можно было наблюдать за всем залом; Ройс, забравшись в свое орлиное гнездо, более-менее смирился.
      Николь ожидала их за столиком, с которого открывался превосходный вид из окна. Одета она была в черное трико, поверх которого были наброшены тончайшие радужные шарфы; в остальном она почти не изменилась с того дня, как Майлз познакомился с нею — так много лет назад и в стольких нуль-переходах отсюда. Она по-прежнему оставалась стройной, изящной в движениях, даже будучи в гравикресле; все та же нежная кожа цвета слоновой кости и коротко стриженые волосы цвета черного дерева, и в глазах ее по-прежнему плясали чертики. Они с Катериной с интересом оглядели друг на друга и тотчас почти без всякой помощи со стороны Бела и Майлза завязали разговор.
      Они говорили о том о сем, а тем временем вышколенная и ненавязчивая обслуга доставляла одно за другим изысканные блюда. От музыки, садоводства и способов биологического оборота на станции разговор плавно перешел на тему роста численности населения квадди и методов — технических, экономических и политических — основания новых поселений в разрастающемся ожерелье станций вдоль пояса астероидов. Только старые военные истории, по взаимному негласному соглашению, не просочились в поток беседы.
      Перед десертом Бел вызвался проводить Катерину в уборную. Николь дождалась, пока они выйдут за пределы слышимости, и лишь потом склонилась к Майлзу и произнесла вполголоса:
      — Рада вас видеть, адмирал Нейсмит.
      Он на миг приложил палец к губам.
      — Радуйтесь Майлзу Форкосигану. Я-то определенно рад. — Он помедлил, затем спросил: — Можно ли, в свою очередь, порадоваться за Бела?
      Ее улыбка слегка увяла:
      — Об этом знает только сам Бел. Я завязала со путешествиями по галактике. Наконец нашла свое место, свой дом. Бел как будто тоже по большей части счастлив здесь, однако… ну, Бел ведь планетник. Говорят, у них “пятки чешутся”. Бел не раз заговаривал о том, что собирается принять гражданство Союза, но… почему-то все никак не соберется.
      — Уверен, что Бел хочет остаться здесь, — поделился своим мнением Майлз. Она пожала плечами и осушила свой бокал с лимонадом — ей скоро выступать, поэтому она отказалась от вина.
      — Может, в этом секрет счастья — жить ради сегодняшнего дня, никогда не заглядывать вперед. Или, может, все дело в привычке, которую выработал у Бела прежний образ жизни. Весь этот риск, постоянные опасности — только особая порода людей может преуспевать в таком деле. Не знаю, сможет ли Бел изменить свою натуру, и насколько это будет трудно. Может, чересчур трудно.
      — М-м, — неопределенно протянул Майлз. “Я не могу дать им ложную присягу, или предложить лишь частичную преданность, ” — сказал Бел. По всей видимости, даже Николь не подозревала о втором источнике дохода Бела — и втором источнике опасности. — Должен заметить, что Бел мог бы найти работу портового инспектора во многих местах. Однако он предпочел проделать немалый путь, чтобы найти ее здесь.
      Улыбка Николь смягчилась:
      — Это так. — Она добавила: — Знаете, когда Бел прибыл на Станцию Граф, у него в бумажнике все еще лежал тот самый бетанский доллар, которым я заплатила вам на Единении Джексона?
      Майлз прикусил язык, остановив готовый сорваться с уст резонный вопрос: “Вы уверены, что это был тот самый?”. Один бетанский доллар ничем не отличается от другого. Если Бел сказал Николь, что это тот самый, то кто такой Майлз, чтобы сомневаться в этом? Уж во всяком случае, не такой вредитель, чтобы портить им всю романтику.
      После обеда Бел и Николь повели их к платформе такси: артерии этой транспортной системы недавно были усовершенствованы для нужд трехмерного лабиринта, в который превратилась разросшаяся Станция Граф. Николь оставила свое гравикресло на общем стеллаже у остановки. На то, чтобы пробраться по разветвляющимся туннелям до места назначения, их вагончику понадобилось десять минут; когда они въехали в зону невесомости, желудок Майлза подскочил, и он торопливо вытащил из кармана таблетки от тошноты, проглотил одну и благоразумно предложил их Катерине и Ройсу.
      Вход в Концертный зал мадам Минченко не поражал ни размерами, ни роскошью: всего лишь одна из многих общедоступных входных дверей, расположенных на разных уровнях. Николь чмокнула Бела и упорхнула прочь. Цилиндрические коридоры еще не заполонила толпа, ведь они пришли рано, чтобы у Николь было время пройти за кулисы и переодеться. А потому Майлз не был готов к тому зрелищу, которое предстало перед ними.
      Это была громадная сфера. Почти треть ее занимало круглое окно, выходившее на затененную сторону станции, и таким образом сама вселенная, густо усыпанная яркими звездами, превращалась в декорацию. Катерина порывисто схватила его за руку, а Ройс тихонько ахнул. Майлз создалось ощущение, будто он вплыл в гигантский улей, поскольку остальная часть сферы была разделена на шестиугольные ячейки, которые походили на окаймленные серебром соты, полные самоцветов. Они проплыли вперед, к центру зала, и при более близком рассмотрении соты оказались обитыми бархатом ложами для зрителей, варьирующимися по размеру от уютных ниш для одного посетителя до секций, достаточно просторных для компании из десяти человек, если эти десять — квадди, не волочащие за собой длинные бесполезные ноги. Кое-где среди них встречались другие выходы и сектора, представлявшие собой темные плоские панели разнообразной формы. Майлз сперва попытался привязать к пространству зала привычные понятия верха и низа, но стоило ему моргнуть, и зал как будто повернулся — и он уже не мог определить, вверху это окно, внизу или сбоку от него. Думать, что оно внизу, было страшнее всего, поскольку тогда создавалось головокружительное впечатление, что ты падаешь в безбрежный звездный колодец.
      Когда они наглазелись вволю, капельдинер-квадди с реактивным двигателем на поясе взял их на буксир и мягко направил в забронированную для них шестиугольную ложу. Она была отделана темной, мягкой звукопоглощающей обивкой и снабжена удобными поручнями и собственным освещением — оно-то и было теми самоцветами, что виднелись издали.
      В их просторной ложе промелькнул чей-то темный силуэт — приблизившись, Майлз разглядел женщину-квадди. Она была стройной и длиннорукой; легкие, очень светлые короткие волосы окружали ее голову подобно ореолу, напомнив ему сказочных русалок. Скулы, ради которых мужчины готовы драться на дуэли или слагать безвкусные вирши. Из-за которых они могут спиться. Или еще хуже — дезертировать из своей части. Она была облачена обтягивающий костюм черного бархата с узенькой белой кружевной оборкой у горла. Манжет на… правом нижнем рукаве — не брючине, решил для себя Майлз — был расстегнут, чтобы в него пролезла наложенная на руку заполненная воздухом шина, до боли знакомая Майлзу по юности с вечными переломами хрупких костей. Лишь одна эта неловкая деталь грубо нарушала общее великолепие ее облика.
      Майлз сразу понял, что перед ним Гарнет Пятая, но дождался, пока их должным образом представят друг другу — что Бел не замедлил сделать. Новые знакомые пожали друг другу руки; Майлз обнаружил, что хватка у девушки атлетически-крепкая.
      — Благодарю вас за то, что так быстро заполучили для нас эти… — слово “места” здесь не подходит, — это пространство, — промолвил Майлз, выпуская ее изящную верхнюю руку. — Я так понимаю, нам выпало счастье увидеть некую блестящую работу. — Он уже выяснил, что слово “работа” обладает в Пространстве Квадди особой звучностью, как слово “честь” — на Барраяре.
      — Всегда пожалуйста, лорд Форкосиган. — Голос ее был мелодичен; лицо ее хранило сдержанное, почти ироничное выражение, но в глубине лиственно-зеленых глаз просвечивало беспокойство.
      Майлз указал раскрытой ладонью на ее сломанную руку:
      — Позвольте мне выразить личные извинения за скверное поведение некоторых наших людей. Они будут наказаны за это, как только мы заполучим их обратно. Пожалуйста, не судите всех барраярцев по нашим худшим представителям. — “Ну, уж по самымхудшим она судить и не может; их мы, хвала Грегору, с Барраяра не выпускаем”.
      Она коротко улыбнулась. — И не собираюсь, ведь я знакома и с лучшими из них. — Тревога, таившаяся в ее глазах, наконец прозвенела в ее голосе: — Дмитрий — что с ним будет? — Ну, это в большой степени зависит от самого Дмитрия. — Тут Майлз осознал, что и его уговоры тоже могут повлиять на исход дела. — Когда он будет освобожден и вернется на службу, последствия могут быть самые разные: от незначительной черной метки в его досье — знаете, он не должен был снимать комм-браслет во время увольнительной, как раз по той причине, о которой непосчастливилось узнать на собственном опыте — до весьма серьезного обвинения в попытке дезертировать. Если, конечно, он не отзовет своего прошения об убежище, прежде чем ему откажут.
      Она на миг упрямо стиснула зубы.
      — Возможно, ему и не будет отказано.
      — Даже если убежище будет ему предоставлено, долгосрочные последствия будут куда сложнее, чем вы, вероятно, предполагаете. С той минуты, когда его прошение будет рассмотрено, он будет безоговорочно виновен в дезертирстве. Он будет навсегда изгнан с родины, и никогда не сможет вернуться повидать семью. Сейчас, в приливе… чувств, Барраяр кажется ему миром, который и потерять не жалко, но я думаю… я уверен, что позже он глубоко пожалеет. — Он думал о тоске База Джезека, на долгие годы изгнанного с Барраяра из-за еще менее удачно разрешенного конфликта. — Мичман Корбо может и иначе, пусть и не так быстро, попасть сюда, если желание быть с вами — истинное его намерение, а не сиюминутная прихоть. На это уйдет чуть больше времени, однако такой вариант нанесет ему гораздо меньше вреда — в конце концов, от этого решения зависит вся его оставшаяся жизнь.
      Она нахмурилась.
      — А барраярские военные не расстреляют его, не казнят? Не могут его… прикончить из-за угла?
      — Мы не воюем с Союзом. — “Во всяком случае, пока”. Для того, чтобы развязать войну, понадобится куда более серьезная геройская оплошность, чем то, что здесь уже наворотили, но, наверное, ему не следовало недооценивать своих соотечественников-барраярцев. И, по его мнению, Корбо не был настолько важной политической фигурой, чтобы его убирать. “Так постарайся сделать так, чтобы он не стал таковым, а?” — Его не казнят. Но, с вашей точки зрения, двадцать лет тюрьмы едва ли лучше. Подстрекая его дезертировать, вы действуете во вред и ему, и себе. Дайте ему вернуться к своим обязанностям и дослужить свой срок, а затем он снова приедет сюда. Если вы оба к тому времени не передумаете, то сможете продолжить свои отношения, и его неясный юридический статус не станет отравлять ваше совместное будущее.
      Она еще упрямее сжала губы. Майлз чувствовал себя в шкуре занудного папаши, читающего нотации мятежному подростку, но она-то ведь не ребенок. Надо было спросить у Бела, сколько ей лет. Может, ее грация и уверенность в движениях — следствие хореографической подготовки. Тут он вспомнил, что они должны выглядеть благодушно, и попытался смягчить свои слова запоздалой улыбкой.
      Она заявила:
      — Мы хотим стать семейными партнерами. На всю жизнь.
      “Вы ведь знакомы всего две недели — и уже настолько уверены?” Он прикусил язык, когда искоса брошенный на него Катериной взгляд напомнил ему, сколько дней — или даже часов? — понадобилось ему, чтобы влюбиться в нее. Хотя, надо признать, “на всю жизнь” появилось в его помыслах далеко не сразу.
      — Я прекрасно понимаю желание Корбо остаться с вами. — Вот что онав нем нашла — загадка. Он лично не находил Корбо милым — из всех чувств, которые пока что вызывал у него мичман, самым сильным было страстное желание отвесить ему хороший подзатыльник. Хотя, конечно, эта женщина видела его в несколько ином свете.
      — На всю жизнь? — с сомнением промолвила Катерина. — Но… вы не думаете, что когда-нибудь захотите иметь детей? Или захочет он?
      Лицо Гарнет Пятой осветилось надеждой:
      — Мы с ним говорили об этом. Мы оба хотим детей.
      — Хм-м… — Майлз замялся. — Но… квадди ведь не могут иметь детей от планетников?
      — Ну, вначале родители должны решить, как будет скорректирована генетика — так же, как гермафродит и однополый при скрещивании решают, будет ли у них мальчик, девочка или гермафродит, — а уж потом полученный зародыш отправляют в репликатор. У некоторых семейных пар квадди и планетников дети-квадди, у других — планетники, а у кого-то и те, и другие… Бел, покажи лорду Форкосигану портреты своих детей!
      Голова Майлза развернулась будто сама собой.
      — Что?!
      Бел залился краской и полез в карман брюк.
      — Мы с Николь… когда мы ходили на консультацию к генетику, для нас составили проекцию всех возможных комбинаций, чтобы помочь нам выбрать. — Он вытащил из кармана голокуб и включил его. Над его ладонью возникло шесть снимков детей в полный рост. Все они застыли в раннем отрочестве, когда взрослые черты только начинают проступать сквозь детскую округлость. У них были глаза Бела, подбородок Николь, темные волосы с таким знакомым задорным чубчиком. Мальчик, девочка, гермафродит с ногами; мальчик, девочка и гермафродит-квадди.
      — О! — восхитилась Катерина, протягивая руку. — Как интересно.
      — Их лица — всего лишь компьютерное смешение наших с Николь черт, не настоящая генетическая проекция, — объяснил Бел, охотно передавая ей кубик. — Для проекции им нужна настоящая клетка из настоящего эмбриона, а это, разумеется, возможно лишь после того, как оплодотворенное яйцо будет создано для дальнейших генетических изменений.
      Катерина повертела голограмму так и эдак, разглядывая портреты со всех сторон. Майлз, заглянув через ее плечо, твердо сказал себе, что это почти тоже самое, что и его видеозапись Эйрела Александра и Элен Натальи в зародышевом состоянии, все еще лежавшая в багаже на “Пустельге”. Но, может, позднее у него будет время показать Белу…
      — Вы наконец решили, что выберете? — спросила Гарнет Пятая.
      — Для начала — девочку-квадди. Такую, как Николь. — Лицо Бела смягчилось, однако нежность тут же сменилась привычной ироничной улыбкой. — Но это когда я наконец решусь подать заявление на гражданство Союза.
      Майлз представил себе Гарнет Пятую и Дмитрия Корбо с вереницей красивых, крепких ребятишек-квадди. Или Бела и Николь с охапкой сообразительных, музыкально одаренных малышей. У него голова пошла кругом. Ройс, явно потрясенный до глубины души, молча покачал головой, глядя, с каким интересом Катерина разглядывает голопроекцию.
      — А, кажется, представление сейчас начнется, — сказал Бел. Он забрал голокуб, выключил его и спрятал поглубже в карман своих мешковатых синих штанов, бережно застегнув клапан.
      Пока они разговаривали, зал набился до отказа — соты заполнились внимательными зрителями, среди которых было немало планетников, хотя Майлз не всегда мог определить, кто здесь граждане Союза, а кто — галактические гости. В любом случае, сегодня никаких барраярских мундиров. Свет потускнел; гомон постепенно затих, и несколько запоздавших квадди поспешили к своим ложам и устроились там. Пара планетников, не рассчитавших силу толчка и зависших посреди зала, были спасены и отбуксированы капельдинерами в их ложу; заметившие сей конфуз квадди тихонько захихикали. Воздух наэлектризовало напряжение — странная смесь надежды и страха, сопровождающая любое живое выступление, в котором таится и опасность несовершенства, и шанс на величие. Свет постепенно погас совсем, и теперь лишь одно голубоватое звездное сияние озаряло переполненные ложи.
      И тут вспыхнули огни — неудержимый фонтан красного, оранжевого и золотого, — и со всех сторон хлынули исполнители. Обрушились, точно гром. Мужчины-квадди, мускулистые и бесконечно восторженные, в усыпанных блестками обтягивающих костюмах. Бьющие в барабаны.
      “Я не ожидал барабанов”. Все прочие выступления в невесомости, которые видел Майлз, — танцевальные или гимнастические — исполнялись в жутковатой тишине, если не считать музыки и звуковых эффектов. Квадди же играли сами, и при этом у них еще оставалось достаточно рук, чтобы протянуть их друг другу; барабанщики встречались в середине, сцеплялись руками, обменивались импульсом, разворачивались и разлетались обратно, составляя замысловатый узор. Человек двадцать пять в свободном падении расположились в самом центре сферического зала, и движения их были так точны, что никого ни разу не отнесло в сторону, пока они вертелись, ныряли, кувыркались и разворачивались, и энергия перетекала через их тела от одного к другому, и снова по кругу. Воздух пульсировал ритмом их барабанов: барабанов всех размеров, круглых, продолговатых, двусторонних; по ним бил не только каждый обладатель — некоторые барабаны они перебрасывали туда-сюда, ударяя по ним ладонями и не пропуская ни единого такта. Такая помесь между музыкой и жонглированием ошеломляла одновременно и зрение и слух. Огни плясали. Отблески рассыпались по стенам, вспышками озаряя воздетые руки, яркие одежды, драгоценности, зачарованные лица зрителей.
      Тут из другого выхода взметнулась дюжина женщин-квадди в голубом и зеленом — узор их напоминал поверхность планеты, — которые тотчас присоединились к танцу. Все, о чем мог подумать Майлз: “Тот, кто привез кастаньеты в Пространство Квадди, совершил великое дело”. Они привнесли смеющуюся напевную ноту в сплетение ударных звуков; барабаны и кастаньеты — и больше никаких инструментов. В них не было нужды. Зал вибрировал, прямо-таки сотрясался. Майлз украдкой глянул на жену: чуть приоткрыв рот, Катерина, с широко распахнутыми сияющими глазами жадно, не таясь, впитывала все это пышное великолепие.
      Майлз подумал о барраярских военных оркестрах. Мало того, что человеки выучивались такому непростому делу, как игра на музыкальном инструменте. Так ведь нет, потом они должны были научиться играть совместно с другими. Маршируяпри этом. В сложном порядке. А потом они состязались с другими оркестрами, выполняя все вышеперечисленное еще лучше, чем другие. У такого выдающегося мастерства нет и не может быть никакого разумного экономического оправдания. Подобное делается лишь во славу своей страны, своего народа, или во славу Господа. Ради радости быть человеком.
      Танец длился уже двадцать минут — актеры уже начали задыхаться, и пот мельчайшими сверкающими капельками отлетал от них во тьму, а они все кружились и грохотали. Майлз заставил себя перестать задыхаться из сочувствия к ним; его сердце билось в унисон с их ритмом. Затем последний величественный всплеск ликующего ритма — и каким-то образом подвижная сеть из четвероруких мужчин и женщин распалась на две цепочки, которые уплыли в выходы, из которых они появились откровение назад.
      Снова темнота. Тишина оглушила, точно удар; Майлз услышал, как позади него Ройс тоскующе, благоговейно выдохнул — так человек, вернувшийся домой с войны, впервые за долгое время укладывается в собственную постель.
      Аплодисменты — вдвойне мощные, что неудивительно — сотрясли зал. Майлз подумал, что теперь-то никому из барраярцев не надо изображатьвосторг перед культурой квадди.
      Зал снова притих, когда из четырех входов появились оркестранты, которые затем расположились вокруг огромного окна. Полсотни квадди вынесли с собой более привычный набор инструментов — все акустические, очарованным шепотом сообщила ему Катерина. Они заприметили среди музыкантов Николь: еще двое квадди помогли ей вытащить и закрепить ее арфу, которая на вид почти ничем не отличалась от обычной, и двухсторонние цимбалы, с этой стороны казавшиеся скучным продолговатым ящиком. Но в следующем музыкальном произведении была сольная партия для цимбал: прожектора высветили белое точеное лицо Николь, и музыка, лившаяся из-под четырех быстро мелькавших рук была какой угодно, только не скучной. Лучистой, неземной, электризующей… надрывающей сердце.
      Бел, должно быть, видел это представление уже десятки раз, но и сейчас смотрел его так же завороженно, как любой вновь прибывший. Глаза Бела светились не просто радостью влюбленного. “Да. Ты бы не любил ее как должно, если б не любил и ее неуемное, расточительное, щедрое мастерство”. Ни один ревнивый любовник, жадный и эгоистичный, не смог бы копить его для себя одного; оно должно изливаться на весь мир, а иначе его источник взорвется. Он бросил взгляд на Катерину и подумал о ее восхитительных садах, оставшихся на Барраяре. “Твоя разлука с ними скоро окончится, любимая, обещаю”.