3

Северный блок назывался крылом Кассар. На западе располагалось крыло Дюгэ-Труэн, на юге — крыло Жан Бар, а на востоке — крыло Дю Геклен. Его протесты были напрасны, сколько он ни повторял, что Дю Геклен — не был корсаром, Дениза настояла на своем, считая, что будущие клиенты не все такие эрудиты, и название им нравится, лишь бы хорошо звучало и красиво выглядело. Дверь в квартиру Блази открылась легко. Севр не решился щелкнуть выключателем и невольно прислушался. Он видел такие сцены по телевизору: напряженный силуэт, луч электрического фонарика, мечущийся по мебели. Но он не искал драгоценностей. Только необходимое для жизни! Он оставил слева вход в гостиную, прошел прямо на кухню. Там были только несколько пустых бутылок, чашки, пластмассовые стаканчики — один он сунул в карман — и в ящике кухонного стола вилки, ложки, алюминиевые ножи, подставка для яиц всмятку, штопор, но консервного ножа не было. Он заглянул в стенные шкафы. В них были одни пустые плечики. Очевидно, хозяева квартиры все свои вещи в конце отпуска забрали с собой. Спальня, напротив, казалась уютнее. Все белье было на месте, он сразу это заметил, и решил про себя вернуться сюда, если квартира Фрек ему не понравиться. Однако, на данный момент самой острой была проблема съестных припасов. Конечно, и одежда тоже, но об этом-то Мари-Лор наверняка подумает, и даже если за домиком в Ла-Боль установлено наблюдение, то у себя дома в Нанте у нее будет огромный выбор, ведь зятья, к счастью, были одного сложения и роста.

Севр тщательно закрыл за собой дверь. Он наделся на большее. Квартира Фрек находилась как раз над квартирой-образцом. Решающий фактор, чтобы в ней поселиться. Спуститься на этаж — и он уже у себя. Если только этот Фрек не все увез с собой, уезжая… кстати, куда? Севр вернулся в кабинет агентства, снова поборол дверь, которая поддавалась все хуже и хуже. Повесил на место, возможно временно, ключи от квартиры Блази и нашел карточку Фрек: Фрек Доминик, 44, Калле де Сан Висенте, Валенсия. Забавно! Так далеко приехать за солнцем! Или нет. Этот человек, видимо, наоборот, нуждался в ветре, соленом дожде, в сером горизонте. Французу, а может Бретонцу?.. В таком случае, не неосторожно ли?.. На пять дней!… Чем он рискует? Сад задымился новым ливнем. Севр побежал, шлепая по лужам, запыхавшись, ворвался в холл, где уже пересекались две цепочки его мокрых следов. Отвратительно! Надо будет затереть, чтоб не заметила матушка Жосс.

Севру здесь понравилось сразу. Неизвестно почему, квартира казалась обитаемой… может, из-за запаха духов… еле уловимого запаха… да и духов ли? Кухня была богатая. Это слово сразу пришло ему на ум… хорошо оборудованная — было бы точнее, потому что ни крошки провизии там не наблюдалось; но ящики были полны. А самым лучшим подарком, конечно же, был складной нож с лезвием для консервов.

Севр еще раз осмотрел свои сокровища; полный набор посуды, приборы, три коробки спичек, несколько инструментов: молоток, пассатижи, английский ключ, отвертка… открытая пачка Честерфильда — он сразу закурил одну и его положение тут же показалось ему не таким уж мрачным — запасные лампочки, электрическая плитка и на дне одного из шкафов полбутылки коньяку. Со всем этим он выдержит. В шкафу также было белье: полотенца, резиновые перчатки, простыни, голубые и розовые; это значит, Фрек был женат… отсюда и запах духов, чувствующийся сразу с порога. Севр затушил сигарету, чтоб лучше почувствовать его. В духах он был не силен. Дениза всегда пользовалась душистой туалетной водой… Мари-Лор чем-то еще, о названии он никогда не спрашивал, но это было что-то совершенно банальное… Этот запах был поразительно тонок, Севр принюхивался к нему так, будто шел по следу, обошел стоящую в центре большую кровать, вошел в ванную. Зажег фонарик. С этой стороны огня не будет видно, все окна выходят на море и закрыты плотными ставнями, заколоченными всю зиму досками крест-накрест. Со стороны океана, Резиденция должна походить на укрепленный форт, на блокгауз. Ветер все еще был так силен, что даже в комнате чувствовались его порывы. С другим запахом боролся противный запах водорослей. Севр осмотрел несколько флаконов на туалетной полке над умывальником: пустые, судя по этикеткам, косметические средства, питательные лосьоны, кремы… Да, Фрек был женат. Старый халат болтался на крючке. Рядом с ванной лежали два куска туалетного мыла. Севру захотелось немедленно погрузиться в воду, смыть грязь, но водопровод не был подключен. Позже… Прежде всего, поесть. Он еще раз обыскал все шкафы. Ему ужасно хотелось кофе; тем хуже, он еще поест варенья, но зато сварит грог. Без сахара!…

Он опустился этажом ниже за оставленными консервами. Он больше не сомневался. Устраиваться так устраиваться, в квартире Фрек ему будет много удобней. Он разделся, поставил кастрюлю с водой на огонь, отвернул кран, долго мыл лицо и руки, натянул халат. Борода отвратительно касалась, но может это и лучше. Когда она вырастет подлиней, никто его не узнает. Он заставил себя накрыть на стол, на уголке кухонного стола, чтоб побороть желание пустить все на самотек, не спеша поел, чего не случалось с ним со времени смерти Денизы…

Дениза умерла!… Почему его руки больше не дрожат? Почему теперь он принимает то, что еще вчера отвергал изо всех сил? Может, изнеможение? А может, заняв место Мерибеля, он стал другим, человеком без прошлого, похожим на больного амнезией, вынужденным учиться всему заново? Дениза… это как колдовство, которое больше не действует. Он сидел, совершенно тривиально приготовившись поесть; он представил себя комичным, в этом халате, падающим на сапоги; там — осталось обезображенное тело, с которым придут прощаться друзья, которые похоронят в его собственном фамильном склепе, и он говорил: Дениза, и ждал слишком привычной боли; возможно ли? Он больше не мог заставить себя страдать. Он напрасно вспоминал другие образы, он чувствовал, что все кончилось еще раньше, а он и не знал… Все что он пережил накануне — а он был измучен до предела возможного — в сущности, было лишь незначительной встряской. Было что-то ускользающее, остающееся неясным, потому что он чувствовал себя и судьей, и подсудимым. Может быть, его вынудили играть роль жреца, потерявшего веру… никогда не имевшего ее… Дениза!… Однако, когда он вернулся в охотничий домик, это было одно из худших мгновений. Нет, это ему не приснилось. Мари-Лор ожидала его, в слезах.

— Выслушай его, — прошептала она.

Они оба приблизились к двери в гостиную. Мерибель ходил взад и вперед по комнате. Его резиновые каблуки скрипели по полу, когда он поворачивался.

— Филипп! — позвал он.

— Убирайтесь! Оставьте меня! — заорал Мерибель.

— Филипп! Послушай меня!

— Если ты не отстанешь, я буду стрелять через дверь.

— Видишь… Он совсем вне себя.

Мари-Лор безудержно зарыдала. Он тряс ее за плечи, тоже взвинченный.

— Да отвечай же. Что произошло? Когда я уезжал, он не был в таком состоянии… Ты упрекала его в чем-нибудь?

— Да.

— Что да?… В чем?

— Не помню. Я сказала, что он думает только о себе… что я несчастна. Глупая ссора!

— А дальше?

— Дальше он заперся.

— Ах! Прошу тебя хватит плакать.

Но Мари-Лор зарыдала еще сильней. Он вернулся к двери.

— Филипп!… Открой… Давай поговорим.

— Убирайся!

— Господи боже! Да будь благоразумным.

И вдруг он кажется угадал истину. Но из-за Мари-Лор объясниться было никак нельзя.

— Подожди меня здесь. Я пойду посмотрю, нельзя ли попасть туда через окно.

Он обошел дом по садику, дождь и ветер слепили глаза. Кулаком постучал в закрытый ставень.

— Филипп!… Я один… Слышишь, Филипп? Из-за грозы ничего не было слышно, и ему пришлось приникнуть ухом к мокрому дереву.

— Филипп! Ответь!… Я понимаю… Филипп… Это из-за женщины, да? Он был уверен, что Филипп открыл окно, что он слушает за ставнем.

— Все можно уладить.

Наконец, послышался голос Мерибеля, совсем близко, почти над ухом.

— Я хочу покончить со всем. Я больше не могу.

— Да говорю же, все можно уладить.

— Нет.

— Мы достанем деньги.

— Нет.

Этого он никогда не забудет. Однако, эти картины теперь почти не трогали его. Это были только картины. Он стоял под грушей, в ветках которой свистел ветер; ведро, подвешенное на веревке у колодца, билось о дерево. Абсурдный диалог продолжался. Внезапно он был прерван сильным ударом.

— Убирайся! — завопил Мерибель. — Если ты не отойдешь от двери, я буду стрелять.

Он обращался к Мари-Лор. Дура! Это из-за нее случилось непоправимое. Он бегом кинулся назад. Мари-Лор маленьким топориком, которым обычно кололи дрова для камина, рубила дверь на уровне замка.

— Отдай!

Она не хотела его отдавать. Он вырвал его у нее из рук.

— Я вас предупреждал!…

Это был голос Мерибеля, искаженный страхом, злобой, паникой. И раздался выстрел, так близко, так сильно, что они оглохли на мгновение, не понимая, выстрелил ли Мерибель в них или в себя. Кусок штукатурки отвалился от потолка. Запахло порохом. А потом Мари-Лор закричала. Тогда он схватил топор и стал бить, бить, то одной рукой, то другой, в косяк, который в конце концов раскололся. Еще несколько ударов. Он взял топор в другую руку, просунул руку в дыру, нащупал ключ. Дверь открылась и он увидел тело. Нет! Сначала он увидел кровь.

— Не входи! — крикнул он Мари-Лор.

Повсюду была кровь. Заряд дроби выстрелом в упор разнес вдребезги череп Мерибеля. По крайней мере, ему так показалось, потому что он сразу же отвел глаза, почувствовал во рту привкус тошноты, будто сейчас упадет в обморок. Однако, он прошел дальше в комнату, сделав крюк, чтобы обойти лужу. Дышать было нечем. Воздуха, скорее воздуха! Но он вспомнил, что не должен ни до чего дотрагиваться. Мерибель оставил окно открытым, но Севру нельзя касаться ставня, брать листок бумаги на столе… Он должен оставить ружье там, где оно упало… И зря он прошел рядом с трупом, рискуя оставить повсюду в доме кровавые следы.

Здесь был провал. Заплакал ли он? Или просто потерял сознание? Он припомнил, как Мари-Лор вытирала ему лицо мокрой салфеткой. Он сидел в кресле, у камина в гостиной… Он вспомнил первые слова: «Меня обвинят во всем!» Почему в тот момент ему пришла идея в свою очередь исчезнуть? Даже не идея. Импульс! Внезапная инициатива руки, потянувшейся к ружью. Мысль тут была не при чем. Он не думал. Он весь был лишь усталость, отчаяние. Ему необходимо было это ружье, как больному снотворное. Но он не стал бороться, когда Мари-Лор оттянула его. Все было как в тумане. Слышался звонкий свист ветра, треск молнии и стенания Мари-Лор; но бедная Мари-Лор никогда ничего не значила. Если б кто-нибудь сказал Севру: «Она оплакивает мужа!» — он бы, без сомнения, спросил: «Какого мужа?» Потому что в этот момент Мерибель был чужаком, незнакомцем, вдруг нашедшим здесь свою смерть, чтоб уничтожить двадцать лет усилий, сомнений, дум, расчетов, успехов. Он убил себя. Это его дело. Но он одновременно убил их всех! Может быть, именно так Севр подошел к тому, чтобы сказать самому себе: «Я тоже больше не существую». Он начал думать: «Севр», как будто перестал быть самим собой. И это раздвоение в результате чрезмерного отчаяния странно вернуло ему немного хладнокровия. Каким-то образом, это его больше не касалось. С какого времени он больше не был тем Севром, что работал по 12 часов в сутки, никогда не ходил в театр и даже домой носил рабочие бумаги на воскресенье? Итак, этот Севр потерпел крах, стал банкротом. Ему остается только исчезнуть.

Но не умереть! Это было бы слишком легко. Больше не существовать. «Понимаешь, Севра больше нет.» Мари-Лор испуганно смотрела на него. «С Севром покончено… Его не существует! Смотри! Вот, он Севр!» И он указал на окровавленное тело. Это была еще только мрачная шутка, ужасно ироническая, хуже чем нервный припадок. Но он внезапно застопорился на этой безумной мысли. На Мерибеле все еще был охотничий костюм. Тот же рост. Тот же костюм. Лица больше нет. Подмена уже совершилась. И раз это Мерибель — негодяй, значит беглец — Мерибель. Такой как Севр убивает себя, когда обесчещен. Это будет понятно всем. Это и есть справедливость, порядок; больше того, именно это должно было произойти. Мерибель в последний раз спутал карты. Необходимо срочно придать видимости самый подходящий оттенок.

И чем больше умоляла Мари-Лор, тем больше он упрямился, из какой-то ложно понятной гордости, с горькой яростью. Если бы рядом не было свидетеля, что бы он сделал?… Может, просто вызвал бы полицию? Невозможно честно ответить на этот вопрос. Теперь ему пришлось признать, что что-то, в его отчаянии, было… как бы это сказать?… условным, надуманным, как если бы он долгие годы ждал этого момента. Доказательство: все выстроилось сразу же; деталь за деталью сплетались в единую цепь… Все сошлось; выдумка была настолько абсурдной, что становилась выигрышной! Резиденция! Квартира-образец! Да, это единственный выход. Но выход истинный. Добраться до ближайшей границы? Об этом речи быть не может. Прежде всего, в таком виде: охотничий костюм сразу его выдаст. Однако, став самоубийцей, он же мог поменять одежду. Полиция должна была найти в домике черный костюм, в котором он приехал. По той же причине, он не мог воспользоваться и своей Рено 404. Да и на машине Мерибеля не уедешь, он никогда не садился за ее руль: малейшая авария, и он погиб… Мари-Лор сидела напротив него. Она качала головой, но остановить его была не в состоянии. Он взял старт. Слова действовали на него как наркотик. Чем дальше он разворачивал свою мысль, тем больше сам верил в нее. Он отметал несоответствия, даже те, о которых сестра и подумать не могла: «Я не могу вернуться к себе, в Ла Боль; понимаешь почему?… Мария услышит. Она чутко спит. Обязательно встанет предложить мне чашку липового отвара… Уж я — то знаю. У нее сегодня свободный день, но все равно вечером она всегда дома… Значит, выбора нет! Придется провести несколько дней в Резиденции. Одно из двух…» Второй Севр тот, что спрятался внутри, не осмеливающийся пока подать голос, пораженный, слушал.

— Одно из двух: либо следствие подтвердит мою смерть — что наиболее вероятно — и тогда, чуть позже, я без всякого риска уеду за границу. Либо полиция откроет подлог, и тогда мне нетрудно будет оправдаться, благодаря вот этому.

Он поднялся и взял со стола листок бумаги, замеченный им при входе в комнату. Он прочел:

«Я решил исчезнуть. Прошу никого не винить в моей смерти. Прошу прощения у всех тех, кому принес ущерб и у моих близких.

Филипп Мерибель»

— Видишь… Благодаря этой бумажке, я в безопасности.

Против воли он употребил прежние слова. Но и от этого он исцелится. Обретет новую кожу.

— Бедный малыш! — прошептала Мари-Лор.

Он в ярости вывернул карманы на стол: платок, горсть патронов, нож, пачка Голуаз, ключи от машины, записная книжка вместе с правами, бумажник с несколькими сотнями франков, визитные карточки, две фотографии Денизы. Он чуть не оставил их при себе, но надо было идти до конца. Именно поэтому он снял часы и обручальное кольцо. Тело должны были опознать сразу же, без малейшего сомнения.

— Нет! Нет! Жорж, прошу тебя!

Поздно было отступать. Его поддерживало не мужество, а похожее на опьянение возбуждение, непонятная спешка сжечь мосты, отрезать себе все пути к отступлению. Он почти без отвращения обыскал труп. Если бы нужно было, он смог бы даже поменяться с ним одеждой. Его ничего не пугало. Обручальное кольцо Мерибеля легко соскользнуло с пальца. Мари-Лор тихо повторяла: «Ты не имеешь права! Не имеешь права!…» Он выпрямился, ноги немного дрожали, но он был почти доволен собой… Документы, принесенные Мопре, он бросил в огонь; а потом, так как пальцы испачкал в крови, пошел в кухню мыть руки. Намыливая, он продолжал объяснять Мари-Лор:

— Через несколько дней, ты привезешь мне одежду и деньги… Лучше немного подождать. Если ты сейчас поедешь к себе, сторож внизу увидит тебя. Да и ваша прислуга… Нет… Подождем несколько дней.

— Ты думаешь, полиция не установит за мной наблюдения, если они будут думать, что Филипп сбежал? Замечание было веским, но, по размышлении, не решающим.

— Тебя слишком хорошо знают, — ответил он. — Никто и не подумает, что ты в курсе махинаций мужа. Не забывай, это ведь из-за него я покончил жизнь самоубийством. Ты же не могла быть его сообщницей против меня, понимаешь! Это же ясно как белый день! Нет, тебе нечего бояться.

И он продолжал, не отдавая себе отчет в том, что каждое его слово еще одна рана в душе сестры.

— На границе непременно будут следить, но тебя это не касается. Если тебе приехать в четверг к вечеру… скажем, часов в пять… уверяю тебя, все будет хорошо.

Он надел на запястье часы Марибеля, массивный золотой хронометр известной швейцарской марки.

— Прошу тебя, не езди туда!

Слезы и причитания возобновились. Он положил руки на плечи Мари-Лор.

— Послушай!… Твой муж был мошенник, поняла? Он нас разорил, так или нет?… Ну вот! Значит, что надо делать?… Ждать, пока меня начнут поливать грязью?… Скажи, ты этого хочешь? Я — я предпочитаю попробовать что-нибудь другое.

— Но как?

— Не знаю. Мне хватит времени подумать до четверга. Ну, возьми сумку, сетку, что-нибудь, собери мне продуктов.

Оставив ее, он вернулся в гостиную и, быстро переписав записку Марибеля, подписал: Жорж Севр, и подложил ее под табакерку. Время поджимало. Последний взгляд на труп. Ему осталось лишь заехать в свой кабинет, взять ключи от Резиденции и квартиры-образца. Он помог Мари-Лор наполнить сетку, кидая туда все что попало под руку, и потащил ее в гараж. Рено 404 придется оставить, это ясно. Мари-Лор, в своем Ситроене 2CU поедет следом за ним. Хоть он и боялся Шевроле Мерибеля, однако, пришлось рискнуть.

— Оставлю его у вокзала Сен-Назер. Завтра, послезавтра — ее в конце концов найдут и подумают, что Филипп уехал ночным поездом… Затем ты отвезешь меня в Ла-Боль, потом в Резиденцию. Ладно?

— Ты ошибаешься, — повторяла Мари-Лор. — Лучше бы…

— Знаю. Знаю. Делай, что я тебе говорю… Потом ты вернешься в домик и позвонишь в полицию. Будь осторожна! Не сбивайся. Мы с Филиппом поссорились. Твой муж уехал. Я заперся. Ты услышала выстрел из ружья, хотела открыть дверь, долго рубила косяк… Так будет хорошо, правдоподобно… Если тебя спросят, почему не позвонила сразу, ответишь, что не подумала, слишком испугалась… Я могу на тебя положиться, Мари-Лор?

— Я попробую.

В этом она вся, всю жизнь пробует. Робко! С таким старанием, что это вечно надоедает. И в четверг еще попробует. И позже… Когда они оба будут… Придется же ее взять с собой… Но об этой части плана еще надо подумать. А Севру так захотелось пожить одному!

4

Пожить одному, давняя мысль и, конечно, ничего не значащая. Севр тщательно подобрал крошки, нашел под мойкой маленькое мусорное ведро с педалькой… Только не забыть еще об одном: он не должен ничего бросать в мусоропровод, из-за матушки Жосс. Вот что это значит: пожить одному! Долгий перечень мелких надоедливых забот, да еще этот нескончаемый монолог, эта жвачка, существование насекомого… Он посмотрел на часы: десять минут седьмого. Засомневавшись, поднес их к уху: остановились. Привыкнув к автоматическим часам, он позабыл завести хронометр Мерибеля. Конечно же, время не имело никакого значения. Но это все же была какая-то связь с чужой жизнью. Он в каждый момент времени мог представить себе, что сейчас делает Мари-Лор, полиция, другие люди… Теперь он потерялся во времени… Он подумал о себе, как о ребенке, заблудившемся в длинном коридоре, замурованном обвалом, и понял, что если сейчас займется чем-нибудь конкретным, то, как параноик, все больше и больше будет запутываться в совершенно не связанных с действительностью мечтах. Со вчерашнего дня он оказался за бортом, на обочине. И если он хочет выйти из этого положения, навязанного самому себе как кара, он должен сначала хоть как-то устроить свою жизнь. Пряный грог вернул ему подобие тепла. Он решил повнимательнее изучить квартиру. Расставив банки с провизией, положив тряпку в мойку, он вернулся в комнату, выбрал пару голубых простынь и заправил постель. Под таким тонким шерстяным одеялом, годным для лета, будет не жарко… В той квартире кровать была лучше. Может, можно позаимствовать одеяла? Надо посмотреть… Он прошел через коридор и вошел в гостиную. Сразу заметил бледное пятно телеэкрана, зажег свет. Да. Большой Филипс. Первый подарок случая, судьбы, удачи, всего, что играет им как игрушкой — на жизнь и на смерть. По телевизору он сможет следить за ними, теми, кто говорит о нем, о Мерибеле, о крахе. Он щелкнул кнопкой. Телевизор был старый. Пришлось ждать пока нагреется. Он повертел рукоятки, и услышал сначала голос, который говорил: «Бог заботится о каждом из нас, братья мои. Потому что каждый из нас, с Пасхи, плоть и кровь его…» Появилось изображение: спины верующих, длинной чередой до самого алтаря, совсем маленького, вдалеке, перед которым двигался белый силуэт. Это была воскресная месса. Севр быстро подсчитал: примерно четверть двенадцатого. Он уселся на диван, проверил часы, удовлетворенно вздохнул. Он едва слушал снова проповедника. Он только что узнал, который час, и это было ему важнее, чем Истина. Время в каком-то смысле и было истиной. Оно внедряло его в этот воскресный день, в лоно ночи, давало ему долготу и широту, как заблудшему кораблю.

Время от времени, когда порывы ветра слишком раскачивали антенну, на экране серыми волнами возникали помехи. Севр выключил телевизор, как будто хотел и его сэкономить, освободить от работы свыше сил. Он вернется к нему позже. Это удовольствие надо растянуть… Гостиная состояла из двух отдельных комнат, соединенных высокой аркой. С одной стороны — салон, с другой — столовая. Обстановка скорее роскошная, но картины не много стоят. Фрек не знаток. Добротная массивная мебель. В застекленном шкафу несколько книг, в большинстве карманных, без сомнения, купленных в киоске на первом этаже. Севр сразу не подумал об этой лавочке, наверняка потому что она располагалась в противоположном крыле здания. В сентябре, вероятно, все вывезли. Однако, надо бы туда прогуляться. Может, в этой лавочке найдется продуктовый отдел. Даже наверняка. На самом деле это был базар, по старинной моде, как однажды сказала ему Дениза. Он уже не помнил хорошенько, но когда-то он даже поссорился с Денизой по этому поводу. Из-за одного слова. Он не любил эти американские словечки, которыми она так охотно пользовалась. Севр перебирал пустые вешалки. Однако в одной из коробок он нашел маленький электрообогреватель, показавшийся ему не менее ценным, чем телевизор. Он отнес его в комнату и поставил у кровати. Обогреватель прекрасно работал. Спираль очень быстро раскалилась. Севр сел на пуф и протянул руки к теплу. Ветер все так же неистовствовал, но в комнате становилось теплее, уютней. Севр слушал тиканье часов. Нет. Это более медленный и четкий шум… Вдруг Севр вскочил, как ужаленный. Где-то здесь есть часы и они идут. Невозможно! В квартире с самого лета никто не жил. Он прислушался. Тиканье было еле уловимым, как и запах духов. Оно было везде и нигде, неслышное здесь, отчетливое в другом месте.