Православие

Православие — название христианского вероисповедания, к которому в настоящее время принадлежат церкви русская, греческая, сербская, черногорская, румынская, славянская в австрийских владениях, греческая и сирская во владениях Typции (патриархаты константинопольский, антиохийский, александрийский и иерусалимский), абессинская. Название П. — orJodoxia — в первый раз встречается у христианских писателей II в., когда появляются первые формулы учения церкви христианской (между прочим, у Климента Александрийского), и означает веру всей церкви, в противоположность разномыслию еретиков — гетеродоксии (eterodoxia). Позже слово П. означает совокупность догматов и установлений церкви, и его критерием признается неизменное хранение учения И. Христа и апостолов, как оно изложено в Св. Писании, Св. Предании и в древних символах вселенской церкви. Название «orJodoxuV», «православная», осталось за церковью восточною со времени отделения от ее церкви западной, усвоившей себе название церкви кафолической. В общем, нарицательном смысле названия «ортодоксия», «ортодоксальный» усвояются ныне нередко и другими христианскими вероисповеданиями; например, существует «ортодоксальное лютеранство», строго следующее вероучению Лютера.

Склонность к отвлеченному мышлению о предметах высшего порядка, способность к тонкому логическому анализу составляли прирожденные свойства греческого народного гения. Отсюда понятно, почему греки скорее и легче, чем другие народы, признали истинность христианства и воспринимали его целостнее и глубже. Начиная со II в. в церковь вступают, в постоянно увеличивающемся числе, люди образованные и научные; с того же времени церковь заводит ученые школы, в которых преподаются и мирские науки по образцу школ языческих. Между греками христианами является масса ученых, для которых догматы веры христианской заменили философемы античной философии и сделались предметом столь же усердного изучения. Возникавшие, начиная еще с конца 1 в" ереси, усиливавшиеся скомбинировать новоявившееся учение христианское то с греческой философией, то с элементами разных восточных культов, вызвали необычайную энергию мысли в богословах восточной церкви. В IV в. в Византии богословием интересовалось все общество и даже простой народ, на рынках и площадях рассуждавший о догматах, подобно тому, как прежде на городских площадях спорили риторы и софисты. Пока догматы не были еще формулированы в символах, для личного суждения существовал сравнительно большой простор, что повело к появлению новых ересей. Тогда выступают на сцену вселенские соборы (см.). Они не создавали новых верований, а лишь выясняли и излагали в кратких и точных выражениях веру церкви, в том виде, в каком она существовала изначала: они охраняли веру, которую хранило и церковное общество, церковь в полном составе. Решающий голос на соборах принадлежал епископам или уполномоченным ими заместителям, но право совещательного голоса (jus consultationis) имели и клирики, и простые миряне, особенно философы и богословы, которые даже принимали участие в соборных прениях, предлагали возражения и помогали епископам своими указаниями. «У нас — говорят восточные патриархи в послании к папе Пию IX (1849 г.) — ни патриархи, ни соборы не могли ввести что-нибудь новое, потому что хранитель благочестия у нас есть самое тело церкви, т. е. народ церковный, который всегда желает содержать веру свою неизменною и согласною с верою отцов своих». Таким образом православный Восток соорудил величественное здание христианского вероучения. В 842 г., по случаю окончательного восстановления иконопочитания, составлен был в Константинополе чин П, совершаемый ежегодно в неделю православия (см. XX, 831). Анафематизмы этого чина и составляют формулу П., как веры церкви (pistiV thV ekklhsiaV). До XI в. весь христианский мир составлял одну церковь вселенскую. Церковь западная на вселенских соборах принимала деятельное участие в охране древней веры церкви и в созидании символического церковного учения; незначительные обрядовые и канонические разности не отделяли ее от восточной. Лишь с XI в. некоторые местные мнения западные — не литургические только, как учение об опресноках, но и догматические, как учение о filioque, произвели разделение церквей восточной и западной. В последующее время своеобразное учение западной церкви о размерах и характере власти римского епископа вызвало окончательный разрыв между церквами православною и западною. Около времени разделения церквей в состав православной церкви вошли новые народы — славянские, в том числе народ русский. И на Руси были моменты столь же сильного устремления общества в сторону богословия, как в Византии, в века соборов: во времена Иосифа Волоцкого, позже — во времена Лихудов, в Москве и других городах, и в домах, и на улицах, и во всех общественных местах, все рассуждали и спорили о вопросах веры, в то время возбужденных ересями. «Со времени установления чина П. в восточной церкви. говорит один русский богослов, П. означает в сущности не что иное, как послушание или повиновение церкви, в которой имеется все уже учение, потребное для христианина. как сына церкви, так что в безусловном доверии к церкви православный христианин находит окончательное успокоение духа в твердой вере в безусловную истинность того, чего нельзя ему уже не признавать, как истины, о чем более нет надобности рассуждать и нет возможности сомневаться». Для ученого богословствования православная церковь предоставляет своим членам широкий простор; но в своем символическом учении она дает богослову точку опоры и масштаб, с которыми и рекомендует сообразовать всякое религиозное рассуждение, во избежание противоречия с «догматами», с «верою церкви». В этом смысле П. никого не лишает права читать Библию (как лишает мирян этого права католичество). чтобы извлекать из ее более подробные сведения о вере церкви; но оно признает необходимым руководствоваться при этом истолковательными творениями св. отцов церкви, отнюдь не оставляя понимания слова Божия на личное разумение самого христианина, как это делает протестантство. П. не возводит учения человеческого, не содержащегося в Св. Писании и Предании, на степень учета богооткровенного, как это делается в папстве; оно не выводит новых догматов из прежнего учения церкви чрез умозаключение (как католическое filioque). не разделяет католического мнения о выше человеческом достоинстве личности Богоматери (католическое. учение о ее «непорочном зачатии»), не приписывает святым сверх должных заслуг, тем более не усвояет божеской непогрешимости человеку, хотя бы то был сам римский первосвященник; непогрешимою признается лишь церковь в ее целом составе, насколько она выражает свое учение посредством вселенских соборов. П. не признает чистилища, так как учит, что удовлетворение правде Божией за грехи людей принесено уже однажды навсегда страданиями и смертью Сына Божия. Принимая семь таинств, П. «усвояет тем должное значение телесной нашей природе, как составной части существа человека, освященной воплощением Сына Божия», и в таинствах видит не знаки только благодати, но самую благодать; в таинстве евхаристии видит истинное тело и истинную кровь Христовы, в которые пресуществляются хлеб и вино. Благодать Божия, по учению П., действует в человеке, вопреки мнению реформатов, не неодолимо, а согласно с его свободною волей; наши собственные добрые дела вменяются нам в заслугу, хотя и не сами по себе, а в силу усвоения верным заслуг Спасителя. Православные молятся святым, почившим, веруя в силу их молитв пред Богом; почитают нетленные останки святых (мощи) и иконы. Не одобряя католического учения о церковной власти, П. признает, однако, церковную иерархию с ее благодатными дарованиями, и допускает значительную долю участия в делах церкви со стороны мирян, в звании церковных старост, членов церковных братств и приходских попечительств (см. А.С. Павлов, «Об участии мирян в делах церкви», Казань, 1866). Нравоучение православия также имеет существенные отличия от католичества и протестантства. Оно не дает послабления греху и страсти, как католицизм (в индульгенциях); оно отвергает протестантское учение об оправдании одной верой, требуя от каждого христианина выражения веры в добрых делах. В отношениях церкви к государству П. не желает ни властвовать над ним, как католичество, ни подчиняться ему в своих внутренних делах, как протестантство; оно стремится сохранить полную свободу деятельности, оставляя прикосновенною самостоятельность государства в сфере его власти, благословляя всякое его мероприятие, не противное учению церкви, вообще действуя в духе мира и согласия, а в известных случаях принимая от государства помощь и содействие. Два весьма важных вопроса являются доселе нерешенными окончательно ни в символическом учении правосл. церкви, ни в науке богословской. Во-первых — вопрос о вселенском соборе. Митрополит московский Филарет (умер 1867 г.) думал, что собор вселенский в настоящее время хотя и возможен, но не иначе, как под условием предварительного воссоединения церквей восточной и западной. Гораздо более распространено противоположное мнение, по которому православной церкви присуща во всей полноте вся юрисдикция не только каноническая, но и догматическая, какой она обладала от самого начала. Соборы русской церкви, на которых присутствовали и восточные патриархи (напр. московский собор 1666-67 г.) по справедливости могут быть названы вселенскими (см. письмо А. С. Хомякова к редактору «L'union Chretienne», во II т. его соч., о значении слов «кафолический» и «соборный»), Этого не сделано только «по смиренномудрию» православной церкви, а отнюдь не по признанию невозможности вселенского собора после разделения церквей восточной и западной. Правда, во времена, следовавшие за семью вселенскими соборами, внешние историч. условия православного Востока не были благоприятны для процветания религиозной мысли и для созвания вселенских соборов: одни из православных народов отживали, другие — только что начинали тогда жить исторической жизнью. Тяжелые политические обстоятельства, в каких доселе находится православный Восток, мало оставляют ему и поныне возможности для деятельности религиозной мысли. Тем не менее есть много новых фактов в истории П., свидетельствующих о продолжающейся законоположительной деятельности церкви: таковы послания восточных патриархов о вере православной, писанные в ответ на запросы западных церквей и получившие символическое значение. Они решают многие важные догматические вопросы учения церковного: о церкви, о божественном промысле и предопределении (против реформатов), о Св. Писании и Св. Предании и др. Послания эти составлены на соборах поместных, но одобрены всеми восточными церквами. Другой важный вопрос, который является доселе нерешенным ни в символическом учении православной церкви, ни в ее научном богословии, относится к тому, как понимать с православной точки зрения столь распространенное на Западе учение о развитии догматов. Митрополит Филарет московский был против термина «развитие догматов», и его авторитет сильно повлиял на наше богословие. «В некоторых ваших студенческих сочинениях», писал он к Иннокентию, ректору киевской акд., в 1836 г., «говорят, что догматы развились в течение нескольких веков, как будто их не преподали Иисус Христос, апостолы и священные книги, или бросили тайно малое семечко. Соборы определяли догматы известные и определением ограждали от лжеучений вновь возникающих, а не догматы развивали вновь» («Христ. Чтение», 1884). «После 1800 лет существования христианской церкви дают для ее существования новый закон — закон развития», писал он по поводу прошения англиканина Пальмера о воссоединении его с православной церковью. Напомнив об анафеме, которой подвергает апостол Павел даже ангела с небес, который благовестил бы иначе, чем как благовествуется о вере Христовой в Священном Писании, митр. Филарет говорил: «когда предлагают развитие догматов, то как бы говорят апостолу: возьми назад свою анафему; мы должны необходимо благовествовать паче, по новооткрытому закону развития. Дело божественное хотят подчинить закону развития, взятого от дерева и травы! И если хотят приложить к христианству дело развития, как не вспомнят, что развитие имеет предел?» По мнению А. С. Хомякова, движение в области догматического учения, бывшее в IV в. и выразившееся как в деятельности вселенских соборов, так и в научно-богословских творениях отдельных отцов церкви (Афанасия, Василия Вел., двух Григориев и др.). представляется не развитием догматов, а аналитическим развитием православной догматической терминологии, что вполне соответствует словам Василия Вел. : «диалектика — ограда для догматов». В этом же смысле выражается преосв. Филарет, архиеп. черниговский, в своем «Догматическ. Богословии»: «слово человеческое только постепенно дорастает до высоты богооткровенных истин». Формулирование церковной веры в новых символах — не в отмену предшествовавших, а для более полного выяснения догматов, в меру духовной зрелости церковного общества и развития в нем потребностей верующего разума — возможно и необходимо, но, с точки зрения П., не в смысле спекулятивном, а в смысле генетического вывода догмата, на сколько он может служить предметом логического восприятия. Догмат сам в себе есть непосредственное учение И. Христа и апостолов и ближайшим образом составляет предмет непосредственной веры; соборный символ, а также вероизложение отцов церкви, авторизованные соборами, суть уже формы развития догмата, облекаемого ими в логическую формулу. Еще более понятие развитие догматов имеет в православии отношение к науке богословия, исходная точка которой — априорная. С мнением, отрицающим развитие догматов, не желающим видеть фактов такого развития даже в символах соборов вселенских, трудно согласиться уже по тому одному, что сам И Христос свое учение называет семенем (Лук. VIII, 11) и зерном горчичным, которое малейше есть, егда же возрастет, более всех зелий есть (Mф. XIII, 31). Догматы, по содержанию своему, суть «мысли ума Божия» (слова преосв. Филарета черниговского). но они выражены словами языка человеческого; воспринятые памятью и верою, они делаются, в формулах соборов, удобоприемлемыми для разума и дают тот плод мног", какой дает, в притче И Христа, зерно горчишно. В том и другом случае один и тот же процесс — генетического развития. Предел этого развития религиозного сознания и знания указан апостолом: оно должно продолжаться до тех пор, когда все верующие достигнут в мужей совершенных, в меру возраста исполнения Христова (Еф. VI, 13) и когда Бог будет всяческая во всех. Символы соборов имеют значение непререкаемости; но они, по справедливому замечанию Ф. Г. Тернера, не адекватны догматам, так как излагают их лишь в меру понимания духовного развития верующих. Кроме того, в рассуждениях соборных разного рода доказательства, сравнения и т. п. не составляют учения символического, хотя и представляют собою высокий авторитет. По словам проф. И. В. Чельцова, «они могут быть правильны или неправильны, хотя то, что ими доказывается, не перестает быть непогрешимым учением откровения. Откуда бы ни заимствовались эти доказательства и кем бы ни излагались — отдельными лицами или соборами, даже вселенскими — природа их всегда одна и та же, человеческая, а не божественная, и представляет только известную степень доступного человеку разумения богооткровенных истин веры». Заслуживает внимания рассуждение о развитии догматов протоиерея А. В. Горского: «когда догмат рассматривается как мысль божественная, сама в себе, он един и неизменен, сам в себе полон, ясен, определен. Но когда он рассматривается как божественная мысль, усваиваемая или усвоенная умом человеческим, то его внешняя массивность необходимо с течением времени возрастает. Он прилагается к различным отношениям человека, встречается с теми или другими мыслями его, и, соприкасаясь, объясняет их и сам ими объясняется; противоречия и возражения выводят его из спокойного состояния, заставляют его проявить свою божественную энергию. Новые открытия ума человеческого в области истины, постепенно возрастающая опытность его, прибавляют ему новую ясность. В чем прежде можно было сомневаться, то теперь становится несомненным, решенным. Каждый догмат имеет свою сферу, которая с течением времени возрастает, теснее соприкасается с прочими частями догматики христианской и с другими началами, лежащими в уме человеческом; все науки, чем более каждая прикосновенна к догматике, от того выигрывают в точности, и становится возможною полная строгая система знания. Вот ход развития догмата! Для невооруженного глаза это — звезда, кажущаяся точкой; чем более он потом всматривался в нее при искусственных пособиях, он заметил ее огромность, стал различать в ней особенности и дознал ее отношение к прочим, и разнообразные звезды стали для него одною системою. Догматы — тоже самое». С 1884 г. в нашей литературе происходила полемика между двумя группами молодых богословов, вызванная исследованием Вл. С. Соловьева: «О догматическом развитии церкви» («Правосл. Обозрение», 1885); к первой принадлежат сам Соловьев и г. Кристи («Правосл. Обозрение», 1887 г), к другой — гг. Стоянов («Вера и Разум», 1886) и А. Шостьин («Вера и Разум», 1887). Первые двое допускают объективное развитие догмата, т. е. развитие догмата, как догмата, совершаемое самою церковью, на соборах, под руководством чрезвычайного наития благодати; догматами следует признавать, по их мнению, не только истины, преподанные И. Христом, но и те формулы учения христианского, какие преподаны вселенскими соборами. Противники Вл. С. Соловьева усвояют ему и г. Кристи название спекулятивных богословов, на образец протестантских, и решают спорный вопрос на основании понятия о догмате, изложенного в курсах догматического богословия митр. Макария. архиеп. Филарета черниговского и еп. Арсения, отказываясь называть догматами определения вселенских соборов, так как эти определения составляют уже плод рефлексии и предмет умственного восприятия, а не одного чувства веры, и в (в.