И через какое-то время ты опять слышишь тот самый легкий акцент, тебя просят выполнить задание -- ничего серьезного, но с легким душком. И ты его выполняешь, и теперь у обладателя акцента есть на тебя компромат. Ежели он не дурак, то в следующий раз, когда он тебя попросит об услуге, он не заговорит про мировой пролетариат, он упомянет Россию. Потому что ради, скажем, Индии ты не станешь этого делать, хотя Индия, реально говоря, это ведь тоже часть мира и уж тем более -- пролетариата. Пятьдесят лет назад социальные грезы были все еще этноцентрическими, и шпионы -- тоже. Так что еще чуть-чуть Чехова на твою долю, еще немного Толстого в переводе Констанс Гарнетт -- в поезде, по дороге в Испанию, потому что -- пришла пора. А с ней -- и место. Подающий надежды малый может отведать здесь этого братства с его кровью, вшами, надеждами, отчаянием, поражением, апатией. Но вместо этого он болтается в вестибюле "Насьоналя", потом встречается с каким-то подонком наверху, и ему говорят (несомненно, к его тайному облегчению), что он должен сменить колер -- во имя высшего блага он должен поменять ориентацию. Так подающая надежды вещь узнаёт о "большой схеме", alias -- будущем.
      В следующий раз, когда он слышит легкий акцент, он знает, что это -голос из будущего. Акцент немножко иной, потому что предыдущему его обладателю уже перерезали горло ради будущей безопасности нашей подающей надежды вещи, и если у обладателя горла была, например, подружка, то она тоже уже получила свои двадцать пять лет и долбит вечную мерзлоту на русском Дальнем Востоке, на величественном снежном фоне, не влезающем в кадр будущего "Живаго". Однако когда этот голос из будущего снова раздается у тебя над ухом, начинается война, Россия теперь -- союзник, и Интеллидженс Сервис хочет, чтобы ты внес свою лепту в военные усилия. На тебя как бы надвигается -- своим ходом и явно -- эта самая "большая схема", и ты просишься на работу, связанную с Россией. И поскольку ты -- джентльмен, тебя на эту работу радушно берут старшие джентльмены, хотя таковыми их можно назвать только по тому, какую из двух возможных дверей они толкают в уборной. Но и это не наверняка.
      XL
      Итак, ты знаешь страну, в которой оказываешься тридцать лет спустя, в зрелом возрасте 51 года. Полон энергии, конечно, но лучшее -- позади. Ну, погодите, белые скалы Сассекса! Ну, погоди, проклятый остров! И весь Pax Britannica! Вы еще поплатитесь за то, что загубили такую блестящую карьеру и выставили умного человека пастись на травке в апогее его подъема! Умный человек знает, как сквитаться с империей: с помощью другой империи. (И вместе им не сойтись.) И тут "большая схема" сильно разрастается. Не зуб за зуб, а всю челюсть! Как знать, возможно, самое большое удовлетворение любому шпиону приносит мысль о том, что он играет роль Рока, что он держит в руках все нити. Или -- их перерезает. Он стремится уподобиться Клото или же Арахне. Deus in machina, работающей на бензине (он, наверное, даже не осознал иронии, когда обосновался в Мазутном переулке -- по крайней мере, на первых порах). Но будь ты бог или черт, установить контроль над нефтяными промыслами -- игра покрупнее, чем передавать русским секреты британской разведки. В любом случае, в Лондоне и выдавать-то больше практически нечего, а в здешней игре -- ставки гигантские. На кон поставлен весь миропорядок. И кто бы ни выиграл, это будет его победа! Не зря же он -- экономист и обозреватель -- читал "Капитал" и "Семь столпов мудрости". Не говоря уже о том, что победит все равно Россия, ибо чего можно ждать от демократий? Никакой решимости. Представьте себе Россию -- его неприбранную Россию, в коричневых шерстяных чулках с розовыми подвязками, в роли хозяина планеты -и не только благодаря ядерным боеголовкам или баллистическим ракетам; представьте ее, задушевную и ленивую, со всеми доходами от нефти Арабского полуострова под подушкой -- сомневающуюся, чеховскую, иррациональную! Она была бы гораздо более хорошим хозяином (нет, любящей хозяйкой!) мира, нежели его собственный картезианский Запад, который так легко одурачить (и он сам тому прекрасный пример). А в худшем случае, ежели победителем станет не Россия, а какой-нибудь араб -- шейх или диктатор, это его тоже устраивает. И вообще папа гордился бы им, если бы все досталось Саудовской Аравии.
      XLI
      Ей-то все и досталось -- почти целиком. Во всяком случае, такая большая доля, что марку эту должна была бы выпустить Саудовская Аравия, а не Россия. Ну, может, еще и выпустит. Или Ирак, или Иран. Кто завладеет монополией на нефть, тот и должен эту марку выпустить. Ах, мусульмане, мусульмане! Где бы они сейчас были, если бы не советская внешняя политика 1960-х и 1970-х годов, то есть если бы не покойный мистер Филби? Представьте на минуту, что они не могут купить "Калашникова", не говоря о ракетной установке. Не попасть бы им на первую полосу, их бы не взяли даже как фон для верблюдов с сигаретной пачки... Но жизнь несправедлива и облагодетельствованные не помнят своих благодетелей, -- как, впрочем, и жертвы -- своих мучителей. А может, и не надо. Может, лучше истокам добра и зла оставаться затерянными во мраке -- и зла особенно. Какая разница, чем окутан лик божества: теорией диалектического материализма или чалмой Пророка? Сумеем ли мы их отличить друг от друга? В конечном счете, между вишневым садом и тривиальным песком нет иерархии; это вопрос вкуса -- и только. Как у людей, так и у денег. Деньги, судя по всему, лишены индивидуального сознания и выигрыш поэтому отправляется в пустыню просто из чувства родства с принципом множества. Вообще, как и определенный тип англичанина, деньги тяготеют к востоку -хотя бы только потому, что эта часть света гуще заселена. Тайный агент, таким образом, -- только первая ласточка, предвестник крупного банка. И если он селится там, на востоке, и совершенно ассимилируется посредством местного ли спиртного или любящей девы, что в этом плохого? Разве вернулись в ковчег голуби? Эх, дорогой читатель, представь себе письмо, отправленное сегодня или в недалеком будущем из Москвы в Эр-Рияд. Как ты думаешь, что будет в этом письме? Поздравление с днем рождения, планы на лето, новости или весть о смерти близких, жалобы по поводу холодного климата? Нет, скорее что-нибудь насчет денег. Например, просьба о финансовой помощи братьям-мусульманам, живущим на сов. территории. И скорей всего оно будет написано по-английски, это письмо, и не удостоится перлюстрации. Может быть, взглянув на обратный адрес, почтмейстер приподнимет полумесяц своей брови, прикрытой традиционным головным убором, но после недолгого колебания бросит конверт в соответствующий ящик; а на конверте -- марка с портретом Филби.
      XLII
      "Мрачновато", -- кивает головой изможденный читатель. Но разве ход вещей не привел бы нас в ту же самую точку даже и без содействия нашего друга-англичанина? Конечно, привел бы, если учесть так называемую динамику современного мира, то есть демографический взрыв и промышленные аппетиты Запада. Этих двух факторов было бы уже достаточно; в третьем нет никакой нужды, не говоря уже о чьих-то индивидуальных усилиях. В лучшем случае, наш друг-англичанин сформулировал то, что витало в воздухе, а точней, валялось под ногами. В остальном никакой роли он не сыграл. Раньше или позже это должно было случиться, с Кимом или без Кима, с Россией или без России. Ну, может быть, без России на это ушло бы чуть больше времени, ну и что с того? Личность не играет роли, все дело в экономике, так? В этом смысле, даже если личность и существует, по сути ее как бы и нет. Немного отдает солипсизмом, но на марксистский лад, и наш друг-англичанин первым бы оценил эту мысль. В конце концов, историческая необходимость была его девизом, его кредо, его главным возражением на уколы совести. И, в конце концов, при всех профессиональных опасностях определенного вида деятельности, вера в неминуемый триумф дела, которому ты служишь, это надежная ставка, не так ли? (А если это дело победит при твоей жизни, а?) Так или иначе, с точки зрения исторической необходимости, наш друг был лишним, в лучшем случае -тавтологией. Или страховкой. Ибо целью истории было сделать арабов богатыми, Запад -- бедным, а Россию оставить болтаться между небом и землей. Вот что гласит своим чистым бельканто необходимости графа "итого", и кто такой наш автор, чтобы с этим спорить? Грош, стало быть, цена ощущению исторической миссии нашего приятеля; но и автору за взлет его воображения причитается не больше. И вообще, каковы его источники?
      XLIII
      "Источники!" -- презрительно передергивает плечами автор. Кому нужны источники? Разве можно верить источникам? С каких это пор? Отдает ли себе читатель отчет, во что он себя вовлекает, заподозрив автора в ошибке или, тем паче, доказав ее? А ты не боишься, дорогой читатель, что успешное опровержение небольшой теории, выдвинутой твоим автором, приведет тебя к неизбежному заключению, что темно-коричневая субстанция, в которой ты в сегодняшнем мире сидишь по самые ноздри -- имманентна, предопределена свыше или, по меньшей мере, ниспослана Матерью-Природой? Зачем тебе это нужно? Между тем автор стремится избавить тебя от этих тревог, доказывая, что вышеупомянутая субстанция -- дело рук человеческих. В этом смысле автор твой -- истинный гуманист. Нет, дорогой читатель, не нужны тебе источники. Ни истоки, ни притоки в виде показаний перебежчиков, ни даже элект ронные осадки, выпадающие прямо в руки с усеянных спутниками небес. В нашем варианте потока тебе нужно только устье, вернее -- уста, а за ними -- море с подведенной итоговой чертой горизонта. Впрочем, это ты уже видел.
      XLIV
      Никто, однако, не знает будущего. И менее всего -- те, кто верят в исторический детерминизм. После них идут шпионы и журналисты. Может, как раз по этой причине первые часто выступают под маской вторых. Разумеется, если речь идет о будущем, любое занятие будет хорошей "легендой". Но все равно сбор информации побивает все другие формы деятельности, потому что любая единица информации, в том числе секретная, есть порождение прошлого; почти что по определению, информация имеет дело со свершившимся фактом. Будь то новая бомба, запланированное вторжение или перемена политического курса, узнать можно только о том, что уже произошло, что уже имеет место. Парадокс шпионажа заключается в том, что чем больше ты узнаешь о своем противнике, тем больше это тормозит твое собственное развитие, так как знание это принуждает тебя все время пытаться его настигнуть, дабы сорвать его усилия. Заставляя тебя менять первостепенные задачи, он не оставляет тебе свободного времени. Поэтому чем лучше у тебя шпионы, тем в большую зависимость ты впадаешь от того, что от них узнаёшь. Ты уже не действуешь сам по себе, а только реагируешь. Это обрекает тебя буксовать в прошлом, почти не оставляя доступа к настоящему и начисто закрывая путь в будущее. То есть, в то будущее, которое ты сам бы себе запланировал, не говоря -- создал. Представь себе, что Советский Союз не выкрал бы американские атомные секреты и таким образом в последние сорок лет не имел бы возможности бряцать ядерными боеголовками. Наверняка это была бы совсем другая страна -- возможно, не намного более процветающая, чем сегодня -- по причине идеологии; но, по крайней мере, то фиаско, свидетелями которого мы теперь оказываемся, могло бы произойти значительно раньше. В худшем случае, они могли бы построить жизнеспособный вариант своего социализма. Но когда ты крадешь какую-то вещь, она завладевает тобой или, по крайней мере, твоими способностями. Учитывая усердие нашего английского друга и его приятелей, здесь дело одними способностями не ограничилось: обе руки российских скупщиков были -- и довольно долгое время -- слишком заняты, чтоб строить социализм; они удерживали награбленное. Можно было бы даже сказать, что предавая свою Империю в таких масштабах, эти гаврики на самом деле оказывали этой Империи услугу более существенную, нежели ее самые рьяные знаменосцы. Ибо объем секретной информации, переданной Советам кембриджскими питомцами выпуска 1931 года, заворожил ее получателей до такой степени, что, по крайней мере, свою внешнюю политику они в значительной степени строили в расчете на урожаи с собственных агентурных угодий. То есть сотрудники московского Центра как бы семь дней в неделю непрерывно читали воскресные газеты, вместо того, чтобы вымыть посуду или сводить детей в зоопарк.
      XLV
      Так что, дорогой читатель, нельзя сказать, что всё это было напрасно, правда? Хотя ты, наверное, устал от нашего сюжета не меньше, чем сам автор. Давай сошлемся на утомление, откажемся от выводов и обойдемся без недоверия и, тем более, сарказма. Вообще в усложненности мысли нет ничего дурного, если не считать того, что сложность всегда достигается за счет глубины. Давай сядем в твою японскую "тойоту", благо, она потребляет не слишком много арабских нефтепродуктов, и поедем перекусим. В какой ресторан? Китайский? Вьетнамский? Таиландский? Индийский? Мексиканский? Венгерский? Польский? Чем больше мы обделываемся за границей, тем разнообразнее наше меню. Испанский? Греческий? Французский? Итальянский? Может быть, единственное, что было у мертвых шпионов в жизни хорошего, так это то, что у них был выбор. Но вот, как раз когда я пишу эти строки, по радио сообщают, что Советского Союза больше нет. Тогда что ж, в армянский? Узбекский? Казахский? Эстонский? Что-то сегодня нам неохота ужинать дома. Неохота английского.
      XLVI
      Чего так переживать по поводу покойных шпионов? И почему невозможно подавить приступ тошноты, возникающий при виде обложки литературного журнала? Не слишком ли это сильная реакция? Что нового в том, что кто-то верит, будто где-то существует справедливое общество, что в этом старом руссоистском бреде, воплощенном или невоплощенном, -- особенного? Каждая эпоха, каждое поколение имеет право на собственную утопию, в том числе и эпоха Филби. Конечно, способность сохранять верность чепухе в возрасте, когда уже пора брать ссуду на покупку дома (не говоря уже об уходе на пенсию), озадачивает, однако это можно списать на темперамент или на заболевание органического характера. Католик, в особенности плохой католик, может оценить подобные затруднения и, если он писатель, изготовить из этого что-нибудь съедобное -- как, впрочем, и язычник. А может, меня затошнило просто из-за нарушения масштабов, из-за разогнанного изображения столь незначительного предмета, всего лишь марки, в результате чего перфорация приобретает масштаб бельевой бахромы -- платка, наволочки, покрывала, нижней юбки? Может быть, у меня сложности с бахромой на белье? Еще одна детская травма? День был жарким, и на секунду мне почудилось, что марка с журнальной обложки так вот и будет расти и перерастет Бельсайз-парк, Хемпстед, и будет становиться все больше и больше. Словом, галлюцинация. Поэтов-сюрреалистов начитался! Или старуха-сетчатка насмотрелась плакатов с мордами членов Политбюро -- а портрет на марке очень на них смахивает, несмотря на сходство с Алеком Гиннессом и Тренером Хауэрдом. Плюс, конечно, кириллица... Немудрено, что голова пошла кругом. Нет, все было не так. Никаких галлюцинаций не было. Было просто лицо -- из тех лиц, которое не заметил бы, если б не текст, набранный, ко всему прочему, кириллицей. В эту минуту я пожалел, что знаю русский. Я стоял, лихорадочно подыскивая английское слово, чтобы защититься от ощущения личной причастности, излучаемого русскими буквами. Как часто бывает с лингвистическими полукровками, нужное слово не подворачивалось -- поэтому я повернулся и вышел из магазина. Я вспомнил это слово уже на улице, но именно из-за самого этого слова не мог повернуть обратно и купить газету. Слово это было -- "treachery" (предательство).
      XLVII
      Замечательное английское слово, а? Скрипучее, как доска, перекинутая через пропасть. В смысле звукоподражания -- покрепче этики. Это -- акустика табу. Потому что границы племени определяются прежде всего его языком. Если слово тебя не останавливает, значит, не твое это племя. Его гласные и шипящие не порождают инстинктивной реакции, не заставляют нервные клетки дергаться от отвращения, тебя от них не кидает в холодный пот. И значит, владение языком этого племени есть лишь мимикрия. Что, в свою очередь, указывает на твою принадлежность к какому-то другому эволюционному порядку. До -- или если угодно, надлингвистическому -- в отношении языка, в котором есть слово "treachery". Препятствующее внезапному превращению кости в студень. Поскольку эволюция еще не кончилась; она все еще продолжается. "Происхождение видов" -- не конец пути, в лучшем случае -- веха. Поскольку не все люди -- люди. Данная марка -- из серии "Панцирные и моллюски". Мы всё еще на дне морском.
      XLVIII
      Марки поддаются увеличению, но не уменьшению. То есть уменьшить можно, но это бессмысленно. Что есть самозащита мелких вещей, если не просто их raison d'etre. И их можно только увеличивать. По крайней мере, если ты работаешь в оформительском отделе литературной газеты со скромным штрейкбрехерским прошлым. "Увеличить", -- говорит редактор, и ты резво маршируешь в лабораторию. Уменьшить нельзя, правда? Просто в голову не придет. В наши дни стоит нажать кнопку -- и вещь увеличится или уменьшится. До натуральных размеров или до размеров вши. Нажми еще раз -- и вошь исчезнет. Вымерла. Нет, редактор просит другого. Он хочет, чтоб в натуральную величину. Крупно. До размеров его воображения, если не его дилеммы. "Выпил бы ты с этим человеком? Пожал бы ему руку?" Старая английская присказка, но теперь это -- шик, с легким оттенком "ретро". Эх, в наши дни нажмешь кнопку -- и болото памяти бурлит и вздыма ется -- от Па-де-Кале до Берингова пролива, от 30-х и до наших дней. Ибо это и есть история для нынешнего деятельного поколения -- для усомнившихся католиков, главных редакторов и тому подобных. Потому что в наши дни всё -- шик и всё -- "ретро", -- не зря же на дворе fin de siecle. Если день грядущий что и готовит, то счет из банка. На кого б ты сегодня работал, если б ты имел доступ к секретной информации, если б горел желанием бросить вызов своему классу или своей стране? На арабов? На японцев? Чьим агентом, не говоря -"кротом", ты мог бы стать? Весь мир теперь -- одна деревня; откуда тут взяться преданности либо кровной принадлежности! Нет, теперь уж не предать Европу Азии -- ни, боюсь, наоборот. Прощай, убеждения, прощай, милый старый безбожный коммунизм. Теперь, старик, у тебя есть только ностальгия и "ретро". От модных мешковатых брюк до матово-черного видеомагнитофона, стереосистемы или приборного щитка в машине -- a la вороненая сталь ружейного ствола. Такой теперь пошел радикализм, такой теперь шик -- в Европе, да и в Азии тоже. Так что давай, увеличивай эту вошь образца 1950-х гг., потому что уменьшение лишит тебя личной истории. Чем бы ты без нее был, без крупного предателя, так и не пойманного и не раскаявшегося, -- в твоем прошлом? Просто нулем в налоговой ведомости, отчасти сродни этому старому негодяю, когда он еще получал зарплату в фунтах стерлингов. Валяй, увеличивай! Жалко, нельзя ее сделать объемной! И жалко, что, нажимая кнопку увеличения, ты не знаешь, что меньше чем через три недели вся та вещь, ради которой этот человек старался всю свою жизнь, разлетится на куски.
      XLIX
      Во сне. Нечто среднее между лужайкой и общественным садом в Кенсингтоне, с фонтаном или статуей посредине. В общем, скульптура. Современная, но нечересчур. Абстрактная, с большой дырой в центре и струнами поперек -- как гитара, но менее женственная. Серого цвета. Похожие есть у Барбары Хепуорт. Но сделана из отброшенных мыслей и неоконченных фраз. Вроде кружева. С начертанным на цоколе: "Любимому пауку -- благодарная паутина".
      L
      Стон балалайки, треск атмосферных разрядов. Рука вертит ручку настройки приемника с "глазком". Место действия: Москва, Россия, где-то между 1963 и 1988 годом. Опять балалайка, опять помехи. Потом первые такты "Лиллибулеро" и честный женский голос: "Говорит всемирная служба Би-би-си. Передаем последние известия. Текст читает..." Наверное, ей за тридцать. Чисто вымытое лицо, почти без косметики. Шифоновая блузка. Белая. И кардиган с пуговицами. Скорее всего, бежевый -- чай с молоком. Юбка тонкого сукна до колен. Черная или темно-синяя, как вечернее небо за окном. Или серая, но -- до колен. До колен -- до колен -- до колен. И потом -- комбинация. Охохохохохо... В пустыне взорвали еще один "боинг". Пол Пот, Пном-Пень. Господин -неуловимая пауза -- Мугабе. До колен. Главное -- с кружевом. Хрупким и узорчатым, вроде иносказания. И с крошечными точками-цветочками. Никогда не видевшими света дня. И поэтому они такие беленькие. Ах, черт! Сианук, Пиночет, Руди Дучке. Чили, Чили, Чили, Чили. Бледные анютины глазки, совершенно задушенные прозрачными колготками из магазина в Ислингтоне. Вот до чего докатился мир. От поэтапного метода, от системы "тряпочка-кожа-резинка-бенц!" до "или-или" колготок. Детант, сигинт, МБР. Новые трюки, только собака состарилась. Для новых, конечно; но и старые забываются. Да, похоже на то... И, скорее всего, здесь и закончишь свои дни. Жалко. Ну, всех не одолеешь. Еще виски, да? "Повторяем краткую сводку..." Да, наверное, свои тридцать, и полная. И вообще пора ужинать. Древен был Мафусаил, но подснежники любил. Древен был Мафусаил... Самое главное в этой жизни -- чтоб паутина пережила паука. Как там у этого -- как его? -Тютчева! Тютчев его зовут! Как это у него...
      Нам не дано предугадать,
      Как слово наше отзовется,
      И нам сочувствие дается,
      Как нам дается благодать.
      -- Dushen'ka! Dushen'ka! Что у нас на ужин? -- Ах, дарлинг, я подумала: давай сегодня поужинаем по-английски. Вареное мясо.
      1991
      * Перевод с английского А. Сумеркина, с обширной авторской правкой
      -----------------
      Нескромное предложение
      Еще час назад сцена, на которой я сейчас нахожусь, так же, как и ваши кресла, была пустой. И через час они опять опустеют. Большую часть дня, я полагаю, здесь никого нет; пустота -- обычное состояние этого помещения. Будь оно наделено сознанием, оно бы расценивало наше присутствие как помеху. И это не хуже, чем что-либо другое, демонстрирует значимость происходящего, во всяком случае, важность нашего собрания. Вне зависимости от того, что привело нас сюда, соотношение не в нашу пользу. Хотя мы и можем быть довольны своим числом, в категориях пространства это бесконечно малая величина.
      Что справедливо, по-видимому, и в отношении любого человеческого сборища; когда же дело касается поэзии, в голову приходят специфические соображения. Начать с того, что поэзия, ее сочинение или чтение, -разъединяющее искусство, куда менее общественное, нежели музыка или живопись. К тому же поэзия имеет некоторый вкус к пустоте, начиная, скажем, с пустоты бесконечности. Но еще важней, что в исторической ретроспективе соотношение поэтической аудитории и остального общества не в пользу первой. Таким образом, нам следует быть довольными друг другом, хотя бы потому, что наше присутствие здесь, при всей его кажущейся незначительности, -продолжение той самой истории, которая, по некоторым слухам, доходящим до нас, закончилась.
      На протяжении того, что называется документированной историей, поэтическая аудитория, кажется, никогда не превышала одного процента от всего населения. Оценка эта не опирается на какое-то определенное исследование,-- лишь на уровень интеллектуального состояния мира, в котором мы живем. В самом деле, общая атмосфера нередко оказывалась такой, что приведенная цифра представляется даже несколько завышенной. Ни греческая, ни римская эпоха, ни славное Возрождение, ни Просвещение не убеждают нас в том, что поэзия собирала громадные аудитории, и уж вовсе нет оснований говорить о каких-то легионах или армиях ее читателей.
      Они никогда не были многочисленны. Те, кого мы называем классиками, обязаны своей репутацией не современникам, а потомству. Из этого не следует, что потомки -- это количественный эквивалент ценности. Они лишь обеспечивают классиков, хотя задним числом и с некоторой натяжкой, количеством читателей, на которое те вправе претендовать с самого начала. В сущности, реальные их обстоятельства были не столь блестящи; они искали покровителей или стекались ко двору подобно тому, как сегодняшние поэты гнездятся в университетах. Несомненно, это было связано с надеждой на великодушие, но также подогревалось и поисками аудитории. Грамотность оставалась привилегией немногих, и где еще певец мог рассчитывать на сочувственный слух или внимательный взгляд для своих строк? Цитадели власти часто оказывались цитаделями культуры; яства здесь были лучше, компания менее серая и более любезная, чем где-либо, включая монастыри.
      Прошли века. Цитадели власти и цитадели культуры расстались, и, кажется, навсегда. Конечно, это плата за демократию, за власть народа, народу, для народа, лишь один процент которого читает стихи. Если есть у современного поэта что-то общее с его ренессансным коллегой, то это в первую очередь жалкий тираж его сочинений. В зависимости от темперамента можно найти удовольствие в рассмотрении архетипических аспектов этого затруднения, гордиться собой как средством передачи священной традиции или обрести утешение в своей, имевшей так много прецедентов покорности судьбе. Нет ничего психологически более приятного, чем связывать себя со славным прошлым, хотя бы потому, что оно более понятно, чем настоящее, не говоря уже о будущем.
      Поэт всегда может найти выход на словах из тупика; в конце концов, это его призвание. И я здесь не для того, чтобы говорить о затруднениях поэта, который, если разобраться, никогда не бывает жертвой обстоятельств. Я здесь для того, чтобы поговорить об участи аудитории, о вашей, так сказать, судьбе. Поскольку в этом году я на зарплате у Библиотеки Конгресса, то отношусь к своей работе на манер госслужащего, и никак иначе. Вот почему меня заботит поэтическая аудитория в этой стране; и чиновник, сидящий во мне, находит существующее соотношение в один процент чудовищным, скандальным, чтобы не сказать трагичным. Ни мой темперамент, ни уколы авторскому самолюбию, причиненные ничтожными тиражами, здесь ни при чем.
      Стандартный тираж первой или второй книги любого поэта у нас колеблется между двумя и десятью тысячами (я говорю только о больших издательствах). В последней переписи, виденной мною, зафиксировано 250 млн. населения Соединенных Штатов. Следовательно, издательства, публикуя того или иного автора, его первую или вторую книгу, рассчитывают только на 0,001 процента от всей нации. По-моему это абсурд.
      Что веками стояло на пути приобщения народа к поэзии, так это отсутствие печатного станка и недостаточная грамотность. Теперь, при наличии того и другого, указанное выше соотношение не имеет оправдания. В сущности, даже если бы мы придерживались одного процента, следовало бы печатать не от двух до десяти тысяч, но два с половиной миллиона экземпляров каждой книги. Есть ли такое количество читателей в стране? Я полагаю, что есть, и даже намного больше. Сколько именно, можно определить, конечно, с помощью рыночных исследований, но как раз этого делать не следует.
      Ибо изучение спроса сужает его по определению. Как и любое социологическое дробление народонаселения на группы, классы и категории. Все это предполагает наличие неких общих характеристик, присущих той или иной социальной группе, предписывая определенное обращение с нею. Что запросто ведет к ограничению духовных потребностей людей, к их интеллектуальному расслоению. Завсегдатаями поэтического рынка принято считать людей с университетским образованием, именно на них ориентируется издатель. Считается, что голубым воротничкам ни к чему Гораций и фермеру в комбинезоне не нужны Монтале или Марвелл. От политика, если на то пошло, не ждут знания назубок Джерарда Мэнли Хопкинса или Элизабет Бишоп.
      В этом мне видится опасное тупоумие. Но об этом немного позже. Сейчас я только хочу заметить, что распространение поэзии нельзя измерить рыночным спросом, поскольку любое его исследование не способно оценить имеющиеся возможности. Когда речь идет о поэзии, конечный результат такого изучения, несмотря на все его компьютеры, заведомо средневековый. Все мы грамотны, и поэтому любой из нас является потенциальным читателем поэзии: на этот постулат должна опираться книготорговля, а не на зауженное представление о спросе. Ибо в делах культуры не спрос рождает предложение, а наоборот. Вы читаете Данте потому, что он написал "Божественную комедию", а не потому, что вы ощутили такую потребность: вам бы никогда не приснился ни этот человек, ни его поэма.
      Поэзия должна быть представлена публике в гораздо большем объеме, чем сейчас. Она должна быть так же повсеместна, как окружающая нас природа, у которой поэт заимствует свои метафоры, и так же необходима, как бензоколонки, если не сами автомобили. Книжные магазины следует открывать не только при университетах или на главных улицах, но и у заводской проходной. Издания в мягких обложках тех, кого мы зовем классиками, должны быть дешевыми и продаваться в супермаркетах. В конце концов, мы и впрямь живем в стране массового производства, и почему бы то, что возможно для автомобилей, не сделать и для сборников стихов, которые завезут вас намного дальше. Или намного дальше вам ни к чему? Пусть так, но если это и правда, то лишь потому, что у вас нет подходящих средств передвижения, а не потому, что расстояния и пункты назначения, о которых я толкую, не существуют.
      Даже сочувственному слуху все это может показаться блажью или заскоком. Но это не так; здесь есть здравый экономический смысл. Поэтическая книга тиражом 2,5 млн экземпляров и по цене, скажем, в два доллара окажется прибыльней, чем десятитысячный тираж по цене 20 долларов за штуку. Придется столкнуться, конечно, с проблемой складирования, но, с другой стороны, потребуется охватить всю страну. Кроме того, если правительство признает, что собирание библиотеки так же важно для вашей внутренней жизни, как бизнес-ланч для внешней, налоговые льготы могут быть предоставлены тем, кто читает, пишет, издает поэзию. В проигрыше, правда, окажутся бразильские дождевые леса. Впрочем, надеюсь, что дерево, выбирая меж книгой стихов и грудой канцелярских бумаг, предпочтет первое.
      Книга проходит длинный путь. Перепроизводство в культурной сфере необходимо, поскольку противоположная тенденция ведет к поражению независимо от того, насколько хорошо изучен спрос. Вполне уместно, не беспокоясь о том, к кому я обращаюсь с этой трибуны, предположить, что при нынешней дешевой технологии открывается возможность превратить наше общество в просвещенную демократию. Думаю, что возможностью этой следует воспользоваться до того, как грамотность превратится в видеотизм.