Проза и эссе (основное собрание)

      XII
      И некоторое время назад в маленьком гарнизонном городке на севере Италии я столкнулся с попыткой сделать именно это: отобразить реальность поэзии с помощью камеры. Это была маленькая фотовыставка: на снимках были запечатлены возлюбленные замечательных поэтов двадцатого столетия -- жены, любимые, любовницы, юноши, мужчины, -- в общей сложности человек тридцать. Галерея начиналась с Бодлера и заканчивалась Пессоа и Монтале; рядом с каждой любовью было прикреплено знаменитое стихотворение в подлиннике и в переводе. Удачная мысль, подумал я, слоняясь среди застекленных стендов с черно-белыми фотографиями анфас, в профиль и в три четверти -- певцов и того, что определило их судьбы или судьбы их языков. Стайка редких птиц, пойманная в тенёта галереи, -- их и вправду можно было рассматривать как отправные точки искусства, те, где оно расставалось с реальностью, или -лучше -- как средство переноса реальности на более высокую ступень лиризма, то есть в стихотворение. (В конечном счете для увядающих и, как правило, умирающих лиц искусство есть еще один вариант будущего.)
      Нельзя сказать, что изображенным там женщинам (и нескольким мужчинам) не хватало психологических, внешних или эротических качеств, необходимых для счастья поэта: напротив, они казались, хотя и по-разному, одаренными природой. Некоторые были женами, другие возлюбленными и любовницами, иные задержались в сознании поэта, хотя их появление в его жилище, возможно, было мимолетным. Конечно, учитывая то умопомрачительное разнообразие, которое природа может вписать в человеческий овал, выбор возлюбленных кажется произвольным. Обычные факторы -- генетические, исторические, социальные, эстетические -- сужают диапазон не только для поэта. Однако определенная предпосылка в выборе поэта -- присутствие в этом овале некоторой нефункциональности, амбивалентности и открытости для толкований, отражающих, так сказать, во плоти суть его трудов.
      То, что обычно стремятся обозначить такими эпитетами, как "загадочный", "мечтательный" или "неотмирный", и что объясняет преобладание в этой галерее внешне необязательных блондинок над излишней однозначностью брюнеток. Во всяком случае, эта характеристика, сколь бы невнятной она ни была, действительно применима к перелетным птицам, пойманным именно в эту сеть. Застывшие перед камерой или застигнутые врасплох, эти лица были схожи в одном: они казались отсутствующими или их психологический фокус был несколько смазан. Конечно, в следующий миг эти люди будут энергичными, собранными, расслабленными, сладострастными, жестокосердными или страдающими от неверности певца, кто-то будет рожать детей, кто-то сбежит с другом -короче, они будут более определенными. Однако на момент экспозиции это личности несложившиеся, неопределенные, они, как стихотворение в работе, еще не имеют следующей строчки или, очень часто, темы. И так же, как стихотворение, они так и не завершились: остались незаконченными. Короче, они были черновиками.
      Именно изменчивость оживляет лицо для поэта, что так ясно выразил в этих знаменитых строчках Йейтс:
      Многие любили мгновения твоей радостной грации
      И красоту твою -- любовью истинной или поддельной,
      Но один любил твою скитальческую душу
      И печаль, пробегавшую по твоему переменчивому лицу.
      То, что читатель способен сочувствовать этим строчкам, доказывает, что изменчивость влечет его так же, как и поэта. Точнее, степень его сопереживания в данном случае есть степень его удаленности от этой самой изменчивости, степень его прикованности к определенному: к чертам, или обстоятельствам, или к тому и другому. Что касается поэта, то он различает в этом меняющемся овале гораздо больше, чем семь букв Homo Dei; он различает в нем весь алфавит во всех его сочетаниях, то есть язык. Вот так, возможно, Муза действительно обретает женские черты, так она становится фотографией. В четверостишии Йейтса -- миг узнавания одной формы жизни в другой: тремоло голосовых связок поэта в смертных чертах его возлюбленной, или неопределенность в неопределенности. Для вибрирующего голоса все неустоявшееся и трепетное есть эхо, временами возвышающееся до alter ego, или, как того требует грамматический род, до altra ego.
      XIII
      Несмотря на императивы грамматического рода, не будем забывать, что altra ego вовсе не Муза. Каких бы глубин солипсизма ни открыл ему союз тел, ни один поэт никогда не примет свой голос за его эхо, внутреннее за внешнее. Предпосылкой любви является автономность ее объекта, предпочтительно удаленного не больше чем на расстояние вытянутой руки. То же относится и к эху, которое определяет пространство, покрываемое голосом. Изображенные на снимках женщины и тем более мужчины сами Музами не были, но они были их хорошими дублерами, обретающимися по эту сторону реальности и говорящими со "старшими дамами" на одном языке. Они были (или стали потом) женами других людей: актрисы и танцовщицы, учительницы, разведенные, сиделки; они имели социальный статус и, таким образом, могли быть определены, тогда как главная особенность Музы -- позвольте мне повториться -- в том, что она неопределима. Они были нервные и безмятежные, блудливые и строгие, религиозные и циничные, модницы и неряхи, утонченно образованные и едва грамотные. Некоторые из них совсем не интересовались поэзией и охотнее заключали в объятия какого-нибудь заурядного хама, нежели пылкого обожателя. Вдобавок они жили в разных странах, хотя примерно в одно время, говорили на разных языках и не знали друг о друге. Короче, их ничто не связывало, кроме того, что их слова и действия в определенный момент запускали и приводили в движение механизм языка, и он катился, оставляя за собой на бумаге "лучшие слова в лучшем порядке". Они не были Музами, потому что они заставляли Музу, эту "старшую даму", говорить.
      Пойманные в сеть галереи, я думаю, эти райские птицы поэтов были, по крайней мере, окончательно идентифицированы, если не окольцованы. Подобно своим певцам, многие из них уже умерли, и с ними умерли их постыдные тайны, минуты торжества, внушительные гардеробы, затяжные недуги и эксцентричные повадки. Осталась песня, обязанная своим появлением как способности певцов чирикать, так и способности птиц порхать, пережившая, однако, и тех и других -- как она переживет своих читателей, которые, по крайней мере в момент чтения, участвуют в продолжающейся жизни песни.
      XIV
      В этом состоит главное различие между возлюбленной и Музой: последняя не умирает. То же относится к Музе и поэту: когда он умирает, она находит себе другого глашатая в следующем поколении. Иначе говоря, она всегда толчется около языка и, по-видимому, не возражает, когда ее принимают за простую девушку. Посмеявшись над такого рода ошибкой, она пытается исправить ее, диктуя своему подопечному то страницы "Рая", то стихи Томаса Харди (1912--1913 гг.); словом, строки, где голос человеческой страсти уступает голосу лингвистической необходимости -- но, по-видимому, тщетно. Так что давайте оставим ее с флейтой и венком полевых цветов. Так, по крайней мере, ей, возможно, удастся избежать биографа.
      1990
      * Перевод с английского Е. Касаткиной
      -----------------
      Демократия!
      Одноактная пьеса
      Действующие лица:
      Базиль Модестович -- Глава государства
      Петрович -- министр внутренних дел и юстиции
      Густав Адольфович -- министр финансов
      Цецилия -- министр культуры
      Матильда -- секретарша
      Примечание: реплики не маркированы. Актерам и режиссеру следует самим определять, кто произносит что, исходя из логики происходящего.
      Кабинет Главы небольшого социалистического государства. На стенах -портреты основоположников. Интерьер -- апофеоз скуки, оживляемый только чучелом -- в полный рост -- медведя, в чью сторону персонажи кивают или поглядывают всякий раз, когда употребляется местоимение "они". Можно еще прибавить оленьи рога. Высокие окна, в стиле Регента, затянутые белыми гардинами. Сквозь гардины просвечивают шпили лютеранских кирх.
      Длинный стол заседаний, в центре которого на блюде алеет разрезанный арбуз.
      Рабочий стол Главы государства: столпотворение телефонов. Полдень. Трое мужчин среднего возраста и одна женщина -- неопределенного -- поглощают пищу.
      Ничего рябчик, а?
      Рябчик что надо.
      Главное, подлива.
      Подлива замечательная. Это в ней чего? икра?
      Ага, подлива с икрой. Астраханская, что ли?
      Гурьевская.
      Гурьев-Гурьев-Гурьев... Это где у них? В Европе или в Азии?
      На Урале. Пиво у них там хорошее. Молодое. Ноги вяжет, особенно летом.
      Рябчик тоже, между прочим, из Сальских степей.
      Одно слово -- Евразия.
      Лучше -- Азеопа. Учитывая соотношение.
      Н-да. Пельмени сибирские.
      Спички шведские.
      Духи французские.
      Сыр голландский.
      Табачок турецкий.
      Болгарский: Джебел.
      А-а, то же самое.
      Овчарка немецкая.
      Право римское.
      Все заграничное.
      Н-да. Конвой вологодский.
      Наручники, между прочим, американские. Из Питтсбурга, в Пенсильвании.
      Не может быть!
      Честное слово.
      Ему, Цецилия Марковна, можно верить. Все-таки -- министр юстиции.
      Не может быть!
      Да хотите покажу? У меня всегда с собой, в портфеле.
      Вот полюбуйтесь.
      Ой, не надо.
      Да не бойтесь. Они ж американские.
      Покажи, Петрович.
      Вот тут написано: "майд ин ЮэСэЙ".
      У них, значит, тоже.
      А вы как думали. Одно слово -- капитализм. У нас таких не делают. Валюту тратить приходится. Ну, это такое дело -- не жалко.
      Не жалко -- чего?
      Да валюты. Хотя -- кусаются. 20 долларов штука. Это если в розницу. Но даже если оптом и со скидкой: все равно кусаются.
      Со скидкой?
      Ага. 20 процентов. Как дружественной державе.
      Ему можно верить, Цецилия. Все-таки -- министр финансов.
      Тогда уж лучше бы духи. Все-таки французские.
      Да они и польскими обойдутся.
      Опять же название красивое -- Бычь Може. Быть Может по-нашему. А это -Коти.
      Коти -- тоже красиво.
      К тому же, французы скидки не дают, Цецилия. Да и не напасешься духов на всех-то. Даже польских. Духи, они же знаете, как идут. Флакон за неделю. Тут никакой валюты не напасешься. Наручники экономичней. С точки зрения финансовой дисциплины то есть.
      Да, народ у нас смирный. Он и веревкой обойдется.
      Базиль Модестович, можно мне арбуза?
      Давай. Арбуз тоже, между прочим, астраханский.
      Ничего себе смирный. Я вчера демонстрацию видела.
      Это которая за независимость?
      За экологию.
      Ну, это то же самое.
      Не скажите. Все-таки защита окружающей среды.
      Независимость -- тоже защита. От той же, между прочим, среды.
      Ну, это ты загнул, Петрович.
      Это, Базиль Модестович, не я. Это демонстранты.
      Да какие они демонстранты. Так, толпа.
      Э, не говорите. Все-таки народ, масса.
      А масса всегда в форму толпы отливается. Или -- очереди.
      Ну да: площади или улицы. Других-то вариантов нет.
      Это надо записать!
      Да чего там. И так записывается. (Кивает на медведя.)
      А чего тогда они всегда к Дворцу идут? Кино, что ли, насмотрелись?
      А того и идут, что площадь перед Дворцом. А к площади улица ведет. Пока по улице идут, они -- очередь. А когда на площадь выходят -- толпа. Оба варианта и получаются. Даже выбирать не надо.
      Есть, конечно, и третий: во Дворец войти. Как в кино.
      Да кто же их сюда пустит? Да и сами не полезут. Все-таки -- не 17-й год.
      Даже если и войдут -- не поместятся. Кино все-таки черно-белое было -тебе ли не знать, Цецилия?
      Так-то так, Базиль Модестович, да ведь вечером цвет скрадывается. Не говоря -- ночью. Искусство вечером всегда сильней влияет. Лебединое-то озеро всегда вечером и дают. А кино так вообще в темноте смотрят.
      Так-то оно так, Цецилия, да на демонстрацию вечером не ходят. На демонстрацию днем идут.
      Ну да, чтоб западным корреспондентам снимать легче было. Особенно если на видео.
      Бехер из Японии сообщает, что они там выпуск новой сверхчувствительной пленки освоили. Так что, того гляди, западный корреспондент себя Эйзенштейном почувствует.
      Ну уж и Эйзенштейном. Как там Бехер-то, между прочим. Тоскует?
      Тоскует, Базиль Модестович. Рыбу сырую, говорит, жрать заставляют. Одно слово -- японцы. Можно мне арбуза?
      Давай, Петрович.
      Жаль, у нас не растут.
      Что поделаешь, приходится расплачиваться за географическое положение. Все-таки -- Европа.
      И Берия так считал. Я, когда назначали сюда, -- упирался. А он говорит: ты что, Петрович? Все-таки Европа.
      Да, шесть часов поездом -- и Чехословакия.
      Либо -- Венгрия.
      Не говоря -- самолетом.
      Стук в дверь, входит Секретарша.
      Ну, чего тебе, Матильда?
      Базиль Модестович, вас к телефону.
      Сколько раз тебе повторять, Матильда: в обеденный перерыв -- никого.
      Да, но это Москва вызывает.
      Кто?
      Не знаю, Базиль Модестович. Какой-то с акцентом.
      Густав Адольфович, ты кончил? Подойди к телефону, а? Поговори с ним с акцентом.
      С каким, Базиль Модестович?
      А хоть с каким. С курляндским.
      Г. А. идет к столу, нерешительно смотрит на телефоны.
      Какой? Красный, наверно?
      А то какой же.
      Г. А. поднимает трубку.
      Яа? Кафарит Гюстав Атольфофитч... Пошалюста? Наин, ай йест финанс-министр. Наин, он апетает. Исфините? Как ви скасаль? Ах, отин момент... (Кладет трубку, идет к столу.) Базиль Модестович, он орет. Обозвал меня -- Цецилия Марковна, прикройте ушки -- пыздорванцем. Акцент, по-моему, грузинский.
      Базиль Модестович вскакивает.
      Иосиф Виссарио... тьфу, не может быть. (Вытирает вспотевший лоб.) Петрович, подойди, если кончил, а? Привыкли в любое место звонить! Хамство все-таки, не говоря о суверенитете.
      П. идет к столу, берет трубку.
      Алё. Ян Петерс говорит. Иван Петрович по-вашему. Министр юстиции. Ага, внутренних дел по-вашему. Чего? Бехер -- иностранных, и он в Японии. А?.. Да не разоряйся ты, сказано: обедает... Кончай, говорю, лаяться. Охолони. Ну да, с ним, со мной и с министром культуры. Ага, тамбовская она. Что? Да, лучшие ноги в Восточной Европе. (Смотрит в сторону Цецилии, подмигивает.) Чего? Ха-ха-ха. Никогда, говоришь, их вместе не видел? Хахаха... Орел! Да ладно там -- срочно. Срочно, срочно. А где Сам-то? А, на пресс-конференции. Чего ж сразу-то не сказал. А, ну понятно. Ладно, щас попробую. (Кладет трубку, возвращается к столу.) Это Чучмекишвили, Базиль Модестович, министр иностранных дел ихний. Вас просит. Вообще-то, по протоколу, не имеет права. Вас к телефону только Сам звать может. Министр только министру звонит, да и то-- соответствующему. Но, видать, там что-то экстренное. К тому же, Бехер в Японии. Может, подойдете.
      Езус Мария, не дадут человеку поесть нормально. Ладно, скажи: сейчас подойду. Вот только арбуза себе отрежу.
      П. идет к телефону, берет трубку.
      Алё? Щас подойдет, хотя вообще не по протоколу. Да, даже нам. Хотя, по-моему, ты тоже раньше внутренних дел был, в Тифлисе-то. Ага, вишь, я помню. При тебе же педерастирование тех, которые не колются, и ввели. Ну да, мужики у вас на Кавказе гордые. Не, я -- рязанский. Что? Нет, бронетанковую кончал, в Харькове. Не, я на местной женат. Чего? Тянет, конечно, да как тут выберешься, даже в отпуск не получается. По-ихнему-то? -- ничего, гуторю. Ага... Идет он, идет. А где Сам-то? На пресс-конференции? А, ну понятно. Ну вот он, идет. Ага, ну бывай. Вот он, даю.
      П. передает трубку Б. М. и возвращается к столу.
      В. М. вытирает салфеткой губы.
      Я вас слушаю. Да, это я. Добрый день. Да-да, спасибо. Ничего-ничего, мы уже кончили. Ну что вы! Да, так я вас слушаю. (Пауза.) Майн Готт! Когда? (Пауза.) А посол знает? Нет, не наш, а ваш. Да нет, чтоб он танки не вызвал. Ну да, по старой памяти. Не может быть! Не может быть. И суверенитет тоже. Не может быть! Нет-нет, отчего же? Да-да, записываю. Записываю-записываю. Да не волнуйтесь: я -- старый подпольщик. А! Как вы сказали? А, окей. Окей, окей, окей. Все будет окей. Ага, вечером Самому позвоню. Около десяти, окей. А не поздновато? А, из китайской жизни. Нет, если "Мадам Баттерфляй", то раньше, чем "Турандот". Да, в худшем случае прямо в ложу. Номер-то? Номер есть. Главное -- посла известите: горячий он. Ну-ну, спасибо. Все будет окей. Ага. Всего доброго. Окей, окей. (Вешает трубку.) Окей. Густав Адольфович, отрежь мне арбуза, а? (Пауза.) Значит, так. Господа. (При этом слове все вздрагивают.) Господа министры. Я должен сообщить вам (Петрович и Цецилия понимающе улыбаются) приятное известие. У нас учреждена демократия!
      Всеобщее остолбенение.
      То есть?
      Что вы имеете в виду?
      Как учреждена?
      Какая демократия? Социалистическая? Народная?
      Может быть, буржуазная?
      Нового типа?
      Все заграничное.
      Когда мы научимся употреблять существительные без прилагательных?
      Это смотря какое существительное.
      И смотря какое прилагательное.
      Да ладно вам. Будет умничать. Что случилось-то, Базиль Модестович?
      Да ничего, Петрович. Грузин этот, который у них министр иностранный, говорит, что полчаса назад Сам на пресс-конференции заявил, что у нас демократия вводится. (Кричит.) Матильда! (Входит Матильда.) Матильда, никаких телефонных звонков. Впредь до особого распоряжения. А если из Москвы?
      Из Москвы? Ладно -- только если Сам. Поняла?
      Да, товарищ Генсек.
      И еще -- если главнокомандующий. Ясно?
      Ясно, товарищ Генсек.
      И не называй меня больше Генсеком. Поняла? Президентом можно.
      Да, товарищ Президент.
      И лучше без товарища. Диковато звучит. Вроде как товарищ прокурора! Давай лучше господином. Понятно?
      Понятно, господин Генсек. То есть товарищ Президент. То есть товарищ Генсек. То есть господин Президент.
      Вот так-то.
      Матильда выходит, расстегивая на ходу блузку.
      Что же это теперь будет, Базиль Модестович?
      Да не бойтесь вы, Цецилия Марковна. Обойдется.
      Да, обойдется. Вот вы уже господин Президент, а мы кто?
      Кто был ничем, тот станет всем.
      Не спешим ли мы, Базиль Модестович?
      Да нет, как раз наоборот, Петрович. Через полчаса тут пресса будет. Подготовиться надо. Оно, конечно, мало ли что там Сам брякнет, но куда они, туда и мы. Все-таки общая граница, не говоря -- идеалы.
      Не говоря -- культура. С ее министра и начиная.
      Да как вы, Густав Адольфович, смеете!
      Так что ты тоже, Петрович, господин министр теперь.
      Про Густава и говорить не приходится. Ну и Цецилия.
      Я -- госпожа министр?
      Отчего же нет, Цецилия?
      Да звучит как-то -- того... Ни то, ни сё. В юбке я все-таки.
      Это мы заметили.
      Привыкнешь, Цецилия... Было у тебя с ним?
      О чем это вы, Базиль Модестович?
      С грузином этим, с Чучмекишвили?
      Да что вы, Базиль Модестович! Да как вы могли подумать.
      Краснеешь, Цецилия. А еще мхатовка бывшая. А еще молочные ванны ежедневные... И чего ты в нем нашла? Ну, понимаю, политбюрошные ихние. Это, так сказать, наш интернациональный долг. Но этот...
      Так ведь грузин он, Базиль Модестович. Для здоровья она. У них ведь...
      Замолчите, Петрович!
      ...эта вещь -- сунешь в ведро: вода кипит.
      Петрович!!!
      Ах, Цецилия, Цецилия. Бойка, однако. С другой стороны, конечно, кто мы? -- дряхлеющий Запад. Ладно, не красней -- флаг напоминаешь, не говоря -занавес. Значит, так: Густав Адольфович, задело! Мы что тут раньше-то производили?
      Раньше -- чего?
      Перемены К Лучшему. До исторического материализма и индустриализации.
      А, до 45-го. Бекон, Базиль Модестович. Мы беконом всю Англию кормили.
      Ну, бекона теперь в Англии своего навалом.
      Угря копченого. Мы копченым угрем всю Европу снабжали. Даже Италию. У итальянского поэта одного стихи такие есть. "Угорь, сирена / Балтийского моря..." Консервная фабрика была. 16 сортов угря выпускала.
      Ага, и у французов блюдо такое было: угорь по-бургундски. С красным вином делается.
      Ну да, потому что рыба.
      Рыба вообще с белым идет.
      Да что вы понимаете! Его три дня сушить надо. Прибиваешь его к стенке гвоздем -- под жабры -- и сушишь. Вялишь, что ли?
      Да нет. Чтоб не извивался. Живучий он ужасно, угорь этот. Даже через три дня извивается. Разрежешь его, бывало, и в кастрюлю. А он все извивается. Виляет...
      Как на допросе.
      ...даже в кастрюле виляет. То есть извивается. И тогда его -- красным вином.
      Я и говорю -- рыба. Крови в нем нет. Как кровянку пустишь, тут они вилять и перестают.
      Потому, видать, и добычу прекратили. Бургундского на всех не напасешься.
      Да, и чтоб дурной пример не подавал. Живучий больно.
      На национальный символ тянул. Вернее -- на идеал. Дескать -- как ни режь, а я... Холоднокровные потому что.
      Я и говорю. Аберрация возникает. Как вообще с идеалами. В нас крови пять литров и вся -- горячая. А идеал, он -- всегда холодный. В результате -- несовместимость.
      Горячего с холодным?
      Реального с идеальным?
      Материализма с идеализмом.
      Ну да, гремучая смесь.
      И отсюда -- кровопускание.
      По-нашему: кровопролитие.
      Чтоб охладить?
      Да -- горячие головы?
      Не, наоборот. Идеалы подкрасить.
      Придать им человеческий облик.
      Вроде того. Снять напряжение. Так они лучше сохраняются.
      Кто?
      Идеалы. Особенно -- в камере.
      Ни дать ни взять консервы.
      Ага, в собственном соусе. Особенно -- когда в сознание приходишь.
      Макабр.
      ...на нарах калачиком. Угорь и есть. На экспорт только не годится.
      Но на национальный символ вполне.
      Макабр.
      Сколько, Густав Адольфыч, говоришь, сортов было?
      Шестнадцать. Шестнадцать сортов фабрика выпускала.
      Копченого, маринованного, в масле, в собственном соусе -- тоже.
      А теперь?
      Теперь -- радиоприемники и будильники. Хорошие, между прочим, будильники: с малиновым звоном. Приемники только длинно- и средневолновые. Короткие волны вон он (кивает на Петровича) запретил.
      Такое уж у нас море, Базиль Модестович. Все-таки -- жестяного цвета. Я считаю: преемственность надо сохранять.
      В общем, от угря остались одни волны. И те -- длинные.
      Н-да, на экспорт не потянет. Будильники тоже, хотя и жестяные. Не говоря -- с малиновым звоном. Перебои у них на Западе с православием, вот что. Разве что -- Самому отправить, но это -- не экспорт. Даже не импорт.
      Пищеварение скорее. Если (кивает в сторону медведя) не ссылка.
      Гууууустав!!!
      Окей, окей, Петрович. Как говорит Чучмекишвили -- окей. Будильники в Сибири тоже нужны.
      По ним конвой просыпается!
      Окей. Значит, что там еще было, Густав Адольфыч?
      Сыр тминный еще. Ожерелья янтарные. Аграрная же страна была. Хутора сплошные. Кожей еще свиной торговали. Хорошая кожа была. Наполеон лосины себе только из нашей кожи заказывал.
      Всё?
      Всё.
      Полезные ископаемые?
      Да вы же сами знаете. Торф один... Если вдуматься -- чего это всех завоевывать нас понесло -- что немцев, что ваших. Нашли себе добычу.
      Неправильно рассуждаешь, Густав Адольфыч. Опасно даже -- верно, Петрович?
      Угу. Раньше за такое брали,
      Но спорить -- времени нет. Не говоря -- брать. Тут через полчаса пресса будет... Значит, так. Восстанавливаем аграрную мощь нашей державы. Европа может вздохнуть свободно: угорь свежий и копченый пойдет широким потоком. Бекон и сыр тминный на Восток отправлять будем. Даже в Сибирь. Кожу -- тому, кто больше даст. Но лучше во Францию: по старой памяти. Угорь -государственная монополия; остальное на хозрасчет или частникам. Рассмотрим вопросы об иностранных капиталовложениях и концессиях. Протянем руку нашим братьям из-за рубежа. Отменим цензуру, разрешим церковь и профсоюзы. Всё, кажется?
      Небось, и свободные выборы?
      И свободные выборы. Без свободных выборов концессий нам не видать.
      А вывод союзных войск?
      Без этого тоже. Как своих ушей. Демократия вводится -- танки выводятся. Вечером позвоню Самому -- спрошу.
      Но это же поворот на 180 градусов. За такое раньше...
      Да хоть на 360, Петрович. Тебе что, назад в Рязань захотелось? Пресса здесь через полчаса будет, господа министры. Они вон Самого так допекли, что он демократию нам учредил. А нам -- что учреждать, если надавят? Потомка Витольда Великого, что ли, из Воркуты выписывать и на престол сажать? Нам же даже и легче: нам свои войска -- не то что Самому -- ниоткуда выводить не надо. И вообще: увеличим призыв в армию. Национальная гордость удовлетворяется плюс лишних ртов меньше наполовину. Не говоря -- голов на демонстрации. Тебе же легче, Петрович. Правильно я говорю, Густав Адольфыч? В общем, кто -- за?
      А нацменьшинства -- как?
      Ты (подозрительно) кого это в виду имеешь, а?
      Известно кого.
      Цецилия кивает в сторону медведя.
      Базиль Модестович, он нас в виду имеет!
      Не горячись, Петрович. В конце концов, он о себе заботится. Все-таки -немец, хотя и восточный. Правильно я говорю, Густав Адольфыч?
      Йяа.
      Зондеркоманда!
      Бехер тоже.
      Ну, его-то хоть в плен взяли. К тому же -- в 41-м.
      Я сам сдался.
      Ну да, в 45-м.
      Зондеркоманда.
      Вообще-то -- Мертвая Голова. Ваффен СС.
      Кто старое помянет, тому глаз вон.
      А кто забудет -- тому оба. Мертвая Голова и есть.
      Бехер тоже. А еще министр иностранный.
      Именно поэтому. Иностранный министр должен быть иностранцем. Это только логично. Правильно я говорю, Густав Адольфыч?
      Натюрлих, то есть -- конечно.
      Ах, у нас все министры иностранные. Кроме здравоохранения. Хотя он -душка. Цецилия! Впрочем, потом разберемся. Сейчас некогда.
      Значит, так, с нацменьшинствами повременим. Концессии от них не зависят. В общем, Густав, ты за или не за?
      За я, за! Всегда считал: займы и концессии -- выход из положения. Займы особенно. Чего косишься, Петрович?
      Сам говоришь: валюта нужна!
      Из какого положения?! Какой выход?! Контра ты, Густав, недорезанная. А еще "финанс-министр"! Ты Польшу вспомни. Займы возвращать надо, да еще с процентами. Капиталист -- он тебе зачем, думаешь, в долг дает? Угря разводить? Дудки! Чтоб в долг тебя вогнать. Для него -- должник самая малина и есть. Особенно -- если целая страна. Потому и капитализм, что в долг берут. Если б у них в долг не брали, их бы и не было.
      Ну да. Мы у них в долг 50 лет не брали, и они все еще есть, а вот нас скоро совсем не будет.
      Одни мы потому, что Социалистический лагерь. За то они нас и не любят, что в долг не берем. Бизнес подрываем. И чем нас больше будет...
      Ну да! Читали. Народно-освободительные движения и так далее. Да хоть и в долгу! Все лучше, чем когда жрать нечего. Я имею в виду: населению.
      Оппортунист ты беспринципный, Густав. Аграрий. Земля в тебе говорит. Кулацкий сынок. Националист.
      Да брось ты, Петрович, обзываться. Жрать, говорю, нечего. Индивидуально-то принципы соблюдать просто. Можно упереться и в долг не брать. С твоим пайком особенно. А другим -- как, без пайка которые? Их не жалко? Не тебе, конечно. Тебе, как вон и Косолапому (кивает в сторону медведя), все равно, а у нас прирост населения нулевой. На огурцах да на капусте вареной не поразмножаешься. Вон и рыба вся в Швецию ушла. Нет, лучше уж займы.
      Базиль Модестович, слышишь? Он союзную державу оскорбляет. (Кивает в сторону медведя.) Министр финансов, а почему капиталист в социалистическое государство вкладывает -- не соображает.
      Они вкладывают, Петрович, потому что у нас рабсила надежная. Забастовок, например, как у них, нет. Для них в нас вкладывать -- как на вдове жениться. Надежное дело. Мне Бехер сказывал: у банка, который в соцстрану вкладывает, репутация солидней. Уважают больше, не говоря -доверяют. Рыба действительно вся в Швецию ушла. Я Самому жаловался; он обещал туда субмарину послать для выяснения. Пока никаких результатов. С другой стороны, он тоже займов набрал. Куда они, Петрович, туда и мы. Все-таки -- общая граница. На сколько градусов ни поворачивайся. В общем, кто -- за?
      Нас же только четверо, Базиль Модестович. Двадцати двух еще министров не хватает. Совет Министров...
      Совет Министров, Совет Министров! Ты еще, Густав Адольфыч, "Политбюро" скажи. Да нам колоссально повезло, что их нет. За полчаса с такой толпой и Сталин бы не управился. Один здравоохранения -- баран еёный -- чего стоит. Двадцати двух, он говорит, не хватает! Да как раз наоборот: может, нас слишком много для демократии? Ну как голоса поровну разделятся? Даже если у меня -- право решающего?
      Если хотите, я могу выйти, Базиль Модестович.
      Сиди, Цецилия. У нас один выход -- голосовать единогласно. Мы же -мозг государства. Министр финансов, внутренних дел, культуры и я. Хотя -стоп! Лучше, если один против. Кто-то должен быть против, иначе не демократия. Густав, хочешь быть против? Или нет, финансы -- это серьезно. Петрович -- ты?
      Я, значит, несерьезно? Внутренние дела и юстиция!
      Прости, не подумал. Цецилия? Хотя министр культуры в оппозиции -получается некрасиво. Тогда -- тогда -- это буду я. Даже и лучше. "Генсек под давлением министров соглашается..."
      Да вы же уже не Генсек. Вы же только что себя...
      Еще лучше! Президент под давлением министров соглашается... Звучит как демократия. Большинство и меньшинство.
      Да какая это демократия? Больше -- переворот сверху. Особенно без двадцати-то двух министров. Раньше за такое...
      Петро-о-о-вич! Пресса здесь через полчаса будет! Ах ты, Боже мой, Петрович, да демократия и есть переворот сверху. Дворцовый. В наших условиях, во всяком случае. Переворот снизу будет что? Диктатура пролетариата. Ее тебе захотелось? Через полчаса, если не договоримся, она и наступит. Ты хоть о себе -- если тебе на меня наплевать -- подумай. Не говоря о Густаве и Цецилии!