Ты, значит, Базиль Модестович, обо мне заботишься?
      Да обо всех нас, Петрович! Мы ж -- мозг государства.
      Нервный центр скорее.
      Пусть нервный центр. О нем кто позаботится? Тело, что ли? Главное, что остальные -- тело. А мы -- мозг. Мозг -- он первый сигнал получает, демократия или недемократия. Кто рябчика с подливой и арбуз хавает? Мозг! Потому что на остальных рябчика и арбуза этого не хватило бы. На тридцать рыл никакой арбуз не делится, не говоря -- рябчик. На четыре -- да. То же самое -- история.
      Теоретически арбуз на 30 частей разделить можно. Может неравных, но -можно.
      Что-то не замечал я, Густав, чтобы у тебя что-нибудь на тридцать частей делилось, ровных или неровных. А-а-а-а мы время теряем! История здесь происходит! В мозгу! Голосуем мы или не голосуем?
      Чего голосовать-то, если уж ты сам все решил.
      Да в вашем мозгу она и происходит.
      Уже, можно сказать, произошла.
      Для проформы голосовать неинтересно.
      Да, мы это уже делали.
      Какая ж это демократия!
      Особенно если вы -- против.
      Лучше уж единогласно.
      Или пусть мы трое против, а вы -- за.
      Да, так спокойней.
      Хотя и не демократия.
      Ага. Тирания.
      Но спокойней.
      Действительно, Базиль Модестович. Что если они все это нарочно затеяли?
      Что это?
      Ну, поворот на сто восемьдесят градусов. Чтоб снова нас потом завоевать.
      История повторяется -- Маркс сказал.
      Да, подвох.
      Потому войска и выведут.
      Так что лучше мы сейчас в оппозиции.
      На них нельзя надеяться.
      А то получится, что мы -- не лояльны.
      А вы -- лояльны.
      Нам -- по шапке, а вы опять сухим из воды.
      Пусть уж лучше тирания.
      Хотя бы и левая.
      Потому что если вас на Восток отзовут, то вас на пенсию посадят, а нас -- куда?
      На счетах щелкать.
      Отделом кадров заведовать.
      Об удобрениях статью переводить.
      В Улан-Баторе.
      Или в Караганде.
      В лучшем случае.
      Езус Мария! Езус Мария. И это -- мозг нации! Ведь пресса здесь через двадцать минут будет! Если мы не проголосуем, вы в Караганде этой уже и послезавтра окажетесь. Ну -- через неделю. Потому что, если тирания -- пусть и левая, -- пресса взбесится. А пресса взбесится -- Сам взбесится. Даже если и не взбесится -- получается: он тиранию поощряет. Да просто посол ихний взбесится и танки вызовет. И нас всех к чертовой матери свергнут -- при поддержке народных масс. Это и будет Эйзенштейн. Дошло?
      Пауза.
      Доходит, Базиль Модестович.
      То-то, Петрович. И пусть я буду в меньшинстве и против. Какая же это демократия, сам говоришь, без оппозиции. Я и буду оппозиция. Лояльная то есть. Потому что оппозиции доверять нельзя, а мне -- можно. То есть я сам себе и доверяю. То есть во главе оппозиции должен стоять человек, которому доверяешь, как самому себе. Чтобы ее контролировать. А такого человека нет. Я бы даже бабу свою не назначил.
      Ага, баба -- та же оппозиция. Доверять еще можно, но контролировать нельзя.
      Доверять тоже. Нет такого человека, которому доверять можно. Такой человек только я. Поэтому я должен быть оппозиция. Доходит?
      Доходит.
      Уже дошло.
      Почти.
      Я -- меньшинство, вы -- большинство. Я уступаю. Это и есть демократия -- когда меньшинство уступает.
      Я думала: это когда меньшинство и большинство равными правами обладают.
      И когда танки выводятся.
      Или когда меньшинство большинством становится.
      В результате голосования.
      Ага, и наоборот.
      То есть когда меньшинство большинству подчиняется.
      Или наоборот. Как в нашем случае.
      Да какое же Базиль Модестович меньшинство? Большинство он.
      Субъективно -- да, но объективно -- нет.
      Как раз наоборот: объективно да, а субъективно нет.
      Все дело, кто -- субъект.
      Кто объект-то, оно известно.
      Да на то и голосование, чтоб объективное от субъективного отделить!
      А если получится, что он меньшинство, а мы большинство?
      И слава Богу, Цецилия.
      А если наоборот?
      Восторжествует субъективизм.
      А если единогласно?
      Тогда переголосуем. Так, Базиль Модестович?
      Угу. Только побыстрее!
      Даже если он в меньшинстве окажется?
      Да прекрати ты сентиментальничать, Цецилия!
      В самом деле... даже неловко как-то...
      В худшем случае, Цецилия, представь следующее: он -- меньшинство, которое о судьбе большинства заботится. Обо всех нас, не о себе одном.
      Тебя включая.
      И все равно мне не нравится. Какой-то наш Базиль Модестович меньшевик получается.
      Да говорят же тебе, Цецилия: не 17-й год.
      Да. Не говоря о том, что тогда большинство о меньшинстве позаботилось.
      Точнее, большевики меньшевиков победили.
      Что значит -- точнее? Что ты этим, Густав, хочешь сказать?
      Что победа большинства над меньшинством и большевиков над меньшевиками -- не одно и тоже. Ровно наоборот, между прочим. В процентном отношении, во всяком случае. По отношению к нации большевики ничтожным меньшинством были.
      Ну, заговорил! Базиль Модестович, слышь, что Густав несет? Да тебе за такие речи... Где мой портфель?
      А, пусть его, Петрович. Пятнадцать минут осталось.
      Ну-с, господа министры, -- голосуем?
      Да как же, Базиль Модестович! Это ж чистая контрреволюция. Его брать надо!
      Нельзя его брать, Петрович: он нам для кворума нужен.
      Трое за, один против -- это победа большинства. Двое против одного -драка в подворотне. Без Густава получается не голосование, а черт те что. Позор в глазах мировой общественности. Сначала, говорю, проголосовать надо.
      А после? После мы его берем, да?
      А после, Петрович, если большинство победит -- Густава брать не за что. Потому что после будет демократия. Что до демократии было контрреволюцией, при демократии -- славное прошлое.
      Тогда я, Базиль Модестович, против демократии! Кого же мне при ней брать? Себя, что ли?
      Потому-то ты и должен голосовать за. То есть примкнуть к большинству. Насчет кого брать при демократии -- не волнуйся: этого добра всегда хватает. Масса людей будет против, в оппозиции. С меня можешь начинать. Хотя я -оппозиция лояльная.
      Да как ты можешь, Базиль Модестович, говорить такое? Да чтоб я...
      Тебе же легче, Петрович, будет: при демократии, я имею в виду. Работы меньше. Сначала тех, кто за демократию, выпустишь. Это тебе на несколько лет хватит. Потом тех, кто против, хватать -- это ж совсем не бей лежачего. Старая гвардия и т. д. -- да ты их и знаешь лучше.
      Все равно против. Потому что выпущенные во Дворец попрут, и нам -кранты.
      Потому-то ты и должен голосовать за. Чего им во Дворец переть, если мы -- за. За то, за что и они. Если во Дворце меньшинство большинству подчиняется? Ведь это их голубая мечта и есть. Да и не выпускай ты их всех сразу. По одному.
      Все равно попрут. Одно слово -- демонстрация.
      Да, от слова "демон".
      Я думала -- "монстр".
      "Демос", Цецилия, "демос". Народ по-нашему.
      Неважно. Их голубая мечта -- демократия повальная. У них насчет демократии -- полное единогласие.
      Темные они, Петрович, -- оттого что слишком долго в оппозиции были. А мы им разъясним. Верно, Цецилия? Доверим это дело министерству культуры?
      Я записываю, Базиль Модестович.
      Да и так записывается, Цецилия. (Кивает в сторону медведя.) Не сейчас. Времени нет. Ну, в общем, кинь им эту идею, что единогласие -- мать диктатуры.
      Вернее, дитя.
      Дитя всегда в мать. Главное, чтоб поняли, что за что боролись, на то и напоролись... Что цель достигнута, как говорил кайзер. Больше бороться не с кем. Во всяком случае, не с нами.
      А за торжество справедливости?
      Да, они же -- за торжество справедливости. За идеалы.
      Да, они против нас. Мы же -- правительство.
      Когда проголосуем, они будет за. Торжество справедливости выражается, Густав, в тех же формах, что и торжество несправедливости. То есть кончается тем же правительством.
      Ой, записываю.
      Давай, давай, а то Топтыгин уже вспотел, поди.
      Входит Матильда, на ней одна комбинация,
      Господин Президент, там пресса собралась, вас требуют.
      Скажи, обеденный перерыв еще не кончился. Поняла?
      Поняла, господин Президент. Ой, а правда, что у нас демократия будет?
      Там будет видно. Через пятнадцать минут. Зарплата, во всяком случае, у тебя не изменится. Рабочие часы и телефон тоже. Ступай.
      Матильда выходит, стаскивая с себя на ходу комбинацию.
      Чего это она?
      В чем дело, Петрович?
      Ну это... одета легко. Не лето ведь.
      Может, у нее с телохранителем что?
      Ревнуешь, Цецилия?
      Да как вы можете, Базиль Модестович?
      Или состояние экономики нашей символизирует.
      Или -- отход от догмы.
      Скорее -- последнее.
      Все-таки -- представляет народ.
      Трудящихся.
      Но не пролетариат.
      Крестьянство тогда.
      Н-да, кровь с молоком.
      Либо -- интеллигенцию.
      Нашлась интеллигентка! (Взрываясь.) У-у-у, бесстыжая! Да в старые добрые времена я бы ее даже форинов доить в валютный бар не пустила! Она же и языков не знает! Только наш да местный. Интеллигентка! Я ей билет на Лебединое бесплатный предлагала. Так не пошла! Я бы ее... я бы ее... она даже Чехова не читала. Че-хо-ва!
      Ревнуешь, Цецилия. Матильда в партии с 17 лет. Дочь проверенных товарищей. В театр не пошла оттого, что работала сверхурочно. Доклад о сельскохозяйственной политике готовила.
      Я и говорю -- кровь с молоком.
      Тем более -- лебединая песнь. Говоря о сельском хозяйстве.
      Одно слово -- Чайковский.
      Сен-Санс!
      Молодец, Цецилия.
      Да где там Сен-Сансу до Чайковского! У них даже и коллективизации не было.
      У лебедя, Петрович, шея -- главное.
      Ноги. Вот хоть Цецилию спросить.
      Ну-с, господа министры, -- голосуем?
      Голосуем, голосуем.
      А у нас, Базиль Модестович, зарплата изменится?
      Да, рискуем все-таки.
      Работа вредная.
      На атомной электростанции за это даже молочко дают.
      Ну, диета, я думаю, у нас не изменится. Из Варшавского пакта и их СЭВа мы выходить не собираемся. Сам всегда считал, что меню у союзников должно быть общее. Залог, так сказать, взаимопонимания.
      Ну да, пищеварение как общий знаменатель.
      Верней -- пищеварения этого итог.
      Густав! При дамах!
      Насчет зарплаты это вы Густава спрашивайте. Что до молочка, то все-таки не советую. Коровы все-таки местные. От ихнего вымени Гейгер больше балдеет, чем от самого реактора. Верно, Петрович?
      Да. Молочко это за вредность -- сплошная тавтология.
      Если только, конечно, Сам в Общий Рынок не вступит. Чего бы я ему, конечно, желала; а то у них там уже мыла нет. Да и на кой ему всю дорогу с пятилетним планом себе голову морочить? Пусть его в Брюсселе составляют. У них и компьютеры получше.
      То-то он про общий европейский дом распелся.
      С другой стороны, они там в Евразии только раз в месяц в баню ходят. Спросите хоть Цецилию. Или лучше Петровича.
      Да ты, Густав, молчи! Тебя каким мылом ни три, контру не отмоешь.
      Вот-вот, патриот разговорился. По Рязани своей скучать изволите, Петрович? Ностальжи де ла бу, иначе не назовешь. Сколько лет тут живете, а все в хлев тянет. Хотя, казалось бы, на местной женат.
      Ты бабу мою, Густав, не трожь. Она хоть местная, да полукровка. У местных ваших клитора днем с огнем не сыщешь. Рыбы!
      Петрович! При дамах!
      Оттого мужик тут в педрильство и кидается. Или на демонстрации. Часто не знаешь, какую статью ему шить.
      Базиль Модестович, он наше национальное достоинство оскорбляет!
      Господа министры, господа министры, не ссорьтесь.
      Я всегда считал, что иностранец не должен быть министром внутренних дел. Иностранных -- пожалуйста, а внутренних -- нет.
      Контра ты, Густав, нераскаянная. Не говоря -- клитор дело внутреннее. Ну, да откуда тебе знать-то с твоей местной.
      Да как вы смеете!
      Да как вам, Петрович, не стыдно!
      Господа, господа, не ссорьтесь.
      Министру внутренних дел стыд неизвестен, Цецилия.
      Министр внутренних дел -- он как гинеколог.
      Я всегда считал, что иностранцу нельзя...
      Господа министры, господа министры, успокойтесь. Во-первых, Густав, ты неправ. Министр внутренних дел...
      И юстиции.
      ...и юстиции должен быть иностранцем. Гарантия большей объективности, и никакого непотизма. Вспомним римское право. Плюс всегда лучше, если угнетатель -- а закон всегда угнетатель -- чужеземец. Лучше проклинать чужеземца, чем соотечественника. На этом все империи держатся. Вспомним цезарей, в худшем случае Сталина. Своего рода психотерапия. Здоровей ненавидеть чужого, чем своего.
      Ой, записываю.
      Но я не могу голосовать вместе с человеком, который оскорбляет достоинство моей нации!
      Если бы он был свой, то да, тогда бы ты, Густав, не мог. Но поскольку он иностранец -- можешь. Ибо он ведет себя естественно. Более того: благодаря его естественности, и ты ведешь себя естественно, приходя в бешенство. Что есть естественная реакция. Это, значит, во-первых. Во-вторых, гинекологические его наблюдения если и оскорбительны для достоинства нации, то только для ее половины. Вот даже Цецилия не реагирует.
      Ей что. У нее четверо детей. Скуластенькие. Или потому что знает, что Петрович преувеличивает. То есть преуменьшает.
      Погорячился он, Базиль Модестович.
      Погорячился ты, Петрович?
      Ага.
      В любом случае достоинство нации не размером этой вещи определяется. И в любом случае мы должны заботиться о достоинстве всей нации. Поэтому прибавим еще восстановление флага и гимна, которые до Перемены К Лучшему существовали, а? Ты как на это, Петрович?
      Я чего, я за. Хотя чего он символизировал -- никогда не мог добиться. Даже пыткой.
      Ну-ка, Цецилия, по твоей части.
      Серые полосы на белом поле. Символизируют местный климат. Погоду вообще.
      На телепомехи похоже.
      А я на американский флаг грешил.
      Или на кошачью спинку.
      Значит, восстанавливаем Цвета Национальной Погоды. Гимн?
      Гимн, Базиль Модестович, был не Бог весть что. Можно было петь на мотив или "О май дарлинг Клементайн" или "Кукарачи". Как "Дойчланд, Дойчланд юбер аллес".
      Н-да, Сам может фыркнуть.
      Не понять.
      Понять неправильно.
      Может, ихний обработать?
      Не будем впадать в крайности.
      Десять же минут осталось.
      Как насчет "Тэйк файв" Брубека? Холодно и энергично.
      Жив он: авторские платить -- казны не хватит.
      Может, что-нибудь народное?
      "Слезы рыбачки"?
      Заунывно.
      "Где мой милый"?
      Сам не поймет.
      Ясно, что в Сибири.
      Может, "Милый край, не расстанусь с тобой"!?
      Это лучше.
      Гораздо лучше.
      Музыка и слова народные.
      Никакой идеологии.
      Я это для себя всегда на мотив "Маленького цветка"
      Сиднея Беше пою.
      Ну-ка, ну-ка.
      Цецилия поет.
      "Милый край, не расстанусь с тобой / Ни за что никогда не покину тебя". Ой, я сегодня не в голосе.
      Недурно, недурно.
      Совсем недурно.
      Так голосуем, господа министры? (Напевает.) Милый край, не расстанусь с тобой, пум-пум-пум-пум-пум-пум-пум, пум-пум-пум-пум-пум.
      Голосуем, голосуем.
      Исторический момент.
      Великое -- пум-пум-пум-пум-пум-пум -- событие.
      Поворот на 180 градусов.
      Демократия.
      И волки сыты, и овцы целы.
      И волки, и овцы.
      Пум-пум-пум-пум-пум-пум, пум-пум-пум-пум-пум-пум.
      Кто за -- поднимите руки.
      А чего поднимать -- и так все ясно.
      А того, что -- (кивает в сторону медведя) записывается. И на видео -тоже. Сам, может, даже по прямой трансляции смотрит. Хотя он на пресс-конференции.
      Да, наверно, уже кончилась.
      У него кончилась, у нас -- начинается. Через две минуты. Ну, кто -- за? (Голосуют.) Так: три -- за. Кто против? (Поднимает руку.) Так: я -- против. Большинством голосов -- пум-пум-пум-пум-пум-пум, тьфу, привязалось...
      Базиль Модестович, это же национальный гимн!
      Ах, да, простите... резолюция о переходе к демократической форме правления и экономической реформе пум-пум-пум-тьфу!.. принята. Подписи. (Расписывается.) Густав! (Протягивает бумагу Густаву, тот расписывается.) Петрович! (Протягивает бумагу Петровичу, тот расписывается.) Передай Цецилии. (Петрович передает документ Цецилии, та расписывается.) Матильда! Эй, Матильда!
      Входит Матильда в чем мать родила.
      Переведи это на местный язык.
      Когда?
      Сейчас.
      Ой, так там же пресса.
      Подождут. Обеденный перерыв еще не кончился.
      Но они в двери лезут.
      Обождут, Не 17-й год. Переводи. Это -- что за маскарад?
      Вернее -- наоборот.
      Так ведь поворот на 180 градусов.
      Так то на 180, Матильда, а ты на все 360 хватила.
      Это чтоб бесповоротность символизировать, господин Президент: что после демократии дальше ничего не будет. И что демократия естественна.
      Прессе это должно понравиться. Хороший кадр: рядом с Топтыгиным. (Распускает галстук.) Переводи.
      Ой, щас. (Убегает.)
      Петрович, сигару хочешь? Фидель прислал.
      Ага... Кровь, говорю, с молоком.
      Держи. Ну, про молоко мы всё знаем. Гейгер зашкаливает.
      Про кровь тоже.
      Что да, то да.
      Даже неинтересно.
      Интересно, что это в Матильде больше демократии радуется: кровь или молочко?
      И--и, Густав, сигару? Впрочем, что ж это я? Ты ж некурящий. Тебе, Цецилия, тоже не предлагаю. Кончай арбуз.
      Я бы взял одну. Ради такого случая.
      Какого "такого"? Держи.
      Ну, демократия все-таки.
      В Густаве это, конечно, кровь.
      Ну, я бы ради этого, Густав, не стал развязывать. Тем более -- если кровь.
      А ради чего вы б развязали, Базиль Модестович?
      Да ни ради чего. Я ведь, Густав, заметь, и не завязывал.
      Да вот хоть тот же Фидель: мне присылает, а Самому перестал.
      Ему хорошо: у него остров.
      Одни идеалы общие. Можно и не бриться (кивает на портреты).
      Базиль Модестович, а если спросят, кто нас уполномочил? Ведь без парламента, без всего...
      Не спросят, Цецилия. Им в голову не придет.
      А если все-таки.
      Скажи: история.
      Но они же дотошные. Настырные и дотошные.
      Ну и?
      Ведь ни парламента, ни конституции. Только телефонный звонок.
      История и есть. Телефон, Цецилия, орудие истории. Личной, во всяком случае. Иногда -- национальной. Особенно -- если записывается. Тогда личного от национального не отличить. История, скажи, устала от конституции.
      Тем более, что все -- одинаковые.
      Да, и теперь ей больше телефон нравится.
      Не говоря -- телек.
      Да, новые формы. Все-таки: переход от тирании к демократии.
      Ага, требует новых форм. Вызывает их к жизни.
      Так что скалки: история. Или скажи: революция. Для них -- одно и то же.
      А они скажут: где народные массы, стрельба, баррикады?
      А ты скажи, что -- не в кино. Что революция народ всегда врасплох застает. И что если им так охота кровопролитие увидеть, я могу вызвать войска и открыть по ним огонь. Надоели!
      Ой!
      Не ойкай: не спросят. Да, Петрович, -- позвони, пожалуйста, Бехеру в Японию. Скажи ему, чтоб не волновался, когда газеты увидит. Особенно -Матильду голую. А то он, чего доброго, с перепугу политического убежища попросит и правительство в изгнании создаст.
      Да, старой закалки человек. Жаль, не было его сегодня.
      Ага, мне тоже: рябчик был замечательный, не говоря -- подлива.
      Да, теперь следующая партия еще когда будет.
      Будет -- да только немецкая.
      Или американская.
      Скорее немецкая. Как часть займа.
      Арбузы, поди, совсем кончатся.
      Не кончатся, Густав, не волнуйся. Сам не допустит.
      Да, все-таки символическое растение.
      Овощ.
      Все равно. Главное -- снаружи зеленый, внутри -- красный.
      Да, цвет надежды и страсти.
      Не говоря -- пролитой крови.
      Какая разница.
      Только, пока не разрежешь, не знаешь -- зрелый или незрелый.
      Да. И потом -- семечки.
      Подумаешь, семечки! Семечки всегда можно выплюнуть.
      Что да, то да.
      Послушай, Петрович. Тебе что больше нравится: прошлое или будущее?
      Не знаю, Базиль Модестович, не думал. Раньше будущее.
      Теперь, думаю, прошлое. Все-таки я -- внутренних дел.
      А тебе, Густав?
      Как когда. Когда будущее, когда прошлое.
      Настоящее, значит. Тебя, Цецилия, не спрашиваю. С тобой все ясно. Сплошная надежда и страсть.
      Женщина, Базиль Модестович, всегда будущим интересуется. Все-таки материнский инстинкт.
      Усложняешь, Цецилия. При чем тут материнский? Просто инстинкт.
      Какой вы все-таки грубый, Петрович!
      Если я и грубый, то оттого, что неохота на старости лет немецкий учить. Или английский. Правильно я говорю, Базиль Модестыч?
      Что да, то да.
      А тебе самому, Базиль Модестыч, что больше нравится?
      Сам не знаю, Петрович. Думаю, все-таки прошлое. В большинстве оно... Кофе будешь?
      Занавес.
      1990
      -----------------
      Коллекционный экземпляр
      Если долго сидеть на берегу реки, можно увидеть, как мимо проплывает труп твоего врага.
      (Китайская пословица)
      I
      Учитывая бредовый характер нижеизложенного, излагать все это следовало бы на каком угодно языке, но не на английском. В моем случае, однако, единственным возможным вариантом был бы русский, источником этого бреда являющийся. Но кому нужна тавтология? Кроме того, предположения, которые я здесь собираюсь выдвинуть, в свою очередь, тоже достаточно бредовы, и будет поэтому лучше их ограничить пределами языка, обладающего репутацией аналитического. Кому охота, чтобы его прозрения были приписаны причудам языка, изобилующего флексиями? Никому. Кроме, разве, тех, кто постоянно спрашивает, на каком языке я думаю и вижу сны. Сны человеку снятся, отвечаю я, и мыслит он -- мыслями. Язык становится реальностью, только когда решаешь этими вещами с кем-то поделиться. От подобного ответа дело, конечно, не движется. Тем не менее, упрямлюсь я, поскольку английский мне не родной и поскольку грамматикой его я владею не на все сто, мысли мои могут оказаться сильно искореженными. Я, разумеется, надеюсь, что этого не случится; во всяком случае, я всегда смогу отличить их от собственных снов. И хочешь верь, хочешь нет, дорогой читатель, но как раз разглагольствования подобного рода, от которых обычно мало толку, подводят нас прямо к сути нашего повествования. Ибо независимо от того, как именно его автор решит свою дилемму и на каком языке остановит выбор, сама эта способность к выбору вызывает у тебя подозрение, а подозрения -- как раз то, о чем и пойдет речь. "Да кто он такой, этот автор? -- возможно, спросишь ты. -- К чему он клонит? Уж не претендует ли он на амплуа бесплотного разума?" Но если бы, дорогой читатель, только ты один был заинтригован личностью автора, это было бы еще туда-сюда. Беда в том, что автор и сам не знает, кто он такой, -- и по той же самой причине. "Ты кто такой?" -- задает он себе вопрос на двух языках и изумляется не меньше твоего, услышав, как его собственный голос бормочет в ответ нечто вроде "да почем я знаю!" Помесь, дамы и господа! К вам обращается помесь. Или кентавр.
      II
      Лето 1991 года. Август. Это, по крайней мере, наверняка. Элизабет Тейлор в восьмой раз собирается направиться к алтарю, в данном случае -- с простым парнем польских кровей. В Милуоки задержали убийцу-рецидивиста с людоедскими склонностями: у него в холодильнике полиция нашла три сваренных вкрутую черепа. Великий Российский Попрошайка болтается в Лондоне, и камеры таращатся в его пустую, так сказать, миску. Чем больше перемен, тем больше всё по-прежнему. Как с погодой. И чем сильнее все стремится остаться по-прежнему, тем крупней перемены. Как с физиономией. Судя по этой самой погоде, год вполне мог бы быть 1891-м. Вообще география (и в частности, география европейская) оставляет истории мало вариантов. У страны, особенно крупной, их только два. Либо она -- сильная, либо -- слабая. Рис. 1: Россия. Рис. 2: Германия. На протяжении почти целого столетия первая из них стремилась быть большой и сильной (какой ценой -- не важно). Теперь настал ее черед слабеть: к 2000-му году она окажется там же, где была в 1900-м, и примерно с тем же самым периметром. Там же окажется и Германия. (Наконец-то до потомков Вотана дошло, что, загнав соседей в долги, завоевываешь их надежней и менее дорогостоящим способом, нежели военными действиями.) Чем крупней перемены, тем более всё по-прежнему. И все же время по погоде не определишь. Физиономии в этом смысле лучше. Чем больше они стараются сохраниться, тем больше меняются. Рис. 1: Мисс Тейлор. Рис. 2: Ваша собственная. Итак, лето 1991 года. Август. Как отличить зеркало от ежедневной газеты?
      III
      Вот, кстати, и газетка со скромной штрейкбрехерской родословной. Точнее, это -- "литературка" по кличке "Лондонское книжное обозрение", появившаяся на свет пару лет назад, когда лондонская "Таймс" и ее "Литературное приложение" несколько месяцев бастовали. Чтобы не лишать публику литературных новостей и прелестей либерального мироощущения, было создано "ЛКО", которое, судя по всему, имело успех. В конечном итоге выпуск "Таймс" с ее "ЛПТ" возобновился, но "ЛКО" тоже осталось на плаву -- что свидетельствует не столь о растущем многообразии читательских вкусов, сколь о вялотекущем популяционном взрыве. Поскольку я знаю, человек не выписывает обе эти газеты, если только он не издатель. В значительной степени это вопрос бюджета, но также и амплитуды внимания, или -- просто лояльности. Я, например, и сам не знаю, какой из этих трех факторов -- хочется верить, что последний -- помешал мне купить свежий номер "ЛКО" в небольшом книжном магазине в Бельсайз-парке, куда мы с моей юной подругой забрели по дороге в кино. Бюджетные соображения, равно как и способность к концентрации (хотя в последнее время ее состояние меня сильно пугает) можно сразу исключить: новейший выпуск "ЛКО" во всем своем великолепии красовался на прилавке, а на обложке была изображена увеличенная в размерах почтовая марка, явно отечественного происхождения. С тех пор, как мне исполнилось 12 лет, подобные вещи задерживают мой взор автоматически. На марке, в свою очередь, был изображен человек в очках, с аккуратным серебристым пробором. Сверху и снизу шел текст, набранный модной нынче в этих краях кириллицей: "Советский разведчик Ким Филби (1912--1988)". Он был и впрямь похож на Алека Гиннесса и, может, немножко на Тревора Хауэрда. Я полез было в карман достать ассигнацию, поглядел в глаза дружелюбному юноше-продавцу и уже настроил голосовые связки на цивильное "Будьте добры, пожалуйста...", но потом повернулся на 90 градусов и вышел на улицу. Я хочу подчеркнуть, что сделано это было без излишней поспешности -- я успел кивнуть парню за прилавком (мол, передумал) и тем же кивком пригласить за собой свою юную подругу.
      IV
      Чтобы убить время до начала сеанса, мы зашли в ближайшее кафе. "Что с тобой?" -- спросила моя юная боевая подруга, когда мы сели за столик. "Ты выглядишь, как...". Я ее не прерывал. Я знал, что со мной, и мне было даже любопытно, на что это похоже со стороны. "Ты выглядишь, как... Ты смотришь... вбок, -- продолжала она неуверенно, запинаясь, поскольку английский для нее тоже не родной. -- Точно ты не можешь больше прямо смотреть на мир, не можешь смотреть миру в глаза, -- наконец выговорила она. -- Что-то в этом роде", -- добавила она на всякий случай, чтобы застраховать себя от ошибки. Ну да, подумал я, для других мы всегда реальнее, чем для самих себя, и наоборот. Ибо зачем мы здесь, если не как объект наблюдения? Если со стороны "это" выглядит именно таким образом, значит, дела мои -как, вероятно, и большей части человечества -- не так уж плохи. Ибо на самом деле меня сильно тошнило, к горлу подступила волна рвоты. Но даже если реакция эта была естественна, меня поразила ее интенсивность. "Что случилось? -- переспросила моя юная подруга. -- Что с тобой?" А теперь, дорогой читатель, после наших попыток установить личность автора и время действия, теперь не мешало бы выяснить, какова его аудитория. Помнишь ли ты, дорогой читатель, кто такой был Ким Филби и что он натворил? Если да, значит тебе под пятьдесят и значит, в каком-то смысле, тебе уже пора выходить. Следовательно, все, что ты тут услышишь, окажется для тебя не слишком существенным -- и еще менее утешительным. Игра твоя сыграна, дальше ехать некуда; все это ничего уже для тебя не изменит. С другой стороны, если ты никогда не слышал про Кима Филби, значит тебе тридцать или около, вся жизнь впереди, и всё это -- древняя история, от которой тебе ни пользы, ни радости -- разве что ты любитель шпионских сюжетов. Ну и..? Ну и что же в связи с этим делать автору? Тем более что до сих пор неизвестно, кто он такой. Может ли бесплотный разум рассчитывать на реальную аудиторию? Я думаю, вряд ли, -и еще я думаю: наплевать!
      V
      В общем, мы застаем нашего автора на исходе двадцатого века и со скверным привкусом во рту. Чего, впрочем, и следует ожидать, ежели рту за пятьдесят. Но давай, дорогой читатель, прекратим умничать друг с другом, давай перейдем к делу. Ким Филби был англичанин, и он был шпион. Он работал в Британской разведывательной службе -- в М-15 или в М-16, или и там и там -- какая разница и кому охота разбираться во всех этих нюансах и акронимах, -- но работал он на русских.