БЫЛА ЛИ МАДАМ ДЕ ВЕРНЕЙ СООБЩНИЦЕЙ РАВАЛЬЯКА?

Генрих IV хотел немедленно отправиться на театр предполагавшихся военных действий. Однако королева, неодобрительно относившаяся к этой войне, затеянной лишь для того, чтобы вернуть фаворитку, неожиданно страшно испугалась. Ей показалось, что королю достанет безумия развестись с нею, отправить ее во Флоренцию и жениться на принцессе де Конде, и она потребовала своей официальной коронации до начала военных действий.

Король подумал, что это прекрасный случай заставить Шарлотту вернуться в Париж, и попросил королеву обратиться к эрцгерцогу, чтобы тот позволил молодой женщине покинуть Бельгию на несколько дней.

— Она будет украшением вашей коронации! — воскликнул он с воодушевлением, которое очень не понравилось Марии Медичи.

— За кого вы меня принимаете? — спросила она. Он не стал настаивать. Церемония коронации состоялась 13 мая в Сен-Дени. Когда королева вышла из базилики, король, которого все время не покидало мальчишески легкомысленное настроение, вскочил на окно и вылил па нее сверху стакан воды. То была его последняя шалость…

На следующий день, 14 мая, в то время как Париж был украшен по случаю предстоящего официального вступления в столицу королевы, король сел в карету и поехал к малышке Поле. По словам Тальмана де Рео, «он собирался познакомить с нею своего внебрачного сына, герцога де Вандома. Ему хотелось пробудить в молодом человеке вкус к женским прелестям, так как он заметил, что сын не интересовался женщинами…». Свернув на улицу Ферронри, королевская карета попала в затор и была вынуждена остановиться: две тяжело груженные фуры никак не могли разъехаться на узкой улочке. Внезапно, откуда ни возьмись, какой-то негодяй вскочил на заднее колесо кареты и нанес три удара ножом прямо в грудь Генриху IV.

Король воскликнул:

— Я ранен!

Герцог де Монбазон, сидевший рядом и ничего не заметивший; спросил:

— Что такое, сир?

Королю хватило сил произнести:

— Ничего, ничего…

После этого кровь хлынула горлом и он упал замертво.

Пока карета мчала в Лувр тело короля, гвардейцы схватили убийцу и потащили в отель Гонди, чтобы подвергнуть там первому допросу. Однако им не удалось заставить его заговорить. Все, что они смогли, — это записагь его имя: Франсуа Равальяк…

Простой народ, в конце концов полюбивший старого волокиту, узнав о смерти короля, был просто ошеломлен. Торговцы позакрывали свои лавки, многие люди откровенно плакали прямо на улицах.

В день похорон весь Париж высыпал на улицы. «Толпа была так велика, — пишет историк, — люди буквально убивали друг друга, желая пролезть вперед и взглянуть на траурный кортеж…»

И это только усиливало впечатление от траура…

26 мая Равальяк был казнен на глазах у разъяренной толпы. Несмотря на пытки, он не назвал ни одного имени, и можно было подумать, что у него не было сообщников. Но через несколько дней после его казни женщина по имени Жаклин д`Эскоман представила во Дворец правосудия странный манифест, в котором обвиняла маркизу де Верней как одну из участниц заговора с целью убийства короля.

«Я поступила на службу к маркизе после того, как вышла на свободу, — писала она, — и здесь я заметила, что, помимо частых визитов короля, она принимала множество других посетителей, французов с виду, но не сердцем… На Рождество 1608 года маркиза стала посещать проповеди отца Гонтье, а однажды, войдя вместе со своей служанкой в церковь Сен-Жан-анТрев, она сразу направилась к скамье, на которой сидел герцог д`Эпернон, опустилась рядом с ним, и на протяжении всей службы они что-то обсуждали шепотом, так, чтобы их никто не услышал».

Опустившись на колени позади них, м-ль д`Эскоман быстро поняла, что речь шла об убийстве короля.

«Через несколько дней после этого случая, — продолжала рассказчица, — маркиза де Верней прислала ко мне из Маркусси Равальяка со следующей запиской;

«Мадам д`Эскоман, направляю вам этого человека в сопровождении Этьена, лакея моего отца, и прошу о нем позаботиться». Я приняла Равальяка, не интересуясь, кто он такой, накормила обедом и отправила ночевать в город к некоему Ларивьеру, доверенному человеку моей хозяйки. Однажды за завтраком я спросила у Равальяка, чем он так заинтересовал маркизу; он ответил, что причина кроется в его участии в делах герцога д`Эпернона; успокоившись, я пошла за бумагами, намереваясь попросить его внести ясность в одно дело. Вернувшись, я увидела, что он исчез. Все эти странности меня удивили, и я решила войти в доверие к сообщникам, чтобы побольше узнать».

Именно тогда м-ль д`Эскоман решила предать огласке то, что ей было известно, но люди, к которым она обратилась, не захотели ей поверить.

После гибели короля Жаклин д`Эскоман отправилась к королеве Марго:

— Я знаю тех, кто приказал убить короля, — сказала она ей, — это прежде всего герцог д`Эпернон и маркиза де Верней. Я могу подтвердить это на суде [97].

В конце концов она предстала перед французским высшим судом. На заседание были приглашены герцог и маркиза. Допрос свидетельницы длился пять часов. «На следующий день, — сообщает Л`Этуаль, — королева-регентша через посланного дворянина обратилась к председателю суда с просьбой сообщить ей, что он думает об этом процессе. „Скажите королеве, — ответил этот достойный человек, — что Бог определил мне жить в этом веке для того, чтобы видеть и слышать невероятные вещи, которые, я думал, мне никогда в жизни не доведется ни увидеть, ни услышать“. А в разговоре с одним из его и моих друзей, высказавшим мнение, что эта особа (м-ль д`Эскоман) обвиняет всех разом, даже самых высокопоставленных людей в королевстве, не приводя никаких доказательств, председатель, закатив глаза и воздев руки к небу, воскликнул: „Доказательств? Но их даже слишком много… Хорошо бы, чтоб было поменьше!“

Складывается, однако, впечатление, что дело старались замять. Подавленный этим, председатель суда в конце концов был отстранен от должности, а на его место назначен друг королевы. После этого высший суд вынес свое решение: с Эпернона и маркизы снималось выдвинутое против них обвинение, а м-ль д`Эскоман была заключена в темницу пожизненно.

Примерно в это же время прево из Питивье, преданный слуга маркизы де Верней, был арестован за то, что говорил об убийстве короля еще тогда, когда оно только совершалось. Но во время суда его не удалось допросить, так как он был найден в камере задушенным.

Все эти факты выглядели так странно, что невольно напрашивался вывод: Равальяк был средством в руках красавицы Генриетты и герцога д`Эперкона, а возможно, и самой Марии Медичи, потому что именно она распорядилась прекратить все преследования по этому делу.

Не помирились ли обе соперницы на обоюдном желании уничтожить мужчину, который их обманывал? Вещь вполне вероятная. Сен-Симон, например, пишет:

«Утверждали, что Мария Медичи, терзаемая ревностью и подстрекаемая этой дрянью, которая в глубине души сама помышляла о регентстве, решилась пойти на союз с жестокой любовницей короля, тем более что обе были испанками и обеими руководил человек, связанный с Испанией, жертвой которого и стал Генрих IV» [98].

Маркиза де Верней знала, что Шарлотта должна занять ее место и, может быть, стать женой короля. Разве этого недостаточно для возникновения мысли об убийстве? Она не забыла ни одной из своих погубленных надежд, ни одного обмана Беарнца, ни единого слова из письменного обещания, подписанного в Мальзербе, и люто ненавидела короля, продолжая разделять с ним ложе.

Что касается Марии Медичи, то она просто не в силах была вынести того, что стала посмешищем всей Европы, и мечтала взять реванш, став регентшей [99].

Таким образом, обе женщины с большой для себя пользой смогли объединить свою злобу. В этой связи весьма красноречивым оказался один факт: после смерти короля маркиза де Верней попросила узнать у Марин Медичи, можно ли ей вновь появиться в Лувре. Королева, которую чувство ревности никогда не отпускало, передала в ответ:

— Я всегда буду относиться с уважением ко всем, кто любил короля, моего мужа; она может вернуться ко двору, ей здесь всегда будут рады…

Это, конечно, не могло не удивить.

Однако Генриетта недолго прожила рядом с королевой.

В один прекрасный день она исчезла из Лувра, перебравшись в свой дом в Вернее, где вела угрюмое существование и где, забытая всеми, умерла в 1633 году, в возрасте пятидесяти девяти лет [100].

А Шарлотта де Конде возвратилась вместе с мужем во Францию через месяц после гибели короля. С этого времени супруги жили счастливо и произвели на свет двоих детей: в 1619 году дочку, ставшую впоследствии знаменитой м-м де Лонгвиль, а в 1621 году сына, которого Истории угодно было окрестить «Великим Конде».,,

СТРАННОЕ ДЕТСТВО ЛЮДОВИКА XIII

Ранним утром 17 октября 1610 года огромная толпа теснилась на площади перед Реймским собором.

Вдруг громадные двери собора отворились и оттуда хлынули звуки органа, пахнуло ладаном, а вслед за этим появился ребенок, одетый в лиловое. То был новый король. Народ, расчувствовавшись при виде восьмилетнего монарха, только что коронованного, рухнул на колени прямо в грязь и застонал от восторга.

В окружении принцев, пэров и духовенства Людовик XIII спустился по ступеням собора и быстро вошел в гущу толпы, не обращая, казалось, никакого внимания на крики приветствия. Взор его был печален, голова опущена, выражение лица брюзгливое. Он без конца будто что-то жевал губами, и жителям Реймса это казалось не особенно приличным.

«Всем показалось, — писал историк тех лет, — что маленький король, выходя с церемонии коронации, сосал какую-нибудь карамельку».

Но истина была иной. Во рту у Людовика XIII была вовсе не конфета, а его собственный язык… Оказывается, язык у бедняги был таким длинным, что ему приходилось «постоянно запихивать его обратно в рот пальцем, после того как он переставал говорить».

Все это должно было представлять собой незабываемое зрелище…

Через несколько дней после коронации он вернулся в Париж, поручив матери, которую сделал регентшей, государственные дела, а сам занялся своими обычными делами. А дела эти были простыми: когда он не играл в игрушки, то предавался на удивление непристойным шуточкам. Воспитание его и вправду было удручающим. Чтобы составить себе об этом некоторое представление, достаточно полистать «Дневник» Эроара, врача, наблюдавшего за ним с самого его рождения 22 сентября 1601 года и до 1627 года.

Вот, например, некоторые из наиболее впечатляющих высказываний ребенка:

«23 мая 1604 года. Восемь утра, встал с постели. Доброе выражение лица, весел, одет. Он спускает (скатывает вниз) свой чулочек, говоря при этом:

— Смотрите, какая красивая ножка.

М-ль де Вантеле снова поднимает чулок и с помощью голубой ленты подвязывает его к рубашонке;

ребенок замечает, что лента сдвинулась немного назад, и с улыбкой говорит:

— Ха-ха! Я вижу, вы хотите сделать шевалье из моей задницы.

8 июня. Лабарж говорит малышу, что он — монсеньер дофин, и в ответ слышит:

— А вы деймовый дофин…

21 июня. Время ужина, шесть вечера. Кормилица спрашивает, не хочет ли он пососать, и открывает ему грудь; он поворачивается к ней спиной и холодно произносит:

— Пусть пососут мою задницу…»

Все это только подтверждает, что он очень рано усвоил весьма образный язык, на котором изъяснялись при дворе.

Читая некоторые страницы из дневника врача, можно даже подумать, что дофин, несмотря на свой юный возраст, уже испытывал беспокойство от того, что постоянно занимало его отца. Вот несколько поражающих записей королевского врача:

«15 сентября 1602 года. В восемь утра пришел паж монсеньера де Лонгвиля, чтобы поинтересоваться новостями. После того, как он поговорил с м-м де Мопгла и собрался уйти, дофин позвал его, крикнув „Э-э!“, задрал рубашонку и стал показывать свой „хлястик“.

16 сентября. Он показывает свой «хлястик» г-ну д`Эльбену.

23 сентября. Довольный и очень оживленный, требует, чтобы все появлявшиеся целовали его «хлястик».

27 сентября. Играет со своим «хлястиком», втягивает живот, чтобы тот не мешал ему разглядывать свой член.

30 сентября. В двенадцать часов с четвертью, г-н де Боньер с дочерью, еще маленькой. В его присутствии стал громко смеяться, задирать платьице и показывать ему и, главное, его дочери свой «хлястик»; держа его в руках и рассыпаясь детским смехом, он раскачивался всем своим телом. Можно было подумать, что ему понятен смысл этого. В половине первого пришел барон де Прюне, и с ним тоже была маленькая девочка; дофин опять задрал свой камзольчик и стал им показывать свой «хлястик» и при этом так возбудился, что был не в себе; ложился навзничь, чтобы показать им свое достояние.

8 июня 1604 года. Встал с постели, но не хочет надевать рубашку и говорит:

— Никакой рубашки; я сначала выдою молоко из моего «хлястика».

Кто-то сразу подставляет ему ладонь, и он начинает будто доить самого себя, делая при этом губами «фс-с, фс-с» и раздавая «молоко» всем. Только после этого позволяет надеть на себя рубашку.

16 августа. Проснулся в восемь часов, позвал м-ль де Бетузе и сказал:

— Зезе, смотри, мой «хлястик» — это подъемный мост: раз — и поднялся, раз — и опустился.

Говоря это, он то поднимал его рукой, то опускал…»

Эта детская, невинная игра вскоре превратилась у него в манию. Судите сами:

«25 октября. Он заходит к Мадам и играет на маленькой, обитой бархатом кушетке, которую за день до этого подарили ее величеству и на которой были изображены Олоферн с откатившейся в сторону головой и Юдифь. Он спрашивает:

Нетрудно угадать смысл этого, слова, которое часто встречается в куплетах и песенках тех лет.

— Где здесь женщина? Ему говорят:

— Вот она.

Но он возражает:

— Как это? Разве женщина не должна находиться под мужчиной?»

…Ему тогда было три года!

И уже в то время взрослые предполагали женить его на инфанте Испанской, поскольку это было единственным в распоряжении дипломатов средством сохранить мир между двумя государствами.

Вот какого рода шутки породил проект этой женитьбы:

апреля 1605 года. Г-н Вантеле спрашивает у него:

— Монсеньер, вы любите испанцев?

Он отвечает:

— Нет.

— Почему же, Монсеньер?

— Потому, что они папины враги.

— Монсеньер, а любите ли вы инфанту?

— Нет.

— Но почему, Монсеньер?

— Раз она любит свою Испанию, я не хочу ее.

Я сказал ему:

— Монсеньер, она сделает вас королем Испании, а вы ее — королевой Франции.

Он сказал мне с улыбкой, так, словно он уже испытал удовольствие:

— Она будет спать со мной, и я сделаю ей маленького ребеночка.

— Монсеньер, как же вы его сделаете?

— С помощью моей «штучки», — сказал он тихо, застеснявшись.

— Монсеньер, а вы будете ее целовать?

— Да, вот так, — ответил он и вдруг опрометью кинулся лицом на диванный валик».

В другой раз, когда его попросили выпить за здоровье инфанты, он сказал:

— Я выпью за мою любовницу!..

Двумя месяцами позже к разговорам на эту тему присоединился король.

11 июня. Обед с королевой. После этого, раздевшись догола, и дофин и мадам ложатся в постель с королем, где оба целуют друг друга, нежничают, доставляя этим огромное удовольствие королю. Король спрашивает у него:

— Сын мой, а где же посылочка для инфанты?

Мальчик, показывая на свой член, говорит:

— В нем совсем нет костей, папа.

Потом, когда «хлястик» слегка напрягся:

— Ой, теперь есть, теперь там что-то появилось.

Вскоре знания его расширились, чему служит свидетельством следующий удивительный разговор:

«14 августа 1605 года. Проснулся в половине третьего ночи, внезапно, соскочил с кровати и, стоя на полу, произнес:

— Куда мне надо идти?

Кормилица взяла его на руки, снова уложила, и он опять спал до половины седьмого. Проснувшись, перебрался в постель к своей кормилице и стал играть с нею, приговаривая:

— Здравствуй, моя шлюха, поцелуй-ка меня, моя шлюха. Эй, глупышка моя, ну поцелуй же меня.

— Монсеньер, — спросила у него кормилица, — почему вы меня обзываете такими словами?

— Потому что вы спите со мной!

Тогда м-м Лекер, его горничная, спросила у него:

— Монсеньер, а вы знаете, кто такие шлюхи?

— Да.

— Кто же, Монсеньер?

— Те, которые спят с мужчинами!»

Взрослым хотелось, чтобы он знал о жизни все. Спустя некоторое время, его повели показать спаривание кобылы с жеребцом. Эроар записывает, что «это его очень развлекло»…

Стремление лишить его как можно быстрее всякой невинности проявлялось даже в выборе колыбельных, которые ему пелись. Текст одной из них можно прочесть все у того же врача:

«19 ноября. Начинает петь колыбельную, от которой сам же быстро засыпает:

Бурбон ее так любил,

Что скоро обрюхатил.

Да здравствует белая лилия!»

В ту эпоху стыдливость была почти неведома. Молодые женщины из его свиты позволяли ему, и довольно часто, усовершенствовать знания по анатомии:

«7 мая 1606 года. М-ль Мерсье, одна из его горничных, дежурившая при нем ночью, лежала еще в постели, прямо напротив его кроватки; он играл с нею, заставляя ее задирать ноги кверху, запихивать солому между пальцами ног и шевелить ими так, как если бы она должна была играть на шпинете. Потом сказал своей кормилице, чтобы она сходила за розгами, и отхлестал горничную. Когда экзекуция была окончена, горничная спросила:

— Монсеньер, что вы увидели у Мерсье?

— Я видел ее… — ответил он безразличным голосом.

— Hу и как, наверное, маленькая?

— Да.

Потом неожиданно:

— Нет, очень большая.

— А что еще вы увидели?

Все тем же безразличным тоном, без тени улыбки, он сказал, что видел «кролика».

15 мая. Дофин играет у себя в комнате. Является одна женщина, парижская торговка по имени, как мне сказали, Оппортюн Жюльен. Она стала перед ним плясать, да так, что было видно ее ляжки, то одну, то другую. На все это он взирал с огромным удовольствием, и так его это захватило, что он подбежал к этой женщине, чтобы самому задрать ей юбку.

21 июля. Дофин просит меня записать, что «кролик» у его приятельницы м-ль Жорж такой же большой, как эта коробка (речь шла о коробке, в которой были сложены его серебряные игрушки, а «кролик» у Дюбуа (девица из свиты м-м де Витри) размером с его живот и вообще из дерева [101]. Я его спрашиваю:

— Монсеньер, а у вас что, нет такого?

Он отвечает, что нет, что у него есть колышек посреди живота, а «кролик» между ног есть у Дундун. Ггбсле этого он наконец произносит молитву и без четверги десять засыпает».

Читая этот поразительный «Дневник» Эроара, иные раблезианские записи которого невозможно печатать, понимаешь, почему юная и утонченная маркиза де Рамбуйе сохранила тягостное воспоминание о своем посещении двора Генриха IV.

Пока маленький король предавался радостям эксгибиционизма, регентша устраивалась поудобнее на троне. Она начала с того, что прогнала Сюллн, оказав доверие — и не только его — герцогу д`Эпернону, который был, как перешептывались между собой придворные, ее любовником.

«Герцог, — писал Пьер де л`Этуаль, — обладал королевой, манипулировал ею в свое удовольствие и заставлял ее делать все, что ему было угодно».

Однако бывший сообщник маркизы де Верней недолго задержался на этом месте.

Кончино Кончини, женившийся, как мы помним, на Леоноре Галигай, молочной сестре и фаворитке Марии Медичи, стал одной из самых могущественных фигур при дворе.

Амбициозный, хвастливый, не имеющий совести, льстивый с вельможами, высокомерный с теми, кто ниже его, он сумел добиться множества значительных постов. К моменту смерти короля его состояние было одним из самых крупных в Париже. На улице Турнон ему принадлежал великолепный особняк, стоимость которого оценивалась в сумму около 200000 экю. В этом особняке он закатывал поистине княжеские празднества.

Под мощной защитой королевы, которая осыпала его бесконечными милостями и отдавала почти все имевшиеся у нее деньги [102], он очень скоро стал для всех нестерпим. Не раз и не два дворяне, с которыми он вел себя нагло, поручали наемникам как следует отколотить его. Но это не послужило ему уроком, и он продолжал властвовать во дворце и держаться так бесцеремонно, что за его спиной не утихал ропот возмущения. В конце концов странности его поведения достигли таких степеней, что простой народ поторопился все это объяснить, шепотом, конечно, тем, что он был любовником Марии Медичи и что Леонора просто закрывала на это глаза, чтобы не лишиться безграничных благодеяний своей молочной сестры.

По столице гуляли в огромном множестве памфлеты и непристойные песенки, в которых королеву обзывали шлюхой, а фаворита окрестили именем какой-то рыбы. Более сдержанный в этом отношении великий герцог Тосканский ограничился тем, что написал: «Чрезмерная нежность Марии к Кончинн и его жене отвратительна, чтобы не сказать скандальна».

Что, впрочем, означало то же самое…

После смерти Генриха IV Кончини, сумевший выманить у королевы баснословную сумму в восемь миллионов экю (несколько миллиардов в теперешних наших деньгах) из тех средств, которые старательно годами копил для королевства Сюлли, купил себе Анкрский маркизат в Пикардии. Затем стал первым дворянином в королевском покое, суперинтендантом дома королевы, губернатором городов Перона, Руа, Мондидье и, наконец, маршалом Франции, хотя в жизни своей не держал и руках шпаги.

С этого момента фаворит начал откровенно командовать не только министрами, но и королевой. Однако теперь из-за сыпавшихся на него бесконечных нападок он стал более осторожным и никогда не выходил из дворца один, но всегда в сопровождении группы бедных дворян, которых он к себе приблизил, платя каждому по тысяче ливров в год жалованья и называя их при этом презрительно своими продажными олухами…

По отношению к телохранителям это выглядело более чем грубой казарменной шуткой.

Управление страной стараниями Кончини имело плачевные результаты: в стране царили развал и анархия, а это, в свою очередь, подтолкнуло знатных сеньоров королевства к мысли заполучить побольше независимости, коей они лишились в годы правления Генриха IV. Конде, вернувшийся, как я уже говорил, во Францию, встал во главе этого движения.

В 1614 году они с оружием в руках потребовали созыва Генеральных Штатов. Растерявшийся Кончини, несмотря на свой громкий титул маршала Франции, побоялся выступить против мятежников и сделал попытку их купить. Конде и его друзья оказались немалыми хитрецами и, взяв деньги, продолжали настаивать на своих требованиях.

Генеральные Штаты собрались в октябре 1614 года, но ничего не дали из-за склок между депутатами третьего сословия и высшей знати, и потому регентша распорядилась прекратить дебаты. И тогда для заключительной речи с места поднялся молодой епископ из Люсона; начав с перечисления требований духовенства, он неожиданно изменил тон и принялся в чрезмерно льстивых выражениях восхвалять заслуги Марии Медичи.

— В интересах государства, — заключил он, — я умоляю вас сохранить регентшу!

Это был Арман Жан дю Плесси де Рищелье, который в числе прочих стремился к власти и страстно желал занять место Кончини.

После закрытия Генеральных Штатов молодой епископ, хорошо зная, какое неотразимое впечатление произвела его речь на тщеславную флорентийку, всячески стремился приблизиться ко двору. Человек хитрый, он для начала нашел способ быть представленным Элеоноре Галпгай, о всемогуществе которой в Лувре он также был осведомлен. Познакомившись с Элеонорой, он начал за ней ухаживать и даже, как уверяют иные, стал ее любовником [103].

Прошло совсем немного времени, и он стал государственным секретарем…

Так что стараниями одной женщины Франция обрела одного из самых великих политических деятелей в своей истории.

ЛЮДОВИК XIII ПРИКАЗЫВАЕТ УБИТЬ ЛЮБОВНИКА СВОЕЙ МАТЕРИ