Туманы Авалона (№4) - Пленник дуба

Нимуэ провела ладонью по своему атласному рукаву.

— Но ведь их носит и Артур, — мягко сказала она, — и я тоже могла бы их носить, кузина, не узри я ярчайший свет. Мерлин мудр, и во всей Британии не найти более искусного музыканта.

— А кроме того, вас объединяет Авалон, — заметила Гвенвифар несколько более резко, чем намеревалась.

— Нет-нет! — возразила Нимуэ. — Прошу тебя, кузина, никогда не говори ему об этом! Мы с ним не были знакомы на Авалоне, он вообще меня не видел, и мне не хочется, чтоб он считал меня отступницей…

Девушка казалась столь обеспокоенной и несчастной, что Гвенвифар ласково произнесла:

— Что ж, раз ты так хочешь, я ничего не стану ему рассказывать. Я даже Артуру не сказала, что ты приехала к нам с Авалона.

— И я так люблю музыку и арфу, — жалобно протянула Нимуэ. — Ну, как же я могу не разговаривать с ним?

Гвенвифар снисходительно улыбнулась.

— Твой отец тоже хорошо играет на арфе. Как-то раз он упомянул, что мать дала ему в руки арфу еще тогда, когда он не мог удержать даже игрушечного меча, и показала, как нужно играть.

Я бы куда лучше относилась к мерлину, если б он удовольствовался своей музыкой и не стремился к роли советника Артура. — И, содрогнувшись, она добавила:

— Мне этот человек кажется чудовищем!

— Мне очень жаль, кузина, — упрямо сказала Нимуэ, — что он внушает тебе такие чувства. Ведь не его вина, что он стал таким… Я уверена: если б не это несчастье, он был бы красивым, как мой отец, и сильным, как Гарет!

Гвенвифар потупилась.

— Я знаю, мне следовало бы быть милосерднее… Но я с детства питаю отвращение к уродливым людям. Я даже подозреваю, что выкидыш со мной случился именно потому, что я принуждена тогда была часто видеть Кевина. Если Господь благ, не значит ли это, что все, от него исходящее, должно быть прекрасным и совершенным, а все уродливое и безобразное — работа нечистого?

— Нет, мне так не кажется, — сказала Нимуэ. — Ведь в Священном Писании говорится, что Бог посылал людям испытания — поразил же он Иова проказой и язвами, а Иону проглотила огромная рыба. И я часто слышала, что избранные им люди, и даже сам Христос, много страдали. Ведь должно быть, на то была воля Божья, чтоб эти люди претерпели больше прочих. Может быть, Кевин искупает какой-то великий грех, совершенный в прошлой жизни…

— Епископ Патриций говорит, что все это — языческие вымыслы и доброму христианину не следует верить в эту гнусную ложь, будто мы много раз рождаемся на свет. Ведь как же мы тогда попадем на небеса?

Нимуэ улыбнулась. Ей вспомнилась Моргейна. «И чтоб я больше никогда от тебя не слышала» отец Гриффин говорит «!» Она бы с удовольствием сказала Гвенвифар что-нибудь в этом духе, но приходилось сдерживаться.

— Но как же, кузина, — ведь даже в Священном Писании рассказывается, как люди спрашивали у Иоанна Крестителя, кем он был раньше. Некоторые говорили, будто Иисус Христос — это вернувшийся пророк Илия, а Христос на это ответил: «Правда, Илия должен прийти прежде и устроить все; но говорю вам, что Илия уже пришел, и не узнали его». И люди знали — в Писании так сказано, — что он говорил об Иоанне. И если сам Христос верил, что люди рождаются вновь, как же нам в это не верить?

Гвенвифар искренне удивилась. Как же случилось, что Нимуэ, выросшая на Авалоне, так хорошо знает Священное Писание? А ведь и Моргейна хорошо его знала — даже, пожалуй, лучше самой Гвенвифар….

— Мне кажется, — сказала Нимуэ, — что священники не хотят, чтоб мы думали о других жизнях, потому что желают, чтоб мы именно в этой старались стать как можно лучше. Ведь многие священники уверены, что конец мира близок, и Христос придет снова, и потому боятся, что если люди станут откладывать добрые дела на другую жизнь, то не успеют к приходу Христа достичь совершенства. Ведь если б люди знали, что впереди у них другие жизни, разве стали б они сейчас так трудиться над собою?

— Мне это кажется опасной идеей, — возразила Гвенвифар. — Если люди будут верить, что спастись суждено всем, — если не в этой жизни, так в следующей, — не станут ли они грешить еще больше, в надежде, что со временем милосердие Господне все равно восторжествует?

— Боюсь, что ни страх перед священниками, ни перед гневом Господним, ни еще перед чем-нибудь не помешает людям грешить, — сказала Нимуэ. — Мне кажется, тут поможет лишь одно — если люди за многие жизни наберутся мудрости и поймут, что в грехах нет никакой пользы, а за всякое свершенное зло рано или поздно придется расплатиться.

— Тише, дитя! — воскликнула Гвенвифар. — Вдруг кто услышит, что ты изрекаешь такую ересь! Хотя и вправду, — добавила она мгновение спустя, — после Пасхи мне кажется, что любовь и милость Господня не ведают пределов, и, быть может, Бога не так уж тревожат грехи, как стараются убедить нас некоторые священники… Кажется, теперь и я тоже впадаю в ересь!

И снова Нимуэ лишь улыбнулась, напомнив себе: «Я пришла ко двору не затем, чтоб просвещать Гвенвифар. Меня ждет куда более опасное дело. Мне не до того, чтоб поучать королеву и объяснять ей, что рано или поздно всякий человек должен прийти к просветлению».

— Так ты не веришь во второе пришествие Христа, Нимуэ?

«Нет, не верю, — подумала девушка. — Я считаю, что великие люди, достигшие просветления — такие, как Христос, — приходят в этот мир лишь однажды, после многих жизней, посвященных приобретению мудрости, а потом уходят в жизнь вечную. Но я верю, что божественная сила ниспошлет других великих наставников, которые будут учить род людской истине — а люди всегда будут встречать их крестом, или костром, или камнями».

— Неважно, во что я верю, кузина, — важно, как оно есть на самом деле. Некоторые священники говорят, что Бог есть любовь, а у других он злой и мстительный. Иногда мне даже кажется, что священники посланы людям в наказание; если люди не желают прислушиваться к словам Христовым о любви, Бог насылает на них священников, со всей их ненавистью и нетерпимостью.

Нимуэ заставила себя умолкнуть — она вовсе не хотела злить Гвенвифар. Но королева сказала лишь:

— Ты права, Нимуэ, — бывают и такие священники…

— Но если среди священников есть дурные люди, — сказала Нимуэ, — почему же среди друидов не может быть хороших людей?

Гвенвифар упорно казалось, будто в этих рассуждениях есть какая-то ошибка, но она никак не могла ее обнаружить.

— Что ж, милая, может, ты и права. Просто когда я вижу тебя рядом с мерлином, мне делается не по себе. Хотя Моргейна тоже была хорошего мнения о нем… при дворе даже поговаривали, будто они были любовниками. Я никак не могла понять, как Моргейна с ее утонченностью терпела его прикосновения.

Нимуэ об этом не знала, да и знать не хотела. Хотя — не потому ли Моргейна так хорошо разбиралась в слабостях мерлина? Но она сказала лишь:

— Из всего, чему меня учили на Авалоне, я больше всего любила музыку. И в Священном Писании мне больше всего нравится то место, где Псалмопевец велит восхвалять Бога игрой на лютне и арфе. А Кевин обещал найти для меня арфу — я ведь уехала с Авалона без нее. Можно, я пошлю за ним, кузина?

Гвенвифар заколебалась. Но Нимуэ смотрела на нее так умоляюще, что королева не выдержала.

— Конечно, милое дитя.

Глава 11

Некоторое время спустя появился мерлин. «Нет, — напомнила себе Нимуэ, — он не мерлин более, он — Кевин Арфист, предавший Авалон». За ним шел слуга и нес Мою Леди. «Он теперь христианин, — подумала Нимуэ, — он позабыл о законе, запрещающем кому-либо прикасаться к его арфе. Что ж, так проще, чем держать при себе человека, прошедшего посвящение, дабы тот носил арфу за мерлином, начинающим слабеть».

Кевину теперь приходилось опираться при ходьбе на две палки, чтоб сдвинуть с места свое искалеченное тело. Но это не помешало ему с улыбкой обратиться к женщинам:

— Придется тебе поверить, моя королева, и тебе, леди Нимуэ: душою я готов склониться перед вами в наилюбезнейшем поклоне — но тело мне, увы, более не подчиняется.

— Пожалуйста, кузина, — прошептала Нимуэ, — вели ему сесть. Он не может долго стоять.

Гвенвифар взмахом руки пригласила мерлина присесть. Сейчас она почти радовалась своей близорукости — ведь иначе она бы отчетливо видела изуродованное тело Кевина. На мгновение Нимуэ охватил страх. А вдруг спутник Кевина — с Авалона? Вдруг он узнает ее или даже поздоровается? Но нет, это был всего лишь слуга в дворцовом одеянии. Какое прозрение помогло Моргейне или Вране заглянуть так далеко наперед и с детства повелеть ей жить в уединении, чтоб к тому времени, как она, Нимуэ, достигнет зрелости, она оказалась единственной полностью обученной жрицей Авалона, которую мерлин не знал в лицо? Нимуэ понимала, что она — всего лишь орудие великих свершений и ей надлежит сделать так, чтобы возмездие Богини настигло этого человека — а у нее нет иного оружия, кроме собственной красоты и сбереженной девственности.

Нимуэ подложила под локоть мерлину подушечку со своего кресла. Казалось, будто его кости вот-вот прорвут кожу. Девушка лишь мимолетно задела руку Кевина, но распухший сустав был таким горячим, что это прикосновение едва не обожгло Нимуэ. На миг в ней вспыхнули жалость и внутренний протест.

«Но ведь возмездие Богини уже свершилось — это же очевидно! Этот человек достаточно наказан! Их Христос мучился на кресте всего день, а Кевин всю жизнь прикован к искалеченному телу!»

Но ведь многие предпочли пойти на костер, лишь бы не предать священные таинства. Нимуэ изгнала из своего сердца жалость и очаровательно попросила:

— Лорд мерлин, не сыграешь ли ты на арфе? Пожалуйста, — для меня…

— Для тебя, моя леди, я готов сыграть все, что угодно, — ответил Кевин своим сильным, звучным голосом. — Я лишь жалею, что мне далеко до того древнего барда, под чью музыку плясали даже деревья!

— О, нет! — рассмеялась Нимуэ. — Вдруг деревья заявились бы прямо сюда — что бы тогда мы стали с ними делать? Они бы натащили столько грязи на корнях, что все наши служанки не смогли бы потом вымести и отмыть зал! Пусть лучше деревья остаются на своих местах — а ты спой нам! Пожалуйста!

Мерлин взял арфу и заиграл. Нимуэ уселась у его ног; взгляд ее огромных глаз был неотрывно прикован к лицу Кевина. Мерлин же смотрел на девушку, словно большущий пес на хозяина — с раболепной преданностью, не замечая больше никого вокруг. Гвенвифар воспринимала подобное отношение как нечто само собой разумеющееся. Королева столь часто была объектом преданного поклонения, что даже не задумывалась о нем — со стороны мужчин это была всего лишь дань ее красоте. Может, следует предупредить Нимуэ, чтоб та была осторожнее? Она ведь так юна, и обожание может вскружить ей голову… И все равно Гвенвифар не понимала, как Нимуэ может сидеть совсем рядом с этим уродом и так внимательно смотреть на него.

В поведении Нимуэ крылось нечто такое, чего Гвенвифар никак не могла понять. Что таилось за сосредоточенностью девушки? Это не было радостью, которую вызывает в музыканте мастерская игра собрата по искусству. Не было это и бесхитростным восхищением, которое мог бы вызвать у наивной девушки зрелый, много повидавший мужчина. Но и внезапной, неодолимой страстью это тоже не было. Такую страсть Гвенвифар могла бы понять и в какой-то мере даже посочувствовать ей; она ведь знала, что это такое — всепоглощающая любовь, сметающая все преграды. Некогда подобная любовь поразила, подобно удару молнии, и саму Гвенвифар, и разрушила все надежды на то, что она сможет обрести счастье в браке с Артуром. Эта любовь стала истинным бедствием, но ни Гвенвифар, ни Ланселет ничего не могли с нею поделать. Королева просто смирилась с нею и смогла бы понять Нимуэ, случись с ней что-нибудь подобное — хоть мерлин Кевин и казался ей совершенно неподобающим объектом для такой страсти. Но это не было страстью… Гвенвифар не понимала, откуда у нее эта уверенность, но, тем не менее, была совершенно в том уверена.

«Тогда что же это — простое вожделение?» Со стороны Кевина — не исключено. Хоть мерлин и относится ко всем на свете с опаской, красота Нимуэ способна воспламенить любого мужчину. Но Гвенвифар не верилось, чтоб Нимуэ могла заинтересоваться подобным человеком — ведь даже с прекраснейшими из молодых рыцарей девушка держалась холодно и отстраненно.

Нимуэ, сидевшая у ног мерлина, почувствовала, что Гвенвифар наблюдает за нею. Но она так и не отвела взгляда от Кевина. «В некотором смысле слова, — подумала девушка, — я его зачаровываю». Ей нужно было безраздельно подчинить мерлина своей воле, превратить его в жертву, в раба. И снова ей пришлось подавить невольную вспышку жалости. Этот человек не просто раскрыл чужакам тайные знания. Он передал священные предметы христианам на поругание. Но ведь христиане собирались не осквернить эти предметы, а освятить их — подумалось вдруг Нимуэ, но девушка безжалостно задавила эту мысль. Христиане ничего не понимают в сути таинств. И как бы там ни было, но мерлин нарушил свой обет.

«И сама Богиня явилась, чтоб не допустить этого святотатства…» Нимуэ достаточно знала о таинствах, чтоб понять, чему она стала свидетельницей. Даже теперь, стоило ей лишь вспомнить о чуде, свершившемся в тот праздничный день, девушку охватывал трепет. Нимуэ не совсем понимала, что же именно тогда произошло, но твердо знала, что сподобилась величайшей благодати.

А мерлин желал осквернить ее! Воистину — он заслужил собачью смерть!

Пение арфы смолкло.

— У меня есть арфа для тебя, леди, — сказал Кевин, — если, конечно, ты согласишься ее принять. Я сделал ее собственными руками еще в юности, когда впервые попал на Авалон. Позднее я делал и другие арфы, и они получались куда лучше, но и эта хороша. Я долго играл на ней. Если ты принимаешь ее — она твоя. Нимуэ попыталась было возразить, сказать, что это чересчур ценный подарок — но втайне она ликовала. Это же истинная драгоценность — вещь, сделанная им собственноручно и к тому же настолько дорогая его сердцу! С помощью этой арфы она свяжет мерлина столь же надежно, как если бы ей в руки попала прядь его волос или капля крови! Даже на Авалоне немногие столь глубоко постигли законы магии, но Нимуэ знала, что предмет, столь тесно сопряженный с разумом, сердцем и страстями — а она не сомневалась, что музыка была величайшей страстью Кевина, — хранит в себе частичку души своего создателя, точно так же как волосы хранят частичку телесной сущности. «Он сам, своею собственною волей вложил душу в мои руки!» — удовлетворенно подумала Нимуэ. Мерлин послал за арфой; когда ее принесли, Нимуэ бережно приняла инструмент. Арфа была небольшой и грубовато сделанной, но в том месте, где ее прижимали к плечу, дерево было отполировано до блеска, и когда-то пальцы Кевина с любовью касались этих струн… Даже сейчас он помедлил мгновение, прежде чем передать арфу Нимуэ.

Нимуэ коснулась струн, проверяя, как они звучат. И вправду, у арфы был хороший звук. Кевину удалось найти столь удачную форму арфы, что звук, отражаясь от деки, лишь добавлял нежности пению струн. Если он сделал этот инструмент еще в юности и с такими-то изувеченными руками… И снова Нимуэ захлестнула волна жалости и боли… «Лучше бы он оставался со своей музыкой и не лез в государственные дела!»

— Ты так добр ко мне… — с дрожью в голосе произнесла Нимуэ, надеясь, что мерлин примет эту дрожь за свидетельство страсти, а не торжества… «Теперь он будет моим душою и телом — и этого не придется долго ждать!»

Но пока что переходить к решительным действиям было рано. Приобретенная на Авалоне способность чувствовать в крови движение светил говорила Нимуэ, что луна прибывает; столь могущественную магию можно было вершить лишь в новолуние, в тот миг затишья, когда свет Владычицы не изливается на мир и становятся ведомы ее потаенные цели.

До этих пор нельзя допускать, чтобы страсть мерлина — или ее сочувствие к нему — возросли чрезмерно.

«Он пожелает меня в полнолуние; узы, что плету я, подобны обоюдоострому клинку, веревке о двух концах… Я тоже пожелаю его — это неизбежно». Чтобы заклинание подействовало, оно должно затрагивать двоих — того, кто его накладывает, и того, на кого оно накладывается. И Нимуэ во вспышке ужаса осознала, что чары, над которыми она трудилась, подействуют и на нее — и свяжут ее. Она не сможет изобразить страсть и желание — ей придется их ощутить. Сердце ее сжалось от страха. Нимуэ поняла, что хоть мерлин и сделается беспомощной игрушкой в ее руках, — но может случиться и так, что и он получит столь же безграничную власть над нею. «Что же тогда со мною будет… О Богиня, Матерь! , эта цена слишком высока… да минет меня эта участь! Нет, не надо, я боюсь!..»

— Нимуэ, милая моя, — сказала Гвенвифар, — раз уж ты взяла арфу, может, ты сыграешь и споешь мне?

Нимуэ застенчиво взглянула на мерлина из-под распущенных волос, крылом спустившихся ей на лицо, и несмело произнесла:

— А может, не надо?..

— Сыграй, прошу тебя, — произнес мерлин. — У тебя прекрасный голос, и я готов поклясться, что твои руки способны сотворить настоящее волшебство при помощи этих струн…

«О да — если будет со мною милость Богини!» Нимуэ коснулась струн, и только сейчас вспомнила, что ей нельзя играть ничего из песен Авалона — Кевин узнает их. Она заиграла застольную песню, которую услышала уже здесь, при дворе, — с несколько неподобающими для юной девушки словами. Нимуэ заметила, что ее выбор шокировал Гвенвифар, и подумала: «Отлично. Чем больше она будет возмущаться моим нескромным поведением, тем меньше она будет задумываться, что мною движет». Потом она запела песню, которую слышала от заезжего арфиста-северянина — печальную, заунывную песню рыбака, который вышел в море и смотрит на огонек, горящий в окне родного дома.

Допев, Нимуэ встала и робко взглянула на мерлина.

— Спасибо, что позволил мне поиграть на твоей арфе… Можно, я буду иногда брать ее, чтоб пальцы не потеряли гибкость?

— Я дарю ее тебе, — отозвался Кевин. — Теперь, когда я услыхал, какую музыку ты способна из нее извлечь, эта арфа уже не будет принадлежать никому другому. Возьми, прошу тебя, — у меня много арф.

— Ты так добр ко мне, — застенчиво произнесла девушка. — Но прошу тебя, хоть я теперь и могу играть сама, не покидай меня и не лишай радости слышать твое пение.

— Я всегда готов играть для тебя — тебе стоит лишь попросить, — ответил Кевин, и Нимуэ знала, что слова эти идут из самой глубины его сердца. Она подалась вперед, чтоб забрать арфу, и постаралась при этом коснуться мерлина — словно бы ненароком.

— Слова бессильны выразить всю глубину моей благодарности, — тихо, чтоб не услышала Гвенвифар, произнесла девушка. — Быть может, придет час, и я смогу выразить ее более подобающим образом.

Кевин потрясенно взглянул на девушку, и Нимуэ поймала себя на том, что смотрит на него столь же пристально.

«Воистину, это заклятие — обоюдоострый клинок. Я — тоже его жертва».

Мерлин ушел, а Нимуэ послушно уселась рядом с Гвенвифар и постаралась сосредоточиться на прядении.

— Как чудесно ты играешь, Нимуэ, — сказала Гвенвифар. — Можно даже не спрашивать, у кого ты училась… Я как-то слыхала эту песню о рыбаке от Моргейны.

— Расскажи мне о Моргейне, — Попросила Нимуэ, стараясь не глядеть в глаза королеве. — Она покинула Авалон еще до того, как я приехала туда. Она была замужем за королем… Лотиана, кажется?..

— Северного Уэльса, — поправила ее Гвенвифар.

Хоть Нимуэ и сама все это знала, все же просьба ее была . продиктована не одним лишь притворством. Моргейна по-прежнему оставалась для нее загадкой, и девушке очень хотелось узнать, какой же виделась леди Моргейна тем, кто встречался с нею в этом мире.

— Моргейна была одной из моих придворных дам, — тем временем начала рассказывать Гвенвифар. — Я приняла ее в свою свиту по просьбе Артура в день нашей с ним свадьбы. Конечно, они выросли порознь, и Артур ее почти не знал, но все-таки…

В свое время Нимуэ обучили угадывать человеческие чувства, и теперь, внимательно слушая королеву, девушка поняла, что за неприязненным отношением Гвенвифар к Моргейне таится и кое-что иное — уважение, глубокое почтение, смешанное со страхом, и даже своего рода нежность. «Не будь Гвенвифар такой фанатичной, такой безмозглой христианкой, она полюбила бы Моргейну всем сердцем».

Что ж, по крайней мере, пока Гвенвифар рассказывала о Моргейне — хоть она и считала сестру короля злой колдуньей, — она не несла всей той благочестивой чуши, что надоела Нимуэ почти до слез. Но девушка не могла сосредоточиться на рассказе королевы. Она изображала горячую заинтересованность, издавала удивленные возгласы, когда повествование того требовало, — но душа ее была охвачена смятением.

«Мне страшно. Может случиться так, что я не просто привяжу мерлина к себе, но и сама окажусь его рабыней и жертвой…

Богиня! Великая Матерь! Не мне должно предстать перед ним, но тебе…»

Луна прибывала. До полнолуния оставалось всего четыре дня, и Нимуэ уже чувствовала, как в ней нарастает волнение. Она думала о сосредоточенном лице мерлина, его прекрасных глазах, чарующем голосе — и понимала, что и сама безнадежно запуталась в паутине собственного заклятия. Изуродованное тело Кевина давно уже не вызывало у нее ни малейшего отвращения, зато она остро ощущала жизненную силу, бурлящую в этом теле.

«Я отдамся ему в новолуние, — подумала Нимуэ, — и наши жизни сольются в один поток, и мои цели станут его целями, и мы сделаемся единой плотью…» Тело ее изнемогало от желания, острого до боли; ей хотелось, чтоб нежные руки Кевина ласкали ее, хотелось почувствовать на своих губах его дыхание. Нимуэ изнывала от жажды и знала, что чувства эти — по крайней мере, отчасти, — это отголосок его желания и неверия в свои силы. Магическая связь, созданная Нимуэ, заставляла ее ощущать мучения Кевина как свои.

«Когда вместе с луною жизнь войдет в полную силу, Богиня примет тело своего возлюбленного…»

В этом не было ничего такого уж невероятного. Отец Нимуэ — поборник королевы и лучший друг короля. А Кевину не запрещено жениться — он ведь мерлин, а не христианский священник. Все придворные сочтут этот брак вполне достойным, хоть некоторые дамы и будут ужасаться при мысли о том, что ее нежное тело достанется человеку, которого они считают чудовищем. Артур наверняка знает, что Кевин не может вернуться на Авалон — после того-то, что он совершил! — но и при дворе Кевин занимает почетное место королевского советника. И нет музыканта, который мог бы сравниться с ним. «Должно ведь где-то найтись место и для нас… место и наша доля счастья… в полнолуние, когда мир полнится жизненной силой, мы сможем зачать ребенка… и я с радостью буду носить его… Кевин ведь не родился калекой — его изуродовали в детстве… его сын будет красивым…» Но тут Нимуэ заставила себя остановиться; разгулявшееся воображение начало беспокоить ее. Нельзя допустить, чтоб собственное заклинание столь крепко связало ее! Она должна держать себя в руках, хоть прибывающая луна и заставляет ее кровь бурлить в жилах. Она должна ждать, ждать…

Ждать, как ждала она все эти годы… Существует магия, что приходит лишь тогда, когда отдаешься жизни во всей ее полноте. Жрицы Авалона испытывали это чувство, когда, лежа в белтайнских полях, пробуждали в своем теле и сердце жизнь Богини… Но была в этом и более глубинная магия, идущая от сдерживаемой силы. Христиане тоже знали об этом — недаром ведь они настаивали, чтоб их святые девы жили в целомудрии и уединении, дабы пылало в них тайное пламя укрощенной силы. А священники их могли выплескивать всю сбереженную силу во время христианских таинств — что они и делали. Вот так же Нимуэ ощущала силу в каждом жесте, каждом слове Враны; старая жрица никогда не тратила слова понапрасну, но когда Врана все же позволяла своей силе проявиться, та изливалась с неимоверной мощью. Даже сама Нимуэ, после того как ей запретили общаться с другими девушками и участвовать в обрядах, не раз, сидя в храме, чувствовала, как текущая в ее жилах жизненная сила набирает такую мощь, что Нимуэ готова была в любой момент разразиться истерическими воплями или начать рвать на себе волосы, — почему ее обрекли на эту участь, почему она должна, не зная передышки, нести эху чудовищную ношу? Но Нимуэ верила Богине и подчинялась своим наставникам; и вот теперь ей доверили великое дело, и нельзя допустить, чтобы она подвела всех из-за собственной слабости.

Она была сейчас словно сосуд, наполненный силой, — словно Священная реликвия, грозящая смертью неосторожному непосвященному, дерзнувшему коснуться ее, — и вся эта сила, накопленная за годы подготовки, понадобится ей, чтоб привязать мерлина к себе… Но ей следует дождаться нужного расположения светил; в новолуние она сможет воспользоваться потоком силы, исходящей с обратной стороны луны… не плодородие — бесплодность, не жизнь всего сущего — темная магия, превосходящая древностью сам род людской…

Но мерлин сведущ в таких вещах. Он знает о старинном проклятии новолуния и бесплодного чрева… Значит, следует очаровать его до такой степени, чтоб ему даже в голову не пришло задуматься, отчего вдруг Нимуэ отказала ему в полнолуние, но сама стала искать его при ущербной луне. Впрочем, у нее имеется одно преимущество: мерлин не знает, что она в этом разбирается, он никогда не видел ее на Авалоне. И все же эти узы действуют в обе стороны, и если она может читать его мысли, то и ее разум открыт для мерлина. Нужно каждое мгновенье быть начеку — иначе Кевин заглянет ей в душу и узрит ее подлинные цели.

«Нужно добиться, чтоб он себя не помнил от желания, чтоб позабыл… позабыл все, чему его учили на Авалоне». И в то же время ей следует сдерживать свое желание и не позволять, чтоб ей передалось желание Кевина. Нелегкая задача.

Нимуэ принялась обдумывать очередные свои уловки. «Расскажи мне о своем детстве, — попросит она. — Расскажи, как случилось, что ты столь тяжко пострадал». Сочувствие позволит надежно его связать — Нимуэ поняла это в тот самый миг, как впервые коснулась мерлина кончиками пальцев… И, к отчаянью своему, она поняла, что изыскивает причины оказаться рядом с ним, прикоснуться к нему — не ради порученного ей дела, а ради терзающего ее желания.

«Смогу ли я сплести эти чары, не погубив себя?»

— Тебя не было на пиру у королевы, — негромко произнес мерлин, глядя Нимуэ в глаза. — А я написал для тебя новую песню… Было полнолуние, а в луне кроется великая сила, леди…

Нимуэ — само внимание — взглянула на него.

— В самом деле? Я об этом почти ничего не знаю… а ты — волшебник, лорд мой мерлин? Я иногда чувствую себя такой беспомощной, словно ты околдовал меня…

Нимуэ нарочно пряталась в полнолуние: она была твердо уверена, что если в это время мерлин заглянет ей в глаза, то сможет прочесть ее мысли, — а может, и догадаться о ее целях. Теперь же, когда пик магических сил миновал, ей, быть может, и удастся уследить за собой.

— Тогда спой мне свою песню сейчас.

Нимуэ уселась и приготовилась слушать; она ощущала, что все ее тело дрожит от прикосновения мерлина, подобно струнам арфы.

«Я не смогу этого вынести, просто не смогу… Как только настанет новолуние — нужно действовать». Девушка знала: еще одно полнолуние — и поток неистового желания, разбуженный ею же, подхватит и унесет ее. «… Ия никогда уже не смогу предать его… я вечно буду принадлежать ему, и в этой жизни, и в будущих…»

Она коснулась шишковатого запястья Кевина, и это прикосновение пронзило ее мучительным ощущением неутоленного желания. По тому, как внезапно расширились зрачки Кевина, как он резко втянул в себя воздух, Нимуэ догадывалась, каково сейчас мерлину.

По нерушимому закону судьбы, подумала Нимуэ, предательство никогда не останется безнаказанным. Богиня заставит всякого расплатиться за него сторицей, во многих жизнях. Предатель и преданный на тысячу лет окажутся связаны любовью и ненавистью. Но ведь она поступает так по велению Богини, ее послали, чтоб покарать изменника… значит ли это, что и ее тоже ждет кара? Если да, то, значит, справедливости нет даже в царстве богов…

«Христос говорит, что искреннее раскаяние искупает любой грех…»

Но нет, судьбу и законы вселенной так просто не отменишь. Звезды не остановятся в небе лишь потому, что кто-то крикнет им: «Стой!»

Что ж, значит, так тому и быть. Возможно, она обречена предать мерлина, и причиной тому — деяние, совершенное кем-то из них двоих еще в те времена, когда море еще не поглотило древнюю землю, ныне скрытую волнами. Такова была ее судьба, и Нимуэ не смела спрашивать, чем она ее заслужила. Мерлин перестал играть и бережно обнял ее; и Нимуэ, едва ли осознавая, что делает, коснулась губами его губ. «Свершилось. Отступать уже поздно».

Нет. Отступать было поздно уже тогда, когда она, склонив голову, согласилась исполнить дело, возложенное на нее Моргейной. Поздно было уже тогда, когда она поклялась в верности Авалону…

— Расскажи о себе, — шепотом попросила она. — Я хочу знать о тебе все, мой лорд…

— Не зови меня так. Мое имя — Кевин.

— Кевин… — произнесла Нимуэ, подбавив в голос нежности и снова коснувшись его руки.

День за днем плела она это заклятие, состоявшее из прикосновений, взглядов, шепота — а луна все убывала и убывала. После того первого, мимолетного поцелуя Нимуэ отстранилась от мерлина, сделав вид, будто он напугал ее. «Это правда. Но себя я боюсь куда сильнее, чем его». Никогда, никогда за все годы жизни в уединении ей даже в голову не приходило, что она способна испытывать такую страсть, такую жажду. Нимуэ знала, что ее чары действуют теперь на обоих, усиливая все чувства. Однажды, распаленный сверх меры ее нежным шепотом и прикосновением волос девушки к его лицу — Кевин сидел в этот момент за арфой, а Нимуэ склонилась над ним, — мерлин привлек ее к себе с такою силой, что Нимуэ и вправду испугалась и принялась отчаянно вырываться.

— Нет, нет, я не могу… ты забываешься… пожалуйста, отпусти!.. — вскрикнула Нимуэ, но мерлин лишь крепче обнял ее, уткнулся лицом к ней в грудь и принялся осыпать ее поцелуями. Девушка тихо заплакала. — Нет, нет, я боюсь, боюсь…

Лишь после этого Кевин отпустил ее, отвернулся и застыл в оцепенении. Дыхание его сделалось хриплым и учащенным. Он посидел несколько мгновений, зажмурившись и уронив руки, потом пробормотал: