НА ПОБЕРЕЖЬЕ СКОНЕ

Наступила весна, и пробудилось от долгой зимней спячки побережье Сконе на юге Швеции. Плотники, каменщики, кузнецы принялись за строительство домов, лавок, мастерских, коптилен, помещений для засолки рыбы, чинили пристани, проезжие дороги. Работали бондари в своих лачугах на берегу, и плоды их труда — тысячи бочек, готовых принять в своё нутро миллионы селедок, — выстроились в ряды и колонны, словно огромная армия. Канатчики вертели свои канатные колёса. Сетевязальщики расстилали для починки огромные рыболовные сети. А у самого берега, в надёжных местах, стояли на якорях торговые корабли, которые пришли с востока из Новгорода и Висбю; Сконе было местом оживлённого торга. Выгружались русские меха, восточные пряности, шёлковые ткани, пёстрые шали и ковры, сушёные южные фрукты, вина. Корабли из гаваней Балтийского моря доставляли съехавшимся сюда людям продовольствие, множество бочек пива и мёда, ячмень, овёс, скот на убой, одежду и оружие, ремесленный инструмент и домашнюю утварь.

Каждый год на этой полоске побережья собирались рыбаки, ремесленники и торговцы со всей Европы; собственно говоря, останавливаться тут разрешалось только ганзейцам, но ведь союз городов — Ганза — связывал все торговые города запада, севера, востока, к нему принадлежали даже некоторые южные города, расположенные далеко в глубине материка. Англичане, норвежцы, датчане и шведы, торговцы из Ревеля, Данцинга, Штральзунда, из Грефсвальда, Висмара, Любека, Киля, из Гамбурга, Бремена, Магдебурга, Брауншвейга и Дортмунда, Зоста, Кёльна, Бреславля, купцы из Голландии и Фландрии — все имели на Сконе свои витты[18] — места промысла. Витты делились на участки — харды, строго разграниченные рвами и ручьями. Каждый витт подчинялся своему фогту, а все вместе подчинялись фогту Сконе — Вульвекену Вульфламу — сыну могущественного патриция[19] и бургомистра[20] Штральзунда Бертрама Вульфлама.

Условия работы рыбаков и оплата были установлены для всех единые, также, как и размеры и виды сетей, время лова и обработки рыбы и даже величина бочек, чтобы не было никаких обид. Никто, кроме купцов, фогтов и их слуг, не имел права носить оружие. Датскому королю, у которого ганзейцы в результате успешной войны отняли богатое рыбой и важное для господства на Балтике побережье Сконе, было позволено лишь раз в месяц присылать своих подданных, чтобы снабжать двор рыбой.

В начале июля 1373 года в лагерь виттенов[21] на Сконе направлялась набранная в Висмаре и Штральзунде команда для лова сельди. Это были и не ремесленники, и не настоящие рыбаки, а просто нанятые для сезонного лова люди — пёстрая, случайно подобравшаяся компания: согнанные с земли крестьяне, бродяги, странствующие актёры, которые хотели заработать на кусок хлеба, чтобы прожить суровые зимние месяцы, слуги рыцарей, потерпевших крах, неунывающие искатели приключений — подмастерья, были тут и воры, и опасные преступники, надеявшиеся таким манером избавиться от рук палача. Купцы, совершавшие вместе с ними поездку на когге, в своих латах, кольчугах и кольчужных наголовьях напоминали заправских воинов и держались обособленно от этого сброда.

Клаус, находясь среди этих завербованных рыбаков, общался больше со старыми моряками, которые любили рассказывать о своих приключениях. К этим простым, прямодушным, большею частью немногословным, но не упускающим случая похвастаться людям он очень привязался. Крепко стояли они на ногах, смело и решительно выражали свои взгляды; ссоры порой решали в кулачном бою. Пожалуй, у каждого из них можно было заметить шрамы, и лишь у немногих не было увечий. У одного не хватало пальцев, у другого — глаза, у третьего — уха, а то и половины скальпа. Это было то, чем наградило их море, штормы и пираты.

Главным во всех их рассказах было пиратство, которым занимались владельцы замков на побережьях Балтики, Северного моря, по берегам рек. Они подкупали лоцманов и корабельщиков, чтобы те вели торговые суда опасными путями, где команде трудно было защищаться. Они раскладывали на берегах дезориентирующие огни, давали фальшивые световые сигналы, — ведь, если корабль выбрасывало на берег в их владениях, все, находящееся на нем, по береговому праву принадлежало им. И этих пиратов моряки отнюдь не считали бесчестными разбойниками, — тогдашние понятия допускали такие действия. Торговля на море была борьбой на море. Настоящим врагом торговцев было благородное сословие. Ютландские и голштинские графы, также как и герцоги Мекленбургский и Померанский, занимались пиратством. Сам датский король нет-нет да и отхватывал у моря прежирные куски. Сильный всегда прав, слабый всегда виноват. Побеждал смелый, и победитель снимал голову с побеждённого.

Клаус поселился вместе с двадцатью восемью рыбаками в небольшой деревянной хижине. Здесь не было ничего, кроме длинных дощатых нар и стола: за ним, в лучшем случае, могли разместиться восемь человек, но пользовались им все. Запах пота, рыбы и водки, которым пропитались деревянные стены за многие годы, смешивался с новыми запахами и с едкой вонью рыбьего жира от горящего над дверью светильника. Клаус не был избалован жизнью и довольно быстро свыкся с обычаями этой компании, стал таким же грубым и выпивал по нескольку бутылок данцигского или прозрачного кислого кёльнского пива, хотя это ещё и не доставляло ему удовольствия.

И все же даже такому крепкому парню, как он, в первые дни казалось, что его раздавит эта напряжённая работа. Лов сельди был неимоверно тяжёлым занятием. Забрасывать огромные сети и снова вытаскивать их уже с грузом пойманной рыбы — все это должны были делать человеческие руки. Шнуры сетей обдирали пальцы. Солёная вода разъедала кожу. Так и работали беспрерывно весь сезон лова. Возвращаться — это означало выгружать рыбу, доставлять её в коптильни и на солку. И когда, наконец, наступал час отдыха, обессиленные, неумытые, они падали в мокрой одежде на нары и спали как убитые.

Тяжела была работа, сурова была жизнь в лагере виттенов. Фогты придерживались любекского права[22] с его варварскими обычаями. Малейшее нарушение жестоко каралось. И наказанием служило не тюремное заключение — люди расплачивались здоровьем и имуществом. Приезжая на Сконе полными надежд, люди часто покидали побережье калеками.

Очень скоро, в один из первых дней после прибытия, Клаусу представилась возможность познакомиться с фогтом Вульвекеном Вульфламом, которого все боялись из-за его необыкновенной жестокости. Свободные от лова рыбаки были собраны на суд витта. Мелле Ибрехт, девятнадцатилетний парень из Штаде, города на Эльбе, болезненный и вспыльчивый, во время ссоры в своей компании запустил пивной бутылкой в голову гамбургскому плотнику так, что тот провалялся в постели шесть дней. Фогт Вульвекен Вульфлам самолично выносил приговор. Как на особо отягчающее обстоятельство он указывал на шесть потерянных рабочих дней: Мелле Ибрехт должен был оплатить их из своего жалованья взносом в кассу витта.

Во время судебного разбирательства, которое происходило на обычном месте под липой, рядом с Клаусом стоял молодой, высоченного роста рыбак; маленькое остроносенькое лицо его было сплошь усыпано веснушками. Полный сочувствия к обвиняемому, он пробормотал:

— Раз уж сам Вульфлам вершит суд, хорошего тут не жди.

За драку Мелле Ибрехт был приговорён к лишению руки, которой бросил бутылку, и приговор предстояло немедленно привести в исполнение. Притащили деревянную колоду, и Мелле Ибрехт положил на неё руку. Палач фогта без лишних разговоров ударом топора отсек кисть. Осуждённый не издал ни звука, лишь побледнел, как полотно; его перевязали, и тут же пояснили, что он может работать в коптильне за треть положенного заработка.

Клаус с трудом преодолел чувство поднимающейся тошноты. Он обернулся к длинному веснушчатому парню, который не спускал испуганного взгляда с осуждённого.

— Ты знаешь фогта? — спросил Клаус.

— Кто его не знает? — ответил тот, не глядя на Клауса. — У нас дома, а я из Штральзунда, некоторые дрожат, едва услышав его имя. — Молодой штральзундец посмотрел Клаусу в лицо и продолжал глухим голосом: — Ужасное семейство. И богаты, неисчислимо богаты. Они владеют восемью коггами, весь Штральзунд у них под пятой. Старый Вульфлам — свой человек у герцогов Померании и Рюгена. Да и у самого короля Дании.

Приговор был произнесён и приведён в исполнение; люди медленно расходились. Клаус и веснушчатый не спеша спускались к морю.

— Такова воля провидения, — пробурчал штральзундец.

— В чем воля провидения? — переспросил Клаус и усмехнулся, невольно связывая эти слова с только что свершившимся приговором.

— В том, что его зовут Вульфламом[23].

— Как, как? Что ты хочешь этим сказать? — И Клаус взглянул на своего спутника, который, погруженный в думы, шагал рядом с ним.

У него были совершенно белые, выгоревшие на солнце волосы, маленькие, очень светлые голубые глаза. Он был необыкновенно высок, и голова его казалась небольшой, длинные руки болтались, словно грабли. Как это часто бывает с высокими людьми, он сутулился и казался неуклюжим. Парень не ответил на вопрос Клауса, и тот сказал:

— Послушай, а что, если я — друг фогта или, чтобы заслужить его благосклонность, передам ему твои слова?

Долговязый парень остановился, словно громом пораженный, побледнел и в самом деле задрожал. Широко раскрытыми глазами он уставился на Клауса и долго не мог произнести ни слова.

Клаус, увидев, как подействовали его слова, даже пожалел парня. Он принялся успокаивать товарища: он никому ничего не скажет, конечно нет, он же не доносчик.

— Нн-о… бог мой… я… я же ничего… ничего плохого не сказал.

Клаус дружески положил ему на плечо руку и ответил:

— Я советую тебе быть поосторожнее в будущем, раз уж этот фогт такой волк!

Клаус и Герд Виндмакер, как звали долговязого парня, вместе пошли домой. Они стали неразлучными друзьями.

Над морем свирепствовал норд-ост. Неслись тёмные, причудливо изорванные облака. Все огни на побережье были потушены. Вокруг царила кромешная тьма. Рыбаки, которые из-за непогоды не могли выйти в море, теснились в пивной, и обрывки их монотонного пения доносились оттуда. Обнюхивая землю, между хижинами рыскали голодные собаки. Иногда доносились глухие звуки рога: это сторожевые побережья предупреждали моряков, находящихся в море.

Клаус в одиночестве сидел на камне на берегу, у его ног с глухими ударами разбивались высокие волны. Герд был в море. В такое ненастье не было никакой возможности пристать к берегу. Может быть, их унесло далеко-далеко. Может быть, они стали уже добычей шторма. Когда у друзей выдавалось несколько свободных часов, они вдвоём сидели на этом месте. Клаус и Герд были хорошими пловцами и часто в спокойную погоду уплывали далеко в море. Это было для них лучшим отдыхом.

Клаус смотрел на бушующее море, прислушивался к штормовому ветру. Герд был там, и ему надо было бороться с могущественной стихией. Несмотря на все опасности, он чувствовал бы себя гораздо лучше вместе со своим другом на корабле, чем здесь на берегу, в одиночестве, полный тревоги, бессильный помочь ему, ожидающий, надеющийся.

И тут он заметил у ближайшей хижины, где жили восемь олдерменов, какие-то тёмные фигуры. Сначала он подумал, что это кто-нибудь из олдерменов пытается добраться до своих нар. Потом по чётким контурам силуэтов он догадался, что это люди в доспехах. Ага, значит, соглядатаи или слуги фогта. Что нужно им в такой поздний час и в такую непогоду в хижинах? Случилось какое-нибудь несчастье? Кого-нибудь хотят арестовать? Клаус неподвижно сидел на своём камне и наблюдал. Пригнувшись, крадучись двигались эти люди, тревожно озирались по сторонам. Их было трое. Один исчез в хижине. Клаус хотел было направиться туда и посмотреть, что бы это значило, но остался. Какое его дело, что там происходит? И тем не менее поведение этих трех облачённых в доспехи людей вызывало подозрение. Что, если они замышляют какую-нибудь подлость?.. Клаус забеспокоился. Потом снова сказал себе: «Слуги фогта лучше всех знают, что тут нечем поживиться. Главная выплата будет после окончания лова…» Прежде чем Клаус окончательно решил, идти ему туда или не идти, тень выскользнула из хижины, и все трое вдруг исчезли так же неожиданно, как и появились.

Клаус направился к хижине и вошёл. Мигал жировой светильник. Внутри никого не было. Никаких следов грабежа. Медленно вернулся он и побрёл по берегу с мыслями о Герде, о свирепом бушующем море.

Ночью фогт Вульфлам нагрянул с вооружёнными слугами в хижину рыбаков, согнал спящих с нар и приказал обыскать помещение и каждого человека. На вопрос, что они ищут, ответа не последовало. Поиски оказались безрезультатными, и они перешли к следующей хижине. Проклиная нарушителей покоя, рыбаки снова улеглись. Но Клаус ещё долго не мог заснуть: он размышлял о подозрениях, возникших у него на берегу, и чувствовал, что они связаны с этим ночным обыском.

На следующее утро стало известно, что похищена касса витта — почти шесть тысяч марок. Несмотря на тщательные поиски, её не нашли. Фогт Вульфлам собрал всех обитателей лагеря, он обещал простить вора, если тот сознаётся и вернёт украденное, он грозился жестоко покарать виновников, если они сейчас же не признаются в преступлении.

Несколько дней это событие было главной темой разговоров рыбаков, восхищавшихся тем, как ловко была совершена кража и как искусно запрятана добыча. Но постепенно это дело забылось, тем более что моряки из Любека прибыли с известием, что германский император оказал городу честь своим посещением. Это было знаменательное событие, потому что император до сих пор редко удостаивал внимания север своей страны, его чаще привлекал богатый, солнечный юг — Италия, Сицилия. И, в пивной, и на кораблях, и в хижинах — повсюду оживлённо обсуждался визит императора. Под золотым балдахином прошествовал Карл IV[24] по Любеку, впереди шёл ратсгер с ключом города, позади — трое: герцог Саксонский с имперским мечом, маркграф Отто со скипетром, архиепископ кёльнский с державой. Люди, которые рассказывали о великолепии этого десятидневного торжества, не находили слов, чтобы описать ликование горожан, необыкновенную иллюминацию празднично украшенного города.

Поступали новые, все более волнующие новости. Говорили, что кайзер, обращаясь к ратсгерам города, назвал их «господа», и этим несомненно выразил своё уважение к торговой деятельности. Перечисляя большие города своего государства, он назвал Нюрнберг своим богатейшим, Кёльн — веселейшим, а Любек — прекраснейшим городом. И каждый ганзеец гордился честью и славой могущественных союзных городов. Отзвуки этого ликования достигли даже побережья Сконе.

Уже начали грузить корабли и разбирать хижины; через несколько дней все рыбаки должны были завершить лов, и предстояло возвращение в родные места. И именно в это время неожиданное событие взволновало весь лагерь. В хижине олдерменов, под порогом, слуги фогта обнаружили зарытую кассу. Тотчас же восьмерых олдерменов взяли под стражу. Фогт Вульфлам был вне себя и угрожал применить обещанное наказание. Рыбаки качали головами, искренне жалели воров и досадовали, что проклятое дело было раскрыто перед самым отъездом. Клаус подумал, что дело это нечисто. Он рассказал Герду о своих наблюдениях на берегу и спросил, что бы это за таинственные парни могли быть там?

Герд с полуоткрытым от удивления ртом выслушал его и сказал:

— Твари Вульфлама!

— Зачем ему это нужно? — спросил Клаус. — Самое большее — получит деньги назад. Или у фогта среди олдерменов есть враги?

— Подожди, — ответил Герд. — Подожди!

За день до отъезда из Сконе был назначен суд над восемью олдерменами. Рыбаки и работники тесной толпой стояли среди хижин у липы, под которой восседал суд: фогт Вульвекен Вульфлам и ещё пять фогтов. В тяжёлых цепях, бледные и подавленные, обвиняемые были приведены слугами фогта. Когда Вульфлам объявил, что они воры, те, поражённые чудовищным обвинением, уверяли, что невиновны. Фогт объяснил, что хотя они, вероятно, все соучастники, но если кто-нибудь из них раскается в содеянном и признается, он обещает быть милостивым. И опять все восемь уверяли, что невиновны и что понятия не имеют, каким образом шкатулка с деньгами попала в их хижину.

Олдермены всегда были старшими над виттенами, помощниками фогтов; они следили за порядком в лагере, улаживали случайные ссоры, распределяли работы, выплачивали жалованье. Им не надо было выходить на лов рыбы, и получали они больше, чем рыбаки, потому что на них была возложена большая ответственность.

Герд, бледный и взволнованный не менее чем Клаус, зашептал другу:

— Они поплатятся головой.

— Это просто невероятно, — отозвался Клаус.

— Но, может быть, их только ослепят, — сказал Герд, — это ведь любимое наказание Вульфлама. Вульфламы говорят: — Не опасен только убитый или ослеплённый враг.

— Но разве олдермены враги фогта?

— Этого я тоже не знаю, — сказал Герд, — но выходит так. А ты замечаешь, что никто не спрашивает, как слуги фогта напали на след украденного добра?

Пока фогты совещались, Клаус, не обратив внимания на тревожный возглас Герда, прорвался сквозь плотно стоящих людей и предстал перед фогтом Вульвекеном Вульфламом. Это был рослый и стройный мужчина с широким, изборождённым глубокими морщинами лицом, с усами, свисающими над уголками рта до подбородка, одетый в кованную из стальных колечек кольчугу с гербом города Штральзунда — три рога и корона — знаком его фогтского достоинства. Он заметил, что Клаус намеревается обратиться к нему.

— Чего он хочет? — прорычал фогт.

— Я видел, как трое в доспехах тайно подобрались к хижине олдерменов, а один из них проник внутрь. Это было как раз в ту ночь, когда пропала касса.

В глазах фогта блеснул звериный зелёный огонёк. Складки в уголках его рта дрогнули. Он посмотрел вокруг, словно проверяя, не слышал ли ещё кто-нибудь этих слов, затем положил руку на меч и заорал:

— Это что, попытка повлиять на исход дела? Ещё слово, и ты будешь закован в цепи!

И он отвернулся, не удостаивая Клауса больше внимания, а тот взглянул ещё раз на его спину и медленно пошёл назад.

Герд двинулся ему навстречу.

— Ты ему что-то сказал? — Герд был смертельно бледен.

— Это негодяй! — ответил Клаус.

— Тсс! Тихо! Ради бога молчи!

Через час был объявлен приговор: выпороть всех обвиняемых плетьми и отобрать все заработанное. Старейший олдермен, некий Фридрих Теннинг из Любека, был приговорён ещё и к ослеплению, потому что, как старейший, он был ответствен за все, что происходило в хижине олдерменов.

Люди удивились мягкости приговора. Радостное оживление пронеслось по площади. Старый Фридрих Теннинг, однако, крикнул:

— Я невиновен!

Кое-кто из рыбаков отнёсся к этому недоброжелательно, они считали, что Теннинг должен бы быть доволен — такого мягкого приговора никто не ждал. Фогт Вульвекен Вульфлам сидел мрачный, не спуская глаз с обвиняемых и зрителей.

Клаус молчал.

Обвиняемых привязали к восьми вкопанным столбам. Слуги фогта сорвали с них верхнюю одежду. Молча стояли сотни людей на площади, и можно было слышать каждый удар плети, потому что и истязаемые тоже не издали ни звука. Только один глухой стон пронёсся над площадью! И Клаус почувствовал, что это старый Теннинг. Теннинг застонал не от боли: своими ещё зрячими глазами он видел, совершающиеся приготовления. Один из слуг калил на маленьком горне иглу.

Герд не мог сдержать дрожи. Лицо его позеленело. Нижняя челюсть бессильно повисла. Он все смотрел на Клауса, лицо которого лихорадочно пылало.

— О… очень мми-милостивый приговор! — вырвалось у Герда.

Клаус молчал.

Каждый получил по тридцать шесть ударов плетью, и их отвязали от столбов. И тут ужасный крик пронёсся над головами собравшихся.

— Дождётся этот фогт! — прошептал Герд.

— И такое он перенёс… и такое он перенёс! — запинаясь, бормотал кто-то рядом.

Крупные капли пота выступили на лбу Клауса. Глаза его нашли фогта. Тот невозмутимо взирал на перенёсшего пытку.

Наступил тогхедаг — день выплаты денег. Клаус держал в правой руке серебро, которое ему новый олдермен отвесил на scala argenti — весах для взвешивания золота или серебра, — и долго смотрел на свой первый в жизни большой заработок, но он не был рад ему: надо было подумать о Мелле Ибрехте и олдерменах. Это не были ганзейские эстерлинги или другие монеты: цеховое объединение сезонников добилось того, чтобы рыбакам и морякам платили серебром в слитках, которое в любом месте можно было обменять на ходовую монету. Монеты же в иных городах обменивались с большими потерями, потому что денежное обращение тогда было столь же запутанно, как и экономика государств. Сотни правителей в немецкой империи — князья, графы, герцоги и епископы — имели свои собственные денежные системы. Существовали винкеноги (пфенниги), торносы, сцильсы (голландские пфенниги), марки, «чистые» марки (чистого серебра), «вольные» марки (серебро с примесью), померанские, голштинские и мекленбургские пфенниги, золотые византинеры, рейнские гульдены, венецианские гульдены, дукаты и цехины, бюгельсы, богемские гроши, динары и оболусы, эртеги, фердинки, приусы, матумки, капита мартарорум (русские кожаные деньги), балхи (меха как средство платежа), схины (кожаные деньги). Кроме того, средством платежа служили слитки серебра, а при расчётах со шведскими рудокопами применялись аммер (янтарь) и дурстенты (драгоценные камни).

Порядочная груда слитков серебра лежала в стороне. Это было жалованье олдерменов, которое прибрал к рукам фогт Вульфлам. Клаус взглянул туда, и рука его дрогнула так, что он даже уронил кусочек серебра. Герд прошептал:

— Есть с чего начать! Счастье, что нас не постигла беда.

Едва побережье Сконе осталось позади, на корме штральзундской когги, на которой рыбаки направлялись через Балтику к берегам Померании, поднялся шум. Клаус, думая, что это связано с невинно осуждёнными олдерменами, — а двое из них находились на борту, — поспешил туда. Между штральзундскими и любекскими купцами шёл спор по поводу посещения кайзером Любека. Завистливый штральзундец донимал любекцев анекдотами, полными издёвок над ними и над кайзером, а те защищали свой магистрат и своего высокого гостя: Штральзундец уверял, будто бы любекские ратсгеры так раболепствовали перед кайзером, что даже просили не величать их «господами», штральзундец же считал обращение «господа» совершенно естественным. «Любекцы потеряли всякое человеческое достоинство!» — заключил он. Кто-то вспомнил о необычайно высоких почестях, оказанных Любеком гостю, о том, что любекцы заложили камнем ворота, через которые проехал на коне император. «Никто из смертных теперь не проедет через эти ворота», — говорили они. Штральзундец, положа руку на сердце, уверял, что ему достаточно понятно: город Любек не только плотно закрыл за кайзером ворота, но и замуровал их, чтобы тот знал, что незачем ему туда возвращаться. Почему же незачем возвращаться? И зачем он, собственно, появлялся? Штральзундцу было известно и это. Кайзер хотел бы руководить Ганзой, кроме того, он хотел примирить с ганзейскими городами имперский город Брауншвейг, выброшенный из Ганзейского союза. Любекцы же не хотели, как всегда хитрили и дурачили его до тех пор, пока он не покинул город, так и не добившись ничего и изрядно раздосадованный. Об олдерменах Клаус ничего не услышал. Он возвратился к своей компании.

ПРАВИТЕЛИ ШТРАЛЬЗУНДА

Звонили городские колокола, глухо гудели большие колокола кирхи Святого Николая. Пасха в этом году выдалась ранняя, и хотя было ещё начало марта, погода установилась по-настоящему весенняя. Воздух был терпкий, прозрачный и чистый, и солнце, хотя и не припекало, но светило молодо и свежо. Страстная неделя[25] и весна все расцветили яркими тонами. Дома патрициев сияли в лучах солнца. Эркеры[26] и фронтоны[27] вновь обрели прежние краски, на дверях блестели медные узоры.

Перед кирхой святого Николая толпился народ. Кому не удалось попасть внутрь, хотел, по крайней мере, хоть взглянуть на столпов города — бургомистра, ратсгеров, по возможности, и на других знатных господ и, конечно, на архиепископа Роскилльского, которому предстояло служить пасхальную мессу. Ну и на господ юнкеров[28], на их короткие камзолы с длинными, свободно спадающими рукавами, на их разукрашенные шляпы, на их разноцветные остроносые, словно птичьи клювы, башмаки.

Из открытых дверей кирхи доносились низкие торжественные звуки органа. Люди слушали с обнажёнными головами, шептали друг другу имена прихожан под красным балдахином. Старейшины цехов проходили обособленной группой, и впервые горожане нарушили благоговейное молчание, радостными возгласами приветствуя цеховых мастеров. Старейшины принадлежали к их среде, были их представителями. С ними вынуждены были считаться и правители города. Важно шёл бургомистр Бертрам Вульфлам со своими сыновьями: Вульфом с одной стороны и Вульвекеном — с другой; огромные великаны походили скорее на воинов, чем на патрициев. Бургомистр в чёрном бархате, с тяжёлой золотой цепью на шее, в берете — перо. Его сын Вульф, начальник городской стражи, в кольчуге, в кольчужном наголовье на огромном бычьем черепе, с большими шпорами на сверкающих латами ногах. Вульвекен Вульфлам, фогт Сконе, в кирасе и шлеме, с широким мечом на боку. Горожане кланялись, но криков приветствия не было. Когда же появился новый ратсгер Карстен Сарнов, мастер цеха мясников, в великолепной куртке светлой кожи, с мечом на боку — знаком его нового положения, они приветствовали своего собрата. Это была их победа — человек из их среды попал в число знатных мужей города. В его лице они вошли под балдахин, это он представлял их в магистрате и на скамьях магистрата в кирхе святого Николая, которые были на менее почётны и роскошны, чем скамьи благородного сословия. Дородный мясник уже вполне вошёл в свою новую роль.

За ним следовал Герман Хозанг, торговец и ратсгер, искренний друг ремесленников и заклятый враг Вульфлама. Неторопливо, задумчиво шёл он рядом со своей юной светловолосой женой, одетой в длинное платье цвета морской волны. У него было узкое, выбритое лицо, на нем была простая серая куртка и такого же цвета берет, на широком жёлтом поясе висел короткий меч. И хотя ему было за сорок, он был строен и выглядел молодо. Празднично одетым горожанам, которые приветствовали его и кланялись, он отвечал улыбкой. Вместе с Карстеном Сарновым они возглавляли борьбу против семейства Вульфламов. В магистрате он был одним из тех, кто мужественно выступал против этих волков и отстаивал права горожан, кое-кто поговаривал, что он состоит в тесной связи с добившимися успехов ремесленниками Брауншвейга и Франкфурта. Многие надеялись, что под его руководством и в Штральзунде патриции будут сломлены.