ЧЁРНАЯ СМЕРТЬ

Царили стяжательство, лицемерие и жестокость. Римское папство стояло во главе западного мира. Огнём и мечом старалось удержать оно мировое господство церкви. «Святая» инквизиция[1] во всех странах Европы жгла, колесовала, обезглавливала сомневающихся, вероотступников, еретиков, истребляла народы, осмелившиеся усомниться в непогрешимости папства. Тёмные, фанатичные массы натравливались на «ведьм» и «иудеев», их бросали на костры, а имущество обращали в пользу церкви. Монахи, которые когда-то давали обет бедности и смирения, стали богатыми и заносчивыми. Лучшие земли принадлежали им. Монастыри по блеску и богатству походили на замки, церковная знать в роскоши и мотовстве соперничала со светской. А народ — крестьяне и горожане — должны были платить десятину и подати, преумножая богатства и силу церкви.

Дворянство было не лучше. Князья и рыцари душили селенья поборами, грабили, нападали на купцов на дорогах, врывались в процветающие города, жгли и убивали — и все ради единственной цели: обогащения, добычи. Благородные бездельники в своей алчности не останавливались даже перед тем, чтобы продать за звонкую монету ближайших родственников: так, «славный рыцарь Конрад фон Урах», по свидетельству хроники, продал за три фунта хеллеров аббату из Лорха собственных сестёр Агнессу и Малиту. Чтобы защитить своё право грабежа, благородные господа учредили тайный суд; и тот, кто противился их произволу, представал перед этим судилищем, которое знало только один приговор — смерть от меча.

В эти мрачные времена, шесть столетий назад, весной 1369 года, по дороге из Шверина на Висмар брели два странных, очень непохожих друг на друга человека: высокий сутулый старик с большим коробом на спине и стройный молодой парень с дубинкой на плече, на которой болтался узелок с пожитками. Вокруг маленького исхудалого лица коробейника топорщилась растрёпанная борода. Волосы в те времена носили длинные, и они, прикрывая уши, почти достигали подбородка. У него же они курчавились, бесчисленными чёрными змейками спадая на самые плечи. В руке он держал довольно толстую узловатую палку, на которую опирался при каждом шаге и которая при случае могла быть неплохим оружием. Одежду, прикрывавшую его тело, ему, видимо, дал какой-то крестьянин: балахон грубого домотканого холста, холщовые заплатанные штаны — им полагалось бы сидеть в обтяжку, но они висели на нем складками, потому что у их прежнего хозяина, наверное, были толстые ноги. Это одеяние довершали грубые, но добротно сплетённые лапти.

В его молодом спутнике все выдавало сельского жителя: широкое, грубое лицо, лишённая каких-либо украшений куртка, серые в обтяжку штаны, лапти, и только взгляд — открытый свободный — не имел ничего общего с робким взглядом покорного, забитого крестьянина. Белокурые волосы сзади прикрывали шею, а спереди опускались на лоб до самых бровей.

Странствующий торговец Йозефус уже с первых часов их знакомства узнал, что у его спутника не было ни родителей, ни знакомых. Он работал то у одного, то у другого хозяина, а теперь направлялся в гавань и хотел стать матросом.

Поначалу Клаусу общество старого, да к тому же болтливого человека было не очень приятно, но когда он увидел, с какой радостью крестьяне встречают коробейника и как Йозефус для каждого находит доброе слово или полный участия совет, когда заметил, что старик думает не только о собственной выгоде, но готов при необходимости помочь и безвозмездно, его неприязнь понемногу прошла.

Йозефус был живой газетой: от деревни к деревне, от человека к человеку нёс он последние новости, и любознательным слушателям даже в голову не приходило сомневаться в его словах. Йозефус знал о том, что в предгорьях Альп или где-нибудь ещё началась новая война; об избрании нового папы в Риме он рассказывал так, как будто сам при этом присутствовал; он знал во всех подробностях о честолюбивых замыслах датского короля, города которого становились все больше и могущественней. Были у него в запасе и новости из близлежащих селений. Сидел он среди обступивших его крестьян и ни одного вопроса не оставлял без ответа. И о неурожае знал он, и о «чёрной смерти», о свадьбах, о нападениях разбойников, о мятежных цеховых подмастерьях, об осажденных замках рыцарей-разбойников, о колесованных злодеях, об отлучении от церкви, провозглашённом последней папской буллой, известны были ему и последние слухи о самозванце «маркграфе Вальдемаре», который хотя и был уже давно похоронен, но все ещё занимал умы людей. Как о последней сенсации он мог рассказать о только что происшедшем в Шверине событии — ослеплении семи схваченных разбойников; их пустили теперь по миру с двумя поводырями: безруким и безногим. Йозефус доставлял крестьянам не только новости, но и различные снадобья и лекарства. В его коробе можно было найти чудодейственную мазь: стоит помазать ею вымя коровы или козы, и удой у неё удвоится. Был у него тончайший чёрный порошок: раствори его в воде, прими внутрь — и к тебе не пристанет никакая чума. Или вдруг извлекал он из короба полированные палочки из волшебного дерева, которые, если, конечно, верить старому коробейнику, принимали на себя любые болезни. Если, к примеру, у кого-нибудь болят суставы, нужно только поусерднее потереть этой палочкой больное место, и, как уверял Йозефус, все пройдёт. Были у него и всевозможные заморские специи: перец, имбирь, шафран, мускат.

Йозефус, которого так гостеприимно повсюду встречали и которому даже оказывали всяческое уважение, сам был отнюдь не высокого мнения о людях, в особенности о светских господах и о всемогущей церкви. Где, по его мнению, можно было отважиться на это, он не стесняясь поносил священнослужителей. «Большие господа, — приговаривал он, — это большое зло, но ещё большее зло — попы».

И он рассказывал об их алчности, жестокости, об их отнюдь не христианском образе жизни в монастырях.

Клаус много слышал о великих временах крестовых походов, и его воображением владели отважные крестоносцы, которые, не страшась опасностей и лишений, покорили многие страны и в жестокой борьбе с неверными освободили гроб господний. Клаус с восхищением рассказывал своему спутнику об их героических и чудесных подвигах. Йозефус молча слушал и в душе посмеивался над ним. Когда Клаус спросил его, не знает ли и он что-нибудь о тех славных временах, коробейник погладил свою всклокоченную рыжую бороду.

— О, даже слишком много знаю, мой мальчик! — Однако он не проявил особого желания говорить на эту тему.

— А мне кажется — нет, — заметил Клаус, — ведь я от вас ничего не слышал о доблестных рыцарях.

Йозефус задумался: как бы все объяснить парню? Было ясно, что Клаус искренне верит в христианские сказки о благородстве крестоносцев и даже понятия не имеет о том, что крестовые походы были всего лишь политическим ходом папства, средством ослабить кайзера, королей и князей с их постоянно растущим войском и тем самым упрочить господство церкви. Парень, видно, не догадывался и о том, что крестовые походы были, к тому же, и неплохой торговой сделкой купцов. Йозефус решил начать со сравнения и спросил:

— Знаешь ли ты самого знаменитого крестоносца?

— Кого вы имеете в виду, — оживился Клаус, — Готфрида Бульонского[2] или Балдуина Фландрского?[3]

— Ни того, ни другого, — возразил Йозефус. — И не Людвига из Плуа[4], и не Готфрида из Перше[5], нет, не их, а отважного венецианца Марко Поло.

— Нет, — негромко сознался Клаус, — о нем я ничего не слышал. Когда он покорял Иерусалим?

— Иерусалим? — Йозефус подавил усмешку: ему самому понравилось столь удачное сопоставление. Марко Поло, этот путешественник, исследователь, открыватель новых земель, и вдруг — крестоносец! Йозефус ответил:

— Этот забрался подальше Иерусалима. Он побывал у арабов и индусов, у монголов и китайцев. И чего только не привёз! Атлас и шелка, серебряную и золотую парчу, много диковинных инструментов и неизвестных фруктов, пряностей, всевозможных чудесных, целительных средств, драгоценные металлы, бесценные жемчуга, что рождаются в раковинах и светятся собственным светом. И ещё много, много всевозможных диковинок.

— А гроб господний? — спросил Клаус.

— К счастью, это его недолго интересовало. Да там уже и нечего было взять, крестоносцы до него все разграбили.

Клаус опешил. Как Йозефус говорит о святых делах! Что ни слово, то святотатство.

— Это крестоносцы-то грабили? — спросил он, пораженный в самое сердце. Даже один вопрос этот казался ему ужасным кощунством.

— И основательно, мой мальчик, — невозмутимо ответил коробейник. — Именно ради этого большинство из них и потащилось туда.

— Это неправда! — возмутился Клаус. — Они хотели изгнать неверных!

— Да, да, конечно, изгнать, для того чтобы никто не мешал грабить. Ну, а так называемое освобождение гроба господня — это, мой дорогой, только предлог, — спокойно продолжал старик. — Говорили-то они о гробе, а на самом же деле богатые купцы искали новые торговые пути, а могущественные правители стремились покорить новые страны.

— Не может быть, — подавленно произнёс Клаус.

— Да, они грабили, наживались сами и обогащали своих властительных покровителей, — продолжал старый коробейник. — Тебе не мешает знать, мой мальчик, что огромный город Венеция, в стенах которого живёт, пожалуй, трижды по сто тысяч человек, вершит всей торговлей южного мира. Купцы этого города предоставили так называемым крестоносцам свои корабли, чтобы переправиться на далёкую святую землю, и, кроме того, ссудили их большими деньгами, чтобы те могли приобрести оружие. И крестоносцы боролись против неверных, то есть против живущих там народов. Они дочиста разграбили великий Константинополь, а купцы Венеции, как и было условлено, получили половину добычи. Затем крестоносцы направились в «святые земли», и все, что они захватили там, получили богатые купцы.

— Говорите что хотите, — возмущённо крикнул Клаус, — но они же были христиане?

— Да, точно такие же христиане, как и наши господа рыцари-разбойники, такие же христиане, как и все власть имущие, которые думают только о своём богатстве да о власти, а бедный народ обманывают и грабят. Самые отъявленные негодяи тоже называют себя христианами.

Йозефус остановился, дёрнул юношу за куртку и, глядя прямо в глаза своему юному спутнику, продолжал убеждать его:

— Христиане? Христиане!.. Да, да, те, кто так себя называют, должны бы быть порядочными людьми. А они?.. Ричард, король Англии, тоже называл себя христианином, мой мальчик. Рыцари называли его Львиным Сердцем[6], а надо бы называть тигриным. Он тоже побывал в «святых землях» и однажды уничтожил три тысячи пленных сарацин[7]… У его противника, язычника, султана Саладина[8], была в тысячу раз более благородная душа, чем у этого Львиного Сердца или у любого другого титулованного рыцаря креста… Нет, не по словам судят о людях, а по делам их.

Но особенно поразило Клауса то, что Йозефус, оказывается, много лет тому назад был нищенствующим монахом.

Клаус услышал от него об «апостольских братьях»[9], которые отвергали жизненные блага и удовольствия, не имели ни домов, ни имущества, ходили по земле, проповедуя христианские истины, и жили подаянием. «Они были непримиримыми врагами папства, — рассказывал Йозефус, — считали, что именно папство отступает от истин христианского учения».

Клаус услышал от Йозефуса о мужественном борце Арнольде Брешианском[10]: самоотверженный защитник правды и справедливости, он погиб на костре. Юношу поразила судьба богатого торговца из Пармы Герардо Сегарелли[11]: тот роздал своё имущество бедным и, став беднейшим из бедных, жил в ужасной нищете. Герардо тоже был сожжён негодяями, которые, называя себя христианами, искали только власти и богатства. Кто был не с ними, тех они называли еретиками, а преследование и уничтожение еретиков объявили богоугодным делом.

Да, о еретиках Клаусу слышать уже приходилось. Все боялись еретиков, и каждый опасался, как бы его самого не назвали еретиком. И он украдкой поглядывал на старого Йозефуса, который откровенно выступал против властей, совершенно не скрывая, что он еретик. С какой любовью и восхищением говорил он о фра Дольчино[12] — сыне священника — и о монахине Маргарите из Тренто[13], которые подняли восстание против папского владычества и руководили героической борьбой в далёком городе Каркассоне[14] и на Монте Цебелло[15]. И хотя они были мужественными борцами, готовыми пожертвовать собой, несправедливость, подлость и ложь все же одерживали верх.

Старик замолчал.

Солнце уже давно было у них за спиной. Они зашагали быстрее, потому что впереди был лес, который они хотели миновать до наступления темноты.

И вдруг Клаус спросил:

— Люди добрые или злые, Йозефус?

Старый коробейник ответил не сразу, некоторое время он задумчиво смотрел прямо перед собой, потом произнес:

— Одни — злы, другие — глупы. Плохие? Да, все они плохие.

— Это неправда! — возмущённо крикнул юноша.

— И все же это так. Звери они, звери глупые и звери злые. Можешь не верить мне, да только рано или поздно сам убедишься в этом.

— А вы? Вы — тоже плохой человек? — вызывающе спросил Клаус.

— Да, тоже, — ответил старик и, ещё и ещё раз подтверждая это, повторял: — Тоже… тоже!

Раздражение и злость Клауса пропали, он со страхом теперь смотрел на своего спутника. А тот больше не обращал внимания на юношу; пристально глядя перед собой, он с ожесточённым упорством быстро шагал вперёд, вытянув шею и сгибаясь под тяжестью своего короба.

… Подойдя к городу, они расстались.

В Висмаре был базарный день. Изумлённый Клаус ходил по улочкам, любовался добротными, красивыми, плотно прижавшимися друг к другу домами, величественными кирхами, но больше всего — огромными кораблями в гавани. Все вокруг суетились, что-то делали. На большую коггу[16], на главной мачте которой развевался яркий флаг, грузчики таскали тяжёлые мешки. Потеряв дар речи от удивления, Клаус некоторое время следил, сколько же таких мешков может поместиться в чреве корабля?! Но в трюмы грузили все новые и новые мешки. По кривым улочкам тащились многочисленные повозки. Шли крестьяне и крестьянки с большими коробами и корзинами за спиной. Надменный служитель ратуши с широким мечом в ножнах проскакал мимо и подозрительно посмотрел на него. Клаусу пришла на ум песня, которую пели в Дортине на Эльбе, где он жил у крестьян:

Кирха своими сложенными из кирпича мощными стенами и четырехугольной, лишённой окон башней напоминала замок, площадь перед ней пестрела бесчисленными лотками-палатками: красными, голубыми, белыми. Повсюду стояли крестьянские повозки, скот: быки, коровы, овцы. В нагромождённых друг на друга маленьких клетках он увидел кур, уток, голубей. В других — коз и поросят. Клаус пошёл по торговым рядам; глаза его разбегались, и самыми разнообразными запахами обдавал его ветер. О, как это пахло! И чего только тут не увидишь, что только не продаётся! Самые разнообразные овощи; хлебы круглые и овальные. Битые куры и гуси. Нежно-розовые ободранные тушки кроликов висели на верёвках длинными рядами. И тут же рядом — пряники-сердечки с надписями из сахара. Прекрасно пахло от противня с жареными каштанами; за пол медного гроша Клаус наполнил карманы своей куртки этими тёплыми красновато-коричневыми орехами. Были тут ларьки с выставленными на продажу льняными тканями, вышивками, лентами, разноцветными пуговицами. Были и такие, где на прилавках стояли фигурки из глины и дерева: богоматерь с Иисусом-младенцем на руках, Христос на кресте, Христос, несущий крест, Христос проповедующий. С ними соседствовали весёлые статуэтки музицирующих и танцующих крестьян, фигурка тощего, похожего на лису, поспешно шагающего человека — сгорбленного, с большой палкой в руке, необыкновенно похожего на коробейника Йозефуса.

Отдельный ряд занимали торговцы рыбой. В невысоких бочонках лежала селёдка, белая и красная рыба, камбала, треска, макрель, судак и ещё какие-то неизвестные Клаусу длинные серо-зеленые рыбы с заострёнными, страшными головами; были тут и маленькие, толстые рыбки с крупной чешуёй и большими выпученными глазами. Они били хвостами, извивались, высоко поднимали головы, но тщетны были их попытки избежать гибели. И вдруг Клаус прямо остолбенел. В одной из бочек свернулись кольцами длинные змеи, некоторые толщиной в руку ребёнка; тёмные блестящие тела и совсем маленькие головы.

— Это не змеи, это угри, — пояснил ему торговец.

Клаус с недоверием взглянул на него. Что же это, как не змеи?

— Их едят? — спросил он.

— Естественно, — последовал ответ, но Клаусу это не показалось таким уж естественным.

Но любопытнее всего был певец. Он стоял перед сооружённой из досок стеной, яркие пёстрые картинки, намалеванные на ней, изображали что-то ужасное. Вокруг певца теснились мужчины, женщины и, несколько поодаль, — дети. Волосы маленького толстяка певца были подстрижены в кружок. Казалось, он в плоской меховой шапке.

Гипсовый длинный нос, слегка загнутый кверху, делал его очень смешным. Чистым громким голосом, не меняя ритма и тона, он пел, словно спокойно рассказывал печальную историю, о которой повествовали и картинки:

Девушки вскрикивали от ужаса. У Клауса по спине побежали мурашки.

Это был не единственный певец, привлекающий внимание публики на рыночной площади. Клаус повстречал и других. Один, ударяя по струнам, извлекал неприятные резкие звуки, другой — старик, седой как лунь, пел довольно приятным глубоким голосом о богатстве этого мира. Клаус остановился и прислушался.

«Вот это жизнь!..» — подумал Клаус, услышав эти слова.

— Слепцы идут! — крикнул кто-то, и Клаус обернулся.

Видимо, это были семеро наказанных в Шверине разбойников; значит, Йозефус не солгал.

Длинной цепочкой, держась за куртки друг друга, тащились слепцы, предводительствуемые калекой, левая нога которого была деревянной. Лохмотья висели на их телах, и серо-зелёными были их лишённые глаз лица. Все семеро протягивали шапки, один беспрестанно выкрикивал:

— Помилосердствуйте, люди, помилосердствуйте! Не дайте нам умереть с голоду! Помилосердствуйте, люди, помилосердствуйте! Не дайте нам умереть с голоду!..

— Эй, вы, разбойники, — крикнул торговец скотом, — больше не занимаетесь своим разбойничьим промыслом, а?

— Скольких людей вы погубили, пока были зрячими? — спросил другой. — Вам было знакомо милосердие?

— Люди жестоки, — сказал Клаус соседу.

— Что ты! Это злодеи, — ответил тот. — Они подкарауливали крестьян на дорогах, убивали, грабили.

— Но теперь они слепы и несчастны!

— Да, их сурово наказали.

Здоровенная крестьянка с повязанной пёстрым платком головой, уже немолодая, вышла навстречу несчастным и крикнула:

— Постойте!

Она встала на пути одноногого, и тот, хочешь не хочешь, вынужден был остановиться. Слепцы наткнулись друг на друга и, хотя не видели, все же с любопытством повернулись на голос.

— Прошло три года с тех пор, как моего мужа Андреаса убили на пути из Брюэля в Бютцов, — сказала она. — Может, это вы, свиньи, убили его?

Слепцы смущённо что-то забормотали и закачали головами. Вокруг негодующей женщины и слепых, которые стояли как застигнутые грешники, образовался круг из крестьян и горожан.

— Тогда вы, негодяи, не задумывались, что значит убить человека? — продолжала крестьянка. — Трое детей было у нас, и мы ждали четвёртого. Работящим и упорным был Андреас, и тяжёлым трудом мы зарабатывали на жизнь. А когда он погиб, мы голодали, младшая, Лиза, умерла. Умерла от голода. О мерзавцы, чего же вы заслуживаете?!

— Правильно, правильно! — кричали из толпы.

— Убить их! — крикнул кто-то.

— Но теперь вы и сами несчастны, — продолжала крестьянка изменившимся, полным сострадания голосом. — Теперь вы голодаете и живёте милостыней. Вот вам хлеб, ешьте и продолжайте свой путь! — И она сунула в руку каждому из семерых слепцов по куску хлеба.

Люди изумились. Какое-то время все молчали. Потом кто-то крикнул:

— Славно поступила женщина!

Вокруг раздался одобрительный гул. Стали подходить к слепым и другие, бросая им кто грош, а кто и полпфеннига.

Клаус стиснул руку соседа и сказал, не поднимая глаз:

— Вот это и есть истинное милосердие, не правда ли?

— Конечно, конечно! — ответил тот, тоже потрясённый происшедшим.

— Смотри-ка, слепые плачут!

И снова побрели слепцы сквозь ярмарочную толпу. И никто больше не посмел оскорбить их, никто не выражал презрения.

В Висмаре вспыхнула чума. Все предупредительные меры оказались напрасны, не подействовала ни одна молитва; и третий раз за последние двадцать лет «чёрная смерть» посетила перенёсший тяжёлые испытания город. Улицы обезлюдели, точно вымерли: горожане, стеная и молясь, попрятались в своих домах, стараясь носа не высунуть наружу. Ратсгеры[17] и знать в первые же дни оставили город. Корабли покинули гавань. Ворота города были закрыты. По опустевшим улицам проносились закутанные вооружённые всадники. Разъезжали погребальные телеги, и собиратели трупов кричали в запертые дома, чтобы выносили мертвецов. На площадях горели большие костры для очистки воздуха. Вначале день и ночь звонили по умершим колокола, потом прекратили, потому что некоторые жители сходили с ума от этого зловещего звона.

В Висмаре жил в то время весьма знаменитый врач, который называл себя доктором Ангеликусом; говорили, что он учился в большом городе Париже. Жители Висмара в несчастье своём утешались тем, что в их городе есть такой учёный человек. Но доктору Ангеликусу решительно не везло с помощниками. Один умер в первые дни чумы. Другой убежал, и его нигде не могли найти. Старая женщина, которая и сама-то едва держалась на ногах, помогала этому учёному мужу принимать больных.

Клаус вызвался помочь ему в этом благородном деле. Доктор Ангеликус предупредил об опасности и спросил, приходилось ли ему помогать врачу.

— Нет, — едва слышно произнёс Клаус.

Доктор Ангеликус реагировал на этот ответ ничего не значащим жестом и сказал:

— Неважно. Раз человек не боится и выражает добрую волю…

Доктор Ангеликус обладал внешностью, которая, по его собственному мнению, придавала ему особую значительность; коренастый, плотный, с длинной, почти до пояса, чёрной как смоль бородой, с такими же чёрными, густыми, кустистыми бровями.

Каждый день с утра и до позднего вечера больные чуть не дрались за место перед его домом. В этом столпотворении совсем недавно разъярённые пациенты насмерть задавили хворую женщину.

Клаус застал доктора в обеденные часы, единственное время, которое тот оставлял для себя. Когда он снова пошёл вниз работать, он взял с собой и Клауса.

Доктор протянул юноше длинный, весь в пятнах крови и грязи, когда-то, видимо, белый полотняный халат. Кроме того, Клаус должен был надеть на голову колпак, напоминающий капюшон капуцинов, в котором были маленькие дырочки для глаз и узкая щель для рта. Врач, в целях защиты от заражения, натянул кожаные перчатки. Клаус таковых не получил, второй пары не было: сбежавший помощник прихватил их с собой.

В первом этаже у доктора была приёмная. Тут же, рядом, в маленькой тёмной комнате лежали оперированные, лежали до тех пор, пока не набирались сил, чтобы добраться до дома.

Клаус оглядел приёмную. В узеньком открытом шкафу у стены стояло множество склянок и коробок. На высоком столе лежали разного размера ножи, щипцы, несколько круглых железных палочек, назначение которых Клаусу было неизвестно. И это все. Больные должны были садиться на деревянный ящик, который стоял посреди помещения.

— Пусть первый войдёт! — приказал доктор.

Клаус подошёл к двери. Много народу ожидало приема: мужчины и женщины, старые и молодые, но большею частью — старые. Увидев Клауса, они загалдели, умоляюще протягивали к нему руки, стали напирать друг на друга, толкаться: каждый хотел быть первым. Рослый исхудалый мужчина с силой прорвался вперёд и проскочил мимо Клауса в дом.

— Выпусти дурную кровь из моего тела, — сказал он доктору, положил две медных монеты на стол, где лежали ножи, скинул со своих плеч куртку и уселся на ящик.

Клаус увидел на его левой лопатке большой тёмный желвак. Больной выпрямился и застыл. Он выглядел довольно крепким. Однако ребра выступали так, что их можно было пересчитать, и длинная шея была тонкой, как капустная кочерыжка.

— Скверно, скверно, — проворчал доктор.

— Выпусти дурную кровь из моего тела, — повторил мужчина, сохраняя неподвижное положение и не поворачивая головы.

Нож! — приказал доктор.

Клаус протянул один из ножей, Ангеликус не взял его.

— Большой, острый, — сказал он.

Клаус подал другой и стал с интересом наблюдать.

Доктор взял платок и положил его левой рукой на желвак, чуть отклонился всем туловищем в сторону и сделал разрез. Больной издал глухой протяжный стон, оставаясь, однако, сидеть в той же позе. Кровь потекла по его спине. Платок, который держал доктор, быстро намок.

— Ещё платок! — крикнул он Клаусу.

— Где? — спросил тот.

— Черт возьми, на шкафу висят!

Клаус подбежал к шкафу у стены. Там и в самом деле на стенке висели два платка. Он дал их доктору.

— Хватит одного, — пробормотал тот.

Клаус отнёс второй назад.

— Много вышло крови? — спросил больной.

— Да, и совсем чёрная.

— Благодарю вас, доктор.

Второй случай был легче. Вошла женщина с нарывом на десне. Она считала, что через рот проникает чума, и поэтому стонала и плакала; выпученные от страха глаза её готовы были выскочить из орбит. Доктор Ангеликус покопался железной палочкой у неё во рту, взял потом какую-то настойку и помазал десну.

— И никакой чумы? — все снова и снова спрашивала женщина.

— Нет, нет, — отвечал Ангеликус. — Исключено! Обычное воспаление!

Он и сам не подозревал, что в этот момент заразил несчастную.

— О, тысяча благодарностей, доктор! Благослови вас бог. — Она поклонилась и Клаусу, повторив ещё раз: — Тысяча благодарностей!

До вечера было принято ещё несколько десятков больных.

Ночью Клауса разбудил дикий шум. Он подбежал к окну и увидел на крышах красные отблески. «Боже милостивый, — подумал он, — не пожар ли в городе?» Он торопливо оделся и выбежал на улицу. Внизу он столкнулся со своим земляком, фургонщиком Клагенбергом, и от него узнал, что произошло. Вооружённые мечами и кольями горожане ворвались в населённые евреями и пришлыми людьми улицы, поджигали дома, убивали.

— Зачем они так? — возмутился Клаус. — Это нужно прекратить. Разве не довольно уже трупов?

— Но они же виноваты, — возразил фургонщик.

— Виноваты? В чем они виноваты?

— В чем… в чем? — Фургонщик, которого Клаус до сих пор знал как человека миролюбивого, был очень удивлён. — Они виноваты в том, что в городе «чёрная смерть». И, — продолжал он наставительно, — если мы их не изничтожим, начнётся землетрясение. А может быть, польют ливни, посыплются с неба змеи, жабы.

— Кто это говорит такие глупости? — с возмущением крикнул Клаус.

Клаус бросился бежать на шум. Ему навстречу двигалась толпа возбуждённых, орущих людей с топорами и толстыми палками в руках. Они кому-то грозили, что-то кричали друг другу, и нельзя было понять ни одного слова. Клаус прижался к стене и пропустил людей мимо.

И тут он увидел в середине толпы старого коробейника Йозефуса. Люди били его, швыряли из стороны в сторону, осыпали всевозможными ругательствами.

— Йозефус! — крикнул Клаус и хотел пробиться к старику.

Тот услышал крик и даже повернул голову, но Клаус был отброшен в сторону каким-то разъярённым мужчиной.

— Убирайся! — заорал он. — Справимся без тебя!

Следом бежали женщины и дети; женщины воздевали кверху руки, словно призывая в свидетели небо. Дети прыгали и веселились, точно это было радостное карнавальное шествие. Клаус был так поражён, что не мог ничего понять из раздающихся со всех сторон криков.

Печальный, подавленный, словно оглушённый происходящим, Клаус на некотором расстоянии последовал за толпой. «Они убьют его, и я ничем не смогу помочь старому коробейнику. Как это он говорил: „Все, все глупы или злы. Глупы или злы!“ Теперь ему придётся за это поплатиться. Куда же они его тащат?»