"About what?"
"About you." He held her back and danced her and looked into her glowing face, watching for something. "Your eyes," he said, "I can't figure it."
"Do you see me?" asked Cecy.
"Part of you's here, Ann, and part of you's not." Tom turned her carefully, his face uneasy.
"Yes."
"Why did you come with me?"
"I didn't want to come," said Ann.
"Why, then?"
"Something made me."
"What?"
"I don't know." Ann's voice was faintly hysterical.
"Now, now, hush, hush," whispered Cecy. "Hush, that's it. Around, around."
They whispered and rustled and rose and fell away in the dark room, with the music moving and turning them.
"But you did come to the dance," said Tom.
"I did," said Cecy.
"Here." And he danced her lightly out an open door and walked her quietly away from the hall and the music and the people.
They climbed up and sat together in the rig.
"Ann," he said, taking her hands, trembling. "Ann." But the way he said the name it was as if it wasn't her name. He kept glancing into her pale face, and now her eyes were open again. "I used to love you, you know that," he said.
"I know."
"But you've always been fickle and I didn't want to be hurt."
"It's just as well, we're very young," said Ann.
"No, I mean to say, I'm sorry," said Cecy.
"What do you mean?" Tom dropped her hands and stiffened.
The night was warm and the smell of the earth shimmered up all about them where they sat, and the fresh trees breathed one leaf against another in a shaking and rustling.
"I don't know," said Ann.
"Oh, but I know," said Cecy. "You're tall and you're the finest-looking man in all the world. This is a good evening; this is an evening I'll always remember, being with you." She put out the alien cold hand to find his reluctant hand again and bring it back, and warm it and hold it very tight.
"But," said Tom, blinking, "tonight you're here, you're there. One minute one way, the next minute another. I wanted to take you to the dance tonight for old times' sake. I meant nothing by it when I first asked you. And then, when we were standing at the well, I knew something had changed, really changed, about you. You were different. There was something new and soft, something…" He groped for a word. "I don't know, I can't say. The way you looked. Something about your voice. And I know I'm in love with you again."
"No," said Cecy. "With me, with we."
"And I'm afraid of being in love with you," he said. "You'll hurt me again."
"I might," said Ann.
No, no, I'd love you with all my heart! thought Cecy. Ann, say it to him, say it for me. Say you'd love him with all your heart.
Ann said nothing.
Tom moved quietly closer and put his hand up to hold her chin. "I'm going away. I've got a job a hundred miles from here. Will you miss me?"
"Yes," said Ann and Cecy.
"May I kiss you good-bye, then?"
"Yes," said Cecy before anyone else could speak.
He placed his lips to the strange mouth. He kissed the strange mouth and he was trembling.
Ann sat like a white statue.
"Ann!" said Cecy. "Move your arms, hold him!"
She sat like a carved wooden doll in the moonlight.
Again he kissed her lips.
"I do love you," whispered Cecy. "I'm here, it's me you saw in her eyes it's me, and I love you if she never will."
He moved away and seemed like a man who had run a long distance. He sat beside her. "I don't know what's happening. For a moment there…"
"Yes?" asked Cecy.
"For a moment I thought -" He put his hands to his eyes. "Never mind. Shall I take you home now?"
"Please," said Ann Leary.
He clucked to the horse, snapped the reins tiredly, and drove the rig away. They rode in the rustle and slap and motion of the moonlit rig in the still early, only eleven o'clock spring night, with the shining meadows and sweet fields of clover gliding by.
And Cecy, looking at the fields and meadows, thought, 'It would be worth it, it would be worth everything to be with him from this night on.' And she heard her parents' voices again, faintly, "Be careful. You wouldn't want to lose your magical powers, would you – married to a mere mortal? Be careful. You wouldn't want that."
Yes, yes, thought Cecy, even that I'd give up, here and now, if he would have me. I wouldn't need to roam the spring nights then, I wouldn't need to live in birds and dogs and cats and foxes, I'd need only to be with him. Only him. Only him.
The road passed under, whispering.
"Tom," said Ann at last.
"What?" He stared coldly at the road, the horse, the trees, the sky, the stars.
"If you're ever, in years to come, at any time, in Green Town, Illinois, a few miles from here, will you do me a favour?"
"Perhaps."
"Will you do me the favour of stopping and seeing a friend of mine?" Ann Leary said this haltingly, awkwardly.
"Why?"
"She's a good friend. I've told her of you. I'll give you her address. Just a moment." When the rig stopped at her farm she drew forth a pencil and paper from her small purse and wrote in the moonlight, pressing the paper to her knee. "There it is. Can you read it?"
He glanced at the paper and nodded bewilderedly.
"Cecy Elliott, 12 Willow Street, Green Town, Illinois," he said.
"Will you visit her someday?" asked Ann.
"Someday," he said.
"Promise?"
"What has this to do with us?" he cried savagely. "What do I want with names and papers?" He crumpled the paper into a tight ball and shoved it in his coat.
"Oh, please promise!" begged Cecy.
"… promise…" said Ann.
"All right, all right, now let me be!" he shouted.
I'm tired, thought Cecy. I can't stay I have to go home. I'm weakening. I've only the power to stay a few hours out like this in the night, travelling, travelling. But before I go…
"… before I go," said Ann.
She kissed Tom on the lips.
"This is me kissing you," said Cecy.
Tom held her off and looked at Ann Leary and looked deep, deep inside. He said nothing, but his face began to relax slowly, very slowly, and the lines vanished away, and his mouth softened from its hardness, and he looked deep again into the moonlit face held here before him.
Then he put her off the rig and without so much as a good night was driving swiftly down the road.
Cecy let go.
Ann Leary, crying out, released from prison, it seemed, raced up the moonlit path to her house and slammed the door.
Cecy lingered for only a little while. In the eyes of a cricket she saw the spring night world. In the eyes of a frog she sat for a lonely moment by a pool. In the eyes of a night bird she looked down from a tall, moon-haunted elm and saw the light go out in two farmhouses, one here, one a mile away. She thought of herself and her family, and her strange power, and the fact that no one in the family could ever marry any one of the people in this vast world out here beyond the hills.
"Tom?" Her weakening mind flew in a night bird under the trees and over deep fields of wild mustard. "Have you still got the paper, Tom? Will you come by someday, some year, sometime, to see me? Will you know me then? Will you look in my face and remember then where it was you saw me last and know that you love me as I love you, with all my heart for all time?"
She paused in the cool night air, a million miles from towns and people, above farms and continents and rivers and hills. "Tom?" Softly.
Tom was asleep. It was deep night; his clothes were hung on chairs or folded neatly over the end of the bed. And in one silent, carefully upflung hand upon the white pillow, by his head, was a small piece of paper with writing on it. Slowly, slowly, a fraction of an inch at a time, his fingers closed down upon and held it tightly. And he did not even stir or notice when a blackbird, faintly, wondrously, beat softly for " moment against the clear moon crystals of the windowpane, then, fluttering quietly, stopped and flew away toward the east, over the sleeping earth.
The April Witch 1952( Апрельское колдовство)
Переводчик: Лев Жданов
Высоко-высоко, выше гор, ниже звезд, над рекой, над прудом, над дорогой летела Сеси. Невидимая, как юные весенние ветры, свежая, как дыхание клевера на сумеречных лугах… Она парила в горлинках, мягких, как белый горностай, отдыхала в деревьях и жила в цветах, улетая с лепестками от самого легкого дуновения Она сидела в прохладной, как мята, лимонно-зеленой лягушке рядом с блестящей лужей. Она бежала в косматом псе и громко лаяла, чтобы услышать, как между амбарами вдалеке мечется эхо. Она жила в нежной апрельской травке, в чистой, как слеза, влаге, которая испарялась из пахнущей мускусом почвы.
"Весна… – думала Сеси. – Сегодня ночью я побываю во всем, что живет на свете"
Она вселялась в франтоватых кузнечиков на пятнистом гудроне шоссе, купалась в капле росы на железной ограде. В этот неповторимый вечер ей исполнилось ровно семнадцать лет, и душа ее, поминутно преображаясь, летела, незримая, на ветрах Иллинойса.
– Хочу влюбиться, – произнесла она.
Она еще за ужином сказала то же самое. Родители переглянулись и приняли чопорный вид.
– Терпение, – посоветовали они. – Не забудь, ты не как все. Наша семья вся особенная, необычная. Нам нельзя общаться с обыкновенными людьми, тем более вступать в брак. Не то мы лишимся своей магической силы. Ну скажи, разве ты захочешь утратить дар волшебных путешествий? То-то… Так что будь осторожна. Будь осторожна!
Но в своей спальне наверху Сеси чуть-чуть надушила шею и легла, трепещущая, взволнованная, на кровать с пологом, а над полями Иллинойса всплыла молочная луна, превращая реки в сметану, дороги – в платину.
– Да, – вздохнула она, – я из необычной семьи. День мы спим, ночь летаем по ветру, как черные бумажные змеи. Захотим – можем всю зиму проспать в кротах, в теплой земле. Я могу жить в чем угодно – в камушке, в крокусе, в богомоле. Могу оставить здесь свою невзрачную оболочку из плоти и послать душу далеко-далеко в полет, на поиски приключений. Лечу!
И ветер понес ее над полями, над лугами.
И коттеджи внизу лучились ласковым весенним светом, и тускло рдели окна ферм.
"Если я такое странное и невзрачное создание, что сама не могу надеяться на любовь, влюблюсь через кого-нибудь другого", – подумала она.
Возле фермы, в весеннем сумраке, темноволосая девушка лет девятнадцати, не больше, доставала воду из глубокого каменного колодца. Она пела.
Зеленым листком Сеси упала в колодец. Легла на нежный мох и посмотрела вверх, сквозь темную прохладу. Миг – и она в невидимой суетливой амебе, миг – и она в капле воды. И уже чувствует, как холодная кружка несет ее к горячим губам девушки. В ночном воздухе мягко отдались глотки.
Сеси поглядела вокруг глазами этой девушки.
Проникла в темноволосую голову и ее блестящими глазами посмотрела на руки, которые тянули шершавую веревку. Розовыми раковинами ее ушей вслушалась в окружающий девушку мир. Ее тонкими ноздрями уловила запах незнакомой среды Ощутила, как ровно, как сильно бьется юное сердце. Ощутила, как вздрагивает в песне чужая гортань.
"Знает ли она, что я здесь?" – подумала Сеси.
Девушка ахнула и уставилась на черный луг.
– Кто там?
Никакого ответа.
– Это всего-навсего ветер, – прошептала Сеси.
– Всего-навсего ветер. – Девушка тихо рассмеялась, но ей было жутко.
Какое чудесное тело было у этой девушки! Нежная плоть облекала, скрывая, остов из лучшей, тончайшей кости. Мозг был словно цветущая во мраке светлая чайная роза, рот благоухал, как легкое вино. Под упругими губами – белые-белые зубы, брови красиво изогнуты, волосы ласково, мягко гладят молочно-белую шею. Поры были маленькие, плотно закрытые. Нос задорно смотрел вверх, на луну, щеки пылали, будто два маленьких очага. Чутко пружиня, тело переходило от одного движения к другому и все время как будто что-то напевало про себя. Быть в этом теле, в этой голове – все равно что греться в пламени камина, поселиться в мурлыканье спящей кошки, плескаться в теплой воде ручья, стремящегося через ночь к морю.
"А мне здесь славно", – подумала Сеси.
– Что? – спросила девушка, словно услышала голос.
– Как тебя звать? – осторожно спросила Сеси.
– Энн Лири. – Девушка встрепенулась. – Зачем я это вслух сказала?
– Энн, Энн, – прошептала Сеси. – Энн, ты влюбишься.
Как бы в ответ на ее слова с дороги донесся громкий топот копыт и хруст колес по щебню. Появилась повозка, на ней сидел рослый парень, его могучие ручищи крепко держали натянутые вожжи, и его улыбка осветила весь двор.
– Энн!
– Это ты, Том?
– Кто же еще? – Он соскочил на землю и привязал вожжи к изгороди.
– Я с тобой не разговариваю! – Энн отвернулась так резко, что ведро плеснуло водой.
– Нет! – воскликнула Сеси.
Энн опешила. Она взглянула на холмы и на первые весенние звезды. Она взглянула на мужчину, которого звали Томом. Сеси заставила ее уронить ведро.
– Смотри, что ты натворил!
Том подбежал к ней.
– Смотри, это все из-за тебя!
Смеясь, он вытер ее туфли носовым платком.
– Отойди!
Она ногой оттолкнула его руки, но он только продолжал смеяться, и, глядя на него из своего далекого далека, Сеси видела его голову – крупную, лоб – высокий, нос – орлиный, глаза – блестящие, плечи – широкие и налитые силой руки, которые бережно гладили туфли платком. Глядя вниз из потаенного чердака красивой головки, Сеси потянула скрытую проволочку чревовещания, и милый ротик тотчас открылся:
– Спасибо!
– Вот как, ты умеешь быть вежливой?
Запах сбруи от его рук, запах конюшни, пропитавший его одежду, коснулся чутких ноздрей, и тело Сеси, лежащее в постели далеко-далеко за темными полями и цветущими лугами, беспокойно зашевелилось, словно она что-то увидела во сне.
– Только не с тобой! – ответила Энн.
– Т-с, говори ласково, – сказала Сеси, и пальцы Энн сами потянулись к голове Тома.
Энн отдернула руку.
– Я с ума сошла!
– Верно. – Он кивнул, улыбаясь, слегка озадаченный. – Ты хотела потрогать меня?
– Не знаю. Уходи, уходи! – Ее щеки пылали, словно розовые угли.
– Почему ты не убегаешь? Я тебя не держу. – Том выпрямился. – Ты передумала? Пойдешь сегодня со мной на танцы? Это очень важно. Я потом скажу почему.
– Нет, – ответила Энн.
– Да! – воскликнула Сеси. – Я еще никогда не танцевала. Хочу танцевать. Я еще никогда не носила длинного шуршащего платья. Хочу платье. Хочу танцевать всю ночь. Я еще никогда не была в танцующей женщине, папа и мама ни разу мне не позволяли. Собаки, кошки, кузнечики, листья – я во всем свете побывала в разное время, но никогда не была женщиной в весенний вечер, в такой вечер, как этот… О, прошу тебя, пойдем на танцы!
Мысль ее напряглась, словно расправились пальцы в новой перчатке.
– Хорошо, – сказала Энн Лири. – Я пойду с тобой на танцы, Том.
– А теперь – в дом, живо! – воскликнула Сеси. – Тебе еще надо умыться, сказать родителям, достать платье, утюг в руки, за дело!
– Мама, – сказала Энн, – я передумала.
Повозка мчалась по дороге, комнаты фермы вдруг ожили, кипела вода для купанья, плита раскаляла утюг для платья, мать металась из угла в угол, и рот ее ощетинился шпильками.
– Что это на тебя вдруг нашло, Энн? Тебе ведь не нравится Том!
– Верно. – И Энн в разгар приготовлений вдруг застыла на месте.
"Но ведь весна!" – подумала Сеси.
– Сейчас весна, – сказала Энн.
"И такой чудесный вечер для танцев", – подумала Сеси.
– …для танцев, – пробормотала Энн Лири.
И вот она уже сидит в корыте, и пузырчатое мыло пенится на ее белых покатых плечах, лепит под мышками гнездышки, теплая грудь скользит в ладонях, и Сеси заставляет губы шевелиться. Она терла тут, мылила там, а теперь – встать! Вытереться полотенцем! Духи! Пудра!
– Эй, ты! – Энн окликнула свое отражение в зеркале: белое и розовое, словно лилии и гвоздики. – Кто ты сегодня вечером?
– Семнадцатилетняя девушка. – Сеси выглянула из ее фиалковых глаз. – Ты меня не видишь. А ты знаешь, что я здесь? Энн Лири покачала головой.
– Не иначе в меня вселилась апрельская ведьма.
– Горячо, горячо! – рассмеялась Сеси. – А теперь одеваться. Ах, как сладостно, когда красивая одежда облекает пышущее жизнью тело! И снаружи уже зовут…
– Энн, Том здесь!
– Скажите ему, пусть подождет. – Энн вдруг села. – Скажите, что я не пойду на танцы.
– Что такое? – сказала мать, стоя на пороге.
Сеси мигом заняла свое место. На какое-то роковое мгновение она отвлеклась, покинула тело Энн. Услышала далекий топот копыт, скрип колес на лунной дороге и вдруг подумала: "Полечу, найду Тома, проникну в его голову, посмотрю, что чувствует в такую ночь парень двадцати двух лет". И она пустилась в полет над вересковым лугом, но тотчас вернулась, будто птица в родную клетку, и заметалась, забилась в голове Энн Лири.
– Энн!
– Пусть уходит!
– Энн! – Сеси устроилась поудобнее и напрягла свои мысли.
Но Энн закусила удила.
– Нет, нет, я его ненавижу!
Нельзя было ни на миг оставлять ее. Сеси подчинила себе руки девушки… сердце… голову… исподволь, осторожно.
"Встань!" – подумала она.
Энн встала.
"Надень пальто!"
Энн надела пальто.
"Теперь иди!"
"Нет!" – подумала Энн Лири.
"Ступай!"
– Энн, – заговорила мать, – не заставляй больше Тома ждать. Сейчас же иди, и никаких фокусов. Что это на тебя нашло?
– Ничего, мама. Спокойной ночи. Мы вернемся поздно. Энн и Сеси вместе выбежали в весенний вечер.
Комната, полная плавно танцующих голубей, которые мягко распускают оборки своих величавых, пышных перьев, комната, полная павлинов, полная радужных пятен и бликов. И посреди всего этого кружится, кружится, кружится в танце Энн Лири…
– Какой сегодня чудесный вечер! – сказала Сеси.
– Какой чудесный вечер! – произнесла Энн.
– Ты какая-то странная, – сказал Том.
Вихревая музыка окутала их мглой, закружила в струях песни; они плыли, качались, тонули и вновь всплывали за глотком воздуха, цепляясь друг за друга, словно утопающие, и опять кружились, кружились в вихре, в шепоте, вздохах, под звуки "Прекрасного Огайо".
Сеси напевала. Губы Энн разомкнулись, и зазвучала мелодия.
– Да, я странная, – ответила Сеси.
– Ты на себя не похожа, – сказал Том.
– Сегодня да.
– Ты не та Энн Лири, которую я знал.
– Совсем, совсем не та, – прошептала Сеси за много-много миль оттуда.
– Совсем не та, – послушно повторили губы Энн.
– У меня какое-то нелепое чувство, – сказал Том.
– Насчет чего?
– Насчет тебя. – Он чуть отодвинулся и, кружа ее, пристально, пытливо посмотрел на разрумянившееся лицо. – Твои глаза, – произнес он, – не возьму в толк.
– Ты видишь меня? – спросила Сеси.
– Ты вроде бы здесь и вроде бы где-то далеко отсюда. – Том осторожно ее кружил, лицо у него было озабоченное.
– Да.
– Почему ты пошла со мной?
– Я не хотела, – ответила Энн.
– Так почему же?..
– Что-то меня заставило.
– Что?
– Не знаю. – В голосе Энн зазвенели слезы.
– Спокойно, тише… тише… – шепнула Сеси. – Вот так. Кружись, кружись.
Они шуршали и шелестели, взлетали и опускались в темной комнате, и музыка вела и кружила их.
– И все-таки ты пошла на танцы, – сказал Том.
– Пошла, – ответила Сеси.
– Хватит. – И он легко увлек ее в танце к двери, на волю, неприметно увел ее прочь от зала, от музыки и людей.
Они забрались в повозку и сели рядом.
– Энн, – сказал он и взял ее руки дрожащими руками, – Энн. Но он произносил ее имя так, словно это было вовсе и не ее имя.
Он пристально смотрел на бледное лицо Энн, теперь ее глаза были открыты.
– Энн, было время, я любил тебя, ты это знаешь, – сказал он.
– Знаю.
– Но ты всегда была так переменчива, а мне не хотелось страдать понапрасну.
– Ничего страшного, мы еще так молоды, – ответила Энн.
– Нет, нет, я хотела сказать: прости меня, – сказала Сеси.
– За что простить? – Том отпустил ее руки и насторожился.
Ночь была теплая, и отовсюду их обдавало трепетное дыхание земли, и зазеленевшие деревья тихо дышали шуршащими, шелестящими листьями.
– Не знаю, – ответила Энн.
– Нет, знаю, – сказала Сеси. – Ты высокий, ты самый красивый парень на свете. Сегодня чудесный вечер, я на всю жизнь запомню, как я провела его с тобой.
И она протянула холодную чужую руку за его сопротивляющейся рукой, взяла ее, стиснула, согрела.
– Что с тобой сегодня, – сказал недоумевая Том. – То одно говоришь, то другое. Сама на себя непохожа. Я тебя по старой памяти решил на танцы позвать. Поначалу спросил просто так. А когда мы стояли с тобой у колодца, вдруг почувствовал – ты как-то переменилась, сильно переменилась. Стала другая. Появилось что-то новое… мягкость какая-то… – Он подыскивал слова: – Не знаю, не умею сказать. И смотрела не так. И голос не тот. И я знаю: я опять в тебя влюблен.
"Не в нее, – сказала Сеси, – в меня!"
– А я боюсь тебя любить, – продолжал он. – Ты опять станешь меня мучить.
– Может быть, – ответила Энн.
"Нет, нет, я всем сердцем буду тебя любить! – подумала Сеси. – Энн, скажи ему это, скажи за меня. Скажи, что ты его всем сердцем полюбишь".
Энн ничего не сказала.
Том тихо придвинулся к ней, ласково взял ее за подбородок.
– Я уезжаю. Нанялся на работу, сто миль отсюда. Ты будешь обо мне скучать?
– Да, сказали Энн и Сеси.
– Так можно поцеловать тебя на прощание?
– Да, – сказала Сеси, прежде чем кто-либо другой успел ответить.
Он прижался губами к чужому рту. Дрожа, он поцеловал чужие губы.
Энн сидела будто белое изваяние.
– Энн! – воскликнула Сеси. – Подними руки, обними его!
Она сидела в лунном сиянии, будто деревянная кукла. Он снова поцеловал ее в губы.
– Я люблю тебя, – шептала Сеси. – Я здесь, это меня ты увидел в ее глазах, меня, а я тебя люблю, хоть бы она тебя никогда не полюбила.
Он отодвинулся и сидел рядом с Энн такой измученный, будто перед тем пробежал невесть сколько.
– Не понимаю, что это делается?.. Только сейчас…
– Да? – спросила Сеси.
– Сейчас мне показалось… – Он протер руками глаза. – Неважно. Отвезти тебя домой?
– Пожалуйста, – сказала Энн Лири.
Он почмокал лошади, вяло дернул вожжи, и повозка тронулась. Шуршали колеса, шлепали ремни, катилась серебристая повозка, а кругом ранняя весенняя ночь – всего одиннадцать часов, – и мимо скользят мерцающие поля и луга, благоухающие клевером.
И Сеси, глядя на поля, на луга, думала: "Все можно отдать, ничего не жалко, чтобы быть с ним вместе, с этой ночи и навсегда". И она услышала издали голоса своих родителей: "Будь осторожна. Неужели ты хочешь потерять свою магическую силу? А ты ее потеряешь, если выйдешь замуж за простого смертного. Берегись. Ведь ты этого не хочешь?"
"Да, хочу, – подумала Сеси. – Я даже этим готова поступиться хоть сейчас, если только я ему нужна. И не надо больше метаться по свету весенними вечерами, не надо вселяться в птиц, собак, кошек, лис – мне нужно одно: быть с ним. Только с ним. Только с ним".
Дорога под ними шуршала, бежала назад.
– Том, – заговорила наконец Энн.
– Да? – Он угрюмо смотрел на дорогу, на лошадь, на деревья, небо и звезды.
– Если ты когда-нибудь, в будущем, попадешь в Грин-Таун в Иллинойсе – это несколько миль отсюда, – можешь ты сделать мне одолжение?
– Возможно.
– Можешь ты там зайти к моей подруге? – Энн Лири сказала это запинаясь, неуверенно.
– Зачем?
– Это моя хорошая подруга… Я рассказывала ей про тебя. Я тебе дам адрес. Минутку.
Повозка остановилась возле дома Энн, она достала из сумочки карандаш и бумагу и, положив листок на колено, стала писать при свете луны.
– Вот. Разберешь?
Он поглядел на листок и озадаченно кивнул.
– "Сеси Элиот. Тополевая улица, 12, Грин-Таун, Иллинойс", – прочел он.
– Зайдешь к ней как-нибудь? – спросила Энн.
– Как-нибудь, – ответил он.
– Обещаешь?
– Какое отношение это имеет к нам? – сердито крикнул он. – На что мне бумажки, имена?
Он скомкал листок и сунул бумажный шарик в карман.
– Пожалуйста, обещай! – сказала Сеси.
– …обещай… – сказала Энн.
– Ладно, ладно, только не приставай! – крикнул он.
"Я устала, – подумала Сеси. – Не могу больше. Пора домой. Силы кончаются. У меня всего на несколько часов сил хватает, когда я ночью вот так странствую… Но на прощание…"
– …на прощание, – сказала Энн.
Она поцеловала Тома в губы.
– Это я тебя целую, – сказала Сеси.
Том отодвинул от себя Энн Лири и поглядел на нее, заглянул ей в самую душу. Он ничего не сказал, но лицо его медленно, очень медленно разгладилось, морщины исчезли, каменные губы смягчились, и он еще раз пристально всмотрелся в озаренное луной лицо, белеющее перед ним.
Потом помог ей сойти с повозки и быстро, даже не сказав "спокойной ночи", покатил прочь.
Сеси отпустила Энн.
Энн Лири вскрикнула, точно вырвалась из плена, побежала по светлой дорожке к дому и захлопнула за собой дверь.
Сеси чуть помешкала. Глазами сверчка она посмотрела на ночной весенний мир. Одну минутку, не больше, глядя глазами лягушки, посидела в одиночестве возле пруда. Глазами ночной птицы глянула вниз с высокого, купающегося в лунном свете вяза и увидела, как гаснет свет в двух домиках – ближнем и другом, в миле отсюда. Она думала о себе, о всех своих, о своем редком даре, о том, что ни одна девушка в их роду не может выйти замуж за человека, живущего в этом большом мире за холмами.
"Том. – Ее душа, теряя силы, летела в ночной птице под деревьями, над темными полями дикой горчицы. – Том, ты сохранил листок? Зайдешь когда-нибудь, как- нибудь, при случае навестить меня? Узнаешь меня? Вглядишься в мое лицо и вспомнишь, где меня видел, почувствуешь, что любишь меня, как я люблю тебя – всем сердцем и навсегда?"
Она остановилась, а кругом – прохладный ночной воздух, и миллионы миль до городов и людей, и далеко-далеко внизу фермы и поля, реки и холмы.
Тихонько: "Том?"
Том спал. Была уже глубокая ночь; его одежда аккуратно висела на стульях, на спинке кровати. А возле его головы на белой подушке ладонью кверху удобно покоилась рука, и на ладони лежал клочок бумаги с буквами. Медленно-медленно пальцы согнулись и крепко его сжали. И Том даже не шелохнулся, даже не заметил, когда черный Дрозд на миг тихо и мягко прильнул к переливающемуся лунными бликами окну, бесшумно вспорхнул, замер – и полетел прочь, на восток, над спящей землей.
The Wilderness 1952
"Oh, the Good Time has come at last -"
It was twilight, and Janice and Leonora packed steadily in their summer house, singing songs, eating little, and holding to each other when necessary. But they never glanced at the window where the night gathered deep and the stars came out bright and cold.
"Listen!" said Janice.
A sound like a steamboat down the river, but it was a rocket in the sky. And beyond that – banjos playing? No, only the summer-night crickets in this year 2003. Ten thousand sounds breathed through the town and the weather. Janice, head bent, listened. Long, long ago, 1849, this very street had breathed the voices of ventriloquists, preachers, fortunetellers, fools, scholars, gamblers, gathered at this selfsame Independence, Missouri. Waiting for the moist earth to bake and the great tidal grasses to come up heavy enough to hold the weight of their carts, their wagons, their indiscriminate destinies, and their dreams.
"Oh, the Good Time has come at last,
To Mars we are a-going, sir,
Five Thousand Women in the sky,
That's quite a springtime sowing, sir!"
"That's an old Wyoming song," said Leonora. "Change the words and it's fine for 2003."
Janice lifted a matchbox of food pills, calculating the totals of things carried in those high-axled, tall-bedded wagons. For each man, each woman, incredible tonnages! Hams, bacon slabs, sugar, salt, flour, dried fruits, "pilot" bread, citric acid, water, ginger, pepper – a list as big as the land! Yet here, today, pills that fit a wrist watch fed you not from Fort Laramie to Hangtown, but all across a wilderness of stars.
Janice threw wide the closet door and almost screamed. Darkness and night and all the spaces between the stars looked out at her.
Long years ago two things had happened. Her sister had locked her, shrieking, in a closet. And, at a party, playing hide-and-seek, she had run through the kitchen and into a long dark hall. But wasn't a hall. It was an unlit stair well, a swallowing blackness. She had run out upon empty air. She had pedaled her feet, screamed, and fallen! Fallen in midnight blackness. Into the cellar. It took a long while, a heartbeat, to fall. And she had smothered in that closet a long, long time without daylight, without friends, no one to hear her screamings. Away from everything, locked in darkness. Falling in darkness. Shrieking!
The two memories.
Now, with the closet door wide, with darkness like a velvet shroud hung before her to be stroked by a trembling hand, with the darkness like a black panther breathing there, looking at her with unlit eyes, the two memories rushed out. Space and a falling. Space and being locked away, screaming. She and Leonora working steadily, packing, being careful not to glance out the window at the frightening Milky Way and the vast emptiness. Only to have the long-familiar closet, with its private night, remind them at last of their destiny.
