Золотые яблоки солнца (The Golden Apples of the Sun), 1953

Рэй Бредбери
 
Золотые яблоки солнца (The Golden Apples of the Sun), 1953

The Fog Horn 1951

 
      Out there in the cold water, far from land, we waited every night for the coming of the fog, and it came, and we oiled the brass machinery and lit the fog light up in the stone tower. Feeling like two birds in the gray sky, McDunn and I sent the light touching out, red, then white, then red again, to eye the lonely ships. And if they did not see our light, then there was always our Voice, the great deep cry of our Fog Horn shuddering through the rags of mist to startle the gulls away like decks of scattered cards and make the waves turn high and foam.
      "It's a lonely life, but you're used to it now, aren't you?" asked McDunn.
      "Yes," I said. "You're a good talker, thank the Lord."
      "Well, it's your turn on land tomorrow," he said, smiling, "to dance the ladies and drink gin."
      "What do you think, McDunn, when I leave you out here alone?"
      "On the mysteries of the sea." McDunn lit his pipe. It was a quarter past seven of a cold November evening, the heat on, the light switching its tail in two hundred directions, the Fog Horn bumbling in the high throat of the tower. There wasn't a town for a hundred miles down the coast, just a road which came lonely through dead country to the sea, with few cars on it, a stretch of two miles of cold water out to our rock, and rare few ships.
      "The mysteries of the sea' said McDunn thoughtfully. "You know, the ocean's the biggest damned snowflake ever? It rolls and swells a thousand shapes and colours, no two alike. Strange. One night, years ago, I was here alone, when all of the fish of the sea surfaced out there. Something made them swim in and lie in the bay, sort of trembling and staring up at the tower light going red, white, red, white across them so I could see their funny eyes. I fumed cold. They were like a big peacock's tail, moving out there until midnight. Then, without so much as a sound, they slipped away, the million of them was gone. I kind of think maybe, in some sort of way, they came all those miles to worship. Strange. But think how the tower must look to them, standing seventy feet above the water, the God-light flashing out from it, and the tower declaring itself with a monster voice. They never came back, those fish, but don't you think for a while they thought they were in the Presence?"
      I shivered. I looked out at the long gray lawn of the sea stretching away into nothing and nowhere.
      "Oh, the sea's full." McDunn puffed his pipe nervously, blinking. He had been nervous all day and hadn't said why. "For all our engines and so-called submarines, it'll be ten thousand centuries before we set foot on the real bottom of the sunken lands, in the fairy kingdoms there, and know real terror. Think of it, it's still the year 300,000 Before Christ down under there. While we've paraded around with trumpets, lopping off each other's countries and heads, they have been living beneath the sea twelve miles deep and cold in a time as old as the beard of a comet."
      "Yes, it's an old world."
      "Come on. I got something special I been saving up to tell you."
      We ascended the eighty steps, talking and taking our time. At the top, McDunn switched off the room lights so there'd be no reflection in the plate glass. The great eye of the light was humming, turning easily in its oiled socket. The Fog Horn was blowing steadily, once every fifteen seconds.
      "Sounds like an animal, don't it?" McDunn nodded to himself. "A big lonely animal crying in the night. Sitting here on the edge of ten billion years calling out to the Deeps, I'm here, I'm here, I'm here. And the Deeps do answer, yes, they do. You been here now for three months, Johnny, so I better prepare you. About this time of year," he said, studying the murk and fog, "something comes to visit the lighthouse."
      "The swarms of fish like you said?"
      "No, this is something else. I've put off telling you because you might think I'm daft. But tonight's the latest I can put it off, for if my calendar's marked right from last year, tonight's the night it comes. I won't go into detail, you'll have to see it yourself. Just sit down there. If you want, tomorrow you can pack your duffel and take the motorboat in to land and get your car parked there at the dinghy pier on the cape and drive on back to some little inland town and keep your lights burning nights, I won't question or blame you. It's happened three years now, and this is the only time anyone's been here with me to verify it. You wait and watch."
      Half an hour passed with only a few whispers between us. When we grew tired waiting, McDunn began describing some of his ideas to me. He had some theories about the Fog Horn itself.
      "One day many years ago a man walked along and stood in the sound of the ocean on a cold sunless shore and said, 'We need a voice to call across the water, to warn ships; I'll make one. I'll make a voice like all of time and all of the fog that ever was; I'll make a voice that is like an empty bed beside you all night long, and like an empty house when you open the door, and like trees in autumn with no leaves. A sound like the birds flying south, crying, and a sound like November wind and the sea on the hard, cold shore. I'll make a sound that's so alone that no one can miss it, that whoever hears it will weep in their souls, and hearths will seem warmer, and being inside will seem better to all who hear it in the distant towns. I'll make me a sound and an apparatus and they'll call it a Fog Horn and whoever bears it will know the sadness of eternity and the briefness of life.'"
      The Fog Horn blew.
      "I made up that story," said McDunn quietly, "to try to explain why this thing keeps coming back to the lighthouse every year. The Fog Horn calls it, I think, and it comes…."
      "But – "I said.
      "Sssst!" said McDunn. "There!" He nodded out to the Deeps.
      Something was swimming toward the lighthouse tower.
      It was a cold night, as I have said; the high tower was cold, the light coming and going, and the Fog Horn calling and calling through the raveling mist. You couldn't see far and you couldn't see plain, but there was the deep sea moving on its way about the night earth, flat and quiet, the colour of gray mud, and here were the two of us alone in the high tower, and there, far out at first, was a ripple, followed by a wave, a rising, a bubble, a bit of froth. And then, from the surface of the cold sea came a head, a large head, dark-coloured, with immense eyes, and then a neck. And then – not a body – but more neck and more! The head rose a full forty feet above the water on a slender and beautiful dark neck. Only then did the body, like a little island of black coral and shells and crayfish, drip up from the subterranean. There was a flicker of tail. In all, from head to tip of tail, I estimated the monster at ninety or a hundred feet.
      I don't know what I said. I said something.
      "Steady, boy, steady," whispered McDunn.
      "It's impossible! "I said.
      "No, Johnny, we're impossible. It's like it always was ten million years ago. It hasn't changed. It's us and the land that've changed, become impossible. Us!"
      It swam slowly and with a great dark majesty out in the icy waters, far away. The fog came and went about it, momentarily erasing its shape. One of the monster eyes caught and held and flashed back our immense light, red, white, red, white, like a disk held high and sending a message in primeval code. It was as silent as the fog through which it swam.
      "It's a dinosaur of some sort!" I crouched down, holding to the stair rail.
      "Yes, one of the tribe."
      "But they died out!"
      "No, only hid away in the Deeps. Deep, deep down in the deepest Deeps. Isn't that a word now, Johnny, a real word, it says so much: the Deeps. There's all the coldness and darkness and deepness in a word like that."
      "What'll we do?"
      "Do? We got our job, we can't leave. Besides, we're safer here than in any boat trying to get to land. That thing's as big as a destroyer and almost as swift."
      "But here, why does it come here?"
      The next moment I had my answer.
      The Fog Horn blew.
      And the monster answered.
      A cry came across a million years of water and mist. A cry so anguished and alone that it shuddered in my head and my body. The monster cried out at the tower. The Fog Horn blew. The monster roared again. The Fog Horn blew. The monster opened its great toothed mouth and the sound that came from it was the sound of the Fog Horn itself. Lonely and vast and far away. The sound of isolation, a viewless sea, a cold night, apartness. That was the sound.
      "Now," whispered McDunn, "do you know why it comes here?"
      I nodded.
      "All year long, Johnny, that poor monster there lying far out, a thousand miles at sea, and twenty miles deep maybe, biding its tune, perhaps it's a million years old, this one creature. Think of it, waiting a million years; could you wait that long? Maybe it's the last of its kind. I sort of think that's true. Anyway, here come men on land and build this lighthouse, five years ago. And set up their Fog Horn and sound it and sound it out toward the place where you bury yourself in sleep and sea memories of a world where there were thousands like yourself, but now you're alone, all alone in a world not made for you, a world where you have to hide.
      "But the sound of the Fog Horn comes and goes, comes and goes, and you stir from the muddy bottom of the Deeps, and your eyes open like the lenses of two-foot cameras and you move, slow, slow, for you have the ocean sea on your shoulders, heavy. But that Fog Horn comes through a thousand miles of water, faint and familiar, and the furnace in your belly stokes up, and you begin to rise, slow, slow. You feed yourself on great slakes of cod and minnow, on rivers of jellyfish, and you rise slow through the autumn months, through September when the fogs started, through October with more fog and the horn still calling you on, and then, late in November, after pressurizing yourself day by day, a few feet higher every hour, you are near the surface and still alive. You've got to go slow; if you surfaced all at once you'd explode. So it takes you all of three months to surface, and then a number of days to swim through the cold waters to the lighthouse. And there you are, out there, in the night, Johnny, the biggest damn monster in creation. And here's the lighthouse calling to you, with a long neck like your neck sticking way up out of the water, and a body like your body, and, most important of all, a voice like your voice. Do you understand now, Johnny, do you understand?"
      The Fog Horn blew.
      The monster answered.
      I saw it all, I knew it all – the million years of waiting alone, for someone to come back who never came back. The million years of isolation at the bottom of the sea, the insanity of time there, while the skies cleared of reptile-birds, the swamps dried on the continental lands, the sloths and saber-tooths had their day and sank in tar pits, and men ran like white ants upon the hills.
      The Fog Horn blew.
      "Last year," said McDunn, "that creature swam round and round, round and round, all night. Not coming too near, puzzled, I'd say. Afraid, maybe. And a bit angry after coming all this way. But the next day, unexpectedly, the fog lifted, the sun came out fresh, the sky was as blue as a painting. And the monster swam off away from the heat and the silence and didn't come back. I suppose it's been brooding on it for a year now, thinking it over from every which way."
      The monster was only a hundred yards off now, it and the Fog Horn crying at each other. As the lights bit them, the monster's eyes were fire and ice, fire and ice.
      "That's life for you," said McDunn. "Someone always waiting for someone who never comes home. Always someone loving some thing more than that thing loves them. And after a while you want to destroy whatever that thing is, so it can't hurt you no more."
      The monster was rushing at the lighthouse.
      The Fog Horn blew.
      "Let's see what happens," said McDunn.
      He switched the Fog Horn off.
      The ensuing minute of silence was so intense that we could hear our hearts pounding in the glassed area of the tower, could hear the slow greased turn of the light.
      The monster stopped and froze. Its great lantern eyes blinked. Its mouth gaped. It gave a sort of rumble, like a volcano. It twitched its head this way and that, as if to seek the sounds now dwindled off into the fog. It peered at the lighthouse. It rumbled again. Then its eyes caught fire. It reared up, threshed the water, and rushed at the tower, its eyes filled with angry torment.
      "McDunn!" I cried. "Switch on the horn!"
      McDunn fumbled with the switch. But even as he flicked it on, the monster was rearing up. I had a glimpse of its gigantic paws, fishskin glittering in webs between the fingerlike projections, clawing at the tower. The huge eye on the right side of its anguished head glittered before me like a caldron into which I might drop, screaming. The tower shook. The Fog Horn cried; the monster cried. It seized the tower and gnashed at the glass, which shattered in upon us.
      McDunn seized my arm. "Downstairs!"
      The tower rocked, trembled, and started to give. The Fog Horn and the monster roared. We stumbled and half fell down the stairs. "Quick!"
      We reached the bottom as the tower buckled down toward us. We ducked under the stairs into the small stone cellar. There were a thousand concussions as the rocks rained down; the Fog Horn stopped abruptly. The monster crashed upon the tower. The tower fell. We knelt together, McDunn and I, holding tight, while our world exploded.
      Then it was over, and there was nothing but darkness and the wash of the sea on the raw stones.
      That and the other sound.
      "Listen," said McDunn quietly. "Listen."
      We waited a moment. And then I began to hear it. First a great vacuumed sucking of air, and then the lament, the bewilderment, the loneliness of the great monster, folded over and upon us, above us, so that the sickening reek of its body filled the air, a stone's thickness away from our cellar. The monster gasped and cried. The tower was gone. The light was gone. The thing that had called to it across a million years was gone. And the monster was opening its mouth and sending out great sounds. The sounds of a Fog Horn, again and again. And ships far at sea, not finding the light, not seeing anything, but passing and hearing late that night, must've thought: There it is, the lonely sound, the Lonesome Bay horn. All's well. We've rounded the cape.
      And so it went for the rest of that night.
 
      The sun was hot and yellow the next afternoon when the rescuers came out to dig us from our stoned-under cellar.
      "It fell apart, is all," said Mr. McDunn gravely. "We had a few bad knocks from the waves and it just crumbled." He pinched my arm.
      There was nothing to see. The ocean was calm, the sky blue. The only thing was a great algaic stink from the green matter that covered the fallen tower stones and the shore rocks. Flies buzzed about. The ocean washed empty on the shore.
      The next year they built a new lighthouse, but by that time I had a job in the little town and a wife and a good small warm house that glowed yellow on autumn nights, the doors locked, the chimney puffing smoke. As for McDunn, he was master of the new lighthouse, built to his own specifications, out of steel-reinforced concrete. "Just in case," he said.
      The new lighthouse was ready in November. I drove down alone one evening late and parked my car and looked across the gray waters and listened to the new hom sounding, once, twice, three, four times a minute far out there, by itself.
      The monster?
      It never came back.
      "It's gone away," said McDunn. "It's gone back to the Deeps. It's learned you can't love anything too much in this world. It's gone into the deepest Deeps to wait another million years. Ah, the poor thing! Waiting out there, and waiting out there, while man comes and goes on this pitiful little planet. Waiting and waiting."
      I sat in my car, listening. I couldn't see the lighthouse or the light standing out in Lonesome Bay. I could only hear the Horn, the Horn, the Horn. It sounded like the monster calling.
      I sat there wishing there was something I could say.
 

The Fog Horn 1951( Ревун)

 

Переводчик: Лев Жданов

 
      Среди холодных волн, вдали от суши, мы каждый вечер ждали, когда приползет туман. Он приползал, и мы – Макдан и я – смазывали латунные подшипники и включали фонарь на верху каменной башни. Макдан и я, две птицы в сумрачном небе…
      Красный луч… белый… снова красный искал в тумане одинокие суда. А не увидят луча, так ведь у нас есть еще Голос – могучий низкий голос нашего Ревуна; он рвался, громогласный, сквозь лохмотья тумана, и перепуганные чайки разлетались, будто подброшенные игральные карты, а волны дыбились, шипя пеной.
      – Здесь одиноко, но, я надеюсь, ты уже свыкся? – спросил Макдан.
      – Да,- ответил я.- Слава богу, ты мастер рассказывать.
      – А завтра твой черед ехать на Большую землю.- Он улыбался.- Будешь танцевать с девушками, пить джин.
      – Скажи, Макдан, о чем ты думаешь, когда остаешься здесь один?
      – О тайнах моря.- Макдан раскурил трубку.
      Четверть восьмого. Холодный ноябрьский вечер, отопление включено, фонарь разбрасывает свой луч во все стороны, в длинной башенной глотке ревет Ревун. На берегу на сто миль ни одного селения, только дорога с редкими автомобилями, одиноко идущая к морю через пустынный край, потом две мили холодной воды до нашего утеса и в кои-то веки далекое судно.
      – Тайны моря.- задумчиво сказал Макдан.- Знаешь ли ты, что океан – огромная снежинка, величайшая снежинка на свете? Вечно в движении, тысячи красок и форм, и никогда не повторяется. Удивительно! Однажды ночью, много лет назад, я сидел здесь один, и тут из глубин поднялись рыбы, все рыбы моря. Что-то привело их в наш залив, здесь они стали, дрожа и переливаясь, и смотрели, смотрели на фонарь, красный – белый, красный – белый свет над ними, и я видел странные глаза. Мне стало холодно. До самой полуночи в море будто плавал павлиний хвост. И вдруг – без звука – исчезли, все эти миллионы рыб сгинули. Не знаю, может быть, они плыли сюда издалека на паломничество? Удивительно! А только подумай сам, как им представлялась наша башня: высится над водой на семьдесят футов, сверкает божественным огнем, вещает голосом исполина. Они больше не возвращались, но разве не может быть, что им почудилось, будто они предстали перед каким-нибудь рыбьим божеством?
      У меня по спине пробежал холодок. Я смотрел на длинный серый газон моря, простирающийся в ничто и в никуда.
      – Да-да, в море чего только нет…-Макдан взволнованно пыхтел трубкой, часто моргая. Весь этот день его что-то тревожило, он не говорил – что именно.- Хотя у нас есть всевозможные механизмы и так называемые субмарины, но пройдет еще десять тысяч веков, прежде чем мы ступим на землю подводного царства, придем в затонувший мир и узнаем 'настоящий страх. Подумать только: там, внизу, все еще 300000 год до нашей эры! Мы тут трубим во все трубы, отхватываем друг у друга земли, отхватываем друг другу головы, а они живут в холодной пучине, двенадцать миль под водой, во времена столь же древние, как хвост какой-нибудь кометы.
      – Верно, там древний мир.
      – Пошли. Мне нужно тебе кое-что сказать, сейчас самое время.
      Мы отсчитали ногами восемьдесят ступенек, разговаривая, не спеша. Наверху Макдан выключил внутреннее освещение, чтобы не было отражения в толстых стеклах. Огромный глаз маяка мягко вращался, жужжа, на смазанной оси. И неустанно каждые пятнадцать секунд гудел Ревун.
      – Правда, совсем как зверь.- Макдан кивнул своим мыслям.- Большой одинокий зверь воет в ночи. Сидит на рубеже десятка миллиардов лет и ревет в Пучину: "Я здесь. я здесь, я здесь…" И Пучина отвечает-да-да, отвечает! Ты здесь уже три месяца, Джонни, пора тебя подготовить. Понимаешь,- он всмотрелся в мрак и туман,- в это время года к маяку приходит гость.
      – Стаи рыб, о которых ты говорил?
      – Нет, не рыбы, нечто другое. Я потому тебе не рассказывал, что боялся – сочтешь меня помешанным. Но дальше ждать нельзя: если я верно пометил календарь в прошлом году, то сегодня ночью оно появится. Никаких подробностей – увидишь сам. Вот, сиди тут. Хочешь, уложи утром барахлишко, садись на катер, отправляйся на Большую землю, забирай свою машину возле пристани на мысу, кати в какой-нибудь городок и жги свет по ночам – я ни о чем тебя не спрошу и корить не буду. Это повторялось уже три года, и впервые я не один – будет кому подтвердить. А теперь жди и смотри.
      Прошло полчаса, мы изредка роняли шепотом несколько слов. Потом устали ждать, и Макдан начал делиться со мной своими соображениями. У него была целая теория насчет Ревуна.
      – Однажды, много лет назад, на холодный сумрачный берег пришел человек, остановился, внимая гулу океана, и сказал: "Нам нужен голос, который кричал бы над морем и предупреждал суда; я сделаю такой голос. Я сделаю голос, подобный всем векам и туманам, которые когда-либо были; он будет как пустая постель с тобой рядом ночь напролет, как безлюдный дом, когда отворяешь дверь, как голые осенние деревья. Голос, подобный птицам, что улетают, крича, на юг, подобный ноябрьскому ветру и прибою у мрачных, угрюмых берегов. Я сделаю голос такой одинокий, что его нельзя не услышать, и всякий, кто его услышит, будет рыдать в душе, и очаги покажутся еще жарче, и люди в далеких городах скажут: "Хорошо, что мы дома". Я сотворю голос и механизм, и нарекут его Ревуном, и всякий, кто его услышит, постигнет тоску вечности и краткость жизни".
      Ревун заревел.
      – Я придумал эту историю,- тихо сказал Макдан,- чтобы объяснить, почему оно каждый год плывет к маяку. Мне кажется, оно идет на зов маяка…
      – Но… – заговорил я.
      – Шшш! – перебил меня Макдан.- Смотри!
      Он кивнул туда, где простерлось море.
      Что-то плыло к маяку.
      Ночь, как я уже говорил, выдалась холодная, в высокой башне было холодно, свет вспыхивал и гас, и Ревун все кричал, кричал сквозь клубящийся туман. Видно было плохо и только на небольшое расстояние, но так или иначе вот море, море, скользящее по ночной земле, плоское, тихое, цвета серого ила, вот мы, двое, одни в высокой башне, а там, вдали, сперва морщинки, затем волна, бугор, большой пузырь, немного пены.
      И вдруг над холодной гладью – голова, большая темная голова с огромными глазами и шея. А затем нет, не тело, а опять шея, и еще и еще! На сорок футов поднялась над водой голова на красивой тонкой темной шее. И лишь после этого из пучины вынырнуло тело, словно островок из черного коралла, мидий и раков. Дернулся гибкий хвост. Длина туловища от головы до кончика хвоста была, как мне кажется, футов девяносто – сто.
      Не знаю, что я сказал, но я сказал что-то.
      – Спокойно, парень, спокойно,- прошептал Макдан.
      – Это невозможно! – воскликнул я.
      – Ошибаешься, Джонни, это мы невозможны. Оно все такое же, каким было десять миллионов лет назад. Оно не изменялось. Это мы и весь здешний край изменились, стали невозможными. Мы!
      Медленно, величественно плыло оно в ледяной воде, там, вдали. Рваный туман летел над водой, стирая на миг его очертания. Глаз чудовища ловил, удерживал и отражал наш могучий луч, красный – белый, красный – белый. Казалось, высоко поднятый круглый диск передавал послание древним шифром. Чудовище было таким же безмолвным, как туман, сквозь который оно плыло.
      – Это какой-то динозавр! – Я присел и схватился за перила.
      – Да, из их породы.
      – Но ведь они вымерли!
      – Нет, просто ушли в пучину. Глубоко-глубоко, в глубь глубин, в Бездну. А что, Джонни, правда, выразительное слово, сколько в нем заключено: Бездна. В нем весь холод, весь мрак и вся глубь на свете.
      – Что же мы будем делать?
      – Делать? У нас работа, уходить нельзя. К тому же здесь безопаснее, чем в лодке. Пока еще доберешься до берега, а этот зверь длиной с миноносец и плывет почти так же быстро,
      – Но почему, почему он приходит именно сюда?
      В следующий миг я получил ответ.
      Ревун заревел.
      И чудовище ответило.
      В этом крике были миллионы лет воды и тумана. В нем было столько боли и одиночества, что я содрогнулся. Чудовище кричало башне. Ревун ревел. Чудовище закричало опять. Ревун ревел. Чудовище распахнуло огромную зубастую пасть, и из нее вырвался звук, в точности повторяющий голос Ревуна. Одинокий,. могучий, далекий-далекий. Голос безысходности, непроглядной тьмы, холодной ночи, отверженности. Вот какой это был звук.
      – Ну,- зашептал Макдан,- теперь понял, почему оно приходит сюда?
      Я кивнул.
      – Целый год, Джонни, целый год несчастное чудовище лежит в пучине, за тысячи миль от берега, на глубине двадцати миль, и ждет. Ему, быть может, миллион лет, этому одинокому зверю. Только представь себе: ждать миллион лет. Ты смог бы?
      Может, оно последнее из всего рода. Мне так почему-то кажется. И вот пять лет назад сюда пришли люди и построили этот маяк. Поставили своего Ревуна, и он ревет, ревет над Пучиной, куда, представь себе, ты ушел, чтобы спать и грезить о мире, где были тысячи тебе подобных; теперь же ты одинок, совсем одинок в мире, который не для тебя, в котором нужно прятаться. А голос Ревуна то зовет, то смолкнет, то зовет, то смолкнет, и ты просыпаешься на илистом дне Пучины, и глаза открываются, будто линзы огромного фотоаппарата, и ты поднимаешься медленно-медленно, потому что на твоих плечах груз океана, огромная тяжесть. Но зов Ревуна, слабый и такой знакомый, летит за тысячу миль, пронизывает толщу воды, и топка в твоем брюхе развивает пары, и ты плывешь вверх, плывешь медленно-медленно. Пожираешь косяки трески и мерлана, полчища медуз и идешь выше, выше всю осень, месяц за месяцем, сентябрь, когда начинаются туманы, октябрь, когда туманы еще гуще, и Ревун все зовет, и в конце ноября, после того как ты изо дня в день приноравливался к давлению, поднимаясь в час на несколько футов, ты у поверхности, и ты жив. Поневоле всплываешь медленно: если подняться сразу, тебя разорвет. Поэтому уходит три месяца на то, чтобы всплыть, и еще столько же дней пути в холодной воде отделяет тебя от маяка. И вот, наконец, ты здесь – вон там, в ночи, Джонни,- самое огромное чудовище, какое знала Земля. А вот и маяк, что зовет тебя, такая же длинная шея торчит из воды и как будто такое же тело, но главное – точно такой же голос, как у тебя. Понимаешь, Джонни, теперь понимаешь?
      Ревун взревел.
      Чудовище отозвалось.
      Я видел все, я понимал все: миллионы лет одинокого ожидания – когда же, когда вернется тот, кто никак не хочет вернуться? Миллионы лет одиночества на дне моря, безумное число веков в Пучине, небо очистилось от летающих ящеров, на материке высохли болота, лемуры и саблезубые тигры отжили свой век и завязли в асфальтовых лужах, и на пригорках белыми муравьями засуетились люди.
      Рев Ревуна.
      – В прошлом году,- говорил Макдан,- эта тварь всю ночь проплавала в море, круг за кругом, круг за кругом. Близко не подходила – недоумевала, должно быть. Может, боялась. И сердилась: шутка ли, столько проплыть! А наутро туман вдруг развеялся, вышло яркое солнце, и небо было синее, как на картине. И чудовище ушло прочь от тепла и молчания, уплыло и не вернулось. Мне кажется, оно весь этот год все думало, ломало себе голову…
      Чудовище было всего лишь в ста ярдах от нас, оно кричало, и Ревун кричал. Когда луч касался глаз зверя, получалось огонь – лед, огонь – лед.
      – Вот она, жизнь,- сказал Макдан.- Вечно все то же: один ждет другого, а его нет и нет. Всегда кто-нибудь любит сильнее, чем любят его. И наступает час, когда тебе хочется уничтожить то, что ты любишь, чтобы оно тебя больше не мучило.
      Чудовище понеслось на маяк.
      Ревун ревел.
      – Посмотрим, что сейчас будет,- сказал Макдан, И он выключил Ревун.
      Наступила тишина, такая глубокая, что мы слышали в стеклянной клетке, как бьются наши сердца, слышали медленное скользкое вращение фонаря.
      Чудовище остановилось, оцепенело. Его глазищи-прожекторы мигали. Пасть раскрылась и издала ворчание, будто вулкан. Оно повернуло голову в одну, другую сторону, словно искало звук, канувший в туман. Оно взглянуло на маяк. Снова заворчало. Вдруг зрачки его запылали. Оно вздыбилось, колотя воду, и ринулось на башню с выражением ярости и муки в огромных глазах.
      – Макдан! – вскричал я.- Включи Ревун!
      Макдан взялся за рубильник. В тот самый миг, когда он его включил, чудовище снова поднялось на дыбы. Мелькнули могучие лапищи и блестящая паутина рыбьей кожи между пальцевидными отростками, царапающими башню. Громадный глаз в правой части искаженной страданием морды сверкал передо мной, словно котел, в который можно упасть, захлебнувшись криком. Башня содрогнулась. Ревун ревел; чудовище ревело.
      Оно обхватило башню и скрипнуло зубами по стеклу; на нас посыпались осколки.
      Макдан поймал мою руку.
      – Вниз! Живей!
      Башня качнулась и подалась. Ревун и чудовище ревели. Мы кубарем покатились вниз по лестнице.
      – Живей!
      Мы успели – нырнули в подвальчик под лестницей в тот самый миг, когда башня над нами стала разваливаться.
      Тысячи ударов от падающих камней, Ревун захлебнулся.
      Чудовище рухнуло на башню. Башня рассыпалась. Мы стояли молча, Макдан и я, слушая, как взрывается наш мир.
      Все. Лишь мрак и плеск валов о груду битого камня.
      И еще…
      – Слушай,- тихо произнес Макдан.- Слушай.
      Прошла секунда, и я услышал. Сперва гул вбираемого воздуха, затем жалоба, растерянность, одиночество огромного зверя, который, наполняя воздух тошнотворным запахом своего тела, бессильно лежал над нами, отделенный от нас только слоем кирпича. Чудовище кричало, задыхаясь. Башня исчезла.
      Свет исчез. Голос, звавший его через миллионы лет, исчез.
      И чудовище, разинув пасть, ревело, ревело могучим голосом Ревуна. И суда, что в ту ночь шли мимо, хотя не видели света, не видели ничего, зато слышали голос и думали: "Ага, вот он, одинокий голос Ревуна в Лоунсам-бэй! Все в порядке. Мы прошли мыс".
      Так продолжалось до утра.
      Жаркое желтое солнце уже склонялось к западу, когда спасательная команда разгребла груду камней над подвалом.
      – Она рухнула, и все тут,- мрачно сказал Макдан.- Ее потрепало волнами, она и рассыпалась.
      Он ущипнул меня за руку.
      Никаких следов. Тихое море, синее небо. Только резкий запах водорослей от зеленой жижи на развалинах башни и береговых скалах. Жужжали мухи. Плескался пустынный океан.
      На следующий год поставили новый маяк, но я к тому времени устроился на работу в городке, женился и у меня был уютный, теплый домик, окна которого золотятся в осенние вечера, когда дверь заперта, а из трубы струится дымок. А Макдан стал смотрителем нового маяка, сооруженного по его указаниям из железобетона.
      – На всякий случай,- объяснял он.
      Новый маяк был готов в ноябре. Однажды поздно вечером я приехал один на берег, остановил машину и смотрел на серые волны, слушал голос нового Ревуна: раз… два… три… четыре раза в минуту, далеко в море, один-одинешенек.
      Чудовище?
      Оно больше не возвращалось.
      – Ушло,- сказал Макдан.- Ушло в Пучину. Узнало, что в этом мире нельзя слишком крепко любить. Ушло вглубь, в Бездну, чтобы ждать еще миллион лет. Бедняга! Все ждать, и ждать, и ждать… Ждать.
      Я сидел в машине и слушал. Я не видел ни башни, ни луча над Лоунсам-бэй. Только слушал Ревуна, Ревуна, Ревуна. Казалось, это ревет чудовище.
      Мне хотелось сказать что-нибудь, но что?
 

The Pedestrian 1951

 
      To enter out into that silence that was the city at eight o'clock of a misty evening in November, to put your feet upon that buckling concrete walk, to step over grassy seams and make your way, hands in pockets, through the silences, that was what Mr.Leonard Mead most dearly loved to do. He would stand upon the comer of an intersection and peer down long moonlit avenues of sidewalk in four directions, deciding which way to go, but it really made no difference; he was alone in this world of 2053 A.D., or as good as alone, and with a final decision made, a path selected, he would stride off, sending patterns of frosty air before him like the smoke of a cigar.
      Sometimes he would walk for hours and miles and return only at midnight to his house. And on his way he would see the cottages and homes with their dark windows, and it was not unequal to walking through a graveyard where only the faintest glimmers of firefly light appeared in flickers behind the windows. Sudden gray phantoms seemed to manifest upon inner room walls where a curtain was still undrawn against the night, or there were whisperings and murmurs where a window in a tomb-like building was still open.
      Mr.Leonard Mead would pause, cock his head, listen, look, and march OD, his feet making no noise on the lumpy walk. For long ago he had wisely changed to sneakers when strolling at night, because the dogs in intermittent squads would parallel his journey with barkings if he wore hard heels, and lights might click on and faces appear and an entire street be startled by the passing of a lone figure, himself, in the early November evening.
      On this particular evening he began his journey in a westerly direction, toward the hidden sea. There was a good crystal frost in the air; it cut the nose and made the lungs blaze like a Christmas tree inside; you could feel the cold light going on and off, all the branches filled with invisible snow. He listened to the faint push of his soft shoes through autumn leaves with satisfaction, and whistled a cold quiet whistle between his teeth, occasionally picking up a leaf as he passed, examining its skeletal pattern in the infrequent lamplights as he went on, smelling its rusty smell.
      "Hello, in there," he whispered to every house on every side as he moved. "What's up tonight on Channel 4, Channel 7, Channel 9? Where are the cowboys rushing, and do I see the United States Cavalry over the next hill to the rescue?"
      The street was silent and long and empty, with only his shadow moving like the shadow of a hawk in mid-country. If he closed his eyes and stood very still, frozen, he could imagine himself upon the center of a plain, a wintry, windless Arizona desert with no house in a thousand miles, and only dry river beds, the streets, for company.
      "What is it now?" he asked the houses, noticing his wrist watch. "Eight-thirty P.M.? Time for a dozen assorted murders? A quiz? A revue? A comedian falling off the stage?"
      Was that a murmur of laughter from within a moon-white house? He hesitated, but went on when nothing more happened. He stumbled over a particularly uneven section of sidewalk. The cement was vanishing under flowers and grass. In ten years of walking by night or day, for thousands of miles, he had never met another person walking, not one in all that time,
      He came to a cloverleaf intersection which stood silent where two main highways crossed the town. During the day it was a thunderous surge of cars. the gas stations open, a great insect rustling and a ceaseless jockeying for position as the scarab-beetles, a faint incense puttering from their exhausts, skimmed homeward to the far directions. But now these highways, too, were like streams in a dry season, all stone and bed and moon radiance.
      He turned back on a side street, circling around toward his home. He was within a block of his destination when the lone car turned a corner quite suddenly and flashed a fierce white cone of light upon him. He stood entranced, not unlike a night moth, stunned by the illumination, and then drawn toward it.
      A metallic voice called to him:
      "Stand still. Stay where you are! Don't move!"
      He halted.
      "Put up your hands!"
      "But -" he said.
      "Your hands up! Or we'll shoot!"
      The police, of course, but what a rare, incredible thing, in a city of three million, there was only one police car left, wasn't that conect? Ever since a year ago, 2052, the election year, the force had been cut down from three cars to one. Crime was ebbing; there was no need now for the police, save for this one lone car wandering and wandering the empty streets.
      "Your name?" said the police car in a metallic whisper.
      He couldn't see the men in it for the bright light in his eyes.
      "Leonard Mead," he said.
      "Speak up!"
      "Leonard Mead!"
      "Business or profession?"
      "I guess you'd call me a writer."
      "No profession," said the police car, as if talking to itself. The light held him fixed, like a museum specimen, needle thrust through chest.
      "You might say that," said Mr.Mead. He hadn't written in years. Magazines and books didn't sell any more. Everything went on in the tomb-like houses at night now, he thought, continuing his fancy. The tombs, ill-lit by television light, where the people sat like the dead, the gray or multi-coloured lights touching their faces, but never really touching them.
      "No profession," said the phonograph voice, hissing. "What are you doing out?"
      "Walking," said Leonard Mead.
      "Walking!"
      "Just walking," he said simply, but his face felt cold.
      "Walking, just walking, walking?"
      "Yes, sir."
      "Walking where? For what?"
      "Walking for air. Walking to see."
      "Your address!"
      "Eleven South Saint James Street."
      "And there is air in your house, you have an air conditioner, Mr.Mead?"
      "Yes."
      "And you have a viewing screen in your house to see with?"
      "No."
      "No?" There was a crackling quiet that in itself was an accusation.
      "Are you married, Mr.Mead?"
      "No."
      "Not married," said the police voice behind the fiery beam. The moon was high and clear among the stars and the houses were gray and silent.
      "Nobody wanted me," said Leonard Mead with a smile.
      "Don't speak unless you're spoken to!"
      Leonard Mead waited in the cold night.
      "Just walking, Mr.Mead?"
      "Yes."
      "But you haven't explained for what purpose."
      "I explained; for air, and to see, and just to walk."
      "Have you done this often?"
      "Every night for years."
      The police car sat in the center of the street with its radio throat faintly humming.
      "Well, Mr.Mead," it said.
      "Is that all?" he asked politely.
      "Yes," said the voice. "Here." There was a sigh, a pop. The back door of the police car sprang wide. "Get in."
      "Wait a minute, I haven't done anything!"
      "Get in."
      "I protest!"
      "Mr.Mead."
      He walked like a man suddenly drunk. As he passed the front window of the car he looked in. As he had expected, there was no one in the front seat, no one in the car at all.
      "Get in."
      He put his hand to the door and peered into the back seat, which was a little cell, a little black jail with bars. It smelled of riveted steel. It smelled of harsh antiseptic; it smelled too clean and hard and metallic. There was nothing soft there.
      "Now if you had a wife to give you an alibi," said the iron voice. "But -"
      "Where are you taking me?"
      The car hesitated, or rather gave a faint whirring click, as if information, somewhere, was dropping card by punch-slotted card under electric eyes. "To the Psychiatric Center for Research on Regressive Tendencies."
      He got in. The door shut with a soft thud. The police car rolled through the night avenues, flashing its dim lights ahead.
      They passed one house on one street a moment later, one house in an entire city of houses that were dark, but this one particular house had all of its electric lights brightly lit, every window a loud yellow illumination, square and warm in the cool darkness.
      "That's my house," said Leonard Mead.
      No one answered him.
      The car moved down the empty river-bed streets and off away, leaving the empty streets with the empty sidewalks, and no sound and no motion all the rest of the chill November night.
 

The Pedestrian 1951( Пешеход)

 

Переводчик: Нора Галь

 
      Больше всего на свете Леонард Мид любил выйти в тишину, что туманным ноябрьским вечером, часам к восьми, окутывает город, и – руки в карманы – шагать сквозь тишину по неровному асфальту тротуаров, стараясь не наступить на проросшую из трещин траву. Остановясь на перекрестке, он всматривался в длинные улицы, озаренные луной, и решал, в какую сторону пойти, – а впрочем, невелика разница: ведь а этом мире, в лето от Рождества Христова две тысячи пятьдесят третье, он один или все равно что один; и наконец он решался, выбирал дорогу и шагал, и перед ним, точно дым сигары, клубился в морозном воздухе пар его дыхания.
      Иногда он шел так часами, отмеряя милю за милей, и возвращался только в полночь. На ходу он оглядывал дома и домики с темными окнами – казалось, идешь по кладбищу, и лишь изредка, точно светлячки, мерцают за окнами слабые, дрожащие отблески. Иное окно еще не завешено на ночь, и в глубине комнаты вдруг мелькнут на стене серые призраки; а другое окно еще не закрыли – и из здания, похожего на склеп, послышатся шорохи и шепот.
      Леонард Мид останавливался, склонял голову набок, и прислушивался, и смотрел, а потом неслышно шел дальше по бугристому тротуару. Давно уже он, отправляясь на вечернюю прогулку, предусмотрительно надевал туфли на мягкой подошве: начни он стучать каблуками, в каждом квартале все собаки станут встречать и провожать его яростным лаем, и повсюду защелкают выключатели, и замаячат в окнах лица – всю улицу спугнет он, одинокий путник, своей прогулкой в ранний ноябрьский вечер.
      В этот вечер он направился на запад – там, невидимое, лежало море. Такой был славный звонкий морозец, даже пощипывало нос, и в груди будто рождественская елка горела, при каждом вздохе то вспыхивали, то гасли холодные огоньки, и колкие ветки покрывал незримый снег. Приятно было слушать, как шуршат под мягкими подошвами осенние листья, и тихонько, неторопливо насвистывать сквозь зубы, и порой, подобрав сухой лист, при свете редких фонарей всматриваться на ходу в узор тонких жилок, и вдыхать горьковатый запах увядания.
      – Эй, вы там, – шептал он, проходя, каждому дому, – что у вас нынче по четвертой программе, по седьмой, по девятой? Куда скачут ковбои? А из-за холма сейчас, конечно, подоспеет на выручку наша храбрая кавалерия?
      Улица тянулась вдаль, безмолвная и пустынная, лишь его тень скользила по ней, словно тень ястреба над полями. Если закрыть глаза и стоять не шевелясь, почудится, будто тебя занесло в Аризону, в самое сердце зимней безжизненной равнины, где не дохнет ветер и на тысячи миль не встретить человеческого жилья, и только русла пересохших рек – безлюдные улицы – окружают тебя в твоем одиночестве.
      – А что теперь? – спрашивал он у домов, бросив взгляд на ручные часы. – Половина девятого? Самое время для дюжины отборных убийств? Иди викторина? Эстрадное обозрение? Или вверх тормашками валится со сцены комик?
      Что это – в доме, побеленном луной, кто-то негромко засмеялся? Леонард Мид помедлил – нет, больше ни звука, и он пошел дальше. Споткнулся – тротуар тут особенно неровный. Асфальта совсем не видно, все заросло цветами и травой. Десять лет он бродит вот так, то среди дня, то ночами, отшагал тысячи миль, но еще ни разу ему не повстречался ни один пешеход, ни разу.
      Он вышел на тройной перекресток, здесь в улицу вливались два шоссе, пересекавшие город; сейчас тут было тихо. Весь день по обоим шоссе с ревом мчались автомобили, без передышки работали бензоколонки, машины жужжали и гудели, словно тучи огромных жуков, тесня и обгоняя друг друга, фыркая облаками выхлопных газов, и неслись, неслись каждая к своей далекой цели. Но сейчас и эти магистрали тоже похожи на русла рек, обнаженные засухой, – каменное ложе молча стынет в лунном сиянии.
      Он свернул в переулок, пора было возвращаться. До дому оставался всего лишь квартал, как вдруг из-за угла вылетела одинокая машина и его ослепил яркий сноп света. Он замер, словно ночная бабочка в луче фонаря, потом, как завороженный, двинулся на свет.
      Металлический голос приказал:
      – Смирно! Ни с места! Ни шагу!
      Он остановился.
      – Руки вверх!
      – Но… – начал он.
      – Руки вверх! Будем стрелять!
      Ясное дело – полиция, редкостный, невероятный случай; ведь на весь город с тремя миллионами жителей осталась одна-единственная полицейская машина, не так ли? Еще год назад, в 2052-м – в год выборов – полицейские силы были сокращены, из трех машин осталась одна. Преступность все убывала; полиция стала не нужна, только эта единственная машина все кружила и кружила по пустынным улицам.
      – Имя? – негромким металлическим голосом спросила полицейская машина; яркий свет фар слепил глаза, людей не разглядеть.
      – Леонард Мид, – ответил он.
      – Громче!
      – Леонард Мид!
      – Род занятий?
      – Пожалуй, меня следует назвать писателем.
      – Без определенных занятий, – словно про себя сказала полицейская машина. Луч света упирался ему в грудь, пронизывал насквозь, точно игла жука в коллекции.
      – Можно сказать и так, – согласился Мид.
      Он ничего не писал уже много лет. Журналы и книги никто больше не покупает. "Все теперь замыкаются по вечерам в домах, подобных склепам", – подумал он, продолжая недавнюю игру воображения. Склепы тускло освещает отблеск телевизионных экранов, и люди сидят перед экранами, точно мертвецы; серые или разноцветные отсветы скользят по их лицам, но никогда не задевают душу.
      – Без определенных занятий, – прошипел механический голос. – Что вы делаете на улице?
      – Гуляю, – сказал Леонард Мид.
      – Гуляете?!
      – Да, просто гуляю, – честно повторил он, но кровь отхлынула от лица.
      – Гуляете? Просто гуляете?
      – Да, сэр.
      – Где? Зачем?
      – Дышу воздухом. И смотрю.
      – Где живете?
      – Южная сторона, Сент-Джеймс-стрит, одиннадцать.
      – Но воздух есть и у вас в доме, мистер Мид? Кондиционная установка есть?
      – Да.
      – А чтобы смотреть, есть телевизор?
      – Нет.
      – Нет? – Молчание, только что-то потрескивает, и это – как обвинение.
      – Вы женаты, мистер Мид?
      – Нет.
      – Не женат, – произнес жесткий голос за слепящей полосой света.
      Луна поднялась уже высоко и сияла среди звезд, дома стояли серые, молчаливые.
      – Ни одна женщина на меня не польстилась, – с улыбкой сказал Леонард Мид.
      – Молчите, пока вас не спрашивают.
      Леонард Мид ждал, холодная ночь обступала его.
      – Вы просто гуляли, мистер Мид?
      – Да.
      – Вы не объяснили, с какой целью.
      – Я объяснил: хотел подышать воздухом, поглядеть вокруг, просто пройтись.
      – Часто вы этим занимаетесь?
      – Каждый вечер, уже много лет.
      Полицейская машина торчала посреди улицы, в ее радио-глотке что-то негромко гудело.
      – Что ж, мистер Мид, – сказала она.
      – Это все? – учтиво спросил Мид.
      – Да, – ответил голос. – Сюда. – Что-то дохнуло, что-то щелкнуло. Задняя дверца машины распахнулась. – Влезайте.
      – Погодите, ведь я ничего такого не сделал!
      – Влезайте.
      – Я протестую!
      – Ми-стер Мид!
      И он пошел нетвердой походкой, будто вдруг захмелел. Проходя мимо лобового стекла, заглянул внутрь. Так и знал: никого ни на переднем сиденье, ни вообще в машине.
      – Влезайте.
      Он взялся за дверцу и заглянул – заднее сиденье помещалось в черном тесном ящике, это была узкая тюремная камера, забранная решеткой. Пахло сталью. Едко пахло дезинфекцией; все отдавало чрезмерной чистотой, жесткостью, металлом. Здесь не было ничего мягкого.
      – Будь вы женаты, жена могла бы подтвердить ваше алиби, – сказал железный голос. – Но…
      – Куда вы меня повезете?
      Машина словно засомневалась, послышалось слабое жужжание и щелчок, как будто где-то внутри механизм-информатор выбросил пробитую отверстиями карточку и подставил ее взгляду электрических глаз.
      – В Психиатрический центр по исследованию атавистических наклонностей.
      Он вошел в клетку. Дверь бесшумно захлопнулась. Полицейская машина покатила по ночным улицам, освещая себе путь приглушенными огнями фар.
      Через минуту показался дом, он был один такой на одной только улице во всем этом городе темных домов – единственный дом, где зажжены были все электрические лампы и желтые квадраты окон празднично и жарко горели в холодном сумраке ночи.
      – Вот он, мой дом, – сказал Леонард Мид.
      Никто ему не ответил.
      Машина мчалась все дальше и дальше по улицам – по каменным руслам пересохших рек, позади оставались пустынные мостовые и пустынные тротуары, и нигде в ледяной ноябрьской ночи больше ни звука, ни движения.
 

The April Witch 1952

 
      Into the air, over the valleys, under the stars, above a river, a pond, a road, flew Cecy. Invisible as new spring winds, fresh as the breath of clover rising from twilight fields, she flew. She soared in doves as soft as white ermine, stopped in trees and lived in blossoms, showering away in petals when the breeze blew. She perched in a limegreen frog, cool as mint by a shining pool. She trotted in a brambly dog and barked to hear echoes from the sides of distant barns. She lived in new April grasses, in sweet clear liquids rising from the musky earth.
      It's spring, thought Cecy. I'll be in every living thing in the world tonight.
      Now she inhabited neat crickets on the tar-pool roads, now prickled in dew on an iron gate. Hers was an adapt-ably quick mind flowing unseen upon Illinois winds on this one evening of her life when she was just seventeen.
      "I want to be in love," she said.
      She had said it at supper. And her parents had widened their eyes and stiffened back in their chairs. "Patience," had been their advice. "Remember, you're remarkable. Our whole family is odd and remarkable. We can't mix or marry with ordinary folk. We'd lose our magical powers if we did. You wouldn't want to lose your ability to 'travel' by magic, would you? Then be careful. Be careful!"
      But in her high bedroom, Cecy had touched perfume to her throat and stretched out, trembling and apprehensive, on her four-poster, as a moon the colour of milk rose over Illinois country, turning rivers to cream and roads to platinum.
      "Yes," she sighed. "I'm one of an odd family. We sleep days and fly nights like black kites on the wind. If we want, we can sleep in moles through the winter, in the warm earth. I can live in anything at all – a pebble, a crocus, or a praying mantis. I can leave my plain, bony body behind and send my mind far out for adventure. Now!"
      The wind whipped her away over fields and meadows.
      She saw the warm spring lights of cottages and farms glowing with twilight colours.
      If I can't be in love, myself, because I'm plain and odd, then I'll be in love through someone else, she thought.
      Outside a farmhouse in the spring night a dark-haired girl, no more than nineteen, drew up water from a deep stone well. She was singing.
      Cecy fell – a green leaf- into the well. She lay in the tender moss of the well, gazing up through dark coolness. Now she quickened in a fluttering, invisible amoeba. Now in a water droplet! At last, within a cold cup, she felt herself lifted to the girl's warm lips. There was a soft night sound of drinking.
      Ceсy looked out from the girl's eyes.
      She entered into the dark head and gazed from the shining eyes at the hands pulling the rough rope. She listened through the shell ears to this girl's world. She smelled a particular universe through these delicate nostrils, felt this special heart beating, beating. Felt this strange tongue move with singing.
      Does she know I'm here? thought Cecy.
      The girl gasped. She stared into the night meadows.
      "Who's there?"
      No answer.
      "Only the wind," whispered Cecy.
      "Only the wind." The girl laughed at herself, but shivered.
      It was a good body, this girl's body. It held bones of finest slender ivory hidden and roundly fleshed. This brain was like a pink tea rose, hung in darkness, and there was cider-wine in this mouth. The lips lay firm on the white, white teeth and the brows arched neatly at the world, and the hair blew soft and fine on her milky neck. The pores knit small and close. The nose tilted at the moon and the cheeks glowed like small fires. The body drifted with feather-balances from one motion to another and seemed always singing to itself. Being in this body, this head, was like basking in a hearth fire, living in the purr of a sleeping cat, stirring in warm creek waters that flowed by night to the sea.
      I'll like it here, thought Cecy.
      "What?" asked the girl, as if she'd heard a voice.
      "What's your name?" asked Cecy carefully.
      "Ann Leary." The girl twitched. "Now why should I say that out loud?"
      "Ann, Ann," whispered Cecy. "Ann, you're going to be in love."
      As if to answer this, a great roar sprang from the road, a clatter and a ring of wheels on gravel. A tall man drove up in a rig, holding the reins high with his monstrous arms, his smile glowing across the yard.
      "Is that you, Tom?"
      "Who else?" Leaping from the rig, he tied the reins to the fence.
      "I'm not speaking to you!" Ann whirled, the bucket in her hands slopping.
      "No!" cried Cecy.
      Ann froze. She looked at the hills and the first spring stars. She stared at the man named Tom. Cecy made her drop the bucket.
      "Look what you've done!"
      Tom ran up.
      "Look what you made me do!"
      He wiped her shoes with a kerchief, laughing.
      "Get away!" She kicked at his hands, but he laughed again, and gazing down on him from miles away, Cecy saw the turn of his head, the size of his skull, the flare of his nose, the shine of his eye, the girth of his shoulder, and the hard strength of his hands doing this delicate thing with the handkerchief. Peering down from the secret attic of this lovely head, Cecy yanked a hidden copper ventriloquist's wire and the pretty mouth popped wide: "Thank you!"
      "Oh, so you have manners?" The smell of leather on his hands, the smell of the horse rose from his clothes into the tender nostrils, and Cecy, far, far away over night meadows and flowered fields, stirred as with some dream in her bed.
      "Not for you, no!" said Ann.
      "Hush, speak gently," said Cecy. She moved Ann's fingers out toward Tom's head. Ann snatched them back.
      "I've gone mad!"
      "You have." He nodded, smiling but bewildered. "Were you going to touch me then?"
      "I don't know. Oh, go away!" Her cheeks glowed with pink charcoals.
      "Why don't you run? I'm not stopping you." Tom got up. "Have you changed your mind? Will you go to the dance with me tonight? It's special. Tell you why later."
      "No," said Ann.
      "Yes!" cried Cecy. "I've never danced. I want to dance. I've never worn a long gown, all rustly. I want that. I want to dance all night. I've never known what it's like to be in a woman, dancing; Father and Mother would never permit it. Dogs, cats, locusts, leaves, everything else in the world at one time or another I've known, but never a woman in the spring, never on a night like this. Oh, please – we must go to that dance!"
      She spread her thought like the fingers of a hand within a new glove.
      "Yes," said Ann Leary, "I'll go. I don't know why, but I'll go to the dance with you tonight, Tom."
      "Now inside, quick!" cried Cecy. "You must wash, tell your folks, get your gown ready, out with the iron, into your room!"
      "Mother," said Ann, "I've changed my mind!"
 
      The rig was galloping off down the pike, the rooms of the farmhouse jumped to life, water was boiling for a bath, the coal stove was heating an iron to press the gown, the mother was rushing about with a fringe of hairpins in her mouth. "What's come over you, Ann? You don't like Tom!"
      "That's true." Ann stopped amidst the great fever.
      But it's spring! thought Cecy.
      "It's spring," said Ann.
      And it's a fine night for dancing, thought Cecy.
      "… for dancing," murmured Ann, Leary.
      Then she was in the tub and the soap creaming on her white seal shoulders, small nests of soap beneath her arms, and the flesh of her warm breasts moving in her hands and Cecy moving the mouth, making the smile, keeping the actions going. There must be no pause, no hesitation, or the entire pantomime might fall in ruins! Ann Leary must be kept moving, doing, acting, wash here, soap there, now out! Rub with a towel! Now perfume and powder!
      "You!" Ann caught herself in the mirror, all whiteness and pinkness like lilies and carnations. "Who are you tonight?"
      "I'm a girl seventeen." Cecy gazed from her violet eyes. "You can't see me. Do you know I'm here?"
      Ann Leary shook her head. "I've rented my body to an April witch, for sure."
      "Close, very close!" laughed Cecy. "Now, on with your dressing."
      The luxury of feeling good clothes move over an ample body! And then the halloo outside.
      "Ann, Tom's back!"
      "Tell him to wait." Ann sat down suddenly. "Tell him I'm not going to that dance."
      "What?" said her mother, in the door.
      Cecy snapped back into attention. It had been a fatal relaxing, a fatal moment of leaving Ann's body for only an instant. She had heard the distant sound of horses' hoofs and the rig rambling through moonlit spring country. For a second she thought, I'll go find Tom and sit in his head and see what it's like to be in a man of twenty-two on a night like this. And so she had started quickly across a heather field, but now, like a bird to a cage, flew back and rustled and beat about in Ann Leary's head.
      "Tell him to go away!"
      "Ann!" Cecy settled down and spread her thoughts.
      But Ann had the bit in her mouth now. "No, no, I hate him!"
      I shouldn't have left – even for a moment. Cecy poured her mind into the hands of the young girl, into the heart, into the head, softly, softly. Stand up, she thought.
      Ann stood.
      Put on your coat!
      Ann put on her coat.
      Now, march!
      No! thought Ann Leary.
      March!
      "Ann," said her mother, "don't keep Tom waiting another minute. You get on out there now and no nonsense. What's come over you?"
      "Nothing, Mother. Good night. We'll be home late."
      Ann and Cecy ran together into the spring evening.
 
      A room full of softly dancing pigeons ruffling their quiet, trailing feathers, a room full of peacocks, a room full of rainbow eyes and lights. And in the center of it, around, around, around, danced Ann Leary.
      "Oh, it is a fine evening," said Cecy.
      "Oh, it's a fine evening," said Ann.
      "You're odd," said Tom.
      The music whirled them in dimness, in rivers of song, they floated, they bobbed, they sank down, they arose for air, they gasped, they clutched each other like drowning people and whirled on again, in fan motions, in whispers and sighs, to "Beautiful Ohio."
      Cecy hummed. Ann's lips parted and the music came out.
      "Yes, I'm odd," said Cecy.
      "You're not the same," said Tom.
      "No, not tonight."
      "You're not the Ann Leary I knew."
      "No, not at all, at all," whispered Cecy, miles and miles away. "No, not at all," said the moved lips.
      "I've the funniest feeling," said Tom.
      "About what?"
      "About you." He held her back and danced her and looked into her glowing face, watching for something. "Your eyes," he said, "I can't figure it."
      "Do you see me?" asked Cecy.
      "Part of you's here, Ann, and part of you's not." Tom turned her carefully, his face uneasy.
      "Yes."
      "Why did you come with me?"
      "I didn't want to come," said Ann.
      "Why, then?"
      "Something made me."
      "What?"
      "I don't know." Ann's voice was faintly hysterical.
      "Now, now, hush, hush," whispered Cecy. "Hush, that's it. Around, around."
      They whispered and rustled and rose and fell away in the dark room, with the music moving and turning them.
      "But you did come to the dance," said Tom.
      "I did," said Cecy.
      "Here." And he danced her lightly out an open door and walked her quietly away from the hall and the music and the people.
      They climbed up and sat together in the rig.
      "Ann," he said, taking her hands, trembling. "Ann." But the way he said the name it was as if it wasn't her name. He kept glancing into her pale face, and now her eyes were open again. "I used to love you, you know that," he said.
      "I know."
      "But you've always been fickle and I didn't want to be hurt."
      "It's just as well, we're very young," said Ann.
      "No, I mean to say, I'm sorry," said Cecy.
      "What do you mean?" Tom dropped her hands and stiffened.
      The night was warm and the smell of the earth shimmered up all about them where they sat, and the fresh trees breathed one leaf against another in a shaking and rustling.
      "I don't know," said Ann.
      "Oh, but I know," said Cecy. "You're tall and you're the finest-looking man in all the world. This is a good evening; this is an evening I'll always remember, being with you." She put out the alien cold hand to find his reluctant hand again and bring it back, and warm it and hold it very tight.
      "But," said Tom, blinking, "tonight you're here, you're there. One minute one way, the next minute another. I wanted to take you to the dance tonight for old times' sake. I meant nothing by it when I first asked you. And then, when we were standing at the well, I knew something had changed, really changed, about you. You were different. There was something new and soft, something…" He groped for a word. "I don't know, I can't say. The way you looked. Something about your voice. And I know I'm in love with you again."
      "No," said Cecy. "With me, with we."
      "And I'm afraid of being in love with you," he said. "You'll hurt me again."
      "I might," said Ann.
      No, no, I'd love you with all my heart! thought Cecy. Ann, say it to him, say it for me. Say you'd love him with all your heart.
      Ann said nothing.
      Tom moved quietly closer and put his hand up to hold her chin. "I'm going away. I've got a job a hundred miles from here. Will you miss me?"
      "Yes," said Ann and Cecy.
      "May I kiss you good-bye, then?"
      "Yes," said Cecy before anyone else could speak.
      He placed his lips to the strange mouth. He kissed the strange mouth and he was trembling.
      Ann sat like a white statue.
      "Ann!" said Cecy. "Move your arms, hold him!"
      She sat like a carved wooden doll in the moonlight.
      Again he kissed her lips.
      "I do love you," whispered Cecy. "I'm here, it's me you saw in her eyes it's me, and I love you if she never will."
      He moved away and seemed like a man who had run a long distance. He sat beside her. "I don't know what's happening. For a moment there…"
      "Yes?" asked Cecy.
      "For a moment I thought -" He put his hands to his eyes. "Never mind. Shall I take you home now?"
      "Please," said Ann Leary.
      He clucked to the horse, snapped the reins tiredly, and drove the rig away. They rode in the rustle and slap and motion of the moonlit rig in the still early, only eleven o'clock spring night, with the shining meadows and sweet fields of clover gliding by.
      And Cecy, looking at the fields and meadows, thought, 'It would be worth it, it would be worth everything to be with him from this night on.' And she heard her parents' voices again, faintly, "Be careful. You wouldn't want to lose your magical powers, would you – married to a mere mortal? Be careful. You wouldn't want that."
      Yes, yes, thought Cecy, even that I'd give up, here and now, if he would have me. I wouldn't need to roam the spring nights then, I wouldn't need to live in birds and dogs and cats and foxes, I'd need only to be with him. Only him. Only him.
      The road passed under, whispering.
      "Tom," said Ann at last.
      "What?" He stared coldly at the road, the horse, the trees, the sky, the stars.
      "If you're ever, in years to come, at any time, in Green Town, Illinois, a few miles from here, will you do me a favour?"
      "Perhaps."
      "Will you do me the favour of stopping and seeing a friend of mine?" Ann Leary said this haltingly, awkwardly.
      "Why?"
      "She's a good friend. I've told her of you. I'll give you her address. Just a moment." When the rig stopped at her farm she drew forth a pencil and paper from her small purse and wrote in the moonlight, pressing the paper to her knee. "There it is. Can you read it?"
      He glanced at the paper and nodded bewilderedly.
      "Cecy Elliott, 12 Willow Street, Green Town, Illinois," he said.
      "Will you visit her someday?" asked Ann.
      "Someday," he said.
      "Promise?"
      "What has this to do with us?" he cried savagely. "What do I want with names and papers?" He crumpled the paper into a tight ball and shoved it in his coat.
      "Oh, please promise!" begged Cecy.
      "… promise…" said Ann.
      "All right, all right, now let me be!" he shouted.
      I'm tired, thought Cecy. I can't stay I have to go home. I'm weakening. I've only the power to stay a few hours out like this in the night, travelling, travelling. But before I go…
      "… before I go," said Ann.
      She kissed Tom on the lips.
      "This is me kissing you," said Cecy.
      Tom held her off and looked at Ann Leary and looked deep, deep inside. He said nothing, but his face began to relax slowly, very slowly, and the lines vanished away, and his mouth softened from its hardness, and he looked deep again into the moonlit face held here before him.
      Then he put her off the rig and without so much as a good night was driving swiftly down the road.
      Cecy let go.
      Ann Leary, crying out, released from prison, it seemed, raced up the moonlit path to her house and slammed the door.
      Cecy lingered for only a little while. In the eyes of a cricket she saw the spring night world. In the eyes of a frog she sat for a lonely moment by a pool. In the eyes of a night bird she looked down from a tall, moon-haunted elm and saw the light go out in two farmhouses, one here, one a mile away. She thought of herself and her family, and her strange power, and the fact that no one in the family could ever marry any one of the people in this vast world out here beyond the hills.
      "Tom?" Her weakening mind flew in a night bird under the trees and over deep fields of wild mustard. "Have you still got the paper, Tom? Will you come by someday, some year, sometime, to see me? Will you know me then? Will you look in my face and remember then where it was you saw me last and know that you love me as I love you, with all my heart for all time?"
      She paused in the cool night air, a million miles from towns and people, above farms and continents and rivers and hills. "Tom?" Softly.
      Tom was asleep. It was deep night; his clothes were hung on chairs or folded neatly over the end of the bed. And in one silent, carefully upflung hand upon the white pillow, by his head, was a small piece of paper with writing on it. Slowly, slowly, a fraction of an inch at a time, his fingers closed down upon and held it tightly. And he did not even stir or notice when a blackbird, faintly, wondrously, beat softly for " moment against the clear moon crystals of the windowpane, then, fluttering quietly, stopped and flew away toward the east, over the sleeping earth.
 

The April Witch 1952( Апрельское колдовство)

 

Переводчик: Лев Жданов

 
      Высоко-высоко, выше гор, ниже звезд, над рекой, над прудом, над дорогой летела Сеси. Невидимая, как юные весенние ветры, свежая, как дыхание клевера на сумеречных лугах… Она парила в горлинках, мягких, как белый горностай, отдыхала в деревьях и жила в цветах, улетая с лепестками от самого легкого дуновения Она сидела в прохладной, как мята, лимонно-зеленой лягушке рядом с блестящей лужей. Она бежала в косматом псе и громко лаяла, чтобы услышать, как между амбарами вдалеке мечется эхо. Она жила в нежной апрельской травке, в чистой, как слеза, влаге, которая испарялась из пахнущей мускусом почвы.
      "Весна… – думала Сеси. – Сегодня ночью я побываю во всем, что живет на свете"
      Она вселялась в франтоватых кузнечиков на пятнистом гудроне шоссе, купалась в капле росы на железной ограде. В этот неповторимый вечер ей исполнилось ровно семнадцать лет, и душа ее, поминутно преображаясь, летела, незримая, на ветрах Иллинойса.
      – Хочу влюбиться, – произнесла она.
      Она еще за ужином сказала то же самое. Родители переглянулись и приняли чопорный вид.
      – Терпение, – посоветовали они. – Не забудь, ты не как все. Наша семья вся особенная, необычная. Нам нельзя общаться с обыкновенными людьми, тем более вступать в брак. Не то мы лишимся своей магической силы. Ну скажи, разве ты захочешь утратить дар волшебных путешествий? То-то… Так что будь осторожна. Будь осторожна!
      Но в своей спальне наверху Сеси чуть-чуть надушила шею и легла, трепещущая, взволнованная, на кровать с пологом, а над полями Иллинойса всплыла молочная луна, превращая реки в сметану, дороги – в платину.
      – Да, – вздохнула она, – я из необычной семьи. День мы спим, ночь летаем по ветру, как черные бумажные змеи. Захотим – можем всю зиму проспать в кротах, в теплой земле. Я могу жить в чем угодно – в камушке, в крокусе, в богомоле. Могу оставить здесь свою невзрачную оболочку из плоти и послать душу далеко-далеко в полет, на поиски приключений. Лечу!
      И ветер понес ее над полями, над лугами.
      И коттеджи внизу лучились ласковым весенним светом, и тускло рдели окна ферм.
      "Если я такое странное и невзрачное создание, что сама не могу надеяться на любовь, влюблюсь через кого-нибудь другого", – подумала она.
      Возле фермы, в весеннем сумраке, темноволосая девушка лет девятнадцати, не больше, доставала воду из глубокого каменного колодца. Она пела.
      Зеленым листком Сеси упала в колодец. Легла на нежный мох и посмотрела вверх, сквозь темную прохладу. Миг – и она в невидимой суетливой амебе, миг – и она в капле воды. И уже чувствует, как холодная кружка несет ее к горячим губам девушки. В ночном воздухе мягко отдались глотки.
      Сеси поглядела вокруг глазами этой девушки.
      Проникла в темноволосую голову и ее блестящими глазами посмотрела на руки, которые тянули шершавую веревку. Розовыми раковинами ее ушей вслушалась в окружающий девушку мир. Ее тонкими ноздрями уловила запах незнакомой среды Ощутила, как ровно, как сильно бьется юное сердце. Ощутила, как вздрагивает в песне чужая гортань.
      "Знает ли она, что я здесь?" – подумала Сеси.
      Девушка ахнула и уставилась на черный луг.
      – Кто там?
      Никакого ответа.
      – Это всего-навсего ветер, – прошептала Сеси.
      – Всего-навсего ветер. – Девушка тихо рассмеялась, но ей было жутко.
      Какое чудесное тело было у этой девушки! Нежная плоть облекала, скрывая, остов из лучшей, тончайшей кости. Мозг был словно цветущая во мраке светлая чайная роза, рот благоухал, как легкое вино. Под упругими губами – белые-белые зубы, брови красиво изогнуты, волосы ласково, мягко гладят молочно-белую шею. Поры были маленькие, плотно закрытые. Нос задорно смотрел вверх, на луну, щеки пылали, будто два маленьких очага. Чутко пружиня, тело переходило от одного движения к другому и все время как будто что-то напевало про себя. Быть в этом теле, в этой голове – все равно что греться в пламени камина, поселиться в мурлыканье спящей кошки, плескаться в теплой воде ручья, стремящегося через ночь к морю.
      "А мне здесь славно", – подумала Сеси.
      – Что? – спросила девушка, словно услышала голос.
      – Как тебя звать? – осторожно спросила Сеси.
      – Энн Лири. – Девушка встрепенулась. – Зачем я это вслух сказала?
      – Энн, Энн, – прошептала Сеси. – Энн, ты влюбишься.
      Как бы в ответ на ее слова с дороги донесся громкий топот копыт и хруст колес по щебню. Появилась повозка, на ней сидел рослый парень, его могучие ручищи крепко держали натянутые вожжи, и его улыбка осветила весь двор.
      – Энн!
      – Это ты, Том?
      – Кто же еще? – Он соскочил на землю и привязал вожжи к изгороди.
      – Я с тобой не разговариваю! – Энн отвернулась так резко, что ведро плеснуло водой.
      – Нет! – воскликнула Сеси.
      Энн опешила. Она взглянула на холмы и на первые весенние звезды. Она взглянула на мужчину, которого звали Томом. Сеси заставила ее уронить ведро.
      – Смотри, что ты натворил!
      Том подбежал к ней.
      – Смотри, это все из-за тебя!
      Смеясь, он вытер ее туфли носовым платком.
      – Отойди!
      Она ногой оттолкнула его руки, но он только продолжал смеяться, и, глядя на него из своего далекого далека, Сеси видела его голову – крупную, лоб – высокий, нос – орлиный, глаза – блестящие, плечи – широкие и налитые силой руки, которые бережно гладили туфли платком. Глядя вниз из потаенного чердака красивой головки, Сеси потянула скрытую проволочку чревовещания, и милый ротик тотчас открылся:
      – Спасибо!
      – Вот как, ты умеешь быть вежливой?
      Запах сбруи от его рук, запах конюшни, пропитавший его одежду, коснулся чутких ноздрей, и тело Сеси, лежащее в постели далеко-далеко за темными полями и цветущими лугами, беспокойно зашевелилось, словно она что-то увидела во сне.
      – Только не с тобой! – ответила Энн.
      – Т-с, говори ласково, – сказала Сеси, и пальцы Энн сами потянулись к голове Тома.
      Энн отдернула руку.
      – Я с ума сошла!
      – Верно. – Он кивнул, улыбаясь, слегка озадаченный. – Ты хотела потрогать меня?
      – Не знаю. Уходи, уходи! – Ее щеки пылали, словно розовые угли.
      – Почему ты не убегаешь? Я тебя не держу. – Том выпрямился. – Ты передумала? Пойдешь сегодня со мной на танцы? Это очень важно. Я потом скажу почему.
      – Нет, – ответила Энн.
      – Да! – воскликнула Сеси. – Я еще никогда не танцевала. Хочу танцевать. Я еще никогда не носила длинного шуршащего платья. Хочу платье. Хочу танцевать всю ночь. Я еще никогда не была в танцующей женщине, папа и мама ни разу мне не позволяли. Собаки, кошки, кузнечики, листья – я во всем свете побывала в разное время, но никогда не была женщиной в весенний вечер, в такой вечер, как этот… О, прошу тебя, пойдем на танцы!
      Мысль ее напряглась, словно расправились пальцы в новой перчатке.
      – Хорошо, – сказала Энн Лири. – Я пойду с тобой на танцы, Том.
      – А теперь – в дом, живо! – воскликнула Сеси. – Тебе еще надо умыться, сказать родителям, достать платье, утюг в руки, за дело!
      – Мама, – сказала Энн, – я передумала.
      Повозка мчалась по дороге, комнаты фермы вдруг ожили, кипела вода для купанья, плита раскаляла утюг для платья, мать металась из угла в угол, и рот ее ощетинился шпильками.
      – Что это на тебя вдруг нашло, Энн? Тебе ведь не нравится Том!
      – Верно. – И Энн в разгар приготовлений вдруг застыла на месте.
      "Но ведь весна!" – подумала Сеси.
      – Сейчас весна, – сказала Энн.
      "И такой чудесный вечер для танцев", – подумала Сеси.
      – …для танцев, – пробормотала Энн Лири.
      И вот она уже сидит в корыте, и пузырчатое мыло пенится на ее белых покатых плечах, лепит под мышками гнездышки, теплая грудь скользит в ладонях, и Сеси заставляет губы шевелиться. Она терла тут, мылила там, а теперь – встать! Вытереться полотенцем! Духи! Пудра!
      – Эй, ты! – Энн окликнула свое отражение в зеркале: белое и розовое, словно лилии и гвоздики. – Кто ты сегодня вечером?
      – Семнадцатилетняя девушка. – Сеси выглянула из ее фиалковых глаз. – Ты меня не видишь. А ты знаешь, что я здесь? Энн Лири покачала головой.
      – Не иначе в меня вселилась апрельская ведьма.
      – Горячо, горячо! – рассмеялась Сеси. – А теперь одеваться. Ах, как сладостно, когда красивая одежда облекает пышущее жизнью тело! И снаружи уже зовут…
      – Энн, Том здесь!
      – Скажите ему, пусть подождет. – Энн вдруг села. – Скажите, что я не пойду на танцы.
      – Что такое? – сказала мать, стоя на пороге.
      Сеси мигом заняла свое место. На какое-то роковое мгновение она отвлеклась, покинула тело Энн. Услышала далекий топот копыт, скрип колес на лунной дороге и вдруг подумала: "Полечу, найду Тома, проникну в его голову, посмотрю, что чувствует в такую ночь парень двадцати двух лет". И она пустилась в полет над вересковым лугом, но тотчас вернулась, будто птица в родную клетку, и заметалась, забилась в голове Энн Лири.
      – Энн!
      – Пусть уходит!
      – Энн! – Сеси устроилась поудобнее и напрягла свои мысли.
      Но Энн закусила удила.
      – Нет, нет, я его ненавижу!
      Нельзя было ни на миг оставлять ее. Сеси подчинила себе руки девушки… сердце… голову… исподволь, осторожно.
      "Встань!" – подумала она.
      Энн встала.
      "Надень пальто!"
      Энн надела пальто.
      "Теперь иди!"
      "Нет!" – подумала Энн Лири.
      "Ступай!"
      – Энн, – заговорила мать, – не заставляй больше Тома ждать. Сейчас же иди, и никаких фокусов. Что это на тебя нашло?
      – Ничего, мама. Спокойной ночи. Мы вернемся поздно. Энн и Сеси вместе выбежали в весенний вечер.
      Комната, полная плавно танцующих голубей, которые мягко распускают оборки своих величавых, пышных перьев, комната, полная павлинов, полная радужных пятен и бликов. И посреди всего этого кружится, кружится, кружится в танце Энн Лири…
      – Какой сегодня чудесный вечер! – сказала Сеси.
      – Какой чудесный вечер! – произнесла Энн.
      – Ты какая-то странная, – сказал Том.
      Вихревая музыка окутала их мглой, закружила в струях песни; они плыли, качались, тонули и вновь всплывали за глотком воздуха, цепляясь друг за друга, словно утопающие, и опять кружились, кружились в вихре, в шепоте, вздохах, под звуки "Прекрасного Огайо".
      Сеси напевала. Губы Энн разомкнулись, и зазвучала мелодия.
      – Да, я странная, – ответила Сеси.
      – Ты на себя не похожа, – сказал Том.
      – Сегодня да.
      – Ты не та Энн Лири, которую я знал.
      – Совсем, совсем не та, – прошептала Сеси за много-много миль оттуда.
      – Совсем не та, – послушно повторили губы Энн.
      – У меня какое-то нелепое чувство, – сказал Том.
      – Насчет чего?
      – Насчет тебя. – Он чуть отодвинулся и, кружа ее, пристально, пытливо посмотрел на разрумянившееся лицо. – Твои глаза, – произнес он, – не возьму в толк.
      – Ты видишь меня? – спросила Сеси.
      – Ты вроде бы здесь и вроде бы где-то далеко отсюда. – Том осторожно ее кружил, лицо у него было озабоченное.
      – Да.
      – Почему ты пошла со мной?
      – Я не хотела, – ответила Энн.
      – Так почему же?..
      – Что-то меня заставило.
      – Что?
      – Не знаю. – В голосе Энн зазвенели слезы.
      – Спокойно, тише… тише… – шепнула Сеси. – Вот так. Кружись, кружись.
      Они шуршали и шелестели, взлетали и опускались в темной комнате, и музыка вела и кружила их.
      – И все-таки ты пошла на танцы, – сказал Том.
      – Пошла, – ответила Сеси.
      – Хватит. – И он легко увлек ее в танце к двери, на волю, неприметно увел ее прочь от зала, от музыки и людей.
      Они забрались в повозку и сели рядом.
      – Энн, – сказал он и взял ее руки дрожащими руками, – Энн. Но он произносил ее имя так, словно это было вовсе и не ее имя.
      Он пристально смотрел на бледное лицо Энн, теперь ее глаза были открыты.
      – Энн, было время, я любил тебя, ты это знаешь, – сказал он.
      – Знаю.
      – Но ты всегда была так переменчива, а мне не хотелось страдать понапрасну.
      – Ничего страшного, мы еще так молоды, – ответила Энн.
      – Нет, нет, я хотела сказать: прости меня, – сказала Сеси.
      – За что простить? – Том отпустил ее руки и насторожился.
      Ночь была теплая, и отовсюду их обдавало трепетное дыхание земли, и зазеленевшие деревья тихо дышали шуршащими, шелестящими листьями.
      – Не знаю, – ответила Энн.
      – Нет, знаю, – сказала Сеси. – Ты высокий, ты самый красивый парень на свете. Сегодня чудесный вечер, я на всю жизнь запомню, как я провела его с тобой.
      И она протянула холодную чужую руку за его сопротивляющейся рукой, взяла ее, стиснула, согрела.
      – Что с тобой сегодня, – сказал недоумевая Том. – То одно говоришь, то другое. Сама на себя непохожа. Я тебя по старой памяти решил на танцы позвать. Поначалу спросил просто так. А когда мы стояли с тобой у колодца, вдруг почувствовал – ты как-то переменилась, сильно переменилась. Стала другая. Появилось что-то новое… мягкость какая-то… – Он подыскивал слова: – Не знаю, не умею сказать. И смотрела не так. И голос не тот. И я знаю: я опять в тебя влюблен.
      "Не в нее, – сказала Сеси, – в меня!"
      – А я боюсь тебя любить, – продолжал он. – Ты опять станешь меня мучить.
      – Может быть, – ответила Энн.
      "Нет, нет, я всем сердцем буду тебя любить! – подумала Сеси. – Энн, скажи ему это, скажи за меня. Скажи, что ты его всем сердцем полюбишь".
      Энн ничего не сказала.
      Том тихо придвинулся к ней, ласково взял ее за подбородок.
      – Я уезжаю. Нанялся на работу, сто миль отсюда. Ты будешь обо мне скучать?
      – Да, сказали Энн и Сеси.
      – Так можно поцеловать тебя на прощание?
      – Да, – сказала Сеси, прежде чем кто-либо другой успел ответить.
      Он прижался губами к чужому рту. Дрожа, он поцеловал чужие губы.
      Энн сидела будто белое изваяние.
      – Энн! – воскликнула Сеси. – Подними руки, обними его!
      Она сидела в лунном сиянии, будто деревянная кукла. Он снова поцеловал ее в губы.
      – Я люблю тебя, – шептала Сеси. – Я здесь, это меня ты увидел в ее глазах, меня, а я тебя люблю, хоть бы она тебя никогда не полюбила.
      Он отодвинулся и сидел рядом с Энн такой измученный, будто перед тем пробежал невесть сколько.
      – Не понимаю, что это делается?.. Только сейчас…
      – Да? – спросила Сеси.
      – Сейчас мне показалось… – Он протер руками глаза. – Неважно. Отвезти тебя домой?
      – Пожалуйста, – сказала Энн Лири.
      Он почмокал лошади, вяло дернул вожжи, и повозка тронулась. Шуршали колеса, шлепали ремни, катилась серебристая повозка, а кругом ранняя весенняя ночь – всего одиннадцать часов, – и мимо скользят мерцающие поля и луга, благоухающие клевером.
      И Сеси, глядя на поля, на луга, думала: "Все можно отдать, ничего не жалко, чтобы быть с ним вместе, с этой ночи и навсегда". И она услышала издали голоса своих родителей: "Будь осторожна. Неужели ты хочешь потерять свою магическую силу? А ты ее потеряешь, если выйдешь замуж за простого смертного. Берегись. Ведь ты этого не хочешь?"
      "Да, хочу, – подумала Сеси. – Я даже этим готова поступиться хоть сейчас, если только я ему нужна. И не надо больше метаться по свету весенними вечерами, не надо вселяться в птиц, собак, кошек, лис – мне нужно одно: быть с ним. Только с ним. Только с ним".
      Дорога под ними шуршала, бежала назад.
      – Том, – заговорила наконец Энн.
      – Да? – Он угрюмо смотрел на дорогу, на лошадь, на деревья, небо и звезды.
      – Если ты когда-нибудь, в будущем, попадешь в Грин-Таун в Иллинойсе – это несколько миль отсюда, – можешь ты сделать мне одолжение?
      – Возможно.
      – Можешь ты там зайти к моей подруге? – Энн Лири сказала это запинаясь, неуверенно.
      – Зачем?
      – Это моя хорошая подруга… Я рассказывала ей про тебя. Я тебе дам адрес. Минутку.
      Повозка остановилась возле дома Энн, она достала из сумочки карандаш и бумагу и, положив листок на колено, стала писать при свете луны.
      – Вот. Разберешь?
      Он поглядел на листок и озадаченно кивнул.
      – "Сеси Элиот. Тополевая улица, 12, Грин-Таун, Иллинойс", – прочел он.
      – Зайдешь к ней как-нибудь? – спросила Энн.
      – Как-нибудь, – ответил он.
      – Обещаешь?
      – Какое отношение это имеет к нам? – сердито крикнул он. – На что мне бумажки, имена?
      Он скомкал листок и сунул бумажный шарик в карман.
      – Пожалуйста, обещай! – сказала Сеси.
      – …обещай… – сказала Энн.
      – Ладно, ладно, только не приставай! – крикнул он.
      "Я устала, – подумала Сеси. – Не могу больше. Пора домой. Силы кончаются. У меня всего на несколько часов сил хватает, когда я ночью вот так странствую… Но на прощание…"
      – …на прощание, – сказала Энн.
      Она поцеловала Тома в губы.
      – Это я тебя целую, – сказала Сеси.
      Том отодвинул от себя Энн Лири и поглядел на нее, заглянул ей в самую душу. Он ничего не сказал, но лицо его медленно, очень медленно разгладилось, морщины исчезли, каменные губы смягчились, и он еще раз пристально всмотрелся в озаренное луной лицо, белеющее перед ним.
      Потом помог ей сойти с повозки и быстро, даже не сказав "спокойной ночи", покатил прочь.
      Сеси отпустила Энн.
      Энн Лири вскрикнула, точно вырвалась из плена, побежала по светлой дорожке к дому и захлопнула за собой дверь.
      Сеси чуть помешкала. Глазами сверчка она посмотрела на ночной весенний мир. Одну минутку, не больше, глядя глазами лягушки, посидела в одиночестве возле пруда. Глазами ночной птицы глянула вниз с высокого, купающегося в лунном свете вяза и увидела, как гаснет свет в двух домиках – ближнем и другом, в миле отсюда. Она думала о себе, о всех своих, о своем редком даре, о том, что ни одна девушка в их роду не может выйти замуж за человека, живущего в этом большом мире за холмами.
      "Том. – Ее душа, теряя силы, летела в ночной птице под деревьями, над темными полями дикой горчицы. – Том, ты сохранил листок? Зайдешь когда-нибудь, как- нибудь, при случае навестить меня? Узнаешь меня? Вглядишься в мое лицо и вспомнишь, где меня видел, почувствуешь, что любишь меня, как я люблю тебя – всем сердцем и навсегда?"
      Она остановилась, а кругом – прохладный ночной воздух, и миллионы миль до городов и людей, и далеко-далеко внизу фермы и поля, реки и холмы.
      Тихонько: "Том?"
      Том спал. Была уже глубокая ночь; его одежда аккуратно висела на стульях, на спинке кровати. А возле его головы на белой подушке ладонью кверху удобно покоилась рука, и на ладони лежал клочок бумаги с буквами. Медленно-медленно пальцы согнулись и крепко его сжали. И Том даже не шелохнулся, даже не заметил, когда черный Дрозд на миг тихо и мягко прильнул к переливающемуся лунными бликами окну, бесшумно вспорхнул, замер – и полетел прочь, на восток, над спящей землей.
 

The Wilderness 1952

      "Oh, the Good Time has come at last -"
      It was twilight, and Janice and Leonora packed steadily in their summer house, singing songs, eating little, and holding to each other when necessary. But they never glanced at the window where the night gathered deep and the stars came out bright and cold.
      "Listen!" said Janice.
      A sound like a steamboat down the river, but it was a rocket in the sky. And beyond that – banjos playing? No, only the summer-night crickets in this year 2003. Ten thousand sounds breathed through the town and the weather. Janice, head bent, listened. Long, long ago, 1849, this very street had breathed the voices of ventriloquists, preachers, fortunetellers, fools, scholars, gamblers, gathered at this selfsame Independence, Missouri. Waiting for the moist earth to bake and the great tidal grasses to come up heavy enough to hold the weight of their carts, their wagons, their indiscriminate destinies, and their dreams.
 
"Oh, the Good Time has come at last,
To Mars we are a-going, sir,
Five Thousand Women in the sky,
That's quite a springtime sowing, sir!"
 
 
      "That's an old Wyoming song," said Leonora. "Change the words and it's fine for 2003."
      Janice lifted a matchbox of food pills, calculating the totals of things carried in those high-axled, tall-bedded wagons. For each man, each woman, incredible tonnages! Hams, bacon slabs, sugar, salt, flour, dried fruits, "pilot" bread, citric acid, water, ginger, pepper – a list as big as the land! Yet here, today, pills that fit a wrist watch fed you not from Fort Laramie to Hangtown, but all across a wilderness of stars.
      Janice threw wide the closet door and almost screamed. Darkness and night and all the spaces between the stars looked out at her.
      Long years ago two things had happened. Her sister had locked her, shrieking, in a closet. And, at a party, playing hide-and-seek, she had run through the kitchen and into a long dark hall. But wasn't a hall. It was an unlit stair well, a swallowing blackness. She had run out upon empty air. She had pedaled her feet, screamed, and fallen! Fallen in midnight blackness. Into the cellar. It took a long while, a heartbeat, to fall. And she had smothered in that closet a long, long time without daylight, without friends, no one to hear her screamings. Away from everything, locked in darkness. Falling in darkness. Shrieking!
      The two memories.
      Now, with the closet door wide, with darkness like a velvet shroud hung before her to be stroked by a trembling hand, with the darkness like a black panther breathing there, looking at her with unlit eyes, the two memories rushed out. Space and a falling. Space and being locked away, screaming. She and Leonora working steadily, packing, being careful not to glance out the window at the frightening Milky Way and the vast emptiness. Only to have the long-familiar closet, with its private night, remind them at last of their destiny.
      This was how it would be, out there, sliding toward the stars, in the night, in the great hideous black closet, screaming, but no one to hear. Falling forever among meteor clouds and godless comets. Down the elevator shaft. Down the nightmare coal chute into nothingness.
      She screamed. None of it came out of her mouth. It collided upon itself in her chest and head. She screamed. She slammed the closet door! She lay against it! She felt the darkness breathe and yammer at the door and she held it tight, eyes watering. She stood there a long time, until the trembling vanished, watching Leonora work. And the hysteria, thus ignored, drained away and away, and at last was gone. A wrist watch ticked, with a clean sound of normality, in the room.
 
      "Sixty million miles." She moved at last to the window as if it were a deep well. "I can't believe that men on Mars, tonight, are building towns, waiting for us."
      "The only thing to believe is catching our Rocket tomorrow."
      Janice raised a white gown like a ghost in the room.
      "Strange, strange. To marry – on another world."
      "Let's get to bed."
      "No! The call comes at midnight. I couldn't sleep, thinking how to tell Will I've decided to take the Mars Rocket. Oh, Leonora, think of it, my voice travelling sixty million miles on the lightphone to him. I changed my mind so quick – I'm scared!"
      "Our last night on Earth."
      Now they really knew and accepted it; now the knowledge had found them out. They were going away, and they might never come back. They were leaving the town of Independence in the state of Missouri on the continent of North America, surrounded by one ocean which was the Atlantic and another the Pacific, none of which could be put in their travelling cases. They had shrunk from this final knowledge. Now it was facing them. And they were struck numb.
      "Our children, they won't be Americans, or Earth people at all. We'll all be Martians, the rest of our lives."
      "I don't want to go!" cried Janice suddenly.
      The panic froze her.
      "I'm afraid! The space, the darkness, the Rocket, the meteors! Everything gone! Why should I go out there?"
      Leonora took hold of her shoulders and held her close, rocking her. "It's a new world. It's like the old days. The men first and the women after."
      "Why, why should I go, tell me!"
      "Because," said Leonora at last, quietly, seating her on the bed, "Will is up there."
      His name was good to hear. Janice quieted.
      "These men make it so hard," said Leonora. "Used to be if a woman ran two hundred miles for a man it was something. Then they made it a thousand miles. And now they put a whole universe between us. But that can't stop us, can it?"
      "I'm afraid I'll be a fool on the Rocket."
      "I'll be a fool with you." Leonora got up. "Now, let's walk around town, let's see everything one last time."
      Janice stared out at the town. "Tomorrow night this'll all be here, but we won't. People'll wake up, eat, work, sleep, wake again, but we won't know it, and they'll never miss us."
      Leonora and Janice moved around each other as if they couldn't find the door.
      "Come on."
      They opened the door, switched off the lights, stepped out, and shut the. door behind them.
 
      In the sky there was a great coming-in and coming-in. Vast flowering motions, huge whistlings and whirlings, snow-storms falling. Helicopters, white flakes, dropping quietly. From west and east and north and south the women were arriving, arriving. Through all the night sky you saw helicopters blizzard down. The hotels were full, private homes were making accommodations, tent cities rose in meadows and pastures like strange, ugly flowers, and the town and the country were warm with more than summer tonight. Warm with women's pink faces and the sunburnt faces of new men watching the sky. Beyond the hills rockets tried their fire, and a sound like a giant organ, all its keys pressed upon at once, shuddered every crystal window and every hidden bone. You felt it in your jaw, your toes, your fingers, a shivering.
      Leonora and Janice sat in the drugstore among unfamiliar women.
      "You-ladies look very pretty, but you sure look sad," said the soda-fountain man.
      "Two chocolate malteds." Leonora smiled for both of them, as if Janice were mute.
      They gazed at the chocolate drink as if it were a rare museum painting. Malts would be scarce for many years on Mars.
      Janice fussed in her purse and took out an envelope reluctantly and laid it on the marble counter.
      "This is from Will to me. It came in the Rocket mail two days ago. It was this that made up my mind for me, made me decide to go. I didn't tell you. I want you to see it now. Go ahead, read the note."
      Leonora shook the note out of the envelope and read it aloud:
 
      "Dear Janice: This is our house if you decide to come to Mars. Will."
 
      Leonora tapped the envelope again, and a colour photograph dropped out, glistening, on the counter. It was a picture of a house, a dark, mossy, ancient, caramel-brown, comfortable house with red flowers and green cool fems bordering it, and a disreputably hairy ivy on the porch.
      "But, Janice!"
      "What?"
      "This is a picture of your house, here on Earth, here on Elm Street!"
      "No. Look close."
      And they looked again, together, and on both sides of the comfortable dark house and behind, it was scenery that was not Earth scenery. The soil was a strange colour of violet, and the grass was the faintest bit red, and the sky glowed like a gray diamond, and a strange crooked tree grew to one side, looking like an old woman with crystals in her white hair.
      "That's the house Will's built for me," said Janice, "on Mars. It helps to look at it. All yesterday, when I had the chance, alone, and was most afraid and panicky, I took out this picture and looked at it."
      They both gazed at the dark comfortable house sixty million miles away, familiar but unfamiliar, old but new, a yellow light shining in the right front parlour window.
      "That man Will," said Leonora, nodding her head, "knows just what he's doing."
      They finished their drinks. Outside, a vast warm crowd of strangers wandered by and the "snow" fell steadily in the summer sky.
 
      They bought many silly things to take with them, bags of lemon candy, glossy women's magazines, fragile perfumes; and then they walked out into the town and rented two belted jackets that refused to recognize gravity and imitated only the moth, touched the delicate controls, and felt themselves whispered like white blossom petals over the town. "Anywhere," said Leonora, "anywhere at all."
      They let the wind blow them where it would; they let the wind take them through the night of summer apple trees and the night of warm preparation, over the lovely town, over the houses of childhood and other days, over schools and avenues, over creeks and meadows and farms so familiar that each grain of wheat was a golden coin. They blew as leaves must blow below the threat of a fire-wind, with warning whispers and summer lightning crackling among the folded hills. They saw the milk-dust country roads where not so long ago they had drifted in moonlit helicopters in great whorls of sound spiraling down to touch beside cool night streams with the young men who were now gone.
      They floated in an immense sigh above a town already made remote by the little space between themselves and the earth, a town receding behind them in a black river and coming up in a tidal wave of lights and colour ahead, untouchable and a dream now, already smeared in their eyes with nostalgia, with a panic of memory that began before the thing itself was gone.
      Blown quietly, eddying, they gazed secretly at a hundred faces of dear friends they were leaving behind, the lamplit people held and framed by windows which slid by on the wind, it seemed; all of Time breathing them along. There was no tree they did not examine for old confessions of love carved and whittled there, no sidewalk they did not skim across as over fields of mica-snow. For the first time they knew their town was beautiful and the lonely lights and the ancient bricks beautiful, and they both felt their eyes grow large with the beauty of this feast they were giving themselves. All floated upon an evening carrousel, with fitful drifts of music wafting up here and there, and voices calling and murmuring from houses that were whitely haunted by television.
      The two women passed like needles, sewing one tree to the next with their perfume. Their eyes were too full, and yet they kept putting away each detail, each shadow, each solitary oak and elm, each passing car upon the small snaking streets below, until not only their eyes but their heads and then their hearts were too full.
      I feel like I'm dead, thought Janice, and in the graveyard on a spring night and everything alive but me and everyone moving and ready to go on with life without me. It's like I felt each spring when I was sixteen, passing the graveyard and weeping for them because they were dead and it didn't seem fair, on nights as soft as that, that I was alive. I was guilty of living. And now, here, tonight, I feel they have taken me from the graveyard and let me go above the town just once more to see what it's like to be living, to be a town and a people, before they slam the black door on me again.
      Softly, softly, like two white paper lanterns on a night wind, the women moved over their lifetime and their past, and over the meadows where the tent cities glowed and the highway where supply trucks would be clustered and running until dawn. They hovered above it all for a long tune.
 
      The courthouse clock was booming eleven forty-five when they came like spider webs floating from the stars, touching on the moonlit pavement before Janice's old house. The city was asleep, and Janice's house waited for them to come in searching for their sleep, which was not there.
      "Is this us, here?" asked Janice. "Janice Smith and Leonora Holmes, in the year 2003?"
      "Yes."
      Janice licked her lips and stood straight. "I wish it was some other year."
      "1492? 1612?" Leonora sighed, and the wind in the trees sighed with her, moving away. "It's always Columbus Day or Plymouth Rock Day, and I'll be darned if I know what we women can do about it."
      "Be old maids."
      "Or do just what we're doing."
      They opened the door of the warm night house, the sounds of the town dying slowly in their ears. As they shut the door, the phone began to ring.
      "The-call!" cried Janice, running.
      Leonora came into the bedroom after her and already Janice had the receiver up and was saying, "Hello, hello!" And the operator in a far city was readying the immense apparatus which would tie two worlds together, and the two women waited, one sitting and pale, the other standing, but just as pale, bent toward her.
      There was a long pause, fall of stars and time, a waiting pause not unlike the last three years for all of them. And now the moment had arrived, and it was Janice's turn to phone through millions upon millions of miles of meteors and comets, running away from the yellow sun which might boil or bum her words or scorch the meaning from them. But her voice went like a silver needle through everything, in stitches of talking, across the big night, reverberating from the moons of Mars. And then her voice found its way to a man in a room in a city there on another world, five minutes by radio away. And her message was this:
      "Hello, Will. This is Janice!"
      She swallowed.
      "They say I haven't much time. A minute."
      She closed her eyes.
      "I want to talk slow, but they say talk fast and get it all in. So I want to say '- I've decided. I will come up there. I'll go on the Rocket tomorrow. I will come up there to you, after all. And I love you. I hope you can hear me. I love you. It's been so long…."
      Her voice motioned on its way to that unseen world. Now, with the message sent, the words said, she wanted to call them back, to censor, to rearrange them, to make a prettier sentence, a fairer explanation of her soul. But already the words were bung between planets and if, by some cosmic radiation, they could have been illuminated, caught fire in vaporous wonder there, her love would have lit a dozen worlds and startled the night side of Earth into a premature dawn, she thought. Now the words were not hers at all, they belonged to space, they belonged to no one until they arrived, and they were-travelling at one hundred and eighty-six thousand miles a second to their des filiation.
      What will he say to me! What will he say back in his minute of time? she wondered. She fussed with and twisted the watch on her wrist, and the light-phone receiver on her ear crackled and space talked to her with electrical jigs and dances and audible auroras.
      "Has he answered?" whispered Leonora.
      "Shhh!" said Janice, bending, as if sick.
      Then his voice came through space.
      "I hear him!" cried Janice.
      "What does he say?"
      The voice called out from Mars and took itself through the places where there was no sunrise or sunset, but always the night with a sun in the middle of the blackness. And somewhere between Mars and Earth everything of the message was lost, perhaps in a sweep of electrical gravity rushing by on the flood tides of a meteor, or interfered with by a rain of silver meteors. In any event, the small words and the unimportant words of the message were washed away. And his voice came through saying only one word:
      "… love…"
      After that there was the huge night again and the sound of stars turning and suns whispering to themselves and the sound of her heart, like another world in space, filling her earphones.
      "Did you hear him?" asked Leonora.
      Janice could only nod.
      "What did he say, what did he say?" cried Leonora.
      But Janice could not tell anyone; it was much too good to tell. She sat listening to that one word again and again, as her memory played it back. She sat listening, while. Leonora took the phone-away from her without her knowing it and put it down upon its hook.
 
      Then they were in bed and the lights out and the night wind blowing through the rooms a smell of the long journey in darkness and stars, and their voices talking of tomorrow, and the days after tomorrow which would not be days at all, but day-nights of timeless time; their voices faded away into sleep or wakeful thinking, and Janice lay alone in her bed.
      Is this how it was over a century ago, she wondered, when the women, the night before, lay ready for sleep, or not ready, in the small towns of the East, and heard the sound of horses in the night and the creak of the Conestoga wagons ready to go, and the brooding of oxen under the trees, and the cry of children already lonely before their time? All the sounds of arrivals and departures into the deep forests and fields, the blacksmiths working in their own red hells through midnight? And the smell of bacons and hams ready for the journeying, and the heavy feel of the wagons like ships foundering with goods, with water in the wooden kegs to tilt and slop across prairies, and the chickens hysterical in their slung-beneath-the-wagon crates, and the dogs running out to the wilderness ahead and, fearful, running back with a look of empty space in their eyes? Is this, then, how it was so long ago? On the rim of the precipice, on the edge of the cliff of stars. In their time the smell of buffalo, and in our time the smell of the Rocket. Is this, then, how it was?
      And she decided, as sleep assumed the dreaming for her, that yes, yes indeed, very much so, irrevocably, this was as it had always been and would forever continue to be.
 

The Wilderness 1952 (Пустыня)

 

Переводчик: Нора Галь

 
      "Итак, настал желанный час…" Уже смеркалось, но М. Л. Джейнис и Леонора во флигеле неутомимо укладывали вещи, что-то напевали, почти ничего не ели и, когда становилось невтерпеж, подбадривали друг друга. Только в окно они не смотрели – за окном сгущалась тьма, высыпали холодные яркие звезды.
      – Слышишь? – сказала Джейнис.
      Звук такой, словно по реке идет пароход, но это взмыла в небо ракета. И еще что-то – играют на банджо? Нет, это, как положено по вечерам, поют свою песенку сверчки в лето от Рождества Христова две тысячи третье. Несчетные голоса звучат в воздухе, голоса природы и города. И Джейнис, склонив голову, слушает. Давным-давно, в 1849-м, здесь, на этой самой улице, раздавались голоса чревовещателей, проповедников, гадалок, глупцов, школяров, авантюристов – все они собрались тогда в этом городке Индипенденс, штат Миссури. ни ждали, чтоб подсохла почва после дождей и весенних разливов и поднялись густые травы, плотный ковер, что выдержит их тележки и фургоны, их пестрые судьбы и мечты.
 
Итак, настал желанный час –
И мы летим, летим на Марс!
Пять тысяч женшин небесах
Творить сумеют чудеса!
 
 
      – Такую песенку пели когда-то в Вайоминге, – сказала Леонора. – Чуточку изменить слова – и вполне подходит для две тысячи третьего года.
      Джейнис взяла маленькую, не больше спичечной, коробочку с питательными пилюлями и мысленно прикинула, сколько всего везли в тех старых фургонах на огромных колесах. На каждого человека – тонны груза, подумать страшно? Окорока, грудинка, сахар, соль, мука, сушеные фрукты, галеты, лимонная кислота, вода, имбирь, перец – длиннейший, нескончаемый список! А теперь захвати в дорогу пилюли не крупнее наручных часиков – и будешь сыт, странствуя не просто от Форта Ларами до Хангтауна, а через всю звездную пустыню.
      Джейнис распахнула дверь чулана и чуть не вскрикнула. На нее в упор смотрели тьма, и ночь, и межзвездные бездны.
      Много лет назад было в ее жизни два таких случая: сестра заперла ее в чулане, а она визжала и отбивалась, а в другой раз в гостях, когда играли в прятки, она через кухню выбежала в длинный темный коридор. Но это оказался не коридор. Это была неосвещенная лестница, глубокий черный колодец. Она выбежала в пустоту. Опора ушла из-под ног, Джейнис закричала и свалилась. Вниз, в непроглядную черноту. В погреб. Она падала долго – успело гулко ударить сердце. И долго-долго она задыхалась в том чулане, – ни один луч света не пробивался к ней, ни одной подружки не было рядом, никто не слыхал ее криков. Совсем одна, взаперти, во тьме. Падаешь во тьму. И кричишь!
      Два воспоминания.
      И вот сейчас распахнулась дверь чулана и тьма повисла бархатным пологом, таким плотным, что можно потрогать его дрожащей рукой; точно черная пантера, дышала тьма, глядя в лицо тусклым взором, – и те давние воспоминания вдруг нахлынули на Джейнис. Бездна и падение. Бездна и одиночество, когда тебя заперли, и кричишь, и никто не слышит. Они с Леонорой укладывались, работали без передышки и при этом старались не смотреть в окно, на пугающий Млечный Путь, в бескрайнюю, беспредельную пустоту, и только старый привычный чулан, где затаился свой, отдельный клочок ночи, напомнил им наконец о том, что их ждет.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.