The One Who Waits 1949 год Переводчики: А. Лебедева, А. Чайковский

 
      Я живу в колодце. Я живу в нем подобно туману, подобно пару в каменной глотке. Я не двигаюсь, я ничего не делаю, я лишь жду. Надо мной мерцают холодные звезды ночи, блещет утреннее солнце. Иногда я пою древние песни этого мира, песни его юности. Как мне объяснить, кто я, если я не знаю этого сам? Я и дымка, и лунный свет, и память. И я стар. Очень стар. В прохладной тиши колодца я жду своего часа и уверен, что когда-нибудь он придет…
      Сейчас утро. Я слышу нарастающие раскаты грома. Я чую огонь и улавливаю скрежет металла. Мой час близится. Я жду.
      Далекие голоса.
      – Марс! Наконец-то!
      Чужой язык, он незнаком мне. Я прислушиваюсь.
      – Пошлите людей на разведку!
      Скрип песка. Ближе, ближе.
      – Где флаг?
      – Здесь, сэр.
      – Ладно.
      Солнце стоит высоко в голубом небе, его золотистые лучи наполняют колодец, и я парю в них, как цветочная пыльца, невидимый в теплом свете.
      – Именем Земли объявляю территорию Марса равно принадлежащей всем нациям!
      Что они говорят? Я нежусь в теплом свете солнца, праздный и незримый, золотистый и неутомимый.
      – Что там такое?
      – Колодец!
      – Быть этого не может!
      – Точно! Идите сюда.
      Я ощущаю приближение теплоты. Над колодцем склоняются три фигуры, и мое холодное дыхание касается их лиц.
      – Вот это да-а-а!
      – Как ты думаешь, вода хорошая?
      – Сейчас проверим.
      – Принесите склянку и веревку!
      – Сейчас.
      Шаги удаляются. Потом приближаются снова. Я жду.
      – Опускайте. Полегче, полегче.
      Преломленные стеклом блики солнца во мраке колодца. Веревка медленно опускается. Стекло коснулось поверхности, и по воде побежала мягкая рябь. Я медленно плыву вверх.
      – Так, готово. Риджент, ты сделаешь анализ?
      – Давай.
      – Ребята, вы только посмотрите, до чего красиво выложен этот колодец! Интересно, сколько ему лет?
      – Кто его знает? Вчера, когда мы приземлились в том городе, Смит уверял, что марсианская цивилизация вымерла добрых десять тысяч лет назад.
      – Ну, что там с водой, Риджент?
      – Чиста, как слеза. Хочешь попробовать?
      Серебряный звон струи в палящем зное.
      – Джонс, что с тобой?
      – Не знаю. Ни с того ни с сего голова заболела.
      – Может быть, от воды?
      – Нет, я ее не пил. Я это почувствовал, как только наклонился над колодцем. Сейчас уже лучше.
      Теперь мне известно, кто я. Меня зовут Стивен Леонард Джонс, мне 25 лет, я прилетел с планеты Земля и вместе с моими товарищами Риджентом и Шоу стою возле древнего марсианского колодца.
      Я рассматриваю свои загорелые, сильные руки. Я смотрю на свои длинные ноги, на свою серебристую форму, на своих товарищей.
      – Что с тобой, Джонс? – спрашивают они.
      – Все в порядке, – отвечаю я. – Ничего особенного.
      Как приятно есть! Тысячи, десятки тысяч лет я не знал этого чувства. Пища приятно обволакивает язык, а вино, которым я запиваю ее, теплом разливается по телу. Я прислушиваюсь к голосам товарищей. Я произношу незнакомые мне слова и все же как-то их понимаю. Я смакую каждый глоток воздуха.
      – В чем дело, Джонс?
      – А что такое? – спрашиваю я.
      – Ты так дышишь, словно простудился, – говорит один из них.
      – Наверно, так оно и есть, – отвечаю я.
      – Тогда вечером загляни к врачу.
      Я киваю – до чего же приятно кивнуть головой! После перерыва в десять тысяч лет приятно делать все. Приятно вдыхать воздух, приятно чувствовать солнце, прогревающее тебя до самых костей, приятно ощущать теплоту собственной плоти, которой ты был так долго лишен, и слышать все звуки четче и яснее, чем из глубины колодца. В упоении я сижу у колодца.
      – Очнись, Джонс. Нам пора идти.
      – Да, – говорю я, восторженно ощущая, как слово, соскользнув с языка, медленно тает в воздухе.
      Риджент стоит у колодца и глядит вниз. Остальные потянулись назад, к серебряному кораблю.
      Я чувствую улыбку на своих губах.
      – Он очень глубокий, – говорю я.
      – Да?
      – В нем ждет нечто, когда-то имевшее свое тело, – говорю я и касаюсь его руки.
      Корабль – серебряное пламя в дрожащем мареве. Я подхожу к нему. Песок хрустит под ногами. Я ощущаю запах ракеты, оплывающей в полуденном зное.
      – Где Риджент? – спрашивает кто-то.
      – Я оставил его у колодца, – отвечаю я.
      Один из них бежит к колодцу.
      Меня начинает знобить. Слабая дрожь, идущая изнутри, постепенно усиливается. Я впервые слышу голос. Он таится во мне – крошечный, испуганный – и молит: «Выпустите меня! Выпустите!» Словно кто-то, затерявшись в лабиринте, носится по коридору, барабанит в двери, умоляет, плачет.
      – Риджент в колодце!
      Все бросаются к колодцу. Я бегу с ними, но мне трудно. Я болен. Я весь дрожу.
      – Наверное, он свалился туда. Джонс, ведь ты был с ним? Ты что-нибудь видел? Джонс! Ты слышишь? Джонс! Что с тобой?
      Я падаю на колени, мое тело сотрясается, как в лихорадке.
      – Он болен, – говорит один, подхватывая меня. – Ребята, помогите-ка.
      – У него солнечный удар.
      – Нет! – шепчу я.
      Они держат меня, сотрясаемого судорогами, подобными землетрясению, а голос, глубоко спрятанный во мне, рвется наружу: «Вот Джонс, вот я, это не он, не он, не верьте ему, выпустите меня, выпустите!»
      Я смотрю вверх, на склонившиеся надо мной фигуры, и мои веки вздрагивают. Они трогают мое запястье.
      Сердце в порядке.
      Я закрываю глаза. Крик внутри обрывается, дрожь прекратилась. Я вновь свободен, я поднимаюсь вверх, как из холодной глубины колодца.
      – Он умер, – говорит кто-то.
      – От чего?
      – Похоже на шок.
      – Но почему шок? – говорю я. Меня зовут Сешенс, у меня энергичные губы, и я капитан этих людей. Я стою среди них и смотрю на распростертое на песке тело. Я хватаюсь за голову.
      – Капитан?!
      – Ничего. Сейчас пройдет. Резкая боль в голове. Сейчас. Уже все в порядке.
      – Давайте уйдем в тень, сэр.
      – Да, – говорю я, не сводя глаз с Джонса. – Нам не стоило прилетать сюда. Марс не хочет этого.
      Мы несем тело назад, к ракете, и я чувствую, как где-то во мне новый голос молит выпустить его. Он таится в самой глубине моего тела.
      На этот раз дрожь начинается гораздо раньше. Мне очень трудно сдерживать этот голос.
      – Спрячьтесь в тени, сэр. Вы плохо выглядите.
      – Да, – говорю я. – Помогите.
      – Что, сэр?
      – Я ничего не сказал.
      – Вы сказали «помогите».
      – Разве я что-то сказал, Мэтьюз?
      У меня трясутся руки. Пересохшие губы жадно хватают воздух. Глаза вылезают из орбит. «Не надо! Не надо! Помогите мне! Помогите! Выпустите меня!»
      – Не надо, – говорю я.
      – Что, сэр?
      – Ничего. Я должен освободиться, – говорю я и зажимаю себе рот руками.
      – Что с вами, сэр? – кричит Мэтьюз.
      – Немедленно все возвращайтесь назад на Землю! – кричу я.
      Я достаю пистолет.
      Выстрел. Крики оборвались. Я со свистом падаю куда-то в пространство.
      Как приятно умирать после десяти тысяч лет ожидания! Как приятно чувствовать прохладу и слабость! Как приятно ощущать, что жизнь горячей струёй покидает тебя и на смену идет спокойное очарование смерти. Но это не может продолжаться долго.
      Выстрел.
      – Боже, он покончил с собой! – кричу я и, открывая глаза, вижу капитана, лежащего около ракеты. В его окровавленной голове зияет дыра, а глаза широко раскрыты. Я наклоняюсь и дотрагиваюсь до него.
      – Глупец. Зачем он это сделал?
      Люди испуганы. Они стоят возле двух трупов, оглядываются на марсианские пески и видневшийся вдали колодец, на дне которого покоится Риджент. Они поворачиваются ко мне. Один из них говорит:
      – Теперь ты капитан, Мэтьюз.
      – Знаю.
      – Нас теперь только шестеро.
      – Как быстро это случилось!
      – Я не хочу быть здесь! Выпустите меня!
      Люди вскрикивают. Я уверенно подхожу к ним.
      – Послушайте, – говорю я и касаюсь их рук, локтей, плеч.
      Мы умолкаем. Теперь мы – одно.
      – Нет, нет, нет, нет, нет, нет! – кричат голоса из темниц наших тел.
      Мы молча смотрим друг на друга, на наши бледные лица и дрожащие руки. Потом мы все как один поворачиваем голову и обращаем взгляд к колодцу.
      – Пора, – говорим мы.
      – Нет, нет, нет, – кричат шесть голосов.
      Наши ноги шагают по песку, как двенадцать пальцев одной огромной руки.
      Мы склоняемся над колодцем. Из прохладной глубины на нас смотрят шесть лиц.
      Один за другим мы перегибаемся через кран и один за другим несемся навстречу мерцающей глади воды.
      Я живу в колодце. Я живу в нем подобно туману, подобно пару в каменной глотке. Я не двигаюсь, я ничего не делаю, я лишь жду. Надо мной мерцают холодные звезды ночи, блещет утреннее солнце. Иногда я пою древние песни этого мира, песни его юности. Как мне объяснить, кто я, если я не знаю этого сам? Я просто жду.
      Солнце садится. На небо выкатываются звезды. Далеко-далеко вспыхивает огонек. Новая ракета приближается к Марсу…

Tyrannosaurus Rex 1962 год Переводчик: Р. Рыбкин

 
      Он открыл дверь в тьму. Чей-то голос крикнул:
      – Ну, закрывай же!
      Его словно ударили по лицу. Он рванулся внутрь. Дверь за ним хлопнула. Он тихо выругался. Тот же голос полупроговорил-полупропел страдальчески:
      – О, боже! Ты и есть Тервиллиджер?
      – Да, – ответил Тервиллиджер.
      Справа от него, на стене погруженного во мрак зала, смутным призраком маячил экран. Слева плясало в воздухе маленькое красноватое пятнышко – это двигалась зажатая в губах сигарета.
      – Ты на пять минут опоздал!
      «А сказал ты это так, будто я опоздал не на пять минут, а на пять лет», – подумал Тервиллиджер.
      – Сунь свою пленку в аппаратную. Ну, пошевеливайся!
      Тервиллиджер прищурился.
      Он разглядел пять глубоких кресел, четыре из них заполняла администраторская плоть, и она, тяжело дыша и отдуваясь, переливалась через подлокотники к пятому креслу, посередине, где, почти в полной темноте, сидел и курил мальчик.
      «Нет, – подумал Тервиллиджер, – не мальчик. А сам Джо Кларенс. Кларенс Великий».
      Крошечный рот, выдувая дым, дернулся, как у марионетки:
      – Ну?
      Неуверенно ступая, Тервиллиджер двинулся к киномеханику и отдал ему коробку с пленкой; киномеханик, сделав в сторону кресел непристойный жест, подмигнул Тервиллиджеру и захлопнул за ним дверь.
      – Господи! – вздохнул тонкий голос. Зазвенел звонок. – Аппаратная, начинай!
      Тервиллиджер протянул руку к ближайшему креслу, ткнулся в мягкое и живое, отпрянул и, кусая губы, остался стоять.
      С экрана в зал прыгнула музыка. Под громовые раскаты барабанов начался фильм:
      Tyrannosaurus Rex: грозный ящер
      Объемно-мультипликационный фильм
      Куклы и съемка Джона Тервиллиджера
      Попытка воспроизвести формы жизни, существовавшие на Земле за миллиард лет до рождества Христова
 
      Детские ручки в среднем кресле чуть слышно, иронически зааплодировали.
      Тервиллиджер закрыл глаза. Новая музыка с экрана вырвала его из забытья. Титры растаяли в мире первобытного солнца, ядовитого дождя и буйной, девственной растительности. Клочья утреннего тумана лежали по берегам вечных морей, и огромные летающие кошмары снова и снова, как коса, срезали ветер. Громадные треугольники из морщинистой кожи и костей, с алмазами глаз и неровными желтыми зубами, птеродактили, эти воздушные змеи, запущенные в небо самим злом, падали на добычу, хватали ее и, почти не поднимаясь над землей, уносили в ножницах ртов свои жертвы и их предсмертные крики.
      Тервиллиджер смотрел как зачарованный.
      В густых зарослях что-то вздрагивало, трепыхалось, ползло, дергало усиками, и одна лоснящаяся слизь внутри другой, под роговой броней вторая броня; в тени и на полянах двигались рептилии, населявшие безумное, пришедшее к Тервиллиджеру от далеких предков воспоминание о мести, обретшей плоть, и о паническом бегстве в воздух.
      Бронтозавр, стегозавр, трицератопс. Как легко падают с губ тяжеловесные тонны этих названий!
      Уродливыми машинами войны и разрушения гигантские чудовища шли через овраги с поросшими мхом склонами, каждым шагом своим растаптывали тысячу цветов, рыли мордами туман, пронзительными криками раздирали пополам небо.
      «Красавцы мои, – думал Тервиллиджер, – маленькие мои красавчики! Все из жидкого латекса, губчатой резины, стальных костей на подшипниках; все приснившиеся, из глины вылепленные, гнутые и паяные, склепанные, шлепком ладони в жизнь посланные! Половина их величиной с мой кулак, остальные не крупнее этой вот головы, из которой они появились».
      – О боже! – сказал кто-то, тихо и восторженно, в темноте.
      Часы, дни, месяцы подряд, шаг за шагом, кадр за кадром, он, Тервиллиджер, проводил созданных им животных через последовательности поз, двигал каждое на крошечную долю дюйма, снимал, передвигал еще на волосок, снимал снова – и теперь диковинные образы, на каких-нибудь восьмистах футах пленки, проносились через проектор.
      «Какое чудо! – думал Тервиллиджер. – Это будет новым для меня всегда. Посмотрите только! Ведь они живые! Резина, сталь, каучук, глина, чешуя из латекса, стеклянный глаз, клык из фарфора, прыг-скок, топ-топ – и, шагом гордым, по материкам, еще ноги не знавшим человечьей, по берегам морей, еще солеными не ставших, как будто не прошло с тех пор миллиарда лет. Они вправду дышат! Они вправду мечут громы и молнии! Как жутко! Такое чувство, будто это собственный мой Сад, и в нем сотворенные мной животные, которых я возлюбил в этот День Шестой, а завтра, в День Седьмой, я отдохну».
      – О боже! – снова произнес тихий голос.
      Тервиллиджер едва не отозвался: «Да, я слышу».
      – Это великолепная лента, мистер Кларенс, – продолжал голос.
      – Возможно, – сказал человек с голосом мальчика.
      – Правдоподобно до невероятности.
      – Я видел лучшие, – сказал Кларенс Великий.
      Все в Тервиллиджере напряглось. Он отвернулся от экрана, где его друзья скатывались в небытие, где гибли одно за другим, как на скотобойне, существа высотою с двухэтажный дом. Впервые он оглядел своих возможных работодателей.
      – Материал великолепный.
      Похвала исходила от старика, сидевшего в стороне, отдельно; подавшись вперед, он изумленно, во все глаза, глядел на эту древнюю жизнь.
      – Идет рывками. Вон, посмотрите! – Странный мальчик в среднем кресле привстал, показывая на экран зажатой во рту сигаретой. – Уж это кадр хуже некуда. Вы что, не видите?
      – Да, – ответил, внезапно устало, старик, откидываясь назад и сливаясь снова с креслом, на котором сидел. – Вижу.
      Тервиллиджер задушил жаркий гнев, потом утопил его в быстринах своей крови.
      – Идет рывками, – повторил Джо Кларенс. Белый экран, мельканье цифр, темнота; музыка оборвалась, чудовища исчезли.
      – Наконец-то! – Джо Кларенс выдохнул дым. – Уже обед скоро. Следующую, Уолтер! Все, Тервиллиджер. – Молчание. – А, Тервиллиджер? – Молчание. – Этот кретин все еще здесь?
      – Здесь. – Тервиллиджер изо всех сил вдавил кулаки себе в поясницу.
      – О, – сказал Джо Кларенс. – Вообще неплохо. Но не воображай, что деньги потекут рекой. Вчера приходило больше десятка парней, так они показывали материал не хуже, а то и лучше твоего – все пробы для нашего нового фильма «Доисторическое чудовище». Оставь заявку в конверте у секретаря. Выходи в ту же дверь, в какую вошел. Уолтер, какого дьявола ты ждешь? Крути новую!
      В темноте Тервиллиджер ободрал ноги о кресло, с трудом нащупал ручку двери, сжал ее крепко.
      За спиной у него взорвался экран; потоками мелких камней падала лавина, целые города из гранита, огромные мраморные здания вставали, рассыпались, стекали вниз. В громе падающих камней он расслышал голоса, которые прозвучат через неделю: «Мы заплатим тебе тысячу долларов, Тервиллиджер». – «Но мне нужна тысяча только на одно оборудование!» – «Подумай хорошенько, это для тебя шанс. Хочешь – воспользуйся им, не хочешь – твое дело!».
      И слушая, как гром замирает, он уже знал, что воспользуется, и знал, что сделает это с отвращением.
      Только когда молчание у него за спиной поглотило лавину всю без остатка и замедлила ход в сердце, домчавшись до неизбежного решения, собственная его кровь, только тогда потянул на себя Тервиллиджер невероятно тяжелую дверь и шагнул в ужасающий, безжалостный свет дня.
      Припаяй гибкий позвоночник к извивающейся длинной шее, насади на нее самодельный маленький череп, закрепи на шарнирах нижнюю челюсть, оклей губчатой резиной смазанный в суставах скелет, обтяни пестрой кожей, которую не отличить от настоящей змеиной, заделай тщательно швы, и потом в мире, где безумие, пробудившись от сна, видит перед собой другое безумие, еще более немыслимое, он встанет торжествующе на дыбы.
      Из света электрического солнца вниз скользнули руки Творца. Они опустили чудовище с пятнистой змеиной кожей в сделанную зеленую чащу, повели через кишащее бактериями варево. Механический ящер среди всего этого безмолвного ужаса чувствовал себя великолепно. Со слепых небес доносился голос Творца, сад вибрировал от старого монотонного напева: стопу… к голени, голень… к колену, колено… к бедру, бедро…
      Дверь распахнулась.
      Словно отряд бойскаутов ворвался в комнату – это вбежал Джо Кларенс. С таким видом, будто в комнате никого нет, он дико огляделся вокруг.
      – О господи! – завопил он. – Так у тебя, оказывается, еще не все готово? Это стоит мне денег!
      – Не стоит ничего, – сухо сказал Тервиллиджер. – Мне заплатят те же деньги, сколько бы я времени ни потратил.
      Шаг, остановка, шаг, остановка: так, дергаясь, Джо Кларенс к нему приблизился.
      – В общем, поторапливайся. И сделай пострашней, чтоб дрожь пробирала.
      Тервиллиджер стоял на коленях возле своих миниатюрных джунглей. Глаза его были вровень с глазами продюсера, и Тервиллиджер спросил:
      – Сколько футов крови и предсмертных мук вы хотите?
      – Две тысячи футов одного и столько же другого! – Кларенс рассмеялся прерывисто, будто всхлипывая. – Дай-ка я посмотрю.
      Он схватил ящера.
      – Осторожней!
      – Осторожней? – Кларенс небрежно и равнодушно вертел страшилище в руках. – Разве чудовище не мое? В контракте…
      – В контракте сказано, что вы используете эту куклу для рекламы фильма, но вернете мне, когда фильм будет выпущен.
      – Черт-те что написали! – Кларенс махнул рукой, в которой держал чудовище. – Это неправильно. Всего четыре дня как мы подписали контракты, и…
      – Кажется, будто прошло уже четыре года. – Тервиллиджер потер глаза. – Я две ночи не ложился, доделывал эту тварь, чтобы можно было скорее начать съемки.
      Кларенс не снизошел до ответа.
      – К черту такой контракт! Какая гнусность! Чудовище мое. От тебя и твоего агента у меня сердечные приступы. Приступы из-за денег, приступы из-за оборудования, приступы из-за…
      – Кинокамера, которую вы мне дали, старая-престарая.
      – Ну так чини ее, если она ломается, ведь руки у тебя есть? Пошевели мозгами – в том-то весь и фокус, чтобы обойтись без денег. Возвращаясь к делу: тварь – и это должно было быть оговорено в условиях – моя и только моя.
      – Я никогда не отдаю свои изделия во владение другим, – отрезал Тервиллиджер. – Слишком много времени и чувств в них вложено.
      – Ладно, черт побери, мы накидываем тебе за зверюгу еще пятьдесят долларов, и оставляем тебе – бесплатно! – когда фильм будет готов, камеру и прочее оборудование, договорились? Открывай тогда собственное дело. Конкурируй со мной, сведи со мной счеты при помощи моего же оборудования! – Кларенс рассмеялся.
      – Если оно до этого не развалится, – сказал Тервиллиджер.
      – И еще. – Кларенс поставил куклу на пол и обошел вокруг нее. – Мне это чудовище не нравится.
      – Не нравится?! Чем? – взвыл Тервиллиджер.
      – Физиономией. Больше огня нужно, больше… свирепости, больше злости!
      – Злости?
      – Да, лютости! Пусть выпучит сильней глаза. Круче вырез ноздрей. Острее зубы. Язык вперед, оба конца. Ты сумеешь! Э-э… так, значит, чудовище не мое, а?
      – Нет, оно мое.
      Тервиллиджер поднялся на ноги.
      Теперь вровень с глазами Джо Кларенса была пряжка его ремня. Несколько мгновений продюсер смотрел на блестящую пряжку как загипнотизированный.
      – Будь прокляты эти чертовы юристы!
      Он бросился к двери.
      – Работай!
      Чудовище ударилось в дверь через долю секунды после того, как она захлопнулась.
      Рука Тервиллиджера на несколько мгновений застыла в воздухе. Потом плечи его осели. Он пошел к своему красавчику и его поднял. Открутил голову, содрал с нее латексовую плоть, положил череп на подставку и кропотливо начал лепить из глины заново доисторическую морду ящера.
      – Побольше свирепости, – бормотал он сквозь зубы. – И злости.
 
      Фильм с переделанным чудовищем просматривали через неделю.
      Когда кончилось, Кларенс в темноте чуть заметно кивнул.
      – Лучше. Но… пострашнее надо, чтобы кровь стыла в жилах. Чтобы тетя Джейн напугалась до смерти. Новый эскиз, и переделать заново!
      – Я уж и так опаздываю на неделю, – запротестовал Тервиллиджер. – Вы все приходите и требуете, меняй то, меняй это, и я меняю, один день хвост никуда не годится, другой – когти…
      – Уж ты-то сумеешь меня порадовать, – сказал Кларенс. – В бой, художник!
      В конце месяца просмотрели новый вариант.
      – Почти в точку! Чуть-чуть промазал! – сказал Кларенс. – Лицо почти такое, как нужно. Постарайся еще.
      Тервиллиджер отправился к себе в мастерскую. Он принялся за эскиз и изобразил пасть динозавра так, как если бы она произносила непристойность, только понять эту непристойность мог тот, кто умеет читать по губам. Потом, взяв глину, Тервиллиджер принялся за работу и оторвался от страшной головы только в час ночи.
      – Наконец то, что надо! – закричал Кларенс в просмотровом зале на следующей неделе. – Идеально! Вот это настоящее чудовище!
      Он наклонился к старику, своему юристу, мистеру Глассу, и к Мори Пулу, своему помощнику.
      – Вам нравится мое чудище?
      Он сиял.
      Такой же длинный, как чудовища, которых он делал, Тервиллиджер, бессильно обмякнув и ссутулившись в заднем ряду, хоть и не увидел, но почувствовал, как старый юрист пожал плечами.
      – Да они все одинаковые.
      – Да, да, но это все же какое-то особенное! – захлебывался Кларенс. – Даже я готов признать: Тервиллиджер гений!
      Все повернулись и снова, уставившись на экран, стали смотреть, как исполинская тварь, словно вальсируя, широко размахнулась своим острым как бритва хвостом и сняла им зловещий урожай травы и цветов. Потом остановилась и, обгладывая красную кость, устремила задумчивый взгляд в туман.
      – Это чудовище… – сказал наконец, прищурившись, мистер Гласс. – Кого-то оно напоминает.
      – Напоминает? – Тервиллиджер повернулся, весь внимание.
      – У него такой вид… – протянул в темноте мистер Гласс. – Похоже, я его где-то встречал.
      – Среди экспонатов Музея естествознания?
      – Нет, не там.
      – Может, – рассмеялся Кларенс, – когда-то случилось чудо, и ты осилил какую-то книгу, Гласс?
      – Удивительно… – Гласс, ничуть не задетый, наклонил набок голову, закрыл один глаз. – Я, как сыщик, никогда не забываю лиц. Но этот Tyrannosaurus Rex… где же я его видел?
      – Да не все ли равно? – Кларенс сорвался с места. – Он потрясающий! И только потому, что я, добиваясь результата, пинал Тервиллиджера ботинком в зад. Мори, пошли!
      Когда дверь закрылась, мистер Гласс повернулся к Тервиллиджеру и на него посмотрел. Не отводя от Тервиллиджера взгляда, он окликнул негромко киномеханика:
      – Уолт! Уолтер! Будь добр, покажи нам зверюгу снова!
      – О чем разговор!
      Тервиллиджер заерзал, чувствуя, что какая-то невидимая сила становится одинаково зримой в темноте и в резком свете, выстрелившем снова для того, чтобы от экрана в зал рикошетом отлетел ужас.
      – Д-да. Точно, – размышлял вслух мистер Гласс. – Еще немного, и вспомню. Еще немного, и узнаю. – Но… кто?
      Словно услыхав его голос, чудовище повернулось, и на какой-то миг презрительный взгляд его, пройдя сквозь сто тысяч миллионов лет, остановился на двух человечках, прячущихся в темной комнате. Машина смерти прогрохотала свое имя.
      Словно для того, чтобы расслышать, мистер Гласс подался вперед.
      Все поглотила тьма.
 
      Месяца через два с половиной после начала работы над фильмом, когда картина была уже наполовину готова, Кларенс позвал кое-кого из своих служащих и нескольких друзей, всего человек тридцать, посмотреть черновой вариант фильма.
      Фильм шел уже пятнадцать минут, когда по рядам небольшого зала пробежал приглушенный возглас удивления.
      Обернувшись, Кларенс окинул всех молниеносным взглядом.
      Мистер Гласс, в соседнем кресле, окаменел.
      Сам не зная почему, Тервиллиджер с самого начала остался около выхода; он не понимал, откуда его тревога, но ничего не мог с собой поделать. Не снимая руки с ручки двери, он следил за тем, что происходит в публике.
      Еще одно приглушенное восклицание пробежало по рядам.
      Кто-то негромко рассмеялся. Хихикнула какая-то секретарша. Потом воцарилось молчание.
      Ибо Джо Кларенс вскочил с места. Его маленькая фигурка рассекла экран. Несколько мгновений в темноте жестикулировали два образа: тираннозавр, отрывающий ногу у птеранодона, и Кларенс, вопящий, бросающийся на экран, как будто он хотел схватиться с этими неправдоподобными тварями.
      – Стой! Остановить на этом кадре!
      Лента остановилась. Изображение застыло.
      – Что случилось? – спросил мистер Гласс.
      – Случилось? – Казалось, будто Кларенс хочет закрыть собой экран. Он вытянул свою детскую ручку насколько мог вверх, ткнул в грозную челюсть, в глаз, в клыки, в лоб, потом повернулся лицом к ослепляющему свету проектора и его пышущие яростью щеки покрылись чешуей пресмыкающегося. – Что здесь происходит? Что это такое?
      – Чудовище, шеф, что же еще?
      – Как же, чудовище! – Кларенс застучал по экрану кулачком. – Это я!
      Половина присутствующих наклонилась вперед, половина откинулась назад, двое вскочили на ноги, и один из двоих, мистер Гласс, жмурясь и судорожно нащупывая в кармане вторую пару очков, простонал:
      – Так вот где я его видел раньше!
      Не разжимая век, мистер Гласс тряхнул головой.
      – Это лицо… я так и знал, что оно знакомое.
      В зале подул ветер.
      Все обернулись. Дверь была распахнута настежь.
      Тервиллиджер исчез.
 
      Они нашли Тервиллиджера в мастерской – он очищал рабочий стол, сбрасывал все в большую картонную коробку, и под мышкой у него была зажата кукла тираннозавра. В комнату ворвалась небольшая толпа во главе с Кларенсом, и Тервиллиджер поднял голову и посмотрел на них.
      – Чем я заслужил это? – взвизгнул Кларенс.
      – Простите меня, мистер Кларенс.
      – "Простите"! Разве я мало тебе платил?
      – По правде говоря, мало.
      – Водил тебя обедать…
      – Один раз. Счет оплатил я.
      – Приглашал тебя к себе ужинать, ты купался в моем бассейне, и за все это… Ты уволен!
      – Я и так уволен, мистер Кларенс. Последнюю неделю я работал бесплатно и сверхурочно, вы забыли выписать мне чек…
      – Все равно ты уволен, да, уволен, по-настоящему! И никто в Голливуде тебя больше не возьмет. Мистер Гласс! – Кларенс повернулся на пятках, ища глазами старика. – Подайте на него в суд!
      – Нечего, – сказал Тервиллиджер, и больше он уже не поднимал на них глаз, а смотрел вниз, на вещи, которые укладывал, – нечего вам у меня высуживать. Деньги? Того, что вы мне платили, и на жизнь-то едва хватало – куда уж там откладывать! Дом? Я никогда не мог купить его. Жену? Всю жизнь я работаю на таких, как вы. Так что жены исключаются. Я человек ничем не обремененный. Мне вы ничего не сделаете. Наложите арест на моих динозавров – зароюсь в каком-нибудь захолустье, куплю латекса, наберу речной глины, металлических трубок и сделаю новых чудовищ. Накуплю пленки. У меня есть старая цейтраферная кинокамера. Отнимете ее – собственными руками сделаю новую. Я умею делать все. Поэтому я вас не боюсь.