Приглушенные звуки. Как будто кто-то подбежал к дому, потом пошел спокойным шагом, остановился на мгновение и стал кружить то медленнее, то быстрее. Приглушенные звуки. Да, подумал он. Вот оно, здесь.
Так и не открывая глаз, он вытянул перед собою руки, пытаясь почувствовать движение воздуха. Ничего. Только ветер и свет луны.
И все-таки да. Конечно же, да. Сейчас.
И снова –
сейчас. Снова и снова –
сейчас. Он проснулся оттого, что жена села на краешек его постели.
– Ее нет, – сказала она.
– О чем это ты?
Кивком она указала на окно.
Он медленно поднялся с постели, подошел к окну и окинул взглядом площадку перед домом.
Ни щита, ни кольца, ни сетки.
– Что здесь происходило этой ночью?
– Что-то происходило…
– Что?
– Я и сам этого не знаю. Может быть, во всем виновата погода. Все ожило. Может, это луна заставила все двигаться, и я спросил…
– Что ты спросил? – встрепенулась жена.
– Я спросил: кем бы или чем бы ты ни был, ответь мне, вернется ли ко мне сон, если мы сыграем еще одну, последнюю игру? Самую-самую последнюю? Я почувствовал, как легкий ветерок коснулся моего лица и рук. Луна на мгновение скрылась за тучкой. Это был знак. Я пошевелился, ветерок шевельнулся тоже.
– И что же?
– Мы сыграли последнюю игру.
– Я действительно слышала какие-то странные звуки. – Она вздохнула. – И кто же победил?
– Мы оба, – ответил он.
– Это невозможно.
– Возможно. Если только постараться.
– И выиграли вы оба.
– Именно так – оба.
Она тоже подошла к окну и посмотрела на опустевшую площадку.
– Но кто же снял корзину и щит? Неужто ты?
– Ну а кто же еще?
– Я не слышала, как ты доставал лестницу.
– И все-таки. Знала бы ты, каких сил мне стоило взобраться на нее, а спускаться было и того тяжелее. Полно пыли в глазах, ничего не видел.
– И куда же ты все это подевал?
– Понятия не имею. Мы найдем их в самый неожиданный момент.
– Слава богу, все уже позади.
– Да, да… Но знаешь, что самое хорошее?
– Ты о чем?
– Мы сыграли вничью, – ответил он и, немного помолчав, повторил:
– Вничью.
Tete-a-Tete (2002)
Гуляя однажды летним вечером по дощатым дорожкам приморского парка, мы, я и мой приятель Сид, увидели на одной из стоявших возле самой кромки прибоя скамеек знакомую картину.
– Смотри, – сказал я, – и слушай.
Мы стали смотреть и слушать.
На скамейке сидела старая еврейская чета, ему лет семьдесят, ей – лет шестьдесят пять. Они громко разговаривали, горячо жестикулируя и не слушая друг друга.
– Сколько раз тебе это можно говорить!
– Ты мне ничего не говорил! Ничего, слышишь?!
– Нет, говорил! Я всю жизнь тебе что-то говорю! И таки важные вещи, если бы ты хоть раз попыталась понять!
– Таки важные, послушайте его! – возмутилась она. Да назови хотя бы одну!
– Начнем со свадьбы.
– Со свадьбы?!
– С чего же еще? Весь этот бред, вся эта неразбериха!
– И кто же в ней был виноват?
– Я могу доказать как дважды два…
– Не надо мне ничего доказывать! Я отказываюсь тебя слушать!
И так далее, и так далее, и так далее.
– Жаль, диктофона нет, – сказал я.
– Зачем он тебе? – усмехнулся Сид. – Я смогу воспроизвести их диалог слово в слово в любое время дня и ночи!
Мы продолжили прогулку.
– Они сидят каждый вечер на этой самой скамейке уже много лет!
– Да, – покачал головой Сид. – Смех, да и только.
– А мне от этого почему-то грустно.
– Грустно? Брось ты! Они ужасно похожи на героев какого-нибудь дешевого водевиля театра «Орфеум»!
– Тебе действительно нисколько не грустно?
– О чем ты говоришь? Готов поспорить, они женаты уже лет пятьдесят. Эта перепалка началась еще до свадьбы и продолжилась сразу, как только закончился медовый месяц.
– Они просто не слушают друг друга.
– Да, но они делают это по очереди! Сначала она не слушает, потом он. Будь иначе, они тут же обратились бы в камень. Все точно по Фрейду.
– С чего ты взял?
– Они просто выплескивают все! Не остается никаких претензий, никаких страхов. Спорю, они укладываются спать, не переставая ругаться, и через две минуты засыпают с улыбкой на губах!
– Ты полагаешь?
– То же самое происходило с моими дядей и тетей, подобные баталии их только закалили.
– И сколько же лет они прожили?
– Тетушка Фанни и дядюшка Эйза? Восемьдесят и восемьдесят девять.
– Так долго?
– Словесная диета, сам понимаешь. Еврейский бадминтон: он подает – она отбивает, она подает – он отбивает. При этом, конечно же, никто не выигрывает, но, заметь, и не проигрывает.
– Я никогда об этом не задумывался.
– Ну так подумай. Пойдем, пора подкрепиться.
Мы повернули назад и направились к воротам парка.
– И еще одна вещь, – сказал старик.
– И еще тысяча других вещей.
– А кто это считал? – сказал он.
– А вот смотри. Куда я положила этот список?
– Список! Кому нужны твои списки?
– Мне! Тебе не нужны, а мне нужны!
– Послушай…
– Дай мне договорить!
– И так до бесконечности, – усмехнулся Сид.
Через пару дней он позвонил мне домой.
– Слушай, я раздобыл диктофон!
– Зачем?
– Ты писатель, я писатель. Пособираем зерен для наших мельниц.
– Ну…
– Я за тобой заеду.
Мы вновь отправились на прогулку по приморскому парку. Стоял на удивление тихий и погожий калифорнийский вечер, о каких мы даже не рассказываем родственникам с восточного побережья из опасения, что они поверят и тут же заявятся в гости.
– Я ничего не хочу слышать!
– Замолчи! Мне надоели твои вечные увертки!
– Да, – сказал я, прикрыв глаза. – Все то же. Та же пара и тот же разговор. Волан по-прежнему над сеткой. Проигравших нет. Ты и вправду собрался записывать их разговор на диктофон?
– А что, зря, что ли, Дик Трейси его изобретал?
Когда мы медленно подошли поближе, он незаметно включил диктофон.
– Как же его звали? Ах, да – Айзек!
– С каких это пор?
– Конечно, Айзек!
– Его звали Аароном!
– Да нет же! Это старшего звали Аароном!
– Нет, младшего!
– Кто тебе это сказал?
– Кто, как не ты!
– Как только у тебя язык поворачивается.
– Что, правда глаза колет?
– Да я докажу тебе как дважды два…
– Во дают! – довольно хмыкнул Сид, проходя мимо них с включенным диктофоном в кармане.
И так раз, и другой, и третий.
Потом совершенно неожиданно скамейка два вечера пустовала.
На третий вечер я зашел в находившийся неподалеку небольшой кошерный магазинчик и, указав на скамейку, поинтересовался судьбой ее завсегдатаев. Имен их я, разумеется, не знал. Конечно, конечно, сказали мне. Роза и Эл, Эл и Роза. А фамилия у них Штайн. Эл и Роза Штайн ходили сюда много лет, ни единого вечера не пропустили, но теперь этому конец. Эла уже нет. Такие дела. Умер во вторник. Вот скамейка и опустела, но тут уж ничего не поделаешь.
Хотя я и не был знаком с супругами Штайн, это известие наполнило мое сердце грустью. В маленькой местной синагоге я узнал название крошечного кладбища и, испытывая некоторое смущение и не вполне понимая зачем, отправился туда, чувствуя себя так же, как в ту далекую пору, когда я – тогда еще двенадцатилетний гой – зашел в синагогу, находившуюся в самом центре Лос-Анджелеса, чтобы разобраться, а каково это – ощущать себя частицей этой толпы поющих и молящихся людей с покрытыми головами.
Конечно же, она была там. Она сидела возле камня, на котором было вырезано его имя, и говорила, говорила, говорила, время от времени касаясь камня рукой.
А что же он? Как и прежде, он ее не слушал.
После захода солнца я отправился в парк. При виде пустой скамейки сердце заныло у меня еще сильнее.
Но что я мог сделать?
Я позвонил Сиду и задал ему один-единственный вопрос:
– Надеюсь, ты сохранил все эти пленки?
В один из последних теплых вечеров мы с Сидом решили прогуляться по кошерной эспланаде, где помимо прочего можно было купить совсем недурное пастрами и сладкие ватрушки, и вновь вышли к берегу, где стояло никак не меньше пары дюжин скамеек. И тут Сид неожиданно сказал:
– Хотел бы я знать…
– Это ты о чем, Сид? – спросил я, заметив, что он смотрит в сторону скамейки, пустовавшей уже почти неделю.
– Посмотри, – он взял меня под руку. – Видишь эту старую женщину?
– И что же?
– Она вернулась! А я-то думал, что с ней что-то стряслось.
– Я это знаю, – улыбнулся я.
– Ничего не понимаю! – изумился он. – Та же скамейка, и говорит она не меньше прежнего…
– Все правильно.
Скамейка была уже совсем недалеко.
– Странное дело, – прошептал он еле слышно. – Она, похоже, разговаривает сама с собой!
– Не совсем так, – покачал я головой. – Прислушайся получше.
– Пожалуйста, не морочь мне голову! Кому нужны все эти твои, с позволения сказать, аргументы? – воскликнула старая женщина, глядя горящими глазами на пустую половину скамейки. – Думаешь, у меня их нет? Ошибаешься! Послушай лучше, что я тебе скажу!
– Это тебя-то я должен слушать?! – послышался внезапно мужской голос. – Как я до этого дожил!
– Тот же голос! – изумился Сид. – Это его голос! Но он же умер!
– Все верно, – кивнул я.
– Это еще не все, – сказала старая женщина. – Посмотри, как ты ешь. Хоть раз посмотри!
– Легко тебе говорить. – Голос старика упал.
– Ну, так давай говори ты.
Раздался щелчок. Сид перевел глаза вниз и увидел, что старая женщина держит в руках диктофон.
– И еще одна вещь, – сказала она.
Щелк.
– Почему я должен все это терпеть?! – взмолился мужской голос.
Щелк.
– Интересно, что станется с тобою, когда я скажу всю правду?
Сид заглянул мне в глаза.
– Ты? – спросил он.
– Я, – признался я.
– Как? – спросил он.
– Я переписал на отдельную кассету все его реплики так, чтобы она успевала на них ответить. При желании она может остановить диктофон и выговориться вволю.
– Зачем ты это сделал?
– Я увидел ее на кладбище. Она что-то говорила, обращаясь к холодному куску мрамора, но ответа не было. Я переписал твои пленки, все эти его вопли и жалобы, и поздно вечером вернулся на кладбище. Она была все еще там, она, наверное, осталась бы там навсегда и умерла бы с голоду. Ответа не было. Но он должен был быть! Я подошел к могиле, включил диктофон, убедился, что из него раздаются вопли старика, вручил диктофон ей и тут же ушел. Даже не стал ждать, пока она начнет кричать в ответ. Он и она, она и он. Высокий голос и низкий, низкий и высокий. Я просто ушел. Прошлым вечером она уже сидела здесь на скамейке и ела ватрушку. Думаю, она собирается жить дальше. Здорово, а?
Сид прислушался к сетованиям старика:
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.