І

Первое, что вы замечаете, когда самолет рейсом «Комфлуг»– 155 с двухчасовым опозданием касается посадочной полосы, подпрыгивает, замедляется, поворачивает и катит к длинному белому дощатому строению с надписью «СЛАКА», это количество вооруженных людей. Пока самолет катится быстро, кажется, что все они одинаковые, потом картинка за круглой миской иллюминатора обретает четкость, и становится ясно, что их по крайней мере две разновидности. Часть – военные, в высоких фуражках с красным околышем, длинных плащ-накидках и широких сапогах. Другие, по всей видимости, милиционеры, на них плоские синие с белым фуражки, белые портупеи, галифе и черные ботинки. По мере того как самолет подъезжает ближе, становится ясно, что эти две категории отличаются не только формой, но и обязанностями. Военные стоят возле блестящих «Илов», «Ту», «Анов» и серых вертолетов «Ми», на бетонированной площадке перед ангарами или на траве рядом. Каждый самолет охраняют четверо или пятеро военных; лица у них строгие и бдительные. Синие милиционеры дежурят у дверей аэропорта, по двое – по трое у каждой; вид у них кряжистый и основательный. Военные и милиционеры стоят порознь и не разговаривают между собой; только когда самолет подъезжает ближе, вы понимаете, отчего вначале их легко было спутать: у каждого за спиной висит начищенный автомат Калашникова современной модели.

За самолетами, военными и милиционерами начинаются аэропортовские строения, длинные и низкие, поблескивающие белизной в свете раннего вечера. Они лишены какой-либо архитектурной идеи и выглядят лишь самую малость функциональными – такие могут стоять где угодно, для какой угодно цели. Двери, у которых дежурят вооруженные милиционеры, по всей видимости, заперты – никто в них не входит и не выходит. Над одной из дверей надпись «ИНВАТ». Строения двухэтажные, с плоской крышей, обнесенной металлическими перилами; на одной крыше стоят люди – довольно заметная, оживленная толпа. Все при воскресном параде; впрочем, сегодня и есть воскресенье. Мужчины по большей части в темных двубортных пиджаках с темными галстуками, шляпах или кепках, женщины уютно округлые, в просторных ситцевых платьях. Они умеренно взволнованы, смотрят на поле и машут – с удовольствием, но без лишней ажитации – подъезжающему самолету, а может быть, другому; несмотря на воскресенье, аэродром работает с полной нагрузкой, и второй «Ил», еще откуда-то, пузатый, сверкающий заклепками, тоже в бело-синей комфлуговской раскраске с кириллической эмблемой на хвосте, уже выруливает с полосы вслед за лондонским рейсом.

Солнце сияет, здания белые, воздух полон предвкушением неведомого. Некоторые скажут, что мир, в котором мы живем, нивелируется, всё превращается во что-то другое, различия стираются, уступая место универсальному сходству. Сейчас это выглядит одновременно и справедливым, и нет. Аэропорты, разумеется, всюду аэропорты, функционирующие одинаково, со множеством абстрактных узнаваемых деталей. Однако за подобным сходством всегда скрываются мелкие отличия, создающие атмосферу конкретного места. Воздух здесь отчетливо пронизан голубизной, трава – густая и жесткая, словно предназначенная для уборки; и впрямь, между посадочными полосами ползет старенький трактор. Там и сям надписи, разом говорящие и непонятные; на крыше машины, за которой едет самолет, написано «ХИН МІ», на серой цистерне, выруливающей из закамуфлированного строения, по трафарету нанесено «БИНЬЗИНІ». Пустые синие автобусы, стоящие рядком у здания аэровокзала – видимо, чтобы забрать пассажиров с самолета и доставить их в новую жизнь, – старые, толстощекие, с лесенками сзади, выполненные в непривычно затейливом литературном стиле. Люди на крыше низкорослые и коренастые. За травой, бетоном и деревьями, высаженными по периметру аэродрома, торчит золотая луковица церкви. Дальше, на фоне садящегося солнца, летит большая белокрылая птица, кажется, журавль. Впрочем, через грязные стеклянные миски иллюминаторов видно плохо, так что, возможно, это обман зрения. А где-то не очень далеко за церковной маковкой должен быть город, над которым только что пролетал самолет. Он лежит посреди широкой зеленой долины, не очень густонаселенной и обрамленной со всех сторон зубьями гор. По всей Европе лето было сырое и дождливое – необычная погода, ставшая в последнее время самой обычной. Долина, частью возделанная, частью лесистая, частью голая, промокла насквозь; по ней, поблескивая, петляет одна из водных артерий Европы, несущая свои воды то ли наверх в Балтийское или Северное море, то ли вниз в Средиземное, а то и дальше к Босфору; одна из великих рек, памятных старшему поколению по газетным схемам наступлений и отступлений, путчей и контрпутчей времен Второй мировой. Сейчас она вышла из берегов, затопила долину, леса, лоскутки зеленых и бурых полей, хутора с темными крышами, над которыми вьется дымок, и даже окрестности самого города, где она взята в каменные берега и где, по мере того как самолет снижается, можно различить движущихся человечков.

Город умеренно велик. С воздуха различаются большое кирпичное здание ТЭЦ и металлические трубы, из которых в голубое небо валит оранжевый дым; явно промышленный район, где вдоль прямых магистралей рядами выстроились заводские корпуса и безликие многоэтажки, высокие городские дома европейского типа с прямоугольными окнами. На улицах, обсаженных деревьями, – редкие, быстро несущиеся автомобили и розовые трамваи на блестящих металлических рельсах. Потом собор, то ли недостроенный, то ли частично разрушенный, дальше река делает петлю, мелькают мосты, и на скале среди высоких деревьев стоит зубчатый замок из старых сказок, окруженный кривыми улочками с ярко покрашенными домами. Затем рынок – пестрые палатки вокруг центрального строения с башенкой, большая площадь, окруженная основательными каменными зданиями – видимо, правительственными, мощеная и до того чистая, что сверкает под солнцем; снова дома, снова заводы, снова зеленая полузатопленная сельская местность, занятая преимущественно огородами под полиэтиленовой пленкой, церковь с золотой маковкой, посадочные огни, аэродром.

Самолет подъезжает к аэровокзалу и начинает поворачиваться. На бетонной площадке внизу военные смотрят на большой «Ил»; внутри пассажиры, пристегнутые к креслам с высокой спинкой, таращатся через миски иллюминаторов на военных, на размахивающую руками толпу, на багажные грузовички и цистерны с топливом, подъезжающие ближе, на другие самолеты возле ангара, на синие автобусы рядом с дверью под табличкой «ИНВАТ», на деревья по периметру летного поля, на птицу – то ли журавля, то ли нет – в небе. Красное солнце светит в иллюминаторы, в салоне по-домашнему пахнет клецками. На передней переборке горят зеленые надписи: «ЛУПІ ЛУПІ» и «НОКІ РОКІ». Из динамика льется какой-то военный марш, пассажиры сидят очень тихо. Три комфлуговские стюардессы поднялись со своих мест и встали в передней части самолета, возле кухни. Их создал какой-то международный модельер: крепкие телеса обтягивает ярко-зеленая форма, на головах жесткие шапочки вроде жокейских касок. Мир снаружи застыл, полный неведомых обещаний. Люди на крыше, которые машут, машут, машут, и военные с «Калашниковыми» пока еще не реальны. Надписи на зданиях – загадочные иероглифы, предназначенные для других; ты фиксируешь их взглядом, но понимаешь только частично. Жизнь идет, но ты к ней пока не принадлежишь; люди и дома, обычаи и привычки выглядят осмысленными, но смысл их пока не ясен. Это некая реальность, причем даже историческая, та, которую Карл Маркс обещал как «диктат истины», однако она совершенно нереальна.

Есть предварительное описание. «Аэропорт расположен на открытой местности на расстоянии 8 км (5 миль) к востоку от города, – сообщают «Краткие советы британским бизнесменам» в кармане у доктора Петворта, гостя по культурному обмену, который сидит у прохода и пытается разглядывать жизнь за двумя пассажирами в коричневых костюмах. – Можно доехать автобусом до центрального здания «Комфлуга» на Водйи-муту, 217 (регистрация пассажиров не производится). Билеты следует приобретать заранее в государственных табачных киосках под вывеской «Литті», так как вагон следует без кондуктора».

Банки, правительственные учреждения и государственные торговые организации закрыты по субботам и воскресеньям. Следует ездить только на государственных оранжевых такси. Напряжение 110 вольт. Здесь было много битв и сражений. После героического освобождения в 1944 году построено более 2 млн. квартир; жилплощадь на человека приближается к 10 кв.м. Замок, безусловно, заслуживает посещения. Влоски из страны вывозить запрещено. Беспечная детвора играет в солнечных парках, пенсионеры наслаждаются заслуженным отдыхом, влюбленные мечтают о будущем. Искусство стоит на реалистической основе, народно-патриотические писатели и художники сумели избежать декадентских влияний. Регулярно исполняются народные танцы в фольклорных костюмах. Многочисленные мемориальные доски павшим в национально-освободительной борьбе увековечивают память о героических временах. Лотки, на которых продают цветы, оживляют улицы. Профсоюзы руководят социалистическим соревнованием и обеспечили успех движению рационализаторов. Работы художника-экспрессиониста Льва Прика, выставленные в Народной галерее государственного искусства (Гальеррі Пролыйяниіі), показывают, что страна не осталась в стороне от величайших достижений мировой мысли. Парк особенно хорош в мае, когда цветут магнолии. Маловразумительный отрывок из летописи киевского монаха Нострумия позволяет предположить, что первоначальное население страны составили выходцы с Босфора, однако это многими оспаривается.

У регулировщика, который размахивает сигнальными флажками, чтобы остановить самолет в требуемом месте, под шлемофоном плоское татарское лицо. Большая птица по-прежнему летит на горизонте, на крыше аэровокзала люди по-прежнему машут, машут, машут. Льва Прика нигде не видно. Военный марш смолкает, стюардесса говорит в микрофон: «Рести стули, поки фитыгрыфики». Пассажиры, сидевшие совершенно неподвижно, начинают легонько ерзать. На бетонной площадке татарин размахивает сигнальными флажками, потом финальным жестом складывает их на груди. Самолет, последний раз взревев моторами, замирает. Внутри всё тихо, снаружи – движение: военные берут самолет в кольцо, синие автобусы очень медленно трогаются от двери под табличкой «ИН-ВАТ», выезжает трап. Переднюю часть салона заливает алый свет – это стюардесса открыла дверь.

Отстегнувшись, доктор Петворт, гость по культурному обмену, привстает и тянется к багажной сетке за ручной кладью, глядя в проход, который выведет его в новый город.

II

Так вот, доктор Петворт, который сейчас смотрит в круглый иллюминатор самолета авиакомпании «Комфлуг» (рейс 155) на бетонную площадку перед аэропортом «Слака», надо сразу признать, личность малоинтересная. Как заметит позже в этой книге блистательная, одетая в батик, магическая реалистка Катя Принцип, он просто не персонаж в историческом мировом смысле. Это человек без собственного стиля; сейчас на нем практичные ботинки, носки с жутким ромбами, подаренные на Рождество, и старый костюм «сафари» – карманы топорщатся от бумаг и ручек, а на голове, там, где в лучшем мире могли бы быть волосы, имеется определенная лысина. Он белый сорокалетний женатый мужчина, британец и буржуй – и за каждый из этих пунктов его кто-нибудь презирает, о чем Петворту прекрасно известно. Жизнь была к нему добра, и за это приходится расплачиваться. В его биографии не было военных приключений, он не сражался за правое дело, не участвовал в революциях. Когда в сороковых мир сотрясала война, он лежал в кроватке и забавлялся плюшевыми игрушками, когда молодежь пятидесятых митинговала из-за Суэца и Венгрии, играл в крикет за честь школы. Когда студенты шестидесятых грезили новой утопией, он тихо заканчивал диссертацию о великом сдвиге гласных; когда появилась противозачаточная пилюля и грянула сексуальная революция, женился на молоденькой брюнетке, с которой познакомился в турпоходе. Его полем сражения был банальнейший домашний фронт, чему свидетельством мешки под глазами и разочарование в сердце. Он познал фрейдистский голод, прошел полный курс утонченных страданий у пышногрудой подружки-шведки, которую так и не сумел до конца забыть, испытал тягу к переменам, но не смог ее реализовать. Он преподает; это его единственное занятие. Нам он интересен постольку, поскольку еще и много путешествует (по линии Британского Совета), и страдал поносом на службе у этой замечательной культурной организации почти во всех частях цивилизованного и полуцивилизованного мира.

Именно в качестве гостя по культурному обмену он и сидит сейчас, пристегнутый к креслу самолета «Ил» в аэропорту «Сла-ка», ожидая, когда можно будет выйти во внешний мир. Он оставил позади, в двух часовых поясах отсюда, под другими птицами и другой идеологией: заставленный книгами кабинетик в Бредфордском колледже, где преподает сдвиг гласных и речевой акт студентам многих национальностей, включая свою собственную; довольно современный кирпичный домик, медленно, но неуклонно растущий в цене; в доме – мебель, ровесницу пятидесятых, и темноволосую жену, тоже ровесницу, увядающую, мечтающую о чем-то несбыточном, разочарованную… чем? Немного стыдно признать, что Петворт толком не знает, хотя вообще-то человек он от природы порядочный: может быть, своей ролью домашней прислуги, или патриархальным закабалением женщин в обществе, или неспособностью к супружескому оргазму, который превратил бы жизнь в нескончаемый праздник, или собственным старением, или отсутствием мужа, символическим и реальным; маленькую тихую жену в платьях от Лоры Эшли, которая пишет письма неназванным друзьям и следит за своей фигурой, читает гороскопы в старых газетах, рисует посредственные или, во всяком случае, никем не оцененные акварельки и складывает их в чулан, пьет в одиночестве херес, невзирая на время суток, и часами сидит в шезлонге посреди сада, дожидаясь – или так кажется Петворту, когда он, отчасти здесь, отчасти не здесь, смотрит со второго этажа сквозь занавески кабинета на одинокую фигурку, – когда овдовеет. От этого Петворт чувствует себя равно виноватым в те минуты, когда находится рядом и ему есть за что себя корить, и сейчас, когда корить себя не за что.

Еще он оставил позади, под другими небесами и проливным дождем, Англию в приступе бракосочетания Чарльза и Дианы. Кончается лето крайне неудачного 1981 года, времени промышленного спада и безработицы, упадка и деиндустриализации. Началась эра садомонетаризма; в коридорах власти денежную массу называют именами магистралей – M1, М2 и МЗ – видимо, в надежде точнее нанести на карту ее загадки. В Ольстере рвутся бомбы, заводы закрываются, однако главное событие года – Церемония. Улицы украшены флагами, наследник и его избранница, чьи портреты повсюду, прошествовали к алтарю. Складывается впечатление, что венчание праздновали в основном иностранцы, съехавшиеся полюбоваться британскими великолепием и стабильностью, а заодно воспользоваться тем, что фунт сильно подешевел. Клочья и осколки, хаос и столпотворение – таким предстал Лондон Петворту, когда тот ехал вчера от вокзала к гостинице. На празднично украшенной Оксфорд-стрит, где уличные торговцы продают кружки с портретами Чарльза и Дианы, большинство покупателей – арабы; они хватают всё дюжинами, вероятно, желая обуютить пустыню. Смену караула у Букингемского дворца снимают ультрасовременными фотоаппаратами в основном японцы, что справедливо, поскольку они эти аппараты и выпускают. В холле гостиницы «Виктория» служащий отеля говорит только на португальском, и то плохо; бурнусы мешаются с ковбойскими Шляпами, язык народности хауса – с батакским. В тесном, не больше стенного шкафа, номере на третьем этаже, где остановился Петворт, электрический чайник, сменивший горничную былых времен, предлагает инструкцию на шести языках, но только не на английском. На улицах хохочут черные проститутки в солнечных очках и коротких платьях, в витринах секс-шопов горделиво красуются вибраторы, а по пути в «Макдоналдс» Петворта преследовали звуки выстрелов и вой полицейских сирен.

Утром, после завтрака, состоящего из чайного пакетика и ложки растворимых сливок, Лондон кажется причудливым и ненастоящим, беспорядочным дефиле стилей. Сессоны и галстуки от Пьера Кардена в затормозивших на светофоре «лансиях»; у молодежи крашенные в розовый цвет бобрики и английские булавки в ухе. Идут девушки с зелеными волосами в клоунских балахонах, катит на скейте молодой негр в наушниках – провода уходят ему под рубашку, он слушает свои внутренности. «Мы позаботимся о вас лучше» – гласит плакат «Бритиш Эруэйз» на вокзале Виктория, где Петворт садится в одноэтажный автобус; иранские женщины в чадрах сидят, прижимая к себе пакеты с модными платьями из «Хэрродз», под рекламой домашних тестов на беременность и компьютерных знакомств. Автобус едет по воскресному Лондону мимо пиццерий, саун для любительниц демонстрировать обнаженную грудь, магазинов джинсовой одежды в стиле «унисекс». Там, где городской совет сносит старое некачественное жилье, чтобы возвести новое некачественное, царят вандализм и граффити. «В Австралию задешево!» – вопиют плакаты, на которых девушки в бикини потягивают напитки со льдом под чужим ярким солнцем; дождь льет на пустые заводы с выбитыми окнами. На рекламе пива – добротные бревенчатые коттеджи и серые церкви, старая вересковая Англия; вдоль дороги валяются брошенные машины и мусор.

В Хитроу, этом городе посреди пустыни, к летнему стилистическому плюрализму добавлен хаос. Туристы, поддерживавшие экономику, в конце лета устремились домой, и ненасытные авиадиспетчеры объявили забастовку. В небе самолеты мигают огнями, требуя внимания, и, не получив его, летят в другие аэропорты; внизу, на мокрой мостовой, сидят, выставив ноги, пикетчики с плакатом, за ними надзирает одинокий полисмен. Автоматические двери открываются перед Петвортом и закрываются перед самым его носом; сам аэровокзал в коме. Одни рейсы отменены, другие отложены, про третьи вообще ничего не ясно, всюду мечутся растерянные толпы. Немцы и шведы, французы и голландцы, индусы и арабы, американцы и японцы сидят на стульях, лежат на скамейках, катят чемоданы на выдвижных колесиках, толкают аэропортовские тележки, нагруженные пакетами из «Лорда Джона» и «Хэрродза», «Маркса энд Спенсера» и «Симпсона», щеголяют в джинсах, щеголяют в тартановых штанах, размахивают билетами, разгуливают в яшмаках, разгуливают в кимоно, покупают «Плейбой», покупают «Ля Стампу», трясут бородами, трясут африканскими косичками, трясут нестрижеными волосами под тюрбанами, покупают «Аэропорт», покупают «Улисса», просят «Историческую личность», но не могут ее найти, покупают магнитофоны, покупают сувенирных солдатиков, покупают ручки с портретами леди Ди, держат на руках кукол, держат теннисные ракетки в адидасовских сумках, взваливают на спину рюкзаки, разговаривают по телефону в красных современных кабинках, придуманных нарочно, чтобы сделать разговор невозможным, красуются в костюмах «сафари», красуются в развевающихся платьях, красуются в мехах, красуются в хайратниках, красуются в фесках, красуются в болоньевых куртках, сидят на табуретах, глазеют на девушек, расчесывают локоны, укачивают младенцев, обнимают старушек, нервно курят «Галуаз» или «Плейере», собираются толпами в коридорах и на лестнице, уходят вслед за синими стюардессами в направлении самолетов и возвращаются вслед за желтыми. Тем временем среди гама, детского ора и бессмысленных объявлений индуски в широких штанах, единственные постоянные обитательницы этого непостоянного места, метут полы и освобождают урны с видом отрешенного стоического терпения.

Безнадежно протолкнувшись через толпу к регистрационной стойке «Бритиш Эруэйз», Петворт исхитряется показать комфлуговский билет. У девушки, которая занята тем, что отбивается от других пассажиров, вид не обнадеживающий, однако, как ни странно, она лепит на чемодан наклейку «CЛK» и скармливает его металлической пасти, а самому Петворту вручает посадочный талон. Радом окошко банка; Петворт замедляет шаг, думая, не купить ли влоски, но если самолет не полетит, они не понадобятся, а если полетит, его встретят. Он предъявляет талон и входит на ничейную территорию магазинчиков дьюти-фри. Ярко-желтая вывеска призывает: «Поздоровайся с «Гуд-Байз» в Хитроу»; дальше ряды блестящих товаров по специальным ценам. Он смотрит на образцы тартана и твида, зажигалки «Данхилл» и шарфы «Ейгер», берет корзинку и идет под зеркалами, по которым бдительные продавцы следят, чтобы вы чего-нибудь не украли, оглядывая яркие бутылки с джином и виски, блоки «Плейере» и «Данхилла», жестянки с фирменным табаком. Все эти элегантные приметы британского быта, как, возможно, и сама забастовка, служат одной цели: чтобы ленивый путешественник мог отыскать всё, не выходя за границы аэропортовского мирка. Громкоговоритель не громкоговорит; занять себя, кроме как покупками, нечем, и Петворт покупает – бутылку виски «Тичерс», блок сигарет «Бенсон энд Хедже», всё в запечатанном желтом пакете с запретом вскрывать, пока не сядешь в самолет, который, может быть, еще и не взлетит – дорожные товары, необходимость в которых создает сама дорога, этот бесконечный невроз.

Позже Петворт стоит облокотясь на барную стойку, пьет виски из бокала меньше наперстка и смотрит, как табло начинает подрагивать, информационные экраны чернеют, пытаясь отыскать среди своих кодов знак, который не был бы простой избыточностью, и ждет, пока объявят посадку или отмену рейса. На цифровых часах загорается и гаснет время вылета; Петворт заказывает еще порцию виски. На него накатывает безымянный страх – страх навсегда застрять в ничейном пространстве между странами и отбывать пожизненный срок в космополитическом ничто, питаясь бутербродами в пленке, беспошлинным виски и джемом в пластмассовых ванночках.

Он знает, что заслужил эту участь, всю жизнь он кружит между домом, где сидит и думает, и заграницей, где говорит и пьет. Путешествие – маниакальный цикл: заграница – маниакальная фаза, дом – депрессивная; некий таинственный адреналин гонит к соблазнам и вакууму далеких краев, с их многообразием ощущений, внезапностью просторов и пустоты. Он путешествует, чтобы ощутить оторванность, чужеродность, умножение и преображение собственного «я»; при этом он плохой путешественник, ненавидит туры, гидов и соборы, кафе и пляжи, терпеть не может брошюры и путеводители, предпочитает есть в номере, а не в ресторане у всех на виду. Он любит молча сидеть в единственном кресле посреди скучного номера, курить, пить, думать, подправлять лекции, анализировать отношения, не приходя ни к каким выводам, исследовать то, что в определенной системе взглядов звалось бы душой, смотреть сквозь занавески или жалюзи на уличную жизнь и ждать приятной неожиданности, предложения выступить или развлечься, вырваться из мира подавленности и тревоги, мира, в котором он чувствует себя не у дел.

В зале ожидания царит напряженная суматоха, толпятся бизнесмены в дорогих костюмах и с кейсами в руках, проходят женщины в шарфиках от Гуччи и обтягивающих парчовых штанах, те особенные экзотические аэропортовские красавицы, которых видит око, да зуб неймет. Табло снова начинает подергиваться, мелькают цифры и буквы, хаос символов. Впрочем, минуточку, вот они остановились, из избыточности возникли слова «КОМФЛУГ» и «СЛАКА», и «155», и «ИДЕТ ПО САДКА». Петворт отставляет бокал, берет портфель, плащ, желтый пакет из дьюти-фри и начинает путь по длинным тоскливым коридорам воскресного Хитроу, мимо движущихся дорожек, застывших в неподвижности, мимо ярких плакатов туристических фирм: старый Честер и белые скалы Дувра, Уин-Дермир с пароходиком, Уэльс со стадами овец, Британия, которой он практически не видел; мимо рекламы часов «Сейко», которые запрограммированы до 2000 года, после чего все разом остановятся. Сзади скрипят по линолеуму багажные тележки, исполинские руки тянутся из коридоров наружу в тщетной надежде на стыковку, самолеты за окнами бездвижны, как выброшенные на берег киты; «Ваш дворец в небе» обещает восточной вязью самолет «Эр Индиа», прочно застрявший на земле. Петворт проходит контроль, где багаж просвечивают рентгеновским аппаратом, который не испортит фотопленку, проводят электронной эоловой арфой под мышками и в причинном месте. Дальше сидят его будущие попутчики, совершенно не похожие на остальных пассажиров Хитроу: мужчины в коричневых костюмах, с плоскими, корявыми лицами, старухи в черных платьях и с маленькими картонными коробками на коленях, несколько тихих детей, стоически молчащий младенец. Они сидят молча и дисциплинированно встают, когда приходит стюардесса, чтобы вывести их по длинному изогнутому рукаву на мокрую бетонную площадку, где ждет модернистский автобус с шипучими дверями. Двери шипят, автобус, трогается и едет мимо фургонов, полицейских машин, цистерн, ведущих в никуда трапов, к самолету.

«Ил» упрятан, как тайна, в дальнем уголке аэродрома; автобус встречают две бутылочно-зеленые стюардессы. Пассажиров впускают на трап попарно, еще две стюардессы рассаживают их аккуратными рядами, словно упаковывают в коробку. На передней переборке горит надпись: «ЛУПІ ЛУПІ НОКІ РОКІ», из динамика льется заунывный военный марш. Багажные полки сделаны из сетки, сиденья высокие и жесткие. Петворт пристегивается к креслу у прохода; между ним и окном – двое мужчин в коричневых костюмах, от обоих сильно пахнет луком. Проход узкий, хвостовая часть отделена занавеской, за которую пассажирам, видимо, заходить не разрешено. Путешественники сидят очень тихо, стюардессы придирчиво их осматривают, дверь закрывается, багажный грузовичок выезжает из-под самолетного брюха. В салоне тихо;

потом моторы включаются и начинают рычать. Из динамика звучит объявление на языке, которого Петворт не понимает; самолет проезжает немного, останавливается, проезжает еще чуть-чуть и снова останавливается. Потом внезапно сотрясается всем телом, стремительно набирает скорость, перемахивает через ограду, взмывает над цистерной и летит над мусорной свалкой; в противоположный иллюминатор под сумасшедшим углом врывается причудливо-ненастоящий Лондон. Затем город исчезает – красные автобусы, Сити, забастовка в Хитроу, бракосочетание Чарльза и Дианы, сауны для любительниц выставлять голую грудь; самолет облепляют облака, по иллюминаторам стекает дождь. Петворт действительно летит в Слаку.

III

Во всех культурах, думает Петворт, пролетая в облаках над Дувром или над бухтой Грейвзенд, самолеты примерно одинаковы: длинные металлические трубки с людьми внутри. На все иногда продают больше билетов, чем есть мест, все время от времени по той или иной причине вылетают с задержкой, как рейс «Комфлуга» 155. Во всех культурах стюардессы, эти няньки в ладно скроенных костюмах, страдают от отеков в ногах, менструальных болей и раздражительности на почве общения с тупыми, мямлящими пассажирами; во всех культурах еда, которую подают в самолете, словно взята из одного общего котла, выварена в одном универсальном соусе. Авиаперелеты нивелируют жизнь; однако внутри сходства есть различия. Уже сейчас, в первые же минуты полета, чувствуется, что «Комфлуг» – это «Комфлуг», а не что-нибудь иное. Происходит то же, что на любой авиалинии, в соответствии с тем же грамматическим строем полета. «Внимание, – сказал пилот сразу после взлета, обращаясь к салону на нескольких языках: своем родном, русском, немецком и на английском языке Петворта. – Мы рады добропожаловать вас на борту самолета авиакомпании «Комфлуг», маршрутом следствия сто пятьдесят пять в Слаку. Полет проходит на высоте девяносто две порныи, скорость сорок влод в час. Нашу задержку причинила экономическая нестабильность в Британии, поэтому мы не извиняемся. Через иллюминатор обращаем ваше внимание на слякость и дождевые осадки. Для Слаки метеопрогноз солнечный. В случайности непредвиденных обстоятельств просьба проследовать указке стюардесс». Да, всё то же – и не то, вот и сиденья чуть уже и выше, стюардессы чуть коренастее, с заметной растительностью в носу, пассажиры тише и менее суетливы.

Снова знакомая часть: в той стороне самолета, которая примыкает к кабине, начинается балетный номер: его исполняют две стюардессы, коренастые, в жестких касках. «Тенти сифти инбурди», – говорит по громкой связи невидимая женщина-режиссер; стюардессы извлекают из-за спины яркие карточки и начинают весело размахивать ими в воздухе. «Пляшки отвату иммержьнисина проддо флугси фроликат», – произносит голос; стюардессы внезапно привстают на цыпочки, раскидывают руки и, вращая запястьями, указывают в разные уголки салона. «Флаттин умпер стули, оп иммержьнисина», – говорит голос по громкой связи. Как по волшебству, стюардессы извлекают из ниоткуда ярко-желтые пластиковые туники, натягивают их через голову и туго завязывают на талии. «Импер флаттин туггу таггии», – объявляет голос. Стюардессы внезапно поворачиваются спиной к салону, отклячивают полные зады и понарошку тянут вниз желтые жилеты, после чего снова снимают их через голову. «Маськаыии иксъген фли-пифлопа», – говорит голос. Теперь стюардессы держат в руках странные пластмассовые предметы, из которых свешивается по желтому шлангу. «Воно иксъген ускака пор прусори, от ноки роки», – говорит голос. Стюардессы подносят желтые пластмассовые шланги к лицу и начинают эротично сосать. Затем танец прекращается так же внезапно, как и начался; стюардессы убирают инвентарь и идут по проходу. Привычное пробуждает привычку: Петворт протягивает руку и останавливает одну из стюардесс, движимый насущной потребностью организма.

– Ха? – вскрикивает стюардесса, плотная дама с растущими из носа черными волосами, глядя на него сверху вниз.

– Вы будете сейчас предлагать напитки? – спрашивает Петворт. – Я бы купил.

– Ва? – спрашивает дама, глядя на него строго, как будто со стюардессами разговаривать не положено. – Кла?

Может быть, вся проблема в языке.

– Тележка с напитками, – говорит Петворт, поднося к губам невидимый бокал. – Виски-сода? Джинни-тоники?

– А, на, на, – отвечает стюардесса, глядя на него осуждающе. – Не разрешено.

– Не разрешено? – переспрашивает Петворт.

– Только минеральная вода, – говорит стюардесса.

– Отлично, – отвечает Петворт, – я возьму минеральную воду.

– На, – говорит стюардесса. – Не сейчас.

– А когда? – спрашивает Петворт.

– В другой день, – говорит стюардесса. – Завтра. Сейчас воскресенье.

– Ясно, – произносит Петворт, откидываясь в кресле над Брюсселем или, может быть, над Парижем. Он пытается понять, в чем разница.

Видимо, на Западе, откуда он родом, полеты окружены волшебным, слегка эротическим ореолом. Капиталистическая конкуренция требует определенных наживок, иллюзии удовольствий, которые можно получить только здесь и нигде еще, отрыва от грубой повседневной реальности. Поэтому в самолетах стюардессы предлагают напитки и сувениры, соблазнительно Улыбаются, словно обещая некие запретные радости, демонстрируют накрашенные губы и длинные ноги, восклицают: «Счастливого полета!», «Летайте с нами еще!» и «Всего вам наилучшего!». Короче, они прибегают к тому, что лингвист – а наверное, пора объяснить, что Петворт, пролетающий сейчас над Дюссельдорфом или Страсбургом, по роду занятий именно лингвист – назвал бы фатическим взаимодействием, то есть невербальной коммуникацией, бессловесным общением, которым постоянно пользуются маленькие дети и влюбленные, учителя и животные. Но то при капитализме. Такие уловки, вероятно, не требуются «Комфлугу», действующему в условиях более рациональной экономической системы. Значит, судя по всему, не будет ни напитков, ни еды, ни приветливости; и вообще стюардессы скрылись из виду, наверное, за зеленой занавеской в хвосте самолета, а прочие пассажиры сидят тихо, явно ничего не ожидая.

Значит, даже в воздухе, думает Петворт, пролетая в облаках над Мюнхеном или Цюрихом (его географические познания заканчиваются к востоку от Рейна), мир может поворачиваться и меняться. Внизу границы и заборы, СЭВ и Общий рынок, таможенные преграды и сферы влияния, идеология и политика, языковые барьеры и сдвиг гласных. Есть шпионы и обыски, аресты и тюремное заключение, железные занавесы и берлинские стены, нефть и переговоры по ОСВ. Мир разделен и с каждым днем разделяется всё сильнее: ракеты нацеливаются, кассетные бомбы накапливаются; туда – Рейган и ястребы, сюда – Брежнев и Политбюро. В воздухе это не должно сказываться; казалось бы, здесь возможны большая беспристрастность и объективность. Однако и воздухе действуют границы и барьеры; мышление исподволь меняется, и Петворт ощущает сдвиги в себе самом. Ничего не происходит, но дела Петворта и жена Петворта, суета Петворта и маета Петворта загадочным образом рассыпаются в голове. Может быть, это как-то связано с тем, что в самолете закладывает уши; медики, которые теперь высказываются по всякому поводу, говорят, что это определенные железы и сам мозг начинают работать по-другому; может быть, это странная истерия дороги, меняющая наше восприятие мира; может быть, прав Карл Маркс и перемены в материальных условиях порождают перемены в сознании. Так или иначе, где-то внутри Петворта старый мир вытесняется новым. Небо расчистилось, стало голубым, местность внизу уже совершенно иная; отстегнувшись и привстав, Петворт видит в иллюминатор высокие горы, холодный мир белоснежных ледяных шапок, где нет ни дорог, ни селений, где пики блестят и сверкают голые камни, безлюдье под стать той пустоте, которая воцарилась в его голове; он снова опускается в кресло и обводит глазами салон.

Остальные пассажиры сидят ровными рядами; Петворт смотрит и осознает их подлинность. На мужчинах тяжелые, натуральные, сильно помятые костюмы, на женщинах широкие, ниже колен, платья, годные в пир, и в мир, и в добрые люди – не та, уже привычная Петворту, одежда к случаю, которую легко надевают и без сожаления снимают. Эти люди говорят мало, но уж если говорят, то напористо, тыча друг в друга пальцами; слова резкие, выговор гортанный. Через проход сидит старик, держа на коленях свеклу; женщина кормит ребенка хлебом. До Петворта постепенно доходит, кого они напоминают – взрослых из его детства, когда мир казался устойчивым, люди – основательными, личности – цельными, реальность – и впрямь реальной, дома стояли нерушимо, браки заключались до гроба, а факт был фактом. Вырастая, понимаешь, что все временно, что внешнее не подогнано под тебя, ощущаешь мир как неустойчивость; однако эти люди, видимо, думают иначе. Петворт поднимает глаза: плотная стюардесса с волосами в носу и крошками от печенья на губах стоит над ним, как строгая мать, и укоризненно смотрит на его пах, будто он, как это вечно случается, нарушил общественные приличия. «Лупи лупи», – говорит стюардесса, указывая на ремень; Петворт пристегивается. Реальность вокруг сгущается, и Петворт решает, что ему нужен факт.

– Английская газета? – спрашивает он.

– А, на, – отвечает стюардесса. – Нет. Только «Пъртыіі Популятш».

– Ладно, – говорит Петворт, радуясь даже иностранному слову. – Я возьму.

– Не по-английски, – отвечает стюардесса. – Вам не понравится.

– Понравится, – говорит Петворт.

– Так нести? – спрашивает стюардесса.

– Да, – отвечает Петворт.

– Тогда принесу, – говорит стюардесса.

«Пъртыіі Популятш» оказывается очень тяжелой – настоящий весомый факт. У нее красная шапка и жирный черный шрифт; очевидно, это орган партии и правительства, поэтому здесь печатают серьезные фотографии людей за столами или под знаменами, в странно застывших позах. Они обмениваются дружескими рукопожатиями или что-то подписывают; это персонажи в историческом мировом смысле. Петворт разворачивает большие жесткие страницы и смотрит на неведомые слова в загадочной последовательности; одни буквы привычные, другие – нет, но все – на незнакомом языке. Нет ни поп-звезд, ни женщин, примечательных исключительно размером груди, только застывшие фотографии и сплошной текст, из которого иногда выскакивает смутно узнаваемое слово. «Массъфин манифустусу» и «экунъмоку» более или менее понятны, но «гньоуі прут» означает меньше, чем ничего: langue без parole [5], обозначающее без обозначаемого. От лингвистических затруднений Петворт, как любой из нас, начинает злиться и лезет в карман, ища, что бы пососать.

– На, на, – произносит голос; над ним нависло плотное лицо зеленой стюардессы, из носа у нее торчат волосы. – Ноки роки.

– Пардон? – спрашивает Петворт, пролетая над Плупно, а может быть, над Виглипом.

– Вы корить, – говорит стюардесса.

– Нет, – отвечает Петворт, глядя в газету. – Я никого не корю.

– Та, вы корить, – повторяет стюардесса, выхватывает у него изо рта незажженную сигарету и показывает Петворту. – Корить нельзя.

– Простите, – говорит Петворт.

– Можно только конфетку, – добавляет стюардесса.

У конфетки в дешевом фантике, которую торжественно приносят на маленьком серебряном подносе, оказывается резкий кислый вкус, вкус чужой культуры. Петворт сосет ее и мысленно пытается продраться через плотно упакованную систему иероглифов у него на коленях. Здесь есть сложная грамматика, падежи, склонения и окончания, целая выстроенная вселенная, которая, в свою очередь, выстраивает и упорядочивает вселенную. Без нее мир лишился бы смысла и цели, однако для Петворта она ничего не означает, только существует. Система уже не замкнута – она дала течь. Как любят говорить лингвисты вроде Петворта, информация без контекста становится избыточностью, или шумом.

Слышится шум – самолет выпускает шасси. В иллюминаторы бьет свет – дождевые осадки остались позади, небо сияет голубизной. Рокот моторов становится иным; на переборке загорается лампочка, раздается щелчок, и голос капитана что-то говорит на языке, которого Петворт не знает, без перевода, без приветливости, в суровых красках соцреализма. Плотная зеленая стюардесса подходит и приподнимает газету с колен Петворта. «Лупи лупи?» – спрашивает она. «Та», – отвечает Петворт, гордо демонстрируя пах.

За иллюминатором больше нет снежных пиков; вытягивая шею, Петворт видит зубчатую чашу гор, зеленую равнину, поблескивающую реку, вышедшую из берегов, дымящую ТЭЦ и, Довольно близко, паутину города. Самолет снижается над огородами, затянутыми полиэтиленовой пленкой, и вот рейс «Комфлуга» из Лондона с двухчасовым опозданием касается посадочной полосы, подпрыгивает, едет, поворачивает вслед за грузовичком с надписью «ХИН MI» к табличке «ИНВАТ», татарин складывает на груди сигнальные флажки, самолет останавливается, рабочие подкатывают трап, и стюардесса открывает переднюю дверь, впуская в салон розовый круг света.

Петворт складывает «Пъртыіі Популятііі», отстегивается, выходит в проход и тянется к сетке за пакетом из дьюти-фри и плащом, совершенно не по здешней ясной погоде. Снаружи, под солнцем, белая птица по-прежнему летит к городу, к миру новой идеологии, неведомой жизни, незнакомого пока языка.

– На, на, – произносит голос у самого уха; зеленая стюардесса снова стоит рядом.

– На? – переспрашивает Петворт, глядя на нее; она маленькая, а он – высокий.

– Не разрешено… – начинает она и замирает с открытым ртом, морща лоб.

Петворт, проведший множество семинаров по освоению языка, сразу узнает симптомы: с ней приключилось вавилонское проклятие, лингвистический паралич, переводческий блок.

– Да, не разрешено, – терпеливо повторяет Петворт. – Так что не разрешено делать?

– Висту аб стули, – говорит стюардесса.

– Попробуйте еще раз, я не понял, – терпеливо произносит Петворт.

Большой Петворт и приземистая зеленая стюардесса смотрят друг на друга, загнанные в лингвистический тупик. Потом стюардесса поднимает руки и крепко берет его за плечи. Для маленькой женщины она очень сильная. Она слегка поворачивает Петворта, толкает его назад и вниз, так что колени у него подгибаются, и он тяжело шмякается в кресло; боль бежит от копчика вверх, плащ падает на лицо. Что ж, жест – тоже язык, вероятно, даже исток всякого языка.

– Не разрешено вставать с кресла? – спрашивает Петворт, высвобождаясь из-под плаща.

– Та, та, – энергично кивает стюардесса и кладет плащ обратно на полку.

Оглядев салон, Петворт видит, что остальным это прекрасно известно. Хотя дверь открыта, трап подан и от двери с надписью «ИНВАТ» к ним едет синий автобус, все пассажиры сидят на своих местах, пристегнутые и безмолвные, как будто чего-то ждут.

IV

Надо, наверное, пояснить, что доктор Петворт, сидящий сейчас с ушибленным копчиком недалеко от аэропорта «Слака», не тот лингвист, который свободно изъясняется на любом наречии. Он владеет несколькими языками, по большей части мертвыми: древне– и среднеанглийским, средневерхне-немецким и, если поднатужиться, старонорвежским и древнеисландским. Однако в основном он обладает лишь тем минимальным словарем, благодаря которому на протяжении веков англичане, запинаясь и кивая, говоря очень громко и медленно в надежде, что так их поймут повсюду, путешествуют по миру. Так, Петворт знает, как будет «чай» и «кофе» примерно на тринадцати языках, «пиво» и «вино» – на одиннадцати-двенадцати, «пожалуйста» и «спасибо» – на девяти-де-сяти. В научных целях он выучил достаточно много эскимосских названий снега. Туристические слова, такие как «музей» и «собор», путевые «таможня» и «регистрация», слова-выручалочки «еда» и «туалет», он без труда запоминает на месте. Он не путает норвежский с суахили; из языка индейцев хопи он знает столько же слов, сколько из греческого. Однако всё это примеры и иллюстрации; выучить и применить в жизни язык, на котором говорят и по которому строят жизнь, ему, будем честны, не легче, чем нам.

И это не всё. Петворт также владеет богатым международным субъязыком – социолектом, как сказал бы он сам, – состоящим из множества замечательных терминов, таких как идиолект и социолект, langue и parole, обозначающее и обозначаемое, Хомский и Соссюр, Барт и Деррида. С этими словами не обратишься к кому попало, зато они сразу устанавливают связь с коллегами по всему миру – если, разумеется, удастся найти кого-нибудь, кто достаточно владеет английским, чтобы проводить его к ним. Петворт, быть может, не полиглот, но он знает, что такое язык как Ding an Sich [6], в своей языковости. Он знает всё о том, каким образом мы, как языкоговорящие животные, говорим на языке. Если вы спросите его про аналоговую и цифровую коммуникацию, семантические компоненты или поствокальное /г/, он вам с огромным удовольствием объяснит. Он – эксперт в реальном, воображаемом и символическом общении между белковыми организмами, имеющими лингвистический интерфейс, как лингвисты зовут вас и меня. Про себя он знает tabula ли rasa его сознание до того, как заполнится языком, хотя непосредственно в нашей книге этого не расскажет. Возможно, вас такие вопросы не волнуют, но есть люди, для которых они очень даже важны, так что Петворт – ценный коммивояжер, предлагающий очень нужный товар, честный труженик на ниве единственного британского экспорта, по-прежнему востребованного во всем мире, несмотря на падение акций, рост цен на нефть, забастовки и промышленный спад. Идеальный британский продукт, не требующий ни труда, ни рабочих, ни сборочных конвейеров, ни запчастей, используемый повсюду для самых личных и самых общественных целей. Мы называем его английским языком, он всем нужен, и доктор Петворт – признанный эксперт в его преподавании. За учебниками по TEFL и TESOP, TENPP, ESP и ЕАР, на которых стоит имя доктора Петворта, давятся в магазинах по всему свету, от Финляндии до Огненной Земли. И вот почему сейчас он сидит с кислым вкусом конфетки во рту, с ноющим копчиком в аэропорту города Слака, дожидаясь, когда можно будет достать из-под кресла сумку с лекциями и встать.

Да, петворты нужны всегда, ибо разве язык – не всё? Грамматика аэропортов – язык: перемещения техники, структурированные действия, когда серые заправочные цистерны въезжают под крыло, ассенизационная машина – под брюхо, радиоволны пощелкивают и операторы производят ручной набор. Код прилетов и отлетов – язык, хотя в природе языка функционировать по-разному в разных культурах. Так, в одних обществах открытая дверь самолета – сигнал пассажирам, что можно выходить. В других, как в этой, она означает нечто иное, например, что сейчас войдут военные.

В иллюминатор Петворт видит, как по трапу в самолет поднимаются четыре солдата в широких плащ-накидках и сапогах. Все они крепкие молодые люди, им приходится наклоняться и поворачивать оружие, чтобы пройти в дверь. Под фуражками видны агрессивные бритые затылки. За ними входит еще один человек, в штатском, настолько штатском, что это может быть только сотрудник госбезопасности, ХОГПо. Все пятеро некоторое время стоят в начале салона, разговаривая с плотной зеленой стюардессой. Потом два солдата в сопровождении сотрудника ХОГПо начинают двигаться, громко стуча сапогами по тонкому ковру. Пассажиры не поднимают глаз; когда тройка проходит мимо, холодная сталь автомата легонько задевает ладонь Петворта. Они проходят на запретную территорию в хвосте самолета; Петворт, украдкой обернувшись, видит, как за ними опускается зеленая занавеска.

Когда он снова поворачивается вперед, два других солдата уже идут по проходу. Один смотрит налево, другой направо, коротко оглядывая пассажиров. У них простые, непримечательные лица: глаза – стальные, губы – обветренные, выражение – застывшее, как на старых фотографиях, когда жизнь была ceрьезной, а время экспозиции – долгим. Они тщательно осматривают каждый ряд, постепенно подходя ближе и ближе. Петворт много путешествовал, распространяя английский язык по линии Британского Совета. Вот уже некоторое время он раз или два в год берет портфель и отправляется читать лекции, так что насмотрелся на неприглядный внешний лик современных путешествий. Он видел людей с автоматами в аэропортах Амстердама и Осло, Брюсселя и Пенсильвании; солдаты на танках и бронемашинах могут в любой день окружить Хитроу. Он проходил через металлодетекторы на нескольких контиигнтах, проталкивал багаж через сотни рентгеновских аппаратов, которые не засвечивают фотопленку, его лекции тупо листали на бесчисленных таможенных контролях, полицейские в Исламабаде и Дюссельдорфе пробовали на язык таблетки из его аптечки; ему приходилось, разведя руки и широко расставив ноги, подвергаться личному досмотру самого разного рода, от грубого до панибратского, в странах с различными идеологическими осложнениями. Он понимает необходимость этой деперсонализации: для любого общества аэродромы – опасные дыры, самолетами летают террористы и угонщики, шпионы и беженцы по политическим мотивам, с виду неотличимые от рядовых лингвистов. Мир дышит злобой и озабоченностью, в одних странах люди чувствуют себя ущемленными в индивидуальных правах, в других – чересчур разобщенными. Временами трудно понять, что такое личность, и еще труднее ею быть; во многих обстоятельствах предпочтительно выглядеть как можно более обезличенным. Это и пытается сделать сейчас Петворт. Солдаты подходят, стоящая сзади стюардесса что-то говорит о нем. «Пассипоти», – произносит солдат, смотрит в документ, смотрит на Петворта, сквозь лицо в череп, ощупывает пакет из Хитроу, смеется, услышав звяканье бутылки, возвращает паспорт и проходит дальше. Через три ряда происходит разговор, затем слышится возня, и через мгновение солдаты тяжелой поступью возвращаются по проходу. Между ними идет бизнесмен в аккуратном английском костюме, неся кожаный дипломат с кодовым замком, который нельзя вскрыть, но можно изъять, – обычный человек, немного похожий на Петворта. Однако это уже совсем другая история, история о шпионах и доносах, она не имеет к Петворту (думает тот) ни малейшего отношения. Бизнесмен спускается по трапу между двумя солдатами, автоматы подпрыгивают у них на спине. За занавеской в хвосте самолета тихо, из интеркома слышится шум: пилот что-то бубнит на своем непонятном языке. Пассажиры медленно начинают вставать, выходят в проход, надевают шляпы и береты, снимают с полки картонные коробки.

– Можно? – спрашивает Петворт у плотной зеленой стюардессы.

– Та, – кивает она.

Петворт встает, берет пакет из Хитроу и плащ, вытаскивает из-под сиденья портфель с лекциями, проталкивается к выходу.

– Спасибо, – говорит он стюардессе с волосами в носу. -

Всего доброго.

И вот он на трапе, смотрит на новую страну. Еще два солдата следят за тем, как спускаются пассажиры. Петворт тоже спускается, плоские подошвы его практичных ботинок входят в соприкосновение с новой исторической почвой. Он замирает, тянет носом слегка душистый воздух; солдат указывает ему на толстощекий голубой автобус. Внутри лишь несколько стальных скамеек, на них сидят усатые мужчины и старушки с кульками, пахнет хлоркой. Толпа проталкивается в автобус, небритый водитель нажимает кнопку, двери шипят и закрываются. Автобус очень медленно трогается с места и едет, подпрыгивая на плохих шинах, мимо «Илов» и «Анов», мимо военных на посту, к белому зданию и двери с надписью «ИНВАТ». Петворт, обвешанный багажом, цепляется за металлическую стойку и отупело смотрит через слабоволнистое стекло. Часть его коллег в Англии считают страну, к которой он только что прикоснулся подошвами удобных ботинок, образцом желаемого будущего, исходом, на который указывает благожелательная история; для других это беспросветный финал. Петворт считает себя человеком непредвзятым, сторонником умеренных реформ и политикой интересуется, лишь когда его сильно заденет; он избегает крайних взглядов и с легкой иронией смотрит на все общества, каждое из которых верит, будто улучшило историю. Автобус трясется, пассажиров мотает, и уже близко здание аэропорта, где Петворта должны встретить, окружить заботой, ввести в новую жизнь.

Цепляясь за стойку, он чувствует обычные неприятные ощущения в желудке, боль в ушах после самолета, всегдашнее недоумение, зачем было менять одиночество в Англии на одиночество здесь. Он снова на чужбине, в этой универсальной стране, которая полностью противоположна дому, и это ее единственное определение. Оба мира разом в ладу и в разладе. Так, просыпаясь по ночам в Бредфорде, рядом со спящей темноволосой женой, грезящей, возможно, о ком-то или о чем-то другом, он внезапно остро ощущает нелепость соития, неполноту человеческих связей, тюрьму собственности, тупую одинаковость дней, тягу к более просторному, менее четкому миру. Просыпаясь один под двуспальным одеялом в двухместном гостиничном номере, на центральной площади какого-то не совсем понятного города, где дребезжат трамваи, гремит музыка в ночных барах, а по потолку проносятся отблески фар, он чувствует, как плохо быть в чужом месте и как хорошо сейчас дома, встает, подходит к телефону, звонит по международной связи в Бредфорд, часто не дозванивается и слышит лишь гудение да щелчки бесчисленных коммутаторов. Дом и чужбина, маниакальное и депрессивное никогда не сольются, между ними таблички на непонятных языках, таможенные досмотры и личные обыски, люди с автоматами, обрывки непривычных пейзажей за слабоволнистым стеклом, огромные цистерны с надписью «COMOIL» или «БИНЬЗИНІ», магазины дьюти-фри, брошюры по технике безопасности, джин с тоником, аэропорты.

Вот и аэропорт, белый, дощатый; перед дверью с надписью «ИНВАТ» – два неподвижных синих милиционера. Некоторое время автобус стоит, не открывая дверей, пассажиры – усатые мужчины и старухи – молча сидят на своих местах; видимо, в этой культуре люди привыкли к ожиданию. Потом за стеклянной дверью появляется девушка в синей форме, на шапочке у нее написано «КОСМОПЛОТ». Она отпирает дверь с надписью «ИНВАТ», выходит, нажимает кнопку на боку автобуса, дверь шипит и открывается. Пассажиры рейса 155 авиакомпании «Комфлуг» вылезают из автобуса, проходят между двумя вооруженными милиционерами и дальше в дверь под табличкой «ИНВАТ». Внутри, как и снаружи, здание малопримечательное, стены дощатые, пол застелен вытертым линолеумом. Пахнет пылью, громко работают различные агрегаты. Какие-то семиотики изобрели систему знаков – стрелки в квадратиках, крестики в кружках, лестницы в овалах, – чтобы провести ошалелого иностранца через лабиринт перегородок и коридоров, перед которым стоит Петворт. Значительно функциональней очередной синий милиционер, который автоматом указывает пассажирам на еще одного синего милиционера у прочерченной на полу черной линии. Прилетевшие из Лондона выстраиваются в очередь – длинную, медленную, вежливую, дисциплинированную. Время от времени милиционер машет, чтобы следующий пассажир прошел вперед, к одной из занавешенных кабинок с табличкой «ИДЕНТЪНІІ».

Проходят группки зеленых стюардесс, старенький трактор тянет через зал тележки на резиновых шинах, нагруженные багажом. Дощатое здание дрожит от рева взлетающих самолетов. Ожидание затягивается, но наконец Петворт доходит до черной линии; вооруженный милиционер машет ему в сторону одной из кабинок.

Там еще два вооруженных милиционера, один без фуражки. «Пассипоти», – говорит тот, который без фуражки; второй смотрит через плечо Петворту на зеркало у него за спиной, в котором человека видно с незащищенного тыла. Петворт кладет британский паспорт в жесткой синей корочке, вместе с визой – ее выдали десять дней назад в британском консульстве страны, куда он сейчас прилетел. Каждый экземпляр снабжен печатью народной республики (Рыпъбликанп Пролыйяниіі) и убористым кириллическим текстом. На каждый экземпляр приклеена маленькая фотография Петворта с серым затравленным лицом, какое бывает, когда сидишь за шторой в вокзальной фотокабинке (немного похожей на то место, где он стоит сейчас), пытаясь (вспышка) отрегулировать табурет на нужную высоту, и слушая {вспышка), как от платформы отходит твой поезд. Двое вооруженных людей переводят взгляд с Петворта на фотографию, с фотографии на Петворта, с изображения на какую-никакую реальность и обратно. Тот, что без фуражки, смотрит на Петворта.

– Дикументи? – спрашивает он.

После самолета Петворт утратил вкус к мимолетным лингвистическим знакомствам, вербальным случайным связям, однако слова всё равно требуются.

– Профессори, – говорит он.

– А, та, прифъсории? – переспрашивает милиционер без фуражки.

– Ja, то есть та, – говорит Петворт. – Прифъсории уни-верситетии лингвистики.

Второй милиционер подается вперед.

– Дикументи? – говорит он.

Тут Петворт вспоминает другой документ: слепо отпечатанное письмо на ломаном английском, официальное приглашение от принимающей стороны, Минъстратн культуры комитетьиіі. Письмо сильно помялось в кармане, и Петворт что-то начирикал на обороте, однако милиционер без фуражки тщательно разворачивает и вдумчиво изучает бумагу.

– Кла? – спрашивает он, передавая письмо второму милиционеру.

– Та, – отвечает тот.

Первый милиционер снова берет визу и смотрит вначале на фотографию, потом на Петворта. Видимо, его лицо теперь приобрело тот же серый, затравленный вид, что и на снимке, потому что первый милиционер вырывает листок из визы, проштамповывает, один за другим, остальные экземпляры, потом просовывает паспорт и сложенное письмо сквозь щель в стекле.

– Данке, – говорит Петворт, улыбаясь тому, каким чудесным образом язык объединяет.

Он выходит из кабинки и оказывается в следующей очереди, перед следующей черной полосой на полу, следующим вооруженным милиционером и следующим рядом завешенных кабинок. Всё то же, только над кабинками таблички «ГЕЛДЪЯЫІІ». Ожидание снова долгое: очередь еле ползет. Снаружи ревут самолеты, слышно, как на крыше топочут встречающие. Нетрудно догадаться, думает Петворт, перед которым медленно приоткрываются двери языка, что означает ГЕЛДЪЯЫІІ. В стране, куда он прилетел, остро стоит проблема платежного баланса; валютные спекуляции являются здесь тягчайшим государственным преступлением. В самолете Петворту выдали документ, в который надо было внести все сведения о наличной валюте. Кроме того, документ напоминал, что обычный путешественник вправе поменять в день не более определенной суммы, и только в официальных обменных пунктах либо в филиалах государственного банка.

Он заходит в кабинку. Впереди снова стеклянная стена, за ней два синих вооруженных милиционера, один безусый и в кителе, другой без кителя и усатый. Усатый и без кителя просовывает руку через отверстие в стекле и говорит: «Дикументи?» Петворт протягивает паспорт, визу, письмо и валютную декларацию, незаполненную, поскольку расходы на его пребывание в Слаке берет на себя Минъстрата культури комитетьиіі. Усатый смотрит на пустую декларацию и передает ее тому, который в кителе.

– Гелдъяыии на? – спрашивает тот, глядя на Петворта с некоторым изумлением.

– На, гостевато, – говорит Петворт, широко разводя руками.

Оба милиционера некоторое время смотрят на него, потом тот, что без кителя, спрашивает:

– Хиппи?

– На, на, – отвечает Петворт. – Прифъсории университетии лингвистики, госте вато официале.

– Влоскан на? – спрашивает безусый.

– Смотрите, дикументи, – говорит Петворт, указывая на слепо отпечатанное письмо и паспорт.

– Ха, – тянет милиционер без кителя, очень медленно читая письмо. – Ка? Конгресси интернатъыяыии?

– Колоквиале дидактико, – отвечает Петворт.

– На гелдин аб питти? – спрашивает милиционер без кителя.

Петворт, кажется, понимает; он лезет в карман и вынимает тонкую пачку зеленых и синих бумажек, образчики падающего стерлинга, которые взял в самолет, чтобы купить виски. Милиционер без кителя считает их и смеется, пишет что-то в валютной декларации, отрывает первый экземпляр, кладет его в ящик стола, штампует остальные и протягивает их Петворту вместе с паспортом и письмом.

– Мерси, – говорит Петворт, приподнимая занавеску, и оказывается в следующей очереди пассажиров, перед следующим вооруженным милиционером, следующей черной линией на полу, только вместо ряда кабинок впереди одна белая дверь с табличкой ДОНАЫЙІІ.

Третий лабиринт оказывается совершенно иным: дверь ведет в зал, где на скамейках расставлен багаж, рядом с которым дожидаются пассажиры. Вместо вооруженных милиционеров здесь одна полная энергичная дама в синей юбке и белой блузке с черным галстуком, которая досматривает багаж. Она работает в одиночку, и на каждого пассажира уходит много времени: дама строго заглядывает в каждую сумку, приподнимает рубашки, роется в белье, задает многочисленные вопросы. На одной скамейке Петворт видит собственный синий чемодан с наклейкой «СЛК», подходит и встает рядом. За стеной бурление голосов, гул толпы. Наверное, это встречающие. Где-то среди них эмиссар Минъстрата культури комитетьиіі, ждет, чтобы снабдить его деньгами и отвести на лекции. Избавление близко.

– Ва? – спрашивает энергичная дама, постукивая по его чемодану.

Петворт расстегивает замки. Дама недолго копается в интимном мире его носков, в аптечке, приподнимает парадный костюм и запасные ботинки, быстро заглядывает в пакет с надписью «Поздоровайся с «Гуд-Байс» в Хитроу». Наибольший интерес вызывает у нее портфель. Она пристально смотрит на запихнутые в беспорядке бумаги и книги, потом на Певорта и говорит:

– От.

– Ка? – спрашивает Петворт.

– От, – повторяет дама и, подняв обе руки, переворачивает их ладонями вниз. Жест – это язык; в данном случае он совершенно ясен.

– А, от, – обреченно говорит Петворт и переворачивает портфель. Содержимое вываливается на скамью, хаос страниц и абзацев. Скрепки отлетают, лекции рассыпаются, книги соскальзывают на пыльный пол.

За них дама берется в первую очередь. Она поднимает и оглядывают каждую: Хомский о трансформационном анализе, Лайонс о Хомском, Хомский о Хомском, Чэтмен о социолингвистике, Фоулер о Хомском, Лайонсе и Чэтмене.

– Порно? – спрашивает она.

– Нет, нет, – отвечает Петворт. – Scienza, Wissenschaft [7].

– Ха, – говорит дама, берет одну из книг (Фоулера), с сомнением оглядывает, потом берет другую и принимается листать ее страница за страницей.

– Ка, – произносит она, поворачивая книгу к Петворту. На иллюстрации изображены извивающиеся человеческие органы.

– Это речевой акт! – кричит Петворт. – Рот совершает речевой акт!

– Ха, – говорит дама и откладывает книги в сторону, как будто они ей прискучили. Теперь она переносит внимание на лекции Петворта. Она аккуратными стопками раскладывает перед собой слепо отпечатанные, кое-как скрепленные ржавыми скрепками тексты, побывавшие во многих частях мира, пережившие мороз и жару, повидавшие разных людей и разные условия жизни, потом берет одну, кладет на дощечку с зажимом и пытается прочесть.

Это не лучшее творение Петворта: затрепанный снотворный текст, озаглавленный «Английский язык как среда межнационального общения». Лекция путешествует с Петвортом уже давно, и ее прослушала обширная аудитория. Многие соображения и уточнения записаны на полях, сам Петворт с трудом их разбирает, а дама и подавно. Она морщит лоб, вертит страницы так и сяк, потом берет их за скрепку и трясет, словно надеясь таким образом извлечь скрытый смысл. Несколько листков выпадают на пол, она поднимает их и принимается изучать с удвоенным вниманием. Петворту приходит в голову профессиональная мысль, которая, в менее напряженной обстановке, заслуживала бы отдельной лекции. Писаное слово имеет в разных культурах не только разное значение, что связано со сменой контекста, но и разный вес или статус. В некоторых культурах – например, в той, к которой принадлежит Петворт, – слова циркулируют свободно, охотно произносятся и довольно легко публикуются, поэтому их рыночный вес низок. В других культурах – как, например, в этой – слова дозируются строже, поэтому, в соответствии с известным экономическим принципом, котируются высоко. В таких культурах текст – опасен, книги – маленькие бомбы. Более того, можно повысить стоимость слов, если перенести их в другую обстановку – скажем, положить в портфель и доставить куда-нибудь на самолете. Значит, ценность слов определяет среда, как видно из того, что происходит сейчас с Петвортом.

Дама недовольно хмурится. Петворт чувствует, что надо показать: эти конкретные слова ничего не стоят.

– Лектори академике, – говорит он.

– Пый, – отвечает дама, продолжая читать.

В преподавании существует старый прием, основанный на том, что в условиях стресса человек якобы быстрее овладевает языком. Петворт в него не верит, но именно это сейчас с ним происходит.

– Лектори академико прийфиссори университеыии госте-вато офицаыйялии конгресси интернасьыыии коллоквиале дидактико, – выпаливает он.

– Мый, – говорит дама, не поднимая глаза от текста. По ее лицу трудно сказать, понимает ли она хоть что-нибудь; впрочем, время, которое уходит на каждый лист, заставляет в этом усомниться. Остальные пассажиры безропотно ждут и лишь изредка украдкой поглядывают в их сторону. Помощи ждать не от кого.

– Эксченжи амикати, – говорит Петворт, вынимает слепо отпечатанное письмо из Минъстрата культури комитетьиіі и протягивает даме.

– Вый. – Дама берет письмо и закрепляет на дощечке с зажимом, которая покоится на ее пышной груди, предназначенной явно для этой цели и ни для каких больше. Только сейчас Петворт соображает, что письмо написано по-английски и вряд ли устранит затруднения.

Петворт смотрит по сторонам, на стены, на других пассажиров, которые терпеливо дожидаются, что будет дальше. Когда он снова поворачивается к даме, та уже идет к перегородке, за которой работают или таращатся на Петворта мужчины в белых рубашках с черными галстуками. В руках у нее письмо и лекция «Английский язык как среда межнационального общения». Остальные лекции, рассыпанные, перепутанные, остаются лежать на скамье; он начинает было раскладывать листки, но голова занята совершенно другим. Через несколько минут энергичная дама возвращается в сопровождении вооруженного милиционера. Она занимает место по свою сторону скамьи, милиционер, скрипя ботинками по кафельному полу, встает рядом с Петвортом. Дама с исключительной аккуратностью складывает рассыпанные бумаги, разгибая мятые углы правленых-переправленых текстов, расправляя обложки книг; явно в этой культуре принято всё делать тщательно и не спеша. Она не менее аккуратно убирает их в портфель, закрывает его и вручает милиционеру.

– Та? – спрашивает милиционер, указывая на синий чемодан и пакет из Хитроу.

– Та, – отвечает дама.

– Хин, – говорит милиционер и кивает Петворту, чтобы тот шел за ним. Остальные пассажиры с любопытством, не выходящим, впрочем, за рамки приличий, смотрят, как Петворт и милиционер идут по гулкому дощатому помещению. Черные милицейские ботинки ступают с тяжелым стуком, плоские подошвы Петворта – чуть слышно.

– Экченжи амикато! – вопит Петворт.

Милиционер, не отвечая, ведет его к маленькой белой двери с табличкой «ДИРИГЪЯЫІІ».

В помещении, за столом, сидит очень крупный милиционер. Рядом, в пластмассовом кресле, под табличкой «HOKI POKI» курит ароматическую сигарету щуплый человек в штатском, настолько штатском, что это может быть только сотрудник госбезопасности, ХОГПо. Оба читают: крупный милиционер со шрамом на лбу – слепо отпечатанное письмо из Минъстратіі культури комитетьиіі, человек в штатском – лекцию «Английский язык как среда межнационального общения».

– Эксчежи амикато, – говорит Петворт, вставая перед столом.

Крупный милиционер поднимается и медленно выходит вперед; глаза у него голубые, портупея кажется слишком ту-

гой для такой мощной груди. Человек в штатском тушит сигарету. Крупный милиционер останавливается перед Петвортом и оглядывает его с головы до пят, потом раскидывает руки. Внезапно Петворт оказывается в водовороте или турбулентном потоке; его нос прижат к кожаной портупее, плотное сукно мешает дышать, руки чувствуют холодную сталь автомата на спине у милиционера, их ширинки соприкасаются. От милиционера разит потом, сам Петворт тоже вспотел. Милиционер на мгновение отрывает его от себя и держит на вытянутых руках, как большую куклу. Его голубые глаза, с морщинками в углах, останавливаются на лице Петворта.

– Камарадьяки! – кричит он. – Белком ин Слака! – И снова привлекает Петворта к себе, в большой братский водоворот.

Петворт не любит слова «товарищ», у него и приятелей-то никогда не было, но и он сдавленно кричит: «Камарадьяки!», когда милиционер наконец выпускает его из объятий.

– Ротьвитти! – говорит щуплый человек в штатском, весело поднимаясь из-за стола, на котором уже стоят четыре стакана и бутылка. В руке у Петворта оказывается полный стакан прозрачной жидкости.

– Снул! – восклицает крупный милиционер, поднимая стакан.

– Культури! – подхватывает человек в штатском, поднимая свой.

– Мюзика! – говорит милиционер, который привел Петворта, изображая, что играет на скрипке.

– Эксченжи! – говорит Петворт и выпивает свой стакан, после чего начинает ловить ртом воздух – местный персиковый коньяк это нечто незабываемое. Остальные смеются; возможно, слово непонятное или даже неприличное, но какая разница? Петворт в середине какого-то грандиозного мужского розыгрыша, к которому в данных обстоятельствах разумнее всего присоединиться. Четверо людей, двое вооруженные, двое нет, стоят посреди комнаты и раскатисто, по-мужски, гогочут – так смеялись взрослые в гостиной, когда Петворт был маленьким. Постепенно смех смолкает: через окно Петворт видит, как двое солдат ведут к черной машине западного бизнесмена с невскрываемым дипломатом.

– Просим иметь приятный визит, доктор Питвит, – говорит человек в штатском, вручая Петворту портфель. – Такие интересные книжки. Не давайте их никому из наших людей.

Крупный милиционер еще раз заключает Петворта в товарищеские объятия, второй милиционер берет вещи и ведет его из комнаты. Они проходят по коридору обратно в таможенный зал; полная энергичная дама поворачивается и провожает их взглядом до двери с табличкой «ОТВАТ». Еще один милиционер встает с табурета, открывает ее и пропускает их вперед. Провожатый Петворта ставит вещи на пол, легонько кланяется и проходит назад в дверь. Она закрывается, щелкает замок; табличка на этой стороне гласит «НОЙ ВА».

Петворт, весь взмокший, поворачивается. У ног его валяется багаж. Впереди длинное узкое помещение, до отказа забитое людьми, которые проталкиваются, наступая друг другу на ноги. Мужчины по большей части в коричневых двубортных костюмах, женщины полные и коренастые. Они держат цветы, размахивают платками, протискиваются к двери с надписью «НОЙ ВА». Из сумятицы возникают лица, чтобы тут же пропасть снова. Дальше грязные окна, в которые светит вечернее солнце; еще милиционеры прохаживаются перед зданием, глядя, как люди с цветами и чемоданами садятся в оранжевые такси или терпеливо дожидаются на остановке, пока старенькие толстощекие автобусы откроют двери. А еще дальше, за суетой, видны широкие, неразгороженные поля, деревья, бревенчатые домики и золотая луковка. Где-то за луковкой должен быть город, со своими жизнями и реальностями, кладбищами и соборами, министерствами и музеями, гостиницами и барами, обычаями и разговорами.

Петворт здесь, по эту сторону, прибыл с культурным визитом в практичных ботинках на плоской подошве.

I

Так вот, доктор Петворт, чье прибытие в Слаку мы только что наблюдали, вообще-то бывалый путешественник по культурному обмену. Сейчас, в конце лета 1981 года, он стоит в аэропорту города Слака, хотя мог бы оказаться в любом другом месте. Год за годом он проходил, перекинув через руку плащ, неся в другой чемодан, через лабиринты аэропортов с самыми разными названиями – Мадрид или Хельсинки, Тунис или Тегеран, однако везде были одни и те же подрагивающие табло, то же море лиц, те же невразумительные разноязыкие объявления, везде он останавливался и ставил багаж на пол в твердом убеждении, что его заметят. Он – малоинтересная личность, не персонаж в историческом мировом смысле, человек, которого не видят официанты, а бармены обслуживают в последнюю очередь, и тем не менее уверен, что кто-то выступит из толпы, протягивая руку, и поведет его на автостоянку, включит в привычный сюжет, такой же знакомый, как оставленный без сожалений Домашний мирок. Петворт точно знает, что кто-то доставит его в гостиницу на одной из центральных городских улиц, сдаст на попечение коридорному, подождет, пока он помоется, побреется и сменит подштанники, а потом отвезет в один из лучших районов города, в квартиру с хорошим видом из окна, где будет горничная с напитками на подносе, хозяин в чем-то строгом, хозяйка в чем-то этническом, а по комнатам расхаживают профессора, беседуя о Т.С. Элиоте, профессора, которые пустятся в воспоминания о своих студенческих днях в Оксфорде, станут отвечать ему Лаканом на Дерриду, Бартом на Соссюра и обсуждать несколько его изданных книг так, будто прочли их давно и вдумчиво, а не пролистали наспех пару часов назад.

Всего этого Петворт ждет, выходя из таможенного лабиринта, потому что он человек со знаком. На ручке его портфеля болтается бордово-малиновая бирка Британского Совета, организации, призванной сближать ученых по всему миру. Между ним и Советом существует договоренность. У представителей Совета есть свои обязанности: встречать и сопровождать, возить и селить, покупать билеты и передавать ответы, заказывать столы и сглаживать углы, поить и кормить, забирать и отправлять. Обязанности Петворта – пребывать, жать руки, есть, пить, говорить, слушать и, наконец, отбывать в следующее место, чтобы цикл повторился заново. Эта простая система всегда работала исправно; всякий раз представителю Совета удавалось отыскать вполне сносный отель и забронировать номер на имя Петворта или похожее. Нередко в повестку дня включался какой-нибудь милый ресторанчик. В положенное время Петворта привозили в академическое здание, где лестницы пахнут хлоркой, угощали кофе или чем-нибудь покрепче, представляли кому-то, кто, в свою очередь, представлял его, потом вели по длинным коридорам мимо студенческих плакатов с приглашениями посетить выставку художников-экспрессионистов или протестами против действий правительства, своего либо чужого (студенческие плакаты одинаковы по всему миру), в большую аудиторию, где студенты (чьи лица, одежда и цвет кожи хоть и меняются от страны к стране, но не так сильно, как можно было бы предположить) сидят ровными рядами, смотрят на его галстук и по мере сил и желания слушают, как Петворт на сложном английском языке вещает о сложностях английского языка.

Подобно студентам, страны отличаются незначительно. В одних нельзя упоминать о Христе, в других – ни о ком другом, в одних перед зданиями университетов стоят статуи умерших ученых, а студенты ходят не поднимая глаз, в других перед университетами стоят танки и бронемашины, а студенты беспрерывно потрясают в воздухе кулаками. И всё же впечатление – поскольку это впечатление аудиторий, гостиниц, ресторанов и светских раутов – везде примерно одинаковое. Бывают запоминающиеся моменты: случай с пропавшим портфелем в Боготе, интрижка с девушкой Ириной в Братиславе (но то было в другой стране, и она уже защитила докторскую), обед из травы в Киото, из отравленных моллюсков – в Сингапуре, замечательное исполнение «Гамлета» в Танзании, африканских танцев – в Гамельне. Как и в самой жизни, рутина иногда нарушается разнообразием и неожиданностями. Одна из таких неожиданностей приключилась в Слаке. Петворт, красный, распаренный, ошалевший после таможни, стоит в аэропорту, прислонившись спинной к колонне, вокруг, у маленькой белой двери с надписью «НОЙ ВА» толкается и топчется по ногам безликая толпа – встречающие и принимающие. Плащ перекинут через руку, багаж на полу, к ручке портфеля привязана бордово-малиновая бирка Британского Совета, взгляд с надеждой скользит по залу. Однако Слака – столица бескомпромиссной соцстраны, входящей в СЭВ и Варшавский договор, здесь настороженно относятся к западным культурным организациям. Вот почему в Слаке нет представителя Британского Совета.

II

Всё это за десять дней до отъезда объяснила Петворту седовласая дама, курившая крепкие «Плейере» из тонкой пачки, в старом полутемном кабинете с высокими шкафами в здании Британского Совета на Дэвис-стрит. Итак, десять дней назад: погода сырая и пасмурная, Петворт, приехавший ранним поездом, чтобы забрать визу, сидит в мокрой одежде на деревянном стуле, созерцая литографический портрет Шекспира и старый плакат «Берлинер ансамбль». Он держит пластмассовый стаканчик мутного кофе, с макинтоша на пол натекла лужа. На Оксфорд-стрит, за углом, слышны сирены «скорой помощи» и полицейских машин, за окнами вода с флагов, вывешенных по случаю бракосочетания Чарльза и Дианы, капает на шейхов и их жен.

– Нет Британского Совета? – говорит Петворт, дивясь столь неожиданной мысли.

– Да, в некоторых соцстранах мы не представлены, – отвечает седовласая дама, роняя пепел на папку, в которой, как предполагает Петворт, лежит его личное дело.

– Так кто же организует эту поездку? – спрашивает он.

– У нас есть соглашение по культурному обмену, – терпеливо объясняет седовласая дама. – Каждый год заключается договоренность между правительствами двух стран. Наше участие минимально: мы организуем вашу поездку отсюда. Дальше вы будете на попечении тамошнего министерства культуры. Думаю, о вас будут заботиться хорошо, если, конечно, не произойдет изменений в политическом климате. Знаете, это как туалет на нашем этаже: в оттепель всё работает отлично, а в похолодание замерзает.

– Ясно, – говорит Петворт. – А как же деньги, гостиница, программа?

– Они всё берут на себя, – бодро отвечает дама.

– Скажите, – спрашивает Петворт, сидя в луже, которая натекла с плаща, – что сейчас, оттепель или похолодание?

– Ну, вообще-то оттепель, – отвечает седовласая дама. – Иначе бы вас не пригласили. С другой стороны, есть признаки похолодания. После Афганистана, жесткой линии Рейгана и срыва переговоров по ОСВ. Вообще-то мы очень заинтересованы в вашем визите, поскольку это своего рода пробный шар. Если всё будет гладко, можно рассчитывать на продолжение. Конечно, если произойдет осечка, программу мы свернем.

– Осечка? – переспрашивает Петворт, вскидывая голову. – Как она может произойти?

– Ну, бывает. – Седовласая дама открывает папку и заглядывает внутрь. – Скажите, голубчик, вы ведь не гомик?

– Простите? – удивляется Петворт.

– Тут ничего не сказано о ваших сексуальных предпочтениях.

– Ясно, – отвечает Петворт. – Нет, не гомик.

– Не то чтобы мы в Совете имели что-нибудь против гомиков, – говорит дама.

– Я тоже всегда так полагал, – замечает Петворт.

– Пусть каждый развлекается, как хочет. – Дама закуривает новую сигарету и встряхивает спичкой. – Беда в том, что там хорошо поставлена слежка, и местная госбезопасность – она называется ХОГПо – сразу замечает такие вещи. Они считают это удачной почвой для шантажа. Трудно их винить, они неплохо справляются, пусть даже методами, которые мы не одобряем.

– Да, наверное, – говорит Петворт.

– Вообще если надо охарактеризовать Восточную Европу одной фразой, – продолжает дама, – то можно сказать, что их гомики следят за нашими. Так, значит, голубчик, вы стопроцентный гетеросексуал.

– Да, – отвечает Петворт, глядя в мутную кофейную бурду.

– В таком случае будьте осторожны, – говорит дама. – Занимайтесь этим так, чтобы вас никто не увидел, а главное, любой ценой избегайте проституток в крупных гостиницах и ночных клубах.

– Хорошо, – обещает Петворт.

– Еще к вам непременно приставят гида-переводчицу, – говорит дама. – Иногда это старые мымры, но может оказаться и довольно привлекательная молодая особа. Считайте ее совершенно запретным плодом, скорее всего она – осведомительница. Помните, в этом мире всё кому-нибудь доносят: они – своему начальству, мы – своему.

– Я – нет, – отвечает Петворт. – Да я ничего и не знаю. Кроме лингвистики.

– Ладно, к этому мы перейдем через минуту, – говорит дама. – Еще кофе?

– Нет, спасибо, – отвечает Петворт, исходя паром в мокрой одежде.

– Так вот, голубчик, – продолжает дама, – не знаю, в какой отель вас поселят, наверное, в «Европу». В любом случае считайте, что номер прослушивается – прослушиваются практически все. Поделать с этим ничего нельзя, можно лишь соблюдать осторожность. Я, когда ложилась, всегда вешала на зеркало полотенце. Понимаете, вас фотографируют через зеркало, а мало ли что бывает. Разумеется, сейчас у них есть современные микрофоны, которые действуют на огромном расстоянии, так что, если вы их заинтересуете, вас достанут везде. Если говорите с кем-нибудь, или хуже, попробуйте стучать ложками по дереву или включите душ и делайте это в ванной. Еще лучше – на природе. Единственное безопасное место для разговора или любви – свежевспаханное поле, хотя его не так легко отыскать.

– Да уж, – соглашается Петворт.

– Есть много способов вас подловить, – говорит дама, – но, главное, избегайте незаконных валютных операций. Все будут предлагать вам местные деньги за фунты, однако это государственное преступление, за которое вы можете попасть в тюрьму на несколько лет. И не пытайтесь вывезти из страны бумаги или документы, какие бы трогательные истории вам ни рассказывали – это еще один их любимый конек. Ни на йоту не отклоняйтесь от темы лекции, заявленной в программе, не комментируйте внутреннюю политику и вообще о политике не говорите.

– В лингвистике не так много политического, – вставляет Петворт.

– Думаю, поэтому вас и пригласили, – говорит седовласая дама. – Однако вы даже не представляете, сколько всего имеет отношение к политике. Если вас всё-таки заберут в ХОГПо, постарайтесь ничего не есть. Почему-то они особенно любят шоколад с наркотиком и отравленные сигареты. Разумеется, всё это просто разумные предосторожности, скорее всего с вами ничего такого не случится. Разве что они захотят кого-нибудь на кого-нибудь обменять или в таком духе.

– Ясно, – говорит Петворт. – Я, наверное, выпью еще кофе.

– Простите, что не могу угостить вас ленчем, – произносит дама. – Тут за углом чудесный индонезийский ресторанчик, но вы же знаете, нам, как и всем, урезали бюджет. Джорджина, доктор Петворт просит еще кофе. Вы что, постриглись, голубушка? Вам очень к лицу.

– Спасибо, – отвечает Джорджина. – Как в первый раз?

– Черный, пожалуйста, – говорит Петворт.

– Отлично. – Дама с улыбкой захлопывает папку. – Уверена, вы замечательно съездите. Я там работала, мне очень понравилось. Красивейший город, старые дома, парки, цветы и Цыганская музыка. В свободное время вы вполне можете отпустить гида и погулять. Кстати, рекомендую посмотреть собор. Он на окраине города, но иконы потрясающие, и я всегда говорю: церковь – такое место, где трудно угодить в серьезную передрягу. Очень хороши изделия местных ремесел, хотя не все разрешены к вывозу из страны. Советую поискать ручную вышивку. Вашей жене – вы ведь женаты? – непременно понравится. Покупайте много, всё равно вам не разрешат вывезти деньги. А вот и Джорджина с кофе. Кстати, возьмите буклетик, может, пригодится. Он составлен не специально для ученых, но в нем много мудрых наблюдений и полезных сведений. Ну, знаете, про напряжение и всё такое.

– Спасибо. – Петворт берет кофе и «Краткие советы британским бизнесменам».

– На случай, если с вами произойдут неприятности, – продолжает седовласая дама, – мы телексом известили о вашем приезде британское посольство. Разумеется, посольство маленькое, Слака – отнюдь не центр мира, однако второй секретарь, Стедимен, занимается ДТП и немного культурой. Если что, он поможет, чем сумеет. Я запишу адрес на ваших бумагах, а телефон посольства, наверное, можно найти на месте в телефонной книге. Если вам ее дадут. Да, замечательный город, приятно вспомнить. Только плохо, что разговаривать нельзя. Я когда вернулась, то говорила и говорила, двадцать дней кряду. И ела шоколад. Экономика там слабая, трудно купить сладкое.

День на редкость пасмурный, в кабинете царит полумрак. За окном льет дождь, на сердце у Петворта тоже не радостно. Он знает и читал истории о границах и КПП, шпионах и тюрьмах, избиениях и предательствах, которыми мы забавляемся в этом мрачном мире. Возможно, будь он посильнее характером, то сейчас попросил бы избавить его от такой истории. Однако Петворт знает, что на самом деле его ждет всего лишь версия старой и знакомой истории, с главной темой и мелкими вариациями. Он пьет кофе, дама выпускает дым.

– Да, думаю, это всё, – говорит она. – Главное – здравый смысл. Не меняйте валюту, не спите с мальчиками, не высказывайтесь о политике, не ведите личных разговоров в спальнях или в общественных местах, не вывозите документов, завешивайте зеркало полотенцем. И осторожнее с женщинами. Думаю, вы поняли.

– Да, – отвечает Петворт. – Остерегаться всего чужеродного.

– Вот именно, – говорит дама. – И еще одно. Мы попросим вас по возвращении составить короткий отчет. Чисто по научной стороне, состояние университетов и всё такое. Разумеется, там ничего не записывайте, держите всё в голове, набросаете, когда приедете в… Бредфорд, если не ошибаюсь?

– Бредфорд, – кивает Петворт.

– Хорошо. – Дама встает и ведет его к двери полутемного кабинета. – Желаю приятно провести время. И дайте нам знать, когда вернетесь благополучно.

– Хорошо, – отвечает Петворт. – Если вернусь.

– Конечно, вернетесь, – произносит дама. – Незабываемые впечатления. Джорджина, наш гость уходит.

– До свидания, – говорит секретарша, забирая со стола папку. – Простите за кофе.

С лицом несколько серым, под стать погоде за окном, Петворт в мокром плаще выходит из темного кабинета и шагает по коридору к лифту. Кабина открыта, на дальней стене табличка предупреждает, что вместимость лифта не более шести человек. Десять смеющихся японцев с синими дорожными сумками через плечо и фотоаппаратами на груди энергично машут, чтобы он заходил. Петворт входит в кабину, японцы принимаются жать на все кнопки разом, лифт взмывает вверх, ухает вниз, потом останавливается на всех этажах, пока не добирается до первого. Петворт, сжимая «Краткие советы британским бизнесменам», выходит на празднично украшенную, мокрую Дэвис-стрит и мимо газетчика, рекламирующего забастовку в мертвый политический сезон, идет забрать визу, билеты, подумать о будущем. И вот в результате всех этих действий или бездействия он стоит теперь в пыльном зале аэропорта «Слака», прислонясь к колонне у двери с надписью «НОЙ ВА», в толпе, а часы на стене отщелкивают время.

Да, время идет: тридцать минут, как он вышел в зал, тридцать минут, как ничего не происходит. На портфеле у его ног по-прежнему висит бордово-малиновая бирка, стерильный знак, незначащее значение; толпа колышется, лица возникают и пропадают. Остальные пассажиры рейса 155, мужчины в костюмах и старушки, давно прошли в дверь с надписью «НОЙ ВА», их давно обняли и расцеловали, одарили цветами и смехом, вывели из толпы, на улицу, в жизнь. Только с Петвортом ничего подобного не происходит: ни один встречающий его не встречает, ни один сопровождающий не сопровождает. Снаружи, за пыльным стеклом, красное солнце клонится к западу, голубые автобусы почти все уехали; в наступивших сумерках золотая луковка из золотой становится черной. Лицо Петворта тоже больше не сияет; уверенность, с которой он вошел в зал, потухла, сменившись сомнением и даже некоторым страхом. Всё, конечно, уладится, за этим делом стоит организация. Если машинистка, печатавшая письмо на ломаном английском, не ошиблась, если даты верны, а слакский календарь совпадает с британским, и если те, к кому он едет, ничего не перепутали, то сейчас он переходит с попечения Дэвис-стрит на попечение Сталинградсимуту, из закрытой папки Британского Совета в открытую папку Минъстрата культури комитетьиіі.

С другой стороны, что-то могло сбиться. Кто-то мог решить, что рейс отменили из-за забастовки в Хитроу; кроме того, самолет приземлился с двухчасовым опозданием, и еще час заняли таможенные процедуры. Более того, если хорошенько подумать – а Петворт уже успел хорошенько подумать, – в слепо отпечатанном письме не сказано, где, как и кто должен его встретить. Поводов для недоразумений много, а недоразумения случаются, даже когда поездку организует Британский Совет.

Часы тикают, он здесь уже сорок минут, вокруг – пыль, гам, толпа. Аэропорты по всему миру примерно одинаковы, когда, как это обычно бывает, проходишь через них быстрым шагом. Однако чем больше времени там проводишь, тем заметнее различия. Так, в аэропорту Амстердама есть магазинчик бриллиантовых украшений, во Франкфурте – секс-шоп доктора Мюллера: и там, и там можно в последнюю минуту купить подарок для любимой. Другие аэропорты тоже предлагают бесчисленное множество развлечений: бары и банки, радио– и спортмагазины, кабинки для чистки обуви, заведения быстрого питания, сувенирные и книжные прилавки. По сравнению с ними аэропорт «Слака» – сама простота. Услуги минимальны. В одном конце, под часами, отщелкивающими время, расположился киоск под вывеской «Литті». Там выставлены ручки, несколько открыток и газета «Пьртьііі Популятііі». В центре стойка, за которой, под табличкой «КОСМОПЛОТ», девушка в синей форме заполняет какую-то ведомость. В дальнем конце еще одна стойка – над ней красуются табличка «АВИС» и плакатик с надписью по-английски: «Мы стараемся сильнее», но там никого нет.

Больше ничего. Нет, например, телефона-автомата, из которого Петворт, будь у него деньги, мог бы позвонить в Минъстрати культури комитетьиіі на Сталинградсимуту и сообщить о своем приезде. Впрочем, проку от этого всё равно скорее всего не было бы: как сообщают «Краткие советы британским бизнесменам», банки, учреждения и государственные торговые предприятия закрыты по субботам и воскресеньям, а сегодня именно такой день. Деньги поменять негде – не видно ни банка, ни государственного обменного пункта; впрочем, сегодня воскресенье, и они тоже наверняка не работают. Без денег нельзя доехать на автобусе до представительства «Космоплота» в городе (регистрация не производится, но не исключено, что именно там дожидается встречающее лицо) или на такси до Сталинградсимуту, где, возможно, удалось бы найти вахтера, который, возможно, разыскал бы встречающего, или уж, на худой конец, посидеть на ступеньках. Нет окошка с надписью «Информация» или хотя бы «Справки». Другой человек уже давно бы что-нибудь сделал: разозлился, предпринял шаги, обменял бы обратный билет и сегодня же улетел в Лондон (если сегодня есть рейс) или даже прошел бы назад через дверь с табличкой «НОЙ ВА» и попросил о помощи. Однако Петворт, человек по-своему упорный, знает, какая история ему уготована, и готов ждать; не захватывающий роман о границах и КПП, шпионах и тюрьмах, избиениях и предательствах, а простая, в меру его талантов, повесть о маленьких отелях и больших аудиториях, о гостиных, где седые профессора говорят о непонятных реформах образования, которые и понимать-то незачем, поскольку через год всё снова переменится, а умненькие аспирантки обсуждают свои скучнейшие диссертации, и где на вечеринке сам Петворт, с бокалом в руке, может весело болтать на взаимно интересные темы: про закон бутерброда и золотое правило, про синицу в руках и камень за пазухой – короче, повесть обыденной жизни.

Поэтому он ждет уже пятьдесят минут, не видя впереди ни встречающего, ни принимающего, ни денег, ни города, ни гостиницы, ни еды, ни постели, ни лекций, ни профессоров, ни, в каком-то смысле, будущего. Из двери с надписью «НОЙ ВА» выплескивается новый поток пассажиров: мужчины в темных парадных костюмах, женщины в темных парадных платьях, семьи по шесть-семь человек и целая футбольная команда в синих фуфайках. Петворт оборачивается взглянуть на них, а когда поворачивается назад, то видит перед собой маленького небритого человека в грязных черных штанах с подтяжками навыпуск, серой рубашке и джинсовой кепке. Человек криво улыбается и с легким поклоном говорит: «Лев Ак». Петворту кажется, что Лев Ак – странный посланец, но вестники являются в разных обличиях, и это – пролетарская страна.

– Петворт, – говорит Петворт, протягивая руку. Человек вместо рукопожатия мотает головой.

– В Слаку едем? Левак, частный такси. Беру долер, инглиш фунт, очень хороший курс.

– Ясно, – говорит Петворт. Искушение велико: вот он, способ выжить.

– Хотите частный квартир? – спрашивает человек. – Очень дешево, долер всего, фунт.

Искушение растет, но валютные спекуляции – сурово караемое государственное преступление.

– Нет, спасибо, – отвечает Петворт, не двигаясь с места.

– О'кей. – Человек, словно по волшебству, растворяется в толпе. Надежда поманила и растаяла. Петворт огорченно прислоняется к деревянной колонне и смотрит на часы: за то время, что он здесь, они отщелкали уже час.

Видимо, сел еще один самолет, потому что толпа волнуется и напирает. Петворт стоит расставив ноги, чтобы уберечь багаж.

Внезапно в толпе, на некотором расстоянии, образуется просвет – там стоит дама и вопросительно ему улыбается. Дама не слишком молода, на ней длинное черное пальто с искусственным меховым воротником. Петворт слабо улыбается в ответ; дама поправляет прическу, похожую на большой белокурый парик. Она тоже не похожа на посланца, которого Петворт ждет, но вестники являются в странных обличиях, и это другая страна, с другой идеологией. Он поднимает бровь. Дама, улыбаясь чуть шире, устремляется к нему через толпу и при этом распахивает пальто. На ней черное платье с очень глубоким декольте, из которого вываливается пышный бюст. Петворт смотрит ошалело; дама, протискиваясь через толпу, вытягивает губы трубочкой, изображая поцелуй. Петворт уже заподозрил, что это искушение иного рода: проституток в крупных гостиницах и ночных клубах следует избегать любой ценой. Дама подходит и повисает у него на локте: она сильно надушена.

– Чака, чака? – говорит дама.

– Простите, это ошибка, – отвечает Петворт, пытаясь вырвать руку. – Я думал, вы…

– Чука, чака, на? – спрашивает дама. – За долер, очень Дешево?

– На, на, – твердо отвечает Петворт. Не за таким обменом он сюда летел.

– Ах, – издает дама «немое а». – Большая приятность.

– Не сомневаюсь, – отвечает Петворт, высвободив наконец руку, – но я официальный гость.

Дама пропадает в толпе.

Петворт, измученный всеми этими искушениями, снова прислоняется к колонне. Он устал от ложных вестников, ему нужен истинный. Когда он поднимает глаза, то видит, что вестник, кажется, всё-таки пришел. Перед ним, вежливо улыбаясь, стоит куда более правдоподобный посланец: немолодой мужчина с благородной проседью, интеллигентным лицом, в плаще, накинутом поверх аккуратного костюма с каким-то знаком отличия в петлице.

– Федер, – говорит человек, глядя на Петворта.

– Петворт, – говорит Петворт.

– Пожалуйста, Федер, – просит человек.

– Из Минъстратн культури? – спрашивает Петворт.

– А, Минъстратп культури комитетьиіі? – говорит человек. – Нет, нет. Feder? Plum [8]?

– Не понимаю, – отвечает Петворт.

– Ах. – Человек поднимает палец и начинает писать в воздухе.

– А, вы хотите передать мне записку? – спрашивает Петворт.

– На, на, не записка, – говорит человек, продолжая писать в воздухе.

– Письмо? – предполагает Петворт.

– На, – мотает головой человек.

– Книгу? – говорит Петворт. – Роман, повесть?

– На, на, – ободряюще произносит человек.

– Поэму, пьесу, новеллу? – говорит Петворт.

– Как вы писать? – спрашивает человек. – F[9]

– Карандаш, кисточка, – говорит Петворт.

– На, stylo [10], – поправляет человек.

– Что, ручка? – спрашивает Петворт.

– Та, та, – обрадованно кивает человек.

– Ручка. Пожалуйста, ручка.

– Ja, ja. – Петворт, в восторге от ученого контакта, лезет в карман и достает серебряную паркеровскую ручку, верную спутницу в путешествиях, соавторшу почти всех его лекций.

– А, та. – Человек с благодарностью принимает ручку. – Английский очень трудно. Я не совсем говорить. Слибоб. На ваш язык, сенк ю.

Он улыбается, кланяется и устремляется в толпу вместе с серебряной ручкой. Мгновение Петворт пребывает в эйфории от ученого контакта, потом с криком: «Эй, ручку отдайте!» – бросает вслед за плащом, который довольно резво исчезает за стойкой с надписью «КОСМОПЛОТ».

Очевидно, сел еще самолет: новый поток пассажиров (мужчины в галстуках, старухи, целый оркестр с инструментами в футлярах) хлынул из двери с надписью «НОЙ ВА» наперерез Петворту. Он спотыкается о контрабас, падает через баритоны. Когда он добирается до стойки с надписью «КОСМОПЛОТ», мужчины в плаще уже нигде не видно. Стойка украшена плакатами: танцующие крестьяне (женщины в штанах, мужчины в юбках), рыночная площадь перед высокой башней с часами, замки на высоких утесах в каком-то сказочном трансильванском краю, откуда, как уверяют, берут начало все повести. Девушка в синей форме по-прежнему пишет; когда Петворт подходит, она смотрит на него с подозрением.

– Вы не видели, тут не проходил мужчина в наброшенном на плечи плаще? – запыхавшись, спрашивает Петворт.

– Мужчина? Вам нужен мужчина? – говорит девушка.

– Он взял мою ручку, – объясняет Петворт.

– Да? – Девушка снова утыкается глазами в ведомость. – Вы говорите, что мужчина взял вашу ручку? Надеюсь, вы не собираетесь попросить мою? У меня только одна, и она казенная.

– Нет, – говорит Петворт. – Мне не нужна ваша ручка. Я хочу разыскать этого человека и забрать свою.

– А, – произносит девушка. – Вы говорите, что этот мужчина украл вашу ручку?

– Он ее унес, – говорит Петворт.

– Ну, это не мое дело, – отвечает девушка. – Я не милиционер. Если хотите, подойдите к милиционеру и составьте документ.

Девушка указывает – своей ручкой, не его ручкой – чуть дальше, туда, где стоят, разговаривая, синий милиционер с «Калашниковым» за спиной и молодая особа в сером пальто с сумкой через плечо.

– Ясно, – говорит Петворт.

– Конечно, если вы это сделаете, то проведете в отделении много часов и вам будут задавать очень много вопросов, – продолжает девушка. – Может, ручка того не стоит.

– Это был «Паркер», – объясняет Петворт.

– И вообще, сомневаюсь, что мужчина украл вашу ручку, – говорит девушка, не переставая писать. – В нашей стране такие преступления запрещены. Может быть, он хочет думать, что вы ее подарили. Если милиционеры его спросят, он ответит, что вы хотели поменять ее на что-нибудь незаконное, например, на доллар. Обычно в таких случаях самое лучшее – купить новую ручку. Вы можете купить ее вон в том киоске, видите, где написано «Литті». Там вам могут продать ручку. А сейчас вы видите, как я занята. Я должна заполнить свою ведомость своей ручкой.

Петворту приходит в голову неожиданная мысль.

– А вас не просили что-нибудь мне передать? Моя фамилия Петворт. Я – официальный гость, и меня не встретили.

– Вы – турстии? – спрашивает девушка.

– Что-что?

– Вы – турстии? – повторяет девушка, постукивая ручкой по столу. – Ваш тур организовал «Космоплот»?

– Нет, – отвечает Петворт. – Я – официальный гость.

– Тогда вам не сюда, – отвечает девушка. – Тут только для турстии.

– А вы не посоветуете, как мне связаться с принимающей стороной? – умоляющим голосом произносит Петворт.

– Вам не сюда, – повторяет девушка, глядя в ведомость. – обратились не в тот адрес. А сейчас вы видите, как я занята.

И впрямь, стойку внезапно облепила толпа полных женщин, в основном крашеных блондинок с яркими полиэтиленовыми сумками. Они расхватывают брошюрки и что-то спрашивают по-русски.

– Спасибо, – упавшим голосом говорит Петворт и поворачивается в толпу.

Уже час с четвертью, как он прошел в дверь с табличкой «НОЙ ВА». Сейчас она снова открывается, выпуская свежую партию пассажиров: это старики, девушки в платках и целый комплект священников в рясах, с седыми патриархальными бородами. Петворт вертит головой то вперед, туда, где исчезла в давке серебряная ручка, то назад, где лежат кучкой вещи: синий чемодан, портфель с лекциями, желтый пакет из Хитроу и серый плащ. За движущейся толпой колонна, возле которой он стоял так терпеливо, ожидая, когда встречающий его встретит, сопровождающий сопроводит. Расталкивая стариков, отодвигая плечом священников, Петворт протискивается на свою территорию. Колонна на месте, пространство вокруг нее – тоже, нет только его багажа – чемодана, портфеля, желтого пакета, серого плаща. Петворт оглядывается по сторонам, доходит до следующей колонны, возвращается и понимает: вот оно, худшее, что могло произойти. Он здесь, в чужой стране с изменившейся идеологией, но, как брошенный на обочине автомобиль, лишен всего самого главного. У него нет ни денег, ни отеля, ни адресов, ни ручки, ни собственности, ни лекций, ни одежды, ни, в определенном смысле, будущего. «Вы проведете в отделении много часов, и вам будут задавать очень много вопросов», – сказала синяя космоплотовская девушка; впрочем, вопросы – всё, что ему осталось. Петворт поворачивается и медленно идет сквозь движущийся поток людей – женщин в черных платьях, мужчин в темных костюмах, священников в православных рясах – к человеку с «Калашниковым» за спиной и отделению, в котором ему зададут очень много вопросов.

ІІІ

Позади космоплотовской стойки милиционер по-прежнему разговаривает с девушкой в сером пальто.

– Простите, – говорит Петворт, – вы понимаете по-английски? У меня украли багаж.

– Ва? – оборачивает милиционер. У него жесткий агрессивный нос, автомат болтается на коротком ремешке. – Ва?

– Мой багаж! – кричит Петворт. – Украли!

– Он вас не понимает, – вмешивается девушка в сером пальто. – Но я умею, как переводить. Опишите мне ваши багажи, и я вас объясню.

– Спасибо. – Петворт поворачивается к девушке. У нее бледное напряженное лицо, на голове – мохеровая шапочка, на плече – сумка, в руке и у ног – синий чемодан, пухлый портфель, тяжелый плащ и полиэтиленовый пакет, на котором написано: «Поздоровайся с «Гуд-байс» в Хитроу».

– Что составляют ваши багажи? – терпеливо повторяет девушка. – Пожалуйста, объясните их. Он – милиционер и любит помочь.

– Вот мой багаж, – говорит Петворт. – Здесь, у вас.

– Эти? – удивляется девушка. – Нет, это не ваши багажи.

– Я оставил их у той колонны, – показывает Петворт.

– Но это не ваши багажи, – упорствует девушка. – Они другого человека. Ими владеет профессор Петворт.

– Вот именно, – говорит Петворт. – Я.

– Он приехал из Англии делать лекции, – объясняет девушка.

– Да, – говорит Петворт. – Это я.

– О, вы желаете так думать? – смеется девушка. – Очень жаль, но это не вы.

– Нет? – переспрашивает Петворт.

– Нет, – кивает девушка. – У меня есть его фотография, присланная из Британии. Думаете, вы – этот человек?

Петворт смотрит на фотографию немолодого лысоватого мужчины с большим круглым лицом и в толстых очках. Внизу написано: «Др. У. Петворт».

– Нет, – признает Петворт, – это кто-то другой.

– Я три часа жду этого человека, – жалуется девушка. – Теперь нашла его багажи. Но это не вы. Вы даже не похожи на профессора.

– Я еще не профессор, – соглашается Петворт. – Но я – Петворт.

– Нет, – говорит девушка. – Уйдите, пожалуйста.

– Погодите, кажется, я знаю, кто это. – Петворт указывает на фотографию. – Есть еще один Петворт, он преподает социологию в университете Уотермаута. Мне иногда по ошибке доставляют его почту. Он не очень известный.

– А вы, кто вы? – спрашивает девушка. Милиционер подходит ближе.

– Ну, я еще менее известный Петворт, – признает Петворт. – Но прислали именно меня.

Милиционер тычет в него пальцем.

– Дикументи, – говорит он, очень кстати, потому что вместе с паспортом из кармана извлекается слепо отпечатанное письмо от Минъстратіі культури комитетьиіі, которым девушка мгновенно завладевает.

– О да, да! Это вы, правда! – кричит она. – О, Петвурт, вы меня запутали, вы не похожи на себя! А я два часа ждала у инвата, чтобы провести вас через таможню, только я смотрела этого человека с большой головой. Ладно, пустяки, мелкое недоразумение, быстро уладилось.

– Так вы из Министратіі культури комитетьиіі? – спрашивает Петворт.

– О, Петвурт! – восхищенно говорит девушка, поднимая к нему бледное, расстроенное лицо. – Вы в Слаке всего три часа и уже говорите нашим языком. Вообще-то мы произносим так:

«Минъстратіі культури комитетьиіі». Видите разницу? Вы вторгнули лишнее «и». Но это обычная ошибка для английского человека. Да, я оттуда, ваша гид-переводчик. Меня зовут Марыся Любиёва. Ой, для вас это, наверное, трудно. Сможете повторить?

– Да, – отвечает Петворт. – Марыся Любиёва.

– Замечательно! – восклицает девушка. – Но, думаю, для вас это слишком длинно. Зовите меня Мари, как все мои добрые друзья. А в Слаку вы наехали первый раз? Думаю, нет, вы так хорошо говорите нашим языком.

– Да, первый, – отвечает Петворт.

– Тогда я рада пожаловать вас в мою страну, – говорит Любиёва. – Поздороваемся по-английски? Хау ду ю ду, рукопожатие, желаю хорошего визита?

– А как принято в Слаке? – спрашивает Петворт. – На таможне меня заключили в товарищеское объятие.

Марыся Любиёва смотрит на него.

– О, понимаю, Петвурт, – говорит она. – Вы только что наехали, а уже хотите всего. Что ж, минъстратіі не ударит грязью в лицо.

– Я просто… – начинает Петворт, недоговорить не успевает: две руки крепко смыкаются на его шее и тянут вперед, вниз, в серое пальто Любиёвой. На этот раз всё куда приятнее: вместо мужского пота – здоровый запах мыла, вместо жесткой портупеи – приятная мягкость груди, вместо выпирающей ширинки – куда более комфортное анатомическое устройство, более выгодный обменный курс.

– Камарадьяки! – кричит Любиёва, отстраняя его. – Доброго вам пожалования в Слаку! Ой, Петвурт, ваше лицо стало совсем красное! Может быть, вы робкие, как все английские люди!

– Мне кажется, это подходящий цвет для вашей страны, – отвечает Петворт.

– Думаю, вы любите наши обычаи, – говорит Любиёва. – Значит, вы сделаете хороший визит. Сейчас я только скажу

милиционеру, что все проблемы порешились. Пожалуйста, возьмите некоторые ваши багажи и куда-нибудь пойдем. Вы бы любили хороший отель на старинный лад?

– Да, – отвечает Петворт, чувствуя, что всё возвращается в привычную колею, берет обретенный багаж и вслед за обретенной переводчицей идет к вечернему свету, к двери с надписью «ОТВАТ».

– О, вы наверняка думаете, что я плохой гид, – говорит Любиёва. – Вы думали, никто за вами не приходит? Думаю, да, но это неправда. Конечно, кто-нибудь за вами приходит, вы важный гость. Везде люди ждут вас увидеть и послушать ваши разговоры. В таких местах часто бывает недоразумение, но это не важно. Сейчас мы найдем очень хорошее такси. Как же я радую, что вы здесь!

Они подходят к двери с надписью «ОТВАТ» и уже собираются выйти наружу, когда Петворт понимает, что за ним кто-то следит, причем довольно давно. На выходе, против света, стоит, сложив руки на груди, маленький темноглазый мужчина лет тридцати – сорока, с выбритыми щеками и аккуратной бородкой. На нем белая тенниска с какой-то эмблемой вроде животного на груди слева и черные брюки в тонкую полоску. Лицо птичье, во рту – изогнутая трубка. Петворт и прежде несколько раз замечал его в толпе и чувствовал, что вроде бы видел прежде, хотя, разумеется, не мог вспомнить, где и когда. Теперь человек улыбается, вынимает изо рта трубку, делает шаг вперед и говорит:

– Как, мой добрый старый друг доктор Петворт! Вижу, вы получили очень хорошую встречу. Впрочем, с дамами вам обычньм образом везет. Как поживаете?

Петворту приходится поставить багаж, чтобы пожать протянутую руку.

– Очень хорошо, спасибо, – говорит он.

– Конечно, – подхватывает человек. – А очаровательная миссис Петворт, как поживает она? Надеюсь, она не набрала полноту? У нее замечательная фигура, когда в стройности. Но ей всегда надо наблюдать диету.

– Тоже очень хорошо, спасибо, – говорит Петворт, изумленно глядя в улыбающееся лицо незнакомца.

– Таким дамам не надо портить свои фигуры, – говорит тот. – Я часто ее воспоминаю. И, разумеется, восхитительный Кембридж. Как он сейчас? Я имею о нем самую лучшую память.

– Кембридж? – переспрашивает Петворт. – Кембридж тоже очень хорошо.

Рядом Любиёва нервно теребит ремень сумки. Петворт смотрит на птичье лицо, и что-то начинает проступать в памяти. Кембридж, Англия, лето, солнце сияет, деревья облеплены тлей, разгар летнего семестра, улицы полны молодыми людьми из самых разных культур, звучит разноплеменная речь, длинный, раскаленный от солнца зал, складные стулья, сквозь открытые окна слышно, как на лодочках орут транзисторы и взвизгивают белокурые шведки, регулярно выпадая за борт; впереди возвышение, на котором сам Петворт читает лекцию о какой-то лингвистической закавыке, а в дальнем ряду, у двери, тот человек с острым лицом, птичьими глазами, выбритыми щеками и аккуратной бородкой – гримасничает, широко улыбается шуткам, раскачивается из стороны в сторону в знак несогласия, изо всех сил кивает в знак одобрения. Время неопределенно: это может быть любая из летних школ Британского Совета, которые проводятся ежегодно, дабы ознакомить зарубежных университетских преподавателей с новейшей литературой, критикой и лингвисткой, а также реалиями и тонкостями английского быта, например традицией регулярно посещать пабы. Вот уже довольно давно Петворт каждый год проводит здесь несколько дней, отчитывает лекции по таким вопросам, как tabula ли rasa сознание до того, как заполнится языком, пьет в гостиничном номере и бродит по книжному магазину; тем временем его жена, радуясь, что вырвалась из домашнего однообразия, разглядывает деревенские ситчики Лоры Эшли и корзинки в магазине Джошуа Тейлора, посещает бары, бутики и университетские часовни.

За долгие годы Петворт познакомился в Кембридже со многими слушателями, но только этого человека, которого наконец узнал, мог бы назвать запоминающимся: ум, сарказм, пронырливость, вездесущность, способность встрять в любой разговор, готовность задать вопрос после любой лекции и впрямь выделяли его среди других.

– Что за место! – говорит этот человек теперь, в Слаке. – О нем я имею самые замечательные воспоминания. Особенно я помню превосходные литературные разговоры, которые мы с вами имели. О, доктор Петворт, вы были тогда ехидный, очень въедкий. Мы с надеждой снова ожидаем эти качества. Надеюсь, вы не забыли мое имя, мой добрый старый друг. Плитплов.

– Конечно, мистер Плитплов, – восклицает Петворт. – Очень приятно снова встретиться.

– Теперь доктор Плитплов, к вашему удовольствию, – поправляет Плитплов, смиренно опуская голову. – Жизнь меняется для всех нас, к лучшему или к худшему. И в немалой мере спасибо вам. Может быть, вы помните некую небольшую работу – то есть небольшую для вас, большую для меня, – по поводу которой вы оказали помощь? Вам я обязан многими важными примечаниями, ссылками, которые не мог добыть в библиотеках Слаки. Вы знаете, что книги для нас проблема, к ним надо пробиваться. Однако вы очень добры, и теперь эта работа напечатана в нашей стране и получила, если скромность позволит мне сказать, заметный резонанс.

– Замечательно, – говорит Петворт.

– Разумеется, я сохраняю для вас экземпляр, – продолжает Плитплов. – И вы найдете в начале чрезмерную благодарность за ваш вклад, за научное и не только научное содействие. И миссис Петворт. Я не упустил ее большую мне помощь.

– Она и впрямь вам сильно помогла? – спрашивает Петворт.

– Да, да, – отвечает Плитплов. – Она такой прекрасный человек.

В аэропорту города Слака Петворт снова вспоминает Кембридж, и в памяти всплывает что-то еще. Летний вечер, дворик какого-то паба, может быть, «Орла», панки и молодые люди из языковых школ пьют, сидя прямо на мостовой, темноволосая жена нервно стучит пальцами по пустому бокалу из-под джина, и тот же человек с озабоченным лицом никак не дает им уйти, всё вещает и вещает о литературоведческом анализе литературного произведения девятнадцатого века, что-то насчет образов пищи и питья у…

– Подождите, это был не Троллоп? – спрашивает Петворт.

– Ах, мой друг, я вижу, ваше воспоминание очень точно. – Плитплов широко улыбается. – Троллоп, ваш великий и не по заслугам забытый литератор эпохи буржуазного реализма. Хочу верить, что я восстановил его интерес, снова застолбил его репутацию.

– Хорошо, – говорит Петворт. – Замечательно. Скажите. я забыл: вы преподаете здесь, в университете Слаки?

Плитплов вынимает из кармана кисет, медленно достает оттуда какое-то растительное вещество и задумчиво набивает им длинную изогнутую трубку.

– Можно сказать, что я занимаю некие посты педагогического свойства в моей стране, – говорит он после долгого молчания. – Вы даже можете сказать, что не случайным образом получили инвитацию приехать сюда. Очевидно, некий влиятельный человек замолвил где-то слово про ваши таланты, приложил легкую руку к делу. Может быть, человек, который сейчас стоит не очень далеко от вас.

– Я очень признателен, – говорит Петворт.

– Да, если ваш визит будет очень хороший, – продолжает Плитплов, – надеюсь, вы вспомните этого человека с большим удовольствием и, возможно, окажете ему еще маленькую помощь. Если нет, то помните, что имели роль и другие люди.

– Буду очень рад увидеть Слаку, – говорит Петворт. – Я здесь впервые.

– Знаю, – отвечает Плитплов. – Я исследовал вас, совсем немного. Я замыслил для вас самые разные планы. И еще я знаю, что нам грядет много хороших лекций.

Марыся Любиёва по-прежнему стоит рядом, теребя ремень сумки.

– Теперь давайте возьмем такси, – вмешивается она. – Вас ждут в гостинице.

– Ой, мои извинения, – с улыбкой поворачивается к ней Плитплов. – Такая милая юная дама. Вы меня не представили. Наверное, она – ваш гид. Почему, когда я вас вижу, вы всегда окружены самым очаровательным женским полом?

– О, простите, – начинает Петворт. – Это мисс… Поздно: Плитплов уже согнулся в талии и завладел рукой

мисс Любиёвой. Теперь он подносит ее к губам и легонько целует. Петворт внезапно вспоминает, что этот салонный жест, как и некоторые другие подобные знаки, производили на его жену самое благоприятное впечатление.

– Плитплов, – говорит Плитплов.

– Любиёва, – говорит Любиёва. – Кажется, мы уже встречались.

– Встречались? – восклицает Плитплов. – Нет, нет, невозможно. Такую очаровательную молодую даму я бы не выронил из памяти.

– А мне кажется, встречались, – настаивает Любиёва.

– Нет, – говорит Плитплов. – Может быть, вы знаете мои маленькие статьи в газете. Или читали книгу меня.

– Книгу меня? – повторяет Любиёва. – Вы правда сказали «книгу меня»? А по слухам, вы преподаете английский! Да, Думаю, было одно время, когда мне пришлось прочесть книгу вас.

– О, пардон! – кричит Плитплов, театрально хлопая себя по лбу. – я правда сказал «книгу меня»? О, мой добрый старый друг, видите, как ваш приезд меня возбудил! Вы знаете из Кембриджа, что мой английский практически безупречен, лучше, чем у многих британцев. Однако волнения так сильно действуют!

– Думаю, ваш добрый старый друг хочет в гостиницу, – резко говорит Любиёва. – Думаю, он устал в дороге.

– А вот это интересный вопрос. – Плитплов по-птичьи смотрит на нее. – Устал ли наш добрый друг в дороге? Или, может быть, он скорее устал с дороги? Это две разные вещи. Что ж, у нас есть эксперт по таким вопросам, который съел на них много собак. Давайте его спросим. Разъясните нас, пожалуйста, доктор Петворт.

В любой степени усталости Петворт способен распознать непростую дипломатическую ситуацию, для разрешения которой требуются все его способности.

– Да, любопытно, не правда ли? – говорит он, стоя у выхода из аэропорта «Слака». – Один из тех замечательных случаев, когда две идиомы встречаются и обе уместны. Я действительно утомился в дороге и устал.

– И хотите ехать на такси в гостиницу, – добавляет Любиёва.

Плитплов вынимает изо рта трубку и смотрит на Петворта.

– Да, припоминаю, – говорит он. – Вы всегда желали быть дипломатом, угождать всем. Это было замечено в Кембридже. Разумеется, не всегда можно потрафить всем. Но простите, я недостаточно заботлив. Вы хотите ехать в отель. Вы, сударыня, займите себя поисками такси, а я останусь здесь и потешу нашего утомленного и дипломатичного гостя.

– Думаю, очень распотешите, – бросает Любиёва и, поправив сумку, выходит через стеклянную дверь во внешний мир: Петворт и Плитплов, два ученых мужа, смотрят сквозь грязное, захватанное руками стекло, как она идет через двор к еще одному милиционеру, который сурово надзирает за потоком машин и такси,«лад» и «вартбургов».

– О, это хороший гид, – говорит Плитплов, указывая трубкой. – Иногда гид не такой подходящий. Иногда это старая дама или мужчина, что совсем не так занимательно.

– Да, – соглашается Петворт.

– И еще, посмотрите, она обходится с вами как с важным визитером, – продолжает Плитплов. – Она просит милиционера остановить вам такси, чтобы вы не стояли в очереди с народом.

– Очень мило, – отвечает Петворт.

Снаружи милиционер поднимает палочку и свистит в свисток. Внутри Плитплов резко поворачивается спиной к стеклу.

– Конечно, с ней мы должны быть очень осторожны. – Он выразительно смотрит на Петворта и прикладывает палец к носу.

– Да? – удивляется Петворт.

– Думаю, вы заметили мою маленькую хитрость в целях отослать ее прочь. Конечно, она очень подозрительна ко мне, потому что я пришел вас встретить.

– Вот как? Почему? – спрашивает Петворт.

– Ну конечно. – Плитплов оборачивается и смотрит через стекло. – Я не для того сделал столько километров до аэропорта, чтобы посмотреть, как взлетают и садятся самолеты. И не для того ждал три часа, чтобы обменять с вами маленькие воспоминания. Нет, в моей стране есть пословица: «Некоторые дела – это некоторые дела».

– Ясно, – говорит Петворт.

– Это не ваш очень милый Кембридж, – продолжает Плитплов. – Там вы можете играть в ваши игры ума, я их помню. Существует ли реальность, или это только вымысел головы? Мы здесь знаем ответы на эти вопросы. Здесь реальность – повсеместно, а искусство – это выжить.

– Да, понимаю, – кивает Петворт.

– Заметили, как она притворялась, будто мы знакомы? – спрашивает Плитплов.

– А вы не знакомы? – говорит Петворт. – Зачем она это делала?

– Конечно, – отвечает Плитплов, посасывая трубку, которая сыплет искрами, как небольшой фейерверк. – Она хочет всё про меня вызнать. Почему ей поручили такую работу, сопровождать важного интеллектуала со стороны Запада?

– Не знаю, – признает Петворт.

– Так вот, мне кое-что о ней известно, – говорит Плитплов. – Не важно откуда. Слака – маленький город. Каждый знает что-то о каждом. Ее отец – высокопоставленный партиец.

– И чем он занимается? – спрашивает Петворт.

– О, всегда есть люди, которые желают сделать вам неприятности, – говорит Плитплов. – Например, я имею некоторые позиции. Когда имеешь позиции, имеешь врагов. Кто-то хочет под тебя подсидеть. Конечно, прямо такие вещи не делаются. Обычный маневр всегда из-за угла.

– Да, конечно, – кивает Петворт.

– Поэтому будьте очень осторожны. Например, ничего не говорите этой девице обо мне. Может быть, я уже сделал неосмотрительность. Теперь они знают, что я был в Кембридже.

– Да, – говорит Петворт.

– И насчет вас, – продолжает Плитплов. – Я сказал, что вы мне друг. Но откуда я знаю ваши интенции? Может быть, вы скажете на ваших лекциях много плохих вещей про мою страну или употребите неправильную идеологию. Может быть, у вас есть инструкции.

– Нет, что вы, – уверяет Петворт.

– Поймите, я потянул для вас за некоторые нити на очень высоких этажах. Если вы сделаете здесь какие-нибудь неправильности, плохо будет и Плитплову.

– Думаю, вам не стоит беспокоиться, – успокаивает Петворт. – Это всего лишь лекции.

– Или если вы заведете неправильных друзей, – продолжает Плитплов. – Ну, надеюсь, вы поняли. Стереженого Бог стережет, так у вас говорят?

– Да, примерно, – отвечает Петворт.

– Даже говоря с иностранцем в аэропорту, я делаю себе риск, – говорит Плитплов.

– Ну уж не может быть… – Петворт оборачивается и видит, что у них за спиной стоит еще один милиционер.

Плитплов белеет. Милиционер обращается к нему.

– Он желает посмотреть наши документы, – переводит Плитплов. – Не пугайтесь, это пустяк.

Милиционер проверяет оба паспорта.

– Я нарушил небольшое правило, – говорит Плитплов, выбивая трубку в кулак. – Здесь такие бюрократчики.

– Что за правило? – спрашивает Петворт, когда милиционер отходит.

– Не курить в общественных местах, – отвечает Плитплов. – Но я объяснил ему, что нахожу себя здесь с важным зарубежным гостем, которому нравится, когда я курю.

– Ясно, – говорит Петворт.

– Вы наблюдаете, что здесь надо быть артистом касательно для выживания, – продолжает Плитплов. – По счастью, я такой артист. Надеюсь, я не причиняю вам смущения. Вы не думаете: «мой добрый старый друг хочет меня скомпроментовать?»

– Нет, что вы, – успокаивает Петворт.

– Хорошо, – говорит Плитплов. – Поскольку я думаю, мы оба сможем иметь профиты от вашего пребывания. Полагаю, вы часто будете находить меня рядом.

– Очень рад, – отвечает Петворт.

– Но не удивляйтесь, если в некоторых случаях не будете Меня находить, – продолжает Плитплов. – Или если мы встретимся и я скажу, что мы не знакомы. Я желаю соблюдать осмотрительность. У меня нервная жена, которая без меня не Может. А теперь скажите, пожалуйста, трансформационный анализ Хомского, он по-прежнему вас убеждает? Или вы примкнули к армии структурализма, которая пожала такой урожай в мыслителях Запада?

Однако этот важный и насущный вопрос остается без ответа: Петворт, подняв глаза, видит, что подле Плитплова снова стоит Марыся Любиёва, а с ней маленький мужчина в черной кепке и серой рубахе.

– О, сударыня, вы уже возвратились назад? – с явным изумлением оборачивается к ней Плитплов. – Мы так интересно беседовали об оптативных контр-фактуалах в элегоической поэзии. Но, думаю, мы сможем продолжить в такси.

– Не думаю, что вам по дороге, – твердо говорит Любиёва. – Это очень маленькое такси, и оно едет только в гостиницу.

– По крайней мере я донесу ваши вещи, мой друг, – восклицает Плитплов, элегантно подхватывая кончиками пальцев багаж Петворта.

– За ними пришел шофер, – говорит Любиёва.

– О, пожалуйста, у меня такие сильные руки, – отвечает Плитплов, устремляясь к двери с надписью «ОТВАТ».

– Боюсь, ваш добрый старый друг очень назойлив, – замечает Любиёва, девушка строгая, сурово хмуря лоб.

– Своеобразный характер, – соглашается Петворт, придерживая дверь таксисту, и тут на него налетает высокий, элегантно одетый господин со сложенным зонтом, который по какой-то спешной надобности выскочил из припаркованного рядом «форда-кортины». Однако это лишь секундный инцидент, и вот уже Петворт за пределами аэропорта, в светлом будущем. Асфальт расстилается, но дальше природа: поля, деревья, зубчатая чаша гор. Футбольная команда садится в один голубой автобус, оркестр с инструментами – в другой, вереница седобородых священников – в третий. Солнце катит вниз, воздух синеет, зажигаются низковаттные фонари, ветер усиливается. Сельский аромат навоза и гнили мешается с едким запахом промышленного загрязнения.

Перед зданием аэропорта стоит оранжевое такси, милиционер вежливо придерживает заднюю дверцу.

– О, это очень большое такси, – говорит Плитплов. – Уверен, мы все в него поместимся.

– Оно едет в гостиницу «Слака», – отвечает Любиёва.

– По интересному совпадению, мне надо именно туда в аптеку с рецептом для моей жены, – говорит Плитплов.

Петворт идет за своими спорящими провожатыми. Он утомился, устал с дороги, устал в дороге, он чувствует, что разобран по составу и деконструирован, как некое умозрительное предложение, однако у него есть спутники, указания, цель. Аромат табака из трубки Плитплова, рассудительная практичность Любиёвой, хорошего, пусть и опасного гида, не старой дамы и не мужчины, что вовсе не так занятно, действуют успокоительно. Такси – как маленький уютный дом на чужбине: виниловые кресла закрыты мохнатыми синими чехлами, сверху лежат розовые подушечки; из стереоколонок в задних углах салона рвется воодушевляющее пение могучего хора.

– Слибоб, – говорит милиционер, помогая Петворту сесть на заднее сиденье. Тем временем Плитплов и Любиёва запихивают в багажник его вещи; с их стороны, перекрывая пение хора, доносятся знакомые звуки, звуки ругани, свойской, ожесточенной, почти боевой. Потом, слева от Петворта, в такси плюхается Марыся Любиёва, ее сумка яростно раскачивается на плече. Через мгновение распахивается дверца справа; влезает Плитплов, с победной улыбкой на птичьем лице. Зажатый посредине, так что ноги упираются в карданный вал, а колени – в подбородок, Петворт обнаруживает, что голова его оказалась точно между колонками и превратилась в идеальный резонатор.

– О, это очень хорошая музыка, она вам нравится? – спрашивает Любиёва слева. – Военная песня народа.

– Ой, нет, такой шумный грохот, – говорит Плитплов справа. – Думаю, мы бы желали ее выключить, верно, доктор Петворт?

Усталый, очень усталый Петворт остается дипломатом.

– Очень красивая музыка, – говорит он, – но, может быть, если ее немного приглушить…

Любиёва стучит по плечу водителя в черной кепке, тот убавляет громкость и включает мотор. Немедленно в салон врывается новый звук: кто-то стучит по крыше. Машина трогается, и тут Петворт замечает, что по стеклу, со стороны Плитплова, скребут две руки.

– Там кто-то есть, – говорит Плитплов, немного опуская стекло.

В машину ввинчивается маленькая рука, сжимающая узкий серебристый предмет, похожий на…

– Это моя ручка, – говорит Петворт.

– Слибоб, слибоб! – кричит человек в плаще. Он бежит рядом с машиной, сквозь стекло видно его сморщенное лицо.

– Слибоб! – кричит Петворт.

Плитплов вертит в руках ручку.

– Вы дали ему хорошую шариковую авторучку? – спрашивает он.

– Да, – отвечает Петворт, забирая свою собственность.

– Думаю, вам очень повезло, что он ее принес, – говорит Плитплов. – Это «Паркер», очень хорошая шариковая авторучка.

– Конечно, он ее принес, – вмешивается Любиёва. – Вы же не думаете, что в нашей стране люди будут воровать?

Тем временем Петворт с трудом оборачивается и смотрит в заднее стекло. Человек в плаще по-прежнему стоит на тротуаре и машет рукой; к нему присоединилась спутница, крупная, красивая блондинка. На ней сапоги и платье с батиковой росписью.

– О, вы правда верите, что наши люди не воруют? – спрашивает Плитплов. – Вы это в газете прочли?

– Он ее принес, – говорит Любиёва.

– Когда увидел, что это важный правительственный гость в сопровождении гида, – возражает Плитплов.

– Надеюсь, вы не критикуете нашу страну в присутствии иностранца, – говорит Любиёва.

– Думаю, это умный человек, который был в Кембридже и может сделать собственные выводы, – отвечает Плитплов.

Умный человек, который был в Кембридже, смотрит в заднее стекло: двое на тротуаре всё машут и машут. Тут они перестают махать, потому что к ним подошел третий и о чем-то заговорил. Это элегантный господин, с которым Петворт только что столкнулся в дверях, но теперь у него кроме зонта откуда-то взялся мешок.

Такси останавливается на светофоре; человек с мешком взмахивает зонтом и бросается вдогонку. Таксист жмет на газ и сворачивает в боковую улицу. Человек с зонтом и двое его знакомцев пропадают из виду. Петворту кажется, что эта маленькая драма достойна обсуждения, однако он устал, утомился в дороге, утомлен дорогой, а его спутникам и без того есть о чем поговорить. Отъехав от аэропорта, водитель переключился на другую станцию: музыка лесорубов сменилась джазом.

– А, западное, – говорит Плитплов.

– Это упадочническая музыка, – замечает Любиёва.

– Вам нравится? – спрашивает Плитплов.

– Конечно, он ее не желает, – отвечает Любиёва.

– Конечно, желает, – упорствует Плитплов.

– Не думаю, – говорит Любиёва.

Перед такси узкое прямое шоссе указывает на горы, сбоку над трубами ТЭЦ поднимается оранжевый дым.

– Скажите, – говорит Петворт, просыпаясь от летаргии, – какой здесь обменный курс?

– Вы не имеете с собой денег? – спрашивает Любиёва.

– Хотите поменять? – оборачивается водитель в черной кепке.

– Знаете, – вставляет Плитплов с легким смешком, – у нас тут говорят: почему Слака похожа на Соединенные Штаты? Потому что в Соединенных Штатах можно ругать Америку, и в Слаке можно ругать Америку. А еще в Соединенных Штатах нельзя ничего купить на влоски, и в Слаке ничего нельзя купить на влоски.

– Вы критикуете вашу страну, – говорит Любиёва.

– Я шучу, – отвечает Плитплов. – На самом деле я не критикую мою страну.

– Разумеется, это преступление, – говорит Любиёва.

Перебранка продолжается, слева недовольство, справа недовольство. Посередине Петворт сидит, крепко держась за сиденье. Впереди узкое прямое шоссе указывает на зубчатую стену гор. Еще впереди функции, дефиниции – кто ты, зачем ты здесь, что ты думаешь, почему так думаешь, – ради которых (если бы только отыскать в себе индивидуальность и внутреннюю убежденность) он проделал весь этот путь через два часовых пояса, под новые небеса. Где-то позади, дома, осталась та индивидуальность, в которой он мог бы отыскать ответы (если бы только вспомнить, в чем она состоит и есть ли на самом деле). Запертый в хрупкой вселенной собственной тоски, Петворт подпрыгивает на карданном валу, вверх-вниз, вверх-вниз, и смотрит на красное солнце, которое садится за горы, золотя шоссе впереди.

І

Как сообщают путеводители, дорога от аэропорта до центра Слаки протяженностью 8 миль (5 км) являет взорам любопытнейшие контрасты. Здесь на знаменитой Вронопской равнине крестьяне в традиционных нарядах возделывают землю, которую спокон веков обрабатывали их отцы; здесь же можно видеть и промышленные достижения этого энергичного, устремленного в будущее народа. В такси, зажатый между жилистыми ляжками Плитплова и шелковистым бедром Любиёвой, Петворт подпрыгивает на карданном валу и смотрит в окно. Прямая, узкая, разъезженная дорога указывает на трубы ТЭЦ, далекие призраки многоэтажек и алое садящееся солнце. Вдоль шоссе растут старые корявые деревья с побеленными стволами, за ними свободно раскинулись мокрые неразгороженные поля. В полях скирды, похожие на караваи, между ними гуляют на воле белые утки. Там и сям разбросаны кучками серые дощатые Домики, окна у них затянуты грязной марлей, рядом огороды, где растут овощи, гогочут гуси, играют дети, лают собаки и высятся похожие на семафоры конструкции из длинных жердей – видимо, журавли колодцев. По одной стороне узкой разбитой дороги бредут несколько крестьян с тюками на голове – мужчины в синих робах, женщины в черном. Таксист, не сбавляя скорость, сигналит, и они прыгают в придорожную канаву. Радио орет; таксист в кепке набекрень щурится на солнце и жмет на акселератор. Из алого слепящего зарева стремительно возникают детали, как, например, древняя телега, запряженная лошадьми и нагруженная сеном, на котором развалились двое мальчишек. Таксист бьет по тормозам, Петворт подскакивает над карданным валом.

– Так вы пролетели сюда на «Комфлуге», очень комфортабельно, думаю, – говорит Любиёва, чье бедро прижимает его слева.

– Надеюсь, ваша матушка очень здорова, – говорит Петворт. – Вы какой-то раз упоминали ее мне.

Таксист, подавшись вперед, обозревает слепящее алое зарево за телегой.

– И много забастовок сейчас делают в Британии, я слышала, – говорит Любиёва. – Здесь, разумеется, наши люди любят работать. Они имеют к ней мораль.

– И не имеют еды, если не работают, – со смешком добавляет Плитплов, чья ляжка притиснула Петворта справа.

Таксист выкручивает баранку и объезжает телегу; колесо попадает в разбитую колею, Петворт снова подпрыгивает на карданном валу, сзади доносится пронзительное ржание лошадей.

– Запад сейчас имеет многие экономические затруднения, – говорит Любиёва. – Какая жалость, что они причинили задержку вашему самолету.

– Простите, что вам обоим пришлось долго ждать, – говорит Петворт.

Такси нагоняет длинную вереницу серых грузовиков, медленно ползущую к Слаке. Сзади на кузовах – белые цифры и кириллические значки.

– Мне сказали, вашему рейсу сделали отмену, – говорит Плитплов.

– Надеюсь, вы не верили, – отвечает Любиёва. – Они ничего не знают, эти люди.

На другой стороне узкой дороги появляется другая вереница серых грузовиков. У них большие тупые носы и маленькие горящие фары, ползут они тоже очень медленно.

– Пожалуйста, обращайте внимание, на наших полях мы делаем очень хороший урожай, – говорит Любиёва. (Тем временем таксист, поправив кепку, начинает лихой обгон: проскакивает между первым и вторым встречными грузовиками, чтобы миновать последний из попутных.)

– Ваша очень милая жена, она по-прежнему курит маленькие сигары? – спрашивает Плитплов. (Таксист тем временем проскакивает между третьим и четвертым встречными грузовиками, чтобы миновать предпоследний попутный.)

– Благодаря дождю урожаи снизились, но всё равно рекордные, – продолжает Любиёва, указывая в окно.

– Ее зовут Лотти, я думаю, – говорит Плитплов, посмеиваясь от приятных воспоминаний, и начинает набивать трубку растительной трухой. – Я всегда находил ее очень занимательным обществом.

Шофер снова идет на обгон, камни стучат о днище автомобиля, пыль столбом, фары мигают, грузовики сигналят, Петворт подпрыгивает вверх-вниз, вверх-вниз и бьется головой о потолок.

– Он не слишком быстро едет? – спрашивает зарубежный гость.

– Здесь мы любим, чтобы наши машины ездили с маленькими авантюрами, – говорит Плитплов.

– И это хорошо тоже, потому что мы задержались в аэропорту, – добавляет Любиёва.

– Очень скучный аэропорт, – замечает Плитплов. – Не как на Западе.

– Мне не показалось, что он скучный, – возражает Любиёва. – Я нашла место и прочла почти сто страниц писателя Хемингуэя. Товарищ Петвурт, пожалуйста. Вы закрыли глаза, а мы въезжаем в Слаку. Разве вы не хотите ее увидеть?

Петворт открывает глаза: солнце погасло, серые грузовики исчезли, шоссе впереди широкое и оживленное. Слева высятся огромные металлические трубы ТЭЦ, от которой во все стороны расходятся высоковольтные линии. Вдоль дороги тянутся одноэтажные фабрики за высокими заборами и запертыми воротами. На каждой щит с цифрами, увенчанный серпом и молотом.

– Наши государственные промышленные предприятия, – объясняет Любиёва. – Видите их замечательные цифры производственных достижений?

– Хемингуэй, надо же… – Плитплов с легким смешком перегибается через Петворта. – Сударыня, вам действительно нравится его читать?

За фабриками начинаются одинаковые блочные дома, тридцати-сорокаэтажки посреди выжженного пустыря.

– Здесь возвели большой и грандиозный проект, – говорит Любиёва. – Почему вас удивляет, что я люблю читать Хемингуэя? Может быть, вы думаете, что он упадочный писатель?

Петворт смотрит на многоэтажки: вблизи они выглядят еще тоскливее, чем с воздуха. Между домами ветер гоняет клубы пыли: типично восточноевропейское зрелище бесхозной земли. Машин рядом с подъездами мало, людей тоже, дети не играют, магазинов не видно; между кварталами установлены огромные щиты с картой жилого комплекса.

– Нет, он прекрасный писатель, его стиль очень хороший, – говорит Плитплов, ухмыляясь над трубкой. – Просто я не думаю, что он очень терпеливо относится к женщинам.

За блочными кварталами река вышла из берегов; на заболоченной пойме высится большое кирпичное строение, похожее на увенчанный куполом склад.

– Река, это Ниыт, – объясняет Любиёва. – И еще собор Святого Вальдопина, не очень интересный. Ну, я не профессор, но думаю, он описывает про женщин очень хорошо.

Теперь такси летит по трехрядному бульвару; посредине трамвайные пути, по обеим сторонам – обшарпанные фасады жилых домов в знакомом континентальном стиле, балконы с фигурными перильцами выпирают, как бюсты затянутых в корсет викторианских дам.

– Неужели вы не наблюдаете, как он всегда подозревает женские адюльтеры? – спрашивает Плитплов, попыхивая трубкой. – Вы не замечаете волосатую грудь его героев-мужчин?

– Старинная часть Слаки, не самая хорошая, – говорит Любиёва. – Здесь наш народ держал героические бои в 1944-м. Да, может, я мало в этом понимаю, но, мне кажется, Хемингуэй очень хотел бы быть женщиной.

Петворт смотрит на изрытую пулями штукатурку, обрушенные балконы, безглазые фасады, по большей части невосстановленные.

– Это вы о Хемингуэе? – в изумлении кричит Плитплов, перегибаясь через Петворта. – Об авторе «По ком звонит колокол» и «Мужчины без женщин»? Неужели вы не наблюдаете его культ мужественности?

Дома кончаются, открывается вид на реку и длинный висячий мост, на высоком скалистом берегу – шпили, черепичные крыши, зубчатая стена замка.

– А теперь мост имени годовщины 15 мая, – говорит Любиёва, – и еще замок Влама, восемнадцатого века. Надеюсь, вы потрудитесь туда попасть. Может быть, его работы имеют только субъективное этическое воплощение, но, думаю, он хорошо понимает тяжелую долю современной женщины.

Они проехали по мосту и оказались в сердце города.

– Его женщины – железные стервы, его мужчины вынуждены защищать себя от их деструктивных тенденций, – говорит Плитплов.

Начинается парк, зелень.

– Справа – государственный оперхаус, – говорит Любиёва. – Вы знаете, что пойдете туда по вашей программе? Вы ошибаетесь. Его женщины нового рода, и он понимает их хорошо.

Перед государственной оперой – массивным зданием в пышном немецком стиле девятнадцатого века – большие плакаты сообщают о постановке под названием «Ведонтакал Вроп». Посредине бульвара дребезжит ярко-розовый трамвай с вагончиком, оба ветхие, пережившие не одну войну и революцию. Таксист прибавляет скорость, чтобы проскочить наперерез. Трамвай набит битком, некоторые пассажиры стоят на деревянных подножках, цепляясь за узорчатые чугунные поручни. На трамвае написано «ВИПНУ». Полногрудая вагоновожатая в белой форменной блузке яростно звонит в трамвайный звонок. Шины скользят на брусчатке, такси заносит.

– Ну, мы не испытываем недостачи в эксперте, – говорит Плитплов, выпуская густые клубы дыма. – Давайте спросим у доктора Петворта про его мнение.

– Статуя нашего великого революционного поэта 1848 года Хровдата, – говорит Любиёва. – Здесь вы наблюдаете его на коне, с которого он упал, когда декламировал свою великую поэму в бою. Дальше, вы не очень хорошо сейчас видите, университет, где учит доктор Плитплов.

– Ну, доктор Петворт, вы не говорите, – настаивает Плитплов. – Желаете быть дипломатом? Однако дайте нам, пожалуйста, вашу критическую оценку. Считаете ли вы, что Хемингуэй действительно хочет быть женщиной?

– Теперь наш монумент солидарности с советским народом, – продолжает Любиёва. Посреди бульвара высится многофигурная композиция, в которой смешались конструктивизм, абстракционизм, соцреализм и былинное величие: большой каменный солдат с поднятой винтовкой в окружении безмерно благодарных каменных женщин.

– Ну, – говорит Петворт. – Он, без сомнения, стремится подчеркнуть мужскую роль – отсюда коррида и охота на крупную дичь.

– Мы не забыли их помощь, – говорит Любиёва.

– С другой стороны, он обладает чутьем большого писателя, – продолжает Петворт, – и в его произведениях присутствует нечто андрогинное.

– Да, андрогинное, а что это? – спрашивает Плитплов.

– А, вы не знаете это слово? – восклицает Любиёва. – Ну, оно довольно редкое и значит, когда мужчина хочет быть женщиной.

– Именно это оно и значит? – спрашивает Плитплов.

– Вообще-то оно означает одновременное присутствие мужских и женских черт, – говорит Петворт, – свойственное многим писателям.

– Так вы согласны с этой особой? – резко поворачивается Плитплов.

– Я понимаю обе точки зрения, – отвечает Петворт.

– Ясно, мой друг, – говорит Плитплов. – Не думаю, что это очень увесистое критическое суждение. В Кембридже мы имели куда более хорошие литературные беседы. Вы не старались высказываться так обтекаемо.

– Здесь почти самый центрум, – поясняет Любиёва. – Правда вам очень нравятся наши деревья?

Однако Плитплов уже подался вперед и что-то говорит водителю. Шины скрежещут по брусчатке, такси резко тормозит, трамвай с табличкой «ВИПНУ» дребезжит мимо, вагоновожатая в белой блузке отчаянно машет руками и звонит в звонок. Плитплов сидит, стиснув руками виски, лицо его перекошено. Он поворачивается к Петворту.

– Простите меня, друг мой, у меня внезапно заболелась голова. Может быть, громкая музыка, которая вам нравится, не подходит для меня. Думаю, я извиню себя и вас покину.

– Да? – отвечает Петворт. – Очень жаль.

– За вами прекрасно позаботится эта дама, с которой вы так любите соглашаться, – говорит Плитплов. – Она вас не заблудит. Однако для меня сейчас нужен отдых. Кроме того, моя жена – очень нервическая особа, она переживает, когда меня нет пять часов, пока я мчался в аэропорт исполнить долг для моего доброго старого друга.

– Но как же вы доберетесь домой? – спрашивает Петворт.

– Думаю, доберется, – отвечает Любиёва, притиснутая к дверце такси.

– Моя квартира в одном квартале отсюда, – говорит Плитплов. – Удачное совпадение.

– Да, я бы отдохнул, – замечает Петворт.

– Пожалуйста, мой добрый друг, не беспокойтесь, – говорит Плитплов, протягивая руку. – Моя боль ужасна, но вас не касается. Вы – очень значительный гость, перед вами стоят ответственные задачи.

– Может быть, вам стоит доехать с нами до аптеки, – предлагает Любиёва. – Там вам дадут микстуру.

– Лекарства бесполезны, – говорит Плитплов. – Кроме того, я силен и скоро поправлюсь. Поэтому оставляю вас. Мадам Любиёва, заботьтесь хорошо о моем друге. Он замечательный человек, и его лекции порой весьма неплохи. Хоть я и не согласен с его неверной оценкой Хемингуэя. Что ж, доктор Петворт, до свидания.

Плитплов открывает дверцу такси и выходит.

– Мы еще увидимся? – спрашивает Петворт, высунувшись из машины. – Надеюсь, я не…

– Как говорят здесь у нас, завтра скажет нам то, что оно скажет, – отвечает Плитплов. – Однако со временем наши пути, возможно, пересекутся. Судьба, она такова. Возможно, я приду на какую-нибудь из ваших бесед, если не буду очень занят. А возможно, даже вы придете послушать мою знаменитую лекцию: про хемингуэевского героя и его волосатую грудь. А теперь, пожалуйста, уберите голову, я закрою дверцу. О, еще одно…

– Да? – спрашивает Петворт.

– Когда будете телефонировать вашей жене, очаровательной Лотти, – говорит Плитплов, – передайте ей мой страстный привет. Скажите, что видели меня и что всё хорошо. Не стоит упоминать про головную боль.

Плитплов захлопывает дверцу, такси резко трогается, Петворт смотрит через стекло на Плитплова, который в качестве прощального жеста приложил к носу палец. Такси, скрежеща шинами, вливается в поток машин и едва не сталкивается с проносящимся коричневым «фордом-кортиной». Когда Петворт оборачивается, чтобы взглянуть в заднее стекло, тротуар уже пуст: Плитплов исчез, как по волшебству.

– Теперь новая часть города, – говорит Любиёва заметно повеселевшим голосом. – Здесь вы имеете возможность наблюдать нашу торговую и коммерческую улицу, о которой знает весь мир. Кто может удивляться, что многие конгрессы любят сюда приезжать?

– Замечательно, – говорит Петворт, глядя на центральный бульвар, выстроенный в стиле интернационального модернизма. – Как вы думаете, я его обидел?

В лиловых сумерках вдоль улицы тянутся образцово-показательные здания из стекла и бетона, учреждения и магазины, в полуосвещенных витринах выставлены товары, на фасадах вспыхивают неоновые вывески: «ВИЩВОК», «ЮГГИ-ЮГГИ», МУГ и «КОМФЛУГ».

– Думаю, ему очень понравилось бесплатно доехать на такси почти до самого дома, – говорит Любиёва. – Наш универсальный магазин МУГ, здесь вы можете купить стекло. И валютный магазин «Вищвок».

Бульвар заполнен розовыми трамваями, светофоры мигают, мимо магазинов бредут редкие прохожие в плащах и пальто. Темнеет, поднялся ветер.

– Мне не следовало так говорить о Хемингуэе, – замечает Петворт.

– О, это было прекрасно, – смеется Любиёва. – Он считает себя великим критиком, всё время пишет в газеты. И его гадкая лекция про Хемингуэя! Студенткой я слышала ее двадцать раз. Поэтому и стала его дразнить. Смотрите, вот спортодром олимпийского стандарта. Он вмещает десять тысяч зрителей одноразово.

– Так вы его знаете? – спрашивает Петворт.

– Ну конечно, – отвечает Любиёва. – Мы отлично знакомы. Он оппонентовал мой диплом.

На другой стороне широкого бульвара установлены высокие флагштоки, рядом серые грузовики с гидравлическими платформами. Люди, стоящие на платформах, вешают флаги.

– Смотрите, видите, они вешают наши прекрасные флаги? – кричит Любиёва. – А знаете почему? Можете догадаться?

– Парад? – предполагает Петворт.

– О, Петвурт, какой вы умный, – говорит Любиёва. – Теперь я понимаю, почему мы вас пригласили. Да, скоро наш День национальной культуры, когда наши писатели, художники и учителя маршируют по улицам. Разумеется, вы будете их глядеть, это есть в вашей программе.

– А когда я увижу программу? – спрашивает Петворт.

– Потом, в гостинице, – отвечает Любиёва. – А этот Плитплов, он ваш добрый старый друг? Может быть, вы всё про него знаете?

– Нет, ничуть, – говорит Петворт. – Просто случайный знакомый.

– Здесь мы сворачиваем в старую часть города, все дома в старинном стиле, – продолжает Любиёва. – Вот музей старых роялей, там государственный театр, это советское посольство. А он говорит, что очень хорошо вас знает.

– Это не так, – говорит Петворт.

– Ну, может быть, он хочет делать себя более знаменитым тем, что вас знает. А вы его разочаровали, какая жалость. Ой, смотрите сюда, вы их знаете?

Такси едет по узкой улочке, мимо высоких, обвитых плющом общественных зданий: над ними висят увеличенные во много-много раз фотографические портреты. Стиль героического реализма великолепно передает бороды, усы, моральную устойчивость, осознание собственной исторической значимости.

– Маркс, Ленин, Брежнев, – говорит Петворт.

– Товарищ Маркс, товарищ Ленин, товарищ Брежнев, – укоризненно поправляет Любиёва. – И еще товарищ Григорик, наш великий освободитель, и товарищ Банко, председатель ЦК Партии. Однако, похоже, он очень хорошо знает вашу жену.

Петворт смотрит на строгие лица. Портреты хлопают на ветру.

– Насколько мне известно, они виделись только один раз. В кембриджском пабе.

– О, восхитительный Кембридж, – говорит Любиёва. – Он имеет о нем самую лучшую память. Разумеется, ему должно было там понравить. Он так любит историю, что хотел бы завладеть ей единолично. Но почему он так сказал? Он не дурак.

– Понятия не имею, – отвечает Петворт.

– Здесь наш кукольный театр, а вон там – Военная академия, – указывает Любиёва. – А ваша жена, товарищ Петвурт, вы очень хорошо ее знаете?

– Мы женаты тринадцать лет. – Петворт смотрит в окно на массивное строение с колоннадой. На ступенях сидят, зажав под мышкой портфели, бритые слушатели в военной форме и курят.

– Так долго? – удивляется Любиёва. – Однако люди друг Для друга загадки. В моей стране мужчины и женщины редко живут хорошо. Разумеется, у нас есть свобода разводить, и брак Уже не имеет того значения. А в вашей стране как?

– Примерно так же, – отвечает Петворт.

– Может быть, поэтому вы и хотели поехать в Слаку, – говорит Любиёва. – У вас есть какие-то желания, которые вы не смогли делать реальными дома, и вы отправились в другую страну в надежде, что это случится. Я часто так чувствую. Смотрите, вот площадь, где ваша гостиница. Это пляшки Вангьлики, запомните, пожалуйста, потому что вам надо будет находить ее снова. Надеюсь, вам нравится?

– Да. – Петворт выглядывает в окно. Площадь окружают старинные здания: на углу кафе под вывеской «РЕСТОРАНЫ, потом магазин «СПОРТ», дальше «ШЬВЕППИ» и «ГОСТИНИЦА СЛАКА». Посредине скверик: посыпанная гравием площадка под раскидистыми деревьями, рядом – трамвайная остановка.

– Пожалуйста, огляните вокруг себя, видите ли вы аптеку, куда ваш добрый старый друг мог пойти с рецептом? – спрашивает Любиёва из уголка такси. – По-моему, нет.

– Да, странный малый, – отвечает Петворт.

– Интересно, ваша жена тоже думает, что он странный малый? – говорит Любиёва. – Вы называете ее Лотти? Красивое имя. Какая она, ваша Лотти? Тоже милая особа? Хотела бы она такого друга?

– Она темноволосая, очень замкнутая, – отвечает Петворт.

– И еще она курит маленькие сигары, – добавляет Любиёва. – Вот она, ваша гостиница. Разве не превосходная? Теперь видите, что вы – значительный гость?

Гостиница «Слака», к портику которой подъезжает сейчас такси, и впрямь величественное старое здание с ампирным каменным фасадом и многочисленными балкончиками.

– Замечательно, – говорит Петворт.

Стеклянные двери распахиваются. К такси, прихрамывая, спешат два колченогих швейцара. Шофер переключает радио с джаза на хоровое пение и выходит. Петворт тоже собирается выйти, но тут в полутьме машины Любиёва хватает его за руку.

– Товарищ Петвурт, пока вы не вышли, я скажу вам одну штуку, для вашего добра, – говорит она. – Этот странный малый, думаю, вам надо быть немного к нему осторожным. В моей

стране всегда есть люди, которые чего-то хотят. Может быть, он втянет вас в неприятности.

– В неприятности? – переспрашивает Петворт, глядя на нее.

– Я ваш хороший гид и хочу помогать, – говорит Любиёва. – Це знаю, что он задумывает, но всегда лучше быть осторожным. Надеюсь, вы поняли?

– Думаю, да, – отвечает Петворт.

– И я так думаю. – Любиёва прикладывает указательный палец к носу. – Ну что ж, давайте выйдем, и вы увидите вашу замечательную гостиницу.

II

Отель «Слака», расположенный на пляшки Вангьлики, – и впрямь величественное старое здание. Его породили к жизни имперские времена и великие путешественники прежней Европы. Фасад – каменный, портик – широкий, вестибюль – просторный, потолки – высокие, папоротники изумляют своей пышностью. Эрцгерцоги и гусары, герцогини и декольтированные дамы проходили когда-то через эти роскошные залы, под хрустальными люстрами, мимо чувственных статуй по большой лестнице в занавешенные альковы. Однако история не щадит никого и ничего, даже гостиницы. Теперь над регистрационной стойкой висят портреты Ленина, Брежнева и Григорика. Под ними сидит девушка в синей космоплотовской форме. Нынешние постояльцы – свидетельство современной политики. В одном углу тихо беседуют несколько вьетнамок в синих брючных костюмах, с челками на глаза и одинаковыми авторучками в нагрудных кармашках, в другом и громко смеются человек пять негров в развевающихся балахонах. По пути к стойке, над которой написано «РЪГЫСТРАЫІІ», Петворт минует двух солидных мужчин с красными гвоздиками в руках. Оба молча смотрят друг на друга, покуда переводчицы заливаются соловьями. Колченогий швейцар несет багаж Петворта. Стойку обступили полные женщины (частью – крашеные блондинки), в зеленых и розовых платьях, с огромными чемоданами. Они с любопытством смотрят на Петворта.

– Ивановы, – объясняет Марыся. – Проталкивайтесь мимо них, проталкивайтесь. Они любят водить у нас отпуск, мы такие дешевые. Однако вы – значительный гость.

За стойкой сидит девушка в синем форменном жакете, ее темно-рыжие волосы веером расходятся от головы и густо залиты лаком. Она смотрит на гостей без всякого интереса.

– Хэлло, дарлинг, – говорит Любиёва. – Это профессор Петвурт, резервация от Минъстрата культури, подтверждение здесь.

– Петфурт? – переспрашивает девушка и, вынув из прически ручку, ведет ею по колонке в большом гроссбухе. – Та, Перверт, вот. Пассипоти.

– Она желает ваш паспорт, но вы не давайте, – говорит Любиёва. – Давайте мне. Я их знаю, это такие бюрократчики. Ну, дарлинг, скажи, насколько ты хочешь его взять?

– Завтра, – отвечает девушка. – Надо регистровать в милиции.

– Нет, дарлинг, слишком долго, – говорит Любиёва. – Я тебя не люблю. Ты можешь устроить, сделай мне добро. Он завтра едет в Минъстратii культури, без паспорта его не пропустят.

– Может быть, – отвечает девушка. – Попытаюсь.

– Товарищ Петвурт, не забудьте, придите через три часа и возьмите у нее паспорт, – говорит Любиёва. – Помните, здесь вы без паспорта не существуете. А вы ведь хотите существовать? Оно приятнее.

– Вот, Перверт. – Девушка с залакированными волосами протягивает ему бланк. – Мне нужно сведений.

– Это не по-английски, он не понимает, – говорит Любиёва – Мы заполним вместе. Пишите: фамилия, адрес, место рождения, сколько лет… ой, неужели, никогда бы не подумала. Теперь откуда вы приехали, Лондон, так ведь, и сколько пробудете, три ночи. Куда вы едете потом, это я скажу: Глит. Записывайте по буквам, Г-Л-И-Т. Остальное она напишет сама. Вот, дарлинг, всё гуд?

Девушка вынимает из прически карандаш и проверяет бланк.

– О'кей, хорошо. Теперь, Перверт, эту карточку я пишу для вас, это ваша гостиничная идентьяыii, ja? Только по ней получаете ключ. Если теряете, новую не даем. А без нее ни ключа, ни завтрака, запомните.

Петворт берет карточку, на которой написано «Э. Перверт» и номер комнаты, а на обороте: «Bienvenue a Hotel SLAKA, une Hotel «COSMOPLOT». Services gratuits: transports du bagages jusqu'а et depuis la chambre; brosses a habit, aiguilles, fils; information sur la tempйrature de l'air» [11].

– Спасибо, – отвечает он.

– Дарлинг, проверь, любит ли его кто-нибудь, – говорит Любиёва. – Есть ли ему письма?

Девушка с залакированной прической обозревает ячейки для почты.

– Одно письмо.

– Ой, из Слаки? – удивляется Любиёва. – У вас есть здесь еще добрые старые друзья?

– Нет. – Петворт убирает письмо в карман. – Ума не приложу, кто знал о моем приезде.

– Наверное, какая-то красивая девушка, которая про вас памятует, – говорит Любиёва. – Теперь всё хорошо? Вам что-нибудь надо? Может быть, вы хотите позвонить жене, вашей темноволосой леди? Если так, скажите мне. Тут есть определенные правила, они такие бюрократчики. Надо заказывать заранее.

– Да, я хотел бы ей позвонить, – говорит Петворт.

– Ну да, вы должен передать ей страстный привет Плитплова. Я договорюсь, пока вы будете наверху. Пожалуйста, запишите номер.

Девушка с залакированной прической грохает на стойку тяжелый ключ.

– Сисси фунвси форси! – кричит она рослому лысому портье. Тот подходит, берет ключ и обвешивается багажом Петворта.

– Гидам нельзя подниматься наверх, – говорит Любиёва. – Так что вы не торопите, помойтесь, чего хотите, ая посижу здесь в креслах и еще почитаю писателя Хемингуэя. Потом вы спускаетесь, и мы занимаем дела.

– Делом? – переспрашивает Петворт.

– О, разве вы не хотите получить деньги? – кричит Любиёва. – И программу? Сказать замечания и возражения? Ой, идите быстрее, не то снова останетесь без вещей. Смотрите, он уже в лифте, скорее!

Петворт протискивается через толпу у регистрационной стойки. Полные, сильно надушенные «Ивановы» пялятся на него, хоть и непонятно, что их пленило: внешность или обвислый европейский костюм. У лифта большие бронзовые двери, украшенные барельефами, на которых изображен счастливый труд колхозников и рабочих. Портье держит дверь, чтобы лифт не закрылся. Петворт входит: из больших зеркал на него смотрят три Петворта в мешковатых костюмах «сафари» и практичных ботинках на толстой подошве. Двери медленно, судорожно закрываются, скрывая от взора мир туристов, гидов и делегаций. Лифт, скрежеща и дергаясь, ползет вверх – пышность убранства явно несоразмерна уровню технологии. Двери открываются, являя взорам мир верхнего этажа: безмолвный коридор с ковровой дорожкой посредине, вдоль стен – мраморные пьедесталы, на которых расположились вазы с искусственными цветами. За старым деревянным столом сидит на старом деревянном стуле пожилая горничная в белом переднике и наколке, в черных носках и белых туфлях без каблука. Она поднимает глаза от книжки, чтобы взглянуть на новоприбывших.

Портье ведет Петворта к двери красного дерева с табличкой «654» и трижды поворачивает ключ. Внутри большая затхлая прихожая, больше чем целый гостиничный номер в Бейсу-отере, однако из всей меблировки здесь – вешалка для шляп, на которой болтаются несколько «плечиков», зеркало и коврик для вытирания ног. Еще одна дверь красного дерева ведет в роскошную спальню с высоким потолком и двумя окнами на балкон. За окнами видны трамваи и неоновые вывески: «СПОРТ» и «РЕСТОРАНЬ». У одной стены поместился ампирный диван, у другой – стол, в стиле раннего классицизма увенчанный розами в хрустальной вазе. Напротив кровати, скорее трех-, чем двуспальной, расположилось трюмо. Потолок расписан аляповатыми нимфами – они резвятся вкруг бронзовой люстры, похожей на перевернутый куст. На стене слабый, несколько эротический перьевой рисунок с изображением женской ноги и подписью: «Salon Damenschuh um 1890» [12]. Всё остальное убранство составляют зеркала: примерно двадцать Петвортов и лысых портье лихорадочно мечутся во всех направлениях. «Камарадьяку», – говорит портье, открывает еще одну дверь красного дерева и щелкает выключателем. Свет озаряет просторное святилище, где расположились троновидный унитаз, биде и огромная ванна, к которой ведут выложенные плиткой ступени. Петворт растерян: очень странно при новой уравнительной идеологии получить больше пространства, чем когда-либо в гостинице, и даже больше, чем способно заполнить его «я»; непонятно, как в пролетарском мире вознаградить портье и горничную, которая заглядывает в дверь. Хорошо, что у него нет денег: Петворт лезет в пакет, достает блок сигарет, открывает и вручает по пачке горничной и портье. Портье кладет большой ключ на столик в стиле раннего классицизма и мрачно смотрит на пачку; горничная без энтузиазма убирает свою в карман передника. Потом они уходят, предоставляя Петворту, уж как сумеет, занимать обширное пространство.

Он оглядывается. Комната уже не такая, как в первый миг, словно поспешила подстроиться под его внутреннюю пустоту. При ближайшем рассмотрении великолепие оказывается несколько ущербным. Определенно пахнет пылью. В бархатных гардинах живет моль. В розах на столе уже начался процесс растительного разложения. По стене, напротив кровати, бежит большая трещина, вторая пролегла на потолке между двумя резвыми нимфами. Ночник завалился за диван. Карниз висит на одном гвозде. Зеркала тусклые, в трещинках и зеленых разводах. Рамы плохо пригнаны, из-за окон доносится дребезжание трамваев. Мигающий неоновый свет от вывесок «СПОРТ» и «РЕСТОРАНЫ бьет прямо в комнату. Петворт крутит ручку огромного, с шарманку, радиоприемника, однако работает только один канал, на всех остальных слышится треск. Выключатель в ванной послушался портье, но почему-то не слушается Петворта, и приходится оставить дверь открытой. Большой европейский унитаз с широким уступом, позволяющим человеку научно обозреть одно из главных достижений трудового дня, снабжен американским дополнением – полоской с надписью «САНИТЬЯЫІІ», избавившей кого-то от необходимости его мыть. Когда Петворт спускает брюки и садится, на голову ему с высокого потолка начинает капать вода. Когда же он тянется к держателю за туалетной бумагой, то обнаруживает, что она (в отличие от информации о температуре воздуха) в список услуг не входит. Треснутое зеркало над раковиной смотрит на Петворта, словно смеясь над его незадачей; тем же, вероятно, занят наблюдающий за ним через экран сотрудник ХОГПо.

Да, думает Петворт, сидя на толчке, есть люди, которые любят путешествия, и те платят им взаимностью: выключатели всегда работают, ключи не застревают в замках, телефон оказывается исправным. А есть люди, которые тоже путешествуют, но путешествия к ним не благоволят: из кровати выскакивают пружины, дверцы платяного шкафа либо не закрываются, либо, чаще, не открываются после того, как ты повесил в них одежду, лампочки перегорают, туалетная бумага кончается. Восседая напротив невидимого сотрудника ХОГПо, Петворт думает, что относится ко второй категории. Он лезет в карман за листком бумаги, который разрешил бы его затруднения. Там слепо отпечатанное пригласительное письмо и валютная декларация. Еще там его гостиничная идентьяыіі, на обороте которой написано: «Добро пожаловать в Слаку, город искусства и деревьев, цветов и цыганской музыки. Без сомнений, все будут довольны своим местопребыванием в этом замечательном городе. В гостинице «CJIAKA» не преминьте также посетить: ***РЕСТОРАН «СЛАКА», где предлагаются такие деликатности наших кухмистеров, как кырбп чурба (баранина, протушенная в горшочке), cоtelette du porc (свинская отбивная), саркп банату (паштет из овчины) и знаменитое мясо по-боярски, оживленное фольклоровыми песельницами и типичным оркестром; ***НОЧНОЙ КЛУБ «ЗИП-ЗИП»: персоналы, наряженные крестьянами с гор, и всенародно славимые актерки исполняют зажигательные песни, пляски и художественный стрып-тиз; ***БАРРЪІІ «РОМЭН»: персоналы в цыганских костумах и особливые напои, как пьяные, так и безалкоголические». Еще есть письмо, которое он только что забрал внизу: конверт с официальным гербом. Похоже, его распечатали и снова заклеили, хотя, возможно, это обман зрения. Внутри тисненая карточка от мистера и миссис Стедименов с приглашением мистеру Э. Петворту отобедать у них завтра вечером, дабы познакомиться с мистером Э. Петвортом. Карточка слишком твердая, конверт слишком жесткий. По счастью, есть еще вчерашний счет из отеля в Бейсуотере, который подходит по всем параметрам.

Он моется без мыла (это одна из тех европейских стран, где считают, что давать людям мыло – опасно) и возвращается в спальню, где на темном потолке по-прежнему вспыхивают неоновые отсветы. Гостиничные номера всегда наводят тоску и беспокойство; у Петворта тревожно на сердце. Он уже не потерян, а нашелся. У него два чичероне, но каждый советует опасаться другого. Вынимая из синего чемодана пижаму и раскладывая ее на трехспальной кровати, Петворт пытается вспомнить Кембридж, какой-нибудь случай, когда Плитплов, этот обладатель птичьего профиля, действительно общался бы накоротке с его темноволосой женой. Однако в памяти всплывают только прочитанные и прослушанные лекции, ленчи в колледже, вечеринки в преподавательских номерах, короткая прогулка на лодке, более долгий визит в паб. Надевая чистую рубашку, он думает о Любиёвой, строгой, но веселой, настороженной, но смеющейся, ждущей его сейчас внизу в своей мохеровой шапочке, заботливой, но пытливой, взявшей под контроль его багаж и знакомства; они доносят своему начальству, мы – своему. Убирая портфель, нагруженный Хомским и Чаттаном, Лайонсом и Фоулером в шкаф (который, ясное дело, не закрывается), он силится придумать, ради чего сюда могли пригласить его или даже другого Петворта, из другого университета, полнолицего и в очках, специалиста в совершенно другой области; однако в голову решительно ничего не приходит. Зеркала поблескивают; зеркала, которые в этой стране могут быть очень опасны. Плитплов вылезает из такси, Любиёва проверяет его почту. Огни утомленно вспыхивают на потолке. Петворт обводит взглядом комнату и узнает в ней, за всем великолепием и простором, истинный гостиничный номер, подходящий пейзаж для одиночества и тоски, внешнюю архитектуру под стать заключенному в ней внутреннему миру.

Петворт подходит к окну и смотрит на город, которому себя обрек. Между стеклами бьется пленная пчела. Внизу мощеная площадь, всё тихо, только дребезжат трамваи. На остановке входят и выходят немногочисленные пассажиры в пальто и плащах. На улице под вывеской «РЕСТОРАНЬ» скучают несколько столиков. Два мальчика покупают воздушные шары у продавца на углу. Рядом другой торговец предлагает газеты и журналы с импровизированного лотка, установленного на велосипедных колесах, но покупателей не видать. Бритые военные из Академии, сжимая под мышкой портфели, беседуют с группой девушек в темных жакетах поверх ситцевых платьев – Петворт уже не припомнит, когда так одевались в Англии. По другую сторону площади – высокие дома с причудливыми островерхими фронтонами, внизу у них безликие магазинные фасады, маленькие неоновые вывески гласят: «ЛИТТІ» и «ФИЛИАТАЫІІ». Дальше, на фоне гаснущего неба чернеют восточного вида купола, возможно, крыши правительственных зданий. Пыльный ветер метет по улице, шевеля гравий. Дальше по улице полощутся на ветру строгие Маркс и Ленин, Брежнев, Григорик и Ванко, исполненные глубоко исторического прозрения. Продавец воздушных шаров уходит, забрав товар, торговец прессой складывает лоток, так что тот превращается в велосипед, и уезжает. Петворт поворачивается, берет ключ и выходит через прихожую в коридор.

Там тоже уже сумерки. Из ламп по стенам сочится тусклый желтый свет, искусственные цветы мрачно торчат из каменных ваз. Петворт не без труда запирает номер; пожилая горничная стоит в нескольких шагах от двери, словно ждала, когда он выйдет. Она смотрит, как он вызывает лифт и входит в зеркальную кабину. Кнопки загадочны; Петворт нажимает нижнюю, лифт едет вниз, останавливается, двери приоткрываются, так что на мгновение видно огромный зал. Играет музыка, пары танцуют, мужчины в военной форме, девушки в платьях с люрексом. Кабина снова едет вниз, и вот перед Петвортом знакомый вестибюль: лысый портье курит, мигает вывеска «ЛИТТІ», у регистрационной стойки толпятся арабы в бурнусах. В кадках растут огромные папоротники, в красных пластиковых креслах сидят люди и читают «Пъртьш Популятш». На одном из кресел лежит серая сумка и «Мужчины без женщин» Хемингуэя, однако Марыси Любиёвой нигде, совершенно нигде не видно. Петворт садится в соседнее кресло; мужчина справа опускает газету.

– Вы – англичанин, вижу по вашей обуви, – говорит он. – Я имею научную степень и безупречный вкус. Если вас интересует антиквариум, я знаю очень хороший за доллары и за фунты.

Рядом садится человек в плаще и большой шляпе.

– Нет, спасибо, – отвечает Петворт.

– Мой трамвай, – говорит обладатель безупречного вкуса и вскакивает. Позади регистрационной стойки открывается дверь с надписью «ДИРИГЪЯЫП», и выходит девушка в мохеровой шапочке.

– Ой, товарищ Петвурт! – весело кричит Марыся Любиёва, направляясь к нему. – Только минута, как вы вышли, и вот вы снова здесь. Нравится ли вам комната, там есть комфорт?

– Комната прекрасная, даже слишком большая, – отвечает Петворт.

– Я говорила, вы очень значительный гость. Это наша лучшая гостиница, поблизости от правительственных зданий. Все официальные фигуры приезжают сюда делать дела и развлечения. Петвурт, Петвурт, я попыталась устроить ваш телефонный звонок. Тут такие бюрократчики! Мне пришлось указать час, вы можете звонить только в это время. Я сказала, сегодня в одиннадцать ночи, вам это хорошо?

– Очень хорошо, – отвечает Петворт.

– Ну, будем как официальные партийные фигуры, занимать дела? – Любиёва снимает с кресла Хемингуэя и садится. Мужчина в плаще и большой шляпе пересаживается на кресло ближе.

– Может быть, выпьем? – предлагает Петворт. – Я вижу, в гостинице есть бар.

– Ой, вы уже знаете? – восклицает Любиёва. – Думаю, вы ревизовали всё важное. Значит, вы любите делать дело и выпивать одновременно?

– Если вы не торопитесь, – добавляет Петворт.

– Петвурт, в моей стране мы всегда ставим работу выше личного, – говорит Любиёва. – Вот почему у нас такой быстрый экономический рост. Вы – моя работа. Если вам надо в бар, значит, я должна идти с вами.

– Это совершенно не обязательно… – начинает Петворт.

– Товарищ Петвурт, вы не подумали, что я немножко дразню? – Любиёва встает и хватает его за руку. – Хотите бар с цыганами? Это здесь, вниз по лестнице. А с кем вы говорили, пока я была в диригъяыіі? Нашли друга?

IІІ

Итак, Петворт и его гид спускаются по ступеням в темное, сырое, сводчатое помещение – вероятно, бывший погреб. Теперь, как многие погреба в современном мире, он превращен в место увеселений. Узкий каменный коридорчик озарен приглушенным красным светом и ведет к низкому дверному проему, тяжелой портьере, гардеробщице и витой чугунной вывеске «Баръп Ромэн». За портьерой сам бар, оформленный в цыганском стиле. Стены расписаны сценками из привольной кочевой жизни: цыган играет на скрипке, пастушок – на дудочке. В нишах стоят красные столики под красными клетчатыми скатерками, на них маленькие красные лампы под маленьким красными (тоже клетчатыми) абажурами. На официантках, которые обслуживают посетителей, маленькие красные клетчатые платья. Сами посетители – по большей части серьезные мужчины в темных костюмах – пьют в одиночку или большими, делового вида компаниями. Видимо, здесь румынская нефть пьет с русским зерном, албанские маслины – с вьетнамским рисом. В одну стену вмонтирована половина цыганской кибитки, превращенная в стойку бара; неулыбчивый бармен в пестром цыганском наряде медленно смешивает напитки. На высоких табуретах у стойки – единственный оазис веселья: здесь расположились рядком девицы в ярких платьях, с серебристыми тенями на веках. Они пьют, хихикают, болтают ногами.

– Ну вот, очень типично, – говорит Любиёва, когда они садятся в одну из ниш. – Разумеется, такие места рассчитаны натуристов, поэтому напитки дороги. Но, может быть, вам это будет очень интересно, потому что вы – иностранец. И здесь есть возможность получить ваши любимые западные напитки. Чего вы хотите? Может быть, джинитоники или коктейль?

– Нет, я предпочел бы что-нибудь здешнее, – отвечает Петворт, закуривая. – Люблю пробовать местные напитки.

– А еще, я вижу, вы любите курить. – Любиёва расстегивает длинное серое пальто. Под ним длинное серое платье. – Интересно, что еще вы залюбите, прежде чем покинуть мою страну? Сперва вы ко мне обнимаетесь, потом хотите выпить, теперь курите. Хотела бы я знать, не будет ли мне от вас нервотряпка?

– Не думаю, – отвечает Петворт.

– Ну, хорошо, что вы желаете слакский напиток, – говорит Любиёва. – Может быть, это значит, что вам у нас уже нравится. Ну, скажите, чего бы вы хотели? Персиковый коньяк, мы зовем егоротьвитіі, или водька?

– Ротьвитіі я уже пробовал, – отвечает Петворт. – Так что пусть будет водка.

– О, конечно! – восклицает Любиёва. – Вы пробыли здесь целых четыре часа и, разумеется, попробовали ротьвитіі. Ладно, водька, скажите мне, какую вы хотите? Простую или ароматичную? Ароматичная из бутылки, в которой лежит длинное растение, никогда не пробовали? Тогда я вам закажу. Очень жалко, что нет музыки, здесь часто бывает цыганская музыка, но даже наши цыгане любят немного отдыхать в воскресенье. Вы не скучаете?

– Ничуть, – отвечает Петворт, окидывая взглядом посетителей в костюмах, сумрачного бармена, девиц на высоких табуретах.

Девицы довольно интересные. Две из них блондинки со взбитыми волосами, на них белые блузки с глубоким вырезом, узкие черные юбки и сапоги с украшенными голенищами, три другие – жгучие блондинки; на этих облегающие бархатные платья, чулки в сетку и туфли на высоких каблуках. Все пятеро заразительно смеются, оглядывают посетителей и болтают длинными ногами.

– Вам тоже водку? – спрашивает Петворт.

– Нет, мне только шъвеппіі, – говорит Любиёва. – Иногда я люблю сильные напитки, но сегодня мы должны делать наше дело, и мне нужна крепкая голова. К тому же другие гиды могут заметить, что я пью сильные напитки с официальным иностранным гостем.

– А что вот эти девушки, они тоже гиды? – спрашивает Петворт, указывая на девиц возле барной стойки.

Любиёва со смехом шлепает его по руке.

– Ах, Петвурт, Петвурт, неужели вы думаете, что я – одна из них? Разве вы не видите, кто это? Они – разлюбезные дамы.

– А, понятно, – говорит Петворт.

– Тоже в своем роде гиды, – продолжает Любиёва. – Разумеется, на самом деле их не должны пускать. Но это хорошая гостиница, здесь живет много иностранных гостей, которые приехали без жен, и мы не хотим, чтобы им было скучно. А вот и наша официантка. Может быть, вы хотите сами сделать заказ? Мне кажется, вы очень хорошо говорите нашим языком.

– Нет, нет, отнюдь, – отвечает Петворт.

– Хоть вы и лингвист? – смеется Любиёва. – Ладно, сейчас я закажу, а вы следующий раз, запоминайте. Видьки франьтишка, та, ей шьвеппии, фролики, слибоб.

– А, та, – отвечает клетчатая официантка.

– Вот видите, совсем просто, – говорит Любиёва. – Главное запомнить, что существительные кончаются на «и», иногда на два или на три, хотя есть много исключений. У нас один язык разговорный и один книжный. Падежей вообще-то всего три, но иногда семь. Слова изменяются по падежам, но иногда нет. В городе и в деревне говорят по-разному, и по районам тоже, потому что у нас была такая сложная история. Корни немножко романские, немножко германские, немножко финно-угорские. Так что все совсем просто. Думаю, скоро вы будете говорить очень-очень хорошо.

– Сомневаюсь, – отвечает Петворт.

– Тогда вам нужен ваш гид, – улыбается Любиёва. – И я повезу вас в хорошие места. Я же привела вас сюда посмотреть на разлюбезных дам. Вам какие больше нравятся, блондинки или брюнетки?

– Я как-то не задумывался, – говорит Петворт, глядя в сторону бара.

– Нет, пожалуйста, скажите, – настаивает Любиёва. – Я хочу проведать все ваши вкусы.

– Ну, наверное, брюнетки, – говорит Петворт.

– О, вам нравятся восточные красавицы? – восклицает Любиёва. – Значит, вы не «иванов», эти любят блондинок. А знаете, я ведь тоже немного в восточном вкусе, вы заметили? Черные волосы здесь типичные. Это от турецкого владычества, когда против нас совершалось многие зверства.

– А блондинки, они тоже типичны? – спрашивает Петворт.

– О да, – смеется Любиёва, – типично крашеные. Не всё такое, каким кажется, даже в моей стране. Ой, смотрите, она принесла наши напитки. Теперь, пожалуйста, товарищ Петвурт, не пейте. Я хочу научить урок. Вы не против, если я буду вашей учительницей?

– Ничуть, – говорит Петворт.

– Хорошо, – отвечает Любиёва. – В моей стране, когда мы пьем, мы любим делать тосты.

– Тосты? – переспрашивает Петворт.

– Бокалом, – отвечает Любиёва. – У меня налит шьвеппіі, это неправильно, но я покажу. Пожалуйста, делайте, как я. Сначала бокал, его надо поднять. Теперь глаза, смотрите на меня, прямо, серьезно, нет, так не годится, вы смеетесь. Сделайте очень искреннее чувство, вы мне нравитесь. Теперь запрокиньте голову назад, еще, еще, водька льется прямо в горло. Нет, нет, кашлять потом не надо. Всё остальное очень хорошо. Надо потренироваться еще. Готовы?

– Да, – говорит Петворт.

– Ну давайте, очень серьезно, прошу вас, дорогой, – говорит Любиёва. – Подняли бокал, сделали взгляд. Смотрите, как я о вас думаю: вы мне нравитесь, вы замечательный, я хочу вас в свою постель. Теперь пейте, прямо в горло. Отлично, товарищ Петвурт, очень хорошо. Ваша самокритика великолепна, на этот раз превосходна. А теперь, я думаю, мы очень хорошие друзья, как вы скажете?

– Думаю, да, – отвечает Петворт.

– И еще я как друг знаю про вас много вещей, – продолжает Любиёва. – Вы пьете, вы курите, вы любите брюнеток. Ну да, конечно, вы говорили, что ваша Лотти – брюнетка. И ваш брак не очень для вас прост. Не думаю, что наши мужчины очень любят дам. Конечно, они любят постель, но для других вещей они больше любят быть с мужчинами. Ну, у нас маленькие квартиры, и люди не часто бывают вместе, но я думаю, они не очень, правда, нас любят. У вас, наверное, по-другому.

– Может быть, немного, – отвечает Петворт.

– Не двигайтесь быстро… – Любиёва внезапно понижает голос. – Посмотрите в соседнюю нишу. Видите брюки? Видели раньше похожие?

Петворт медленно поворачивается. Некто сидящий в соседней нише покачивает ногой, так что периодически виден ботинок и черные брюки в тонкую белую полоску. На столике лежит мужское портмоне.

– Возможно, – отвечает Петворт,

Любиёва лезет в сумку, вынимает футляр и достает очки в красной оправе; они большие и закрывают ей пол-лица.

– Товарищ Петвурт, – сурово говорит она, – Думаю, нам пора занимать дело. Вот, пожалуйста, посмотрите свою программу.

Любиёва протягивает Петворту очередное слепо отпечатанное письмо, очень похожее на то, что у него в кармане, тоже на официальном бланке Минъстратіікультури комитетьиіі, Оно озаглавлено «Вояжьна прифиссорім Петвортім» – это явно сюжет его дней, сюжет, о котором он так мечтал. Здесь записана его упорядоченная судьба; очевидно, этот Петвортім будет всё время занят. Почти все его часы расписаны: встречи и лекции, поездки и осмотр достопримечательностей. Здесь он посещает минъстратіі, там лавру, здесь делает реформистские дидактические рекомендации на факултьтіі фильгаыім, там слушает опер. Дни его мобильны и подвижны: здесь он едет на машине в Глит, там поездом в Ногод, потом поездом в Провд. Правдоподобная история, живая, безобидная, как раз по способностям Петворта.

– Пожалуйста, прочтите очень внимательно, – говорит Любиёва, глядя на него поверх очков. – Мы делаем вам свои пропозиции. Вы можете возразить или попросить измену, но скажите мне сейчас. Иначе это наш договор, и вы должны его делать,

– Да, всё замечательно, – говорит Петворт, кладя письмо на стол.

– Вы внимательно прочли? – спрашивает Любиёва, пристально глядя на него. – Пожалуйста, обратите внимание, все дни учтены. Во всех местах, куда вы поедете, есть хорошие ученые. Все очень любезные. В Глите есть башни на старом замке. В Ногоде вы увидите старую лавру с картинами и лес с оленицами. Провд современный, знаменит своим сталеварением.

– Замечательно, – отвечает Петворт.

– Вы вернетесь в Слаку ко дню нашего всенародного торжествования, вы видели флаги, – продолжает Любиёва. – Вы прочтете семь лекций и посетите четыре места. Ясно?

– Да, всё превосходно.

Любиёва с раздражением смотрит на него поверх очков.

– Всё так, четыре места, вы не хотите три? – спрашивает она. – Вы принимаете названия для ваших лекций? Вы привезли их с собой? Вы не хотите их изменить? Нет мест, куда вы хотите поехать, кроме включенных в список? Нет людей, с которыми бы вы хотели встретиться, кроме упомянутых в программе?

– Нет, – отвечает Петворт.

– Правда? – настаивает Любиёва. – Вы не хотите один день просто отдохнуть? Не желаете другие развлечения, например, рыбалку? Может быть, вам не нравится этот опер, «Ведонтакал Вроп»? Он поется только на нашем языке и длится пять часов. Может быть, у вас есть какая-то критика процедуры?

– Нет, – отвечает Петворт.

– Тогда, думаю, у вас много вопросов?

– Вообще-то нет.

– Товарищ Петвурт, – строго произносит Любиёва. – Вы правда приложили всё внимание? Думаю, вы всё время смотрели на разлюбезных дам. Вы понимаете, что должны будете сделать все эти вещи? Тогда почему вы не устраиваете мне нервотряпку, как другие?

– Мне всё нравится, – отвечает Петворт. – Я люблю организованность и рад, что мои дни заполнены. Я не люблю быть предоставленным самому себе. Всё замечательно.

– Так вы соглашаетесь? – спрашивает Любиёва.

– С радостью, – отвечает Петворт.

– Вы знаете, что я должна буду ехать с вами во все эти места? Или вы против?

– Нет, я очень рад, – говорит Петворт.

– Вот и хорошо. Без гида ездить запрещено. Знаете, для меня это будет очень интересно. Значит, мы покончили наши дела. Хотите теперь заказать напитки?

После долгих уговоров Петворт наконец с грехом пополам самостоятельно делает заказ. Клетчатая официантка приносит напитки и счет на блюдечке. Любиёва берет его.

– Вы меня пригласили? – спрашивает она, протягивая счет Петворту. – Вы хотите заплатить?

– Да, конечно, – отвечает Петворт, – но у меня нет денег.

– Разумеется, – говорит Любиёва. – Это потому, что вы не делаете свои дела как следует, вы что-то забыли. Теперь вы видите, почему вам сильно нужен гид. Вот ваши деньги, в конверте. Я ждала, пока вы попросите. Нет, Петвурт, пожалуйста, пожалуйста, не убирайте их в карман. Пересчитайте сейчас и распишитесь вот здесь.

Петворт высыпает на скатерть влоски с изображением жилистых мужчин, бьющих кувалдой, и еще более жилистых женщин перед какими-то станками. Кроме того, на стол со звоном высыпается кучка серебряных и медных биттіін.

– Хватит? Справитесь? – спрашивает Любиёва. – За вашу гостиницу уже заплачено.

– Наверное, хватит, – отвечает Петворт. – Правда, я не знаю обменного курса.

– Ладно, Петвурт, смотрите, я вам объясняю, – говорит Любиёва. – Маленькая – это биттіі. На нее можно купить коробок спичек или хорошенькую открытку. Синяя – это влоска. На нее можно двадцать раз взять трамвай, или купить восемь кило томатов, или шесть буханок хлеба, или, может быть, книгу. Теперь покажите мне, как вы платите по счету. Ой, Петворт, пятьдесят влосок за два напитка? Нет, положите две синих. И маленькую серебряную для девушки. Здесь запрещено давать на чай, но, если вы не даете, они сердятся. Вы расписались за деньги? О, какая красивая серебряная ручка, постарайтесь за ней приглядывать. В моей стране никто не крадет, но такие вещи часто пропадают. Вот, теперь мы действительно покончили наши дела. Пожалуйста, уберите деньги в карман, будьте хорошим мальчиком. А я сниму очки. Он ушел?

Петворт заглядывает в соседнюю нишу. Там никого, только пустой стакан и полная пепельница.

– Да.

– Как вы думаете, ваш добрый друг за нами следит? – спрашивает Любиёва. – Может быть, он сумасшедший?

– Это правда был он? – спрашивает Петворт.

– Не знаю, но думаю, что нам надо сделать еще тост, – отвечает Любиёва. Она сняла очки и снова улыбается. – Товарищ Петвурт: за добрую поездку между нами, дружбу и солидарность.

– Да, – говорит Петворт. – За добрую поездку вместе.

– И даже если вы так не думаете, из-за аэропорта, вы увидите, что я очень хороший гид. Может быть, немножко строгая на вас, но правда, Петвурт, я уверена, что вами нужно руководить. Что вы делаете теперь? Думаю, вам надо поесть. В Слаке много хороших ресторанов, но, думаю, в первый вечер лучше остаться в гостинице. Там наверху ресторан, лучше всего есть уток. Они называются «крякьякіі», как говорят утки. Можете повторить?

– Крякьякіі, – говорит Петворт.

– О, замечательно! – восклицает Любиёва. – Дальше надо совершенствовать себя. Выживает лишь тот, кто говорит. Надеюсь, вы сумеете. Ну, уже поздно, идем.

Они идут мимо бара-кибитки и хмурого бармена. Одна из блондинок поворачивается и одаривает Петворта ослепительной улыбкой. Вестибюль заполнен новыми приезжими: толпа сикхов в тюрбанах окружила девушку с залакированными волосами. Любиёва останавливается, чтобы застегнуть пальто.

– Помните, Петворт, – говорит она. – Подойдите к этой мерзавке через два часа, пусть она отдаст вам паспорт. В одиннадцать, пожалуйста, позвоните вашей Лотти и передайте ей страстный привет Плитплова. А теперь мне можно идти? Вы всё запомнили?

– Конечно, – отвечает Петворт. – А что будет завтра?

– Ой, товарищ Петвурт, вы уже делаете мне нервотряпку, – говорит Любиёва. – Вы читали программу? Что-нибудь из нее легло вам в голову?

– В чужой стране так трудно всё упомнить.

– Особенно, думаю, вам. Я прихожу в девять, сюда, мы едем в минъстрати, там официальные приветствия. Наденьте хороший костюм, если он у вас есть. Не забудьте сперва позавтракать, или тут тоже нужна будет моя помощь? Пейте молочко, кушайте кашку, товарищ Петвурт?

– Нет, я справлюсь, – отвечает Петворт.

– Знаю, я ненормальная, что оставляю вас, – говорит Любиёва, встряхивая головой, – но вы не вся моя жизнь, вы должны иногда быть сами по себе. Или, если вам не нравится, вернитесь к разлюбезным дамам.

– Нет, думаю, лучше быть осторожным. – Петворт прикладывает указательный палец к носу.

– Да, наверное, – смеется Любиёва. – Утром я спрошу, хорошо ли вы себя вели.

Она поворачивается и выходит мимо швейцара на темную площадь, под мигающие вывески. Из-за угла появляется освещенный трамвай. Любиёва в длинном сером пальто бежит за ним, вскакивает на остановке и уезжает в какую-то свою неведомую жизнь. Петворт тоже поворачивается и идет по указателям искать ресторан «Слака».

IV

Прошел час. Петворт по-прежнему сидит в ресторанном зале гостиницы, в свете люстр, и ждет, когда принесут заказ. Зал огромный, столов на шестьдесят, каждый застелен белой скатертью. Скатерти, видимо, недавно выстирали в ближайшей речушке, от них пахнет тиной и сыростью. Накрытые столы создают ощущение пустоты, поскольку занято всего шесть. Тем не менее метрдотель, как все метрдотели, усаживает Петворта в темном углу, под шумным вентилятором, возле кухни с ее разнообразными запахами. Кухонная дверь часто открывается, выходят официанты в черных фраках. Они обходят зал, торжественно неся мельнички для перца, и старательно не приближаются к клиентам.

– Крякьякіі, – сказал Петворт некоторое время назад, когда один официант неосторожно прошел мимо его стола.

– Негативо. – Официант остановился, отрицательно мотнул головой и забрал со стола большую часть приборов.

– На? – переспросил Петворт.

– На, – подтвердил официант. – Курбіі чурба, саркіі банату. Та?

– Та, – кивнул Петворт.

– Тринкіі? – спросил официант.

– Тринкіі? – вопросительно повторил Петворт.

– Та, тринкіі. – Официант указал на пустой бокал. – Пфин oн оліі?

– Ну, – сказал Петворт, – пфин.

– Та, пфин. – Официант взмахнул мельничкой для перца и ушел в кухню. С тех пор он больше не появлялся, хотя другие официанты выходят и циркулируют по залу, тщательно огибая столик, за которым сидит Петворт. От скатерти поднимается влажный пар, на подставке стоят флажки двадцати наций, но английского среди них нет. Дверь кухни открывается, выходит официант, забирает флажки и снова пропадает.

Петворт сидит и ждет, как всякий путешественник, чудес, выпивки, приключений, нежданного романа, кареты, которая вдруг остановится его забрать, всего того, что разъезды обманчиво сулят, но никогда не приносят. Столик перед ним пуст, напротив – незанятый стул. В центре зала – небольшая эстрада, на ней – типичный оркестр, пятеро цыган в широких рубахах без энтузиазма пиликают на скрипках, время от времени поглядывая на часы. Пока Петворт ждет, к цыганам присоединяется фольклоровая песельница – дама со стрижкой из послевоенных кинофильмов, кокетливо закрывающей один глаз, и очень красными губами. На ней широкое платье с оборками и глубоким вырезом, оголяющим крутые, по моде давних лет, плечи. Она складывает губки бантиком, берет микрофон и начинает петь какую-то мрачную старинную балладу. Она полурыдает, полупоет, пригибает колени и встряхивает волосами; груди вздымаются на вдохе и опадают на выдохе. Манера несовершенна, жесты искусственны, но в пении чувствуются тоска и опустошенность, как и в самом Петворте, который сидит здесь, безликая личность, скучным воскресным вечером в далеком чужом городе, в большом ресторане, где не подают уток. Слушать особенно нечего, но он слушает, потому что есть какая-то убедительность в певице, которая поет о муках, страданиях и измене. Она смотрит на него, их глаза встречаются. Из кухни возникает официант с полной тарелкой и бутылкой красного пфина.

Петворт начинает есть, песня продолжается. Песельница смотрит на него и поет – наверное, об измене, которая таится в любой нежности, о пустоте и жестокости всякой любви, о неизбежности одиночества. Петворт ест курбіі чурба, который мог бы быть погорячее, а вообще вполне недурен, слушает и думает об исписанном граффити Лондоне, о долгом перелете, о таможенном лабиринте, о растерянности в вестибюле, о непомерно большом номере. Тарелка пуста, официант заменяет ее новой, песельница начинает новую песню – кажется, о неверности, о лжи и обмане, о муках самоистязания. Петворт берется за саркіі банату, вкусное, разве что, пожалуй, чересчур острое на западный вкус, прихлебывает пфин, с неплохим букетом, но несколько водянистый, и думает о доме, о скучающей жене в садовом шезлонге, потом о странном птичьем лице Плитплова, о зорких, требовательных глазах, от которых становится не по себе.

– Кафьяфіі? – спрашивает официант, забирая тарелку. – Та, – отвечает Петворт, чувствуя растущую лингвистическую уверенность. – Та.

На эстраде фольклоровая песельница, поводя подолом платья так, что видны отороченные рюшами панталоны, исполняет что-то веселое, искрометное. Петворту приносят чашку кафьяфіі, который состоит из бурой водички пополам с гущей и явно не подлежит употреблению внутрь. Песельница раскидывает руки, кланяется, улыбается, выслушивает аплодисменты и уходит. Петворт хлопает, смотрит на часы, видит, что скоро одиннадцать и пора звонить домой, подписывает счет паркеровской ручкой и выходит в вестибюль.

Вестибюль изменился. Почти весь свет погашен, народ разошелся. «Деньги меняем?» – шелестит голос из-за темной колонны. Красные кресла почти опустели, только мужчина в плаще и большой шляпе по-прежнему смотрит из темноты на безмолвную площадь. Трамваи не ходят; темный город живет неведомой жизнью, полной опасностей и обманов, отваги и малодушия, предательств и ночных арестов. Девушка с залакированными волосами одиноко сидит за стойкой под надписью «РЪГЫСТРАЫІІ» и читает книжку при свете лампы; когда Петворт подходит, она не поднимает головы.

– Слибоб, пассипоти? – говорит Петворт.

– Ха? – спрашивает девушка.

– Петворт, пассипоти, – говорит Петворт.

– На, – отвечает девушка.

– На пассипоти? – удивленно переспрашивает Петворт.

– Перверт, он всё еще в милиции, – говорит девушка.

– Когда? – спрашивает Петворт.

– Завтра, – отвечает девушка. – Всегда завтра. Ваш гид знает.

– Она просила отдать сегодня, – говорит Петворт.

– Она хотела произвести на вас впечатление, – объявляет девушка. – Наша милиция очень тщательная. У вас есть ключ?

– Та, – отвечает Петворт.

– Идите в постель, приходите завтра, – говорит девушка, перелистывая страницу в своей книге.

Мужчина в большой шляпе повернулся и смотрит на Петворта; тот подходит к пустой темной пещере лифта, входит в сумеречную зеркальную кабину и нажимает кнопку. Двери медленно закрываются, но в последний миг слышится шум, и в щель всовывается рука. Двери медленно расходятся, перед лифтом стоят двое. Одна – черноволосая путана из бара «Ромэн» в блестящем золотом платье, с сильно накрашенными глазами; на пальце у нее болтается ключ. Второй – военный в гимнастерке и сапогах. Он обнимает девицу пониже талии. Парочка, смеясь, входит в лифт, девица нажимает на кнопку, кабина ползет вверх.

Лифт, скрежеща и подрагивая, едет в шахте. По табло над дверью Петворт видит, что кабина миновала его этаж и взбирается выше, туда, где он еще не бывал. От девицы разит духами, от военного – потом. Двери открываются, парочка выходит. Петворт видит помещение, в котором работает множество людей. Это технический этаж, что-то вроде звукозаписывающей студии: крутятся магнитофонные бобины, на экранах мелькают голубовато-серые коридоры, люди, номера, такие же, как его собственный. Двери закрываются, лифт едет вниз. Кабина останавливается, Петворт выходит в коридор, такой же, как на экранах. Пожилая горничная встает и смотрит ему вслед, как смотрят люди под крышей. Он отпирает дверь красного дерева, входит в номер. Вешалка сучковатым деревом маячит в темноте, в ванной гудят трубы, в свете настольных ламп мебель отбрасывает на стены черные гротескные тени. В комнате что-то не так, кто-то здесь побывал: зажег лампы, задернул бархатные гардины, снял с кровати покрывало. Синий чемодан открыт, пижама распростерта на кровати в позе человека, которого в процессе обыска прогладили паровым катком. Петворт стоит и смотрит, думая о мужчине в плаще и шляпе, о горничных в коридоре, о «жучках» в розах и камерах в зеркалах, о наблюдателях под крышей.

Снаружи, в темноте, где творятся темные дела, начинается трезвон: бьют часы на правительственных зданиях и колокольнях. Петворт садится на кровать, берет тяжелую телефонную трубку и подносит к уху. В тот же миг, с последними отзвуками башенных часов, телефон начинает звонить.

– Та? – говорит Петворт.

– Ха, – произносит бесполый голос. – Желаете позвонить в Англию?

– Та, – отвечает Петворт.

– Не вешайте трубочку, – говорит голос. – Я попытаюсь набрать номер.

В хитросплетениях международных проводов начинает твориться что-то странное. В трубке звучат разные голоса, они задают друг другу вопросы, слышно, как набираются номера, соединения устанавливаются и рвутся, шум и избыточность, избыточность и шум. Потом средь статического треска возникает голос: «Алло, Слака, какой номер вы набираете?» Выговор отчетливо британский. Голоса на линии совещаются. Петворт сидит на кровати и думает о маленьком, довольно современном домике на конечной остановке автобуса в Бред-форде. Сейчас там идет по телевизору ночной выпуск новостей, отблески экрана падают на когда-то модную мебель. Слышатся длинные, тоскливые гудки. Петворт представляет себе, как жена устало поднимается с когда-то модного дивана и идет к аппарату. Длинные гудки продолжаются. В знакомый образ вторгается нотка сомнения, тень загадки. Его темноволосая жена ведет замкнутый, размеренный образ жизни, она никуда не ходит по вечерам.

– Простите, Слака, – говорит через некоторое время британский голос. – Ваш номер не отвечает.

– Не отвечает? – кричит Петворт.

– Нет, – говорит бесполый гостиничный голос. – Пожалуйста, положите трубочку.

Петворт в недоумении кладет трубку и оглядывает темный гостиничный номер, теперь вдвойне чужой и одинокий. Расстояния и впрямь вносят какую-то отчужденность в привычные отношения, старые гостиничные номера, как старые печальные песни, навевают тревогу и тоску, ощущение заброшенности и вины. Они – идеальное внешнее выражение щемящего внутреннего беспокойства. Душевная пустота особенно привычна там, у кого изначально души не так много. Петворт сидит на кровати, щель на потолке кажется шире, всюду поблескивают зеркала, изображение женской ноги в туфельке смотрит с противоположной стены. Он уже собирается встать, когда телефон начинает звонить снова.

– Алло, – говорит Петворт, снимая трубку. – Это ты?

– Это я, – отвечает голос. – Кто вы?

– Петворт, – говорит Петворт.

– Да, Петворт, – произносит голос. – Вы одни?

– Совершенно, – отвечает Петворт.

– Простите, – говорит голос, – может быть, с вами кто-то есть?

– Нет, никого, – отвечает Петворт. – Это Плитплов?

Долгое молчание в трубке, потом голос говорит:

– Возможно, кто-то вроде. Просто добрый старый друг.

– Ясно, – произносит Петворт.

– Разумеется, сейчас мы не можем говорить, – продолжает голос Плитплова или кого-то вроде. – Вы знаете, надо быть осторожным. Это не такая хорошая ситуация. Однако у меня есть сообщение от того, кого вы упомянули. Он боится, что вы сосчитали его невежливым.

– Ничуть, – отвечает Петворт. – Надеюсь, его голова прошла.

– Конечно, у него ничего не болело, – говорит голос. – Он счел, что оказия требовала такой маленькой уловки. Вы знаете, такие дамы, как ваш гид, не всегда лучшая компания для добрых старых друзей. Они любят быть такими бюрократчицами. Эта дама, она ушла?

– Да, ушла домой, – говорит Петворт.

– Вы хорошо с ней выпили? – интересуется голос.

– О, так ваш друг был сегодня в гостиничном баре? – спрашивает Петворт.

– В баре? – повторяет голос Плитплова или кого-то вроде того. – Не думаю. У него болит голова. Надеюсь, вы не очень много поили эту даму? Наши дамы не такие, как англичанки. Насколько мне известно, у вас есть жена, которая любит выпить.

– Неужели? – удивляется Петворт.

– Я так слышал, – говорит голос. – Ну, наш друг надеется, что вы уютно устроились и что у вас хорошая программа. Он маленькую чуточку приложил тут легкую руку.

– Да, всё замечательно, – отвечает Петворт.

– Так ему и скажу, – говорит голос. – Если увижу его и если его голова ушла. Если вы довольны, он будет знать, что между вас нет никаких обид.

– Никаких обид, – подтверждает Петворт.

– Думаю, он бы хотел, чтобы когда-нибудь вы пообедали с ним в его квартире, – продолжает голос.

– Буду очень рад, – отвечает Петворт.

– Разумеется, он не хочет возбуждать большие ожидания, – говорит голос. – Он знает, как хорошо вы любите кушать, какие обеды в Кембридже. Здесь всё не так просто. У него простая и конфузливая жена, она готовит совсем не так, как ваша замечательная Лотти.

– Он знает, как готовит моя жена? – изумляется Петворт.

– Он с восхищением вспоминает ее boeuf a la mode [13], – говорит голос, – и часто о нем говорит. Он надеется, что вы телефонировали ей и передали его страстный привет.

– Да? – произносит Петворт. – Тогда скажите ему, что я звонил и никто не взял трубку.

– Он подумает, что это очень странно, – говорит голос. – Он знает, что она никуда не ходит по вечерам. Но, может быть, телефон не очень хорошо работает. Это часто бывает в моей стране.

– Да? – вежливо спрашивает Петворт.

– Разумеется, он надеется увидеть вас снова. Хотя он занятой человек и делает много дел. Он думает, ваши пути внезапно пересекутся во многих местах.

– Хорошо, – отвечает Петворт, внезапно чувствуя сильную усталость.

– Думаю, вы чувствуете сильную усталость, – говорит голос. – Желаю вам очень хорошего сна. И надеюсь, что не побеспокоил вас, когда у вас кто-то есть.

– Нет-нет, – заверяет Петворт. – Пожалуйста, поблагодарите его за сообщение. Доброй ночи.

Петворт кладет трубку. Усталость накатывает с новой силой: это был долгий напряженный день, день из множества глав. Он включает радиоприемник, который, при всем своем великолепии, принимает только один канал, на языке, Пет-ворту неведомом. Он снимает пиджак, вешает на трюмо и видит, что множество других зеркал со стен, из ванной, даже с потолка смотрят, как он раздевается до клетчатых семейных трусов. Потом заходит в туалет, где на него тоже смотрят зеркала, возвращается, выключает все лампы, кроме одной, в стиле «серебряного века», на прикроватной тумбочке, ложится, закрывается одеялом, гасит и ее тоже. Однако темно не становится: на потолке мечутся отсветы фар, розовые трамвайные огни, вспыхивают зеленые неоновые зарницы. Трубы в ванной гудят, трамваи дребезжат, официальные часы на правительственных зданиях извещают, что час поздний. В потолке зияет трещина, на стене напротив ванной закреплено что-то вроде репродуктора, у стен есть глаза, у роз – уши, живот болит, в голове сомнения. Ступни высовываются из-под одеяла. Петворт лежит и лениво думает о двух неделях в странных, неожиданных городах: Слаке и Глите, Ногоде и Провде. В номере холодно, он думает о теплой супружеской постели, в которой лежит, а может, не лежит его темноволосая жена, которая курит маленькие сигары и непонятно чем занималась в Кембридже; жена, с которой Плитплов знаком ближе, чем ему следует. Думает о вездесущем Плитплове, с его смешками и улыбочками, который то ли знает, то ли не знает переводчицу Марысю Любиёву, о самой Любиёвой, ее строгих очках и сердечном смехе, сером пальто и округлых формах, о ее готовности помочь и придирчивых расспросах.

Мозг проваливается в сон, наполняется всё более сбивчивыми образами: старик со свеклой в самолете, мужчина с сигаретой в аэропортовском помещении, еще двое, один в плаще, другой со сложенным зонтом, смотрят на него из коридоров пространства. В темноте за окнами кричит кто-то невидимый, звучит печальная музыка, колокола отбивают время. Далекий трезвон приближается, становится требовательней, пронзительней…

Петворт просыпается и понимает, что звонит телефон. Он тянется в темноте к аппарату, снимает трубку.

– Да? – говорит он. – Та?

– А-а-а-гх, – произносит мужской голос в трубке. – А-а-а-а-гх-х-х.

– Кто это? – спрашивает Петворт, глядя, как на расписанном нимфами потолке вспыхивает и гаснет зеленый неоновый свет.

– Док-док-док-доктор Петворт? – заикается голос.

– Да, кто это? – повторяет Петворт.

– А-а-а-гх, – говорит голос. – Вы меня не знаете, но моя фамилия Стедимен. Я второй секрет… секретарь британского посольства.

– А, да, мистер Стедимен, – говорит Петворт.

– Просто хотел поприветствовать вас в Слаке, – продолжает Стедимен. – Простите, что поздно. Обзванивал все гостиницы, никто не говорит, куда вас поселили. Рад, что нашел вас.

– Да, – говорит Петворт.

– В Слаке вас принимают по полной программе. Вы получили пис-пис-письмо с приглашением? Мне пришлось рассылать его по всем адресам в надежде разыскать вас.

– Да, спасибо, получил.

– Мы с женой надеемся увидеть вас завтра вечером, если выкроите время. Нечасто здесь увидишь сопли… сопли… соплеменника. Я за вами заеду, если не возражаете.

– Да, конечно, – отвечает Петворт. – Буду очень рад.

– Отлично, – говорит Стедимен. – Ба-ба-бар гостиницы, скажем, в семь часов? Вы легко меня узнаете, я буду в костюме. Вас приняли как положено?

– Да, всё замечательно.

– Отлично. Если что случится, звоните мне в посольство. Если не перережут телефоны. Или просто приходите на ху… на ху… на худой конец. Если будут пускать. Ладно, до завтра.

– Спасибо. – Петворт кладет трубку.

Он лежит в нетемной темноте. Снаружи живет Слака, город цветов и цыганской музыки, прослушек и наблюдателей. Петворт хочет уснуть, но мозг перевозбужден. Шум и избыточность, избыточность и шум текут через него мельтешением снов и образов: слибоб и тринкіі, пассипотіі и крякьякіі, сталеварение знаменито своими производственными показателями, желаем вам приятного визита и надеемся, что он послужит дружбе между нашими народами, ее зовут Лотти, если не ошибаюсь, думаю, вы чувствуете сильную усталость. Бормотание нарастает, порожденное психологической дезориентацией, образы мелькают, всё более утрачивая связность. Вид откуда-то сверху, из космоса, на каменистый лунный пейзаж, острые пики и ледяные провалы. Маленькая темноволосая жена сидит в саду под зонтиком от солнца, кто-то подсматривает за ней из окна второго этажа, где трепещет на ветру бумага в пишущей машинке. Входит солдат с длинной металлической трубой, держа в руке автомат. Трещины в большом зеркале расходятся, за ними глубокая черная дыра, в которую что-то засосало. Кричит недобрый отец, входит забытая любовница в кимоно, прическа закрывает ей один глаз, старый друг, а может, вовсе и не друг, лежит у реки; сотрудник ХОГПо в большой шляпе сидит на техническом этаже где-то над темным городом и слушает, слушает, слушает храп спящего Петворта.

I

Петворт просыпается под шум дождя. Он лежит в огромной кровати, в огромном номере, в центре Сла-ки, ветер и дождь барабанят в стекла. Сейчас начнется его программа, впереди день официальных встреч и мероприятий. Ради них он встает с кровати, идет в туалет, потом к окну – раздвинуть гардины и взглянуть на новый мир. Мир этот странен: трое рабочих покачиваются на гидравлической платформе в нескольких ярдах от окна, глядя через стекло на полуодетого Петворта. Внизу, на площади, которая вчера была такой тихой, кипит жизнь, движутся зонтики, плащи, мокрые трамваи. Гидравлическая платформа установлена на сером грузовике, трое рабочих спускают на канатах неоновую вывеску «ШЬВЕППІІ», которая еще вчера украшала здание на углу. Петворт достает из чемодана серый костюм и удаляется в ванную, чтобы его надеть, потом выходит в коридор, где сидит другая, молодая горничная, и спускается вниз позавтракать.

Задача не из простых. Завтрак подают не в большом ресторанном зале, а в другом, тесном помещении, где множество мужчин, как и Петворт, с утра при параде, читают газеты в ожидании, когда принесут заказ.

– Нихт шнелль здесь, нихт шнелль, – говорит лысый человек, читающий восточногерманскую газету. (Петворт подсел к нему, потому что свободных столиков нет.) – Вот пошему у них такой плохой экономика.

Петворт берет заляпанное жиром рукописное меню на нескольких языках. Выбор огромен: сасиски, калбаса и яіця.

Наконец появляется официант – приносит лысому немцу полный поднос. Петворт решает пустить в ход лингвистические познания.

– Пумпи, вуртси, урти, каффьифіі, – говорит он.

– Муй. – Официант мотает головой, берет меню и уходит в кухню. Через минуту он возвращается с новым меню. Петворт недоуменно смотрит на листок, где написано практически то же, что и на прежнем.

– Рангуну уп пумпу? Ку уп кафьюфоу? – спрашивает официант, держа блокнот.

– Они тут делать маленький лингвистический революций, – говорит лысый немец, подаваясь вперед. – Немного менять весь грамматик. Вот пошему ишо тут нихт шнелль.

– А. – Петворт внимательнее вглядывается в новое меню. – Пумпу, вертсу, ирту, каффьюфуу.

– Слубоб, – отвечает официант.

– Старых слов говорить не можно, – объясняет лысый немец.

Петворт оглядывается. За соседним столиком мужчина читает партийную газету «Пъртыуу Пупулятууу», заголовок пере-Довицы гласит: «УНТЕНСУ АКТУВУ».

– Ясно, – говорит Петворт.

– Это очень важный политический штука, – продолжает емец. – даже Ванко могут снимать.

Важный политический штука, видимо, сильно замедлил работу ресторана. Заказ приносят только в девять, когда Петворту уже надо встречаться в вестибюле с Марысей Любиёвой. Он наскоро съедает несколько ложек ирту, проглатывает вертсу, выпивает пумпу, пригубливает горячий, пахнущий желудями кафьюфуу и выскакивает в вестибюль, где у стойки с надписью «РЪГЫСТРАЫУУ» толпится новая партия крашеных «Ивановых». Марыся Любиёва уже здесь, стряхивает воду с зонта. Поверх длинного серого пальто на ней прозрачный полиэтиленовый плащ.

– А вот и вы, товарищ Петвурт, – сердито говорит она. – И вы надели свой хороший костюм для официальных дел. Но вы не думаете, что вам нужен еще плащ для дождя?

– Я не успел за ним сходить, – объясняет Петворт. – Очень долго не приносили завтрак.

– Конечно, здесь вам не Америка. – Любиёва смотрит на часы. – И побыстрее, мы опаздываем смотреть примечательности. Не забыли позвонить жене?

– Ее не было дома, – отвечает Петворт.

– Значит, я должна снова забронировать вам разговор, – говорит Любиёва. – Идите, я сделаю. Паспорт забрали?

– Я подходил вчера вечером, но мне сказали, что он не готов.

Любиёва смотрит на него строго.

– Ах, Петвурт, неужели вы не можете сделать даже такую малость? Теперь вы не человек, вы этого хотели? Вам нравится, что вас нет? Что я не могу повести вас в мунъстратуу?

– Я пойду и попрошу, – говорит Петворт.

– Нет уж, идите наверх, заберите плащ, – приказывает Любиёва. – Мне-то ваш паспорт отдадут. Думаю, вы не очень старались. Здесь надо бороться. Идите, и поскорее.

Петворт заходит в номер и видит через окно, что рабочие вешают новую вывеску «ШЬВУППУУ» на место старой «ШЬВЕППІІ». Он надевает плащ и спускается. У лифта ждет Любиёва, потрясая его паспортом.

– Конечно, когда сделаешь нажим, они отдают. И еще я забронировала телефонный разговор. На шесть часов, когда закончится ваша программа. Ну что, идем? Или прежде я должна застегнуть вам плащ? Ах, Петвурт, Петвурт.

С ледяным выражением лица Любиёва выходит на улицу, Петворт за ней. Буржуазно-реалистический дождь стучит по высоким фронтонам, по зонтикам прохожих и дребезжащим трамваям. Рабочие в брезентовых плащах разбирают брусчатку между рельсами. Любиёва идет между ними.

– Сюда, пожалуйста, – резко говорит она. – Видите, как наши люди трудятся. Работа идет всегда. Смотрите, куда идете, вы же не из деревни приехали. Сперва я отведу вас в очень особенное место. Обычно оно запрещено для иностранцев, но у вас есть специальное разрешение, вы – важный официальный гость.

Они оказываются перед зданием с грязными витринами. Любиёва стремительно ныряет внутрь. Это кафетерий, множество людей за высокими столиками стоя едят сосиски.

– Нам не сюда, – бросает Любиёва и ведет Петворта к лифту, перед которым старушка на стуле продает билеты. Кабина набита битком. Лифт едет медленно. Внезапно двери открываются, и Петворт оказывается под проливным дождем, на очень мокрой крыше, огороженной тоненькими перильцами. Город далеко внизу, живет своей далекой жизнью. Свистит ветер.

– Видите, это наш небоскреб, – объясняет Любиёва. – Разумеется, вам не можно фотографировать. Отсюда очень хороший вид, хотя сейчас его не видно. Надеюсь, вам не вскружило голову от высоты? Теперь посмотрите, пожалуйста, сюда. Там ТЭЦ, видите, за туманом, она более чем удовлетворяет наши потребности. Возле нее собор, его не видно, и он неинтересный. Теперь мы подойдем к этому краю, здесь можно наблюдать старый город: мост имени годовщины 15 мая, фортецию и музыкальную капеллу. По вечерам можно пойти сюда увидеть звук и свет. Так вы говорите по-английски?

– Ну, – отвечает Петворт, – мы обычно говорим son et lumi[14].

– Какой у вас интересный язык! – восклицает Любиёва. – Неудивительно, что никто его не понимает. Думаю, у вас очень странный язык и очень странные люди. Некоторые даже не могут забрать свой паспорт.

– Мне очень жаль, – говорит Петворт.

– Теперь подойдем к этому краю, – продолжает Любиёва. – Видите деревья? Это наш парк Братства и Дружбы с советским народом. Жители Слаки очень любят ходить сюда и нюхать запахи, особенно когда нет дождя. А рядом видите здание с красной звездой на шпиле? Это ЦК Партии, очень красивое здание, а за ним наше лучшее открытое место, пляшку Пъртыуу.

– У вас перемены в языке? – спрашивает Петворт.

– Некоторые радикальные элементы оказали нажим на правительство, чтобы делать лингвистическую либерализацию, но я не думаю, что это очень важно. Итак, теперь вы его видели, лучший вид на наш очень красивый город. Надеюсь, вы впечатлились. В хороший день вы бы стояли здесь долго и получали большое удовольствие, но сегодня погода не такая хорошая, и, думаю, надо спускаться.

Пока лифт медленно едет вниз, Любиёва стоит в другой стороне кабины, а на улице идет на несколько шагов впереди Пет-ворта. Их путь лежит через узкую старую улочку, где под проливным дождем полощутся на ветру Маркс и Энгельс, Ленин, Брежнев и Банко, мимо колоннады Военной академии, под которой маются слушатели с портфелями под мышкой, и Дворца культуры, завитого плющом – из его подвального помещения доносятся звуки джаза, такие неожиданные в этом городе.

Сворачивают в проулок. По обеим сторонам – магазинчики. В них чудится какая-то скрытность, словно там прячут товары, а не выставляют на продажу. В английских магазинах все напоказ, здесь, напротив, товары выложены скупо, как бы с опаской: патроны для лампочек, бутылки лимонада, цветы, банки с маринованной свеклой, намек на мясо, символические морковка или луковица.

– Надеюсь, вы смотрите, – говорит Марыся Любиёва. – Мы знаем, ваши газеты говорят вам, что у нас дефицит еды. Теперь вы видите, что у нас всего много. Ой, смотрите, хвост, как это у вас называется, очередь? Наверное, вы думаете, эти люди стоят за едой. Хотите встать и проверить?

(Под дождем стоит длинная вереница людей.)

– Видите, как сильно эти люди хотят попасть в магазин? – спрашивает Мари. – Знаете почему, догадываетесь? Потому что у нас очень читающий народ, а сегодня вышли новые книги, на новом языке. Ваши люди будут столько стоять под дождем, чтобы купить книги?

– Боюсь, что нет, – отвечает Петворт.

– Разумеется, ваши газеты пишут, будто мы не уважаем своих писателей, – говорит Марыся Любиёва. – Теперь вы сможете вернуться домой и рассказать, что это не так. Смотрите, мы уже заходим. Посмотрите пока по сторонам, я кое-что куплю.

Любиёва в полиэтиленовом плаще проталкивается к прилавку. Петворт обводит глазами бесчисленные полки. Книги, книги, книги, миллионы упакованных слов на неведомом ему языке. В названиях – кириллица и латиница, но алфавит не имеет значения, поскольку шифр не поддается разгадке, символы отказываются обретать смысл.

В магазине жарко и тесно, от мокрых плащей идет пар. Петворт разглядывает названия на корешках. Продавец оттесняет его плечом, ставит стремянку и тянется к верхней полке. Книги, потревоженные продавцом, падают Петворту на голову и Раскрываются, будто ища взаимопонимания.

– Товарищ Петвурт, идите сюда! – кричит Любиёва от прилавка. – Это одна из наших новых книг, только сегодня вышла. Вам нравится обложка?

Петворт берет книжку в зеленом бумажном супере, на котором экспрессионистски изображен темный замок в разбитом зеркале. Книга называется «Ноду хуг», автор – Катя Принцип. Петворт листает страницы, видит блоки загадочных слов, смысловые единицы, абзацы, главы, призыв к воображению.

– Вы знаете, у нас очень хороший Союз писателей, и даже в мире некоторые из наших людей очень прославлены, – говорит Любиёва. – Это книга одной из лучших наших писательниц, Кати Принцип. Конечно, не все ее любят, некоторые говорят, что она неправильная.

– Неправильная? – переспрашивает Петворт.

– Потому что она отходит от соцреализма, который мы любим, и уклоняется в фантастику. Однако у нее хорошее воображение, а мы иногда любим фантастику, поэтому многие высоко ценят ее книги. Еще она пишет очень странные истории, как бы это сказать? Вроде тех, которые мы рассказываем детям, а в них сны, и лестницы, которые ведут в никуда, и замки, только на самом деле это вовсе не для детей, а для нас. Я не очень хорошо объясняю, но, пожалуйста, возьмите. Я купила ее для вас.

– Для меня? – Петворт берет зеленую книжку и снова начинает листать страницы. – Очень мило с вашей стороны. Одна беда, я не могу ее прочесть. Наверное, вам лучше оставить ее себе.

Любиёва, в полиэтиленовом плаще, смотрит на него строго.

– Петвурт, вы что, снова хотите меня разозлить? Вы всегда так себя ведете, когда вам дарят презенты? Конечно, я знаю, что вы не можете ее прочесть, вам нужен гид-переводчик. Но понимаете, Петвурт, может быть, вы не знаете, но я маленькую чуточку экстрасенс. Вы верите в загадочные явления? Надеюсь, что да. Так вот, я чувствую: к отъезду вы будете понимать эту книгу хотя бы немножко. И потом, у нас впереди две недели, кое-что я вам объясню. Конечно, я сама ее не читала, но знаю, что это сказка и часть происходит в лесу и в замке. «Ноду хуг», заглавие, означает «Не бойся». И потом, Петвурт, есть еще одна причина, по которой вы должны ее взять. Пока я не могу объяснить, но вы сами увидите.

– Тогда я возьму, – говорит Петворт. – Спасибо большое,

Мари-

– А еще знаете что? – Любиёва со смехом хватает его под руку и тянет к выходу. – Я простила вам ваш паспорт. Не позволим бюрократчикам нас огорчить, мы ведь хотим быть друзьями, правда? Теперь у нас есть еще почти час, чтобы сделать одно милое дело. Поднимите воротник, мы сворачиваем за один угол, за другой, и знаете потом что? Мы встаем в очередь. Бедный Петвурт, у вас сегодня всё очереди. Но эта очередь другая и очень интересная. Теперь, пожалуйста, уберите книгу в карман, я не хочу, чтобы она промокла под дождем. И поднимите воротник, мы выходим.

Они выходят из магазина, сворачивают раз, другой и оказываются на краю огромной центральной площади. Она очень большая и блестит от дождя. Широкая аллея ведет к монументу, где переплетенные бронзовые рабочие и солдаты в едином порыве свершают нечто грандиозное. Вокруг монумента множество цветочных лотков. Люди толпятся у лотков и ходят по площади – негры в длинных одеяниях, арабы в бурнусах, крашеные «Ивановы» под предводительством девушки-экскурсовода, которая держит высоко над головой большой цветастый зонт. Тем не менее площадь выглядит пустой, так она велика и так высоки окружающие здания – белые, прямоугольные, с колоннами.

– Вы, надеюсь, узнали это место, – говорит Любиёва. – Неужели кет? Ой, Петвурт! Это же пляшку Пъртыуу, где наше правительство и куда наш народ приходит торжествовать. Можете вообразить, сколько людей проходят здесь под знаменами? Вам даже не надо воображать, потому что вы всё увидите в День национальной культуры.

Перед зданиями воздвигнуты трибуны, затянутые алым кумачом. Вообще тут много всего алого: знамена на высоких флагштоках, гвоздики на лотках вокруг монумента, рамы огромных – в четыре этажа – портретов в стиле эпического реализма, которые глядят с фасадов на чистую белую брусчатку. Многократно увеличенный Маркс смотрит через площадь на сверхчеловеческого Ленина, Брежнев и Ванко застыли в товарищеском объятии.

– Надеюсь, вы впечатлились. – Мари Любиёва берет его под руку. – Теперь мы идем, и я покажу вам всё. Здесь, с красной звездой наверху, ЦК Партии. Там, куда заходят японцы, Министерство чужих дел, так вы говорите?

– Иностранных дел, – поправляет Петворт.

– А здесь, где прославляет себя великое братство Брежнева и Ванко, Министерство государственной безопасности, очень запрещенное. Вообще многие места запрещены для иностранцев, думаю, Петвурт, туда вы не попадете. Еще здесь запрещены авто, и это хорошо, за исключением, разумеется, тех, на которых ездят руководящие кадры. Видите их, большие советские «волги» с занавесками сзади? Только важные люди ездят в таких авто. Интересно, вы будете ехать в такой? Может быть, и будете, вы важный человек. И трибуны для парада, вы будете сидеть на одной из них, в наш особенный день.

На больших зданиях начинают бить часы. Петворт и Любиёва идут вдоль длинной площади.

– Вы не видите Министерство культуры, оно за углом, – говорит Любиёва. – Но вы видите, куда мы идем сначала? Где ждут люди?

И впрямь, в дальнем конце площади выстроилась длинная очередь. Школьники с флажками, крестьяне в темной одежде, «Ивановы» в полиэтиленовых пакетах на крашеных волосах, вьетнамки в одинаковых синих костюмах – все стоят на брусчатке и ждут, пока дойдет их черед вступить в кубическое белое здание, обвешанное кумачовыми полотнищами. По углам и у входа стоят солдаты в увенчанных плюмажами киверах.

– Теперь мы встанем в очередь, – говорит Марыся Любиёва. – Прячьтесь под мой зонтик, не то схватите ревматизм. Видите солдат? Вам нравится их форма? Из нашего прошедшего времени. Это очень особенный караул, потому что это очень особенное место. Теперь мы будем ждать, минут двадцать – полчаса, но вы увидите, что не зря. Вы узнаете кое-что очень интересное про наш народ. Эти крестьяне много месяцев копили деньги, чтобы приехать сюда. Школьники всегда упрашивают учителей, чтобы их сюда сводили. О, какая жалость, мы кое-что забыли, надо было взять цветы, алые гвоздики, мы зовем их пролетарскими, но ладно, не огорчайтесь.

Часы успевают пробить еще раз, прежде чем они приближаются к узкому входу и проходят между двумя солдатами в киверах.

– Ну вот, как хорошо, мы и дошли, – говорит Любиёва. – Дальше надо вести себя тихо, но вы увидите, что увидите. Осторожно, внутри темно.

Они вместе с движущейся вереницей проходят зябким каменным коридором, где в воздухе висит неприятный душок, в освещенное помещение с каменным постаментом посередине. На постаменте, в открытом гробу, лежит забальзамированный человек в скромном костюме и с пышным серыми усами. Из-за искусной подсветки он кажется больше своего роста; восковому лицу придано выражение полусострадательное, полусуровое. Важные заботы оставили морщины на его челе, в глазах сквозит проницательность. Видимо, это государственный деятель, поскольку на груди у него лежит документ, декрет или пакт, и в то же время человек из народа: у него натруженные мозолистые руки, а рядом лежат орудия труда: молот и пила, серп и напильник.

– Это мавзолей. – Любиёва держит Петворта под руку и шепчет ему в самое ухо: – Знаете, он хоть и мертвый, но настоящий. Вы знаете его по фотографиям, это Григорик, наш освободитель. Правда, его отлично сохранили? Он совсем как вправду!

Люди вокруг, опустив голову и пригнув колени, кладут гвоздики на постамент; глаза Григорика тем временем устремлены в потолок, словно созерцают некое видение. Если поднять голову, можно видеть, что оно и впрямь нарисовано на потолке: мир, где крупные мускулистые мужчины в едином порыве копают ямы и возводят стройки века, а большегрудые женщины собирают тяжелые колосья в тугие снопы, держа другой рукой многочисленных младенцев.

– Видите, мы очень сильно его любим, – шепчет Любиёва. – Он освободил нас русским после войны, создал нашу социалистическую экономику. Видите, он был рабочим, его отец делал седла для лошадей в городе Плите. Но учился в Берлине и Москве, так что он еще интеллектуал. И солдат, потому что храбро сражался в нашем восстании. Поэтому мы очень его любим. Мы любим наших мертвых и думаем, что они любят нас. Вы в Англии так же чтите своих великих людей?

– Нет, – отвечает Петворт.

– Наверное, у вас не было людей такого масштаба, – говорит Любиёва уже в узком каменном коридорчике, откуда они выходят на свет, на мокрую ветреную площадь. – Ну, Петвурт, вам понравилось? Думаю, теперь вы получили большое удовольствие, вы посмотрели на наш город и видели нашего вождя. Конечно, впереди много примечательностей, но и дней у вас много. Который час? Ой, мы долго здесь были, теперь надо идти прямо в мунъстратуу. Сделайте ваше самое официальное поведение, надеюсь, оно у вас есть. Дайте приглядеть. Костюм хороший, а вот галстук кривой, исправьте его, пожалуйста. Паспорт при вас? Без него вы не можете войти.

Петворт ощупывает карманы и приходит в отчаяние.

– Нет, – говорит он.

– Петвурт, как, неужели он пропал? – кричит Любиёва. – Надеюсь, вы не думаете, что кто-то его украл? У нас в стране никто не украдывает.

– Его нет.

– Конечно, – хохочет Любиёва. – Вот он, я оставила его у себя, просто для пожарного случая. Теперь нам надо спешить. Бежим?

Она поворачивается и бежит прочь от затхлого мавзолея, по брусчатке, под хлопающими алыми знаменами. Шапочка подпрыгивает, сумка раскачивается. Она оборачивается, кричит: «Ну же!» и мчится дальше. В плаще и лучшем парадном костюме, Петворт неловко поднимает ногу и бежит за своей переводчицей мимо высоких фасадов и огромных фотопортретов, к следующему пункту программы.

ІІ

Мунъстратуу Культуру Комитетьууу расположен не на пляшку Пъртыуу, а сразу за углом, на Сталунгрыдсумыты, темной улочке, сплошь застроенной высокими старинными зданиями. Снаружи, в будочке с телефоном, сидит солдат, который проверяет документы; милиционер за решеткой проверяет их еще раз и указывает на деревянную лестницу.

– Меня здесь знают, – говорит Любиёва, ведя Петворта по лабиринту пыльных, плохо покрашенных коридоров, по которым снуют мужчины и женщины со скоросшивателями. Она останавливается перед дверью, к которой прибита табличка: «УПРАТТУ Л. ТАНКИЧ», стучит и входит. За столом сидит пышногрудая рыжеволосая особа в обтягивающем синем платье; она, словно в изнеможении, оперлась локтями на старую пишущую машинку.

– Прифусору Питворту? – спрашивает она и уходит во внутренний кабинет.

– Ванту! – кричит мужской голос.

– Идемте. – Любиёва ведет Петворта в комнату с множеством высоких шкафов и металлическим столом, за которым сидит маленький лысый толстяк в черном костюме. Он курит сигару с пластмассовым мундштуком. Толстяк встает, обнимает Любиёву, протягивает руку Петворту.

– Я плохо говорю на английский, – предупреждает он, – но у нас есть красавица-переводчица. Очень строгая, специально для вас.

– Я буду переводить, – говорит Любиёва.

– Постарайтесь, чтобы наши слова слышались очень хорошо, – подмигивает толстяк. Он указывает на пластмассовые кресла рядом с кофейным столиком, а сам, не выходя из-за стола, начинает маленькую речь.

– Говорит, вы здесь, говорит, он очень рад, – объясняет Любиёва. – Говорит, его фамилия Танкич, он большое должностное лицо здесь, упратту. Говорит, министр культуры хотел лично вас здравствовать, но он должен быть на заседании ЦК по некоторым важным делам. Говорит, перед уходом министр попросил его, Танкича, передать вам теплую дружбу и братские поздравления. Еще министр сказал Танкичу делать ваш визит очень приятным. Еще он желает вам счастливого объезда и надеется, что это принесет дружбу между нашими народами. Теперь, Петвурт, думаю, вам надо что-нибудь сказать.

– Пожалуйста, скажите ему, что я рад приехать в Слаку и глубоко признателен за чудесную организацию поездки и очень содержательную программу. Позвольте мне выразить наилучшие пожелания от лица британского правительства, которое тоже надеется на большой успех этой поездки.

Танкич широко улыбается, кивает, берет со стола книгу.

– Говорит, что хочет презентовать вам книгу про наш пятилетний план и коллективные свершения народа, подписанную самим министром, – говорит Любиёва. – У вас есть книга, Петвурт?

– Нет, – отвечает Петворт.

– Тогда поблагодарите его очень сильно, а я переведу, – говорит Любиёва.

Петворт благодарит, Танкич улыбается, хихикает, кивает, потирает руки, садится напротив Петворта и хлопает его по колену.

– Спрашивает, как вам нравится наш слакский дождь, – объясняет Любиёва. – Говорит, мы импортировали его из Британии специально для вас, в обмен на наше слакское солнце.

Танкич изо всех сил кивает и громогласно хохочет. Петворт тоже смеется и говорит:

– Скажите, в Британии есть два товара, который мы охотно экспортируем: дождь и я.

Выслушав перевод, Танкич разражается гомерическим хохотом и лупит Петворта по колену.

– Говорит, вам надо придумать другие экспорта, – переводит Любиёва, – тогда, возможно, вы начнете делать настоящий экономический прогресс.

Особа в узком платье подошла и теперь стоит рядом со столиком, улыбаясь и хихикая.

– Хотите кофе, прифусорру? – спрашивает она. Танкич что-то произносит.

– Спрашивает, хорошо ли его секретарша говорит по-английски, – переводит Любиёва. – Это она печатала вашу программу. Если скажете «да», может быть, он поднимет ей зарплату.

Секретарша заливается краской.

– Она заслуживает немедленно повышения, – говорит Петворт.

Танкич хохочет и снова хлопает Петворта по колену.

– Говорит, вы точно друг простых тружеников, – говорит Любиёва. – Всегда хотите улучшить их экономическое положение.

– Вам нравится такой кофе? – спрашивает секретарша, наливая густую темную жидкость из джезвы в маленькую чашечку перед Петвортом.

– О, турецкий, превосходно, – говорит Петворт.

– На, на, на, на, – трясет пальцем Танкич.

– Говорит, мы не называем кофе в честь наших угнетателей, – переводит Любиёва. – Мы зовем его пролетарский кофе.

– Простите, – отвечает Петворт.

– Спрашивает, вам нравится ваша программа или вы хотите сделать в ней перемены? Говорит, его секретарша может пойти и напечатать новую программу, вместо того, чтобы стоять и смотреть на ваши красивые глаза.

– Спасибо, всё замечательно, – отвечает Петворт.

– Объясняет, что очень много занимался вашей программой, потому что должностные лица всё время загружены бумажной работой, иначе они сделают что-нибудь важное.

Танкич смеется, и Петворт смеется; потом Танкич указывает на Любиёву, и та заливается краской.

– Спрашивает, довольны ли вы переводчицей, которую он вам нашел, чтобы исполнять все ваши желания.

Танкич подается вперед и хлопает Любиёву по коленке.

– Говорит, разумеется, только официальные желания.

– Очень строгая особа, – со смехом вставляет Танкич по-английски.

– Скажите, что мне нравятся строгие, – говорит Петворт.

– Отвечает: «Хорошо», – переводит Любиёва. – Говорит, он думает, вы такой человек, который выпьет с ним маленькую чуточку коньяка.

Особа в узком платье достает из шкафа бутылку и четыре рюмки. Танкич говорит что-то такое, от чего она разражается громким смехом.

– Говорит, он не курит, не пьет, не играет в азартные игры и не заигрывает с женщинами иначе как при вас, – объясняет Любиёва. – Поэтому он надеется, что вы будете приходить очень часто.

Особа ставит рюмки на стол. Танкич берет бутылку и наполняет их светлой прозрачной жидкостью.

– Говорит, это с особенной фермы, которую он знает, – переводит Любиёва. – Сейчас он произносит тост. Помните про глаза, Петвурт, я вас учила. Говорит: «Выпьем за то, чтобы много раз пить вместе».

Петворт поднимает рюмку, пытаясь вспомнить урок.

– На, на, на, – говорит Танкич.

– Ой, Петвурт! – восклицает Любиёва. – Он говорит, вы делаете неправильно. Говорит, в нашей стране, когда мы что-нибудь делаем, мы всегда потом устраиваем критику, чтобы исправиться. Он говорит, вы задерживаете коньяк на языке и в горле, а это трата времени, которое можно употребить на благо народа. Он сожалеет, что вынужден снова наполнить вашу рюмку, чтобы вы улучшились.

В следующие полчаса Петворт улучшается и улучшается. То и дело звучит смех. Танкич хихикает и улыбается, в дверь заглядывают его коллеги из других кабинетов. Потом Танкич встает и хлопает Петворта по плечу.

– Говорит, что должен повести вас в другое место и дать вам уроки слакской еды, – объясняет Любиёва. – Это официальный завтрак в вашу честь, он надеется, вы согласны.

– С превеликим удовольствием. – Петворт нетвердо встает.

Танкич надевает черное пальто и черную шляпу с полями и выходит первым. Он идет по коридору, что-то громогласно крича чиновникам за полуоткрытыми дверями.

Они спускаются по лестнице и выходят на улицу, мимо милиционера за решеткой и солдата в будке. Перед зданием стоит под дождем коротко стриженный шофер в серой рубашке и черных брюках; он держит дверцу советской «волги», большой черной машины с зубастой решеткой радиатора.

– Ой, Петвурт, вы всё-таки поедете в такой! – восклицает Любиёва, оборачиваясь с переднего сиденья к Петворту, который снова зажат посередине, между особой в узком платье и Танкичем.

– А где занавески? – спрашивает, оглядываясь, Петворт.

Танкич хохочет и звонко шлепает его по плечу.

– Говорит, неужели вы думаете, что он станет ездить со своей красавицей-секретаршей в занавешенной машине? – объясняет Любиёва.

Секретарша хихикает и ерзает, ее декольте источает аромат духов.

– Рассказывает о людях, которые будут ждать вас в ресторане. Профессор Ром Рум, из Национальной академии искусств и наук, он делает важные исследования по интерпретации в литературоведении. Может быть, вы знаете его труды?

– Боюсь, что нет, – отвечает Петворт.

– И кто-то, кого вы уже знаете, Катя Принцип.

– Я ее знаю? – удивляется Петворт.

– Петвурт, Петвурт, вы ужасны, временами вы делаете мне раздражение. Разве вы не помните книгу, которую я вам только сейчас презентовала?

– Ах да, конечно.

– Ой, дорогая, вы ужасны! – смеется Танкич. – Очень строгая особа, ха? Как жена. Я выбрал ее специально для вас.

– Временами он невыносимый, – говорит Любиёва.

– И очень милый, – замечает особа в узком платье, улыбаясь Петворту.

Машина едет по современному бульвару, мимо магазинов МУГ и «Вищвок». Петворт внезапно замечает, что по обоим тротуарам плотными рядами стоят школьники и машут зелеными флажками. Он указывает на них Танкичу, тот смеется.

– Говорит, это не для вас, – объясняет Любиёва. – Сегодня приезжает арабский шейх. Говорит, когда вы привезете нам что-нибудь полезное, не культуру, а нефть, дети тоже будут приветствовать вас флажками.

Водитель поворачивает баранку, и они выезжают с бульвара в узкую улочку, идущую круто вверх.

– Это старая Слака, – говорит Любиёва. – Пожалуйста, обратите внимание на барокко и ренессанс. Теперь вы видите, какая Слака красивая.

– Вы были здесь раньше? – спрашивает особа в узком платье, ерзая на сиденье рядом с Петвортом.

– Нет, это мой первый визит, – отвечает Петворт.

– Церковь и дом настоятеля, – говорит Любиёва.

– Много красивых женщин, – вставляет особа в узком платье.

– О, не смотрите на них, пожалуйста, – смеется Танкич. – думайте о производстве.

– Теперь фортеция, ее построил епископ Влам, – продолжает Любиёва. – Там делают звук и свет.

– Влам, очень успешный, – говорит Танкич. – Много власти, много женщин. При социализме не так.

– Неужели? – восклицает особа в узком платье. – А мне кажется, и сейчас так!

– Знаменитый старый сквер, – говорит Любиёва. Машина останавливается у знаменитого старого сквера под зубчатой крепостной стеной. Отсюда открывается вид на реку, сады и завитые плющом белые дома на другом берегу.

– Здесь очень приятный ресторан. – Танкич указывает на здание, перед которым мокнут несколько столиков. – Ни цыган, ни музыки, только разговоры, очень хорошо.

Шофер открывает заднюю дверцу большой «волги», и все выходят в сквер. Секретарша раскрывает большой цветастый зонт, берет Петворта под руку и ведет его к ресторану. Крупные капли барабанят по натянутой ткани.

– Прошу, – говорит Танкич, пропуская их в дверь под вывеской «РЕСТОРАНЬ ПРОПП». – Хорошо, правда? Сюда ходят многие официальные лица.

В ресторане «Пропп» и впрямь очень уютно: по углам – винные бочки, по стенам – старинные мечи, потолок завит виноградом, столики накрыты белыми скатертями, на официантах – черные жилеты и белые фартуки. В аквариуме шевелят губами карпы и плавают четыре серебристые форели. «Нам не сюда, дальше», – говорит Танкич и ведет их к зана-весу, за которым оказывается небольшой кабинет. Стол накрыт на шесть персон, официант ждет, двое ранее пришедших гостей стоят с рюмками в руках. Один из них – невысоки пожилой господин в аккуратном темном костюме и белой рубашке, на плечи у него накинут плащ. Он смотрит на Петворта, Петворт смотрит на него.

– Лыфтьдруму! – кричит пожилой господин. – Флугвоксал!

– Федер! Стило! – говорит Петворт.

– Скрьштъштуку! – смеется пожилой господин.

– Вы знакомы? – спрашивает Любиёва.

– Это человек из аэропорта, который одолжил у меня ручку! – говорит Петворт.

– А Плитплов думал, он ее украл? – спрашивает Любиёва.

– Ой, вы знаете Плитплова? – восклицает спутница пожилого господина, высокая красивая женщина. На ней свободное платье, расписанное в технике батик, светлая овечья тужурка и коричневые сапоги-чулки. Черные очки в белой оправе сдвинуты на белокурые волосы. – Этот глупый человек, который пишет литературные статьи в газеты?

– Скот, – кривится пожилой господин.

– Скотт? – переспрашивает Петворт. – Он и про Вальтера Скотта пишет? Я знал, что про Хемингуэя и Троллопа.

– Он пишет чушь, – замечает женщина.

– А вы ведь тоже были в аэропорту? – Петворт внимательно в нее вглядывается.

– О, вы меня заметили? – спрашивает женщина, похожая на очень элегантную пастушку. – Вы знаете, ваша ручка была для меня? Это такое немножко волшебство, одолжить ручку.

– Наша писательница Катя Принцип, наш ученый, профессор Ром Рум, – говорит Танкич. – Познакомьтесь с почетным гостем из Англии, доктором Петвортом.

III

Вот так Петворт попал в ресторан «Пропп» у подножия слакского замка, бывшей резиденции владетельного епископа Влама по прозвищу Потаскун (1678 – 1738 гг., если верить моим торопливым запискам), и встретился с блистательной, одетой в батик магической реалисткой Катей Принцип, которая по-свойски взяла его под руку и отвела в уголок.

– Давайте поговорим. Не о Плитплове, вы ведь его не знаете, верно. Нет, пожалуйста, объясните мне одну маленькую вешь. Почему я здесь? Почему меня позвали на официальный завтрак?

– Боюсь, я не знаю ответа на ваш вопрос, – отвечает Петворт, – хотя, разумеется, очень рад.

– Меня раньше никогда не звали, – продолжает Катя Принцип. – Понимаете, я не в очень хорошей дружбе с этим режимом. Обычно на такие вещи ходят проверенные люди, вроде профессора Рума. И вот я ломаю ум, неужели я сделала что-то очень дурное? Неужели моя последняя книга так дурна, что они считают меня хорошей?

– Ваша последняя книга, – говорит Петворт, – она у меня есть.

– Ой, правда? – восклицает Катя Принцип, глядя на него серыми глазами. – Тогда, может быть, в этом дело. Может быть, вы знаменитый поклонник моего творчества? Может быть, меня выбрали для вас? Так вы знаете наш язык? Она не переведена на английский.

– Пока не знаю, – отвечают Петворт, – но постараюсь выучить.

– А, ясно, – говорит Катя Принцип. – Вы еще не мой поклонник, но будете. Теперь я всё понимаю. Ничто в этом мире не случайно. Особенно в Слаке.

– Вы можете мне ее подписать? – спрашивает Петворт.

– Если у вас есть ручка, – говорит Катя Принцип. – Ах да, конечно, у вас есть ручка.

– О, она подписывает вам книгу? – спрашивает, подходя, Любиёва.

– Знаете, он мой поклонник, – отвечает Катя Принцип. – Поэтому я здесь.

– Товарищ Танкич просит вас сесть за стол, – говорит Любиёва.

– О, мы плохо себя ведем, слишком много говорим, – восклицает Принцип. – Все решат, что мы невежливые. Что ж, я вас покидаю, надеюсь, мы еще встретимся.

– Она очень мила, – говорит Петворт.

– Вам надо быть немного осторожным с этой дамой, – замечает Мари Любиёва, ведя его к столу. – Иногда она делает маленькие беспокойства, и не всем нравятся ее книжки.

– Садитесь сюда, товарищ Петворт, между нашими очаровательными слакскими розами, – говорит Танкич, указывая на противоположный от него край столика. Петворт садится.

– О, вы сидите со мной, как мило, – хихикает особа в узком платье слева от Петворта.

– Ой, мы снова встретились, какая приятная неожиданность, – говорит Катя Принцип, садясь от него справа.

– Боюсь, я не знаю, как вас зовут, – обращается Петворт к особе в узком платье.

– Вера, – отвечает та. – Это значит, когда кто-то говорит правду.

– Нет, это значит, когда в кого-то веришь, – поправляет Катя Принцип. – Ой, мистер Петвит, вы, наверное, очень важный человек. Смотрите, задернули занавес, чтобы вас спрятать. Думаю, вы по меньшей мере шах или министр.

– Эксперт, – говорит Танкич, указывая на Петворта вилкой.

– А, эксперт. И что же вы экспертируете? – спрашивает Катя Принцип. – Я, увы, не знаю.

– Преподавание английского, – отвечает Петворт. – И всё.

– Правда? В таком случае вы должны показать свое умение на профессоре Руме, – говорит Катя Принцип. – Он ужасно говорит по-английски. За этот завтрак мы должны его подтянуть.

– Да, мой инглиш росо [15], я всё ошибаю, – кивает профессор Рум. Он засунул салфетку за воротник белой рубашки.

– Ничего, товарищ Рум, – говорит Катя Принцип. – Мы вас переведем. Если нам понравится, что вы сказали. Мой английский не такой маленький, не такой большой, как раз средний. Вы счастливый, мистер Петвит, что говорите на языке, который все понимают. Кроме профессора Рума.

– Не все, – замечает Петворт.

– Но подумайте о нас! – восклицает Катя Принцип. – Мы всего лишь маленькая страна на большой карте мира. И говорим всего лишь на глупом маленьком языке, которого никто не понимает. Даже мы.

– Доктор Петворт старается его выучить, – вмешивается Любиёва (она сидит напротив Веры). – Он хочет прочесть вашу книгу.

– Не тратьте сил, – говорит Принцип. – Моя книга такая хорошая, что ее можно понимать на любом языке. А сейчас мы делаем реформу, и то, что вы запомните на этой неделе, будет бесполезно на следующей.

– Теперь мы должны менять вывески, это очень плохо, – вставляет Вера.

– Нет, очень хорошо, – возражает Катя Принцип.

Официант в жилете перегибается Петворту через плечо и наполняет его бокал прозрачной жидкостью.

– Ротьвиттіі? – спрашивает тот.

– Теперь нельзя говорить «ротьвиттіі». Ротьвутту, – поправляет Вера.

– В любом случае это не ротьвутту, – вставляет Принцип. – Это лубудусс, делается из сливы.

– Думаю, кикрак, – говорит Любиёва. – Из груши.

– Нет, из сливы, – возражает Катя Принцип. – Я – писатель. Я всё знаю.

– Всё? – спрашивает Вера.

– Да, всё, – отвечает Принцип. – Например: я не бывала прежде на официальных приемах, но знаю, товарищ Танкич сейчас встанет и расскажет о наших огромных культурных достеженнях. А потом вы, товарищ Петвит, расскажете в ответ о ваших надоях.

– О моих надоях? – изумляется Петворт.

– Конечно, они нас очень сильно волнуют, – говорит Принцип. – Зачем, по-вашему, мы добирались так далеко, по Слаке, под дождем?

Пророчество сбывается: Танкич уже встал, стучит ножом по бокалу и начинает говорить, быстро, с жаром.

– Товарищи, – переводит Любиёва, когда он делает паузу, – мне приятно представлять здесь нашего министра культуры, который сожалеет, что он сейчас в другом месте и не может приветствовать нашего превосходного гостя, товарища Петвурта.

– Наш министр культуры, – шепчет Принцип в ухо Петворту, – солдафон, который прочел одну книгу. Лучше чем предыдущий: солдафон, который не прочел ни одной книги.

– Говорит, мы гордимся приветствовать вас в нашей стране, которая делает большие достижения, как экономические, так и культурные. С феодальных и буржуазных времен мы совершили большой прыжок вперед.

– А кто не совершил? – шепчет Принцип.

– Наш народ поддерживает развернутые повсюду программы ускорения, – говорит Любиёва. – Продукция агропромышленного комплекса выросла за время социализма в тридцать раз. Жилплощадь на душу населения составила десять квадратных метров.

– И мы больше не сидим друг у друга на голове, – шепчет Принцип.

– Наша Академия искусств и наук делает замечательные науки, которые представляет тут профессор Рум. Наш Союз писателей насчитывает более тысячи членов, которых представляет тут товарищ Принцип.

– К вашим услугам, – шепчет Принцип.

– Товарищ Петвурт, в своей поездке вы увидите многие великие достижения, – переводит Любиёва. – Мы надеемся, что они вам понравятся и вы расскажете о них в своей стране. Вы увидите многие красоты нашего наследия, но я хочу сказать тост за самые лучшие. Добро пожаловать, и выпьем за наше главное сокровище: за прекрасных дам.

Танкич садится, улыбаясь Петворту.

– Хорошая речь, очень плохой тост, – замечает Катя Принцип. – Это за меня, значит, я не могу пить.

– Товарищ Петворт, ваша очередь, – говорит Вера.

– Пожалуйста, расскажите о ваших надоях, – напоминает Принцип.

– Кто, я? – недоумевает Петворт, но его с обеих сторон выталкивают вверх; он обнаруживает, что стоит и обводит глазами собравшихся.

– Друзья, – говорит он.

– Товарищи, – поправляет Принцип.

– Товарищи, – говорит Петворт. Комната слегка вращается, и слова, его хлеб, почему-то не идут с языка. Однако, поскольку слова – его хлеб, он решает сказать слово (из тех, что сейчас почему-то не идут с языка) о социолингвистике, и конкретно о различии в речевых практиках у разных народов: немцы вдохновенно говорят о Канте и Бетховене, американцы – грубовато о просторах и далях, норвежцы – поэтично о горах и рыбе, русские – с гордостью о промышленности и спорте, а британцы – только о погоде и только ворчливо. На ум приходит иллюстрация, не самая удачная, как осознает Петворт минуту спустя, рассказывая анекдот о том, что женщины разных народов вроде бы говорят после соития. Француженка: «Что, уже всё? Так быстро?» Скандинавка: «Моя тоска почти рассеялась». Американка: «Классно! Как, ты сказал, тебя зовут?» Русская: «Ты внес большой вклад». Немка: «Ладно, теперь пошли поедим». Англичанка: «Ну что, милый, тебе получше?» Пример и впрямь не самый удачный; Любиёва, которая лихорадочно записывает, чтобы потом перевести, останавливается и укоризненно смотрит на Петворта поверх очков.

– Это шутк? – спрашивает Танкич.

Вероятно, самое время вывести мораль, поднять бокал, сказать тост, а за что предлагать тост, как не за язык?

– За язык, – говорит Петворт. – За слова, которые объединяют нас и сближают.

– Не очень хорошая речь, – говорит Катя Принцип, сжимая Петвортуруку, когда тот садится. – Я по-прежнему ничего не знаю про ваши надои. Но тост мне понравился. Я могу его выпить.

– Товарищ Петвурт, – укоряет Любиёва, перегнувшись через стол. – Вы не дали мне времени вас перевести. И вы сделали шутк, а это очень трудно.

– Можно не переводить, – говорит Катя Принцип. – Все примерно поняли, кроме профессора Рума, а я думаю, он слышал речи раньше. О, смотрите, профессор Рум хочет вам что-то сказать. Что вы хотите сказать, профессор Рум?

– О, эта дама – шалушка, – ухмыляется через стол Танкич.

– Он спрашивает про политику в вашей речи, – объясняет Катя Принцип. – Он хочет знать, в нашей лингвистической революции вы поддерживаете силы стабильности или реформу.

– Я незнаком с ситуацией, – отвечает Петворт. – В моей речи не было политики.

– Так я ему и сказала, – говорит Катя Принцип. – Он ничего не понял. Ладно, думаю, пока вы здесь, вы многое узнаете. Мы делаем очень хорошие перемены.

– Очень плохие перемены, – возражает Танкич.

– О, простите, – говорит Принцип. – Вот, вы уже узнали, что в этом мире есть разные мнения. Ладно, я плохая, я слишком много говорю. Хотя знаете нашу пословицу? Чем больше разговоров, тем ближе узнаешь страну.

И они говорят и говорят; беседа порхает вокруг стола, бокалы наполняются вновь и вновь. Танкич снова встает и стучит по бокалу.

– Камърадыет, – начинает он.

– Он говорит, что видит: наш гость любит хороший шутк, – переводит Любиёва. – Он рад, потому что мы в Слаке тоже любим шутить. Он говорит, наш гость поедет в Глит, поэтому расскажет сейчас шутк про этот город, где все шутки про крестьян. Один человек видит по дороге в Глит крестьянина, который плачет над мертвым ослом. «Мне очень жаль, что твой осел сдох», – говорит прохожий. «Всё гораздо хуже, чем ты думаешь, – отвечает крестьянин. – Это был не обычный осел. Я учил его обходиться без еды и уже почти научил». Поэтому тост: за всех присутствующих, которые не учились жить без еды. И за прекрасных дам, на этот раз от всего сердца.

– И за политиков, которые добывают нам пропитание, – говорит Принцип, поднимая бокал. – Да вознаградятся когда-нибудь их усилия.

Входит официант и разливает по тарелкам густой красный суп.

– Надеюсь, вам понравится капусънюк, – говорит Вера.

– Суп из капуст, – переводит Любиёва.

– Мы зовем его пролетарским, – говорит Танкич.

– Потому что он красный, – замечает Принцип.

Официант разливает вино.

– Очень типичное, – объясняет Вера. – Мы зовем его пфин.

– Пишут, будто мы экспортируем лучшее вино, а себе оставляем худшее, – говорит Любиёва. – Сейчас вы увидите, что это не так.

– Нет, мы пьем лучшее, а народ пьет худшее, – вставляет Катя Принцип. – Так работает плановая экономика.

– Наши государственные виноградники, колхозные, очень хорошие, – говорит Танкич с противоположной стороны стола.

– Там раньше были монашества, – добавляет Вера.

– Монастыри, – поправляет Принцип.

– Ну, где живут религиозные, – говорит Вера.

– Если монах, всегда бутылка, – вставляет Танкич. – Теперь, прп социализме, не так.

– Нет, теперь если аппаратчик, всегда бутылка, – говорит Принцип.

– Надеюсь, бутылка – это не плохо? – спрашивает Танкич.

– Конечно, я сама люблю выпить, – отвечает Принцип. – Mais plus зa change, plus c'est la mкme chose [16].

В воздухе повисает некое напряжение; Петворт, зачерпывая суп, решает дипломатично разрядить обстановку.

– Так вы и по-французски говорите? – спрашивает он. – Сколько же языков вы знаете?

– О, милый! – Принцип, повернувшись к Петворту, ерошит ему волосы на затылке. – Когда я с вами, я говорю на всех языках.

– Наши писатели – очень хорошие переводчики, – говорит Танкич.

– О да, – подхватывает Принцип. – Как вы слышали в речи, у нас много писателей. Они трудятся для государства и для будущего, особенно, конечно, для государства. Для этого нужно много умений. Например: иногда я пишу, иногда вожу трамвай.

– Неужели? – восклицает Петворт. – Как удивительно!

– Здесь, если власти не нравится то, что вы пишете, вас отправляют водить трамвай. Но никогда, я заметила, наоборот.

– У нас очень хороший Союз писателей, – говорит Танкич.

– И заботливый, – добавляет Принцип. – Следит, чтобы вы не писали глупые или неправильные вещи. А если вы все-таки пишете, то они очень добрые: вы можете поехать на дачу на озере Катуруу. Туда приезжают все самые лучшие писатели, и спят с тобой, и объясняют, как писать правильные вещи. Ой, смотрите, профессор Рум снова что-то говорит. Что вы хотите сказать, профессор Рум?

– Эта писательница такая шалушка, – произносит Танкич без прежнего огонька в глазах.

– О, он говорит, что Максим Горький – зачинатель современной литературы, – переводит Принцип. – Большая ошибка, что он умер. Вы согласны?

Итак, в ресторане «Пропп», в исторической части Слаки, под замком епископа Влама, продолжается официальный завтрак. В атмосфере висит некое напряжение, Петворт чувствует его, пытается уловить превалирующий дискурс, поток интерлингвы, английский как второй язык для общественных случаев (АВЯОС). Вносят новое блюдо.

– Вы знаете руспи? – спрашивает Вера, указывая ножом.

– Не уверен, – говорит Петворт. – А что это?

– Руспи – это пловец, – отвечает Танкич.

– Рыба, – поправляет Принцип.

– С двумя карандашами в носу, – добавляет Любиёва.

– Карандашами? – переспрашивает Петворт.

– Да, да. – Принцип приставляет два пальца к носу на манер усов. – Как вы зовете такие карандаши на английском?

– Федер? – кричит профессор Рум. – Стило? Ручка?

– Нет, вы ничего не понимаете, товарищ Рум, – раздраженно говорит Принцип. – А наш гость еще говорит, что язык сближает. На самом деле это – как переспать. Кажется, что секс сближает, а на самом деле только показывает, какие мы одинокие.

– Секс – это совсем не одиноко, – возражает Вера.

– А вы пробовали наш секс в Слаке? – спрашивает Катя Принцип. – В Слаке секс – та же политика, только без одежды.

– Ну, это, наверное, везде, – говорит Петворт.

– А вы пробовали наше пиво? – спрашивает Вера. – Оно зовется олуу.

– Пока нет, – отвечает Петворт.

– Он пробовал всё остальное, – вставляет Любиёва.

– Профессор Рум говорит, в Англии идеи плохие, а пиво хорошее, – сообщает Катя Принцип. – У нас, разумеется, всё наоборот.

– Вы должны попробовать, – настаивает Вера.

– Конечно, – говорит Катя Принцип. – Надеюсь, мы теперь друзья, потом я поведу вас в хорошее место.

– У него очень насыщенная программа, – вмешивается Любиёва. – И он, наверное, очень устал.

– Думаю, не настолько насыщенная и не настолько устал, чтобы не выпить со мной пива, – говорит Катя Принцип. – Конечно, он должен пойти в кафе, где собираются наши самые интересные люди. Тогда, мой друг, вы узнаете наше пиво и наши мысли. Пиво часто в дефиците, зато мысли производятся без перебоя.

Снова входит официант, забирает тарелки из-под рыбы и вносит мясо в непонятном булькающем соусе.

– Лакуку, – указывает Вера. – Мясо коровы, зажаренное, как ни в какой другой стране.

– Овощ, – подхватывает Любиёва, – особая трава, которая растет только под овцами на горах.

На противоположном краю стола Танкич встает, снова с полным бокалом.

– Говорит, что хочет произнести еще тост, – переводит Любиёва. – За прекрасных дам, на этот раз от всей души.

– Что за человек! – восклицает Катя Принцип. – Наверное, он не хочет, чтобы я пила. Знает, наверное, что я, когда напьюсь, говорю о своих любовниках.

– И что насчет любовников? – хихикает Вера.

– Ну, у меня было много милых любовников, много чудесных любовников, потому что я люблю любовь.

– Вы – счастливая, – говорит Вера.

– Не всегда, – отвечает Принцип. – Итак, мистер Петвит, что вы здесь делаете? Читаете лекции?

– Да, – говорит Петворт. – Завтра, в университете.

– О, я хотела бы прийти, – замечает Катя Принцип.

– Это для студентов, – предупреждает Любиёва.

– Смотрите, она не хочет, чтобы я пришла! – восклицает Принцип. – А вы хотите?

– Был бы очень рад, – отвечает Петворт.

– Тогда я, может быть, приду, – говорит Принцип. – У нас есть пословица: добрый друг – это тот, кто навестит вас в тюрьме. Но по-настоящему добрый друг – это тот, кто приходит на ваши лекции. Ладно, надеюсь, теперь я ваш добрый друг, так что, может быть, вы завтра меня увидите. Тогда вам придется говорить для меня медленно-медленно. Я не очень хорошо понимаю английский. Обещаете?

– Конечно, – отвечает Петворт.

– Вы мне нравитесь, – говорит Принцип. – Да, наверное, я приду вас послушать.

С противоположной стороны стола Танкич снова встал и держит полный бокал.

– Говорит, за прекрасных дам, на этот раз искренне и от всей души.

– Как мы будем прекрасными, если не можем пить? – спрашивает Принцип.

– Чем больше мужчина пьет, тем прекрасней женщины, – отвечает Вера.

– О, профессор Рум хочет задать вам вопрос, – говорит Принцип. – Он интересуется, где выдержите своих писателей-диссидентов?

– Товарищ Танкич кое-что вас спрашивает, – перебивает Любиёва. – Он хочет знать, как ваша британская болезнь?

– Он интересуется, может быть, в тюрьме, в Северной Ирландии?

– Он спрашивает про экономики вашего либерального лорда Кейнса, они теперь умерли в вашей системе?

– Профессор Рум говорит, он часто бывал в Лондоне в своих научных поездках и видел там множество нищих, это правда?

– Много нищих, где? – спрашивает Петворт, набирая на вилку траву.

– Он говорит, они играют за деньги на всех станциях метро, – говорит Катя Принцип.

– А, это не нищие, – отвечает Петворт. – Это американские туристы, собирают деньги на каникулы в Англии.

– Он вам не верит, – говорит Принцип. – По его словам, так убеждает вас ваша пресса, но это неправда. Он спрашивает, не думаете ли вы, что правление Тэтчер знаменует крах капиталистической системы?

– Скоро вы к нам присоединитесь, – смеется товарищ Тан-кич, перегибаясь через стол.

– Положение сложное, – отвечает Петворт, – тем не менее до краха далеко.

– Ой, мистер Петвит, теперь вы огорчили профессора Рума! – восклицает Катя Принцип. – Он считает, что вы отрицаете имманентную реальность исторического процесса. Он подозревает, что вы – буржуазный релятивист. Я сказала ему, что такого не может быть.

– Я плохо разбираюсь в политике и экономике, – говорит Петворт. – Это не моя область.

– Ой, мистер Петвит, вы не знаете политики, не знаете экономики, как же вы живете?! – кричит Принцип. – Боюсь, вы не персонаж в историческом мировом смысле.

– Ваше сердце доброе, ваша система плохая, – смеется Тан-кич, перегибаясь через стол.

– Так кто может вставить вас в повесть? – произносит Принцип. – Бедный Петвит, мне вас жаль. Для вас нет повести.

Занавес раздвигается, и торжественно входит официант, неся большой белый десерт, сложное сооружение, над которым пляшут язычки голубого пламени.

– Ой, смотрите! – кричит Вера. – Это вишъну!

– Как мило! – говорит Любиёва. – У вас в стране такой есть?

– Нет, наверное, – отвечает Петворт. – Что это?

– Снаружи – мороженое, внутри – нурду, – объясняет Вера. – Вы знаете нурду?

– Я не могу сказать по-английски, – признается Любиёва. – Очень вкусный фрукт, но не апельсин.

– И не лимон, – добавляет Вера.

– Дыня? – предполагает Петворт.

– Немножко похоже, но не совсем, – говорит Любиёва. – А вы знаете название, товарищ Принцип?

– Нет, названия не знаю, зато знаю сказку про этот фрукт.

– Расскажите, – просит Вера.

– Она немножко длинная. Вы правда хотите ее услышать, мистер Петвит?

– Конечно, – отвечает Петворт.

– Ну, вообще-то за сказку вы должны подарить мне самоцвет, но вряд ли он у вас есть. Может быть, взамен вы подарите мне одно маленькое желание? Согласны?

– Да, – говорит Петворт.

– Хорошо. Жил-был в стародавние времена, как начинаются все сказки, король, и было у него три сына, и младшего звали Дурак.

– Это имя? – спрашивает Вера. – Дурак?

– В своей сказке зовите его как хотите, – твердо отвечает Катя Принцип, – а в моей его звали Дурак. И однажды король велел Дураку, чтобы тот шел в другое королевство и помирился с тамошним королем, потому что эти короли друг друга драли. Драли?

– Дрались, – говорит Петворт.

– Спасибо. И Дурак пришел в ту страну и увидел дочь короля, красавицу-королевну. Вы знаете, что было дальше, потому что так бывает всегда. Дурак влюбился.

– Поэтому он и зовется Дураком? – спрашивает Вера.

– Он зовется Дураком, потому я так захотела его назвать, – отвечает Принцип. – Можно рассказывать дальше?

– Да, пожалуйста, – просит Петворт.

– Ее отец король, грубый, с длинной рыжей бородой, сказал: «Дурак, ты не можешь жениться на королевне, потому что она уже обещана в жены другому, уходи». Разумеется, бедный Дурак очень-очень опечалился, и у него сильно-сильно вытянулось лицо. И он ушел в лес и встретил там старуху, она была очень особенная, мы называем макку, вы знаете?

– Волшебница, – говорит Петворт.

– Да, волшебница. Может быть, вы уже знаете сказку?

– Нет, – отвечает Петворт.

– Ну да, конечно, вы знаете похожие. Но, может быть, не мою особую сказку про бедного Дурака. И вот, волшебница сказала Дураку, пожалуйста, иди со мной в лес. И он пошел, и ветки цепляли его за волосы, и звери выли, и он не знал, куда идет, ну, вы понимаете, как в лесу. И внезапно они оба провалились в черную-пречерную, глубокую-преглубокую яму. И вот бух! – они упали и ушибли себе зад. А перед ними лежала новая страна, с огромными деревьями, и солнцем, и садами, а на горе стоял замок с высокими башнями. Дурак посмотрел на замок и в самом высоком окне самой высокой башни вроде бы увидел красавицу-королевну. В небе сияло солнце, перед ними была вода. В ней плавали кувшинки, а на кувшинках сидели лягушки, и волшебница, которая знала их язык, спросила, чей это замок. И лягушки сказали, будьте очень осторожны, там живет огромный плохой человек, больше, чем все люди, как вы его называете?

– Великан? – предположил Петворт.

– Да, очень хорошо, надо было, чтобы вы рассказывали эту сказку. Великан, – говорит Катя Принцип, похлопывая его по руке. – Великан, который каждый день похищал красивую девушку и с заходом солнца ее убивал. Дураку не понравились эти слова, потому что солнце уже садилось за деревья И разумеется, он подошел к замку, чтобы спасти королевну. Однако ворота были заперты на засов, а окна закрыты решетками. Дурак посмотрел на солнце, которое спускалось всё ниже и ниже. Он поднял глаза к высокому окну и увидел рядом с плачущей королевной, как вы это называете, великана, и в руке у того был огромный топор, какие делают специально для великанов. Девушка попыталась вскрикнуть, но великан своей лапищей закрыл ей рот и захохотал. Тогда Дурак стал трясти ворота, но внутрь попасть не мог. Что ему было делать дальше?

– Надо было попросить помощи у волшебницы, – говорит Вера.

– Дорогая, вы совершенно правы. Он обратился к ней, к доброй волшебнице, к злой волшебнице, он не знал. Он ничего не знал, он был Дурак. И волшебница снова сказала, идем со мной, и привела его в прекрасный сад рядом с замком. Солнце уже садилось, замок высился неприступно, и туда никак нельзя было попасть. Однако волшебница подвела Дурака к большому круглому фрукту, который лежал на земле. Он был желтый-прежелтый, а внутри там мягкое, вкусное, как вы это называете, Петвит?

– Сердцевина, – подсказывает Петворт.

– Нет, не сердцевина, но похоже. Внутри слаще. Фрукт, который бывает бо всех сказках.

– Да, конечно, – говорит Петворт. – Тыква.

– Ну вот, тыква. Теперь вы знаете, из чего делают вишъну. Теперь вы знаете, что едите. Попробуйте и расскажите, как вам понравилось.

– Да, – отвечает Петворт, – но что сталось с принцем?

– С Дураком? – спрашивает Принцип. – О, не важно. Разве вы не выяснили, из чего сделан ваш десерт?

– Но я хотел еще и узнать, чем кончилась сказка.

– Вот ее финал, у вас на тарелке, я нарочно сочинила сказку, чтобы вы запомнили название.

– Но теперь мы все думаем, что сталось с Дураком, – говорит Вера.

– Почему? Разве это важно? – спрашивает Принцип. – Вы знаете, что сталось с Дураком, все сказки одинаковые, финал вам известен.

– Пожалуйста, расскажите, – просит Вера.

– Разумеется, волшебница оказалась доброй волшебницей, Дурак попал в замок, убил великана, королевна вместе с ним вернулась домой, король-отец с большой рыжей бородой принес извинения, они поженились и жили долго и счастливо, при социализме, и родили много детей, которые все теперь трудятся на благо государства.

– И у Дурака не было больше приключений? – спрашивает Любиёва.

– Конечно, были, но приключения всегда одни и те же, они не меняют сказку, – говорит Принцип. – Важно другое: это полезная сказка, Максим Горький был бы доволен. Петвит теперь знает, что он ест: тыкву.

– Мы так и не услышали, какую роль тыква сыграла в сказке, – напоминает Петворт.

– Ой, столько вопросов, интересно, почему? – восклицает Принцип. – Разумеется, с тыквой было то же, что с другими тыквами в сказках. Она во что-то превратилась, может, в карету или в лестницу. Может, кто-то взобрался по лестнице или уехал в карете. Не важно. Вы в Слаке, сидите в ресторане, кушаете фрукт и знаете, что это тыква.

– Теперь вы видите, какие книги пишет товарищ Принцип, – говорит Любиёва.

– Не совсем, – отвечает Принцип. – Мои книги тоже немного волшебные, но не совсем. И я никогда не рассказываю их на официальных приемах. Конечно, мистер Петвит, если наши пути еще пересекутся, если вы снова приедете в Слаку, что ж, может быть, я и вправду вам расскажу, что случилось с тыквой и с королевичем. Понимаете, то, что я сказала, не совсем правда. Были еще приключения. Волшебница оказалась не доброй, и великан умер иначе. Выяснилось, что девушка в башне не такая, как выглядит, а рыжебородый король – не очень-то хороший. Так что бедный Дурак.

– А тыква? – спрашивает Вера.

– Тыква не превратилась в карету или лестницу. Бедный Дурак ее съел и подпал под власть волшебницы, и с ним произошло много всего странного.

– Может быть, расскажете? – просит Любиёва.

– Уже поздно, – отвечает Принцип. – И так я уже столько говорила с нашим гостем, что, видите, его вишъну остыло. Доедайте скорее, мистер Петвит, а то будет невкусно.

Танкич перегибается через стол и что-то со смехом говорит Петворту.

– Говорит, у бюрократчика всегда есть бюро и ему пора туда ехать, – переводит Любиёва. – Говорит, вы хороший человек, потому что с ним пили. Поэтому он скажет последний тост. За хорошую поездку, хорошие лекции, хорошее время и еще за одно. За прекрасных дам, на этот раз очень-очень искренне и от всей души.

Бокалы поднимаются в воздух. Танкич улыбается, наполовину весело, наполовину грозно.

– Итак, мистер Петворт, – говорит он, надевая плащ и черную шляпу с полями. – Берегитесь злых волшебниц.

– Хорошо, – отвечает Петворт.

– Ой, товарищ Принцип, – восклицает Вера, стискивая Петворту руку. – Вы не попросили у него желание!

– Ах да, мое желание, – говорит Катя Принцип, причесываясь перед зеркалом. – Я и забыла. Это совсем маленькое желание, и, возможно, у вас нет на него времени. Мое желание одно. Мистер Петворт, идемте погуляем со мной.

– В лес? – спрашивает Вера.

– Нет, не в лес. Я не злая волшебница, – смеется Катя Принцип. – Просто в кафе. Я хочу показать вам наше пиво, наши мысли и еще что-то интересное. Есть у вас чуточка времени?

– Товарищ Любиёва может пойти с вами, – вставляет Вера. – Тогда вы не заблудите.

– Ну идем? – спрашивает Принцип.

После такого количества тостов у Петворта немного стучит в висках. Завтрак был вкусным, общество – приятным, и жаль, что всё так быстро закончилось.

– Как вы думаете, Марыся? – спрашивает он.

– Если хотите, – отвечает Любиёва.

– Прекрасно, идем. – Катя Принцип подает Петворту плащ и ведет его через зал, где уже нет никого, кроме пучеглазых рыб, на улицу.

IV

Какое-то время спустя, когда солнце уже клонится к западу, крайне благодушный и совершенно ошалелый Петворт идет через очень мокрую рыночную площадь. Дождь по-прежнему льет, прилавки освещены, на них странные корявые овощи, огромные свеклины и чесночины, от которых распространяется теплый дух. Вокруг старые дома с фронтонами, на тротуаре старик в обвислой фетровой шляпе, с желтыми от никотина усами, крутит ручку шарманки. На шарманке верещит мартышка в пестрой курточке. Проходят крестьянки с увядшими старушечьими лицами, кутаясь в платки; посреди площади торчит старинная ратуша с высокой затейливой башенкой. На башне – причудливо изукрашенные часы.

– Правда красиво? Вам ведь нравится? – спрашивает Катя Принцип, в овчинной тужурке, держа Петворта под руку. – Мое самое любимое место в Слаке. Правда эти овощи замечательной формы? Крестьяне выращивают их на своих огородах, чтобы заработать немного денег.

Сразу перед ними идут Марыся Любиёва с профессором Румом – тот снова накинул на плечи плащ.

– В какое кафе вы хотите пойти? – спрашивает, оборачиваясь, Любиёва.

– Ой, она недовольна, эта дамочка, – говорит Катя Принцип. – Кафе «Гримм» на другой стороне. Да, там очень мило, мистер Петвит. Надеюсь, это не сделает вам неприятностей.

– Неприятностей? – удивляется Петворт. – Из-за чего?

– Я плохо себя вела, меня больше не пригласят на официальный обед, – говорит Принцип. – Конечно, они не могут вас упрекать, но если бы вы были умный, вы бы со мной не пошли.

– Но они же хотели, чтобы я пошел.

– Неужели? – смеется Принцип. – Разве вы не видели их лица, Танкича и его любовницы? Поэтому они и отправили с нами эту красивую дамочку.

– Любовницы? – переспрашивает Петворт.

– Ну разумеется. Иначе как бы она попала на официальный обед? У нас есть поговорка: в этой стране одни продвигаются на коленях, другие – на спине. Думаю, она как раз из тех, кто продвигается на спине.

– Вот это кафе, «Гримм»? – спрашивает, оборачиваясь, Любиёва. – Зайдем внутрь?

– Нет, сядем снаружи, несмотря на дождь, – отвечает Принцип. – Понимаете, мистер Петвит, у нас есть кое-что вам показать.

Еще сколько-то времени спустя Петворт сидит на металлическом стуле под дождем рядом с кафе на рыночной площади в городе Слаке. Стулья закреплены намертво в один ряд, лицом к площади и к напирающей толпе. Они сидят рядком: Катя Принцип по одну сторону от Петворта, Марыся Любиёва – по другую, профессор Рум, в раздумье, – за ней, с краю.

– Видите, никто нас не обслуживает, – говорит Любиёва. – Это из-за дождя.

– Не хотите зайти и спросить, может быть, нам принесут пива? – говорит Принцип.

– Хорошо. – Любиёва встает и входит в людное кафе.

– Она недовольна вами, – замечает Принцип. – Она видит, что вы в плохой компании. Ей не хочется вас оставлять.

– Она любит ваши романы, – говорит Петворт. – Это она купила мне книгу.

– Не все, кто любит книги, любит автора, – отвечает Принцип. – И не все, кто любит автора, любит книги. Давайте спросим профессора Рума.

Принцип пересаживается по другую сторону от Петворта и начинает разговор; Петворт смотрит на обвисшие красные знамена.

– Он говорит, что принадлежит к партии соцреализма и думает, что ему не понравится моя новая книга, – переводит Катя Принцип. – В ней нет народных персонажей. Главное действующее лицо – двурогий пирог.

Любиёва выходит из кафе и встает перед Петвортом.

– Простите, ничего не выходит, – сообщает она. – Пиво кончилось.

– Так надо взять чего-нибудь еще, – отвечает Принцип. – Чай с тортом. Пойду добуду.

– Товарищ Петвурт, пожалуйста, осторожнее с этой женщиной, – говорит Марыся, садясь рядом с ним. – Она делает глупые вещи и втянет вас в неприятности.

– Реализьмус, – вставляет профессор Рум, выходя из раздумья.

– Извините?

– Он просит меня объяснить, что проблема реализьмуса – соединить реальность исторического процесса и достаточную субъективность восприятия. Вы согласны?

– В общем, да, – говорит Петворт.

– Вот и чай. – Принцип вернулась с подносом, на котором дымятся четыре стакана с кипятком. В кипятке плавают железные бомбочки, от которых расплываются загадочные бурые иероглифы. – Теперь берите стаканы, пожалуйста, и смотрите на ратушу, на самый верх. Уже почти время.

И впрямь, на часовой башне что-то начинает происходить. Над циферблатом, украшенным оккультными символами, рывком открываются деревянные дверцы. Из-за них выезжают два деревянных крестьянина с дубинками. Они кланяются толпе, поворачиваются друг к другу, еще немного съезжаются и поднимают дубинки. Часы начинают бить; при каждом ударе крестьяне лупят друг друга по голове.

– Считайте, – говорит Принцип. – Один, два, три, четыре, пять, шесть.

Толпа замерла, все смотрят вверх. Петворт замечает, что на шпиле закреплена телекамера наблюдения, которая смотрит на толпу.

– Вам нравится, что я вас сюда привела? – спрашивает Катя Принцип. – Теперь вы видите мое желание. Я люблю, когда чуточка волшебства. Может быть, вы тоже.

– Да, – отвечает Петворт.

– Каждый день в шесть, когда они выходят, я сижу здесь, – говорит Принцип. – Здесь меня всегда можно найти, если захотите.

– Ой, Петвурт, Петвурт! – вскрикивает Любиёва. – Ваша жена!

– Моя жена?! – восклицает Петворт.

– Телефон, – говорит Любиёва. – Я договорилась, что вы позвоните ей из гостиницы в шесть часов.

– О, так у вас есть жена? – спрашивает Принцип. – Вы не сделали дзинь-дзинь.

– Его жена ждет звонка, – объясняет Любиёва. – Ну, теперь уже слишком поздно, придется договариваться снова, ой, Петвурт, Петвурт, они будут на вас недовольны.

– Шесть часов? – удивляется Петворт. – Но мы только что позавтракали.

– Это был очень долгий завтрак, – объясняет Любиёва. – И не забывайте, завтра вам делать конференцию в университете. Думаю, надо ехать в гостиницу.

– Да, я тоже так думаю. – Петворт смутно вспоминает еще одно приглашение, о котором, возможно, не стоит сейчас упоминать.

– Идемте, я вас отвезу, – говорит Любиёва, вставая перед Петвортом.

– Какая гостиница? – спрашивает Принцип.

– «Слака», на Вангьлуку, – отвечает Любиёва.

– Дорогуша, давайте я его провожу, мне всё равно туда же, – говорит Принцип. – Мой дом сразу за углом.

– Думаю, я поеду с вами, – настаивает Марыся Любиёва.

– Не надо, – уверяет Принцип. – Ему не обязательно всегда две красивые женщины.

– Вы знаете ваши мероприятия, товарищ Петвурт? – озабоченно спрашивает Любиёва. – Помните программу? Я приду на то же самое место в гостиницу в то же самое время. Вы успеете позавтракать?

– Думаю, да, – отвечает Петворт.

– Ну, – с сомнением произносит Любиёва, – может быть.

– Конечно. – Принцип хватает Петворта под локоть. Профессор Рум встает, поправляет плащ и протягивает Петворту руку.

– Он говорит, что приятно было познакомиться и он с интересом выслушает вашу конференцию, – переводит Любиёва. – Хотя он не понимает английского и считает вас прагматиком.

– Значит, увидимся завтра, – обращается Петворт к Любиёвой. – И спасибо за экскурсию и за книгу.

– Может быть, насчет книги это была не очень хорошая мысль, – говорит Любиёва, – но мне хотелось сделать вам приятный презент.

– Спасибо, – отвечает Петворт.

– Сюда, на трамвай, – говорит Принцип. – Вы ездили на трамвае?

– Еще нет.

– Ой, Петвурт, Петвурт, – кричит Любиёва, бросаясь за ними вдогонку. – Ваш паспорт. Возьмите его. Помните, что без него вы не существуете. До завтра.

– О, она сердитая, эта дамочка, – говорит Принцип, провожая глазами мохеровую шапочку. – А может, ревнивая, ведь вы ей нравитесь. Да, конечно. Вы не такой мачо, как наши мужчины, и это делает вас привлекательным. Почему, выдумаете, мне так хотелось с вами пойти?

– Я очень рад, что вы пошли со мной, – отвечает Петворт. Они идут через рынок, мимо увядших крестьянок за прилавками, мимо цветов и корявых овощей.

– Теперь будем ждать трамвая, – говорит Принцип. – Пожалуйста, возьмите меня под руку, мне кажется, вы вьтили слишком много тостов. А когда придет трамвай, толкайтесь, толкайтесь, толкайтесь. Мы здесь не такие вежливые, как в Британии.

Они стоят в толпе, пока не подъезжает розовый трамвай; табличка над вагоновожатой в белой форменной блузке гласит «ВАНГЬЛУКУ».

– Толкайтесь, толкайтесь внутрь, у меня есть два билета, – говорит Принцип. – Если справитесь, займете место и еще одно рядом, для меня.

Петворт занимает два места, трамвай со скрежетом трогается.

– Итак, мистер Петвит, я рада, что вы – мой поклонник, – говорит Катя Принцип, садясь рядом. – Вы знаете, я маленькую чуточку тоже ваша поклонница. Да, думаю, завтра я приду на вашу лекцию. Если вы будете читать ее очень медленно.

– Хорошо, – обещает Петворт.

– Правда в трамвае приятно? – Принцип берет его под руку. – Знаете, я когда-то водила трамвай. Когда не могла писать.

– Но теперь вы можете.

– Да, теперь у меня есть протекция. Всегда лучше, когда есть протекция. Хотя я ненадежная. У меня есть друзья в Америке, которые делают мне телефонные звонки. Я слишком много ездила за границу и знакомилась с неправильными людьми. Я невежлива с аппаратчиками. Поэтому за мной часто следят. Вот почему я не такой хороший друг для вас. И вы не очень хороший друг для меня. Жаль.

– Очень жаль, – говорит Петворт. Трамвай едет по мосту имени годовщины 15 мая.

– Ой, смотрите, смотрите, мы едем над рекой! – восклицает Принцип. – Видите рыбаков внизу, под дождем? Знаете, как мы их зовем? Мы говорим, что это люди из ХОГПо.

– Почему? – спрашивает Петворт.

– Там слишком много рыб, – отвечает Принцип. – Кто-то должен узнать, что они думают. Так, значит, мистер Петвит, у вас есть жена. Какая она?

– Хорошая, – отвечает Петворт.

– Мы говорим так: каждому мужчине нужна хорошая женщина, а когда он ее находит, ему нужна плохая женщина. Вы милый, мистер Петвит, вы слишком много пьете, слишком много курите, вы не персонаж в историческом мировом смысле, и всё это делает вас привлекательным. Но, может быть, я всё же не приду на вашу лекцию. Мы слишком мало осторожны.

– Вы думаете, нам лучше не встречаться, – говорит Петворт.

– А зачем? Чтобы я рассказала вам настоящую историю Дурака?

Что-то всплывает из затуманенной памяти Петворта.

– Когда вы были в аэропорту, с профессором Румом, – говорит он.

– А, в аэропорту, когда мы вам махали? Я вернулась из Провда, где был пленум Союза писателей.

– А кто был тот человек, третий, который тоже махал мне вслед?

– С зонтиком? Незнакомый. Иностранный человек, откуда-то еще. Не очень хорошо говорил по-слакски. Вы знаете, мистер Петвит, здесь столько слежки. Вы хороший человек, в хорошем месте мы могли бы друг другу нравиться. Но, думаю, не в Слаке. Смотрите, мы уже почти на Вангьлуку. Вставайте, товарищ, толкайтесь, толкайтесь.

Над трамваем в узкой улочке плещут Маркс и Энгельс, Банко и Григорик. Петворт и Принцип выходят на людную площадь. Народ толпится у прилавка с газетами, покупает воздушные шары у торговца.

– Я вернула вас домой. – Катя Принцип в овчинной тужурке и белом расписном платье смотрит на него печальными серо-зелеными глазами. – Мне правда приятно было с вами познакомиться. Но я не могу быть вашей доброй волшебницей, не могу быть вашей злой волшебницей, это было бы очень мило и очень глупо. Вы рады, что со мной познакомились?

– Очень, – отвечает Петворт.

– Что ж, у вас останется моя книга, – говорит Принцип. – Если вы откроете ее очень старательно, и будете учить слова очень медленно, и будете искать спрятанные места, потайные уголки, в некотором смысле я буду вашей. Возможно, теперь, когда вы меня знаете, это будет гораздо лучше, чем если бы мы решили сделать глупость и переспали. Знаете, что значит заголовок? Он значит «Не бойся».

– Так, может быть, нам не надо бояться, – говорит Петворт.

– Да, вы мне нравитесь, я вам нравлюсь, в хорошем мире это было бы очень мило. Но этот мир нехороший, и каждый Должен заботиться о себе. Думаю, вам надо идти в отель.

– Тогда зайдите на минутку, – говорит Петворт.

– Вы не понимаете, они заметят, они за всеми следят. – Принцип прикладывает палец к губам. – Ой, мистер Петвит, я же вам говорила. Вы не персонаж в мировом историческом смысле. Вы с маленького островка, со всех сторон окруженного водой. Когда нас притесняли и угнетали, когда мы сражались и умирали, когда здесь были бесноватые муллы и еврейские погромы, что было у вас? Королева Виктория, промышленная революция и Альфред лорд Теннисон. Мы отправили вам Карла Маркса, чтобы он всё объяснил, а вы не заметили. Что вы с ним сделали? Похоронили на Хайгейтском кладбище. Знаю, некоторые говорят, что для него это самое лучшее место. У вас никогда не было истории, только обычаи. Идите в отель. Думайте о вашей хорошей миссис Петвит и о маленькие петвитах, если они у вас есть. Может быть, у себя в номере вы поднимете за меня маленький тост. Так что счастливо вам посмотреть нашу страну, и прочтите хорошую лекцию. Я хотела бы прийти, но не могу, потому что вы мне правда нравитесь.

Она стоит в белом платье и овчинной тужурке и смотрит на Петворта, потом целует его в щеку, поворачивается и пропадает в толпе. Петворт тоже поворачивается, проходит в стеклянную дверь, мимо колченогого швейцара. В вестибюле толкутся какие-то восточные люди; шум и пустота, толпа и обезличенность. Петворт подходит к стойке, чтобы поменять идентьяыіі на ключ.

– Перверт, вы что, не знаете, который час, половина седьмого, – говорит девушка с залакированными волосами, сердито стуча по наручным часам. – Вы знаете, что пропустили свой телефон? Теперь уже поздно.

Он едет в огромном лифте и проходит мимо горничной в темный номер, пустое пространство для переполненной души. От коньяка во рту гадкая отрыжка, в затылке непривычно стучит, в чувствах – послеоперационная боль. Петворт снимает костюм, чувствуя: он что-то упустил, а может, ему чего-то недостает. Через десять минут он стоит голый в огромной ванной под свистящим, воющим душем, из которого хлещет то кипяток, то ледяная вода. Безжалостные струи лупят по голове, наполненной отзвуками официального завтрака. В запотевшем зеркале отражаются то бледные ягодицы, то вялая бесполезная висюлька спереди. Длинный день отнюдь не закончен. Предстоит еще собраться с силами, призвать на помощь светскость и остроумие, сделать лицо для личной встречи с мистером Стедименом.

I

Часы на ближайших правительственных зданиях и готических башенках дружно вызванивают семь. Петворт спускается по грубым ступеням в бар-погребок гостиницы «Слака», где должен встретиться с мистером Стедименом. Волосы у него мокрые после торопливого душа, голова тяжелая от дневных возлияний, душа скорбит: в один день он встретил и нашел, полюбил и утратил. Отодвигая занавес, Петворт рассчитывает попасть в атмосферу, отвечающую его душевному состоянию. Однако что-то изменилось в баръуу «Ромэн», вчерашнее убожество уступило место чему-то почти похожему на веселье. За баром-кибиткой стоит смеющийся цыган, проституток перед стойкой стало больше, сами они – ярче и оживленнее. Девицы сидят в рядок, хихикают и хлещут особливые напои; все они разом оборачиваются, чтобы взглянуть на Петворта из-под накрашенных век. На коленях у одной, новенькой, ярко-рыжей, приветственно тявкает болонка с бантиком на шее. За клетчатыми столиками спорится дело и звучит смех: заирский лес договаривается с украинским зерном, польская кожа – с индийским хлопком. Прокуренный воздух дрожит от светло-печальной музыки: от столика к столику идут, наяривая на скрипочках, два щуплых цыгана. Атмосфера разгульная, даже чересчур для человека, который не ищет разгула. Однако Петвортом движет дипломатический долг; он входит и медленно пробирается между столиками, оглядываясь по сторонам, высматривая второго секретаря британского посольства.

Задача обещает быть непростой. В качестве опознавательного признака мистер Стедимен назвал костюм, но именно эту форму одежды избрали для себя едва ли не все одинокие мужчины в баре, которые сидят, ждут, пялятся на девиц, смотрят в свои бокалы. Стедимен, очевидно, не хочет привлекать внимания. На взгляд Петворта, пока тот идет между столиками, никто из посетителей не похож на второго секретаря британского посольства. У одного пластиковая шляпа, другой курит сигару с пластиковым мундштуком. Этот что-то быстро пишет, щелкая калькулятором, тот уткнулся в «Пъртыуу Популятууу». Здесь китаец, там два негра. Стедимен или еще не пришел, или так замаскировался, что его не узнать, пока он сам не подаст знак. В одной из ниш освобождается столик, Петворт садится лицом к занавешенному входу. Через некоторое время рядом останавливается, поджав губы, официантка; Петворт заказывает шьвеппуу. Он еще раз оглядывает погребок; только смазливые потаскушки смотрят на него в ответ. Новенькая, крашенная хной, с болонкой на коленях, складывает губы трубочкой; Петворт делает вид, будто не замечает. Цыгане играют, посетители заняты своими делами, занавес время от времени приподнимается, входит человек в тюрбане, негр, мужчина в очках, мужчина в полиэтиленовом плаще – ни один из них не тянет на британского дипломата. Стедимен не идет, шьвеппуу не несут. Шлюхи болтают длинными ногами, Петворт смотрит на них и думает о белокурых волосах, батиковом платье, короткой поезде на трамвае, о горьком расставании, печали и одиночестве за напряженной суетой общественных мест.

Куранты на правительственных зданиях и готических башенках бьют половину, а Стедимена все нет. Петворт думает вернуться в номер или взять такси, когда занавес снова приподнимается. В дверном проеме, обводя взглядом шумное помещение, стоит высокий моложавый господин лет сорока. На нем костюм, в руке – сложенный зонт. Он входит, пристально смотрит на девиц у стойки, явно кого-то выискивая, и Петворт понимает, что в его истории этот персонаж уже фигурировал. Новоприбывший идет между столиками, и Петворт внезапно вспоминает, где видел и лицо, и костюм, и зонт. Этот самый господин налетел на него в дверях аэропорта, после махал (этим самым зонтом) вслед отъезжающему такси, когда Петворт, обернувшись, увидел профессора Рума, Катю Принцип и третьего загадочного незнакомца. Сейчас незнакомец уверенно идет по бару, коротко обращаясь к сидящим: к мужчине с черной пластиковой шляпой и к его соседу, который курит сигару с пластиковым мундштуком. Цель, очевидно, не достигнута: он переходит к мужчине с калькулятором, потом – к читателю «Пъртыуу Популятууу». Внезапно Петворт понимает, что цель новоприбывшего – он сам, и одновременно догадывается, кто же преследовал его в аэропорту. Он встает и направляется к человеку с зонтом, который, уже без прежней уверенности, нагнулся к одинокому китайцу.

– Простите, – говорит Петворт, подходя. (Человек с зонтом, отвергнутый китайцем, как раз сделал шаг в сторону двух негров.) – Вы, случаем, не мистер Стедимен?

– А-а-а-гх, – произносит тот, оборачиваясь; музыканты обступают его с двух сторон, исступленно водя смычками. – Благодарю, не сейчас, – говорит он цыганам. – Кто вы?

– Моя фамилия Петворт. Я подумал, может быть, вы ищете меня.

– Пет-пет-петворт? – переспрашивает человек с зонтом; его свежие черты принимают осторожно-хитрое выражение. – Вы ждете Стедимена?

– Да, – отвечает Петворт.

– Вы один?

– Да, – говорит Петворт.

– _ И за вами никто не шел?

– Нет.

– И вы думаете, я – тот мал… мал… малый, которого вы ждете? – Произношение у него, как у выпускника закрытой английской школы.

– Да, – отвечает Петворт.

– Давайте-ка сядем, – говорит человек с зонтом.

– Я уже занял столик. – Где?

– Вон там, в нише.

– Покажите, – говорит человек с зонтом. – Там?

– Да, – отвечает Петворт.

– Отлично, – говорит человек с зонтом через мгновение, опускаясь за столик. – Присоединяйтесь.

– Спасибо.

Человек с зонтом быстро озирается, потом приподнимает лампу и смотрит под нее.

– Всё нормально, – говорит он. – У вас есть уд?

– Простите?

– Уд… уд… достоверение. – Да.

– Можно взглянуть? – Человек с зонтом приподнимает скатерть и оглядывает стол.

– Да.

– А-а-а-гх. – Человек берет паспорт и смотрит на фотографию. – А как зовут того малого, с которым у вас рандеву?

– Стедимен, – отвечает Петворт.

– Хо-хо-хо-хотите верьте, хотите нет, – говорит человек, – но это я и есть. Да, я Сте-сте-стедимен. С приездом.

– Спасибо.

– Ловко вы меня вычислили, – замечает Стедимен. – Я стараюсь не выде… не выделяться. Наверно, вы заметили кость… заметили костюм.

– Да, – соглашается Петворт.

И впрямь, вблизи видно, что костюм не рядовой; все, что надето на прочих посетителях погребка, – лишь бледное подобие этого Костюма с большой буквы. Ткань в тонкую полоску, лацканы обработаны вручную и являют собою верх совершенства, нижняя пуговица, как полагается, не застегнута, и виден безукоризненный жилет, из-под брюк с идеально заутюженной складкой выглядывают шелковые носки со стрелками и начищенные ботинки. Рубашка в широкую полосу явно из лучшего магазина, на воротничке – кровавые точки, обязательное свидетельство тщательного бритья. Галстук английский – явный знак принадлежности к элитной школе, клубу или полку, но без вульгарной узнаваемости. Да и лицо над галстуком, обращенное с открытостью к Петворту, с подозрительностью к остальному залу, явно создали английские гены: четкое, с длинным подбородком, оно выражает ту мальчишескую веру, тронутую взрослой болью, которая оставляет у всех англичан чувство, будто они вместе рыдали в дортуаре некой универсальной закрытой школы, даже если, как Петворт, никогда в ней не учились. Да, это явно и несомненно Стедимен, второй секретарь британского посольства.

– Жутко извиняюсь, – говорит он. – Миль пардон, что заставил ждать. Ездил к сам забирать дип… к самолету забирать диппочту. И, конечно, рейс опять опоздал на три часа. Интересно, понимают эти ребята, что своими забастовками подрывают международные отношения. Думаю, пора выпить.

Стедимен резко вскидывает правую руку и оставляет ее в воздухе.

– Вы были вчера в аэропорту? – спрашивает Петворт.

– А, – говорит Стедимен, – а-а-а-гх. Почему вы спросили? Видели меня там?

– Да, – говорит Петворт. – Вы махали моему такси.

– Неужели? – восклицает Стедимен с явным огорчением. – Да, я ездил к сам забирать дип и решил убедиться, что вы добрались в зад… добрались в заданное место. Мы присматриваем за важными гостями, но мин-мин-министрати не любит, когда мы суем нос в их дела. Естественно, стараешься не светиться.

– Естественно.

– Но вас встретили как положено? – спрашивает Стедимен. – Принимают хорошо?

– Очень.

– Сегодня угощали официальным обедом? – Да.

– Скажите, – говорит Стедимен, снова озираясь по сторонам, – кто вас принимал? Мин-мин-мин…

– Нет, не министр, – отвечает Петворт. – Некий Танкич.

– А, Танкич, – говорит Стедимен, – моя жена его знает. Лысый такой весельчак.

– Он самый.

– Тоже фиг-фиг-фигура заметная. Неплохо. Ушлый малый. Шиш-шиш-шишка в партии, говорят, и далеко пойдет. Разумеется, абсолютный крем… абсолютный кремень. Как здесь выражаются, продаст родную мамашу на мясокомбинат, чтобы поднять агропромышленные показатели. Куда вас возили?

– В ресторан «Пропп».

– Правда? Блестяще! Обхаживают по полной. Интересно, к чему бы это? Что с вашей выпивкой?

– Заказал сорок пять минут назад, – отвечает Петворт, – и всё не несут.

– Мне принесут, – уверенно говорит Стедимен, щелкая пальцами. – Сюда, милочка. Два джентльмена хотят пи-пи-пить.

Видимо, его уверенность оправданна, потому что клетчатая официантка, приятно улыбаясь, тут же подходит к столику.

– Видите, о чем я? – Лицо Стедимена, покрытое младенческим пушком, расплывается в ангельской улыбке. – Они всегда подходят, уж не знаю почему. Здравствуйте, милочка. Как насчет пары кок-кок-коктейлей?

– Спасибо, нет, – отвечает Петворт.

– Что-нибудь полегче? – спрашивает Стедимен, продолжая улыбаться официантке.

– Я предпочел бы шьвеппуу, который заказал раньше.

– А, – говорит Стедимен. – А-а-а-гх. Шьвеппи, который вы заказали раньше. Сейчас я ей объясню. Эй, фролики…

– Та? – внимательно произносит официантка.

– Ми амикатог, – начинает Стедимен.

– А, до, ту амукутак, – подбадривает официантка.

– Та, ми амикатог оп даригайет ей шьвеппи, – говорит Стедимен.

– Та, дургьятап ок шьвеппуу, – подхватывает официантка.

– Ну да, вот если бы вы принесли, – говорит Стедимен.

– А, та, та, – восклицает официантка.

– Кажется, она поняла, – обращается Стедимен к Петвор-ту. – Эк оп иг ей джиннитоники, та?

– Та, – отвечает девушка. – Ок джуннутонукку.

– Ну вот, – говорит Стедимен. – Эк фролики, метто пи-кани, та?

– Метту пекану, – произносит девушка.

– Славная девочка, – замечает Стедимен, оценивающе провожая взглядом ее спину. – Поп-поп-попроворнее других. Разумеется, ей приятно, когда пытаешься болтать по-ихнему. Беда в том, что они изменили язык, вы, наверное, слышали? Отсюда мелкие затруднения.

– Да, я заметил, – говорит Петворт.

– Типично для иностранцев. Напоминает мне французскую систему парковки. Только привыкнешь ставить машину на одной стороне улицы, как у них бац! – наступает весеннее равноденствие или что еще, и будь добр парковаться на другой.

– Были языки, которые менялись в зависимости от времени года или от половой принадлежности.

– Да? – оживляется Стедимен.

– Когда мужчины и женщины называют одно и то же разными именами, – объясняет Петворт.

– Забавно, – говорит Стедимен. – Разумеется, вы в таких вещах дока. Занимаетесь фи-фи-фи…

– Да, филологией.

– Небось знаете кучу языков. Впрочем, не советую тратить время на здешний. Вы тут всего на две недели, а больше он вам не понадобится. Я здесь три года и только недавно освоил. А его бац! – и поменяли. Слава богу, английский остается таким, как есть.

– Не совсем, – замечает Петворт. – Вообще-то он меняется, и довольно быстро.

– Только не в нашей старой доброй школе, – говорит Стедимен, поправляя галстук. – В любом случае здесь перемены другие, чисто политические.

– Неужели?

– Конечно, – отвечает Стедимен. – Кучка либералов и диссидентов давит на правящие круги. Вот те и уступили в самом незначительном – в языке.

– Трудно назвать это самым незначительным, – возражает Петворт. – Измените язык, и вы измените все.

– О, они знают, что делают, – отвечает Стедимен. – Выманят радикалов из подполья, потом уберут их и скомандуют задний ход. Через пару месяцев всё будет по-старому, вот увидите. Надо бы посочувствовать, но на самом деле радуешься. Для дипломатии перемены – смерть. И вообще, мой девиз – понимай и старайся, чтоб тебя поняли.

– Значит, всё кончится ничем?

– Это жесткие люди, – говорит Стедимен, – но страной они править умеют. А, вот и напитки. Я же говорил, она принесет.

Клетчатая официантка с улыбкой ставит на стол два бокала и мисочку орешков.

– Слибоб, милочка. – Стедимен широко улыбается и кладет на тарелку несколько монет. – Пор во.

– Слубоб. – Официантка, тоже улыбаясь, прячет деньги в карман.

– Славный тут народ, – говорит Стедимен, провожая ее взглядом. – Здоровый и симпатичный. Между прочим, у здешних мужиков потрясные яйца.

– Н-да?

– Свежайшие, особенно если покупать на колхозном рынке. Кстати, вас замечательно поселили. Вши… вши… в шикарную гостиницу, – продолжает он, обводя глазами бар.

– Да, тут замечательно, – соглашается Петворт.

– Лучше не ссы… лучше не сыщешь. – Стедимен еще раз оглядывает погребок. – Хороший отель всегда можно определить по уровню девочек. Видели бы вы старых кляч в «Орбисе», куда мы селим наших гостей. Дорого тут?

– Не знаю, – отвечает Петворт. – За гостиницу платит мунъстратуу.

– Я не про номер, а про девочек. Сколько они берут?

– Не спрашивал. Я тут только на две недели.

– Ясно. Вам без надобности. – Стедимен разглядывает экзотических девиц у бара-кибитки, которые по-прежнему томно болтают ногами. – Всегда можно определить по ступням.

– По ступням?

– Они пишут цену на подошвах обуви, – поясняет Стедимен. – Гляньте.

Петворт глядит и видит, что Маркс был прав: под каждой роскошной надстройкой есть экономический базис: на каждом модном сапожке, на каждой туфельке-лодочке написаны мелом размашистые иероглифы.

– Я не взял очки, – говорит Стедимен. – Но вот та блондиночка в центре, с большой по-по-порцией виски – сколько она стоит?

– Вроде бы сорок, – отвечает Петворт, всматриваясь. Блондинка улыбается.

– Надо же, сорок, – удивляется Стедимен.

– Если это не размер ее обуви, – замечает Петворт.

– Нет, это ее цена, – говорит Стедимен. – Очень прилично для такой девочки, да еще в таком месте. Подумайте, сколько заплат… сколько заплатили бы вы в Челси.

– Да? – спрашивает Петворт. – Мне трудно судить. Никто не сказал мне обменный курс.

– A, cambio. Wechel [17], – говорит Стедимен. – Никто вам не объяснил?

– Да.

– Ладно. Прежде всего поймите, что здесь не экономика, а ка-ка-кавардак. При всей их социалистической рационализации тут получилось примерно пять разных обменных курсов.

– Пять? – переспрашивает Петворт.

– Сумбур полный, – говорит Стедимен, потягивая коктейль. – Есть дипкурс, самый плохой, разумеется, по которому меняют нам. Есть деловой курс, съездовский курс, туристический. И есть неофициальный, это когда вас останавливаются на буль… на бульваре и предлагают купить ваши штаны. Дают в двадцать раз больше, чем в банке.

– Как-то всё запутано.

– Да, – кисло соглашается Стедимен, разглядывая девиц, – выходит, за одну и ту же девочку можно заплатить и как за порцию виски, и как за кость… как за костюм. За несколько долларов тут доступно все, что угодно. Разумеется, этих девиц надо обходить за милю. Все они секс… секс…

– Сексуальны? – предполагает Петворт.

– Сексотки. Сообщают в тайную полицию все, что узнают. Или подстраивают так, чтобы вас сфотографировали, и дальше эти снимки хранятся в досье. На случай, если захотят прижать.

– Ясно, – говорит Петворт, глядя на манящих, манерничающих, поливалентных девиц, которые, в свою очередь, смотрят на двух англичан.

– Да, – продолжает Стедимен, мрачно глядя в бокал. – Вообще-то выход, как всегда, обратиться в частное заведение.

Их тут уйма, слакцы народ пра-пра-практичный. Или в маленький ночной клуб.

– Я вообще-то не очень интересуюсь, – говорит Петворт.

– Но даже это рискованно. Говорят, некоторые здешние стриптизерки имеют звание полковника.

Девицы у бара обернулись и с любопытством разглядывают говорящих; Стедимен, подняв бокал, скорбно смотрит в их сторону.

– Боюсь, единственный раз… единственный разумный выход – воздержание, – говорит он, – если кто может. Разумеется, вы тут только на две недели. А я вот торчу в Слаке третий год. Знаете, смешно. Перед отъездом тебя подробно инструктируют. Микрофоны и стукачи, ненадежный персонал и сигареты с наркотиком. Потом показывают фильмы, очень откровенные, как красивые женщины компрометируют дипломатов. Так и показывают их голых, в постели. Первый год всего боишься. Избегаешь темных проулков, не садишься в машину без сопровождающего. На второй год немного успокаиваешься, и, слава богу, ничего не происходит. На третий год начинаешь гадать, когда же твоя очередь. Ходишь на приемы с гол-гол-голландцами, американцами и шведами, а сам гадаешь – кому свезло? И почему никто не займется тобой? Неужто твоя информация настолько никому не нужна? Или у тебя изо рта пахнет? Или Британия совсем уже не котируется?

– Ясно, – говорит Петворт.

– Ну… – Стедимен кладет на блюдечко деньги, – думаю, нам пора двигаться. Я кое-кого пригласил. А моей су-су-супруге не терпится вас увидеть.

Он берет зонт и встает, великолепный в своем костюме; проститутки у стойки смотрят и хихикают. Стедимен бросает на них последний тоскливый взгляд и проходит под занавесом, по лестнице, через вестибюль, на ночную площадь.

На площади, темной и почти безлюдной, на них сразу обрушивается дождь, несомый холодным ветром из-за Урала.

– Славная ночка. – Стедимен раскрывает зонт и озирается. – Приятно будет прогуляться. Я поставил машину в нескольких кварталах отсюда. Давайте под зонт.

Он закрывает их обоих от дождя, крепко берет Петворта под руку и тащит в боковую улочку. Маркс и Ленин, Ленин и Маркс скрипят наверху.

– Да, думаю, пройдемся туда. – Стедимен снова озирается и сворачивает в какой-то проулок, по виду – тупик.

– Мне кажется, эта улица никуда не ведет, – говорит Петворт.

– О да, – отвечает Стедимен.

– Похоже на тупик, – замечает Петворт.

Они и впрямь в тупике, который кончается запертым магазинчиком. В витрине – одинокая банка маринованной свеклы, над входом – мигающая неоновая вывеска «ШТУК».

– Теперь, если не возражаете, зайдем в подворотню, – говорит Стедимен, таща Петворта в темноту.

– Зачем?

– Надо посик… посик… – Стедимен складывает зонт, -…посекретничать. Доставайте. Марш…

– Что-что?

– Министрати должно было дать, он при вас. Марш… марш…

– Маршрут? – догадывается Петворт. – Вы хотите посмотреть мой маршрут?

– Да, – говорит Стедимен.

– Хорошо. – Петворт достает слепо отпечатанный листок; Стедимен разворачивает его в отблесках мигающей вывески, словно человек, который пытается читать роман в свете далекого маяка.

– Зачем вам это? – спрашивает Петворт.

– Исключительно ради вашего бла-бла-блага, – отвечает Стедимен. – Моя работа приглядывать за вами в ближайшие две недели, а министрати не любит раскрывать карты. У меня фотографическая память, я бы в две минуты управился, если бы только свет не моргал.

– Здесь сказано, что меня повезут в Глит, Ногод и Провд, – говорит Петворт.

– Правда? Очень интересно. Вы знаете, что западных дипломатов не пускают в Ногод и Провд?

– Вот как?

– Вы будете отчитываться, когда вернетесь в Англию?

– По научным вопросам – да.

– Скажем, о военных в аудиториях и танках перед университетами?

– Если это затрагивает преподавание лингвистики.

– Отлично, – говорит Стедимен. – Провд, в особенности, центр лингвистического интереса. Так что, если его закроют…

– Конечно, я это упомяну, – отвечает Петворт. – Не будет особого смысла посылать туда лекторов, верно?

– Отлично, – повторяет Стедимен. – Теперь, думаю, пора возвращаться. Если нас здесь заметят, это вызовет подозрения. Моя машина возле гостиницы. Простите мне маленькую уловку, но я хотел перекинуться парой слов. Запор… запор… за порогом в этой стране только и поговоришь с толком.

– Да, наверное.

– В машине, разумеется, опасно, – продолжает Стедимен. – Раз в две недели ее забирают, как это называется, на официальное техобслуживание, так что, думаю, она прослушивается. Ну и, разумеется, у нас в ква-ква… у нас в квартире, как и в посольстве, жучки. Вообще-то нам следовало бы говорить на свежевспаханном поле, но его трудновато найти посреди города.

– А мой номер? – спрашивает Петворт. – Он тоже прослушивается?

– Наверняка в гостинице такого ранга. Разумеется, не следует относиться к этому слишком серьезно. Слышали историю про дипломата в Москве, который проверил свой номер и нашел под ковром металлическую пластину?

– Нет, а что с ним было?

– Он достал перочинный нож, отвинтил ее, и в банкетном зале этажом ниже упала люстра. Надо просто привыкнуть, иначе вообще невозможно разговаривать по-человечески.

– Мы здесь не шли, – замечает Петворт.

– Стараешься жить нормальной жизнью, – продолжает Стедимен. – Но действует на псих… на псих… на психику. Знаете, что оказалось для меня самым страшным? Невозможность поцапаться с женой. Их разведка особенно старается выявить семейный разлад. Очень трудно, мы с Ба-ба-баджи обожаем собачиться.

– Мы идем не туда, – говорит Петворт.

– Иногда мы на субботу-воскресенье вырываемся на Запад, снимаем номер и просто орем друг на друга. Отводим душу. Странно. Мы здесь не шли.

– Да. – Петворт останавливается перед высокой глухой стеной. – Мне тоже так показалось.

– Пустяки. Маленький город, везде сор… сор… сориентироваться несложно. – Стедимен цепляется зонтом за стену и начинает карабкаться вверх. – Если перелезть через нее, то окажемся на главной улице. Подсадите меня, если не сложно.

– Пожалуйста, – говорит Петворт.

– Да, мы почти у гостиницы, – объявляет Стедимен, стоя на стене. – Вот и моя машина. Цепляйтесь за зонт, я вас втащу. Ну?

– Отлично. – Петворт, упираясь локтями, выбирается на стену.

– Готовы прыгать? – спрашивает Стедимен, поднимая зонт. – Не хочется привлекать лишнее внимание.

Несколько прохожих – солдат в форме, три старухи в платках – с любопытством смотрят, как они спрыгивают в улочку, где над головами скрипят на проволоке Маркс и Ленин, Ленин и Маркс.

– Сюда. – Стедимен поднимает зонтик и уверенно сворачивает к гостинице. Его мальчишеское лицо сияет. – Знаете, я очень люблю куль… куль… культурные мероприятия. По большей части я занимаюсь нашими в тю-тю-тюрьме. Куль… куль… культура мне достается редко. Иногда приезжает писатель-другой, всё больше поэты. Эти в основном по выпивке и по бабам. Не самые лучшие гости; обычно заканчивается тем, что вытаскиваешь их с разных сомнительных квартир. А вот и моя машина. Как видите, я езжу с флажком.

Подобно самому Стедимену в его великолепном костюме, машина, стоящая под мокрыми липами в записанном собаками уголке площади, вызывает мгновенное узнавание; Петворт понимает, что она уже фигурировала в его истории. При ближайшем рассмотрении видно, что темно-коричневый «форд-кортина», сиротливо притулившийся двумя колесами на проезжей части, двумя – на тротуаре, изрядно побит жизнью. Корпус заляпан грязью, крыша в древесной трухе, шины приспущены, взгляд фар явно косит, а выхлопная труба свободно болтается рядом с дипломатическими номерами.

– Не забудьте, прослушивается, – напоминает Стедимен, осторожно приближаясь к автомобилю, как будто тот заминирован. – Ничего не говорите, пока я не включу радио. – Он складывает зонт, открывает дверцу, забирается в машину; через мгновение оттуда доносится стоголосый военный хор. Стедимен машет Петворту, чтобы тот садился.

– Да, ехал от самого Лондона, – объясняет он, включая фары, одна из которых освещает деревья над головой, другая – брусчатку под колесами. – Как только пересекли границу, фары вывалились на дорогу. А в Слаке и отвертки такой нет, чтобы к ним подходила. Ну ничего, скот… скот… скотч-лента держит, во всяком случае, когда нет дождя.

Дождь хлещет в лобовое стекло; Стедимен рывком трогается с места, машина подпрыгивает на брусчатке. Впереди дребезжит розовый трамвай.

– Поехали, – говорит Стедимен. – Здесь всего двадцать минут. Мы вынуждены жить в дипломатическом ква-ква… в дипломатическом квартале, чтобы за нами могли приглядывать.

– Кто-то впереди, – говорит Петворт. Темная фигура на мгновение мелькает перед машиной и тут же отпрыгивает на тротуар.

– Пристегнитесь, если не сложно, – просит Стедимен. – Здесь не разрешают ездить без ремней. Ничего удивительного. Пешеходы ничего не соображают. Дорожные правила идиотские.

– Вот как?

– Да, вроде того, чтобы пропускать машину, которая выезжает справа, – говорит Стедимен, не пропуская машину, которая выезжает справа. Водитель бибикает. – И хамы редкие. Неудивительно, что многие наши оказываются в ку-ку-кутуз-ке. Город уже себе представляете?

– Немного, – отвечает Петворт.

– Я буду называть только самые основные здания. Это ЦК Партии, – говорит Стедимен, указывая на спортодром, – а это – Госиздат, – продолжает он, указывая на Военную академию. – Небольшой город, быстро привыкаешь. Ну надо же! Перегородили дорогу.

Косоглазые фары и впрямь осветили бело-красный шлагбаум поперек дороги. По обе стороны шлагбаума – будки; из каждой выходит солдат с «Калашниковым». Вспыхивает прожектор, слышатся крики.

– Думаю, мы здесь не проедем, – говорит Стедимен.

За шлагбаумом Петворт видит белую брусчатку, знамена и много официальных зданий.

– Это Пляшку Пъртыуу, – замечает он. – Насколько я знаю, по ней проезда нет.

– Да? – изумляется Стедимен. – Значит, мы немного сбились.

Солдаты стоят по обеим сторонам машины, тыча в окна дулами автоматов.

– Пардон! – кричит Стедимен в окно и дает задний ход. Машина задевает бетонную тумбу и, очевидно, человека, который шел следом, потому что офицер с большими звездами на погонах и портфелем в руке принимается колотить по крыше.

– Простите, – кричит Стедимен в окно. – Эти люди совершенно не умеют переходить дорогу.

Солдаты орут; машина мчится задним ходом.

– Если свернуть здесь налево, окажетесь на центральном бульваре, – советует Петворт.

– Ах да, я же рассказывал вам, где что. Это спортодром. – Стедимен указывает на ЦК Партии, потом на Дворец культуры. А это – Дворец ку-ку-культуры. Свет красный или зеленый?

– Красный, – отвечает Петворт, вцепляясь в сиденье.

– Да? А-а-а-гх. Ладно, теперь мы на правильной дороге, скоро будем дома. Моей жене не терпится вас увидеть.

– Очень мило с вашей стороны меня пригласить, – говорит Петворт.

В машине грохочет военная музыка, перед магазинами на центральном бульваре движутся блестящие зонтики, тоскливая очередь выстроилась в кинотеатр, чтобы посмотреть фильм под названием «Йыпс». Розовые трамваи дребезжат, развозя по домам фабричных рабочих и сотрудников ХОГПо, крупнейшего работодателя страны.

– Приятно снова принимать куль… принимать культурного гостя, – говорит Стедимен. Он едет посредине бульвара, по трамвайным рельсам. – Вы, наверное, не знаете, но вообще я тут больше всего занимаюсь авариями.

– Я так и понял, – отвечает Петворт.

– Кстати, скажите, это по вашей части, какую бы книжку послать англичанину в тюрьму? Я думаю насчет Пру-пру-прус-та. Долгое чтение, верно?

– Зависит от вкуса, – говорит Петворт. – Этот человек любит экспериментальный модернизм?

– Точно не знаю, – отвечает Стедимен. – Он – водитель грузовика.

– Наверное, лучше не Пруста, – говорит Петворт. – Может быть, «Сагу о Форсайтах».

Городской центр остался позади, трамваев больше не видно по сторонам улицы тянутся жилые дома. Дорога идет под гору.

– Приятная, тихая часть города. – Стедимен машет рукой в сторону грязного ветрового стекла. – Как насчет скрэббла [18]?

– Что, сейчас? – изумляется Петворт.

– Нет, конечно, – отвечает Стедимен, – сейчас я веду машину. Я по поводу передачи в тюрьму.

– В скрэббл играют вдвоем, – говорит Петворт.

– Да, – после секундной задумчивости соглашается Стедимен. – Да, наверное, это отпадает. Представляете, переехал крестьянина.

– Вы? – спрашивает Петворт.

– Нет, разумеется, нет, – отвечает Стедимен. – Он. За это его и посадили. Смешные они, это крестьяне. Когда видят приближающийся мех… механический предмет, их первая реакция – ринуться наперерез. А первая реакция здешних водителей – жать на газ и давить. Только иностранцам это не разрешается. Ну вот, старик, приехали. Наш дом.

Они остановились. По одну сторону улицы застыл гротескными силуэтами темный парк, по другую выстроились основательные серые здания. У кариатид под балконами дырки от пуль Добавили к старым пупкам новые. Перед каждым подъездом – белая будочка с солдатом.

– Дипломатическая защита, – говорит Стедимен. – Теперь минуточку подождите.

Он обходит машину, встает спереди и, глядя на Петворта через лобовое стекло, снимает «дворники». Когда дипломат подходит к пассажирской двери, оба «дворника» торчат у него из пиджачного кармана и покачиваются перед носом.

– Мы здесь всегда их снимаем, – поясняет он, поднимая зонт и ведя Петворта к подъезду. – Разумеется, официально при со-со-социализме воров нет. С другой стороны, люди часто присваивают чужое. Ума не приложу, зачем им «дворники», если большинству карма не позволяет… карман не позволяет купить авто. Помашите солдату.

Солдат смотрит из будки, как Стедимен толкает тяжелую дверь; внутри абсолютно темно.

– Минуточку, я найду рубь… найду рубильник. – Стедимен, по-прежнему держа зонт над головой, включает свет. Петворту предстает огромный сумрачный вестибюль с обшарпанными стенами и допотопной клеткой лифта посередине.

– Живее, в лифт, здесь автоматический выключатель, через секунду…

Наступает полная тьма.

– Давайте на ощупь, – доносится из нее голос Стедимена. – Когда закроем дверь лифта, свет снова включится.

В кабине загорается лампочка, освещая исписанные стены и замызганный пол; лифт медленно ползет вверх по продуваемой ветром шахте.

– Ой, – говорит Стедимен, когда кабина внезапно замирает между этажами и свет гаснет. – Иногда случается. Ничего страшного. Надо подождать, пока кто-нибудь нас вызволит. Обычно это ненадолго.

В шахте свистит ветер, пахнет застарелой готовкой; где-то за плотно закрытыми дверьми орет младенец. В темной кабине Стедимен, благоухая одеколоном, начинает обсуждать ранние романы Маргарет Дрэббл [19]. Идет время. Наконец на темной лестнице слышатся шаги.

– Слибоб, камърадакии! – кричит Стедимен. – Понги! Понги!

Его призыв достигает желаемого результата: с невидимой площадки на них смотрят два глаза, и слышно, как кто-то несколько раз нажимает кнопку. Свет вспыхивает и начинает мор-Гать; лифт дергается, неуверенно ползет вверх и замирает чуть ниже площадки.

– Ну вот. Можно остаться здесь и рискнуть ехать доверху, – говорит Стедимен, – а можно идти в темноте.

– Я бы лучше пошел, – отвечает Петворт.

– Что, тогда идемте. – Стедимен открывает дверь клетки. – В темноте видите?

– Нет, – признается Петворт.

– Тогда идите на звук моих шагов, – говорит Стедимен. – Я привычный.

И так, в кромешной тьме, спотыкаясь и падая, Петворт начинает подъем по бесконечной лестнице, вьющейся по спирали, как сама жизнь. Пахнет непривычной едой, из-за невидимых дверей доносятся невразумительные звуки радио, стены облупленные и сырые; шаги провожатого раздаются где-то впереди и вдруг резко останавливаются. Петворт налетает на что-то большое, темное, твердо-мягкое. Это спина Стедимена.

– Почти дошли, – сообщает спина. – Просто хочу напомнить, пока не вошли в ква-ква-квартиру. Она прослушивается.

– Да, – говорит Петворт.

– Еще есть горничная Магда, – продолжает Стедимен. – Нам пришлось взять ее из дипломатического бюро по найму. Якобы не понимает по-английски, то есть наверняка понимает. И само собой, она секс… секс… секс…

Дверь впереди внезапно раскрывается; в ярко освещенном проеме стоит рослая угрюмая горничная в черном платье, белом фартуке и белых перчатках. Волосы у ней зачесаны назад и собраны на затылке в пучок, взгляд полон суровой укоризны. Руку она держит согнутой, словно готовится принять пальто.

– А-а-гх, – говорит Стедимен, вручая ей зонтик и «дворники». – Слибоб, Магда.

– Слубоб, – говорит Петворт, протягивая свой плащ.

Магда сопит и смотрит на него с подозрением. За спиной у Магды свет, смех и веселые голоса – звуки светской вечеринки. Моргая после темной лестницы, Петворт мысленно готовится к производственной беседе о Соссюре и Деррида, законе бутерброда и золотом правиле.

Это просторная дипломатическая квартира, говорящая, как большинство дипломатических квартир, о множестве прошлых миссий. Иранские седельные сумы, мексиканские маски и африканские циновки по стенам соседствуют со стульями из Швеции, или Дании, или лондонского магазина «Хабитат», индийскими кофейными столиками и курдскими вьючными сундуками. Горят настольные лампы, из окна, как в большинстве дипломатических квартир, открывается прекрасный вид на парк и сверкающий неоном город. Однако по комнате не прохаживаются, беседуя о Т.С. Элиоте, профессора, и вообще она практически пуста: смех и разговоры доносятся из черного ящичка на столе. «Ка-ка-кассета», – поясняет Стедимен. Однако эффектная хозяйка в чем-то этническом на месте; собственно, и ее наряд, как у большинства дипломатических жен, говорит о множестве прошлых миссий. В ушах у нее болтаются арабские серебряные серьги, на запястьях – индейские браслеты, с плеч ниспадает свободное гавайское платье. Хозяйка встает навстречу гостю, высокая, темноволосая, благоухающая «Ма Грифф», и хватает его за руку.

– Вы, должно быть, мистер Петворт, – кричит она, не выпуская его ладонь. – Входите, входите. Ах, даже выразить не могу, какое это счастье – новое лицо. Ваше, разумеется. Мое у меня уже много лет.

– Добрый вечер, – говорит Петворт.

– Здравствуйте, здравствуйте. Даже выразить не могу, как я мечтала о новом человеке, хоть мало-мальски интересном. А ведь вы мало-мальски интересны, правда? Вы представляетесь мне здоровым, сильным, неутомимым.

– Моя жена Ба-ба-баджи, – представляет Стедимен, чмокая ее в щечку. – Кажется, я говорил, что она умирает от желания с вами по-по-познакомиться.

ІІ

– Да, да, правда, умираю от желания, – восклицает Баджи Стедимен, беря Петворта под руку и ведя его к кушетке. – А теперь расскажите мне, что вы думаете о Слаке.

– Когда мы ждем остальных гостей, дорогая? – спрашивает Стедимен, стоя в углу.

– В половине девятого, – отвечает Баджи. – Я хотела немножко побыть с мистером Петвортом без посторонних. Понимаете, мистер Петворт, я мечтаю выяснить, так ли вы обворожительны, как я надеялась.

– Боюсь, я вас разочарую, – говорит Петворт.

– О, так вы скромник? Не отпирайтесь, первое впечатление вполне в вашу пользу. Садитесь со мной рядышком, и перейдем к следующим впечатлениям. Феликс принесет вам выпить.

– Не хотите для начала отли… – спрашивает Стедимен, – отличного персикового коньяка?

– Нечто незабываемое, – подхватывает Баджи.

– Я сегодня уже многовато его выпил, – отвечает Петворт, – на официальном завтраке.

– Ах, этот официоз! – восклицает Баджи. – Скука смертная!

– Как насчет пис-пис… – спрашивает Стедимен, – пис-портера? – Он открыл курдский вьючник с экзотическими посольскими винами.

– Замечательное здешнее вино. Белое, сухое, – говорит Баджи. – Прекрасно помогает раскрепоститься.

– Отлично, я выпью писпортера, – отвечает Петворт.

– Извините меня на минуточку, – говорит Стедимен, сжимая бутылку. – Мне надо сходить на ку-ку-кухню, взять у Магды штопор.

– Конечно, дорогой. – Баджи Стедимен небрежно взмахивает рукой, так что та случайно опускается Петворту на колено. – А пока обворожительный мистер Петворт расскажет мне все про свой богатый событиями день.

– Он был не так уж богат событиями, – говорит Петворт. – Меня сытно накормили и отвели в мавзолей Григорика.

– Да, конечно, они всегда туда водят, – замечает Баджи. – Боюсь, я так и не смогла понять, в чем тут удовольствие. Впрочем, мне и у мадам Тюссо не нравится.

Ниспадающее платье ниспадает всё заметнее и заметнее; Баджи улыбается Петворту.

– Ну, расскажите же мне, что вы думаете о Слаке, – просит она. – Расскажите, как вам здесь показалось.

– Очень мило, – говорит Петворт.

– Слака, город искусства и музыки, жучков и шпионов, – произносит Баджи. – Полагаю, вам настоятельно советовали быть осторожным? Сказали, что у стен есть уши, у окон – глаза, а горничные чулками сигналят тайной полиции?

– Да, – отвечает Петворт.

– Золотое правило Слаки – всем, чем занимаешься, занимайся не на виду. А чем бы вы хотели заняться, мистер Петворт? Какое у вас хобби?

– Вообще-то никакого, – отвечает Петворт.

– О, не скрытничайте. – Баджи берет его за руку. – Наверное, вы заметили, что во мне совсем нет того, что принято называть благоразумием. Мной руководит сердце, не рассудок. Вообще-то я совсем не гожусь для Слаки.

– Да, сложно, наверное.

– Феликс, дорогой, бутылки может открыть Магда! – кричит Баджи Стедимен через плечо. – Почему бы тебе не зайти в душ, смыть с себя пот трудового дня? А я пока развлеку мистера Петворта. Да, мистер Петворт, у меня очень трудная жизнь. Как вы проницательны, я ощущаю ваше сочувствие. У меня, как я говорила, неуемный, взбалмошный, легкомысленный нрав. Здесь, в Слаке, меня постоянно преследуют, фотографируют, записывают, словно какую-нибудь политически значимую кинозвезду.

– Да, вероятно, очень утомительно.

– Утомительно – не то слово! – восклицает Баджи. – Моя жизнь трагична и беспросветна, мистер Петворт. Я здесь как в темнице.

– Неужели? – говорит Петворт.

– Да, да! – Баджи крепко стискивает его бедро. – Я не могу спокойно поехать в теннисный клуб или пойти в мясную лавочку – везде за мной следуют агенты. За мной волочатся микрофоны. Когда мы занимаемся любовью, то включаем Вагнера, и не уверена, что даже он заглушает. Скажите, вы любите Вагнера, мистер Петворт?

– Да, очень.

– Я знала! – восклицает Баджи. – Хотите послушать? Что ж, если вечер пройдет хорошо, возможно, послушаем. Опера, опера, мистер Петворт, – вот моя стихия! Пролетать под маской, в карете, с пением – вот для чего я создана. Такой я всегда себя видела – танцующей под легкой вуалью с избранником судеб. Теперь вы знаете мою мечту. А вы, мистер Петворт? Вы – избранник судеб?

– Не думаю, – отвечает Петворт.

– А я думаю. Правительство вас выбрало, вам поручили дела, тайны. Может быть, вы обладаете властью, о которой сами не подозреваете? Полагаю, в каждом из нас есть что-то неисследованное. – Она нежно касается волос на его затылке.

– Да, наверное, – отвечает Петворт.

– Пожалуйста, не надо себя принижать, – говорит Баджи. – Я никогда себя не принижаю. У вас очень красивая шея. Это банальность, но сексуальная привлекательность всегда выражается штампами.

– Да, конечно, – отвечает Петворт, оглядываясь.

– Феликс в душе, – успокаивает Баджи. – Мы совершенно одни, если не считать агентов. Однако подумайте, как скучна их жизнь, если кто-то не озарит ее яркой вспышкой. Поневоле чувствуешь свой долг быть хоть сколько-нибудь интересной.

– Уверен, вы очень интересны.

– О да! Знаете, сколько я здесь? Три года, три года в заточении. Как легко догадаться, это не такое место, куда бы я мечтала поехать. Я всегда видела себя в одной из мировых столиц. Петь, танцевать, носить бриллиант в пупке. Знаете, что говорят? Если бы Феликс не заикался, нас бы послали в Токио!

– Наверняка есть места куда хуже Слаки.

– Ах да! – восклицает Баджи. – Нефтяником в Северном море? Младшим переводчиком бухгалтерского отдела в Бангладеш? Да, вечно говорят, что кому-то еще хуже.

– Однако у Слаки должны быть и свои преимущества, – предполагает Петворт.

– Кто вам сказал? – спрашивает Баджи. – Кстати, как ваше имя?

– Энгус.

– Так вот, Энгус, полагаю, вы не совсем поняли, что я вам говорю, как одна родственная душа другой. Я говорю, что одинока, бесконечно одинока.

– Да, понимаю.

– А я, кажется, понимаю вас. – Баджи запускает руку в его брючный карман. – Знаете, каким я вас вижу? Человеком, разочарованным в любви. У вас такой грустный, озабоченный вид. Я угадала?

Петворт вспоминает сегодняшний день, видит лицо Кати Принцип и отвечает:

– Ну, более или менее.

– Сколько у нас общего! – восклицает Баджи. – Одиночество и потребность в утешении. У меня мигрень, Энгус, вас не затруднит помассировать мне затылок? Не здесь, ниже. Не обращайте внимание на платье. Ой, Феликс, я думала, ты в душе.

Воду снова отключили, – говорит Стедимен, глядя на них сверху вниз.

– Я только что рассказывала Энгусу, какой замкнутый образ жизни мы ведем, – объясняет Баджи.

Стедимен садится в датское кресло напротив них.

– Трудно ждать, что тут будет так же весело, как в Москве или Вашингтоне.

– Или в Белграде, или в Читтагонге, – подхватывает Баджи.

– Мне нравится, – говорит Стедимен. – Надо не бо-бо-бояться землетрясений, и еду можно купить лишь по определенным дням, зато пе-пе-персиковый коньяк замечательный, да, вполне на мой вкус.

– При всем своем мальчишеском шарме, Феликс – скучный прагматик. Неудивительно, что моя мать, мудрая женщина, советовала мне не выходить за него замуж. Она сказала, что это может развить привычку шастать по чужим спальням. Так и вышло.

– Да, Баджи, – говорит Стедимен, – ты не могла бы секундочку потерпеть? Сюда идет Магда.

Через мгновение перед Петвортом оказывается огромный поднос, на котором шипят два больших бокала с джин-тоником и еще один с белым вином, такой же большой и шипящий.

– Плиз, комрад, – говорит Магда, вглядываясь в Петворта так, словно его лицо стоит запомнить.

– Слубоб, – отвечает Петворт.

– Да, конечно, – с чувством произносит Стедимен, беря бокал. – Нам тут очень нравится. Чудесная природа, замечательные места для…

– Пикников, – вставляет Баджи.

– Именно это я собирался сказать.

– Прекрасные озера и пляжи, – продолжает Баджи.

– Незабываемые прогулки верхом, – подхватывает Стедимен, – обширные леса для любителей ох-ох-охоты.

– Считается, что Магда ни слова не понимает, – говорит Баджи, когда могучая черная спина скрывается в коридоре, – но она всегда начинает ронять подносы, если мы что-нибудь здесь ругаем. Вы, наверное, очень заняты, Энгус? А то мы могли бы свозить вас на озеро. Там можно раздеться догола.

– Баджи, здесь не принято раздеваться догола, – говорит Стедимен. – В Слаке очень строгие нравы. Уверен, об этом доносят.

– Мне вовсе не кажется, что нравы такие уж строгие, – возражает Баджи. – Взгляните на мой загар, Энгус, и только представьте, что под одеждой я вся такая.

– Очень мило, – отвечает Петворт.

– Баджи, – произносит Стедимен, вставая, – ты правда пригласила других гостей?

– О да, – отвечает Баджи, – хотя многие отказались. Сегодня прием у шейха и премьера в опере.

– Но кто-то всё же согласился прийти? – спрашивает Стедимен.

– Посол прислал свои извинения. Он очень хотел повидаться, но не любит выходить по вечерам. Говорит, его повсюду преследует человек в плаще и с сигарой.

– Очень вероятно, – отвечает Стедимен.

– Да, но то же самое ему казалось, когда он был министром просвещения в Лондоне.

– А что Уинн-Джонсы? – спрашивает Стедимен. – Это наш первый cек… первый секретарь.

– Они очень сожалеют, но их пригласили на прием к шейху.

– А Кутсы? Это наш третий cек.

– Ты знаешь, какие они меломаны, – отвечает Баджи. – Пошли слушать эту странную новую оперу.

– Так хоть кто-нибудь согласился? Я разослал приглашения по всему городу.

– Мисс Пил и мистер Бленхейм, – отвечает Баджи.

– Личный секретарь посла и пресс-аташе, – объясняет Стедимен.

– И, разумеется, мы пригласили многих местных.

– Бе-бе-беда в том, что никогда не знаешь, кто из них отважится прийти. Они обязаны сообщать, что идут к иностранцу. И впустит ли их охрана. Компания может собраться совсем маленькая.

– Тем ближе мы узнаем друг друга, – замечает Баджи. – И потом, будет сюрприз.

– О да, – говорит Стедимен. – Да.

Звонят в дверь, и Магда – очевидно, она всё это время стояла в нише прямо у них за спиной – идет открывать.

– Видите, – говорит Баджи, стискивая Петворту руку. – Вот и гости.

Слышны приглушенные голоса: кто-то вручает Магде плащ и «дворники». Гость стоит в дверях: на нем темный пиджак поверх аккуратной белой тенниски, в одной руке мужская сумочка, в другой – несколько алых гвоздик.

– Добрый вечер, – говорит он, сверкая птичьими глазами. – Плитплов.

– Цветы, как мило, я их обожаю! – восклицает Баджи Стедимен.

– О, здравствуйте, миссис Стедимен. – Плитплов склоняется к ее руке и целует унизанные перстнями пальцы. – Огромное спасибо, что пригласили. Кажется, мы встречались раз или другой. Вынужден передать огорчительную новость: профессор Маркович мечтал бы прийти, но не хочет, чтобы его фотографировали на входе. Разумеется, вы понимаете, что я весьма немало рискую, приходя к вам.

– Молодцом, старик, – говорит Стедимен. – Заходите и познакомьтесь с нашим почетным гостем, доктором Петвортом.

– Ах да, ваш английский гость, доктор Петворт, мне кажется, я читал некоторые книги его. – Плитплов, стоя в дверях, обводит глазами комнату, как будто почетным гостем может оказаться любой из отсутствующих. – Так, значит, он сумел прибыть поперек всем забастовкам в Лондоне?

С некоторым усилием Стедимен разворачивает его к Петворту; птичьи глаза Плитплова сверкают.

– А, значит, вы – именитый доктор Петворт, – говорит Плитплов. – Как видите, мы здесь о вас слыхали. Моя фамилия Плитплов. С приездом!

– Рад встрече, – отвечает Петворт.

– Вы разве не знакомы? – спрашивает Стедимен.

– Вы бывали раньше в Слаке, доктор Петворт? – вопрошает Плитплов, осматривая Петворта с головы до пят. – Вряд ли. В таком случае мы никак не можем быть знакомы. Скажите, доктор Петворт, вы правда сейчас читаете лекции в нашей стране?

– Мне казалось, вам это известно, – говорит Стедимен. – В университете завтра утром.

– Вот как? В какое время? Как интересно!

– В одиннадцать, – отвечает Петворт.

– В одиннадцать, какая жалость! – Плитплов вынимает маленький ежедневник и раскрывает его на чистой странице. – Столько всяких встреч, очень трудно будет выкроить время. Но если я всё же смогу, вы разрешите прийти? И не обидитесь, если не смогу? Раз вы учите в университете, то сами понимаете, какая это занятая жизнь.

Вновь появляется Магда в белых перчатках; бокалов у нее на подносе хватило бы на куда более многолюдный прием.

– Думаю, я попробую что-нибудь чуточку западное. – Плитплов, склонившись над подносом, внимательно исследует бокалы. – Вуску, та?

– Та, камърадаки, – отвечает Магда.

– Я слышал, что виски – напиток всех западных интеллектуалов, – говорит Плитплов, беря бокал. – Может быть, в нем есть что-то очень хорошее для мозга. Как раз это мне нужно. За вашу поездку, доктор Петворт. Надеюсь, вы посетите многие места.

– Несколько, – отвечает Петворт. – Глит, Ногод, Провд.

– Все очень хорошие, – говорит Плитплов.

– Я слышал, вы сыграли тут орган… сыграли организующую роль, – вставляет Стедимен.

– Кто, я? – изумляется Плитплов. – Нет, это был Маркович.

– Я вообще-то с ним незнаком, – говорит Стедимен.

– Тогда, может быть, знакомы вы, доктор Петворт? – спрашивает Плитплов. – Может быть, встречались на конференции? Может быть, он ваш добрый старый друг? Может быть, он знает вашу жену, если вы женаты?

– Нет, – отвечает Петворт, – мы незнакомы.

– Что ж, он просил передать, что мечтает о встрече с вами и о хорошем критическом разговоре, – говорит Плитплов. – Наверняка вы знаете прекрасные книги, которые он пишет о Дефо.

– Вы ведь препод… преподаете в университете, доктор Плитплов? – спрашивает Стедимен.

– Ответ: чуточку да и чуточку нет, – отвечает Плитплов. – У меня есть там некоторые важные связи, но занимаюсь я и другим. Разумеется, наша система отличается от вашей, скучно объяснять, да и бессмысленно, потому что сейчас мы делаем кое-какие реформы. Ачем занимаетесь вы, доктор Петворт? Некоторые утверждают, что языком. Это, наверное, очень интересная область.

– Да, – отвечает Петворт, – особенно сейчас в Слаке.

– О, вы слышали про наши перемены! – восклицает Плитплов. – Некоторые из них очень хорошие, некоторые очень плохие. Мое мнение посередине.

В дверь снова звонят.

– Ах! – вскрикивает Баджи, стискивая Петворту руку. – Кто-то еще!

Словно из-под земли вырастает Магда в белых перчатках и направляется к двери; Стедимены, обворожительная пара, идут вслед за ней.

– Всегда в обществе красавиц, – замечает Плитплов, обращая на Петворта пронзительный взгляд. – Я это помню. И вы ей нравитесь. Однако надо быть очень осторожными. Повсюду уши.

Тем временем в дверях еще двое гостей вручают Магде плащи. Одна из них – немолодая барышня-крестьянка в приталенном сарафане; у нее типично английский выговор и остроносое личико, волосы заколоты в пучок. Второй – седовласый усатый джентльмен в фуляровом шейном платке, белом пиджаке и темных брюках. Видимо, по пути сюда приключилось какое-то несчастье; по лицу у барышни-крестьянки текут слезы.

– Простите, что запоздали, – говорит джентльмен, чмокая Баджи в щеку. – Небольшая накладка.

– Я полчаса просидела в лифте! – восклицает барышня-крестьянка. – Люди шли мимо, но никто не откликнулся. По счастью, появился мистер Бленхейм и, как истинный рыцарь, меня спас.

– Входите и знакомьтесь с нашими друзьями, – говорит Баджи.

– Наверное, вы кричали, – произносит Плитплов, галантно выступая вперед.

– Вопила как резаная, – отвечает барышня.

– Я слышал крики, когда поднимался по лестнице, – говорит Плитплов, – однако подумал про себя, может быть, свадьба, и не стал вмешиваться. В моей стране не принято вмешиваться.

– Я заметила, – говорит барышня-крестьянка.

– Примите мои извинения. – Плитплов, склонившись, целует ей пальцы. – Плитплов.

– Мисс Пил и мистер Бленхейм, из посольства, – представляет Стедимен.

– Должен быть еще какой-то почетный гость?… – осведомляется мисс Пил.

– Да, вот он, наш милый доктор Петворт, – говорит Баджи, за руку вытаскивая Петворта на середину комнаты.

– А, значит, добрались, – говорит мисс Пил. – Это хорошо.

– Здравствуйте, старина, – вступает в разговор Бленхейм. – Добро пожаловать в дурдом.

– А как насчет главного события? – спрашивает мисс Пил. – Они прибыли? Вы их встретили?

– Да, – отвечает Баджи, – но это пока секрет.

– О, сегодня будет секрет? – оживляется Плитплов. – Всюду секреты.

– Исключительно приятный секрет, – говорит мисс Пил.

– Но мы, может быть, выясним? – спрашивает Плитплов.

– Позднее, – отвечает Баджи. – Вот почему сейчас я должна на минутку исчезнуть. Пожалуйста, развлекайтесь. И блюдите себя в чистоте ради меня, мистер Петворт.

– Очередной восхитительный прием у Баджи! – восклицает мисс Пил. – Вот так она нас и заманивает!

– И мистером Петвортом, разумеется, – добавляет Бленхейм.

– Камърадакет, – говорит Магда, появляясь с подносом.

– Апельсиновый сок, пожалуйста, – просит мисс Пил по-английски.

– Та, – отвечает Магда, протягивая ей сок.

– Правда, она замечательно справляется, при том что не владеет английским? – обращается мисс Пил к Петворту. – Ну разве не замечательно, что вы пришли именно сегодня? Секреты нашей Баджи нельзя пропускать!

III

Итак, в далекой Слаке, при чуждой идеологии, в стране, где рослая горничная вездесуща, а у стен, без сомнения, есть уши, несколько британцев, заброшенных судьбой на чужбину, начинают вечеринку. За окнами льет дождь и свистит ветер, кто-то, кто уж отвечает за такие подробности, прилепил над темными крышами огромную, почти зеленую луну; на ее фоне прорисовываются купол и пара шпилей. Внизу обнаруживает себя редкими неоновыми вспышками «КОМФЛУГ» и «МУГ» город, клубок страхов и угроз, наблюдателей и доносчиков. Да, прием у шейха и опера сманили большую часть приглашенных, и на серебряном подносе у рослой горничной напитков куда больше, чем гости в силах поглотить. В атмосфере висит некоторая настороженность, как всегда, когда сходятся вместе люди, разделенные множеством политических и социальных границ, к тому же британцам вообще мало свойственна душевность в общении: представитель этой нации не ищет взаимопонимания с посторонними, да и, если на то пошло, даже с самим собой. Однако компания понемногу начинает оттаивать; Стедимен, в своем безукоризненном костюме, подходит к проигрывателю и запускает что-то ностальгическое, возникает подобие непринужденности, отблески какого-то мира, объединяющего их всех.

– Видели отборочные матчи? – спрашивает Бленхейм Петворта, закуривая трубку.

– О, вы тоже курите трубку? – восклицает Плитплов, доставая свою, резную. – И я.

– Боюсь, я за ними не слежу, – отвечает Петворт.

– Крикет? Вы говорите о крикете, вашей национальной игре? Люди в белом, как врачи? – спрашивает Плитплов.

– Говорят, кто устал от крикета, устал от жизни, – замечает Бленхейм.

– Не думаю, что мистер Петворт устал от жизни, – говорит мисс Пил.

– Устал от жизни, устал по жизни, – бормочет Плитплов.

– Я могу его смотреть, могу не смотреть, – говорит Петворт.

– Вы, наверное, знаете моего друга, сэра Лоуренса Оливье? – спрашивает мисс Пил.

– Лично – нет, – отвечает Петворт.

– О, тогда вы вовсе его не знаете! – восклицает мисс Пил.

Дважды уличенный в невежестве, Петворт тем не менее понимает истинно английским чутьем, что его приняли в компанию; на свой манер британцы начинают приятно проводить время.

Снаружи предательский темный город смыкает кольцо;

внутри разворачивается некая версия хорошей жизни. Мисс Пил щебечет о какой-то оперной постановке; Стедимен рассказывает о визите принцессы Маргарет на некий остров, где он служил в посольстве; мистер Бленхейм вещает о регби, и даже Плитплов, не желая остаться в стороне, показывает салонные фокусы – извлекает из ушей орехи.

– Я слышала, в Лондоне теперь все пьесы про неприличное и актеры скачут по сцене голые, – говорит мисс Пил. – Должно быть, очень скучно. Я никогда не любила реализм.

– Пьесы вашего Эдварда Бонда очень знамениты, – замечает Плитплов.

– Кого-кого? – спрашивает Бленхейм.

– Он написал «Спасенных» и «Лира», – отвечает Плитплов.

– Драматург из левых, – объясняет мисс Пил. – Здесь он

популярен.

– Думаю, в Англии теперь никто не хочет работать, – заявляет Плитплов. – Наш народ здесь очень любит труд. Наши рабочие часто просят разрешения выпустить больше продукции бесплатно, из одного энтузиазма.

– Правда? – восклицает мисс Пил. – Потрясающе.

– Здесь невысоко ценят британскую репу… репу… репутацию как промышленный державы, – замечает Стедимен.

– Нелегко объяснить миру, что мы за народ, – произносит Бленхейм, довольно попыхивая трубкой.

– Но, может быть, это ваша работа? – спрашивает Плитплов. – Может быть, для ради этого ваше правительство и послало вас в Слаку?

– А, – хихикает Бленхейм. – Вы спрашиваете, чем я занимаюсь? На какой ниве тружусь? Вообще-то на дипломатической.

– Думаю, вы любите осторожность, – говорит Плитплов, – но разве ваша экономика не рушится? Не станет ли она со временем социалистической, как у нас?

– Вряд ли, – отвечает Бленхейм, – это не в нашем духе.

– Вижу, веселье кипит! – восклицает Баджи Стедимен, выходя из недр квартиры в кокетливом фартучке. – Наша маленькая сенсация продвигается весьма успешно. Энгус, позвольте отпить из вашего бокала. Надеюсь, все вас развлекают. Кто-нибудь удосужился показать вам замечательный вид из окна?

Замечательный вид из окна, который Баджи показывает Петворту, составляет по большей части непроглядная темень, поскольку Слака по ночам освещена много хуже западных городов. Однако огромная луна сияет, на ее фоне прорисованы купол и пара шпилей, где-то внизу мигают огни, над зданием ЦК Партии вспыхивает красная звезда. Внизу, под бледными деревьями, движутся редкие машины и закутанные в кашне прохожие.

– Я никогда не блистала умением готовить, – говорит Баджи, сплетая свои пальцы с пальцами Петворта. – Мы всегда советовали гостям наесться, прежде чем идти к нам. Однако я – замечательная хозяйка, поскольку получила прекрасное воспитание. Я не кажусь вам чересчур важной дамой для моего юного возраста?

– Ничуть, – отвечает Петворт.

– Ах, Энгус, – говорит Баджи, – знаете, я думаю, что мы с вами – родственные души. Два одиноких, обиженных судьбой человека. В этом мире подобное стремится к подобному. Я чувствую, что между нами возникает глубокая внутренняя связь.

– Камърадаку, – произносит голос; между ними втискивается мощная фигура Магды.

– Простите, Энгус, – говорит Баджи, – сейчас попробую объясниться по-местному. Та, Магда?

– Сквассу, сквассу, – шипит Магда.

– Боюсь, что наш тет-а-тет придется временно отложить, надеюсь, что ненадолго. Магда говорит, что суп готов. Прошу общего внимания! Магда зовет за стол.

Немногочисленная компания перемещается от иранских переметных сум и мексиканских масок к столу, уставленному парижским серебром и корейскими подставками под горячее. Перед каждым прибором карточка, написанная неанглийским почерком; на той, что справа от хозяйки, значится «Doktor Pumwum».

– Да, садитесь рядом со мной, Энгус, – говорит Баджи, под столом стискивая Петворту коленку. – А вы – по другую сторону, доктор Плитплов.

– Мы приближаемся к секрету? – спрашивает Плитплов, усаживаясь и встряхивая салфетку. – Может быть, это что-то съедобное?

– Вы очень догадливы. – Баджи игриво хлопает Плитплова по руке. – Помните: чем дольше ждешь, тем больше удовольствие. Мой любимый девиз, если только ждать не очень долго. Как сказала однажды великая Мэй Уэст, я предпочитаю мужчин, которые не торопятся.

– Это философ? – спрашивает Плитплов.

– Нет, это кинозвезда, в нашей части мира, – отвечает Баджи. – Вы бывали в нашей части мира, доктор Плитплов? Вас пускают за границу?

– Был несколько раз, – говорит Плитплов. – В Лондоне и некоторых других городах. Я прекрасно помню Тотенхем-корт-Роуд.

– Неудивительно, – замечает Баджи, – она навсегда остается в памяти. Вероятно, вы на хорошем счету, если вас пускают за рубеж.

– Я не совершал тяжелых проступков, – говорит Плитплов. – Разумеется, мы здесь вполне либеральны, во многих смыслах. Как видите, мы приглашаем ваших выдающихся лекторов, таких, как доктор Петворт.

– Замечательный выбор! – кивает Баджи.

– Мы ожидаем узнать от него много полезных вещей и улучшить нашу самокритику. Быть может, вы читали его книги?

– Нет, – отвечает Баджи, – я лучше дождусь фильма. Появляется Магда с половником и супницей; Стедимен обходит стол, наливая всем белое вино.

– У вас, возможно, есть дети? – спрашивает Плитплов.

– Да, где-то есть, двое или трое, – отвечает Баджи. – Где сейчас наши дети, Феликс?

– В Ундле, – отвечает Стедимен, наливая вино.

– Простите? – переспрашивает Плитплов.

– Это частная английская школа, – объясняет Баджи. – Вы, вероятно, знаете, что британская аристократия предпочитает отправлять детей в школу, пока они не повзрослеют и не поумнеют. А когда они оттуда выходят, они уже слишком взрослые и умные. Энгус, у вас есть дети? Маленькие петворты в колыбельках?

– Нет, – отвечает Петворт.

– Однако миссис Петворт есть? – продолжает пытать Баджи. – Брак не обошел вас стороной?

– Да, – отвечает Петворт.

– Надеюсь, она очень мила, – замечает Плитплов.

– Да, – говорит Петворт.

– Вы не взяли ее в Слаку, – произносит Баджи. – Это упущение или сознательный расчет?

– Она не очень здорова, – отвечает Петворт. Плитплов смотрит на него через стол.

– Надеюсь, вы не забыли ей позвонить?

– Мистер Плитплов, мне припоминается, что мы как-то посылали вас на летний семинар в Кембридж, – говорит мисс Пил, перегибаясь через стол.

– Кого, меня? – восклицает Плитплов.

– Вы знаете этот семинар, доктор Петворт? – спрашивает мисс Пил.

– Да, я иногда читаю там лекции.

– Нам иногда удается отправить несколько человек на учебу, – говорит мисс Пил. – Это очень сложно, здешние власти всегда пытаются подсунуть вместо них кого-то своего. Кажется, мы посылали вас три года назад, мистер Плитплов.

– В Кембридж? – спрашивает Плитплов.

– Да, в Кембридж, – отвечает мисс Пил.

Магда входит забрать тарелки из-под супа; Стедимен встает, чтобы еще раз наполнить бокалы.

– Секрета ждать уже недолго! – восклицает Баджи. – Я училась в Оксфорде, слушала историю у А. Дж.П. Тейлора. Меня знал весь университет – из-за моего бюста.

– Разумеется, – галантно произносит Плитплов. – Неудивительно.

– Конечно, он уже не тот, – говорит Баджи. – Годы не щадят даже самые выдающиеся творения природы и человека.

– О, напротив, он всё так же великолепен! – восклицает Плитплов. – Вы согласны, доктор Петворт?

– Вы очень добры, – отвечает Баджи. – Хорош, возможно, но не великолепен. Не высший сорт, но вполне достоин того, чтобы его посетить.

– Так вы были в Кембридже? – спрашивает мисс Пил.

– В восхитительном Кембридже? – повторяет Плитплов. – Возможно, и был. Однако вы должны понять мою растерянность. В моей стране, если изучаешь английский, надо обязательно учить и русский, так поддерживается баланс. Поэтому сегодня я в Москве, завтра, возможно, в Кембридже. Тут я изучаю Горького, там – Троллопа. Тут я посещаю Большой, там – Ковент-Гарден. В Москве я изучаю марксистскую эстетику, а в Кембридже, если это был Кембридж…

– Тоже изучаете марксистскую эстетику, – подхватывает Баджи Стедимен.

– А когда много ездишь, легко всё перепутать, не правда ли, доктор Петворт? – говорит Плитплов.

– Всё сливается, – кивает Петворт.

– Кембридж и Москва? Неужели? – с сомнением произносит мисс Пил. – Я не думала, что их так легко спутать.

– Разумеется, в памяти остаются некоторые отличия, – отвечает Плитплов.

– Какие, например? – спрашивает мистер Бленхейм.

– В России пахнет едой и кошками, – говорит Плитплов, – в Англии – собаками и спиртным.

– Вижу, у вас тонкое чутье на культурные различия, – замечает Баджи.

– Нельзя ли уточнить, – говорит мисс Пил, – вы были в Кембридже или нет? Я уверена, что мы оплачивали вашу поездку.

– Минуточку, минуточку! – восклицает Баджи. – Вот и секрет! Гвоздь программы!

Из кухни выходит Магда, массивная, в черном платье, неся перед собой серебряное блюдо под крышкой.

– Он здесь, ваш секрет? – спрашивает Плитплов, привставая от любопытства.

– Поставьте на стол, Магда, – говорит Баджи. – Большое спасибо. Давайте попросим нашего почетного гостя совершить церемонию открытия. Я всегда считаю, что гостей следует приставлять к делу. Прошу, Энгус.

Под взглядами собравшихся Петворт снимает крышку. На блюде рядами лежат бурые, мясистые, кожистые предметы, немного похожие на печеные экскременты.

– О, какой восторг! – кричит мисс Пил.

– Bella, multabella! [20] – подхватывает Бленхейм.

Только Плитплов, не разделяя общего восхищения, недоверчиво подается вперед.

– Вы знаете, что это? – спрашивает Баджи.

– Конечно, – отвечает Плитплов, не веря своим глазам. – Сардельки.

– Британские сардельки, – говорит Баджи.

– От Маркса и Спенсера, – подхватывает мисс Пил.

– Секрет – это сардельки? – недоумевает Плитплов.

– Вам, должно быть, стоило огромного труда выписать их из Англии! – восклицает мисс Пил.

– Вообще-то они прибыли вчера, с дипломатической почтой, – отвечает Баджи. – Тем же самолетом, что и вы, Энгус.

– Давайте освободим бокалы, – говорит Феликс Стедимен. – Думаю, пора перейти к кра-кра-красному.

– Этот прием по поводу сарделек? – спрашивает Плитплов.

– По поводу приезда Энгуса, – отвечает Баджи, под столом стискивая Петворту коленку, – но мы хотели доставить всем удовольствие.

– Я тоже расскажу секрет, – говорит Плитплов. – Даже здесь, в Слаке, при всей своей отсталости, мы изобрели сардельки.

– Ах, но не такие, как эти, – возражает мисс Пил.

В ночи лихорадочно вспыхивают неоновые надписи «МУГ» и «КОМФЛУГ», огромная луна с любопытством смотрит через стекло, как несколько британцев на чужбине берутся за ножи и вилки, чтобы приступить к вожделенной трапезе. К сарделькам, естественно, подают некое подобие картофельного пюре, бутылку красного томатного соуса и красное вино, которое Стедимен разливает со словами: «Здесь есть отменные вина, которых не найдешь в Англии; к сожалению, это не такое».

Пламя свечей подрагивает; только Плитплов по-прежнему выглядит ошарашенным.

– Как я объясню своим студентам такой национальный характер? – спрашивает он. – В разгар исторического процесса, в наши нелегкие времена, когда повсюду дипломатические угрозы, вы собираетесь ради сарделек. Не это ли зовется флегмой?

– Просто скажите им, что британцы умеют делать настоящие сардельки, – говорит Бленхейм.

– Боюсь, это не такое уж удовольствие для вас, Энгус, – говорит Баджи. – Вы, вероятно, едите их постоянно.

– Да, – отвечает Петворт, – но они очень вкусные,

– Он всегда дипломатичен, – замечает Плитплов. – Это было замечено даже в…

– Кембридже? – спрашивает мисс Пил. – Вы встречались там?

– Трудно сказать, – отвечает Плитплоз. – Столько лекций, столько лиц. Разве всё припомнишь?

– А вы, доктор Петворт? – не отстает мисс Пил. – Помните ли вы доктора Плитплова?

– Мы разговаривали один раз, в пабе, – отвечает Петворт.

– Вряд ли, – говорит Плитплов. – Я предпочитаю не ходить в такие заведения.

– О чем была ваши лекция, доктор Петворт? – спрашивает мисс Пил.

– О лингвистике Хомского, – отвечает Петворт. – Довольно специальная тема.

– Это ничего вам не говорит, доктор Плитплов? – настаивает мисс Пил. – Лекция не оставила никакого следа в вашей памяти?

– Кажется, теперь припоминаю, – говорит Плитплов. – Превосходная лекция. Какое странное совпадение, что наши пути снова пересеклись.

– Да, действительно, – замечает мисс Пил.

– Конечно, вы меня совсем не помните, – продолжает Плитплов. – Я был только всего лишь один из множества ваших восторженных внимателей.

– Вообще-то помню, – отвечает Петворт. – Разве не вы писали о Троллопе?

– О, мой маленький шедевр! – радуется Плитплов. – Вы его помните?

– Троллоп… – повторяет Баджи, – это был какой-то почтмейстер?

– Ваш великий писатель, – поправляет Плитплов. – Более знаменитый, чем сарделька.

– Мне кажется, вы отлично друг друга знаете, – вмешивается мисс Пил. – Не понимаю, что тут скрывать.

– Ну… – Плитплов внезапно бросает на Петворта птичий взгляд. – Может быть, я не хотел смущать вашего гостя.

– Чем вы можете его смутить? – удивляется Баджи. – Он совсем не выглядит смущенным.

– О, я думаю, не стоит обсуждать такие вещи, – говорит Плитплов, – в присутствии многих милых людей, которые с удовольствием едят сардельками. Кажется, у вас есть пословица: слово – воробей, а молчание – золото.

– Не понимаю, о чем вы, – говорит Петворт.

– Я просто вспомнил небольшое затруднение между нами, которое вынуждает меня к большой осторожности в словах.

– Как интересно! – восклицает Баджи. – Какое затруднение?

– Нет, я слишком далеко зашел, – говорит Плитплов. – Мне не следовало заводить такие речи. Ваша жена меня бы не одобрила.

– Моя жена? – переспрашивает Петворт.

– Ее зовут Лотти, – говорит Плитплов.

– Я знаю, что ее зовут Лотти, – отвечает Петворт.

– Очень занимательная дама, – говорит Плитплов, – курит маленькие сигары. Она приехала в Кембридж, мы вместе совершали чудесные прогулки, в том числе по магазинам. Во время одной из таких прогулок прозвучали откровенности, которые не следует повторять. Теперь вы понимаете, почему я был несколько скрытен.

– Вы ходили гулять с моей женой? – спрашивает Петворт.

– Разве вы не знали? – удивляется Плитплов. – В таком случае я зря об этом упомянул. Я не хотел, однако после такого количества виски и восхитительных сарделек легко потерять бдительность.

– Какая прелесть! – восклицает Баджи.

– Какие откровенности? – спрашивает Петворт.

– Думаю, я всего лишь проявил по отношению к ней необходимое дружеское участие, – говорит Плитплов. – Женщинам часто нужен человек, с которым можно поделиться своими горестями.

– Ах, как верно! – восклицает Баджи.

– Какими горестями? – настаивает Петворт.

– О, вы сердитесь, пожалуйста, не вините меня, – говорит Плитплов. – Вы видите, как сильно я старался скрыть произошедшее от этих милых людей. Вы знаете, что я ваш добрый друг. Только если ваша жена по-прежнему с вами и вы снова счастливы, не забывайте, пожалуйста, что я приложил тут легкую руку.

– Она собиралась уходить? – спрашивает Баджи. – Ах, Энгус, теперь понятно, отчего вы такой мрачный!

– Чушь, – говорит Петворт.

– Она ничего вам не объяснила? – удивляется Плитплов. – Что ж, это естественно. Мы не всегда можем говорить о наших огорчениях близким людям. Вот почему посторонний иногда бывает самым хорошим другом. Он видит то, чего не видят близкие – что кто-то чувствует себя одиноким, заброшенным и несчастным.

– И эту щедрую услугу вы оказали моей жене? – спрашивает Петворт.

– Я был рядом, когда понадобилась помощь, – говорит Плитплов. – Вспомните, вы – прославленный ученый, все от вас без ума. Вы читаете замечательные лекции о лингвистике Хомского, которые слушают затаив дыхание. Однако жизнь вашей жены не такова. Никто на нее не смотрит. Она ходит по улицам одна. В определенных резонах ей нет удовлетворения. Естественно, она говорит с кем-то, кто может слушать, даже если это незнакомый человек из далекой страны, где нельзя добыть английских сарделек.

– Как я понимаю! – восклицает Баджи Стедимен.

– Чем именно вы занимались с моей женой? – настаивает Петворт.

– Умоляю вас, это была всего лишь легкая дружба, – отвечает Плитплов. – Всё время я говорил о вас очень хорошо. Я сказал, что вы замечательный ученый и ценный человек, которому требуется особое понимание. Не каждая женщина способна оценить такие достижения. Я объяснил, разумеется, что вы привлекательны для других женщин, и, конечно, ваши студентки иногда немного в вас влюбляются, и вам лестно. Однако это не всегда означает, что любовь кончилась. Теперь вы понимаете, почему я интересуюсь ее состоянием. Когда окажешь кому-то руку помощи, поневоле чувствуешь привязанность. Само собой, я уважаю вас обоих. Вы очень помогли мне с книгой. Я выразил должную признательность в интродукции, которую хотел бы вам показать. Однако теперь вы понимаете, почему я пытался скрыть наше знакомство. Такие вещи лучше хранить в секрете. Как сардельки.

– Я тоже думаю, что интимные вопросы лучше не афишировать, – объявляет Баджи Стедимен. – Мы живем в век излишней откровенности. Есть люди, которые ложатся с тобой в постель, только чтобы рассказать о своих предыдущих романах – с кем, когда, сколько раз, где, почему и как именно. Лично я нахожу это дурным тоном. Мне таких разговоров вполне хватает у парикмахерши.

– Пожалуйста, доктор Петворт, поймите, – говорит Плитплов, сверкая птичьим взглядом. – Я хотел бы сказать хороший тост за ваше турне и выразить пожелания, чтобы оно было очень успешным. И я постараюсь попасть на вашу лекцию, поскольку надеюсь, что наши дороги еще пересекутся.

– Как мило! – подхватывает Баджи.

Тут снова входит Магда и ставит на стол что-то кремово-пироженное.

– Может быть, вы немного расскажете доктору Петворту о тех местах, которые он собирается посетить? – говорит Феликс Стедимен с другого конца стола.

– Я с удовольствием дам советы, если смогу, – отвечает Плитплов, – но я, конечно, не знаю, куда едет ваш гость.

– Глит, Ногод и Провд, – говорит Петворт.

– О, вот как? Ну, это города. Уверен, там вам очень понравится.

– Да, но какие они? – спрашивает Стедимен.

– Города, как любые другие, – отвечает Плитплов. – Я не очень хорошо их знаю. Наверное, ваш гид расскажет, куда вы приехали. Знаете ли, в нашей стране есть пословица…

– Нимало не сомневаюсь, – замечает мистер Бленхейм.

– Нельзя построить город из одних слов, – продолжает Плитплов. – И еще: будущее придет, говорить о нем или нет. Боюсь, мои бледные слова испортят вам удовольствие от этих городов.

– С кем же Энгус там встретится? – спрашивает Баджи.

– В Глите с деканом Влич, – говорит Плитплов. – У него хорошие ассистенты, которые будут задавать серьезные марксистские вопросы. В Ногоде, к сожалению, декан – женщина, Персониii. В Провде университета нет. Думаю, вы посетите конгресс, может быть, в бывшем охотничьем домике императора. Однако, полагаю, мистер Стедимен, вы сами можете многое рассказать.

– Увы, нет, – отвечает Стедимен, – все эти места в желтых районах.

– Что такое желтые районы? – спрашивает Плитплов.

– Места, отмеченные желтым на дипломатических картах. Туда нам ездить запрещено.

Плитплов бледнеет.

– Тогда вам не следовало спрашивать, – говорит он. – Я сболтнул лишнего. Сегодня я чересчур много говорю.

Сверху снова нависает Магда, забирая последние тарелки; под столом Баджи Стедимен гладит Петворту колено. Напротив поблескивают пронзительные глаза Плитплова, наполовину встревоженные, наполовину зловещие. Неприятный разговор крутится в мозгу, затуманенном алкоголем. Петворт пытается думать о жене, о темном женском начале; сидя при свечах в Слаке, он силится вспомнить Кембридж, бурую реку, лодочки, тлю на листьях, но всё кажется невероятно далеким. Птичье лицо напротив поблескивает виновато, а может быть, торжествующе, в памяти всплывают отблески этого же лица поздним вечером, в их с женой кембриджском номере, какой-то деревянный предмет, рюмочка для яиц или подставка под трубку, сувенир, вырезанный неведомым крестьянином в глухих слакских лесах, и разговор за полночь, когда сам Петворт давно уже ушел спать. Однако было ли что-то еще? Он пытается припомнить длительные отлучки жены, и был ли тогда Плитплов на лекциях, но всё слишком далеко. Он оглядывает британцев на чужбине и гадает, зачем его сюда занесло; припоминает давнишний разговор: «Он спросил, хорош ли ты в постели; я ответила, что да». Накатывает ощущение запутанности, завязанности в чьем-то чужом сюжете, однако он слишком устал, чтобы разбираться, слишком одинок, безволен и безличен – не дополнение, но и не подлежащее.

– Бренди? – спрашивает Стедимен, подходя с бутылкой.

– Нет, спасибо. – Петворт ослабевшей рукой прикрывает бокал.

– Вижу, у вас прекрасное собрание наших спиртных напитков, – с улыбкой произносит Плитплов. – Только маленькую чуточку. Полагаю, вам очень нравится ваша дипломатическая жизнь здесь?

– Кстати о секретах, – говорит Баджи Стедимен, снова кладя руку Петворту на колено. – Маленькая иллюстрация на тему нелепых сложностей здешней жизни. Насчет желтых районов. Знаете, всякий раз, выезжая из Слаки, мы должны сообщать, куда едем, и отмечаться во всех контрольных пунктах по дороге. Однажды в пятницу вечером мы выехали на уик-энд докататься на лыжах. Дороги были темные, ехать надо было через лес, и, видимо, мы пропустили поворот. Въезжаем в городок, проверяем по карте, и оказывается, что он в желтом районе. Феликс хотел повернуть назад, но на улице плясали, танцоры окружили машину, цыгане играли на скрипках в самые окна, ну, представляете. Мы не могли тронуться с места, и я уговорила Феликса выйти и присоединиться к танцующим.

– Я хотел ехать, ты помнишь, – говорит Феликс.

– Но я люблю танцевать. Ты же знаешь, у меня дикий, необузданный нрав. Да, мы танцевали, а потом пошли в дом согреться, и крестьяне принялись накачивать нас бренди. Когда мы вернулись к машине, оказалось, что над ней растянули огромную палатку.

– Кто? – спрашивает мисс Пил.

– Милиционеры. Понимаете, они не могли ее увезти, потому что на ней дипломатические номера, но и не хотели, чтобы мы уехали.

– И что вы сделали? – спрашивает мисс Пил.

– Проспали всю ночь в машине, – отвечает Баджи. – Утром Феликс понял, что единственный выход – пойти в милицию и объясниться. Нас задержали на два дня. В конце концов я сказала их полковнику не валять дурака, нас посадили в машину, и всю дорогу до Слаки мы ехали между двумя армейскими грузовиками. На следующий день посол надел пальто и пошел извиняться. Инцидент был закрыт.

– Вам не следовало этого делать, – говорит Плитплов. – Вы не должны знать про это место.

– Вы хотите сказать, танец был секретный? – спрашивает Баджи.

– Ваш секрет – сардельки, – отвечает Плитплов, – почему нашему не быть танцем?

– Ты знаешь, как такие вещи тебя заводят, Баджи, – говорит Стедимен с другого конца стола.

– Заводят?! – кричит Баджи. – Кто знает, что меня заводит? Кто за тридцать пять лет сумел хотя бы приоткрыть эту дверь?

– Мне кажется, уже поздно, – замечает мисс Пил. Рядом со столом мрачно вырастает Магда в массивном темном плаще и с полиэтиленовым пакетом в руках.

– Да, пора везти Магду домой, – говорит Стедимен, вставая и отправляясь за «дворниками».

– Мистер Плитплов, – обращается Баджи к гостю, хватая его за руку, – быть может, теперь вы понимаете хоть отчасти, почему в этой стране, в этом мире, я чувствую себя пленницей?

– Конечно, – отвечает Плитплов, – но не надо удручать.

– Удручать?! – восклицает Баджи. – Мне кажется, я безумно весела!

– По-моему, время прощаться, – произносит Бленхейм, потягиваясь. – Давайте я прослежу, чтобы мисс Пил благополучно спустилась по лестнице, и доставлю ее домой.

– Думаю, я тоже тихо откланяю, – говорит Плитплов. – У моей жены, наверное, болит голова. И, может быть, я сболтнул некоторые лишние вещи.

– Ничуть, – отвечает Баджи. – Мне кажется, вы говорите очень взвешенно.

– Что ж, мой друг… – Плитплов встает и пожимает Петворту руку. – Надеюсь, мы останемся добрыми коллегами. Знаете, я не хотел вас смущать. Однако человек должен крепить себя. Тешу надежду, что вы придете ко мне на обед. Хотя и не могу обещать вам таких сарделек. И помните, когда будете телефонировать своей жене, передать ей пламенный привет Плитплова.

– Уходите? – восклицает Баджи Стедимен. – Все уходят?

– Миссис Стедимен, – произносит Плитплов, склоняясь над ее рукой. – Очень занимательный вечер, и мои комплименты вашему меню. Вы знаете, я предпринял много рисков, чтобы прийти, и, наверное, не прогадался.

– Мне тоже пора, – говорит Петворт. – Можно вызвать такси?

– Разумеется, я подвез бы вас, – замечает Плитплов, – но не хочу ехать в вашу сторону.

– Нет, Энгус, вы останетесь и поможете мне вымыть посуду, – объявляет Баджи.

– Вам совершенно не обязательно это делать, – вмешивается Плитплов. – Вы – жена дипломата.

– Как мило с вашей стороны предложить помощь, – отвечает Баджи.

– Я не предлагаю помощь, я гость, – говорит Плитплов, – но у вас есть для этого горничная.

– Я предпочитаю, чтобы она уходила пораньше. Хозяйке нужно немного приватности для маленьких шалостей. Энгус, гордость не возбраняет вам мыть посуду? А вас Феликс отвезет, когда доставит Магду домой.

– До свидания, мистер Петворт! – кричит мисс Пил от двери. – Я вам говорила, вечер будет потрясающий.

– Поосторожнее, старина! – кричит мистер Бленхейм.

Когда Петворт оглядывается, дипломатическая комната уже совершенно пуста, на столе поблескивают бокалы, со стен таращатся мексиканские маски.

– Вас не затруднит отнести часть посуды в кухню? – спрашивает Баджи. – Мне надо снять драгоценности и переодеться во что-нибудь более удобное.

В кухне кажется нарушением вежливости не надеть резиновые перчатки и не вымыть пару тарелок; за таким домашним делом и застает его Баджи несколько минут спустя, появившись в очень прозрачной ночной рубашке.

– Какую грустную историю рассказал этот смешной человечек. Надеюсь, вы не огорчились?

– Я не понял, куда он гнул, – отвечает Петворт, намыливая блюдце.

– Когда двое исстрадались, – говорит Баджи, оттаскивая его от мойки, – есть лишь один выход. Ты не мальчик, Энгус, ты человек искушенный, опытный. Это самый центр дома, думаю, телескопическим прицелам труднее сюда заглянуть. Ты хочешь на кухонном столе или на полу?

– Мне кажется, это не очень удачная мысль, – отвечает Петворт.

– Ты беспокоишься насчет Феликса? – спрашивает Баджи, – Не надо, у нас с ним договоренность. Он простит мне даже убийство.

– Я вообще-то о другом.

– Боишься, что я не предохраняюсь? Поверь, я не просто предохраняюсь, у меня дипломатический иммунитет.

– И не об этом.

– У тебя другие интересы? Меня они нисколько не касаются.

– Но это может быть опасно…

– Разумеется, опасно! Однако Англия ждет, дорогой. Положение гостя обязывает.

– Я вызову такси, – говорит Петворт.

– Ты не вызовешь такси, – отвечает Баджи. – Ты останешься здесь и покажешь себя в деле. Я только включу музыку, ты ведь говорил, что любишь Вагнера? Ты человек с тонким вкусом, уверена, тебе должно нравиться эротическое белье. Сейчас я тебе покажу.

Петворт стоит в кухне; из глубины квартиры доносятся низкие раскаты – Вагнер, этот метафизический дебошир, гремит на проигрывателе, а также, без сомнения, на магнитофонных лентах, кинопленке и на экранах, мерцающих в каком-то технологичном помещении неподалеку, где сидят сотрудники ХОГПо, низводя Петворта, добродетельного субъекта, до мимолетного образа. По счастью, есть время домыть блюдце, прежде чем в коридоре хлопает дверь спальни.

IV

– Вообще-то, – говорит Стедимен, ведя «форд-кортину» обратно через городскую тьму к гостинице «Слака», – о Баджи очень легко составить ложное впечатление. Здешняя жизнь не по ней, вот она и бу-бу-бунтует. Кроме того, она из аристократической семьи, дочь герцога, понимаете, привыкла, чтобы все ее желания исполнялись. Думаю, того же она ждала и от вас.

– Да, – отвечает Петворт, с трудом ворочая разбитой губой, – понимаю, о чем вы.

– Лю-лю-люди часто неверно представляют себе жизнь дипломатов, – продолжает Стедимен. – Она может быть жу-жу-жутко замкнутой. Против этого Баджи и восстает. Ей хочется чего-то сверх. Живи мы в Париже, Афинах или Вашингтоне, я бы не очень возражал. Однако беда в том, что здесь, в Слаке, всё иначе. Надеюсь, я не вывихнул вам запястье.

– Не думаю, – отвечает Петворт. – Просто синяк.

– Жу-жу-жутко извиняюсь, – говорит Стедимен. – Не хотелось бы изувечить почетного гостя. Видимо, я не рассчитал. Понимаете, Баджи немножко проказница. На самом деле ей просто нравится дразнить тайных агентов, которые слушают нас сутками напролет. Ей больно думать, как невыносима скучна их мерзкая маленькая жизнь, вот она и старается добавить им чуточку разнообразия. По крайней мере так я объясняю для себя ее поведение. Поверьте, по отношению к вам тут не было ничего личного.

– Вот как? – произносит Петворт, придерживая запястье. – Что ж, понимаю.

– Очень сожалею насчет костюма, – продолжает Стедимен, ведя машину сквозь стену дождя. – Надеюсь, он у вас не один. Да и наверняка в гостинице кто-то сможет зашить.

– Наверное, – говорит Петворт. – Только объяснить это будет трудно.

– Скажите, что были на футбольном матче, – советует Стедимен. – Сейчас этим можно объяснить что угодно.

Впереди льет дождь; ночь в Слаке выдалась ненастная.

– Вообще-то я не хотел, – бормочет Петворт.

– Разумеется, – отвечает Стедимен, – я понимаю. Знаете, в чем бе-бе-беда Баджи? Она не понимает реалий игры, которую ведет. И отчасти я ее не виню. Загвоздка в том, что здесь это неимоверно опасно.

– Да? – спрашивает Петворт, придерживая ушибленную руку.

– Вы ведь знаете дипломатию? – говорит Стедимен. – Она ведь как жизнь. Каждый что-то на что-то обменивает. Беда в том, что здешние ребята ведут очень га-га-гадкие игры. Дипломат – просто фу-фу-футболист, который пытается защитить свои ворота и, если удастся, забить в чужие. И есть всякие темные личности, которые пытаются игрока подловить.

– Ясно, – произносит Петворт.

– Вот этого-то Баджи и не понимает, – говорит Стедимен. – Такими вещами легко погубить мою ка-ка-карьеру.

– Вы преувеличиваете.

– Ничуть. Понимаете, важно не то, что ты делаешь. Важно, как оно выглядит, когда это запишут или заснимут и поместят в смоленский ко-ко-компьютер, или где там они хранят подобные вещи. Таковы нынешние правила игры. Сличить, подшить в досье, сложить в архив, достать в нужный момент.

– На меня тоже есть досье? – спрашивает Петворт.

– Разумеется, – отвечает Стедимен. – Вы много путешествовали, занимаете солидный пост, не очень осторожны… Полагаю, у них в компьютере на вас чертова уйма материалов. Губа еще кровоточит?

– Вроде перестала, – отвечает Петворт.

– Пожалуйста, не думайте, будто это что-нибудь личное, – говорит Стедимен.

И впрямь, отъезд из дипломатической квартиры, с датскими креслами, курдскими сундуками и афганскими коврами по стенам, где-то на пятом этаже в Слаке, был нелегким.

– Вам нравится красное белье? – спросила Баджи под бульканье кофеварки и раскаты «Тангейзера», стоя посреди кухни в Действительно очень дорогом и очень красном белье. – Я купила его в Гамбурге.

– Баджи, мне кажется, мистеру Петворту пора в гости… пора в гостиницу, – сказал Стедимен, входя в мокром пальто и бросая на пол «дворники», чтобы крепко схватить Петворта за руку. – Он очень устал и хочет спать.

– Нет, Феликс, он не хочет уходить, – возразила Баджи. – Разве ты не видишь, что он одинок и несчастен? И я тоже несчастна и одинока. Я хочу, чтобы он остался со мной.

– Ну же, Баджи, отпусти его, будь умницей, – попросил Стедимен, уверенно заламывая Петворту руку. – Если он не будет ночевать в гостинице, администрация наверняка сообщит в милицию. Мы не хотим, чтобы у него были неприятности.

– Одиночество и потребность в утешении, – упорствовала Баджи, крепко держа Петворта за пояс брюк. – Ты не понимаешь, Феликс, в этом весь смысл жизни.

– Баджи не понимает, в чем смысл жизни, – объяснил Стедимен, с хрустом выкручивая Петворту руку и выволакивая его в гостиную. – Она только думает, будто понимает. Мистер Петворт хочет ехать к себе.

– Он хочет провести ночь со мной, – проговорила Баджи, с рыданиями падая в кресло. – Правда, Энгус?

– Ну, да, – отвечал Петворт, дипломатичный в дипломатическом окружении.

– Он очень вежливый человек и не хочет зад… не хочет задеть твои чувства, – сказал Стедимен, – но сейчас он по-по-поедет.

Итак, Петворт сидит теперь с разбитой губой, пульсирующим запястьем, в порванных брюках со сломанной молнией, в буром «форде-кортина», который быстро несется по Слаке. Дождь и грязь из-под колес сводят видимость к нулю, потому что в спешном бегстве вниз, вниз, вниз по лестничному колодцу к машине Стедимен забыл прихватить «дворники».

– Ладно, хорошо, я прошу прощения, – говорит Петворт.

– Не стоит, старина, – отвечает Стедимен. – Вы подарили ей замечательный вечер, она просто ожила. Вообще-то мне надо было вас предупредить, что с ней такой бывает. Извиняться надо мне. Я обычно не применяю силу к почетным гостям.

– Для вас правда могут быть серьезные последствия? – спрашивает Петворт.

– О Господи, только не это, – говорит Стедимен. – За нами хвост.

– Почему?

– О, нас преследуют повсюду. ХОГПо – самый крупный работодатель в стране. Так они решают проблему безработицы. За каждым кто-нибудь следит. Надеюсь только, что я никого не задавлю. Видите что-нибудь впереди?

– Там кто-то есть! – кричит Петворт. Темная фигура прыгает с дороги на тротуар.

– Страшно подумать, какой мне вкатили бы срок, после того, как мы гульнули, – говорит Стедимен. – Пру-пру-пруста не хватит.

– Мне самому не следовало столько пить, – соглашается Петворт. – Два приема за один день.

– Да нет, ничего, я люблю, – говорит Стедимен. – Слава богу, отстали.

Перед ними сквозь заляпанное стекло мигает вывеска «ШЬВЕППУУ».

– Это ваша площадь? – спрашивает Стедимен. – Вангьликиii? Я припаркуюсь и прослежу, чтобы вы попали в гостиницу.

Хорошо, что на Петворте плащ поверх лучшего костюма, разорванного от пояса до паха. Они со Стедименом идут ко входу в гостиницу «Слака».

– Замечательный вечер, – говорит Петворт.

– Да, – кивает Стедимен. – Надо будет повторить. Звоните на следующей неделе, как вернетесь в Слаку. Расскажете новости. О черт, гостиницу заперли.

Глядя через стеклянную дверь отеля, они видят, что в вестибюле темным-темно. Время позднее, ближе к трем. Над регистрационной стойкой горит одинокая лампочка, но никто не спит в этот час под портретами Маркса и Банко.

– Заперлись, – повторяет Стедимен. – Звонок видите?

– Нет, – отвечает Петворт, стуча в стеклянную дверь.

На площади ни души, трамваи не дребезжат, дождь молотит по гравию. После долгого ожидания и стука в глубине вестибюля открывается дверь, выпуская сноп желтого света, колченогая фигура ковыляет к дверям, потом отрицательно мотает головой и отворачивается.

– У вас есть иденгьяыии? – спрашивает Стедимен.

Петворт достает гостиничное удостоверение, прикладывает к стеклу и снова стучит. Швейцар оборачивается, надевает очки, всматривается, потом медленно и неохотно достает ключ.

– Дайте ему на ча-ча-чай, – говорит Стедимен. – И не забывайте: если потребуется по-по-помощь, звоните мне в любое время.

– Обязательно, спасибо, – отвечает Петворт. – Всегда спокойнее, когда есть к кому обратиться. Еще раз спасибо огромное.

Он заходит в гостиницу и некоторое время смотрит через стекло, как Стедимен идет совсем не туда, где остался автомобиль, покуда недовольный швейцар изучает идентьяыии. Петворт вынимает пригоршню влосок; швейцар кивает, смотрит на деньги, потом ковыляет к регистрационной стойке, возвращается с ключом от номера и пропадает за дверью.

В вестибюле темно, но откуда-то из темноты слышится шепот: «Деньги меняем?» – «На», – отвечает Петворт, нащупывая кнопку лифта, только чтобы обнаружить, что он выключен. Приходится подниматься по лестнице, темной и длинной, как в доме у Стедимена, уходящей вверх по бесконечной спирали, словно сама жизнь. В коридоре, под тусклой лампочкой, спит горничная; она с удивлением просыпается, когда Петворт открывает дверь. В просторном номере горят все лампы, чернеют трещины в потолке, пижама разложена на кровати. Одиночество и страх, предательство и вина, излучаемые комнатой, входят в Петворта и проецируются на домик в Бредфорде, на его собственное жилое пространство. В огромной зеркальной ванной Петворт снимает безнадежно порванные брюки, потом залезает под одеяло и пробует уснуть. Снова слышатся голоса: очень строгая, специально для вас, это запретный район, вам туда нельзя, волшебница была не добрая, не в таком месте я хотела бы жить. В ночи уходят вверх и вниз лестничные пролеты, свистит ветер, за машиной едет хвост, горничная в перчатках стоит у мавзолея. Двое мужчин разговаривают под мигающей неоновой вывеской «ПЛУК». Появляется военный и наставляет автомат на машину. Мелькает Катя Принцип, она проваливается в яму посреди темного леса, где люди танцуют, а цыгане играют на скрипках. Рука болит, во рту – вкус крови, а по стенам гирляндами, как сардельки, висят секреты.

І

Петворт просыпается утром, под большим одеялом, в большом номере, и видит вокруг мир, полностью сменивший погоду. Сквозь просветы в пыльных шторах бьет яркое солнце, теплый ветерок сушит гравий под ногами пешеходов и под трамваями на Пляшку Вангълуку, блики играют на куполах правительственных зданий. Никто не снимает вывеску «ШЬВЕППУУ», на столике внизу лежит вчерашнее меню, и хотя Петворт делает совершенно другой заказ, завтрак приносят тот же. В назначенное время его ждет у регистрационной стойки куда более летняя Марыся Любиёва; на ней платье в цветочек и клетчатая беретка над бледным напряженным лицом. Только поведение не соответствует погожему дню – Петворт вполне резонно угадывает в ее манере горькую укоризну. Что ж, в этом сложном мире, полном ловушек и обманных путей, в мире, где унитаз не спускается, а двери не открываются, человеку нужна руководительница, строгая, но толковая, чтобы дать форму бесформенному, имя – безымянному, объяснение – необъяснимому. Да, он, травмированный вчерашними событиями, рад ее видеть, однако Марыся, очевидно, не разделяет его радости.

– О, сегодня вы вовремя, – резко говорит она. – Вы изумляете, товарищ Петвурт. Ваш завтрак, вы его съели?

– Да, – отвечает Петворт.

– И ваш вечер, вы приятно его провели?

– Очень тихо. Поужинал и лег спать.

– Совсем одни? Не вместе с писательницей?

– О нет. Она проводила меня до гостиницы и уехала. Вряд ли мы еще увидимся.

– Увидитесь, конечно. Она придет на вашу лекцию.

– О нет, – отвечает Петворт. – Она передумала.

– Бедненький товарищ Петвурт! – восклицает Любиёва, заметно веселея. – Какая жалость! У меня есть интуиция, я немного экстрасенс и знаю, что вчера вам очень понравилась товарищ Принцип. Ой, Петвурт, посмотрите на себя, вы провели тихий вечер, я не верю. У вас всё лицо разбито и рот.

– Ах да. Я в темноте налетел на дверь.

– В гостинице? – кричит Любиёва. – Вы должны пожаловаться. Здесь есть доктор, сейчас я подойду к регистрации, и он вас осмотрит.

– Ой, нет, не надо. Просто небольшой синяк.

– Дверь в номер? – спрашивает Любиёва. – Или вы где-то гуляли и делали драки?

– Нет, – отвечает Петворт.

– О, Петвурт, я не знаю, можно ли вам верить. Вы познакомились с писательницей и теперь рассказываете мне сказки. Сможете ли вы читать лекцию, когда у вас разбиты губы?

– Смогу, – отвечает Петворт.

– А ваш телефон жене, вы его пропустили? – Да.

– Вот видите, вы слишком много пьете и куда-то ходили с писательницей, – говорит Любиёва, – а потом не можете делать, что должны. Вечно вы в неприятностях! Ладно, я пойду и договорюсь снова. На какой час? С утра у вас лекция, потом свободное время, а вечером, если помните, мы идем в опер, это будет очень приятно. Скажем, перед опером?

– Да, – отвечает Петворт. – Прекрасно.

– Пожалуйста, посидите, и я договорюсь. Потом пора будет ехать в университет.

Петворт садится в красное пластмассовое кресло; через несколько сидений мужчина в большой шляпе, сидевший здесь позавчера (сегодня он по-прежнему в плаще, несмотря на погожий день), поднимает голову. Петворт быстро проглядывает текст лекции, озаглавленной «Английский язык как средство международного общения», убеждается, что все странички целы; они по-прежнему лежат аккуратной стопкой, как сложила их таможенница на донаыйіі – теперь кажется, что это было давным-давно.

– Итак, товарищ Петвурт, – говорит Любиёва, вернувшись, – вчера вы поели и легли спать, да? Я так не думаю.

– Простите? – произносит Петворт, вставая.

– Мне сказали, что вчера вы пришли в три часа ночи. Ваша одежда была порвана, и вы плохо держали себя на ногах.

– Ах да, я выходил прогуляться.

– И где же вы гуляли в такое время? – спрашивает Любиёва. – Ладно, не мое дело. Насчет телефона я договорилась: сегодня в шесть. Они недовольны, что вы не пришли вчера вечером. А швейцар хочет ночью отдыхать, а не ждать официальных гостей, которые приехали сюда не развлекаться. Теперь идемте на трамвай. Это недалеко, но пешком немного слишком долго, особенно если вы мало спали ночью. Ваша лекция, вы ее взяли? Я обязана всё проверить. Я стараюсь быть хорошим гидом, но вы должны мне помочь. Когда я встретила вас в аэропорту, у вас всё было как положено. Надеюсь, когда вы вернетесь в Англию, а лицо у вас разбито, одежда порвана, и, может быть, вам будут еще другие досады, в этом не станут винить меня, что я за вас плохо смотрела. Я стараюсь, Петвурт, стараюсь.

– Да, – отвечает Петворт, когда они выходят на улицу. – Вы замечательный гид.

– И мне не нравится, что вы не говорите мне правду. Я не знаю, чему верить, а чему – нет. Я не хочу, чтобы у вас тут были досады. Думаю, вы не знаете здешнюю жизнь и ее сложность. Уверена, товарищ Петвурт, вы не хотите худого, но оно с вами случится. Петвурт, не на этот трамвай, он едет в другую сторону. Подождите здесь со мной и будьте умником.

Они стоят на площади, под ярким солнцем; прохожие идут, газетчик и продавец воздушных шаров стоят на старых местах. Подходит трамвай с табличкой «КРЕПЪЯТАТОК».

– Садимся, – командует Любиёва.

Они едут стоя, трамвай, качаясь, везет их по городу, по широкому бульвару, мимо бронзового Липа Хровдата, сверкающего под ярким утренним солнцем.

– Выходим, – говорит Любиёва. – Всегда смотрите на Хровдата, если увидели его, значит, приехали к университету.

В толпе юношей и девушек с портфелями они переходят через улицу к потемневшему классическому фасаду, где по фронтону важно разгуливают голуби; на ступенях сидит и разговаривает серьезная молодежь. Козырек над входом поддерживают кариатиды – статуи муз.

– Говорят, они движутся, когда в здание входит девственница, – говорит Любиёва, – но, как видите, они совершенно неподвижны. Теперь нам надо пройти много коридоров. Вам повезло, что я знаю дорогу. Это потому, что я изучала здесь филологии.

– Хороший факультет? – спрашивает Петворт, проходя мимо стеклянной будочки, в которой сидят вахтеры, к темной широкой лестнице.

– Конечно! – восклицает Любиёва. – Вы увидите, каких хороших студентов здесь делают. Декан тут Маркович, очень старый, очень знаменитый. Он часто не приходит, потому что очень многие преподаватели работают вместо него. Разумеется, сам он раньше тоже работал вместо декана.

Они сворачивают в слабоосвещенный коридор, по которому быстрым шагом проходят темные фигуры; на досках для объявлений висят плакаты.

– Ой, смотрите, что делают теперешние студенты, – говорит Любиёва. – Когда я училась, нам такого не разрешали.

– А что они делают? – спрашивает Петворт.

– Это плакаты с требованием дальнейших лингвистических реформ, – объясняет Любиёва. – Как будто партия и так не сделала очень большую доброту. Не будет им новых реформ, будет милиция и тюрьма.

– Ясно, – говорит Петворт.

Коридор грязный, пол дощатый, сбоку тянутся кабинеты за стеклянными дверями.

– Здесь германские языки и филологии, – говорит Любиёва. – Разумеется, всегда трудно кого-нибудь найти, все заняты работой. Сейчас попробую.

Она стучит в дверь и входит; Петворт ждет в коридоре. Несколько студентов проходят мимо, глядя на него с подозрением.

– Ой, он ести здеси, прифиссори Петворти? – восклицает голос, и в коридор выкатывается пожилая кругленькая дама; тяжелые очки висят у нее на шее на цепочке, как будто иначе их украдут. – Прифиссори Петворти, добро пожаловати. Я читали ваши книги, очень замечательный вещи, хотя, конечно, это не мои роди работи.

– Да, – говорит Петворт, – а чем вы занимаетесь?

– Образи золоти и серебри в «Королеви фей», – говорит дама. – Боюси, прифиссори Маркович шлети извинения. Он не очени здорови, болеет в животи. Я его заменити, мое ими госпожа Гоко.

– Очень приятно.

– Зайдемте в кабинети, – говорит госпожа Гоко, – там ести кофи и мои аспиранти. Они все делати научные работи и ждати ваши совети и критицизми.

Петворт шагает из темного коридора в темный кабинет, заставленный деревянными шкафами с книгами на кириллице и латинице, – есть даже несколько английских изданий в бумажной обложке. Посредине письменный стол, в углу – кофейный, на нем – кофеварка и чашки, рядом – протертый диванчик и несколько хлипких стульев. На стульях сидят три девушки и один юноша в непроницаемых черных очках, с фотоаппаратом на шее. Все три девушки вежливо встают и смотрят на Петвор-та со скептическим любопытством; молодой человек снимает с объектива крышку и щелкает фотоаппаратом.

– Вот прифиссори Петворти, – говорит госпожа Гоко. – Пожалуйста, садитеси и выпейти кофи. У нас многи времи, а у этих молодых дами много вопроси.

Петворт садится. Девушки смотрят на него и вопросов не задают. Молодой человек снова щелкает фотоаппаратом.

– Сперва кофи, ничего, если крепки? – спрашивает госпожа Гоко. – И чуть-чути ротьвутту?

– Если только самую капельку, – отвечает Петворт.

– Да, конечни, – говорит госпожа Гоко. – Стольки?

– Спасибо, – отвечает Петворт.

– Это мои сами умни аспиранти, – продолжает госпожа Гоко. – Как видити, три девушки и один молодый человеки. В моей страни нет половый дискриминасии, и всё равно девушки учити языки, а молодый человеки учити тяжелый науки, как строити мости, хотя девушки тоже могути проектировати мости не хужи мужчинив. Конечно, вас интереси такие социлоги-ческьщ вещи. Пожалуйста, скажите ваши ими профессори Петворти, чтобы ему знати вас всехи.

– Мисс Банкич, – говорит одна.

– Мисс Червовна, – добавляет вторая.

– Мисс Мамориан, – представляется третья.

– Пикнич, – говорит молодой человек, глядя сквозь непроницаемые черные очки.

– Теперь объяснити профессори Петворти, что пишити в ваши диссертасьон, и расскажите ваши работи. Пожалуйста, будьти критични, насколько хотити, мы здесь всегда критични об наши практики и стараемы думати всегда правильни.

– Я работаю над анархическим нигилизмом пролетарского романа А. Силлитоу, – говорит мисс Банкич. – Исследую его квази радикальную критику и его модус реализьмуса.

– Это должно бытн интересни профессори Петворти, – замечает госпожа Гоко.

– Да, – отвечает Петворт, – скажите мне…

– Я работаю над анархическим нигилизмом в драмах Дж. Ортона, – говорит мисс Червовна. – Использую новую концепцию трагикомедии в анализе образа буржуазного разложения.

– Это должно очень интересовати профессори Петворти, – вставляет госпожа Гоко.

– Да, – говорит Петворт. – Замечательно.

– Я сравниваю политические поэмы Уильяма Вулворта и Хровдата, – сообщает мисс Мамориан.

– Кого? – спрашивает Петворт.

– Да, – говорит госпожа Гоко, – пожалуйста, будьти критични, как хотити.

– Хровдата, – отвечает мисс Мамориан.

– Наш национальни поэти, – объясняет госпожа Гоко. – Переводил Байрони и Шекспири, был друг Кошути [21].

– Вы видели его статую по дороге сюда, – напоминает Лю-биёва.

– Да, – говорит Петворт, – но что за английский поэт?

– Вулворт, автор «Прелюда», – отвечает мисс Мамориан.

– Вы, наверное, имеете в виду Уильяма Вордсворта, – говорит Петворт.

– Наш гости критикуй верни, – вставляет госпожа Гоко. – Вулворти – названии магазини.

– Правда? – спрашивает мисс Мамориан.

– Наш гости критикуй правильни, – твердо повторяет госпожа Гоко, – и мы должны использовати это на практикыи.

Мисс Мамориан сглатывает и начинает очень тихо всхлипывать.

– А вы, господин Пикнич, чем занимаетесь? – спрашивает Петворт.

– Вы – буржуазная идеология, – отвечает господин Пикнич. – Зачем вы приехали в нашу страну? Кто вас послал?

– Профессор Петворти – гость Министратуу культуру ко-митетьууу, – говорит госпожа Гоко. – Его визити одобрил ми-нистри.

– Кто вас пригласил? – спрашивает Пикнич. – Кто-то из преподавателей этого факультетууу?

– Думаю, пришло времи для вашей лектории, – говорит госпожа Гоко. – Поскольку профессор Маркович немного приболели, я буди вас представити.

– Я бы хотел получить ответ, – настаивает Пикнич. – Приглашение организовал кто-то из преподавателей факультетууу?

– Думаю, что нет, – отвечает Петворт, – а что?

– Маркович? – спрашивает Пикнич. – Вы знаете Марковича?

– Нет, – отвечает Петворт.

– Вы не знаете, кто организовал ваш визит? – спрашивает Пикнич. – Фарада? Плитплов?

– Думаю, времи идти на лектории, где ждути наши студенти, – говорит госпожа Гоко. – Лектории два часи, знаете, как на континенти, и пятнадцать минут перерыви на туалети и покурити. Вы будете отвечать на вопроси?

– Да.

– Тогда мы послушаем вашу лектории и решим, хотим ли спрашива™ вопроси, – говорит госпожа Гоко. Господин Пикнич снова щелкает фотоаппаратом.

Они толпой идут по темному коридору, где в нишах стоят статуи, а на полу валяются окурки.

– Ректор университети хотел вас встретити, – говорит госпожа Гоко. – К сожалении, он тоже не здоров, в груди. Он просил прислати свои приветствия и чувстви научной дружбы и солидарисьон.

– Спасибо, – отвечает Петворт. – Передайте ему то же самое от меня.

– Наши студенти имеют превосходни подготовки, но вам лучше говорити не очень быстри. И можно нам записати вашу лектори на кассети, только в образовательни цели?

– Да, конечно, – говорит Петворт.

– Вам ничего не нужни? – спрашивает госпожа Гоко. – Экрани или длини указки?

– Нет, спасибо.

В дверях аудитории стоят несколько студентов; изнутри доносится гул голосов.

– Прошу, – говорит госпожа Гоко, пропуская Петворта в дверь. Он в большой аудитории, где вверх ярусами уходят ряды парт, за которыми сидят студенты. Когда входят преподаватели, они встают.

– Спасибо, садитесь, – говорит госпожа Гоко. Студенты садятся и, подпершись локтями, впадают в привычную кому или начинают перешептываться. Есть возвышение с высокой кафедрой, за ней два стула.

– Теперь я буди вас представляти, но прежде один вопроси. Я вижу, вы родились в двадцатом веки, но в какий дати?

– Тысяча девятьсот сорок первый, – отвечает Петворт.

– Судьбоносный год, я считай, – замечает госпожа Гоко.

– Я тоже всегда так считал, – соглашается Петворт.

– На кафедри ести стакан води, – говорит госпожа Гоко. – Больше ничего не нади?

– Нет, спасибо, – отвечает Петворт.

Госпожа Гоко поднимается на возвышение, встает за кафедрой, так что голова ее еле видна, и начинает говорить. Господин Пикнич из дверей фотографирует аудиторию.

– Камърадакуу, – говорит госпожа Гоко. – С большой радости представляю нашего гости профессори Петворти. Доктор Петворти читает социологыии в университети Уотермути.

– Нет, нет, – вмешивается Петворт, подаваясь вперед.

– Он написал монографични работи числом семь, включая «Введении в социологыии», «Проблуми в социологыии», «Социологични методи» и так дали.

– Простите, что перебиваю, – говорит Петворт, – но произошло недоразумение. Я не этот доктор Петворт.

– Вы – не прифиссори Петворти? – кричит госпожа Гоко из-за кафедры.

– Нет, – отвечает Петворт, – просто я – другой профессор Петворт.

– Вас смотрели в «Кто ести кто», – говорит госпожа Гоко.

– Меня нет в «Кто есть кто», – отвечает Петворт. – Это другой профессор Петворт, в другом университете. Он – социолог. Я – лингвист.

– Разве вы не читаете лектори о прублуми английски социологыии?

– Нет, я читаю об английском языке как средстве международного общения.

– Но это одобрени лектори, ее одобрил ректорати, – говорит госпожа Гоко. – Нельзя читать на други теми. Я должна отмените, они все уходити.

– Госпожа Гоко, по одобренной программе он читает лекцию об английском языке, – вступает Марыся Любиёва с первого ряда. – Это всё есть в программе Мунъстратуу.

– Но он должен читать лектори, котори одобри ректорати.

– Думаю, ему надо прочесть лекцию, которую одобрило Мунъстратуу, – говорит Марыся Любиёва.

Две сотни студентов сидят и смотрят, радуясь неразберихе, как любые студенты в любом учебном заведении мира; Петворт смотрит на них, красный, как любой преподаватель, когда лекция идет не по плану.

– Думаю, мы сделаем перерыв на пятнадцать минути, – объявляет госпожа Гоко. – Пожалуйста, не расходитесь.

– Я очень сожалению, – говорит Петворт, когда они все собираются в коридоре. – Нас легко спутать. Иногда я по ошибке получаю его письма.

– Вы не виноваты. – Марыся Любиёва лезет в сумку и достает папку. – Смотрите, пожалуйста, здесь написанная программа Петвурта, всё четко.

– Мунъстратуу изменило программи, одобрени ректорати, ~ говорит госпожа Гоко. – Мы заявляли эту теми. Он се-рьезни учени?

– Мистер Плитплов не здесь? – спрашивает Петворт. – Мы с ним знакомы.

Пикнич, перед этим щелкавший фотоаппаратом, подходит ближе.

– Доктор Плитплов тоже нездорови, в голови, – говорит госпожа Гоко. – Наверное, мне надо телефонировати в Мунъстратуу для проверки и в ректорати, чтобы меня не вини.

Она стремительно уносится в свой кабинет.

– Петвурт, не смущайте себя, – говорит Любиёва, – эти люди сделали свою собственную ошибку и должны нести ответственность.

– Как случилась ошибка? – спрашивает Пикнич, глядя на них из-за непроницаемых черных очков.

– Это явно сотрудник органов, – шепчет Любиёва Петворту. – Они есть во всех университетах. Не говорите ему лишнего.

– У вас есть идентьяыуу? – спрашивает Пикнич. – И Плитплов, он что, ваш друг?

– Разумеется, Мунъстратуу проверило его идентьяыуу, – говорит Любиёва. – Причину ошибки ищите в другом месте.

– Вы прави, случилась ошибки, – произносит госпожа Гоко, вернувшись из кабинета, Лицо у нее белое. – Теперь я не знай, как его представляти. И потом, эти студенти с отделения

социологыии. Их английски не очень хороши. Говорите по одной фрази, я переводити. Теперь идемте в аудиториум.

– Камърадакуу, – говорит госпожа Гоко, когда студенты садятся. – Это другой профессори Петворти. Он очень знаме-нити учени, написал многи знаменити книги на разны теми и будет читать лектори «Английский языки как средстви между-народни общенн». Поприветствуйте его.

Слышится странный шум. Петворт подходит к кафедре и видит поверх нее, что студенты стучат костяшками пальцев по партам, однако что они одобряют – краткость госпожи Гоко или его появление, – не ясно. Он кладет перед собой замусоленные страницы, снимает скрепку и смотрит на аудиторию. Перед ним яруса лиц, все глаза устремлены на его плохую стрижку и маленькую голову над высокой кафедрой – лица широкие и узкие, юношеские и девичьи, смуглые и светлые, гражданские и военные. Привычная экология, мир, к которому он полностью приспособлен. В первом ряду узнаваемый набор слушателей: бледная, напряженная Любиёва, Пикнич в черных очках, как у тонтон-макута, смотрящий больше на студентов, чем на лектора, три аспирантки (у мисс Мамориан заплаканные глаза), кто-то вроде доцента, ироничный, с бородкой клинышком, полная немолодая индианка в сари, еще несколько аспиранток в вязаных кофточках и ассистент с магнитофоном, окутанный проводами. Да, это знакомая среда, все на месте, поскольку еще два возможных гостя прислали свои извинения – мистер Плитплов и, увы, блистательная, одетая в батик Катя Принцип.

Петворт смотрит на свой плохо написанный текст, плетение старых слов и начинает лекцию, которая наделала так много шума в аэропорту и, судя по всему, так мало наделает здесь. Студенты безучастно слушают о том, что в современном мире английский язык изменил свои функции, стал новым лингва франка, и наиболее частые речевые акты на нем совершают не носители, а люди, использующие его в качестве второго языка: японец в разговоре с норвежцем, индус в разговоре (вставить местный пример, сказано в тексте) со слакцем.

– Не быстри, я переводити, – говорит госпожа Гоко, трогая его за плечо.

Некоторое время они бормочут между собой: Петворт пытается объяснить, что на планете возникает новая форма языка, оторванная от исходных культурных ассоциаций, выхваченная из регионального контекста, всемирный конгломерат, который можно услышать повсюду. На нем пишут объявления и указатели, сочиняют книги от африканской многоязычной литературы до «Поминок по Финнегану». На нем объясняются политики и влюбленные, самолеты взлетают и, как правило, не сталкиваются в воздухе благодаря этому языку. За ним стоит мировая культура, тоже абстрагированная от традиционных укорененных символов: на нас надвигается новый полиязычный мир, в котором знак оторван от предмета. Это язык в новой степени изменчивости, мир после вавилонского смешения.

Студенты перешептываются или отрешенно таращатся в пустоту; госпожа Гоко берет его слова и превращает во что-то еще; лица впереди сливаются в неразличимую массу. Однако реальность берет свое, когда сзади распахивается дверь и двое опоздавших проскальзывают на задний ряд. Все остальные чужаки, но эти двое Петворту знакомы: свежий, как огурчик, в безупречном костюме, Стедимен и, с белым шарфиком на шее, в батиковом платье, Катя Принцип.

II

Дело лектора, разумеется, читать лекции; затем они и существуют. Петворт не для того проделал такой путь, через два часовых пояса, к новым небесам и новым птицам, чтобы пить бренди, посещать мавзолеи, тревожиться о семейном разладе, попадать в двусмысленные ситуации, испытывать желания и тоску, влюбляться в писательниц – он прилетел сюда, чтобы говорить. Ради этого его везли самолетом, селили в гостиницу, кормили в ресторанах; ради этого он оставил дом и страну, взял портфель и отправился в дальний путь. Пусть голова трещит от персикового коньяка, запястье ноет, а разбитая губа немного мешает говорить, пусть сердце ноет, а в душе нет сил ни на что; пусть он фраза без подлежащего, глагол без существительного и уж точно не персонаж в историческом мировом смысле – у него есть что сказать, и он это говорит. И, говоря, он сам упорядочивается, как предложение, вырастающее в абзац, из абзаца в страницу, из страницы – в сюжет, у которого, как положено, есть начало, середина и конец. Текст становится Петвортом, Петворт – текстом, и хотя его слушатели пришли на другую лекцию, другого преподавателя, это не имеет ровным счетом никакого значения.

В коридоре звенит звонок: словам и существованию приходит конец. И всё же, садясь и слушая, как госпожа Гоко заканчивает перевод, Петворт знает – и он когда-то жил.

Студенты вежливо стучат костяшками пальцев по столам и встают; Петворт вслед за госпожой Гоко выходит из аудитории. Он лезет в карман за сигаретами и чувствует, что вернулась прежняя пустота.

– Думаю, всё прошло удачни, – говорит госпожа Гоко. – Это не то, что мы ждали, но всё равно очень интересни лектори. Вы говорите прекрасни и можете видеть по лици, что студенти очень внимательни.

– Товарищ Петворт, я говорила, что мы ждем блестящего выступления, – говорит Любиёва. – По-моему, лекция замечательная.

– Теперь вы хотите заглянути в мужски туалети, – говорит госпожа Гоко, указывая на дверь с надписью «Ж». – Справьти нужди и приходите в мой кабинети, не забыли, где он? У нас пятнадцать минути, а в бутылки есть чуточки бренди.

– А-а-а-гх, – произносит голос. – Отлично, старина. Предыдущий лектор был жуткий зануда. Всех усыпил.

– Английский как снотворное, – говорит Петворт. – Вы знакомы с госпожой Гоко?

– Стедимен, – говорить Стедимен. – Куль… куль… культурный представитель британского посольства. Профессор Маркович любезно прислал мне приглашение.

– Маркович? – спрашивает Пикнич, который только что щелкнул аппаратом.

– Очень жали, – говорит госпожа Гоко, – профессор Маркович сегодня немного болей.

– Мне всё никак не удается его увидеть, – замечает Стедимен. – Надеюсь, как-нибудь…

– Очень много политически сложности, – говорит госпожа Гоко. – Если он их переживет, то, думаю, снова выздрови.

– Точно Вордворт? – спрашивает мисс Мамориан, перехватывая Петворта удвери с надписью «Ж». – Не Вулворт? Я только немного продвинулась и еще не прочла ни одной книги.

– Да, Вордсворт, – отвечает Петворт и, толкнув дверь, входит в узкий мирок кафеля и рычащих труб.

Когда он снова выходит в коридор, там уже никого нет, только одинокая фигура стоит у стены, рассматривает плакат.

– Вы смешной за такой высокой кафедрой, – говорит писательница, оборачиваясь. – Как медвежонок Фонзи из «мап-петсов», знаете? Мистер Петвит, пойдемте на лестницу, для одной минутки.

За углом, на каменной лестнице, где стоят в нишах холодные статуи, Катя Принцип говорит:

– Как видите, я пришла. Конечно, это глупо. Но я вспомнила прошлый вечер и поняла, что хочу увидеть вас еще. Вы не сердитесь?

– Ничуть, – отвечает Петворт.

– Я хотела, чтобы мы поговорили, но, думаю, это невозможно. Вы скоро уезжаете из Слаки.

– Да, завтра.

– Вы будете обедать с этими людьми? – спрашивает писательница, прислоняясь к стене и глядя на Петворта.

– Обычно так бывает.

– Я хочу, чтобы вы поехали со мной, – говорит Принцип. – Хотите?

– Да, – отвечает Петворт.

– Понимаю, что это глупо.

– Да.

– Тогда пусть решит судьба, как в хорошей повести, – говорит Принцип. – Разумеется, если бы мы знали как, мы бы ей немножко помогли. Скажем так: попытаемся. Если нам посчастливится, будем знать, что мы – счастливая пара.

– Хорошо, – отвечает Петворт.

– Смотрите на меня, когда закончится лекция, – говорит Принцип. – Они меня не знают, но, может быть, я к вам подойду. Делайте, что скажу, я добрая волшебница. А теперь идите, они уже гадают, куда вы делись. И желайте, желайте, желайте, чтобы нам повезло. В моих книгах желания часто сбываются.

В коридоре по пути к кабинету госпожи Гоко стоит господин Пикнич в черных очках.

– Вас долго не было, – говорит он. – Мы вас ждали.

– Бренди, пийти быстри, – говорит госпожа Гоко, протягивая ему бокал. – Уже почти времи идти к студенти.

Поднявшись на кафедру, Петворт снова воодушевляется, говоря о вещах, которые так хорошо знает. Аудитория выглядит несколько иначе: слушателей примерно столько же, но прежние лица сменились новыми, светлые – смуглыми, женские – мужскими, гражданские – военными. Только в первом ряду все те же, за исключением одного новоприбывшего, который расположился с краю, спрятавшись за «Пъртыуу Популятууу»; впрочем, брюки в узкую полоску позволяют сделать кое-какие догадки; на последнем ряду по-прежнему си-Дят Стедимен и Катя Принцип.

– Думаю, мы позволи вопроси, – говорит госпожа Гоко после того, как Петворт садится и смолкает одобрительный стук. – А также критицизьми. Знаете, профессори Петворти, мы всегда критичніі, в соответствии с нашими революционни принципи.

Следует долгая пауза, потом несколько вопросов. Доцент с бородкой клинышком встает, чтобы на английском заклеймить английский язык как орудие капиталистического гнета; мисс Мамориан тоже встает и говорит, что образ мыслей неправильный; господин Пикнич замечает, что в лекции не раскрыта гегемония сил, определяющих процесс, о котором в ней говорилось.

– Профессори Петворти, – говорит госпожа Гоко, – вы прочли нам замечательни лектори, очень важны для всех, кто изучает английски. Мы ради, что вы говорили ее очень хорошо. Вы слышали очень хорошие критицизми, и мы верим, что ваш визити пройдет не напрасни. Мы верим, что вы измените ваши теории, и все останутся в выигрыши.

– Теории существуют для того, чтобы меняться, – говорит Петворт.

– Так что спасиби за прекрасни лектори, и позвольте сказать, что в этой страни мы делаем лингвистични революсьон, с целью создати истинно народни язык в ногу со времи. Надеемся, вы его изучи.

– Обязательно, – отвечает Петворт.

Пока он идет к выходу, в аудитории, кажется, начинается диспут; Пикнич стоит за кафедрой и обращается к студентам на языке, которого Петворт не понимает. Однако у него другие дела.

– Наверно, я напрасни сказала про языкови революсьон, – говорит госпожа Гоко. – Но вы лингвисти, я думала, вас интереси.

– Да, очень, – отвечает Петворт.

– Я хотели сказать вам больше за обеди, который организуй факультети.

– А, понятно.

– Итак, мой друг, – говорит человек, прятавшийся за «Пъртыуу Популятууу» – не кто иной, как Плитплов. – Это была очень хорошая лекция о буржуазной лингвистике. Разумеется, критицизмы мадам Гоко и других весьма сильны.

– Очень, – подхватывает мисс Мамориан.

– Надеюсь, вы извините, что я пропустил часть ваших мудрых слов, – продолжает Плитплов. – Как я сказал вам вчера на неком приеме, у меня множество обязательств.

– Вот как, на приеме? – восклицает Любиёва. – Вы поели и легли спать, совсем один? Я больше так не думаю, товарищ Петвурт.

– О, мадемуазель Любиёва, – говорит Плитплов. – Приятно видеть вас в нашем университете.

– Думаю, вы видели меня здесь и раньше, – отвечает Любиёва. – Может быть, вы забыли, потому что у вас болит голова. Я не думаю, что прием ей помог. Он не помог лицу товарища Петвурта.

– Меня зовут Стедимен, – говорит Стедимен, подходя к Любиёвой. – Насколько я понимаю, вы – переводчик мистера Петворта.

– Меня нельзя обвинять за мистера Петвурта, – с жаром произносит Любиёва, – я пытаюсь делать его хорошим, а он безобразит. Откуда вы его знаете?

– Дип-дип-дип, – отвечает Стедимен.

– О, мистер Петвит, какая хорошая лекция, – говорит некая писательница, подходя. – Знаете, я почти всё поняла.

– Вы друзья? – спрашивает Пикнич, вставая рядом с Пет-вортом. – Как вы познакомились? Кто кого знает?

В темном коридоре собралась почти вся галерея здешних знакомых Петворта. Он смотрит, как эти люди разговаривают между собой, усиливая его смущение, раскрывая или усложняя его ложь; он больше не знает ответа.

– Так вы мистер Плитплов? – восклицает Катя Принцип. -Я с интересом читаю ваши статьи в газетах.

– Спасибо, – отвечает Плитплов.

– А вы – Катя Принцип? – восклицает госпожа Гоко. – Мы очень вам ради!

– Ой, смотрите, вот и мадемуазель Любиёва, – говорит Катя Принцип. – Вы видите, я не заблудила мистера Петвита и довезла его до отеля.

– Вот как? – отвечает Любиёва. – Думаю, хорошо, что завтра он уедет из Слаки.

– Надеюсь, вы организовали ему хороший обед, он так замечательно прочел лекцию, – говорит Катя Принцип.

– Обед организовала госпожа Гоко, – вставляет Петворт.

– Нет, – отвечает госпожа Гоко, – я сказали, что хотели устроить обеди, но это неможно. Маркович приболей, он один может тратить факультетскыіі фонди.

– Так обед отменяется? – спрашивает Катя Принцип.

– Тогда найдем ре-ре-ресторан, – предлагает Стедимен.

– Я не могу идти, – отвечает госпожа Гоко, – много дели в университета.

– Я знаю хорошее место, – говорит Плитплов.

– Какое? – спрашивает Пикнич.

– Идемте с доктором Плитпловым, – говорит Любиёва. – Будем надеяться, его голова получшала.

– Мы очень много узнали, – произносит госпожа Гоко, пожимая Петворту руку. – Большии спасиби.

– Точно Вордворт? – спрашивает мисс Мамориан, когда аспирантки в вязаных кофточках выстраиваются, чтобы обменяться с ним прощальным рукопожатием, а Пикнич делает последний снимок для своей и без того уже непомерно большой коллекции.

И внезапно оказывается, что мероприятие закончилось, как это обычно и бывает с официальными мероприятиями. Остатки компании спускаются по большой каменной лестнице в сумрачный вестибюль – впереди Стедимен и Любиёва, беседуя, может быть, о его вчерашней эскападе, за ними Петворт, Катя Принцип и запыхавшийся Плитплов.

– Итак, ваша лекция прошла очень хорошо, – говорит Плитплов. – Может быть, за обедом я смогу дать несколько советов по вашему улучшению. Наши научные стандарты очень высоки, и мы ждем особой четкости анализа.

Вахтеры смотрят сквозь стекло будочки, как компания выходит из здания; на ступенях стоят несколько студентов с портфелями.

– Мне она тоже показалась интересной, – говорит Катя Принцип. – И, думаю, для меня вы говорили немножко медленно.

– Вы всегда замечательного качества, – продолжает Плитплов, – но, разумеется, в нашем контексте станут заметны несколько диалектических погрешностей. Мы не такие прагматики, как британцы. Определенно я не сделал ошибки, когда сюда пришел. Вы прекрасно знаете, что не уронили себя в грязь.

Они выходят из-под колоннады на залитую солнцем площадь. На другой ее стороне высится статуя Хровдата, этого слакского Вордворта, национального поэта, который, как многие национальные поэты во всех таких странах, был революционером-романтиком, переводил Шекспира и Байрона, писал пьесы, боролся с восточным и западным иноземным гнетом, с турками или австрияками, с македонцами или шведами, дружил с Кошутом, сражался и декламировал стихи на баррикадах 1848 года, бежал за границу, тайно вернулся из эмиграции с помощью друзей-подпольщиков, собрал свежие силы, вышел на битву и пал со словами последней, самой героической поэмы на устах; сейчас по бронзовой голове расхаживают голуби, а компания, сыпля подробностями, смотрит на него через площадь.

– А теперь поедим все вместе? – спрашивает Плитплов. – Предлагаю идти за мной.

– А по-моему, хороший ресторан есть вон там, – говорит Любиёва, отходя от Стедимена и его зонтика.

– Уж простите, но это мой университет, – возражает Плитплов. – Я знаю, что вот в ту сторону есть хороший балканский ресторан.

– Ах тот, – говорит Любиёва, – там всё острое и часто вообще нет еды.

– Я знаю в городе душ… душевный ресторанчик, – вмешивается Стедимен. – Кажется, там берут «Американ Экспресс».

– Ладно, всё зависит от того, что люди хотят есть, – говорит Любиёва. – Товарищ Петвурт, чего вы хотите? Острое или пресное?

– Рыб или мяс? – спрашивает Плитплов.

– Традиционное или современное? – подхватывает Любиёва.

– И во всех этих местах нет еды, – шепчет Катя Принцип,

– Ресторанчик в городе вполне недурной, – говорит Стедимен. – Хоть я и не знаю, как отсюда туда попасть.

– Этот лучше, – уверяет Плитплов.

– А тот дешевле, – возражает Любиёва.

И так перед колоннадой университета маленькая компания, как часто случается с маленькими компаниями, превращается в комок разнонаправленных воль, когда ни один не хочет уступить, но и не желает обидеть никого другого, поэтому никто никуда не может пойти.

Петворт стоит, и тут на его локоть ложится рука.

– Покуда они решают, я покажу вам статую Хровдата, – говорит Катя Принцип. – Вам не кажется, что ее стоит поглядеть?

– Он уже видел ее из трамвая, – вмешивается Любиёва.

– Тогда пусть посмотрит как следует, – отвечает Катя Принцип. – У вас десять минут на то, чтобы прийти к решению. Я бы хотела объяснить ему нашу национальную поэтическую традицию. Вы не думаете, что вам надо больше узнать про наших писателей?

– Да, – говорит Петворт.

– Сейчас вернемся! – кричит Катя Принцип и ведет его через улицу. Статуя конная – бронзовый поэт романтично падает с лошади, по-прежнему высоко держа знамя.

– Вот, вы видите его, Хровдата, – говорит Принцип. – Он был очень хороший человек, смело сражался и очень верил в свободу. Поэтому мы до сих пор его любим и помним его стихи. Хорошо быть таким писателем, иметь чуточку отваги. А у вас есть чуточка отваги, Петвит? Вы прыгнете со мной в трамвай?

– В трамвай? – переспрашивает Петворт.

– Мне кажется, судьба нам улыбнулась, – говорит Принцип. – Скорее, пока на нас не смотрят.

– Думаю, не стоит, – отвечает Петворт. – Они ждут, они…

Однако разумная мысль запоздала – Принцип уже стоит на подножке и тянет его за руку. Через улицу Петворт видит лицо Любиёвой, когда та замечает, что его втаскивают в трамвай; металлическая дверь закрывается, трамвай с грохотом отъезжает от остановки. Петворт стиснут телами, но сквозь грубое оконное стекло по-прежнему видит, как на другой стороне улицы компания, так и не пришедшая к согласию, рассыпается по тротуару и смотрит вслед старому металлическому вагону. Плитплов и Любиёва застыли, Стедимен со всегдашней отвагой поднимает зонтик и, размахивая им, бежит посередине улицы за трамваем.

– Они увидели, – говорит Петворт.

– Да, – смеется Принцип.

– Мы не можем просто так исчезнуть.

– Конечно, можем. – Принцип берет его под руку. – Я – твоя волшебница. У меня ты исчезнешь, как только я захочу, растаешь в воздухе, провалишься в яму. Как Дурак в моей сказке.

III

– A вот и место, которое я хотела тебе показать, – говорит Катя Принцип, в белом шарфике и батиковом платье, когда, чуть позже, они садятся в тихом уголке ресторанчика сразу за трамвайным кольцом, возле окна, за которым раскинулись поля. – Для меня оно очень особенное, ты понимаешь, чем оно мне нравится. Раньше это был охотничий домик каких-то кронпринцев. Отсюда они брали ружья и шли в лес. Здесь по-прежнему подают… как сказать… дикости?

– Дичь. – Петворт обводит взглядом помещение, в котором, кроме них, сидят только две пары. Сами они расположились за накрытым белой скатертью столом, у горящего камина, под резными деревянными балками. Темные бревенчатые стены украшены рогатыми черепами различных существ – оленьи головы смотрят печально, страшная кабанья морда таращит стеклянные глаза. – Здесь чудесно. Я только надеюсь, что мы не совершаем очень большой ошибки.

– Ой, Петвит, не волнуйся. – Катя Принцип накрывает ладонью его руку. – Конечно, это неразумно, но ты не думаешь, что надо иногда делать глупости? Завтра ты уедешь, может быть, я больше тебя не увижу, а я хочу тебя видеть. Обед отменили, думаю, судьба хотела, чтобы мы встретились. А теперь мы здесь вместе и можем быть счастливы, если пожелаем. Ну же, милый, оглядись по сторонам. Посмотри в окно. Солнце сияет, дождь перестал, день теплый, поля и деревья прекрасны, ведь правда? А теперь, пожалуйста, взгляни на меня. Мы сидим здесь, у огня, пьем, наши колени соприкасаются, мы смотрим друг другу в глаза, и, может быть, я маленькую чуточку прекрасна, как эти поля. Большая часть времени печальна, счастье – только ненадолго. Разве ты не думаешь, что надо им пользоваться?

– Думаю, – отвечает Петворт.

– Вот и славно. – Принцип стискивает его руку. – А теперь давай поедим.

Она машет официанту в длинном белом фартуке; тот подходит, держа в руках блокнот.

– Так чего ты хочешь? – говорит Принцип, с улыбкой разворачивая к Петворту меню. – Я тебе объясню. Массалу – рыба, как зубан. Вальпуру делается из мозга коровьего сына, очень вкусно. Натупашу, это то, что есть у быка, и у тебя, надеюсь, как вы это называете?

– Яйца? – предполагает Петворт.

– А как же вы тогда называете куриные яйца? Ладно, значит, есть яйца и яйца. Вы их едите? Говорят, они усиливают страсть, так у нас считается. Но, может быть, тебе их лучше не есть, ты так сильно на меня смотришь. Однако здесь лучше всего есть вильде, как ты сказал, дичь? Ладъслату – кабан, они живут в лесу неподалеку. Я закажу себе, хочешь и ты тоже?

– Замечательно, – отвечает Петворт.

– А не яйца? – спрашивает Принцип.

– Нет.

– Вот и правильно. Что-нибудь дикое, раз мы сами ведем себя чуть-чуть дико. И вино, верно? Чтобы выпить за нашу глупость.

– Конечно, – отвечает Петворт.

– Вот и славно, – говорит Принцип, когда официант отходит от столика. – А теперь, Петвит, скажи мне вот что: когда у тебя следующее мероприятие?

– Сегодня в семь, – отвечает Петворт, заглядывая в программу.

– И эта барышня, которая тебя смотрит, она придет в гостиницу?

– Да.

– Тогда я составлю для тебя планы, – говорит Принцип. – Скажи ей, что был в городе, смотрел замок. Она не поверит, но ты человек свободный, я думаю. И что тебе обязательно надо сделать, это принести ей цветок. Тогда она решит, что ты не такой плохой, любая женщина любит цветок.

– Хорошо, – отвечает Петворт.

– И тогда у тебя полдня свободны. У меня тоже. Это будут чудесные полдня.

– Да, – говорит Петворт.

– Ой, надо же! – Принцип со смехом прикладывает ладони к его щекам. – По-прежнему мрачная физиономия. Милый, я кое-что тебе объясню. В моей стране люди не любят делать что-нибудь заметное. Они стараются быть тихими и предпочитают, чтобы другие тоже были тихими. Не удивляй, будь как все, иначе случатся неприятности. Так вот, я не такая. Я немножко не как все, ты заметил?

– Да, – отвечает Петворт.

– У меня хороший ум, который мне нравится, и хорошее тело, которое мне нравится, и я люблю их показывать. Я делаю многое, что люди считают глупым, потому что, мой милый Пет-вит, если этого не делать, ты – ничто, и всё остальное тоже становится ничем. Конечно, я могу быть разумной, ты видел это вчера, но разумность – ничто. Понимаешь, почему я пришла на твою лекцию?

– Да, – говорит Петворт.

– Нет, не понимаешь, я плохо тебе объяснила. Я пришла, потому что ты мне нравишься, а когда тебе кто-нибудь нравится, хочется что-нибудь сделать. Смотри, какая у меня тут прелесть, нравится?

– Очень, – отвечает Петворт.

– Очень! – со смехом повторяет Принцип. – Ты не на те прелести смотришь. Вот, гляди, у меня браслет с брелочками, это талисманы, я всегда их ношу. Вот рыбка, у нее на спине можно ехать и попасть в другой мир. Вот ключик, с ним надо просто отыскать нужную дверь. Камешек – его отдают за историю. И сердце – ты знаешь, что с ним делают. Ну как, красивые?

– Да, – говорит Петворт, поворачивая браслет на белом запястье Принцип.

– Так вот, милый, один талисман я подарю тебе. Дай подумать какой. Не сердце, оно у тебя есть. Не ключ, он мне самой нужен. Вот что, я подарю камешек, потому что хочу, чтобы у тебя была история. Найди шнурок, погоди, кажется у меня в сумочке есть, и повесь на шею. И чтобы, когда мы встретимся снова, он был здесь. А вот и вино. Теперь мы можем выпить за глупость.

– За глупость, – говорит Петворт, поднимая бокал.

– Вот видишь, камешекуже действует. Аты можешь за него рассказать мне сказку?

– Боюсь, что нет.

– Какой ты скучный! Ладно, я – сказочница, я и расскажу. Что бы выбрать? А, знаю, старую, про человека, который поехал в Глит.

– Очень кстати, – отвечает Петворт.

– Ты туда едешь? – спрашивает Принцип. – Так вот, это сказка про старые времена, про путешественника из далеких краев. Он хотел побывать в каком-нибудь интересном месте, и кто-то сказал ему, что в Глите улицы – хорошие, женщины – красивые, а товары – самые превосходные. Он отправился в Глит и уже видел вдали город, когда ему попалось на дороге удивительное диво. Под деревом стояла девушка с прекрасными глазами и смотрела на него, и путешественник сразу понял, что влюбился. Девушка улыбнулась, и всё произошло… ну, милый, ты знаешь, как это бывает. Путешественник провел в ее домике несколько дней, и вот, глаза перестали казаться ему такими красивыми, и он уже не думал про любовь. Он слишком задержался, ему было пора трогаться в путь. Однажды утром, когда она ушла на рынок купить еды, он собрал вещи и отправился в Глит. Однако по дороге путешественник всё время думал про девушку и понял, что она его заколдовала и не отпускает. Но он был мужчина, и любовь кончилась, и ему хотелось Достичь цели своего путешествия. Он вошел в городские ворота – они по-прежнему там стоят – и увидел, что навстречу идет старая крестьянка с вязанкой хвороста: тело у нее было дряхлое, но лицо – в точности как у той девушки. И дальше на улице все женщины, которые шли навстречу, молодые и старые, грязные и чистые, были на одно лицо. Путешественник глядел в окна, и все женщины, которые шили, или готовили, или мылись, были точно такие же. Ой, принесли еду, ну разве не быстро? Правда выглядит аппетитно?

Между ними стоит металлическая миска, в которой булькает вкусно пахнущая похлебка из мяса и овощей; официант наливает вино в бокалы.

– Да, очень, – соглашается Петворт.

– Поставь тарелку сюда, – говорит Принцип. – Я тебе положу.

– А что дальше в сказке?

– Ну, если так хочешь, слушай. В моей стране все женщины очень эмансипированные, но красивому мужчине мы по-прежнему любим угодить. Так вот, дорогой мистер Петвит, у того путешественника было одно дело – он задумал купить кольцо. Он идет в дом ювелира и очень дешево покупает прекрасное кольцо. Купец добрый и предлагает ему переночевать: зовет жену и просит устроить гостя в красивой комнате с кроватью. В комнате жена купца смотрит на путешественника – у нее то же лицо, то же тело, что у девушки на дороге. Путешественник говорит, что они встречались. «Нет, – отвечает жена купца, – но ты должен отсюда бежать. Ты мне нравишься, и я знаю, что муж хочет ночью тебя убить, чтобы забрать кольцо». Путник озирается: у двери нет ручки, окна не открываются. «Есть только один выход, – говорит жена купца. – Я волшебница. Если ты меня поцелуешь, дверь откроется, и ты будешь свободен». Путник целует ее, ммммм, дверь открывается, он хватает вещи и бежит из Глита. После долгих странствий он возвращается домой к жене, дарит кольцо, целует ее, ммммм, и видит, что у нее лицо как у девушки из Глита. Вот и вся история, тебе понравилось?

– Это ты сочинила? – спрашивает Петворт.

– История очень старая, – отвечает Принцип, – как я могла ее сочинить? Конечно, она фантастическая, совсем не реальная, но, знаешь ли, я не верю в реальность.

– Не веришь, – повторяет Петворт.

– Нет, я испробовала ее и не верю. Реальность – это то, что бывает, когда слушаешь чужие истории, а не свои. Истории становятся страной, страна – тюрьмой, а тюрьма входит в твою голову. И повсюду примерно одна и та же повесть: люди не крадут, перевыполняют планы и любят Карла Маркса. Вскоре остается лишь одна эта история, и она становится реальностью. Ладно, я кое-что тебе расскажу, милый, если ты меня поцелуешь, и даже если не станешь целовать. У меня есть только одна история, и в ней – я и ты. Мир – у нас в голове, и он там для того, чтобы мы могли сочинять истории. И вот как я использую свою собственную голову, которую ты сейчас видишь, вполне красивую, я надеюсь. Не для того, чтобы создавать больше реальности для других, а чтобы мне самой было просторно. А теперь ты скажешь, товарищ Петвит, что моя позиция неправильная и не способствует торжеству исторического процесса. На это я отвечу, мой милый друг, что исторический процесс – твои истории, а не мои. И ты ответишь, ну, тогда тебе лучше водить трамвай. Я правда умею его водить. Ты веришь, что я – волшебница?

– Может быть, – отвечает Петворт.

– Конечно, такое возможно, – говорит Принцип. – В моей стране мы говорим о научных проектах и плановой экономике, но на самом деле мы по-прежнему крестьяне и колдуны. Поколдовать еще?

– Да, – говорит Петворт.

– Ладно, попробую. Хочешь кофе? – Да.

– Тогда мы возьмем такси и поедем искать кофе. Я знаю Место, где он лучше.

– Правда здорово? – говорит рослая, белокурая Катя Принцип некоторое время спустя, прижимаясь к Петворту в маленьком оранжевом такси. – Теперь ты понимаешь, почему я так люблю то место. Надеюсь, следующее тебе тоже понравится.

– Уверен, – отвечает Петворт.

Такси едет в сторону города, довольно быстро; другие водители сигналят.

– Наши таксисты не оборачиваются, – говорит Катя Принцип. – Они глядят вперед, в социалистическое будущее. Смотри, вон на горе замок. Там ты сегодня гуляешь, так что, пожалуйста, запомни, какой он. Внутри просторно и темно и много маленьких комнаток. Думаю, ты и раньше бывал в замках. В комнатках железные латы для очень маленьких воинов, с перьями на шлемофонах, и на стенах картины всех старых битв. Потом тебе показывают старинные ружья и пресс для вина. Внизу темные казематы для туристов, не чтобы там жить, просто посмотреть. Мы так плохо с туристами не обращаемся. Наверху спальная епископа Влама. Он был… как вы называете мужчину, который слишком любит женщин?

– Волокита?

– Надо же! А я думала, волокита – это когда бюрократчики. Ладно, значит, волокиты тоже две, как и яиц. Так вот, у этого волокиты была роскошная спальная и огромная двойная кровать под пологом. А может, и не двойная, он был очень груб со своими дамами. Еще он бросал их в яму, не забудь про яму. Ну как, всё увидел?

– Думаю, да, – отвечает Петворт.

– Вот и хорошо. Ладно, теперь, когда мы осмотрели замок, можно поехать в совсем другое место. Надо, наверное, сказать водителю, чтобы ехал помедленнее. Он давит слишком много народу.

Катя Принцип подается вперед и говорит с шофером; Петворт смотрит на городской пейзаж, где под солнцем идут люди в сером, и улицы проносятся мимо. Он чувствует себя оторванным от реальности, приятно похищенным, и одновременно в голову приходит одна маленькая мысль.

Это странная мысль, что он счастлив. На краткий миг он с женщиной, с белокурой, одетой в батик Катей Принцип, она красивая, интересная, веселая и заражает своим весельем. Однако есть и другое: доктор Петворт, который сидит в незнакомом городе в чужом такси и сжимает лекцию, не особо привык ощущать, что живет. С годами он становился старше, видел, как в волосах появляется седина, как портятся зубы (один даже пришлось вырвать), терял юношескую веселость, погружался в тревогу и одиночество, чувствуя всё время, что некая сердцевина, тот стержень, в котором положено быть ценностям, ветшает и рассыпается. Мир, по мере того, как Петворт лучше его узнавал, делался не реальнее, а меньше, житье – не жизнью, а пародией на нее. Люди превратились в повторения уже знакомых людей, желания – в нелепую биологическую потребность, более или менее терапевтическую тягу к разнообразию. Жена, которая когда-то была всем, обернулась зыбкой чередой присутствий и отсутствий; женщины, посещавшие его жизнь и сны в качестве потенциальных любовниц, уже не влекли с необходимой силой. Объекты воли, как зубы, пришли в упадок; стало трудно отыскивать достаточно внутренней сути, чтобы шевелиться, чувствовать, говорить. Бессодержательность, бессловесность, ощущение собственного отсутствия вошли в привычку. Однако сейчас (хотя Петворт понимает, что ведет себя неправильно, и мучается совестью из-за трех покинутых спутников, которые, наверное, беседуют о нем в одном из десятка возможных ресторанчиков, и не может объяснить себе свое поведение) он испытывает маленькое странное чувство, что наконец-то живет.

– Таксист очень смешной, – говорит Катя Принцип, предполагаемый источник всех этих чувств. – Сказал мне, что больше не любит свою жену.

Таксист, рослый и волосатый, оборачивается и кивает.

– Он увидел меня и сразу полюбил, зовет с ним выпить. Я ответила, что не могу, я с возлюбленным, ты не обижаешься, что я так сказала?

– Нет, – говорит Петворт.

– А теперь он хочет покончить с собой. Наши люди иногда такие.

Такси останавливается на тихой городской улочке, под липами; за деревьями ряд старых высоких домов с балконами. Водитель оборачивается и громко обращается к Принцип.

– Пожалуйста, вылезай, милый, – говорит она Петворту. – Я быстро, только скажу ему несколько слов.

Петворт выходит из машины и смотрит на улицу; прохожих нет, все двери закрыты.

– Ну вот, – говорит Катя Принцип, выбираясь из машины. – Кажется, я убедила его не кончать с собой. Пообещала, что выпью с ним завтра. Со мной такие истории случаются часто, уж не знаю почему. Ладно, мы немного пройдемся и будем на месте.

– Где? – спрашивает Петворт.

– Там, куда мы ехали. Мне казалось, ты хочешь кофе. Мы поехали туда, где оно есть. Место называется «моя квартира».

– А, – говорит Петворт.

– Я смотрю на тебя, и мне кажется, что ты устал. Может быть, ты захочешь отдохнуть и принять душ. Я напою тебя отвратительным кофе и накормлю гадким пирогом. Ну вот, в эту дверь. Жми на кнопку, механизм ее откроет. А теперь быстро заходим, я не хочу, чтобы нас видели. Я провожу тебя тайком, Петвит.

Они входят в темное парадное, дальше – клетка лифта.

– Быстрей, сюда, – говорит Принцип. – Я покажу, как он работает, на случай, если ты захочешь прийти ко мне еще. Надеюсь, захочешь, как ты думаешь? Смотри, в эту коробочку на стене надо опустить монетку, десять буттуун. Если не сделаешь, лифт не поедет. А если сделаешь, – пуф! – вот он уже едет.

Лязгающая клетка ползет вверх, Принцип прижимается к Петворту, мимо проплывают каменные площадки с деревянными дверями.

– Вот и мой этаж, верхний, – говорит Принцип. – Повезло, никто нас не видел. Вот мой ключ, сейчас ты снова исчезнешь.

Они выходят на каменную площадку, она вставляет ключ в

замок.

– Когда дверь откроется, скорее проходи внутрь. Не надо, чтобы все всё про нас знали.

Дверь открывается; за ней прихожая, настолько тесная, что непонятно, призвана она усилить или исключить близость между людьми. Стены прижимают их друг к другу.

– Ну вот видишь, ты и здесь! – смеется Катя Принцип, почти касаясь лбом его подбородка. – Надеюсь, ты не думаешь, что это вся моя квартира? Дальше есть еще.

В такой тесноте трудно не обнять человека, к которому ты притиснут; руки Петворта оказываются у нее на талии.

– Ой, Петвит, – говорит Принцип, мягко высвобождаясь из его объятия. – Разве ты не помнишь, что я привела тебя отдыхать? Разумеется, ты наверняка устал после такой лекции. Или ты тоже хочешь быть волокитчиком, как епископ Влам?

– Ты мне нравишься, – говорит Петворт.

– Ну конечно, ты мне – тоже. Только я чуточку неуловимая. Я хочу немного с тобою поговорить. У нас столько времени, разве не замечательно? Целых полдня мы можем быть вместе. Или ты больше хочешь пойти посмотреть замок?

– Нет, я хочу быть здесь, с тобой, – отвечает Петворт.

– Что ж, очень разумно, – говорит Принцип. – Тогда пошли, я покажу тебе квартиру.

І

Комнатка, в которую входит Петворт, слишком мала и тесна для человеческой жизни, однако люди ее обжили и очеловечили. Два старинных кресла стоят по бокам широкого современного дивана, элегантно встроенного в книжные полки под стеной, на которой висят три модернистские картины бурно-эротического содержания и две иконки. Остальные стены полностью заняты полками, книги разбросаны на столах – обеденном и письменном, где, кроме того, поместились телефон, пишущая машинка и россыпь листов, трепещущих от сквозняка из-за тюлевой занавески.

– Ну вот, милый, – говорит Принцип, снимая белый шарфик. – Надеюсь, ты не рассчитывал, что я приведу тебя в роскошные апартаменты. В моей стране квартирки маленькие, отопление плохое, телефоны обычно не работают, а мужчины не чинят то, что ломается. Разумеется, у вас такого нет.

– Наверное, нет, – отвечает Петворт.

– Вот как? – со смехом говорит Принцип. – Думаешь, я там не была? Разве ты не знаешь, что я как-то ездила в Лондон?

– Неужели?

– Ну конечно. Может быть, я даже видела тебя на улице и не заметила. Если так, правда грустно? У вас те же самые беды. Особенно в той гостинице, где я останавливалась. Некоторые вещи одинаковы по всему миру. Ладно, тут не очень роскошно, но, надеюсь, тебе по вкусу. Нравятся картины моих друзей? А мои чудесные старинные кресла? Представляешь, они дореволюционные. Кое-что с того времени сохранилось. А вот стол, за которым я работаю, нравится? Это мое личное место, здесь я написала все свои книги. Конечно, я пишу здесь, а потом должна вылезать из норы и нести их на продажу. Знаешь, как трудно продать книгу? Угодить всем этим людям из Союза писателей. Ценить их мудрый критицизм. Ладно, надеюсь, ты пришел не для того, чтобы меня критиковать.

– Нет, – отвечает Петворт. – Мне нравится твоя комната,

– Ну, она обставлена со вкусом, – говорит Принцип, – или, во всяком случае, я так старалась. И на какое-то время она полностью наша. Никто сюда не придет. Так что садись, включай проигрыватель, снимай ботинки. А я знаешь что сделаю? Пойду на кухню, сварю кофе и достану пирог. За этим ты пришел, и тебя надо обслужить.

Она удаляется на кухню, Петворт обходит маленькую, тесно заставленную комнату – столовую, кабинет и, очевидно, спальню, потому что под диванный валик подсунута ночная Рубашка.

– Что ты там высматриваешь? – кричит Принцип из кухни. – Надеюсь, не читаешь, что я написала? Это очень личное, пока не закончено. Ах да, конечно, ты же не знаешь нашего языка. Примерно через минутку я начну тебя учить.

– Столько книг, – говорит Петворт, разглядывая полки, гДе лежат рассыпанные тома с кириллическими названиями.

– Да, я каждый день их читаю и становлюсь немножечко больше человеком, – отвечает Принцип. – Пожалуйста, выгляни в окно. Кто-нибудь следит?

– Следит за квартирой? – спрашивает Петворт.

– Конечно. Разве ты не знаешь, что у многих людей это основная работа? Сидеть в машинах и следить за другими? А я – писательница, ненадежная, за мной часто следят. Фотографируют меня, составляют список моих друзей. Разумеется, это может ничего не значить. Или им это пригодится потом, когда меня решат не приглашать на официальные обеды и не знакомить с симпатичными иностранцами.

Петворт подходит к окну, перегибается через пишущую машинку, в которую вставлена страница с неведомыми словами. За тюлевой занавеской улица пуста, если не считать одной припаркованной машины.

– Только одна машина, – говорит он.

– Черная?

– Да.

– А внутри кто-нибудь есть?

– Не вижу.

– Ну, конечно. Знаешь, это состояние ума, когда за тобой следят. Мы хотим видеть нашу жизнь из себя, верно? А когда за тобой следят, ты видишь свою жизнь из чужих глаз. Уже не помнишь, по-прежнему ты внутри, или внутри уже стало снаружи. Становишься как актер или как эти девушки, которые показывают одежду, манекены?

– Манекенщицы, – говорит Петворт.

– Может быть, внутри всегда немножко иллюзия, ложный секрет. Но мы ведь любим секреты, правда? А потом, однажды, они останавливают тебя и ведут к себе. Не арестовывают, просто держат сутки и задают вопросы. Чтобы ты немного помог государству. Очень милые, предлагают выпить и закурить. А после открывают твое досье, и оно толстое, и в нем всё, записи и фотографии. Они знают больше тебя самого, помнят даже то, что ты и забыл. Они говорят, а ты возражаешь: «Это не я, я не такой и никогда там не был». А они отвечают: «Нет, это ты, правда ты, а всё остальное – иллюзия». Они пишут твою историю, плохой роман, и ты в нем навсегда. И вот что странно. Ты начинаешь соглашаться, потому что все сходится, потому что это твои фотографии, твой голос на пленке. Ты начинаешь признаваться, да, я такой, как хорошо вы меня знаете. И они правы, потому что в каждом из нас есть сомнения. Мы немножко стыдимся того, что живем. И они очень хорошо это знают. Быть – преступление, которое мы совершаем, и каждый в нем сознается. Как ты думаешь, ты бы тоже сознался?

– Да, – отвечает Петворт.

– Ну вот, кофе почти готов. Поставь какую-нибудь музыку. Видишь проигрыватель? Сумеешь его включить? Мне кажется, ты немножко технический человек.

– Сумею. – Петворт находит и включает проигрыватель.

– Ты не можешь читать мои книги, но, конечно, ты можешь слушать мои пластинки, музыка – язык, который мы все понимаем. Нашел, где они? Что выбираешь?

Петворт перебирает пластинки на полке; почти все названия на непонятном ему языке.

– Ты любишь классическую или современную? – спрашивает Принцип. – Есть и та, и та.

– Классическую, – отвечает Петворт. – Вот, нашел Моцарта.

– О, ты его любишь? Он цивилизованный. А теперь сядь и сними ботинки.

Из колонок звучит музыка галантного века; вежливый гость, Петворт садится на диван-кровать и снимает ботинки.

– А вот твой отвратительный кофе и гадкий пирог, – говорит Катя Принцип, входя в батиковом платье, с серебряным подносом в руках. – И немножко персикового бренди для лучшего самочувствия. Надеюсь, ты не боишься немного потолстеть. Думаю, тебе это будет на пользу, ты чересчур худой. Правда, кажется, на Западе худо – это модно.

Принцип садится рядышком на диван и протягивает ему тарелку.

– Прости, что так долго, просто я редко готовлю. Я люблю есть в ресторане, с друзьями. Но хорошо, когда есть друг, который здесь, со мной. Думаю, сейчас ты такой друг. Мы немножко рискуем, но, по-моему, не зря. Только так и поступают цивилизованные люди, чтобы немножко убрать границы. Думаю, если бы мы встретились в Лондоне, ты бы напоил меня чаем.

– Так ты бывала там? – спрашивает Петворт.

– Да, бывала, знаю, откуда ты, – отвечает Принцип. – Поездку получить нелегко. Однако я – писательница, а это дает иногда некоторые привилегии. И еще по другим причинам.

– По каким?

– Ну, понимаешь ли, – с улыбкой говорит Принцип, – один из моих мужей был видным партийцем, даже некоторое время министром. Разумеется, тогда было очень просто получать поездки. Здесь, в Слаке, всегда нужен кто-то, кто будет помогать. Влиятельный человек, который потянет для тебя нужные ниточки. Мы научились так жить. А если у тебя красивое тело, то это проще. Вступаешь в партию через постель. С большой выгодой для себя, если всё делать правильно. У тебя будет еда в ресторане, ложа в опере, билет за границу. Квартирка с хорошим видом из окна, место в списке. Научаешься делать всё это очень осторожно. Только так можно куда-то пробиться. Возможно, ты меня осуждаешь. Возможно, ты думаешь, что твоя жизнь не такая.

– Да, наверное, – говорит Петворт.

– Серьезно? Ну, может быть, ты простак. Тебе не кажется, что это твоя приятная иллюзия? Ты не думаешь, что жизнь повсюду – обмен? Для чего люди женятся? Для чего выбирают друзей? Почему говорят то, что говорят, думают то, что думают? А желания, как они исполняют свои желания? У нас есть красивые слова: любовь, дружба, вера. Однако тебе не кажется, что здесь, как это сказать по-вашему, уравнение. Может быть, то, что мы делаем в Слаке, не такое уж и странное. Тебе не нравится кофе?

– Кофе замечательный, – говорит Петворт. – Ты сказала, один из твоих мужей. А сколько их было?

– Ой, не так много, – со смехом отвечает Принцип. – Всего четыре. Некоторые собирают марки или фарфор. Теперь ты представляешь, что коллекционирую я.

– А сейчас? – спрашивает Петворт.

– Замужем ли я сейчас? О нет, нет. Сейчас я одинока в совсем другом смысле. А ты, Петвит? Сколько жен у тебя было?

– У меня? Вообще-то одна.

– Всего одна?! – восклицает Принцип. – Это же совсем мало, почти ничего. Наверное, ты не честолюбив. И давно она у тебя?

– Да.

– И она тебя любит?

– Ну, – отвечает Петворт, – немножко.

– А, то есть недостаточно! Ты хочешь сказать, что не очень-то она тебя любит?

– Так мне кажется.

– Ей нравится кто-то другой?

– Не знаю. Она очень привязана к своему дантисту.

– И ты думаешь, он печется не только о ее зубах? – спрашивает Принцип. – Что ж, наверное, ты сам не очень-то с ней хорош. Если ты одинок, может быть, и она одинока. Тебе так не кажется?

– Да, так, наверное, и есть, – отвечает Петворт, мысленно видя сад из окна.

– И что, она страстная, она хороша в постели?

– Не очень.

– Ну, знаешь, милый, это уже никуда не годится. Все мои мужья были очень хороши в постели. Очень плохи в другом, но в постели – хороши. А что ты? У тебя много любовниц?

– Вообще-то нет.

– Не понимаю. Ты хочешь сказать, что не прочь иметь любовниц, но тебе недостает отваги? Если так, ты меня подтверждаешь. Ты не персонаж в историческом мировом смысле.

– Ты думаешь, мне надо заводить любовниц?

– Не мое дело советовать, но мне кажется, у человека должны быть воля и желание. Иначе он пуст.

– У нас в стране есть пословица, – говорит Петворт.

– Разумеется, – отвечает Принцип. – В каждой стране есть пословица. И какая же у вас?

– Мужчине нужна хорошая женщина, а когда он ее нашел, ему нужна дурная.

– Милый, мне не нравятся твои слова. Ты хочешь сказать, что я – дурная женщина?

– Нет, я вовсе не это имел в виду.

– Продолжай, продолжай, – говорит Принцип. – Ты надеешься, что я буду твоей дурной женщиной. Ты сделал мне маленькое оскорбление. Может быть, в вашей стране это комплимент; здесь – нет.

– Ты неправильно поняла.

– А мне кажется, правильно. Я не совсем знаю английский, но я не дура. Видишь ли, здесь, в этой стране, мы хотим, чтобы нами немножко восхищались. Эмансипация очень важна, но нам нравится чуточка уважения.

– Я тобой восхищаюсь, – говорит Петворт.

– Вот теперь другое дело. Ты меня убедил. Помни, я не злая волшебница, я твоя добрая волшебница.

– Знаю.

– Я изменила для тебя погоду. Я сделала так, чтобы ты исчез. Привела в свою комнату. И теперь ты не знаешь, что я с тобой сделаю. Пирог нравится? Может быть, от него тебя клонит в сон?

– Ничуть, – отвечает Петворт.

– А я думаю, да. Ты понимаешь, что был слишком беспечен? В сказках нельзя есть пироги. Или разговаривать с рыжими. Или открывать запертые двери и входить в запретные комнаты. Если ты это сделаешь, всё переменится и не всегда в приятную сторону.

– Знаю, – говорит Петворт. – Но то в сказках.

– А ты не в сказке. Нет, не в сказке. А пирог – гадкий пирог, который я даже не сама испекла, а купила в магазине. И всё равно мне кажется, что ты устал после лекции. Хочешь пойти в душ?

– Давай лучше поговорим, – предлагает Петворт.

– Нет, я считаю, что тебе надо снять усталость. И потом, я всё приготовила, пока делала кофе. Ванная сразу за кухней. Полотенце висит на двери. Мыло душистое, очень хорошее. Всё готово, иди.

– Ладно, – отвечает Петворт, вставая.

– И не торопись, милый, – с улыбкой говорит Принцип. – Нам повезло, это наши полдня, никуда не надо спешить. Я пока унесу тарелки и приберусь в комнате, я не ожидала такого гостя. Найдешь ванную? Иди через кухню и увидишь маленькую белую дверь.

Петворт идет сквозь кухню, через белую дверь, в крохотный, выложенный кафелем санузел, где вдоль стен тянутся трубы и висит большое зеленое зеркало. В зеркале поблескивает его тело, пока он раздевается и вешает костюм-сафари за дверь. В полумраке ванной комнаты Петворт думает о своем признании в недостаточном мужском рвении. Он встает в ванну, включает кран, тело обдает водой, сперва холодной, потом всё более и более горячей. Петворт думает о жене, которая красит волосы в черный цвет и рисует в чулане мрачные акварельки, о темном женском начале в конце длинного туннеля. Вода хлещет, подобно напрасным словам, всё горячее и горячее; отражение в запотевшем зеркале тускнеет и расплывается. Занавески нет, трубы рычат, вода бежит по лицу.

Петворт поворачивает голову и понимает, что в клубах пара кто-то стоит.

– Кто здесь? – спрашивает он.

– Ничего, что я зашла? – доносится из пара голос Кати Принцип. – Понимаешь, после пирога я всегда взвешиваюсь, а весы – в ванной.

– Конечно, конечно, – говорит Петворт.

– Надеюсь, душ освежил тебя после лекции? – спрашивает Катя Принцип, расплывчатый силуэт в клубах пара.

– Да, – отвечает Петворт, голый и бледнотелый.

– Вот мои весы, – говорит Принцип. – Интересно, растолстела я? Мой вес пятьдесят пять кило, не так плохо. Рост – метр шестьдесят пять, он не меняется. Прочие признаки: серые глаза, светлые волосы, все как обычно. Особые приметы – нет. Пульс нормальный, если только я не смотрю на тебя. Ничего, если я буду на тебя смотреть?

– Ничего.

– Тебе нравится мыло? – спрашивает Принцип, совсем близко в клубах пара. – Оно особенное, презент из Франции.

– Очень приятное, – отвечает Петворт.

– А вода не холодная?

– Нет, в самый раз.

– Душ часто плохо работает, – говорит Принцип. – Я потрогаю рукой. Ты мой гость, не хорошо, чтобы ты обварил плечи. Надо же, прекрасная вода, может, чуть горячевата, ты уверен, что не надо сделать похолоднее?

– Нет, всё хорошо, – вежливо говорит Петворт, стоя всклоченный и голый под горячим душем.

– Только посмотри на себя, какой ты тощий. Это не вредно для здоровья?

– Ничуть, – отвечает Петворт. – Я всегда такой был.

– Ой, ты думаешь, что я критикую твою внешность, не обижайся, это не так. На самом деле ты такой симпатичный в воде, твое мокрое тело такое красивое. Однако, надеюсь, ты признаешь, что твоя лекция оставляет место для идеологической критики?

– Слишком прагматична? – спрашивает Петворт.

– Вот именно, – говорит Принцип. – Хочешь, я тебя намылю, чтобы нам поговорить о других твоих уклонизмах?

– Ну да, – отвечает Петворт. – Идея хорошая.

– Может, будет удобнее, если я залезу к тебе в ванну, – говорит Принцип. – Только я не хочу намокать в платье. Оно тебе нравится, я заплатила за него много денег?

– Очень нравится.

– Да, я в нем прекрасно выгляжу, – говорит Принцип, исчезая в клубах пара. – И без него не хуже. Мы не должны становиться рабами вещей. Я повешу его и вернусь к тебе.

Она снова возникает из пара, уже без платья, ее голая спина тускло отражается в зеркале.

– Пожалуйста, подвинься, ванна не такая уж большая. Да, тебя легко опровергнуть. Стой смирно, пожалуйста, я буду тебя мылить, ой, какая мягкая кожа. Понимаешь, милый, и в вашей, и в нашей истории есть по седому старику.

– Правда?

– Хорошо? Тебе нравится? Да, один – Маркс, другой – Фрейд. Естественно, я больше думаю о Марксе. Мой муж аппаратчик много о нем говорил.

– Неужели нельзя здесь без него?

– Мой муж – нигде, Маркс – везде, разумеется, он здесь. Милый, это тебя здесь быть не должно. Ты знаешь, если я приглашаю тебя в квартиру, кормлю гадким пирогом и мою под чудесным душем, я должна сообщить об этом в органы? Таков наш закон, и, разумеется, я не стану этого делать. Может, вымоешь теперь меня, ты уже чистый.

– Да, – говорит Петворт. – Конечно.

– Ты не знаешь Маркса, но, думаю, знаешь Фрейда. Правда вода замечательная?

– Да, Фрейда знаю, – говорит Петворт, водя руками по мягким контурам уже не одетой в батик магической реалистки Кати Принцип.

– Маркс объясняет исторические истоки сознания. Фрейд иx игнорирует, не принимает во внимание идеологические основы разума. Однако надо признать, он сделал несколько фундаментальных открытий. Он понимал, что приятно вложить кое-что твое в кое-что мое. И этим он внес вклад в развитие мысли, ты согласен?

– Да, – говорит Петворт.

– Итак, ты уклонист, но тебя нельзя полностью осуждать. У обеих идеологических систем есть недостатки. Ты веришь в возможность диалектического синтеза? Если мы его осуществим, то, возможно, не придем к ложному сознанию. Хочешь попробовать? Ой, Петвит, глядя на тебя вот здесь, я думаю, что хочешь. Ой, нет, погоди, миленький, думаю, так мы не преуспеем. Платон учит, что некоторые философские вопросы лучше разрешать лежа. Пойдем ко мне в постель, там будет лучше, ой, миленький, ой, что ты делаешь, ой, как здорово, наверное, я не права, наверное, можно и стоя, только тут очень мокро, ой, мы не упадем, нет, не упадем, ладно, давай здесь, да, да, да.

– Да, да, – говорит Петворт, абстрактное обозначающее в клубах пара.

– Та, та, – повторяет Принцип. – Та, та, та, та.

Вода струится по ним; некоторое время проходит без слов.

– О да, – говорит Принцип чуть позже. – Это был истинный вклад в развитие мысли. А теперь я принесу тебе пушистое полотенце, и мы вытремся. Думаю, мы вернемся в мою комнатку и еще раз обдумаем наши позиции. Ой, Петвит, какой ты чудный.

– Прости, что у меня нет для тебя уютной спаленки, – продолжает она в уже в гостиной. – Здесь на каждого положено лишь столько-то квадратных метров. Мне проще, я признанная писательница, у меня есть некоторые привилегии. Мне еще везет, у других и такого нет. Мой диван – моя кровать, я поколдую и превращу. Смотри, я просто давлю сюда, и теперь у нас есть кровать, чтобы лежать. Ложись, пожалуйста, она очень удобная. Тебе надо набраться сил. Не забывай, ты только начал, тебе еще много что предстоит сделать в этой стране. Ой, музыка кончилась. Неужели мы так долго были в душе? Ладно, сейчас поставлю еще, тебе какая больше нравится, духовая или струнная? Есть военные марши, не думаю, что ты хочешь их слушать. Есть Вивальди, есть Яначек. Ты предпочитаешь чарующую или печальную? Ну да, конечно, ты говорил мне про свои вкусы, поставлю Вивальди. Все, иду к тебе, милый. Тебе тепло? Нет, не отодвигайся, я хочу встать на коленки и посмотреть на тебя как следует. Такой худой, тебя почти что и нет. Твои чудесные мокрые волосы, худая белая грудь, такие стройные бедры – я правильно говорю? – и какой хороший подарочек для меня посередине. Знаешь, Петвит, ты маленькую чуточку красивый. А я тебе нравлюсь? Сверху я очень хороша, а вот животик у меня, наверное, на твой вкус чересчур круглый. Здесь мы считаем, что привлекательная женщина должна быть полной. Это наша культурная особенность, на Западе не так. Все женщины плоские как доска, не забывай, я там бывала. И в любом случае я худею. Может быть, я понравлюсь тебе больше, когда мы встретимся в другой раз? Ты веришь, что мы еще встретимся? Или ты скоро вернешься в свою страну и совсем про меня забудешь?

– Нет, – отвечает Петворт, лежа на диване, который волшебным образом превратился в кровать, упираясь головой в книжки, глядя снизу вверх на Катю Принцип, которая, опершись на локоть, смотрит ему в лицо.

– Ой, ты так уверенно говоришь, а я вот не уверена. Есть целый мир, мой милый Петвит, разве ты забыл? Разумеется, мы совершили очень приятный обмен, каждый что-то другому Дал, всё очень просто. Такие милые объятия и разговоры, только длятся они недолго, не как история. Любовь – это хорошо, но она не информативна. Вот, ты видишь меня, я смотрю на тебя, и что я знаю? Что у тебя грустная жена, и, может быть, ты сам грустный, может быть, у тебя много проблем. Знаю, что ты не персонаж в историческом мировом смысле, я хотела сделать тебя лучше, но вряд ли у меня получилось. Ты растерян, ты хороший человек, у тебя есть желание, иначе бы ты со мной не пошел, ты немножко в моем сердце. А ты смотришь на меня и

что знаешь? Я могу быть кем угодно, твоей доброй волшебницей или злой. Ты знаешь, что у меня было четыре мужа и что я пишу книги, которые тебе не прочесть. Еще ты знаешь, что у меня есть тело, которое ты можешь прочесть, оно было твоей книгой, и ты в некотором смысле его читал, для удовольствия. Да, надеюсь, ты получил удовольствие, ко много ли ты узнал, сдал бы ты экзамен, а? Что ж, быть может, не важно. Часто самые лучшие отношения возникают между людьми, которые плохо друг друга знают. Может быть, это глупо, что более тесное знакомство заканчивается разочарованием. Кто интереснее нас самих? Кто полюбит нас настолько, чтобы прогнать одиночество и страх? А когда про тебя знают, это опасно, особенно в нашей стране. Нет, думаю, для тебя я маленькое приключение в чужой стране, а вовсе не часть твоей настоящей жизни.

– Неправда, – говорит Петворт, – ты для меня гораздо больше.

– Да, конечно, иногда можно внезапно проникнуть в душу и найти друга. Вот это я и почувствовала, когда увидела тебя на жутком завтраке с Танкичем. Такой аппаратчик, я их знаю. Меня сразу ктебе потянуло, до боли. Может быть, я вела себя глупо и неправильно. Однако что-то случилось, мне захотелось, чтобы ты вошел в мою жизнь, захотелось подарить тебе историю, сделать тебя персонажем. И кажется, ты тоже этого хотел, ты не персонаж, во всяком случае пока, но в твоих глазах что-то есть. Да, мы друг другу понравились, я не сомневаюсь. Конечно, понравились, иначе бы всего этого не произошло. Но что такое влюбленность, если всё так просто? Да, мы ненадолго прогнали дурной мир, для того и существует любовь, но, когда он вернется, нам надо будет в нем жить. Люби, сколько хочешь, и всё равно не сбежишь. Большая часть людей живет в тюрьме, здесь, в моей стране; и в твоей тоже. Не забудь, я там была. Если у тебя иначе, то ты – счастливец. И все любови мира не могут его изменить. Грустная жена в твоей постели. Черная машина под окном, ты ведь ее видел? Как

вода высыхает на твоей коже, так не станет и меня. О да, милый, у нас был наш маленький секрет, всё так естественно. Только, разумеется, всё вовсе не так естественно. Как говорит мой седой отец Маркс, это еще идеологическое и культурное, экономическое и телесное. Оно – часть любой системы, и всякий раз, когда ты что-то выбираешь или делаешь, ты оказываешься в том или в другом. Я сделала тебя определенного рода мужчиной, ты сделал меня определенного рода женщиной. Какой замечательной была бы эта кровать, не будь она в мире, из которого никуда не деться. Петвит, ты слушаешь или уснул?

– Нет, – говорит Петворт, – я слушаю очень внимательно.

– Просто тебе не нравятся мои слова. Вот почему любовь печальна, и вот почему потом люди лежат в постели, как мы с тобой, и не чувствуют себя счастливыми. Милый, прости, пожалуйста. В моей стране, когда что-то произошло, мы всегда анализируем. Наша культурная особенность. Понимаешь, я хотела дать тебе лучший смысл к существованию. В том, чтобы жить, нет ничего особенно фантастичного. Любой дурак это может. Надо только, чтобы двое сделали свой маленький секрет, и – пуф! – в мир рождается третий. Не думаю, что это случится сейчас, Петвит, не делай такое испуганное лицо, конечно, я предохраняюсь. Просто так мы входим в жизнь. И проблема не в том, чтобы существовать, а в том, чтобы был смысл. Мы не просто камни на поле. Ты – камень, Петвит? Я – нет. Разве мы не должны отыскать желание, проявить волю? Разве мы не идем всё время к чему-то? Разумеется, это не только приятно, но и трудно, иногда даже опасно. Нет безупречных учителей. Нет безопасных волшебниц. Ой, Петвит, милый, я тебя расстроила. Что ж, может быть, я нарочно. Не чтобы тебя огорчить, а чтобы научить. Лежи совсем тихо, пожалуйста, минуточку, я хочу кое-что сделать. Нравится? Я целую тебе ноги. Мы так иногда делаем. А у вас нет? Что ж, в таком случае стоило сюда прилететь. Ой, Петвит, ты скоро уедешь, мне так жаль. Я бы хотела оставить тебя здесь навсегда. Может быть, ты этого не хочешь, но помни, от волшебницы не так просто отделаться. Когда ты войдешь в лес, я буду неподалеку. И даже если ты не вернешься, забыть меня будет трудно.

– Я тебя не забуду, – говорит Петворт. – Правда.

– Знаешь, я хочу рассказать тебе еще историю, не очень интересную, всего лишь про меня. Настоящую историю про то, как я стала писательницей. Я жила тогда с одним из своих мужей, не самым лучшим – с тем, про которого тебе говорила, с аппаратчиком. Весь день он сидел у себя в кабинете с толстой секретаршей, ездил на официальной машине с занавесками, занимал видное место в партии, возвращался домой в приличном черном костюме. Я была тогда студентка, умненькая, читала много книг. Я вместе с ним разбиралась в его работе, давала ему советы, участвовала во всем этом безобразии. Он просил об одном: будь хорошей женой, аппаратчику нужна хорошая жена. Ну, он был не очень хороший человек, но я была ему хорошей женой. Я давала обеды, сидела за столом, не за этим, конечно, в другой квартире, очень роскошной, шутила, болтала по-русски и по-английски, говорила о музыке и живописи. Не о политике, конечно, это не разрешалось. Так вот, однажды вечером он пригласил в гости очень важных людей, чтобы говорить о государственных делах. Я знала про это все; я слушала, понимала, и мне захотелось вмешаться. Я сделала ошибку: заговорила. Эти люди, они были не очень плохие, они слушали вполне вежливо, но по тому, как они вертели бокалы, как переглядывались, я видела: они хотят, чтобы я замолчала. Ну, сначала я говорила умные вещи, потом стала говорить глупые, потому что неуместные. Однако я не могла замолчать, не хотела, чтобы они отвернулись, поэтому продолжала. Я покраснела и всё равно говорила и говорила, а потом выбежала на улицу и даже там не могла перестать. Я ушла в парк и ждала, пока за гостями не приехали машины. Тогда я вернулась к мужу, он стоял посреди комнаты в шикарном костюме, очень злой. Знаешь, что он мне сказал?

– Нет, – отвечает Петворт.

– Он сказал, когда будешь снова устраивать прием, молчи, никогда больше так не говори. Ну вот, на следующий день он вернулся домой в приличном черном костюме и, наверное, звал меня, но я была в другом месте, с другим человеком. И я уже была писательницей. Я не могла жить в мире, где нельзя говорить, что думаешь. Конечно, если одни превращают реальность в тюрьму, то другие хотят из нее сбежать. Я записала свои слова, чепуху и не чепуху, слова, которые могла сказать и которые только училась произносить, слова, которые еще не были словами. Тогда я обрела определенный смысл бытия. Однако если ты думаешь, что это просто, ты ошибаешься, потому что слова печальны, как любовь. Моя жизнь – не лучше, но она – моя. Прости, милый, на самом деле это очень нудная история. Другие куда интереснее. Правда скучна.

– И что сталось с твоим мужем? – спрашивает Петворт.

– С тем, с аппаратчиком? О, в моей стране произошли политические перемены. Правильное стало неправильным. Те, кто был наверху, потеряли свои места. До тех пор мы имели некоторые привилегии. Мы построили хорошенькую дачку, в лесу, неподалеку отсюда. Однажды он отправился туда в приличном черном костюме и застрелился. Он был охотник, ему разрешалось иметь ружье. Для него так было лучше, чем суд и тюрьма. Эту историю мои недоброжелатели тоже мне вспоминают. Боюсь, для него я была не такой уж доброй волшебницей. Для тебя, надеюсь, буду гораздо лучше. Теперь ты видишь, почему я могу столько говорить про историю. Я знаю ее из первых рук.

– Правильно ли мы поступили? – Петворт смотрит на Катю Принцип, которая лежит рядом, в крохотной комнатушке, где слабый ветерок колышет тюлевые занавески и шелестит бумагой на столе, а за окном медленно гаснет день.

– Теперь ты думаешь, что совершил государственное преступление, – говорит она, – и жалеешь, что это произошло. Ну, не такой уж это и криминал, даже при Марксе. Во всяком случае, если ты правильно подкован идеологически. Разумеется, если ты считаешь свою позицию неправильной…

– Ну, – отвечает Петворт, глядя на их сплетенные тела, – меня она вполне устраивает.

– Еще бы! – смеется Принцип. – Может быть, ты хочешь ее улучшить? Ты видишь, что я могу тебя учить,

– Да, – говорит Петворт.

– Тогда я тебе помогу. Я же сказала, тебе еще много чего предстоит сделать в этой стране. Держи меня вот так, смотри на меня как на соратника по борьбе. Думай, что возводишь смелый и грандиозный проект. Чувствуй всем сердцем, что стремишься к глубинным законам человеческой общности. Знай, что вносишь вклад в дело мирового пролетариата.

Живые серые глаза смотрят в лицо Петворту; тело рядом с ним – основополагающая материя, наделенная живой формой движения, нежные руки скользят по его собственному материальному телу, очерчивая границы, уничтожая границы.

– Да, что-то с тобой происходит, – говорит Катя, нависая над ним волосами, глазами, телом.

– Ох, Катя… – Петворт смотрит в ее лицо, живое, подвижное, в открытые глаза, тянется к материальному телу, желая ощутить его архитектуру, костный порядок под мягкой плотью. – Катя…

– Ой, Петвит, ты помнишь мое имя? – говорит Принцип. – Раньше ты меня им не называл. Так я для тебя личность? Что ж, я и есть Катя или вроде того, но главное, не личность, а дело. Возьми меня в себя, может быть, у тебя получится лучше, если я буду сверху?

Тело возвышается над ним, силуэт на светлом фоне.

– Петвит, сейчас я тебя колдую, – говорит Принцип. – Я возьму тебя с собой в чудное путешествие, я – твой гид.

– О, – говорит Петворт, – о боже.

– Петвит, пожалуйста, не надо бога, – говорит Принцип, раскачиваясь над его лицом. – Разве ты не знаешь, что наша задача исключительно мирская? Попытайся соотнести свое субъективное с объективным, свой двух – с историей. Так ты избавишься от ошибок. Да, я твой гид, мы совершим вместе наше особенное путешествие. Помнишь Дурака, ты понимаешь, как он попал в башню, может быть, он сделал то же, что ты, может быть, он нашел волшебницу, она и была королевна. Да, я – твоя королевна, я колдую, я веду тебя туда, куда ты не можешь попасть, думай о слове, которого ты не знаешь, я – это слово, постарайся его понять, ну как, получается?

Над ним кожа, ее протяженные поверхности, вогнутые здесь, выпуклые там, выступ грудей, втянутость пупка, ощущение сложной податливой ложбины.

– Да, да, ты приближаешься, есть место, ты попадаешь туда, я веду тебя туда, ты идешь со мной, и я с тобой, мы вместе. У тебя нет печальной жены, есть только я, никого больше, все тела – мои тела, ты чувствуешь, это происходит, я чувствую, и ты, я знаю, что ты – тоже, да, да.

Свет и тьма, извне и снаружи, остановка, взрыв, свет сменяет тьму, комната с книгами, где колышутся занавески.

– Ну разве это не лучшая моя история? – говорит Принцип. – Разве я не хорошо тебя заколдовала?

– Так было лучше, – отвечает Петворт.

– Конечно, – говорит Принцип. – Только одно неправильно.

– Что?

– Посмотри на себя! На тебя некуда приколоть медаль! Петвит, как ты думаешь, мы отыскали наше место?

Петворт приподнимается; с долгой, тягостной, нудной металлической нотой на столе под занавесками начинает звонить телефон.

– О нет! – восклицает Принцип. – Кто это может быть? Быстрее, иди и оденься. Погоди, который час?

– Час? – переспрашивает Петворт.

– У тебя на часах.

Петворт с бьющимся сердцем бежит в ванную.

– Четверть шестого! – кричит он.

В зеленом, всё еще запотевшем зеркале отражается голый Петворт, трубы рычат и воют, батиковое платье Кати Принцип болтается на крючке за дверью. Он торопливо натягивает одежду и слышит через тонкую стену быстрый прерывистый разговор на языке, которого не понимает. Телефон и время – от мира сего; что-то в мире силится всплыть из памяти, свербит, беспокоит. За стеной кладут трубку; Принцип, голая, большая, расстроенная, стоит в дверях ванной.

– Ой, Петвит, скорее, тебе надо уйти, – говорит она. – Сейчас сюда придет один человек, я не могу ему помешать. Пожалуйста, найди мое платье.

– Вот. – Петворт протягивает платье, видит, как суетливое движение искажает, уродует ее тело, как оно исчезает под одеждой.

– Ой, почему у нас нет времени? – говорит она. – А теперь ты уходишь, и, может быть, я больше тебя не увижу.

– Мы обязательно увидимся, – отвечает Петворт. – Я вернусь в Слаку через десять дней.

– Десять дней – это долго. Мало ли что произойдет по дороге, может, ты и не захочешь меня видеть. А сегодня ты был плохим гостем, за тобой станут следить, всё будет непросто. О, я знаю, тебе найдут кучу дел, изменят программу. Или пригласят меня поехать за город. Внезапно им понадобится моя новая книга, пожалуйста, езжай на писательскую дачу, всё организовано. Легко сделать, чтобы люди не встретились, мы это умеем. Погоди, твои волосы, вот, возьми расческу, не выходи лохматый. Смотри, ты у меня в зеркале, я бы хотела оставить тебя в нем навсегда. Я люблю тебя, Петвит, не знаю почему, и не успеваю это сказать.

– И я тебя, – говорит Петворт.

– Быстрее, помоги мне сложить кровать. – Она снова тянет его в комнатку. – Ой, Петвит, ты правда хочешь увидеть меня еще? Даже если это будет так трудно и так глупо?

– Да, – отвечает Петворт, пока кровать снова превращается в диван.

– Что ж, ты принял хорошее решение, глупое и потому правильное. Так как мы это устроим? Ладно, смотри, я записываю тебе телефон. Не здесь, в другой квартире. Позвонишь, не говори, подожди, пока я отвечу. Если подойдет кто-то другой, не отвечай, повесь трубку, выжди некоторое время и перезвони. Если я отвечу, говори так, будто у нас какое-то пустяковое дело. Не звони по этому номеру больше двух раз, телефоны прослушиваются, тобой могут заинтересоваться. Всё понял?

– Да, понял. А если я до тебя не дозвонюсь, есть другой способ? Можно прийти сюда?

– Нет, никогда не приходи сюда, понимаешь? Это кофейня, помни. О, я надеюсь, ты вернешься, надеюсь, ты отыщешь меня, знаю, что так, ведь я не дорассказала историю Дурака. Ой, Петвит, какой ты серьезный и грустный! Ты всегда такой?

– Нет, – отвечает Петворт.

– Значит, только в свободное время. Всё будет хорошо. -Да.

– Ой, Петвит, – говорит Принцип, прижимаясь к нему. – Да, я вставила тебя в мою историю. И подарила тебе камешек, ты его надел? А еще я дам цветок из горшка, не для тебя, а для твоей экскурсоводки. И монетку, чтобы заплатить за лифт, ты знаешь, каким пользоваться. Я не могу тебя проводить, но Вангьлуку найти легко. Доходишь вон туда до конца, потом три квартала направо, и перед тобой гостиница «Слака». А когда поедешь в лес, думай, что я с тобой, неподалеку.

– Обязательно.

– Теперь быстрее. – Принцип распахивает дверь на площадку. – Будь всегда осторожным, милый. Лифт здесь, заходи, я на тебя смотрю.

Кабина открывается, Петворт опускает монетку, едет вниз и быстро идет через пустое парадное на стемневшую улицу. Слева по-прежнему стоит черный автомобиль. Петворт сворачивает вправо, на оживленный проспект, по которому дребезжат розовые трамваи. В одной руке у него потертая папка с потертой лекцией, в другой подрагивает одинокий цветок. Прохожих много, навстречу Петворту движется толпа, лиц столько, что не разглядеть, женщины в платках, мужчины в меховых шапках, молодежь в джинсах, военные в форме. Чувства перенапряжены, телу чуть-чуть неможется, в боку легкая колющая боль – быть может, боль самого бытия, неги со стыдом пополам. В паху пульсирует, в мозгу – чувство цели, сопряженной с долгом, только невозможно вспомнить, что это за цель. По обеим сторонам улицы тянутся высокие белые дома, в боковых улочках проблескивают купола. Не очень далеко, на высоких правительственных зданиях, начинают бить часы, словно звонит телефон, отмеряя шесть ударов, и Петворт вспоминает, что именно свербело в памяти, полувспоминалось о каком-то полунамерении: сейчас он должен звонить жене из гостиницы. Над зданиями впереди возникает крыша отеля, Петворт, тяжело дыша, пускается бежать, цветок подпрыгивает в кулаке. Вот и площадь, неоновая вывеска «ШЬВЕППУУ», однако на пути затор из людей, ринувшихся к розовому трамваю. Петворт проталкивается через толпу, бежит через дорогу наперерез транспорту, перед яростно дребезжащим трамваем. Запыхавшись, добегает до стеклянной двери.

По другую ее сторону одна из проституток, в длинном бархатном платье, с улыбкой оглядывает его и цветок. «Деньги меняем», – шепчет голос из толпы, пока Петворт торопливо идет, спотыкаясь о чемоданы новой партии постояльцев, которые только что выгрузились из автобуса и теснятся у регистрационной стойки.

– Перверт! – доносится голос из толчеи. – Перверт!

Космоплотовская девица с залакированными волосами стоит за стойкой под надписью «РЪГУСТРАЫУУ» и сердито стучит по часам.

– У меня заказан разговор с Англией, – говорит Петворт, протискиваясь к стойке.

– Вы не видите время? – произносит девица, указывая на большие часы между портретами Маркса и Ленина.

– Меня задержали, – говорит Петворт. – Очень много машин. Вы не можете меня соединить?

Девица поворачивается и смотрит на мужчину в темном костюме, который стоит у двери с надписью «ДУРУГЪЯЫУУ»; тот мотает головой.

– Отменяется, – говорит девица. – Надо было приходить в правильное время.

– Можно позвонить позже? – спрашивает Петворт, сжимая поникший цветок.

– Завтра.

– Завтра я уезжаю из Слаки.

– Тогда вы видите, почему плохо опаздывать, – говорит девица. – Ключ давать?

– Да, пожалуйста.

– Идентъяыуу, – говорит девица.

Петворт берет ключ и идет к лифту; мужчина в темном костюме следит за ним глазами. В лифте из зеркала смотрит человек с цветком; в сознании вместе с чувством стыда всплывает образ жены, однако лицо расплывчато и не совсем верно, потому что у него серые глаза Кати Принцип. Петворт идет по коридору мимо горничной и отпирает дверь в большой пустой номер.

ІІ

– Петвурт, Петвурт, как мило, – говорит Марыся Любиёва, в белой кружевной шали поверх вязаного синего платья, встречаясь с ним в вестибюле в семь. – Вы принесли мне цветок. Смотрите, я прикалываю его к платью. Это как раз годится для опер.

– Я подумал, он будет уместным, – отвечает Петворт.

– Значит, вы чувствуете себя немного стыдным, – говорит Любиёва, – за то, что сделали днем.

– Да, простите, случилось недоразумение.

– Вообще-то вы безобразник, – продолжает Любиёва. – Друзья устраивают в честь вас обед, а вы не приходите. Разумеется, все смущают. Не знают, что друг другу сказать. А ваш представитель из Лондона, у которого вы были вчера и ничего мне не сказали, он решил, что с вами произошла очень плохая вещь. Даже хотел идти в полицию или звонить в Лондон. Вы бы хотели, чтобы между нашими странами началась мировая война, Петвурт?

– Нет, не хотел бы, – отвечает Петворт.

– По счастью, доктор Плитплов считает, это был маленький амур, – говорит Любиёва. – Только вы должны сказать вашему мистеру Стедимену, что с вами произошло.

– Можно ему позвонить? – спрашивает Петворт.

– Думаю, он тоже придет в опер, – отвечает Любиёва. – Да, вы очень безобразник, но вы принесли мне цветок и смотрите виновато, а мы идем развлекаться, так что я не буду на вас сердить. Однако посмотрите на себя, пожалуйста. Мы идем в опер, где все одеваются в лучшее, а вы даже не надели красивый костюм. Может быть, пойдете, себя переоденете? Время есть.

– Костюм? – переспрашивает Петворт, вспоминая молнию, которую Баджи Стедимен вырвала с мясом. – Боюсь, он неглаженый.

– Хорошо, – недовольным голосом говорит Любиёва, – езжайте в плохой одежде. Давайте возьмем такси. Или вы больше любите трамвай?

В оранжевом такси она снова оборачивается к Петворту.

– Итак, товарищ Петвурт, вы отравились с писательницей. Хорошо провели время?

– Да, спасибо, – отвечает Петворт.

– Были в каком-то интересном месте, – продолжает Любиёва.

– Госпожа Принцип показала мне замок.

– Как мило! Замок Влама?

– Да, – отвечает Петворт.

– И он вам понравился?

– Да, замечательное место.

– Рада, что вы впечатлили, – говорит Любиёва. – Замок закрыт уже несколько недель, на реставрациум. Поэтому я вас туда еще не сводила. Впрочем, ваша знакомая очень известная писательница, думаю, она воспользовала свои привилегии, чтобы войти внутрь.

– Да, наверное, – отвечает Петворт, чувствуя себя неловко.

– А гробницу Влама смотрели? – спрашивает Любиёва.

– Гробницу Влама, – повторяет Петворт.

– В барочном стиле. С купидончиками.

– Ах да, – говорит Петворт. – Замечательная гробница.

– Вы правда так считаете? Я не знала, что она там есть, я только что ее выдумала. Как по-вашему, из меня тоже выйдет писательница?

– Да, наверное, – отвечает Петворт.

– Интересно, чем вы занимались на самом деле, – говорит Любиёва.

– Просто погуляли.

– Петвурт, Петвурт, выделаете мне такую нервотряпку. Вы врали мне про вчерашний вечер, теперь врете про сегодня. Я не знаю про вас, Петвурт. Не знаю, зачем вы здесь, но начинаю думать по-новому. Вы – плохой гость. Разве не знаете, что можете испорчивать мне жизнь, когда плохо себя ведете?

– Простите, – говорит Петворт, – но всё было совершенно безобидно.

– Неужели? – спрашивает Любиёва. – Вы или очень умный, или уж очень простой. Но даже если вы простой, вы в непростом мире. Помните, когда я везла вас из аэропорта в гостиницу, я сказала вам одну вещь? Что в моей стране всегда лучше быть осторожным? Вы меня не слушали? А я – бедный гид, и мне отвечать. Ладно, может быть, я попробую еще чуточку вам верить. Не знаю почему, может быть, вы мне нравитесь. В любом случае завтра мы уезжаем из Слаки. Может быть, вы исправитесь.

– Постараюсь, – отвечает Петворт.

– Постараетесь? Ладно, увидим. Так или иначе, сегодня мы развлекаемся. Вы не против сидеть пять часов и слушать опер на чужом языке?

– Разве не все оперы на чужих языках? – спрашивает Петворт.

– Ладно, сегодня у вас есть переводчик. – Любиёва берет его под руку. – И это очень хороший опер, одного из наших великих музыкантов. Ноты были затеряны, а при социализме их снова нашли. Многие считают, что он предвосхитил такие великие творчества, как «Марьяж Фигаро» Моцарта и «Стригун из Севильи» Россини. Теперь он возрожден, и все хотят послушать, в том числе некоторые иностранные люди. Все наши рабочие идут слушать и важные гости. Даже безобразники, как вы, товарищ Петвурт. Все-таки интересно, что же вы делали, мой нехороший друг, с вашей писательницей?

– Правда, совершили небольшую туристическую прогулку, – отвечает Петворт.

– Ой, серьезно?! – Любиёва щиплет его за руку. – Что ж, может быть, лучше не просить, чтобы вы назвали места, где побывали. Может быть, вы смущаете их говорить.

– Да нет, – отвечает Петворт, – просто я не знаю, где мы были. Я здесь чужой.

– Уже не чужой, – говорит Любиёва. – Что тут у вас за пятно на шее, не от поцелуя?

Машина останавливается: над ними высокий, подсвеченный прожекторами купол оперы, огромные ярко освещенные окна. У входа толчея, хорошо одетые пары выходят из оранжевых такси или черных «волг» и движутся к огромному мраморному подъезду.

– Надеюсь, вы сделали настрой сопровождать меня изящно, товарищ Петвурт, – говорит Любиёва. – Здесь, в опер, мы любим, чтобы во всем был фасон. Пожалуйста, поправьте шаль у меня на плечах, думаю, вы умеете быть джентльменом. У вас есть несколько влосок, чтобы заплатить таксисту? Он очень хочет, чтобы ему заплатили.

– Да, конечно. – Петворт лезет в карман потертых брюк.

Любиёва, в шали, с цветком на платье, берет его под руку, и

они вместе идут к зданию. На афишах певцы с накладными бородами, рты у них широко открыты; надпись гласит: «Ведонтакал Вроп». Течение увлекает Петворта и его спутницу к стеклянным дверям, за которыми стоят несколько (всего несколько) вездесущих вооруженных людей. Внутри играют тысячами цветов люстры; Петворт устал, смертельно устал, тело после утомительного дня обрело какую-то болезненную хрупкость, в голове беспокойство из-за догадок Любиёвой. Однако город исчезновений и предательств странным образом остается позади, когда они вместе с толпой проходят через вестибюль и начинают подниматься по изогнутой каменной лестнице, где взору больно от электрических канделябров, а равно от диадем, колье и меховых боа на красивых дамах, ожидающих очереди в гардероб.

– Ну, вы впечатлили? – спрашивает Любиёва, вступая в огромное бархатное фойе.

– Великолепно, – отвечает Петворт. Мимо проплывают дамы в черных декольтированных платьях, стоят солидные, как пингвины, господа в смокингах.

– Да, вы удивлены, – говорит Любиёва. – Мы очень любим музыку, а при социализме наша любовь стала еще сильнее. Билеты рассылают на заводы лучшим рабочим, и они приходят с большим удовольствием, как видите. Конечно, в западных газетах этого не пишут. Вы думаете, у нас только заводы и дефицит продуктов. Теперь вы видите, что всё не так. На самом деле мы живем очень хорошо.

– Это рабочие? – спрашивает Петворт.

– Да, наши граждане любят хорошо одеваться. Только вы, Петвурт, не в лучшем виде, посмотрите на себя.

– Я не знал, что это такой торжественный случай, – бормочет Петворт, глядя на отражение своего мешковатого костюма в огромных зеркалах.

– Ну, понятно, вы – иностранец, может быть, немного чудак. Так что мы сделаем вам маленькое извинение.

Мимо проходит высокопоставленный военный в орденских планках; у его спутницы декольте ниже пупка, почти до промежности.

– Вряд ли здесь все рабочие, – говорит Петворт.

– Некоторые – партработники, – отвечает Любиёва. – Им же надо отдохнуть после тяжелых трудов, надеюсь, вы не будете возражать?

– А правда вся эта муть будет на каком-то иностранном языке? – с техасским акцентом произносит рядом пожилая дама в расшитом бриллиантам брючном костюме.

– Да, ты просто слушай музыку, – отвечает ее спутник, тоже пожилой, в ярких клетчатых штанах.

– И еще люди со всего мира, – говорит Любиёва. – Они проделали много миль, чтобы услышать наше искусство.

Людское течение несет их по бархатному фойе, огибающему огромный зрительный зал. Декольте источают запах духов, лица возникают и пропадают, от скопления тел жарко и душно.

– Думаю, вам надо подождать меня здесь, – говорит Любиёва. – Я заберу билеты и найду программу на английском. Их всегда печатают для наших иностранных гостей. Вы не исчезнете? Будете ждать? Если появится красивая дама, вы с ней не уйдете?

– Я буду ждать здесь, – обещает Петворт.

– Ладно, поверю, – говорит Любиёва. – Может быть, я сумасшедшая.

Белая шаль исчезает в толпе; Петворт закуривает, глядя на свое отражение в зеркалах. Толчея не ослабевает; нарядно одетые пары проходят в занавешенные ложи, на мгновение становится виден ярко освещенный зрительный зал. Вслед за официальным экскурсоводом семенят вьетнамки из гостиницы, сменившие синие комбинезоны на шелковые национальные костюмы. Странное ощущение, не покидавшее Петворта почти весь день, перерастает в физическое беспокойство; некая внутренняя суть вытекает из него, как вода из раковины. Свет мерцает, зеркала поблескивают.

– Никак доктор Петворт? Мой добрый старый друг? – произносит голос; в смокинге поверх белой спортивной рубашки из толпы возникает Плитплов, сверкая пронзительным птичьим взглядом. – Вы здоровы? С вами ничего не случилось?

– А, вы тоже здесь? – спрашивает Петворт.

– Разумеется, все сегодня здесь, – отвечает Плитплов. – Я весь день себя о вас беспокоил.

– Напрасно, – говорит Петворт.

– Конечно. В моей стране, когда кто-то исчезает, его друзья расстраивают и гадаются, не случилось ли плохого. Конечно, часто бывает простое объяснение. Полагаю, оно есть и у вас.

– Ничего особенно, мне всего лишь показывали город.

– Маленький совет, мой друг, – говорит Плитплов, озираясь. – Пожалуйста, не курите. Не разрешается в общественных местах. И не стоит привлекать к себе лишнее внимание. Показывали город, как мило. Вашим гидом была обворожительная госпожа Принцип?

– Да.

– Прекрасная писательница. Я ревьюировал некоторые ее Книги, она об этом говорила?

– Вообще-то нет.

– Что ж, не важно. Так вам захотелось исчезнуться? Не возражаю. Да, конечно, я предпринял много специальных усилий, чтобы посетить вашу лекцию и пойти с вами обедать. Хотя я понимаю. Вы занимаетесь литературой, а это – писательница. И у меня нет таких прелестей. Еще в Кембридже было замечено, что вы любите дам. Мужчины вас так не интересуют. Однако здесь не Кембридж, я вам уже говорил. Понимаете ли вы, что сделали риск для всех? Для вас, для вашей писательницы, для ваших друзей, для меня. Вы знаете, что я приложил руку к вашему приглашению? Может быть, вы хотели устроить мне неприятности? Может быть, затем вы и приехали?

– Нет, отнюдь, – говорит Петворт.

– А ваша гид, ваша мадемуазель Любиёва, она знает, что вы делаете? – спрашивает Плитплов.

– Думаю, примерно догадывается, – отвечает Петворт.

– И что вы делали с госпожой Принцип? У вас был маленький амур?

– Мы просто немного прогулялись… – начинает Петворт.

– Структурализм, – говорит Плитплов, – полагаю, он наделал много интеллектуальных поисков в сердцах вашей страны?

– О, вы здесь, доктор Плитплов? – К ним подходит Любиёва. – За обедом вы мне не сказали, что собираетесь в опер.

– Я обожаю оперу, – говорит Плитплов. – Может быть, я напишу что-нибудь в газету.

– За обедом вы сказали, что идете вечером в гости, – замечает Любиёва.

– Ну, это был такой грустный обед, – говорит Плитплов, – я беспокоил себя из-за моего доброго друга.

– И напрасно. Он очень интересно провел время. Вместе с писательницей смотрел замок Влама.

– Как мило, – говорит Петворт. – Однако мне казалось, замок сейчас закрыт.

– Некоторые дамы знают особенные входы в замки, – объявляет Любиёва. – Знаете, как говорят: в комнаты можно попасть не только через дверь.

– Ясно, мой друг, – произносит Плитплов. – Вы сделали для нас маленькую загадку.

– Может быть, она легко разрешается, – говорит Любиёва.

Звенит звонок.

– Не пора ли садиться? – спрашивает Плитплов.

– Ну, – отвечает Любиёва, – боюсь, получилась маленькая неразбериха.

– А в чем дело? – интересуется Петворт.

– Не беспокойтесь. Они тут очень хорошо поработали и продали наши кресла два раза. На вашем месте сидит американский турист.

– Мы не сможем послушать оперу? – спрашивает Петворт.

– Разумеется, вы – значительный гость, – говорит Любиёва. – Они примут меры.

– Пожалуйста, сядьте на эту банкетку, – предлагает Плитплов. – У меня есть здесь некоторое влияние. Я поговорю с кем надо.

– Я уже поговорила, – возражает Любиёва.

– Может быть, я знаю их лучше, – упорствует Плитплов, – и вообще умею устраивать такие дела. Все затруднения мигом разрешатся.

– Разумеется, они уже все разрешились, – говорит Любиёва, садясь. – Американец не такой важный, как вы. Его выведут и дадут билет на другой раз. А пока мы ждем, я расскажу вам программку. В типографии тоже произошла маленькая неразбериха, и текста на английском нет. Однако всё просто, я переведу вам, хотите?

– Да, конечно, – отвечает Петворт.

– Ну, я ваш хороший гид. – Любиёва лезет в нарядную красную сумочку и вынимает большие очки в красной оправе. – Вот здесь, спереди, название, «Ведонтакал Вроп», вы его понимаете?

– Нет, – признается Петворт.

– Как бы объяснить? Секрет, который не секрет, который раскрыли? Как вы сегодня. Вы думаете, будто сделали что-то тайное, а все про это знают.

– Разоблаченный секрет? – предполагает Петворт.

– Вот-вот, – говорит Любиёва. – Разоблаченный секрет. Так вот, внутри опер-буфф древностью в двести лет. Вы знаете буфф? Это значит очень смешной. Здесь объясняется, что его играют в традиционном стиле, только с некоторыми модернизациями. На технику повлиял китайский опер провинции Сычуань и Большой театр. Пьеса была утрачена и нашлась, кроме третьего акта. Однако благодаря блестящей импровизации эта трудность блестяще разрешилась. История народная, но Леблат, который написал либретт, все изменил, чтобы стало еще необычнее, так что это уже новая история. Рассказать ее на случай, если нам не найдут мест?

– Да, – говорит Петворт. – Пожалуйста.

– Ну, это трудно. – Любиёва листает напечатанные страницы, в зрительном зале нарастает гул. – Ладно, я попробую. В первом акте студент-любовник влюбляется в красивую девушку. Жестокий отец не разрешает ей жениться. Он – колдун, который иногда превращает людей в медведей, и, разумеется, выходят смешные неразберихи. У юноши тоже злой отец, который его не понимает. Он говорит, чтобы тот не женился, а ехал в город сдавать экзамены, чтобы стать чиновником. Девушка горюет и переодевается юношей, чтобы ехать за ним. Однако юноша тоже горюет и решает остаться, поэтому переодевается девушкой. Еще его мать влюблена в дядю, который переодевается заморским королем, чтобы ходить к ней в гости. Еще есть вредная служанка и глупый слуга, который иногда влюблен в служанку, но чаще нет. Они оба тоже постоянно переодеваются – вы же знаете, в опере всё не так, как выглядит. На сцене происходят неразберихи, потом появляются еще персонажи: строгая тетка, человек из Туретчины, слабоумный брат, который гораздо умнее, чем кажется, и поп, который на самом деле жандарм. Надеюсь, теперь вы немножко понимаете? Для меня это непросто.

– Да, наверное, – отвечает Петворт.

– Не понимаю, почему эти люди не уходят! – говорит Любиёва, поднимая голову. – Может быть, они хотят заявить протест. Иногда такое случается. Однако наши капельдинеры очень дельные.

И впрямь, портьера, скрывающая вход в зрительный зал, расходится, и две капельдинерши в черных костюмах выводят пару: он – в ярких клетчатых штанах, она – в расшитом бриллиантами брючном костюме.

– Когда, черт возьми, вы тут научитесь управлять страной?! – с техасским акцентом кричит мужчина капельдинерше.

– Вы понимаете, что эта ерунда происходит третий вечер кряду?! – восклицает его жена, обращаясь к другой.

– Вот видите, как легко разрешилось наше маленькое недоразумение, – говорит Любиёва, вставая. – Мы можем идти в зал. Возьмите меня под руку, пойдемте красиво.

Зрительный зал – высокий, круглый, богато отделанный – являет собой памятник барочным вкусам. Его опоясывают ярусы лож; в ложах сидят, переговариваясь, нарядные люди, блестят манишки и яркие платья. Арка просцениума украшена лепными купидонами, и только в центре композиции видны следы исторического процесса: на месте сбитого имперского герба горят красные серп и молот.

– У нас кресла в партере, – говорит Любиёва, усаживаясь на место во втором ряду. – Очень хорошо, мы всё увидим. И даже не опоздали, оркестр только входит. Может быть, ждали нас. Разумеется, оркестр замечательный, наши музыканты мирового класса. У них есть только одна маленькая проблема.

– Да? – спрашивает Петворт, садясь рядом. – Какая проблема?

– Они любят очень много работать, как все наши люди, поэтому на репетиции часто присылают замену. Потом на выступлении они, конечно, играют прекрасно, только часто не понимают, что делают другие. Однако сегодня так не будет, они уже играли вместе вчера. А вот выходит наш дирижер. Лео Феникс, из Праги, очень молодой, но уже очень знаменитый. Может быть, вы про него слышали?

– Боюсь, что нет, – признается Петворт.

Публика начинает хлопать; Лео Феникс, во фраке, кланяется.

– Нет? – переспрашивает Любиёва, хлопая. – О нем написано много хвалебных статей. Может быть, вы читали?

– Нет, не читал, – говорит Петворт.

Дирижер поворачивается к оркестру, в зале медленно гаснет свет.

– Ой, Петвурт, – внезапно говорит Любиёва, стискивая ему руку. – Кто это?

– Что-что? – спрашивает Петворт.

– Кто-то вам машет из ложи второго яруса, где сидят партийные руководители, – говорит Любиёва. Однако ложи уже превратились в темные кольца среди почти полной тьмы; начинается увертюра. Звучит пиццикато струнных.

– Кто это был? – шепчет Любиёва.

– Я не видел, – так же шепотом отвечает Петворт. – Мужчина или женщина?

Громко вступают фаготы.

– Конечно, женщина. В красном платье.

– Представления не имею.

Грохочут медные.

– Конечно, имеете, – шепчет Любиёва.

– Вряд ли она махала мне, – отвечает Петворт.

Деревянные духовые высвистывают что-то замысловатое.

– Кому же еще, – шепчет Любиёва. – Петвурт, вы как романтический мальчишка. Повсюду где вы, там и дамы.

– Неправда, – шепотом возражает Петворт.

Скрипки исполняют побочную партию.

– Может быть, вы – американец, – говорит Любиёва. – Неужели вы всё время думаете про постель, как они?

– Нет, – шепчет Петворт.

Новая, более мрачная тема всё более властно звучит на фоне первой, радостной, которую исполняют деревянные духовые.

– А я думаю, да, – говорит Любиёва. – За этим вы и приехали в Слаку? Ради любовных приключений? Я думала, ради лекций.

– Конечно, ради лекций.

У медных всё настойчивее звучит первая тема.

– Всего два дня, как вы в Слаке, – говорит Любиёва. – Вы сказали мне, что никого здесь не знаете. А теперь, через два дня, везде дамы. Утром, вечером, днем, все время дамы. Кто она?

– Правда не знаю, – шепчет Петворт. На них уже оборачиваются.

– Пожалуйста, – по-английски шипит кто-то сзади. – Мы пытаемся слушать музыку.

– Извините, – обернувшись, произносит Петворт.

– О, это вы, мой добрый старый друг, – восклицает голос сзади. – Вы ссоритесь? Что-то не так?

Музыка звучит все громче, две темы сплетаются.

– Не ваше дело, товарищ Плитплов, – шепчет Любиёва.

– Мы сидим близко, – говорит Плитплов. – Какое приятное совпадение!

В клубах пыли поднимается занавес. Публике предстает буколическая нарисованная местность, деревья с бочкообразными стволами шелестят бумажной листвой. В центре пещера из папье-маше, из нее появляется молодой человек, одетый стариком, с длинной седой бородой.

– Говорит, он очень старый старик с длинной седой бородой, – шепчет Любиёва.

В оркестровой яме заливается флейта; из-за левой кулисы выпархивает девушка, одетая юношей.

– Говорит, она девушка, одетая юношей, – шепчет сзади Плитплов.

– Конечно, старик не знает, что на самом деле она – девушка, – говорит Любиёва, – потому что она представляется ему солдатом.

– А она не знает, что на самом деле он – ее дядя, – объясняет Плитплов, – потому что он представляется ей королем заморской страны.

Из-за кулис выступает юноша в очень длинном плаще и с пением крадется между картонными деревьями.

– Ой, какой глупый! – со смехом говорит Любиёва. – Он поет, что влюблен в пропавшую девушку.

– Вот эта девушка, – шепчет Плитплов, – но он не может на ней жениться, потому что отцы запрещают.

– Вот и прячется в лесу, переодетый разбойником, – говорит Любиёва. – Он поет, что грабит богатых, чтобы помогать бедным.

– Чтобы играть в карты, – возражает Плитплов.

– Чтобы помогать бедным, – повторяет Любиёва. – Теперь он видит старика и хочет украсть у того кошелек, тогда все увидят, что он – разбойник.

– Смотрите, он крадет кошелек, – шепчет Плитплов.

– А девушка хочет доказать, что у нее мужская честь, – говорит Любиёва, – и драться с юношей на дуэли. Неужели она не видит, что это ее милый?

– Не видит, – шепчет Плитплов.

– Смотрите, они оба вынимают пистоли. Ой, какая жалость. Он пулит ее, и она падает. Теперь она поет, что умирает с свинцом в груди.

– С каким винцом? – спрашивает Петворт.

– С свинцом, которым он запулил ее из пистоли, – отвечает Любиёва.

– С пулей, – шепчет Плитплов. – Не было никакого винца.

– Я права, с свинцом, – говорит Любиёва. – Теперь он поет, что ему жалко. Он хочет расстегнуть на ней рубаху. Может быть, он обнаружит там очень приятную неожиданность, как вы думаете?

– Нет, – отвечает Плитплов, – потому что появился человек и поет, что колдун превратил его в медведя.

– Очень смешно! – со смехом восклицает Любиёва. – Старик хохочет над ним и говорит, что он всегда был медведем.

– А он отвечает, что не медведем, а просто псом, – подхватывает Плитплов, – поскольку был слугой, а слуга – всегда пес.

– Теперь они помогут девушке с свинцом, – говорит Любиёва.

– Нет, – возражает Плитплов, – потому что выходит человек и поет, что он турок из Турции, хотя на самом деле он – брат девушки.

– Еще выходит девушка и поет, что она – служанка девушкиной матери.

– Юноша говорит, что должен спрятаться от служанки, иначе она его узнает.

– Она говорит, что у нее есть коварный план выдать мать девушки за отца юноши, потому что они всегда друг друга любили.

– Но прежде должны умереть отец девушки и мать юноши, поэтому она несет склянку яда от аптекаря.

– От колдуна.

– Вы объясняете неправильно, – возражает Плитплов.

– Я объясняю правильно, – говорит Любиёва.

Тем временем сцена заполняется яркой толпой людей; одни одеты более или менее реалистично, другие похожи на зверей.

– Они собрались на праздник в лесу, – говорит Плитплов.

– Поют о том, как печь пироги, – добавляет Любиёва.

– О приходе весны, – поправляет Плитплов.

– Теперь все они видят девушку с свинцом в груди.

– С пулей.

– И один из них выходит вперед, чтобы нести ее в пещеру колдуна.

– В лавку аптекаря, – говорит Плитплов.

Хор поет, девушку поднимают на руки, занавес опускается.

В темном зрительном зале все головы повернуты к Петворту и его спутникам. Два флейтиста с осуждающим видом выглядывают из оркестровой ямы.

– Товарищ Плитплов, думаю, если вы не будете молчать, опер остановят, – говорит Любиёва.

– Это всё вы, – шепчет Плитплов.

– Ладно, будем молчать, – объявляет Любиёва. – Я объясню вам в интерлюдии, товарищ Петворт.

– В антракте, – шипит сзади Плитплов.

– Я переводчик, и я права, – твердо отвечает Любиёва. – Смотрите, занавес снова поднимается. Теперь мы будем молчать, и, может быть, вы сами разберетесь. Смотрите, пещера колдуна.

– Лавка аптекаря, – шипит Плитплов. На него шикают, и он умолкает.

Предоставленный самому себе, Петворт смотрит на огромную сцену, где звучат голоса и разворачиваются сложные музыкальные коды. Одно ясно: за то краткое время, пока занавес был опущен, многое изменилось в воображаемом мире, который созидается на сцене. Может быть, прошло много лет, или все умерли, или превратились в кого-то еще, ибо интриги и страсти приняли теперь совершенно новые очертания. Преемственность, возможно, существует: не исключено, что юноша, который теперь переодет девушкой, и разбойник из первого акта – одно и то же действующее лицо, хотя, вполне вероятно, всё наоборот. Девушка, переодетая гусаром, может быть служанкой, которая в первом акте несла склянку с ядом, если только это не обман зрения. Любовные взаимоотношения явно изменились: девушка-юноша с винцом в груди то ли чудесным образом выздоровела, то ли умерла вместе со всеми остальными; во всяком случае, теперь она пылает страстью к колдуну, а может, аптекарю, которого Петворт раньше считал ее отцом. Тем временем юношу, переодетого девушкой, преследует молодая жена, или любовница, или помощница то ли аптекаря, то ли колдуна, но знает она, что это юноша, или питает противоестественную страсть к своему полу, или она на самом деле переодетый мужчина и считает его девушкой, понять невозможно.

Осколки и фрагменты, хаос и столпотворение; Петворт сидит в бархатном кресле посреди огромного зрительного зала, где из лож глядят на сцену нарядно одетые люди, и смотрит спектакль. Над ним движутся загримированные лица, блестят накладные бороды, слова на языке, которого он по-прежнему не понимает, льются загадочными каденциями, громкая музыка струится, омывая тело, как эротический душ. Оперная неразбериха как нельзя лучше отвечает той внутренней измотанности, тому угасанию речи и растворению себя в окружающем, которое всегда настигает человека в конце долгого утомительного пути. Однако мозг, даже изнемогая, все равно силится найти порядок: затерянный в саду расходящихся троп, где повествование ветвится и множится, он пытается увидеть закономерность, понять систему символов, вычленить повествование. Бесполезно: автор того, что разворачивается на сцене, презирает обычные законы вероятности, жанра и ожиданий. Невозможно понять, кто к кому вожделеет, кто из влюбленных какого пола и не переменится ли это вновь в ближайшие пять минут. Личностные границы исчезли, люди кажутся гранями Других людей. Появляется певец, который не поет. У аптекаря, а может, колдуна широкие плечи и полный рот золотых зубов; У его жены, не то любовницы, не то сподручницы – тонкая шея и мушка над правой грудью. Истинны лишь перевоплощения, сама шарада, коды, которые множатся и превращаются в контркоды. Рассудок плывет и вроде бы находит далекую комнату в большом темном городе, где из душа льется вода, а тело чувствует нежные прикосновения.

Тело чувствует нежное прикосновение.

– Вам нравится, да, нравится? – спрашивает голос. Кто-то теребит его за плечо и тянет за руку. Петворт открывает глаза: он в огромном, залитом огнями зрительном зале. Оркестровая яма пуста, партработники, генералы и декольтированные дамы встают со своих мест.

– Надеюсь, вам понравилось, они пели очень хорошо, – говорит Любиёва, держа Петворта под руку. – Разумеется, для бедного юноши всё трудно. Он спрашивает себя, мужчина ли женщина и женщина ли мужчина? И если это неразбериха, то сколько ее будет еще? Конечно, он растерян, не верит своим глазам и чувствам.

– Еще бы, – говорит Петворт.

– Но в конце концов всё прояснится, пусть и неожиданным образом, – продолжает Любиёва. – Разумеется, в опере обязательно должна быть неразбериха, и еще опер всегда немного эротичный. А сейчас, наверное, вы хотите совершить променад по фойе?

– Кто, я? – произносит Петворт, оглядываясь.

– Да, вы. – Любиёва поправляет шаль, крепко берет его под руку и встает. – Мы всегда променаемся в интерлюдии.

– Может быть, вы хотите посетить ватерклозет? – заботливо предлагает Плитплов. – Следующий акт очень длинный, я пойду с вами.

– Хотите напитка вроде шампанского? – спрашивает Любиёва. – Или, если желаете, блин? Он часто вкусный. И, может быть, увидите даму в красном платье, которая вас высматривала.

– Не думаю, что она высматривала меня, – отвечает Петворт, ковыляя следом.

– Конечно, вас, – говорит Любиёва. – Как будто мы не знаем, какой у вас излюбленный интерес.

В широком проходе публика движется к выходу; Любиёва устремляется вперед. Петворт спотыкается – о Плитплова, который исхитрился обронить программку и теперь нагнулся ее поднять.

– Мой добрый друг, – шипит Плитплов, резко выпрямляясь и хватая Петворта за рукав, – разве вы не понимаете, как глупо себя вели?

– Глупо? – переспрашивает Петворт.

– Пожалуйста, говорите тише, делайте вид, будто обсуждаете оперу, – говорит Плитплов, идя с ним рядом. – Разумеется, вы скомпрометировали всех, кто вам друг. Теперь эта девица, ваш гид, знает все. Она видит вас насквозь и, конечно, понимает, в какие отношения вы вступили сегодня днем. И с какой прелестной дамой.

– Это мое личное дело, – отвечает Петворт.

– Вы не в Кембридже, мой друг! Что такое личное дело? Вы устроили неприятности этой даме и, возможно, мне. Вы понимаете, что я больше не могу вам доверять? Так вы думаете, что в этой работе содержится проблематика самоидентификации личности? Конечно, вы правы, у вас глубокое критическое чутье. Ах, мадемуазель Любиёва, надеюсь, мы не заставили вас ждать? Мы обсуждали оперу.

– Но вы пропускаете променад, – говорил Любиёва, ведя их в фойе. – А я думаю, именно за этим люди приходят в опер. Посмотреть на других и показать себя. Наше торжественное событие, разве вы не хотите к нему присоединиться?

– Сударыня, – с поклоном отвечает Плитплов. – Ведите, вы – наш гид.

Петворт оглядывается: фойе странным образом преобразилось. Видимо, служители распахнули множество дверей, и получился коридор из зеркальных залов и бархатных переходов, кольцом опоясывающий всё здание.

По бархатно-зеркальной анфиладе чинно прохаживаются люди: партработники, военные, декольтированные дамы. Сверкают наряды, сияют манишки, пары движутся, словно в придворном танце, под музыку, еще звучащую в их ушах. Некоторые держат бокалы с искристым вином или тарелки с едой. Проходит высокопоставленный военный под руку со своей спутницей; волосы у нее уложены на затылке в тугой пучок, вырез рассекает тело, как скальпель. У обоих в руках по фунтику мороженого, увенчанному искусственной пеной.

– Говорят, когда променаешься в опере, обязательно встретишь всех знакомых, – говорит Любиёва, вливаясь в медленный круг гуляющих. Петворт идет по одну сторону от нее, Плитплов – по другую.

– И, разумеется, не всем это по вкусу, – замечает Плитплов.

– Думаю, сейчас вы хорошо узнаёте нашу страну, – говорит Любиёва. – Вы видели нашу научную жизнь с близкого расстояния. Литературную жизнь с очень близкого расстояния. Теперь вы видите нашу культурную жизнь, которую все ведут, рабочие и жены рабочих.

– Это что, рабочие и жены рабочих? – хихикает Плитплов.

– А кто же они, по-вашему? – спрашивает Любиёва.

– Аппаратчики и любовницы аппаратчиков, – улыбается Плитплов.

– Ну, они тоже рабочие, потому что работают рукою и головой, – кивает Любиёва.

– И некоторыми другими частями тела, – добавляет Плитплов. – Знаете, как у нас говорят: одни продвигаются на коленях, другие – на спине. Думаю, не так трудно отличить тех, кто движется горизонтально.

– А, понимаю, – говорит Любиёва. – Вы хотите сказать, что жены наших руководителей горизонтальны?

– Так вы признаете, это наши руководители, а не рабочие? – спрашивает Плитплов.

– Значит, вы обвиняете наших партийных работников в моральном растлении?

– Ну, мой добрый старый друг… – Плитплов внезапно протягивает Петворту руку, – желаю приятно провести последний вечер в Слаке. Боюсь, для меня он не такой приятный. Нам надо попрощаться.

– Как, неужели вы уходите? – с улыбкой спрашивает Любиёва.

– Думаю, у моей жены болит голова, она не видела меня весь день, – говорит Плитплов. – К тому же вы знаете, что я встал очень рано, чтобы закончить дела, попасть на вашу лекцию и пообедать с вами. Этот день не был днем удовольствий, но я старался выполнить свой долг. Теперь я знаю, что у вас есть гид, которая за вами присматривает. Надеюсь, вы будете осторожны в путешествии через лес.

– Простите, если что не так, – отвечает Петворт. – Надеюсь, мы увидимся, когда я вернусь в Слаку.

– Не думаю, – произносит Плитплов. – У меня много дел по всей стране.

– У товарища Петвурта тоже, – вставляет Любиёва.

– Тогда я прощаюсь. И, пожалуйста, будьте осторожны. Вы не всегда осмотрительны. А когда вернетесь в Англию, пожалуйста, передайте мой пламенный привет вашей Лотти. Вы знаете, как я к ней привязан. Скажите, что я здоров, если не считать головных болей. И что я добился успеха, несмотря на мелочный критицизм врагов. Может быть, она что-нибудь мне передала, когда вы ей звонили?

– Нет, – отвечает Петворт.

– Ах да, ваш сегодняшний телефонный звонок! – восклицает Любиёва. – Всё хорошо? Надеюсь, вы не забыли важную вещь, которую я вам устроила?

– Нет, не забыл, – говорит Петворт, – просто не смог позвонить.

– Не смогли?! – Любиёва резко останавливается.

– Да. Я опоздал всего на несколько секунд, но меня отказались соединить.

В большом зеркальном коридоре, под сверкающими люстрами, Любиёва останавливается и смотрит на Петворта в упор. Пары, следовавшие за ними, пятятся; кто-то роняет бокал.

– Ой, правда? Какая жалость! – сердито восклицает Любиёва. – Мое сердце облилось кровью, на вас глядя! Да, очень трудно уйти с лекции в двенадцать и попасть в гостиницу к шести!

– Так вы не разговаривали со своей Лотти? – спрашивает Плитплов.

– Вы провели полдня с писательницей и не успели позвонить жене? – говорит Любиёва. – Что она теперь думает? О чем себя гадает?

Пары, застопоренные в церемонном движении, с любопытством слушают перебранку: партийные работники, генералы и маршалы ВВС, вьетнамский посол в синем рабочем комбинезоне, со своей свитой; советская послица в диадеме, со своей.

– Я позвоню ей завтра, – отвечает Петворт. – Вряд ли тревожится.

– Завтра вы ей не позвоните, – возражает Любиёва. – Завтра мы уезжаем в Глит, очень рано. А оттуда разговор с Западом надо заказывать, наверное, за неделю. И не думайте, что я буду этим заниматься. Я старалась для вас, Петвурт, а вы вот что устроили.

Растерянный, дезориентированный Петворт смотрит на гротескный круг заинтригованных официальных лиц, и некоторые кажутся ему знакомыми. Если это неразбериха, то непонятно, сколько их еще впереди; он не верит глазам и чувствам. Люстры сверкают, и даже потолок – зеркальный: там Петворт стоит на голове. Подняв глаза, Петворт видит, что его обнимает что-то алое; чьи-то губы касаются его щеки.

– Энгус, милый, как замечательно! – восклицает Баджи Стедимен, в длинном бархатном платье, накидке и диадеме. – Вам нравится опера? Вы рады, что я тоже здесь?

– Ой, Баджи, – говорит Петворт.

– Петвурт, Петвурт, – качает головой Любиёва. – Еще дама! Я не думала, что такое возможно.

– Кто ваша очаровательная приятельница? – спрашивает Баджи. – Познакомьтесь с моим кавалером.

Вперед выступает лысый толстячок в поношенном смокинге, с сигарой в руке.

– О, профессорим Петворт и его переводчица! – восклицает он. – Очень строгая дама, ха, я так думаю.

– Добрый вечер, господин Танкич, – говорит Петворт.

– Феликс сегодня занят, – объясняет Баджи, – и я, стремясь в оперу, позволила другому меня увлечь.

Танкич игриво ухмыляется и приветственно поднимает сигару.

– Вы нас не выдадите? – говорит он. – Маленькое любовное свидание.

– И дорогой мистер Плитплов! – кричит Баджи. – Мой второй любимый гость!

– О, мы где-то встречались? – спрашивает Плитплов, украдкой пятясь в толпу.

– Только вчера вечером на моей попойке, – говорит Баджи. – Странно, как в опере всегда встречаешь знакомых.

– Кто это? – шепчет Любиёва. – Кто ваша приятельница?

– Шептаться невежливо, – говорит Баджи Стедимен. – Идемте в нашу ложу. Мы пьем шампанское.

– Не думаю, что нас там ждут, – отвечает Любиёва.

– В официальной ложе ждут всех. – Танкич приподнимает бархатную портьеру: за ней красный полумрак ложи и яркие

огни зрительного зала.-

– А потом мы едем в стрип-клуб, – говорит Баджи. – Ты должен поехать с нами, Энгус. Я бы хотела привести тебя туда и раздеть. О, познакомься с моими друзьями.

В полумраке ложи сидит, держась за руки, пара.

– Федер! – восклицает профессор Ром Рум, во фраке, с улыбкой привставая из темноты. – Вам нравится опер?

– А это… – начинает Баджи.

– Мы знакомы, – отвечает Петворт. Рядом сидит, не в батике, но в открытом просвечивающем платье, белокурая магическая реалистка, писательница Катя Принцип.

I

Ранним солнечным утром следующего дня Петворт сидит среди папоротников в тихом вестибюле гостиницы «Слака» и ждет свою переводчицу. Приготовления к отъезду пока идут гладко. Колченогий швейцар вынес из тягостных просторов номера багаж: синий чемодан, старенький портфель с лекциями и потертый пакет, который по-прежнему зовет поздороваться с «Гуд-Байз» в Хитроу. Вещи Петворт торопливо и неаккуратно сложил еще до рассвета, потом съел завтрак – тот же, что вчера и позавчера, хотя заказывал нечто совершенно другое. Он забрал паспорт у синей космоплотовской девицы, сидящей под портретами Маркса и Банко в огромном вестибюле, и надежно спрятал в карман; подписал астрономический счет, который отправится в Мунъстратуу, цену его трех мучительных ночей. Косые лучи солнца освещают пыльный воздух и красные пластиковые кресла в полупустом вестибюле, где только что сняли ставни с киоска под вывеской «ЛУТТУ». Еще он освещает старые фасады на тихой площади, по которой едет всего один розовый трамвай, и даже газетчик еще не приступил к работе. Петворт сидит и смотрит сквозь толстые стекла, высматривает большую черную машину, которая, согласно программе, должна повезти их с Любиёвой через лес, к новым лекциям, новым интеллектуальным обязанностям, к привычной повести его путешествий. Хорошо снова пуститься в путь, ясным утром нового дня оставить позади Слаку, ее неразбериху, боль, огорчения и предательства; вернуться в жизнь, которую не следовало покидать.

На углу площади выезжает из тени в свет большая черная «волга» с ухмылкой на радиаторе. Она останавливается у гостиничного подъезда. За рулем толстошеий шофер в серой рубашке, на заднем сиденье Любиёва, в том же пальто, в котором Петворт впервые ее увидел. Любиёва вылезает из «волги» и машет через стекло; Петворт встает и поднимает багаж.

– О, вы уже готовы, я не ожидала. – Любиёва подходит, помахивая сумочкой. – Счет подписали?

– Да, – отвечает Петворт.

– И ваши багажи здесь. Сегодня вы всё делаете правильно.

– Стараюсь.

– Может быть, это означает, что вы решили в поездке быть хорошим, – говорит Любиёва. – Хочется верить. Разумеется, я уже в беспокойстве. Знаете, Петвурт, вы не такой, как другие мои туристы. Ладно, теперь мы будем вместе действительно долгое время, и давайте проведем его чуточку приятно, да?

– Да, – отвечает Петворт. – Конечно.

– Понимаю, вчера вы были очень расстроены, – продолжает Любиёва. – У вас случилось разочарование. Я прекрасно вижу, почему вам было так плохо в ночном клубе.

– Мне было плохо в ночном клубе? – переспрашивает Петворт.

– Ой, вы не помните? Ничего не оставили в голове? Что ж, может быть, вы правы. Наверное, так лучше, начать всё с чистой страницы. Я верю, что нам удастся приятно провести время. Видите, какое хорошее солнце мы устроили для вас, для вашего путешествия?

– Да, денек замечательный, – говорит Петворт.

– Значит, все дела вы управили? – спрашивает Любиёва. – Ничего не забыли? Рубашку в прачечной? Паспорт при вас? По всем мелким счетам заплатили? Костюм взяли? Не хотите на прощанье поцеловать девушку за стойкой?

– Нет, спасибо, – отвечает Петворт.

– Тогда едем, – говорит Любиёва. – Дайте мне портфель, тогда мы сможем унести все ваши багажи. Смотрите, какая замечательная машина. Вы поедете, словно аппаратчик. К сожалению, занавесок нет, даже для знаменитого лектора что-то может быть в дефиците. Дайте багажи шоферу, он их уберет.

Толстошеий водитель берет вещи и несет к багажнику.

– Где вы хотите сесть? – спрашивает Любиёва. – Спереди, где вид, или сзади, с вашей переводчицей?

– Сзади, – отвечает Петворт.

– Хорошо. Значит, вы простили, что вчера я на вас немного сердила. Теперь, наверное, вы меня понимаете. Я хочу беречь вас и всегда стараюсь для вашего добра. Думаю, вы усвоили маленький урок.

Шофер садится за руль (по знакомому прыщу на загривке в нем можно узнать водителя, который вез их в ресторан «Пропп») и оборачивается. Любиёва кивает. Шофер без всякой надобности жмет на клаксон – слышит необычный, причудливый сигнал, – заводит мотор и выезжает на площадь.

– Значит, вы покидаете «Слаку» больше чем на неделю, – говорит Любиёва. – Пожалуйста, попрощайтесь с ней. Будете скучать? Наверное, после того, что случилось, не будете. И потом вы еще вернетесь сюда перед отлетом в Англию. Помните, вы будете здесь надень всенародного торжествования. Можете считать, что его устроили специально для вас.

Машина объезжает площадь, куда Петворт так часто смотрел из номера, где фривольные нимфы резвятся на потолке, и сворачивает в улочку, под привычные уже портреты Маркса, Ленина, Ванко. Петворт в последний раз оборачивается на площадь и видит, что большой серый грузовик остановился, ясным безлюдным утром, прямо под вывеской «ШЬВЕППУУ». Огромная гидравлическая платформа ползет вверх, на ней покачиваются трое рабочих; в следующий миг площадь исчезает из виду.

– Пляшку Пъртыуу, вы знаете, – говорит Любиёва, указывая налево. Перед глазами ненадолго приоткрывается огромное пространство, совершенно пустое, если не считать солдат, застывших, как изваяния, перед мавзолеем Григорика. – Да, оно очень приятное, путешествие в Глит. Дорога идет через лес, вам понравится. Ехать часа три, так что отдыхайте. Вы увидите много всего, настоящее лицо страны. В больших городах не настоящая народная жизнь. Может быть, большие города повсюду одинаковы. А сельская местность разная и более настоящая, правда?

– Да, – отвечает Петворт, глядя через окно на мигающие неоновые вывески центрального бульвара.

– Конечно, я буду заботиться о вас как можно лучше и объяснять, что вы видите, – говорит Любиёва. – Вы знаете, я очень хороший гид. Я буду с вами везде. Не забывайте, что в поездке нельзя фотографировать, кроме как в правильных местах. Особенно нельзя снимать наши заводы и железнодорожные поезда. Они очень красивые, но фотографировать их запрещено. Насчет остального спрашивайте прежде меня.

– У меня нет фотоаппарата, – отвечает Петворт.

– Тогда не будем волновать себя, – говорит Любиёва. – Мы поедем как король с королевой, будем останавливаться в хороших гостиницах.

Машина мчится по городу, слева остаются университет и памятник Хровдату, справа – монументальные кресты городского кладбища.

– Не хотите помахать людям в окошко? На самом деле никаких людей нет, мы едем очень рано. А сейчас самая окраина города. Вот ТЭЦ и собор. Жалко, вы, кажется, его не видели.

– Не видел, – кивает Петворт.

– Да, вы всё время очень занятый, – говорит Любиёва. – Вам нравится следовать другой религии, я заметила. Ладно, не важно, там нечего смотреть.

– Да, наверное, – отвечает Петворт.

Черная машина мчится дальше. Солнце высвечивает белый дым над цементным заводом и ядовито-оранжевые выбросы ТЭЦ, сияет на белых утесах многоэтажек, которые в своем безликом однообразии могли бы принадлежать любому городу мира, если бы не типично слакские пустыри, безлюдье, отсутствие машин. Солнце освещает пыльные смерчи между домами, сугробы мусора в придорожных канавах. Еще оно освещает солдат: голые по пояс, они засыпают щебенкой ямы на дороге. Гимнастерки и автоматы развешены на деревьях с побеленными стволами, рядом стоит армейский грузовик, на капоте сидит офицер.

– Всегда вы видите, что мы работаем, – говорит Любиёва. – Здесь мы улучшаем дороги, всегда хорошие. И везде вокруг развивается наша промышленность. Здесь много смелых и грандиозных проектов.

Потом, разом, Слака, город без пригородов, кончается; перед ними прямая дорога и бурая равнина, а возле дороги – деревянная халупка с многочисленными надписями кириллицей. Возле халупки стоят вооруженные люди. Шофер оборачивается и что-то говорит.

– Сказал, что должен выйти на милицейском посту и сообщить, куда вас везет, – поясняет Любиёва.

Машина останавливается, водитель идет к посту. Любиёва с улыбкой прикладывает палец к носу.

– Пожалуйста, при нем постарайтесь быть чуточку осторожным. Это такие люди, они обо всем докладывают. Смотрите, он вернулся, всё хорошо. Теперь мы повезем вас в густой лес.

Черная машина едет дальше, по залитой солнцем прямой белой дороге, рассекающей бурую равнину. Любиёва сидит в своем углу, держа сумочку на коленях; Петворт откидывается на мягком сиденье, головой на вязаный подголовник, и отдается невинной простоте пейзажа, чистой радости от неведомого мира, для которого у разума еще нет слов и названий.

– Помните, куда мы едем? – спрашивает Любиёва. – Надеюсь, помните, в программе всё написано. Сегодня – Глит. Это очень красивый город, очень древний, мы проведем там три ночи в очень старой гостинице традиционного типа. Там прекрасный замок, мы его посетим. Вы прочитаете две лекции в университете, знаете какие. В субботу мы уедем в Но-год. Это, разумеется, тоже очень хороший город, потому что там мы проведем все выходные, а мы не стали бы проводить их в плохом месте. Думаю, будут развлечения и рыбное озеро. Поедем на поезде, потому что водитель должен будет раньше вернуться к жене. В понедельник вы тоже читаете две лекции, потом мы, снова на поезде, едем в Провд. Провд совсем другой, вы впечатлите. Раньше там жили очень глупые и отсталые люди, а теперь они строят грандиозные новые проекты. Вы их увидите. Там тоже две лекции. Вечером в пятницу мы садимся на самолет, так быстрее, и возвращаемся в Слаку, чтобы вы видели наш день всенародного торжествования. Торжествования?

– Торжества, – поправляет Петворт. – Ликования.

– Что ж, позвольте мне одну маленькую ошибку. Вы знаете, обычно я перевожу вас очень хорошо. Надеюсь, вы рады, когда я с вами всё время.

– Конечно, рад, – отвечает Петворт.

Солнце сияет, машина мчит по широкой плоской равнине, протянувшейся до самого горизонта, где бледно синеют горы. Если пейзаж – чередование картин, думает Петворт, насыщенно-ярких и более пастельных, то это полотно с весьма ограничейной палитрой – схематическое, абстрактное, едва ли не черно-белое. Почти ничто не движется, нет ни оград, ни границ. По обе стороны дороги раскинулась зелено-бурая ширь, блестят на солнце заболоченные участки.

– Вронопская равнина, очень типичная, – говорит Любиёва, – и, думаю, немножко скучная. Совсем другие горы и лес, куда любят ездить все наши гости. Вам очень понравится.

Повсюду солнце и тишь, движутся лишь редкие белые пятнышки – утки. Временами попадаются большие статичные стада белых и бурых овец, рядом одиноко застыли пастухи в черных костюмах и белых рубашках, похожие на методистских чтецов. Припекает; Петворт начинает клевать носом.

– Вот еще утки, – говорит Любиёва, дергая его за рукав. – Помните, как они называются? Освоили наш язык?

– Крякьякуу, – отвечает Петворт.

– Замечательно! Жалко, что в городах, куда мы едем, эти слова не годятся.

– Не годятся?

– О, у нас здесь столько языков, разве вы не знали? Мы такой смешанный народ, все разные. Разумеется, правительство очень старается помочь и дать нам один язык, чтобы все друг друга понимали. Мне очень жаль, что долина такая длинная, но через час будет интересно. Может быть, вы хотите немного поспать? Я вас разбужу, когда въедем в интересное место. Вы, наверное, устали после вчерашней ночи.

– Да, – говорит Петворт.

– Разумеется. Вы так мало времени были в своей постели. Надеюсь, теперь вы понимаете, что это была не очень удачная мысль ехать в клуб после опера. Но как же вы могли не поехать! Вы во всем слушали свою приятельницу.

– Какую? – спрашивает Петворт.

– Петвурт, вы знаете какую, – говорит Любиёва. – Вашу новую знакомую, бешеную англичанку, подружку Танкича. Кто она? Где вы с ней познакомились?

– А, миссис Стедимен, – отвечает Петворт.

– Так она его жена?! – восклицает Любиёва. – Он правда на ней женился? В таком случае, думаю, вы оба не очень хорошо выбираете себе дам, она не такая хорошая подруга. Когда-то англичане славились своей сдержанностью, но сейчас, думаю, это не так.

– Да, она весьма энергичная, – говорит Петворт. – Вот-вот, энергетичная. Из-за нее вы чуть не попали в очень плохие неприятности. Хотя, может быть, вам как раз хотелось побывать в тюрьме.

– Ничуть, – отвечает Петворт.

– Ну так вот, я думаю, вчера вы чуть туда не попали. Знаете, Петвурт, для меня вы такой непонятный человек. Вечно делаете себе проблемы, и никто не знает, как вам помочь. Куда мне вас понять?

– По-моему, всё очень понятно, – говорит Петворт.

– Неужели вы не думаете ни о чем серьезном? Нет, вы, наверное, считаете, что лучше смотреть на голых.

– Что-что?

– На голых девиц, которые исполняют танец с семью шарфами. В клубе, куда вы поехали. И вы схватили один шарф, чтобы отдать вашей энергетичной английской знакомой, а милиционеры его у вас отняли.

– Я всё это делал? – спрашивает Петворт.

– Вы не помните?

– Нет. Это было до того, как мне стало плохо?

– До, – отвечает Любиёва. – Хорошо, что вам стало плохо, когда милиция уже вывела вас на улицу. После того, как вы облили вином бедного профессора Рума.

– Я облил вином профессора Рума?

– Разумеется, вы злили. Вы не хотели, чтобы он уходил с вашей знакомой писательницей. Ваше счастье, что он всё понял и любезно согласился забыть. И что господин Танкич хорошо знает этих милиционеров и поехал с вами, когда вас повезли в гостиницу на милицейской машине. А то сейчас вы не были бы здесь со мной.

Впереди застыл за рулем толстошеий водитель. Очевидно, он наделен каким-то официальным статусом, потому что при звуках его затейливого сигнала редкие машины прижимаются к обочине, телеги останавливаются и даже крестьяне по собственной воле прыгают в канаву. Иногда поведение встречного водителя его не удовлетворяет, тогда он высовывает в окно милицейский жезл, останавливает провинившегося и выходит сделать тому внушение.

– Видите, он обходится с вами как с очень важным гостем, – говорит Любиёва. – Вы понимаете, что должны соответствовать?

– Да, – отвечает Петворт, лихорадочно силясь извлечь из памяти события прошлого вечера. Что-то он помнит: толпу на выходе из жаркой утробы оперы, группу хорошо одетых людей на теплой улице, спорящих, куда ехать дальше, поездку в переполненном такси, где кто-то взгромоздился ему на колени, полумрак государственного ночного клуба, темного погребка, где посетители сидят на металлических стульях за пластмассовыми столами и пьют слабое тепловатое пиво (других напитков не подают), убогое представление: немолодую певицу в розовом бальном платье, хор из десяти милиционеров, исполняющих что-то бодро-милицейское, и действительно щуплую белокурую стриптизерку, которая медленно и высокохудожественно совлекала с себя шелковые вуали под барабанную дробь музыкального трио. Кроме прозрачного гаремного наряда у нее был еще большой глиняный горшок на голове. Теперь Петворт вспоминает и свое разочарование: в тот миг, когда седьмое покрывало должно соскользнуть с худых бедер, свет внезапно гаснет. В качестве сомнительной компенсации остается один софит, освещающий уже не девицу – ее скрыла полная тьма, – а глиняный горшок. Горшок покачивается, дрожит, возникает рука, которая его поправляет, и представление заканчивается. Однако лица спутников вспомнить трудно, хотя Петворт подозревает, что за столом сидели смеющаяся Баджи, ухмыляющийся Танкич, безмолвный Рум, отрешенная Принцип, полная ледяной ярости Любиёва, и только Плитплов не соблаговолил явиться.

Шофер оборачивается и произносит какую-то фразу.

– Говорит, в этой деревне коза называется другим словом, – объясняет Любиёва. – А вот теперь смотрите, здесь начинается наш темный лес, очень зеленый. И еще горы, которые вы пока не видите из-за тумана, но не беспокойтесь, я их вам опишу. Теперь понимаете, какая у нас приятная поездка? И сейчас уже недалеко до Глита. Вам нравится? – Да. – Петворт смотрит на скопление бревенчатых домиков, лесистый склон и туманные силуэты далеких гор. – Что еще было вчера вечером?

– Вы правда не помните? Что ж, может быть, вам лучше спросить вашу энергетичную приятельницу. Не думаю, что она хорошо на вас влияет. Вообще-то у нас не очень прилично, если стриптиз был скучноват, вставать и раздеваться самой.

– Она стала раздеваться? – спрашивает Петворт.

– А вы ей помогали, – отвечает Любиёва. – Иначе зачем бы появилась милиция? Неудивительно, ваша писательница загрустилась и хотела уйти домой.

– Ясно, – говорит Петворт. – И ушла?

– Хотела, а вы начали ее удерживать. Естественно, профессор Рум заговорил с вами, он ее защитник. И тут вы стали очень шумный и хотели делать с ним драку. Не думала такого про вас, товарищ Петвурт. Разумеется, я понимаю, вы ревновались и хотели думать, что ей нравитесь. Только это не очень умно, вы согласны?

– Да, – отвечает Петворт.

– Не пропустите наш лес, он очень хороший. Туристы очень его любят. Знаете, здесь до сих пор живут волки и дикие свиньи. Тут случаются странные вещи, не хотите поглядеть? Только этого нельзя, нам надо ехать.

– Конечно, – говорит Петворт. – А что было дальше?

– Вы облили профессора Рума, и милиция вывела вас наружу. Так вы вернулись в гостиницу, не очень хорошо для приглашенного лектора.

– А Катя? – спрашивает Петворт. – Она ушла с профессором Румом?

– Ой, Петвурт! Как вы не понимаете, что я всегда права! Я сказала, что не надо слишком увлекать себя этой дамой. Теперь вы видите, она не такая, как кажется. Она странная, потому что писательница. А вот там Сторкские горы, видите? Многие приезжают сюда летом кататься верхом на лошадях, а зимой на лыжах. Жалко, что вы не сможете увидеть их вблизи, через день вам возвращаться.

Дорога, окруженная деревьями и кустарниками, взбирается по крутому склону на перевал. Впереди глубокая пропасть; Петворт смотрит в нее из черной машины.

– Не такая, как кажется? – спрашивает он.

– Я пыталась вам объяснить, – говорит Любиёва. – И она тоже, когда рассказывала про волшебницу.

– Ясно, – отвечает Петворт.

– Вчера вечером вы были очень глупый, и она не захочет больше вас видеть. Ой, Петвурт, мне вас жалко, я знаю, что вы думаете. Она – свободная, она – смелая, хорошая женщина, которая ждала только вас. Только на самом деле вы ничего не понимаете про нашу жизнь здесь и как мы должны жить. Может быть, вы правда ей нравитесь, всё возможно. Однако выжить здесь трудно, всегда нужна опора. И, думаю, даже ваша приятельница хочет выжить, вот почему ей нужен защитник, вот почему она с профессором Румом. Разумеется, он чуточку старый, чуточку скучный и скорее всего совсем плохой в постели. Зато он важный человек в академии и в Политбюро. Людям нужны друзья, чтобы о них заботили. Может быть, вы считаете, что сами такой друг, но я не думаю.

– Да, наверное, – отвечает Петворт.

– У нас есть пословица, – начинает Любиёва.

– Одни продвигаются на коленях, другие – на спине, – заканчивает Петворт.

– О, вы ее знаете! Может быть, в вашей стране тоже так говорят. Вы должны понять ее позицию.

– Очень хорошо понимаю, – говорит Петворт.

– Она писательница, немножко бунтарка. Ей хочется рискнуть, может быть, чуточку, иначе она не будет иметь успехов. Спросите себя, почему ей разрешают писать книги? Всегда есть причина. Знаете, как мы зовем это здесь?

– Нет, – признается Петворт.

– Смелость с позволения органов, – говорит Любиёва. – Для нее всегда надо быть очень умной. Теперь вы понимаете, почему эти двое друг другу нужны.

– Да, – говорит Петворт, глядя в глубокую пропасть сразу за краем дороги.

– Надеюсь, теперь вы кое-что поняли. Почему мы всегда видим их вместе. Разумеется, это очень хороший обмен. Ему нравятся ее прелести, и он всюду рекомендует ее книги: подумайте, как приятно появляться с красивой дамой, у которой большой талант и чуточка смелости. А для нее это безопасность. Ничего необычного, такое происходит во всех странах.

– Да, – соглашается Петворт.

– Поэтому они везде вместе, всегда, в опере, в театре, даже на официальных приемах с важными иностранными гостями, такими, как товарищ Петвурт.

– Да, – говорит Петворт.

– И тут вы встречаетесь. Кто знает, может быть, ей немного скучно, может быть, он плохо любил ее ночью, может быть, хочет показать, что она не из этих бюрократчиков. Она дружится с вами, и все замечают. Только у всего должна быть цель.

– Какая цель? – спрашивает Петворт.

– Ой, смотрите, как глубоко! – Любиёва внезапно хватает его за локоть. – Конечно, он опытный водитель, но я все равно пугаю. Дорога плохая, здесь много аварий.

Петворт смотрит вперед на дорогу, которая сужается, виляет, вьется, исполинским серпантином сбегает на дно глубокого зеленого каньона.

– Все хорошо, – говорит он, похлопывая Любиёву по руке.

– Ой, Петвурт, мне жаль, – отвечает та, глядя ему в лицо. – Я не хотела вас огорчать. Может быть, у вас есть по этому поводу некоторые чувства, самую малость неосторожные. Надеюсь, вы постараетесь их забыть. Может быть, что-то меняется. Может быть, профессор Рум уже не такой сильный, может быть, пора искать другого, потому что в нашей стране сейчас перемены. И всегда приятно завести кого-то нового кроме старого. Только я не думаю, что вы можете быть этим новым, правда, Петвурт. Вы же не думаете, что можете по-настоящему помочь такой женщине?

– Нет, конечно, не могу, – говорит Петворт.

– Ой, какая жалость, бедный Петвурт. – Любиёва смотрит на него, стискивая сумочку тонкими бледными пальцами. – Вы приехали, вы нашли свою королевну, и вот она сложнее, чем вы думали. Что ж, вы знаете, люди везде странные, вы должны были этого ждать. А в чужой стране такие знаки трудно прочесть. Вот зачем вам нужен гид – читать знаки. Ой, смотрите, знаменитый водопад, видите? Знаете, как мы его зовем? Водопад девственницы. Не знаю, почему он так зовется, в моей стране их нет, но всё равно очень красиво.

Впереди дорога делает крутой зигзаг; толстошеий водитель оборачивается и что-то начинает говорить.

– Они всегда так делают, – поясняет Любиёва. – Я буду переводить. Говорит, мы почти приехали в Глит. Говорит, мы увидим его сразу за следующим холмом.

Большая черная «волга» минует поворот и по извилистому серпантину спускается к дну ущелья; начинается подъем на следующий перевал. Оттуда открывается вид: очередное ущелье, поросшие лесом склоны, и в этом романтическом окружении – высокие дома, красные и золотые крыши, замок с островерхими крышами во всем средневековом великолепии.

– Ой, видите, это Глит! – восклицает Любиёва. – Теперь вы правда в другом месте. Знаете, здесь всё другое: люди, язык, даже еда. Когда-то Глит был очень знаменит, больше, чем Слака. Здесь была вся торговля, секретные пряности, некоторые из Ташкента, ковры из Туретчины, шелка с Востока. Мы и сейчас любим рассказывать сказки про Глит. Он очень красивый, я всегда его люблю. Конечно, теперь здесь грандиозные социалистические преобразования, и всё равно он не очень отличается от старых времен. Естественно, много туристов приезжают смотреть наши красивые горы и долины, и замечательные алтари в кирках, хотя вы ими не интересуетесь. Кроме того, есть много возможностей для отдыха и в городе, и в его окрестностях.

– Не сомневаюсь, – говорит Петворт.

– У нас говорят, кто увидел Глит, обязательно вернется. Теперь смотрите, пожалуйста, городские ворота, очень старые. Там башня с золотой крышей, очень интересная. Женщина в традиционном платье. Обратите внимание на балконы в турчанском стиле. Говорят, в Глите на каждом доме висит горшок с цветами и в этих цветах – души тех, кто там живет. Смотрите в окна, и вы увидите, что женщины занимаются древнейшими профессиями. Теперь рыночная площадь, на которой крестьяне торгуют цветами и фруктами. Вам нравится?

– Очень красиво, – отвечает Петворт.

– Конечно, здесь не всё только старое, – продолжает Любиёва. – Есть новый район с университетом и техникой, вы увидите его завтра. Однако сегодня, думаю, вы просто погуляете по старому городу. Вот река, правда чистая и глубокая? В горах всегда так. Наши люди любят ловить здесь рыбу, жалко, вы не будете. А вот, смотрите, наша гостиница, надеюсь, вам понравится. Очень старинная и очень традиционная.

Клаксон издает причудливую трель, большая черная «волга» останавливается перед невысоким зданием, у открытой ресторанной веранды со столиками, над быстрой рекой. Любиёва и Петворт заносят вещи в низкий полутемный вестибюль; за стойкой дежурного вместо синей космоплотовской барышни сидит старушка в платке.

– Она просит ваш паспорт и мое разрешение на поездку, – говорит Любиёва. – Конечно, я тоже буду жить здесь. Идите за портье, он отведет вас в номер, а я займусь бумагами.

Петворт идет по коридору в чистенькую комнатушку с очень узкой кроватью, в тихое целомудренное помещение, с которым не связано пока никаких тягостных мыслей, в котором ничего еще не произошло. Он ставит на пол багаж; за окном журчит и плещет река, тише, чем транспорт в Слаке, намекая на что-то вроде покоя, хотя Петворт еще не почувствовал умиротворенности. Убирая потертый портфель, распаковывая синий чемодан, он помнит, что живет в исторической реальности и что история полна треволнений. В дверь стучат.

– Это Мари, ваш гид, – произносит голос. – Комната вам хорошая? Вы чувствуете себя удобно?

– Чудесный номер, – говорит Петворт, открывая дверь.

– Не такой большой, как в Слаке, – Марыся обводит глазами комнату, – хотя для провинциального места очень хороший. У меня такой же, только у вас река. Да, мой дорогой Петвурт, сегодня весь день ваш, до вечера. Чем хотите заняться? Можете развлекаться сами, или я вас куда-нибудь погуляю. Если хотите, я показала бы вам замок.

– С удовольствием, – отвечает Петворт.

– Он высоко, – говорит Любиёва, – но, думаю, вы еще молодой. Заканчивайте, пожалуйста, отпаковывать вещи, и встретимся в вестибюле.

На выходе из гостиницы она берет его под руку.

– Машина уехала. Теперь мы совсем сами. Знаете, я всегда люблю это место.

И впрямь, Глит – очаровательный старый городок: дома с балкончиками, людные улочки, каменные башни, площади, забитые ветхими грузовиками и телегами. Ходят девушки в ярких национальных платьях, у стен сидят на мешках мужчины.

Они начинают подъем по каменным ступеням.

– Идти довольно долго, – говорит Любиёва. – Покажите, что можете подняться без отдышки.

Однако к тому времени, как они оказываются у старых деревянных ворот с выщербленными каменными львами, Петворт уже пыхтит от натуги.

– Да, вы не такой спортсмен, – говорит Любиёва, нажимая на кнопку звонка. – Хотя, конечно, вы ученый. Подойдет кто-нибудь? Да, идет.

Старик в шлепанцах открывает ворота и впускает их в мощеный двор.

– Знаете, что он сказал? Мы единственные посетители. Понятно, для экскурсий сейчас поздно. Теперь я объясню вам замок. Когда-то было много правителей из других мест, которые хотели нас угнетать. Они жили в замке и смотрели вниз на город, что делают жители. Если кто-то зарабатывал деньги, захватители их отнимали. Если была красивая жена или дочь, тоже отнимали. Смотрите, вот колодец, очень глубокий, но пить из него нельзя, знаете почему? Потому что сюда бросали жителей, которые плохо слушались, не хотели отдавать своих жен и дочерей или свое золото. Киньте камень, смотрите, как глубоко. Да, они были очень злые, эти захватители, при них жилось плохо. Только народ знал секрет, что большие гордые иноземцы в пышных нарядах на самом деле не настоящие. Они просто сами себя выдумали. Однажды они растворились в воздухе и умерли. А замок остался народу, и за то, что злые люди оставили одну хорошую вещь, их можно чуточку простить. Не слишком сильно, только маленькую чуточку.

Высокие башни уходят в небо; на них гулят голуби, роняя помет в историю.

– Сюда, Петвурт, – говорит Любиёва. – Это, как вы называете, захожее место?

– Отхожее, – поправляет Петворт.

– Ну вот, на случай, если вы так не считаете, кое-что в мире все-таки меняется к лучшему, – говорит Любиёва. – Вам бы не хотелось исправлять здесь свои дела. Думаю, теперь мы войдем внутрь, и я покажу вам башню. Вот кирка, обратите внимание на алтарь. Его сделал очень хороший резник. Узнаете сюжет? Это святой Михаил, он убивает… как вы называете?

– Дракона, – отвечает Петворт.

– Видите, мы друг друга учим, – говорит Любиёва. – Вот дракон. Следующий раз я буду лучше экскурсовод. А вот там, в стеклянной спальнице, как вы это называете? Костец?

– Скелет, – отвечает Петворт, глядя на усыпальницу, где под пузырчатым стеклом лежат череп и кости. Их покрывают лохмотья некогда роскошного одеяния – обрывки пыльной шляпы с перьями, расшитого камзола, штанов, отделанных золотым шнуром, высоких сапог.

– Жалко, что некому починить его одежду, – говорит Любиёва. – Знаете, я думаю, он лежит здесь, чтобы чему-то вас научить. Надеюсь, вы усвоите урок, иначе все эти годы он напрасно тратил свое время.

– Думаю, я понял, – отвечает Петворт.

– А вот это моща святого в ларьке, – говорит Марыся. – Теперь мы пойдем в башню, она очень красивая.

С башни открывается пасторальный вид на безбрежные колышущиеся леса.

– Мой дорогой мистер Петвурт, думаю, сегодня вы правда видели замок, не как прошлый раз, когда делали экскурсию в другое место. Ой, не тревожьте, я больше не буду спрашивать про тот день с писательницей. Думаю, мы хотим ее позабыть. И это легко, когда вокруг так красиво.

Позже, когда солнце начинает гаснуть, они возвращаются в старый Глит.

– Хотите что-нибудь съесть? – спрашивает Марыся. – Я знаю место, где вам понравится. Вы сможете попробовать местные глитские еды.

В боковой улочке они находят уютный старый ресторанчик с низким сводчатым потолком; посетителей довольно много. Судя по всему, это иностранцы, потому что одни говорят по-немецки, другие, кажется, по-болгарски; не приглашенные лекторы, как Петворт, а туристы, для которых путешествие – нечто приятное и желанное. Они счастливы, как и полагается туристам.

Приносят меню, начинается привычная литания.

– Что вы хотите? – спрашивает Марыся. – Это мясо барана, а может быть, вы хотите мозги? Вот суп с ногами внутри, а вот традиционное местное блюдо – моченый зеленый оголец с прокислыми молоками.

Петворт смотрит в меню, но слова опять новые. Он устал от бессонной ночи, долгого подъема, свежего воздуха и палящего солнца. Свежие впечатления утратили свою прелесть.

– Самый простой бульон и омлет, – говорит он.

– Ой, Петвурт, я огорчила. Я думала, вы приехали узнавать все наши обычаи. Вы сами сказали мне, помните, в аэропорту, когда я вас встретила и вы захотели меня обнять? Или сейчас вам не так приятно? Может быть, вам не нравится моя страна?

– Нравится, конечно, – отвечает Петворт.

– Знаете, на кого вы похожи? На девушку, которая грустится из-за несчастной любви. Вы хотите быть британцем, таким вежливым, но на самом деле у вас всё налицо. Ладно, я закажу мозги. Я хочу веселиться. Для меня это очень особенное событие.

– Правда? – спрашивает Петворт. – Почему?

– Если бы вы чуточку знали мою страну, вы бы поняли, но, увы, бедный Петвурт, на самом деле вы очень плохо знаете мир, только то, что у вас в голове. Не так легко ездить в другие города, останавливаться в провинциальной гостинице, есть в таком традиционном ресторане. Для этого надо иметь очень хорошее личное дело и еще некоторое особое разрешение. Так вот, дорогой Петвурт, у меня превосходное личное дело, и вы – мое разрешение. Так что хотите груститься – груститесь, но не надо испорчивать мне настроение. Я хочу веселиться. Знаю, вы много путешествуете, для вас это обычное, а вот для меня – особенное. Не забывайте, я не какая-то писательница. У меня нет большой смелости, только очень скучная жизнь в Слаке. Мне не покровительствуют академики, за мной не бегают воздыхатели, И я не сочиняю удивительные истории, только немножко перевожу и читаю вам меню и еще забочусь, чтобы у вас не было неприятностей. Надеюсь, вы не думаете, что это очень просто? Поэтому я закажу мозги, и если хотите добрый совет от переводчицы, которая всегда старается вам помочь, то забудьте эту писательницу. За ней хорошо доглядят.

– Доглядят? – спрашивает Петворт. – С ней что-то случилось?

– Не думаю, – отвечает Марыся Любиёва, – но, может быть, ей тоже придется отправиться в поездку. У нее маленькие неприятности, которые вы помогли. У нашего Союза писателей есть прекрасный дом отдыха на озере Катуруу. Может быть, она захочет поехать туда. Очень тихое место, она встретится там с другими писателями и сможет спокойно и конструктивно обсудить свои долги. Ей будет очень хорошо, и вам не надо даже об этом думать.

– Ее туда отправили? – спрашивает Петворт.

– Не знаю, – говорит Марыся. – Или она останется в Слаке. Мне этого не докладывают. О, вот и официантка. Хотите сделать заказ на языке Глита? Нет? Ладно, я вас переведу.

У официантки под белым фартуком спрятана черная сумка-набрюшник, и кажется, что она беременна деньгами. На столе горит одинокая свеча, озаряя длинные, без колец, пальцы, бледное лицо и голубые веки Любиёвой.

– Я вредная, я заказала вам мозги, – говорит она. – Теперь, пожалуйста, забудьте насовсем писательницу. Не думаю, что вы видели реальную женщину, как не видели реального замка. Она очень странная. Я немножко знаю ее историю, помните, я дарила вам книгу, она еще у вас? Знаете, что у нее было много мужей, она вам сказала? Один очень знаменитый, министр, всем известный. Так вот, он себя застрелил.

– Ясно, – говорит Петворт. – И как это случилось?

– Не знаю, я не всё знаю, – говорит Марыся. – Просто они были счастливы вместе и всегда на людях, а потом не стали. Она от него ушла и написала книгу, и ее напечатали. Книга появилась в магазинах, а после в один день этот человек сел за стол на своей очень роскошной даче, достал ружье и выстрелил себе в голову. Кто знает – почему? Муж и жена – очень большой секрет, не поймешь, кто обманул и как. Может даже, это было не дома, а на работе, в ЦК. Только теперь она знаменитая писательница и все гоняются за ее книгой, а он – не министр и вообще никто. Это не ваш мир, Петвурт.

– Не мой, – соглашается Петворт.

– Вы всегда такой внимательный и грустный, – говорит Любиёва. – Что ж, это ваша привилегия. Или привилегия вашего народа. Вы ждете каких-то вещей, как американец, а мы не такие. Мы знаем, что должны жить для пользы общества, и умеем радоваться. А вы, думаю, не радуетесь. Вы не знаете, зачем вы в мире, да?

– Наверное, не знаю, – отвечает Петворт.

– Ой, Петвурт, вы такой странный, – смеется Марыся Любиёва в свете единственной свечи. – Всегда вы курите, пьете вино или черный кофе и смотрите на девушек. О да, я вас видела, вы глядите вот так, на всех красивых. А здесь, разумеется, есть на кого посмотреть. Наши девушки очень красивые и женственные при полном равноправии. Думаю, поэтому англичане всегда их любят и хотят с ними жениться

снова и снова.

– Да, наверное, – говорит Петворт.

– Ой, я думаю, вы очень порочный. А вы получаете большое удовольствие от ваших удовольствий?

– Не особенно.

– Да, вы всё время чего-то ищете, я вижу, только не понимаю чего.

– Я тоже.

– Знаете, что я думаю? Что вы приехали сюда сделать себе провинность. За этим вы и приехали. Что ж, если так, вы правильно выбрали место. Здесь всегда будут рады выслушать ваши покаяния. Думаю, некоторые люди это уже знают, а?

– Кто? – спрашивает Петворт.

– Ваш добрый старый друг, – отвечает Любиёва. – Ваш Плитплов.

– Я про него забыл.

– Он вам не позволит. В конце концов, он так хорошо знает вашу жену. Что ему известно? Что он про вас выяснил?

– Право, понятия не имею.

– Муж и жена – очень большой секрет, не поймешь, кто обманул и как, – говорит Любиёва. – Может быть, такой большой, что они сами не знают. Только я надеюсь, что вы не верите ему, этому Плитплову.

Они сидят за столиком, в чужой стране; приносят вино.

– А вы замужем? – спрашивает Петворт, пока официантка открывает бутылку.

– Кто, я? Вы так думаете? Почему?

– Ваша фамилия, Любиёва, – говорит Петворт.

– О, она не значит, что я замужем, – отвечает Марыся. – Она значит, что я – женского пола. Думаю, вы заметили, вы замечаете женщин. Это моя девичья фамилия.

– Так вы не замужем?

– Ну, это тоже ничего не значит. Мы часто оставляем фамилию, когда выходим замуж. Чтобы ее поменять, надо стоять в очереди много часов. Так что, можем быть, я замужем.

– Так все-таки? – спрашивает Петворт.

– Какой вы вдруг стали любопытный, – говорит Любиёва. – Вообще-то и да, и нет.

– Не очень понятно.

– Ну, я была замужем, а теперь нет. Студенткой я вышла за молодого человека, который хотел быть врачом.

– Вы развелись?

– Нет. Знаете, что он сделал? Он был очень политический, его отец занимал большой пост в партии. Так вот, он поехал врачом во Вьетнам, помогать народу против империализма. А Я осталась сдавать экзамен вашему Плитплову.

– И что случилось?

– Конечно, он погиб. Не от пули, он заразился пустяковой болезнью, которая была не такой пустяковой, и он был не такой хороший врач, чтобы себя вылечить. Вот что случилось с ним и со мной тоже.

– Сочувствую.

– Нет, это были не такие близкие отношения, мы просто учились вместе, – говорит Марыся, – но достаточно близкие, чтобы у меня родился сын. Для этого надо быть чуточку близкими.

– Сын, – повторяет Петворт. – Вы не скучаете по нему, когда уезжаете надолго?

– Не очень, – говорит Марыся Любиёва. – Понимаете, это моя работа, а мы здесь ставим работу выше всего. Я – переводчик, я люблю свое дело и думаю, что хорошо с ним справляюсь. Конечно, приходится чем-то жертвовать, но мне нравится ездить. Я часто езжу. Я из тех, кого вы видите на конгрессах, в кабинках, с наушниками на голове. Четыре канала, щелкаете вот так, русский, немецкий, английский, французский. Никто вас не замечает, а вы двигаете мир.

– А что с вашим сыном? – спрашивает Петворт.

– Столько много вопросов! – смеется Любиёва. – У нас здесь очень крепкие семьи. Жизнь трудная, но мы друг друга поддерживаем. Он живет с моей матерью, ей нравится о нем заботиться, она счастлива. Он ходит в садик и тоже счастлив. Его учат ходить строем и маршировать, как солдат. Я прихожу домой и приношу хорошие вещи. Знаете, что я делаю, когда не с вами? Я нахожу очередь и покупаю консервы или туалетную бумагу. Или приношу вкусный джем из гостиницы. Наша домашняя жизнь не такая плохая, но вы ее не видите. И вот почему мой сын играет сейчас с игрушками в Слаке, а я сижу с вами в ресторане в Глите, и мне хорошо. Вам нравится вино?

– Да, – отвечает Петворт.

– Неплохое вино, местное. – Свеча озаряет ее бледное лицо и темные волосы. – Ну вот, теперь мы совершили обмен. В первый вечер я узнала про вас. Вы любите путешествовать, вам нравятся брюнетки. Теперь вы узнали про меня. Так что, думаю, мы снова выпьем тост. Помните, как надо?

– Да, – отвечает Петворт, поднимая бокал.

– Ой, Петвурт, не так, – смеется Любиёва. – Вы забыли. Надеюсь, вы не забыли все те уроки, которые узнали в нашей стране?

– Нет.

– Так вот. Поднимите бокал, теперь глаза. Помните, вы должны быть всегда очень искренни. Вы мне нравитесь, вы прелесть, я хочу вас в свою постель. Думайте изо всех сил, можете? Надеюсь, да. Конечно, можете, вы смотрите на меня совсем правильно. Я рада, вы не зря потратили здесь время, я начинаю так думать. Ну, мой друг, за что пьем? За вашу поездку. Нет, это плохой тост, слишком обычный. Помните другой? Зу фролукуу дарагаыуу?

– Это что? – спрашивает Петворт.

– Ой, вы всё забыли, – смеется Марыся. – Конечно, за прекрасных дам. От всей души. За тех, с которыми вы были, и за тех, с которыми вы сейчас. И, ради вашего блага, я надеюсь, что теперешние лучше.

Они едят мясо, потом идут в темноте по улочкам Глита к гостинице.

– Если хотите еще выпить, – говорит Петворт у самого входа, – то у меня есть бутылка виски из дьюти-фри.

– О, вы хотите сказать еще тост?! – восклицает Марыся. – Что ж, в моей стране есть обычай пить и говорить допоздна, обсуждать умные мысли, пока не станем совсем глупыми. Только, я думаю, не сегодня. Вы очень устали, и я тоже. А завтра вы должны хорошо прочитать лекцию. И потом, не забывайте, мы еще долго будем вместе. Да, думаю, вам еще понадобится ваша бутылка, в другие дни, не сейчас.

В полутемном вестибюле они расходятся каждый в свою сторону. Скоро Петворт уже спит на узкой кровати под плеск реки. Во сне отчаяние: он ищет слово для какой-то вещи, но не помнит для какой, потому что забыл слово. Хочется слиться, вобрать внешнее в себя, рядом мерещится чужое тело, оно прижимается, что-то вкладывает ему в рот. Впрочем, когда Петворт просыпается в темноте, рядом никого нет, плещет река, он один на жесткой узкой кровати.

ІІ

На следующий день Петворт снова оказывается в знакомом мире, движется по знакомому распорядку. Он снова приглашенный лектор, чье время расписано по часам; события приходят и уходят, как и люди вокруг, всё сплошь не персонажи в историческом мировом смысле. Облезлый автомобильчике безликим студентом за рулем заезжает с утра в гостиницу, чтобы отвести их с Любиёвой в новый университетский комплекс на забетонированном голом холме. Здания – прямоугольные коробки на фоне округлых гор. Сам университетский корпус, как почти все университетские корпуса в мире – голые трубы, кафель, на дверях номера вместо фамилий. Петворт идет по коридорам, где колышутся плакаты, а плитка местами потрескалась. Робкий и щуплый профессор Влич выходит из-за книжного шкафа.

– А ваш замечательный поэтический лауреат? По-прежнему великолепный Джон Мейсфилд [22]? – спрашивает он, ведя Петворта в крохотный кабинет, где стоят три миниатюрных кресла и кофейный столик. – Я всегда рад видеть гостя из Британии. Как ваша британская болезнь общества? Или она прошла и все снова хотят работать? Как ваша Железная Леди? Исполняет, делает свое чудо?

Это обычные вопросы к лектору, и Петворт на них отвечает; профессор Влич наливает кофе из кофеварки; в клетке между книжными шкафами заливается канарейка.

– Мы надеемся, вы пробудете у нас весь день, мы хотели бы вас использовать, – говорит Влич. – Утром я дам вам час лекции, потом вопросы. Я произнесу короткое вступление, просто некоторые приятности о вас. Наши студенты не как ваши, немного тихие, это не их язык. Конечно, они мечтают вас услышать. Текст при вас, мы можем идти?

Через несколько минут Петворт уже стоит в огромной аудитории, которая ярусами уходит в сумрак; невразумительные лица студентов тоже сумрачны. На последнем ряду сидит кто-то с «Пъртыуу Популятууу»; в первый миг Петворт думает о Плитплове, однако Глит, безусловно, слишком далек даже для этого мобильного человека. В первом ряду сидят низенькие пухленькие профессорицы, занятые марксистскими мыслями и вязанием. За кафедрой профессор Влич развивает длинное вступление на языке, которого Петворт по-прежнему не понимает, хотя вроде бы временами улавливает фамилию, отдаленно напоминающую его собственную: Петвортим делает то-то, Петворта сделал се-то. Парты скрипят, в аудитории гуляет сквозняк. Петворт вынимает из портфеля снискавшую всемирное признание лекцию о разнице между «I don't have» и «I haven't got», подходит к кафедре и начинает говорить. Лица кажутся темнее, смуглее, чем в Слаке; человек на заднем ряду ни разу не опускает газету. Слушатели тщатся сделать вид, что слушают; после лекции звучит только один вопрос.

– Я полагаю, Маркс был очень доволен британцем Дарви-ном, потому что тот разрушил телегогию и установил наконец критическую утопию, – произносит одна из профессориц в первом ряду, откладывая вязание.

– Да, наверное, – отвечает Петворт.

Когда он выходит из-за кафедры, все встают, кроме человека с газетой.

– Надеюсь, вы с нами перекусите, – говорит профессор Влич, – и мы проведем диалог. Большая часть наших преподавателей женщины, как вы видите, с прекрасными идеями и еще с маленькими детьми, потому их день очень трудный. Может быть, вы поговорите с ними сейчас и после обеденного перерыва.

Петворт вместе со всеми идет по кафельному коридору в кафетерий, где ест невкусную холодную еду на пластмассовом подносе за пластиковым столом.

– Считаете ли вы, как Бёме, что есть один глубинный уровень речи, который звучит под всеми языками? – спрашивает одна из низеньких пухленьких профессориц.

– Мне очень понравился ваш трут, – говорит другая.

– Простите, что? – не понимает Петворт.

– Ваш замечательный трут. Разумеется, я его прочла. После обеда – семинар, на котором низенькие пухленькие профессорицы по-прежнему заняты умными мыслями и вязанием.

– Скажите, пожалуйста, прифуссору Патват, – говорит одна. – Вы знаете, наверное, что примерно на заре нашего экспериментального столетия возник критический вопрос, не впервые, но вышедший с тех пор на первый план: вопрос, о котором я веду речь, такой. Каковы отношения между объективным историческим миром, который наши ученые-физики называют реальностью, и внутренним миром наблюдателя, психическим «я», каковое только и может познавать мир? Как вы знаете, примирений этих мыслей было много, от Гегеля до Маркса, Фрейда и вашего Виттгенштейна, который, впрочем, не вполне ваш. Теперь скажите, как вы примиряете этот основоположенный вопрос?

– И еще, – добавляет другая, – можно ли примирить рецептивную эстетику Изера с гегельянством Лукача?

Давайте оставим Петворта на минутку и пойдем поищем туалет, пока он разбирается с этими вопросами и другими, весьма важными, которые преподаватели по всему миру обсуждают с приглашенными лекторами: идиотизм министерства, затеявшего реформу образования, но не успевшего подготовить ее к началу семестра, так что в итоге учебники не заказаны и занятия приходится отменять, студенты протестуют, власти их усмиряют, а бедные преподаватели вынуждены сидеть по домам и заниматься собственными исследованиями.

– Спасибо за чудесный семинар, и я хотел бы, если можно, отобедать вас вечером, – говорит профессор Влич, провожая Петворта к облезлому автомобильчику.

Дважды вернувшись (один раз за портфелем, второй раз – за оттиском статьи одной из профессориц), Петворт наконец уезжает в старенькую гостиницу у реки.

Так он работает день и вечер. В восемь заходит профессор Влич в сопровождении мрачной пожилой дамы.

– Моя супруга, – говорит он. – Она не знает английского. Будет сидеть очень тихо. У нее есть журнал.

– Ей не станет скучно? – спрашивает Петворт за столом под зонтиком у реки.

– Ничуть, – отвечает профессор Влич. – Она будет есть. И, может быть, ваша переводчица что-нибудь ей скажет. Надеюсь, вы уже попробовали нашу вкусную еду, в Глите она очень хорошая. Вот традиционное блюдо: зеленый огур, моченный в бродячем молоке. Или, может быть, вы хотите мозги? Как ваш монетаризм? Вы думаете, он работает? Я считаю, сейчас в деньгах больше нет никакого смысла. Все наши экономики неправильные, капиталистическая и социалистическая. Конечно, наши беды рациональнее, мы лучше их планируем. И всё же повсюду у людей есть какие-то достатки. Новая одежда, телевизионные приемники, может быть, маленькое авто. Даже у наших людей здесь много добра. Однако я хотел бы понять, представляют эти вещи истинный объект наших желаний, или деньги заставляют нас их покупать? У меня есть квартирка, чтобы в ней жить, авто, чтобы в нем ездить, но стал ли я счастливее? Я меньше смеюсь, больше себя волную. Вы были в США?

– Да, – отвечает Петворт.

– Такие они, как описал Тенесси Уильямс, загнивающая нация? Люди лежат в горячих ваннах и всё время разводятся, чтобы жить в одиночке? Анализировали ли вы, когда были там, чтобы сохранить ясность ума? Мне кажется, у вас она есть. Были ли вы в секс-шопе? И что там купили? Я даже не знаю, что там продают. Правда ли, что теперь в университетах проводят семинары с голыми преподавательницами? Как ваше «я» и ваше «оно»? Очень рекомендую эскимо. Здешнее фирменное блюдо. Если хотите, закажу.

– Спасибо, – говорит Петворт.

Профессор Влич обращается к печальному официанту, затем снова поворачивается к Петворту.

– Очень жаль, всё съели. Может быть, тогда фрукт? У него есть один апельсин.

Обычный день, и следующий обещает быть таким же. Приезжает облезлый автомобильчик, Петворт отправляется в университет и в той же мрачной аудитории читает лекцию про увулярное R. Слушателей сегодня поменьше, может быть, оттого что увулярное R – не столь животрепещущая тема, или оттого, что погода хмурится, или оттого, что есть другое развлечение: с улицы доносятся крики студентов и даже, кажется, салют. Однако человек с газетой не преминул явиться и сегодня даже больше вчерашнего похож на Плитплова: в какой-то момент он, заслушавшись, отводит газету, являя взглядам белую спортивную рубашку, как у Плитплова; впрочем, их носят и другие, да и вообще это может быть обман зрения. Позже, по пути в кафетерий, Петворт замечает, что некоторые окна в коридоре забиты досками (вероятно, вследствие утреннего празднования), а в воздухе чувствуется едкий дымок. После перерыва начинается очередной семинар, и профессор Влич, человек явно либеральный, хочет, чтобы беседа больше напоминала диалог; в начале он подробно объясняет, в чем диалог состоит.

– В диалоге, – говорит он, сидя в маленькой аудитории, под звук рвущихся снаружи шутих, – каждый партнер считается согласной личностью, никто не должен раболепствовать и никто быть сверху. Конечно, в диалоге разные партнеры имеют разные приоритеты и объекты внимания не могут быть одними и теми же. Однако если диалог будет развиваться удачно и станет подлинным сотрудничеством, разные элементы сойдутся к взаимному удовольствию партнеров. В диалоге существует тенденция к индивидуализации, но она подлежит критике. Наша цель не частичный, а полный диалог. Теперь прошу начинать.

Диалог продолжается большую часть дня, потом профессор Влич ведет Петворта к облезлому автомобильчику на стоянке. Всё вокруг усыпано битым стеклом, дымятся несколько канистр, возле университета стоят защитного цвета фургоны с решетками на окнах, за которыми угадываются люди.

– Что-то произошло? – спрашивает Петворт.

– О, пустяки, – отвечает профессор Влич. – Кажется, была маленькая студенческая демонстрация по поводу нашего языка. Знаете, у нас их так много, южные и северные, индоевропейские и тюркские. Все перепутаны и все хотят быть главным языком страны, отсюда небольшие проблемы.

– Мне казалось, у вас была языковая реформа, – говорит Петворт.

– Одна реформа, и некоторые требуют еще, – отвечает профессор Влич. – Ладно, это мелкая проблема, мы быстро ее решим. Ваша лекция очень хорошая, и сегодня мы хотим вас благодарить. Просим быть нашим гостем на торжественном преподавательском банкете. И вашу переводчицу тоже. Сейчас наш сотрудник отвезет вас в гостиницу. Милиция пропустит машину, я договорился. Если вы сможете быть готовы к восьми, мы за вами заедем.

Время переодеться в целомудренной спаленке над рекой, время порадоваться маленьким радостям приятного визита в Глит. Потом они с Марысей Любиёвой сидят в вестибюле гостиницы. Подъезжает крохотный автомобильчик с четырьмя низенькими полными профессорицами; теперь на них цветастые платья, в руках большие дамские сумочки. Машина везет всех шестерых по узким, тихим улочкам Глита в старый бревенчатый ресторан «Нада», уже полный примелькавшимися за два дня лицами. Звучит смех, сияют улыбки, Петворта гладят по руке и проталкивают к почетному месту за столом.

– Вот белое вино, вот красное, вот сок, если хотите, – говорит профессор Влич, который сидит напротив Петворта. По обе стороны длинного стола улыбаются, смеются и болтают профессорицы. В ресторане низкий потолок, с которого свешиваются цветочные горшки; любопытная коза смотрит через окно на длинный, уставленный бутылками стол, за которым, как положено на преподавательской гулянке, гуляют преподаватели.

– Я читала вашего великого поэта-разоблачателя, Филипа Ларкина, – говорит полная профессорица справа от Петворта. – Я бы хотела съездить в Англию, поговорить с ним три дня и написать диссертацию.

– Вы знаете университетского писателя Броджа [23]? – спрашивает другая. – Который написал «Меняясь к западу»? Думаю, он очень смешной, хотя временами его идеологическая позиция не ясна.

– Вам нравится Глит? – спрашивает дама с другой стороны стола. – Он правда очень милый, кроме землетрясений. Тогда наши дома падают и совсем не весело.

– О, мой английский, я бы хотела, чтоб он был лучшей, – говорит другая дама с противоположной стороны стола. – Ваш язык очень трудный. Всегда такие фразы, которые кажутся правильными, но их говорить нельзя. Они хохотят. Это дама, которую я хочу есть.

– А некоторые фразы можно говорить в Британии, но нельзя в Америке, – говорит дама справа от Петворта.

– Когда в США, – подается к нему дама, сидящая за ней, – нельзя говорить женщине: «Можно мне погладить вашу киску?» Фраза правильная, но смысл другой, только я не знаю какой.

– Не знаете? – спрашивает дама, сидящая третьей от Петворта. – Сейчас объясню.

Смех ширится. Перед Петвортом ставят горшок с непонятным скворчащим кушаньем; в бокал подливают и подливают незнакомое вино.

Странные слова звучат в голове, английская, но не совсем английская речь – язык как средство межнационального общения. Все лица устремлены к Петворту, он говорит про закон бутерброда и золотое правило, про синицу в руках и камень за пазухой, про гомерический хохот и ветер в голове, сыплет счастливой болтовней заезжего лингвиста.

– Я была в Уэльсе, там очень темно, – говорит дама с другой стороны стола.

– Вы в Глите, – произносит соседка справа. – У нас сильная устная традиция, мы любим рассказывать истории.

– О да, мы ими знамениты, – подхватывает дама, которая сидит за ней.

– Я слышала, у вас инфляции, – говорит соседка слева. – У нас тоже, но другие.

– Желаете услышать одну нашу историю?

– Про портного?

– Нет, про шаха.

– В Уэльсе очень много чайных, все закрыты.

– Как вы думаете, Ларкин захочет увидеть меня на три дня?

– В некотором царстве, в некотором государстве, не в нашем, жил-был шах.

– Царь?

– Это вино готовят из отмороженной граппы.

– Здесь у нас марксистские инфляции, вызванные не предприимчивым процессом капитализма, а действием экономичных законов.

– У шаха была красивая жена, гарем, большой раб-турок и вороной конь.

– Я была в городе под названием Рил, там всё время показывали фильм «Унесенные с ветрами».

– Видите, как все вас любят? – шепчет в ухо Петворту его переводчица Марыся Любиёва по пути в туалет или еще куда. – Вы пользуетесь успехами! И как же вам это нравится!

Петворт поднимает глаза и видит, как она идет прочь, помахивая сумочкой.

Приносят следующее блюдо, дамы улыбаются.

– Шах одинаково любил жену и коня, и вот однажды, натешившись с женой, он садится на коня и едет прокатиться по пустыне.

– Разумеется, мы полностью запретили биржу, поэтому наш рынок целиком научный.

– По дороге он встречает колдуна, который сидит под деревом, и колдун говорит ему. «Если ты сможешь ответить на мой вопрос, то получишь исполнение всех своих желаний, хочешь? А если не сможешь, я возьму себе твою красавицу-жену. Ну как? Идет?»

– Надеюсь, вы посетили наш замок, там очень много истории.

– «Вот мой вопрос, – говорит колдун. – Кто в мире самый сильный, самый приятный, самый дородный и красивый?»

– Если немного пройти дальше от него, то попадете в очень интересное место.

– И тогда колдун говорит: «У тебя есть четырнадцать ночей, чтобы путешествовать и узнать ответ. А в полнолуние ты мне его скажешь, или я заберу твою жену».

– Хотите теперь чего-нибудь покрепче, на посошок?

– Четырнадцать ночей шах ездил, а потом вернулся к колдуну и сказал очень грустно: «Нет, я по-прежнему не знаю, кто самый сильный, самый приятный, самый дородный и красивый во всем мире».

– Выску или водьку?

– Вследствие этих фундаментальных различий две системы не одинаковы, но подвержены различным историческим силам.

– Думаю, он предпочтет попробовать наше местное, налейте ему ротьвутту.

– И колдун забрал красавицу-жену, а шах остался очень грустный и одинокий. Мы будем платить? Нет, пожалуйста, не вы. Вы наш очень милый гость.

Смеющиеся дамы вынимают из сумочек влоски; на столе растет груда денег, этой бумажной фикции.

– Ты не сказала, кто самый сильный, самый приятный, самый дородный и красивый во всем мире. Так кто?

– Не знаю, но если вы его найдете, то покажите мне, – смеется профессорица.

– Спасибо за хороший визит, – говорит профессор Влич, вставая и пожимая Петворту руку.

– Пора идти, товарищ Петвурт, – произносит Марыся Любиёва с интонацией жены, перегибаясь ему через плечо. – Вы приятно провели вечер, но завтра у вас поезд в Ногод. Поцелуйте на прощанье всех милых дам.

– Конечно, вы должны поцеловать нас всех, – говорит профессорица, которая рассказывала неоконченную историю про шаха. – А потом мы отвезем вас обратно.

– Нет, думаю, ему надо проветрить себя на воздухе, – твердо говорит Любиёва.

Петворт обнимает дам, записывает адреса и названия полезных книжек, потом выходит наружу. В маленьком прокуренном ресторане было жарко, но и на улице воздух почти липкий. Над улочками, по которым он идет с переводчицей, сияет луна, балконы источают аромат цветов. На рыночной площади журчит фонтан, хотя запах здесь другой, всё того же едкого дыма, что возле университета, и так же валяется битое стекло. Петворт чувствует себя исчерпанным, растраченным бесконечной словесной оргией; он останавливается у фонтана.

– Да, посмотрите на себя. – Любиёва тоже останавливается и смотрит на него. – О да, теперь вы довольный. Чувствуете себя лучше. Всегда вы любите себя развлекать, всегда хотите быть с дамами. Может, вы американец, товарищ Петвурт? Думаете вы про что-нибудь, кроме амуров? Может, вы мечтаете стать кинозвездой? Вам кажется, что мир существует, чтобы вы чувствовали себя больше о'кей?

– Я устал, – отвечает Петворт.

– О, вы должны быть счастливы, – говорит Мари. – Я думаю, все они в вас влюбились и хотели бы с вами спать.

– Правда? Почему?

– Ну конечно, – отвечает Марыся. – Потому что ваши выступления имели большой успех, а это всегда эротично. И потом, по вашим глазам видно, что вам нравятся женщины, а они любят нравиться. Даже при Марксе.

Позже, в целомудренной спаленке, где еще ничего плохого не произошло, Петворт сидит на узкой чистой кровати; рядом на столике бутылка виски из дьюти-фри, в руках стопка. В голове тесно от избытка звучащих слов, голоса сливаются в сплошную сумятицу. Впрочем, как сказала в другом (теперь кажется, очень далеком) месте вероломная писательница Катя Принцип, чем больше слов, тем больше страны. Только какой? Английская речь, уже не английская, а средство общения носителей других языков, крутится в голове, которую Петворт почти не воспринимает как собственную. В носу по-прежнему Щиплет от едкого дыма на площади, во рту сладковатый привкус ротьвутту, этого незабываемого напитка, тело – пустота жаждущая наполниться, на сердце горечь из-за обманутых чувств, оборванного романа. На другом конце кровати, тоже со стопкой, сидит Мари Любиёва – волосы распущены, круглые серые глаза на бледном лице устремлены к Петворту.

– Я не знаю, не знаю, что про вас думать, – говорит Мари. – Вы мягкий человек из мягкой страны и совсем не такой, как наши мужчины. И вы самый плохой, кого мне приходилось переводить.

– Простите, – произносит Петворт.

– Нет, правда, мне нельзя так говорить. И вообще нельзя быть здесь. Но вы должны понять, может быть, я просто немножко ревную.

– Ревнуете? Как, почему?

– Неужели, Петворт, вы совсем не умеете думать? – говорит Мари, глядя в свою стопку. – Тогда вы не очень умный. Хотя, конечно, я знаю, кто я такая – ваш гид, ваш переводчик. Невидимка. Голос, что-то вроде механизма. У меня нет своих слов. Только ваши, чтобы передать их наружу, и чужие, чтобы отдать вам. Да, конечно, это моя работа. И я надеюсь, что делаю ее хорошо.

– Да, – отвечает Петворт.

– И, надеюсь, вы понимаете, что я стараюсь немножко о вас заботить, иначе вы всегда были бы в бедах, – говорит Мари. – Может быть, вы вините меня за все, что плохо.

– Нет, – отвечает Петворт.

– Я думаю, вините немного. И, может быть, вы правы. Трудно понять, кто кому сделал плохо. Можно мне еще немного вашего виски? Вы же не хотите везти его домой?

– Пожалуйста, – говорит Петворт.

– Знаете, когда вы переводчик, считается, вам не надо любить слова, которые слышите, – продолжает Мари. – Все, кого переводишь, одинаковые. И что смешно, в общественных местах все говорят почти одно и то же. У меня уже фразы в голове, я знаю, когда они понадобятся, Мы желаем вам дружбы, согласия, мира между народами. Мы проделываем здесь большую работу. Желаем нам всем встретить себя снова. И поскольку знаешь, что будет сказано, научаешься немного менять, иногда чтобы упростить, иногда чтобы сделать лучше. Стараешься немного помочь говорящему, сделать ему успех.

– Да, ясно, – говорит Петворт.

– Может быть, делаешь это ради себя. Потому что когда ты переводчик, начинаешь немного бояться. Всё время говоришь, но всегда чужие слова. Потом думаешь: а есть ли внутри меня человек, или только слова других людей? Думаешь: есть ли у меня по-прежнему желания, хотения, чувства? Конечно, если так думаешь, это плохо для работы, надо скорее забыть. Ты здесь не для этого, а для обмена словами, чтобы другие говорили, чтобы мир двигался. Но простите, пожалуйста, иногда у меня есть чуточка чувств. И теперь, уж извините, это ревность.

– Понимаю. – Петворт смотрит в бледное напряженное лицо Марыси, которая сидит рядом на кровати.

– Да, – говорит Мари, поднимая стопку. – По крайней мере надеюсь, я вас чему-то научила. Думаю, теперь вы знаете, как пить тосты. Покажите мне, что умеете. Не хочу, чтобы вы забывали уроки моей страны. Поднимите, пожалуйста, стопку.

– Помню, – говорит Петворт.

– Так, правильно. За что будем пить? Думаю, за диалоги, вы помните, что говорил профессор? Диалог – это связь контекста и отношений, основанная на допущении, что обоим партнерам хочется одного. Цель не частичный, а полный диалог. Чтобы он развивался хорошо, должно быть истинное сотрудничество. Все элементы должны сойтись к взаимному удовольствию обеих сторон. Так что, пожалуйста, пьем за диалог. Делайте правильно, смотрите глазами, будьте всегда искренни, не забудьте думать: ты мне нравишься, ты красивая, я так хочу тебя в мою постель.

Лицо Мари Любиёвой неожиданно близко и становится еще ближе; почему-то Петворту на мгновение вспоминается седая курящая дама в темном лондонском кабинете Британского Совета. Лицо приближается и внезапно отворачивается.

– Нет, – говорит Мари, опуская голову и ставя стопку. – Это не такой хороший тост. Боюсь, вы что-нибудь со мной сделаете, я не хочу.

– Я сделаю? – переспрашивает Петворт.

– Пожалуйста, поймите, я вовсе не нахожу вас привлекательным в этом смысле. Вы немножко не моего вкуса.

– Да, – отвечает Петворт.

– Надеюсь, вы не попытаетесь меня насильничать, – говорит Мари.

– Ну конечно, нет!

– Вы – буржуазный реакционер без правильного чувства реальности. Вы несерьезны, и ничего важное для вас не значимо. Вы живете разлагающейся жизнью.

– Довольно точный портрет, – говорит Петворт.

– И не успеваете выбраться из одной беды, как попадаете в другую, – продолжает Мари. – Вы получили один урок с дамами, вы его не усвоили?

– Усвоил.

– Разумеется, я бы хотела подарить вам немножко нежности, но совершенно не в том смысле.

– Да, конечно, – говорит Петворт. – Я не собирался…

– Само собой, всё это неправда. Для меня вы привлекательный, может быть, маленькую чуточку красивый, Петвурт, и странный. Может быть, не в вашей стране, а здесь. И знаете, те, кто нас смотрит и слушает, хотят, чтобы мы немножко занялись любовью.

– О ком вы? – спрашивает Петворт.

– О, вы знаете, они всегда здесь. Но не думаю, что это их дело. Мы разочаруем, давайте?

– Давайте, – говорит Петворт.

– Но я не могу уйти сейчас. Думаю, мы выключим свет и побудем вместе очень тихо самую чуточку. И если мы ничего не будем говорить, никто не сможет про нас ничего сказать.

– Кто не сможет? – спрашивает Петворт.

– Кто всегда говорит про меня и вас. Так что сидим вместе молча и не произносим слов.

За окном журчит река, воздух пахнет листвой. Однако в комнате абсолютно тихо и темно, ничего нельзя увидеть или услышать. Часы тикают, но невозможно понять, сколько проходит времени, прежде чем Мари говорит из темноты:

– Товарищ Петвурт, теперь я пойду. Вы должны спать очень крепко, не забывайте, завтра вам делать ранний подъем, чтобы ехать на поезд в Ногод. Спасибо за виски, спасибо, что были со мной, спасибо за тишину. И, может быть, у нас даже была любовь, пусть не в обычном смысле.

– Да, – отвечает Петвурт.

– Но ничего такого, о чем можно узнать и рассказать, – говорит Мари. – Надеюсь, теперь вы понимаете, что я правда ваш хороший гид. И всегда забочу о вас очень-очень хорошо.

– Да, – говорит Петворт.

– Теперь я буду спать в соседнем номере, куда меня поселили. Надеюсь, вы не обидите, если я стану чуточку о вас думать? – спрашивает Мари.

– Мне будет очень приятно, – отвечает Петворт.

В темном номере открывается дверь; Мари какое-то время стоит в прямоугольнике света из коридора. Не раздеваясь, Петворт поворачивается на бок и засыпает.

III

– Ну вот, теперь мы едем в другой город, правда, хорошо? – спрашивает Марыся Любиёва, пока Петворт заносит вещи в вагон поезда, который с опозданием подошел к единственной платформе глитского железнодорожного вокзала. Ждать пришлось Долго, не по одному стаканчику желудевого кофе пропустили немногочисленные пассажиры под взглядами двух-трех милиционеров, прохаживающихся по перрону. Однако вот наконец и допотопный черный паровоз с красной звездой спереди и такие же старые красные вагоны. Из вокзала доносится телеграфный стук; служащие в черной форме сигналят флажками, Петворт и Любиёва находят свободные места напротив двух молодых солдат под окном с красной табличкой «НОКУ РОКУ».

– Да, он вам понравится, Ногод, – говорит Марыся, открывая и кладя на колени томик Хемингуэя. – Тоже очень старый, хотя не похож на Глит. Там есть горы, еще монастырь и циркус. Мы остановимся в хорошем современном отеле и замечательно проведем выходные, мы работали очень много. Надеюсь, вы рады будете отдохнуть. Вам нравится наш поезд?

– Да, – отвечает Петворт под перестук колес. – Только, если я правильно понимаю, эта табличка запрещает мне курить?

– Ой, бедненький товарищ Петвурт, – говорит Марыся. – Хотите курить? Мы не очень это любим в нашей стране. Думаю, вы находите наши правила чуточку строгими. Это всё для вашего добра, мы не хотим, чтобы вы болели.

– Я пойду в тамбур.

– Думаю, там тоже запрещено, – отвечает Марыся, глядя в книгу. – Но если хотите поглядеть…

Солдаты провожают Петворта взглядом, пока тот встает, идет в тамбур и, закурив, высовывается в открытое окно.

Поезд едет очень медленно, едва ли не со скоростью нагруженных продукцией селян, которые идут по соседней дороге. Состав грохочет по каменным и деревянным мостам и по коротким тоннелям; в воздухе пахнет древесным углем и застарелой пылью. Появляется человек в черной форме, густо посыпанной перхотью, указывает на сигарету и говорит: «Негативо». «А, та», – отвечает Петворт, поворачивается и идет по качающемуся поезду искать место, где не было бы таблички «НОКУ РОКУ». Пассажиров почти нет; между лавками широкий проход, сиденья обтянуты плюшем. Вагоны разделены деревянными дверями на секции, в открытых окнах полощутся занавески. Синяя обивка сидений сменяется коричневой. Петворт открывает дверь – за ней вагон-ресторан, столы под грязными белыми скатертями. Ресторан практически пуст, если не считать официанта в сером пиджаке и двух мужчин за столом под знакомой табличкой «НОКУ РОКУ». У одного из них большая черная борода и золотые браслеты на обеих руках; он курит ароматизированную балканскую сигарету. Второй сидит к Петворту спиной; на нем щеголеватые спортивные брюки, во рту – большая изогнутая трубка. Оба поворачиваются; тот, что с трубкой, вскакивает.

– Как, неужели?! – восклицает он. – Это и впрямь мой добрый старый друг доктор Петворт? Тоже в этом поезде?

Петворт смотрит в недоумении:

– Доктор Плитплов, надо же, какая встреча.

– Удивительно! – смеется Плитплов. – Вы пришли поесть, нет, еще слишком рано. Вы хотите выпить. Пожалуйста, садитесь с нами, мы будем рады.

– Вообще-то я искал место для курения, – говорит Петворт.

– Нет, это нигде нельзя, в таком общественном месте, – отвечает Плитплов, попыхивая трубкой. – Хотя, конечно, в моей стране многое можно, если кого-то знаешь. А этот господин, мой друг, к сожалению, он не говорит по-английски, начальник поезда – его хороший друг. Он много ездит. Садитесь, курите, всё нормально. И еще мы пьем очень хороший коньяк. Будете? Для вас не слишком рано?

Официант уже предусмотрительно сходил за чистым бокалом; Плитплов наливает коньяк из огромной бутыли.

– Я еду по делам в Ногод, думаю, вы тоже; и кого я встречаю в поезде, чем не как моего очень дорогого друга! А ваши лекции в Глите? Надеюсь, они прошли успешно?

– Вроде да. – Петворт отпивает глоток коньяка. – Вы, случайно, на них не были? Мне казалось, я вас видел.

– В Глите?! – со смехом восклицает Плитплов. – На ваших лекциях? Не думаю. О, мой друг, знаю, в нашей академической жизни лекции самые главные, и, конечно, я хотел бы на них быть. Однако на самом деле жизнь состоит не из одних лекций. Как бы я хотел услышать вас в Ногоде, вы всегда очень увлекательны, я помню по Кембриджу. Но нет, я должен делать там конгресс. Вы, может быть, знаете, что Ногод знаменитое место для конгрессов. А ваша очаровательная переводчица, вы ее не потеряли?

– Нет, – отвечает Петворт, – она дальше в поезде.

– Какхорошо она вас бережет. Позвольте, я налью вам еще.

– Совсем чуть-чуть, – говорит Петворт. – Слишком много.

– Не думаю, – отвечает Плитплов. – В моей стране слишком много это совсем чуть-чуть. Пейте, пожалуйста, коньяк особенный, его держат в поезде только для некоторых людей. По счастью, я в их числе.

Время от времени поезд останавливается на безымянных станциях. Пассажиры с большими чемоданами входят и выходят; местность постепенно становится менее гористой.

– А ваша поездка, она вам понравилась? – спрашивает Плитплов. – Вы довольны?

– Да, – отвечает Петворт.

– Вы мне благодарны? Вы знаете, я приложил тут легкую руку. Очень жалею, что мы не провели вместе больше времени, но у нас у всех есть свои дела, и мы не во всем согласны, например, в Хемингуэе. О, здесь вы ошибаетесь, вы не можете быть всегда правы. Как ваш стриптиз?

– Мой стриптиз?

– После оперы, – говорит Плитплов. – Вы помните, я не смог поехать из-за головной боли.

– Я не в восторге, – отвечает Петворт.

– Да, разумеется, это только для туристов. Я мог бы показать вам получше. Только с вами всегда ваша переводчица, ей не нравится. Где вы живете в Ногоде? Какой ваш отель?

– Не знаю.

– Вообще-то там только один, «Галактика». Я тоже в нем живу. Давайте пообедаем вместе. Этот господин, мой друг, очень хорошо знает Ногод. Он может встретить вам девушек, найти дансинги, если такие ваши удовольствия. Я знаю, вы любите делать хорошее время.

– Я буду занят на лекциях, – говорит Петворт.

– Может быть, – замечает Плитплов, – а может быть, и нет.

– Не понимаю, – говорит Петворт.

– О, пустяки. Просто здесь в моей стране маленькие сложности, не очень большие. Только они насчет языковой реформы, поэтому лекция о языке может быть даже провокацией. Впрочем, не думайте об этом, мне не следовало такое говорить. Конечно, вы будете читать ваши лекции, хотел бы я их слышать.

Местность становится более равнинной; за окнами виден берег большого озера.

– Наверное, сейчас вам надо искать вашу переводчицу, – говорит Плитплов. – В Ногоде три вокзала, все без названия. Будьте осторожны, мой друг, я вас найду. Это не такой большой город. Я могу быть немного неуловимым, но да, мы пообедаем вместе. Согласны?

– Если получится, – отвечает Петворт.

– Конечно. Я хотел бы составить для вас планы, самого разного рода.

Петворт идет по качающемуся вагону, по широким переходам, через деревянные двери. Марыся Любиёва читает в очках.

– Вас долго не было, – говорит она, откладывая книгу. – О, товарищ Петвурт, что вы делаете? Я отпускаю вас на минутку, а вы возвращаетесь, и от вас пахнет коньяком.

– Я встретил одного человека, угадаете какого? – отвечает Петворт.

– Я не хочу играть с вами в игры, – говорит Марыся. – Кто в поезде?

– Доктор Плитплов.

– Неужели ваш добрый старый друг? И он едет в Ногод?

– Да, – отвечает Петворт.

– Почему он за вами следит? – спрашивает Марыся.

– Не думаю, что он за мной следит. Просто наши дороги всё время пересекаются.

– Петвурт, я думаю, вы очень простой человек, вы правда ничего не знаете про жизнь. Конечно, ваши дороги пересекаются. Это потому, что он за вами следит. Но зачем? Чего он от вас хочет?

– Ничего, по-моему, – говорит Петворт, дыша коньячными парами.

– О да, он ничего просто так не делает. Что ему про вас известно? Откуда он так хорошо вас знает? И вашу жену?

– Он просто слушал курс в Кембридже.

– И все? – спрашивает Марыся. – Не думаю. Я вообще не могу представить его студентом. Этот человек, он считает, что всё знает от рождения. Ну, Петворт, берите, пожалуйста, ваши багажи. Смотрите, мы почти приехали.

За окном городской пейзаж, ветер, белье на веревках, длинная черная стена, рваный плакат «Пъртыуу Популятууу», груда угля, запах гари, платформа с встречающими. Петворт и Марыся заходят в полупустой вокзал: высокая стеклянная крыша, зал ожидания, несколько вооруженных людей, площадь, оранжевые такси. Любиёва решительно проходит в начало очереди и открывает дверцу машины, тем временем Петворт видит, что к ним, крича и размахивая руками, бегут Плитплов и его чернобородый спутник.

– Быстрее в машину, – говорит Марыся Любиёва.

Они едут по городу. Воздух влажный и какой-то средиземноморский. Горлопанят невидимые горлопаны, бегают дети, машины сигналят наперебой, за полузашторенными открытыми окнами небритые мужчины говорят по телефону. Отель «Галактика» – большое современное здание на берегу озера, в вестибюле – витрины с сувенирами, за регистрационной стойкой – синяя космоплотовская девица.

– Вы будете жить в «Галактике», – говорит Марыся, заполняя бумаги, – а я – в маленькой пристройке.

В номере у Петворта стоят непомерно большие настольные лампы и маленький неработающий телевизор. На туалетном столике карточка: «Пожалуйста, отметьте галочкой:? мне очень понравилось проживать;? всё хорошо;? я недовольный». Кафетерий, где они встречаются с Любиёвой, называется «Бут-теръум» и похож на гамбургерную без гамбургеров.

– Зачем он приехал? – спрашивает Марыся Любиёва, набирая на вилку салат. – Теперь, думаю, наши хорошие выходные будут не такие хорошие.

Через стеклянные двери виден вестибюль: там Плитплов разговаривает с чернобородым приятелем, человеком в большой фетровой шляпе и кем-то подозрительно похожим на профессора Рома Рума.

– Не будем обращать внимания, – говорит Марыся. – Станем развлекать. Мунъстратуу очень постаралось и много всего устроило.

Так и есть. В выходные Петворта возят в разные места на берегу озера, где он сидит в кафе и пьет светлое пиво; следующий пункт программы – поездка в монастырь на холме, где усатый сторож выдает ему непомерно большие войлочные туфли, а монах в длинной рясе показывает древнюю, богато иллюстрированную Библию, написанную алфавитом, который теперь почти не используют. «Эти попы, – говорит потом Марыся, морща нос, – как они любят дурить своей пропагандой глупых людей, которые им верят». В цирке, Кырку Хывардим, Петворт смотрит на озорных мартышек и грустных львов, странным образом чувствуя себя как дома. Он посещает рыбоводческий совхоз и слушает доклад об аграрной реформе, смотрит в кинотеатре фильмы, снятые в стиле тяжелого фотореализма большими неповоротливыми камерами, про героев труда, обучение глухих детей, заводы с дымными трубами и атомные электростанции. Иногда Марыся Любиёва переводит: «Катрина своей выдающейся фигурой двигает революционный балет», но по большей части это просто мелькание образов, поскольку прочувствованные комментарии звучат на языке, который он так и не сумел выучить. От Плитплова ни слуху ни духу до вечера субботы, когда Петворт, возвращаясь в гостиницу «Галактика» (Марыся ушла в свою пристройку), видит указатель «КОНГРУССЪУМ». Дверь охраняют двое вооруженных милиционеров; за ними Петворт видит большой зал и множество флагов. На возвышении сидят люди, перед каждым табличка с именем. Их то и дело снимают фоторепортеры. Сбоку четыре переводчика в кабинках с табличками «ДОЛЬМЕЧУУ» быстро шевелят губами, и Петворту кажется, что один из них – Плитплов. Милиционер закрывает дверь и машет рукой – мол, нечего заглядывать. Петворт поднимается в лифте и заходит в номер, где большие настольные лампы и маленький телевизор как будто смотрят и слушают.

Выходные закончились; утром кажется, что цикл начнется сначала. С лекцией под мышкой Петворт спускается позавтракать в «Буттеръум». Пока они пьют плохой черный кофе с булочками, Марысю зовут к телефону.

– Небольшая путаница, – сообщает она, вернувшись. – Ваша поездка не будет такой же. Боюсь, вы не увидите ваш последний город, Провд. Какая жалость, он бы вам понравился. Просто у нас в стране маленькие сложности, из-за которых туда лучше не ездить. И ваши лекции здесь, возможно, вы не будете читать. Вместо этого мы поедем в чудесный колхоз с тракторами, и вы проведете очень приятный день. А завтра попытаемся взять вам билет на самолет в Слаку, чтобы у вас было больше времени посетить магазин «Вищвок» и купить сувениры.

– Это как-то связано с языковой реформой? – спрашивает Петворт.

– Отчасти, – говорит Мари. – Все скоро разрешится. Только какая жалость про вашу поездку. Теперь вы не сможете прочесть ваши лучшие лекции.

Когда они выходят в вестибюль, Петворту кажется, что вооруженных милиционеров несколько больше обычного и что позже, в чудесном колхозе с тракторами, где они бредут вдоль овощных гряд, Марыся Любиёва выглядит бледнее и напряженнее, чем раньше. По возвращении в отель Петворт уже не застает указателя «КОНГРУССЪУМ»; в номере, едва он туда входит, звонит телефон.

– Вы одни? – спрашивает голос. – У вас никого нет?

– Никого, – отвечает Петворт. – Это Плитплов?

– Кто-то вроде, – говорит голос. – Вы удивляете про обед, думаете, вас забыли.

– Нисколько.

– Мы перенесем обед на другой день. Сейчас я собираюсь назад в Слаку. У меня тревожная жена, очень деликатная, и она не видела меня три дня. Вы читаете свои лекции?

– Нет, – отвечает Петворт.

– Что ж, маленькое слово совета от старого друга, – говорит голос. – Думаю, вам надо сказать своей очаровательной переводчице, что вы тоже хотите вернуться в Слаку. Это не так трудно устроить. Вы – важный официальный гость.

– Я вылетаю завтра, – говорит Петворт.

– Хорошо, – произносит голос. – Надеюсь, самолеты летают. Спите очень хорошо, мой друг.

На следующее утро такси привозит их в аэропорт. Зал ожидания переполнен, у двух регистрационных стоек выстроились длинные очереди.

– Невозможно, – говорит Марыся Любиёва. – Ждите здесь, пожалуйста, я пойду и попробую договориться. Вы не уйдете? Я не потеряю вас снова?

– Нет, – отвечает Петворт, стоя, как в день прилета, спиной к колонне над сваленными грудой вещами.

Вокруг снует вечно занятая толпа; лица, чужие, незнакомые и всё же более привычные, чем когда-то, возникают и пропадают в толчее. В конце зала тикают часы; на одном киоске написано «ЛУТТУ», на другом – «КОСМОПЛОТ». Аэропорт пахнет карболкой и балканским табаком, несмотря на развешанные повсюду таблички «НОКУ РОКУ». Подъезжают автобусы, толпа становится всё гуще; не слышно, чтобы самолеты взлетали.

Наконец через толпу протискивается Любиёва.

– Маленькое затруднение, – говорит она. – Может быть, не очень маленькое. Все хотят лететь в Слаку, а самолеты не летают. Однако сегодня вечером будет самолет, и, думаю, мы им улетим. Видите, с вами обходятся как с очень важным гостем. Ничего, если придется подождать? Большую часть этих людей отправят по домам. Они думают, что их билеты годятся, но это не так.

До вечера Петворт сидит в маленьком тесном баре с видом на взлетное поле и пьет ротьвутту.

– Тех, кто часто летает «Комфлугом», всегда можно отличить, – говорит Марыся. – Они берут с собой бинокли, чтобы смотреть на брюхо самолета при посадке. Если оно выглядит плохо, они меняют билеты. Только сегодня это им не пригодится.

Аэропорт и впрямь такой же, как по всему миру: Хитроу на прошлой неделе, Ногод на этой. На поле ждут несколько неразогретых самолетов, кого-то пропускают на посадку, один или два рейса все-таки взлетают. Темнеет, на взлетной полосе загораются огни, потом в небе вспыхивает луч прожектора.

– Теперь мы идем на посадку, – говорит Марыся Любиёву. – Вам придется нести все свои вещи, мы их не сдаем. Может быть, мне лучше объяснить. Мы летим этим рейсом не потому, что вы – важный гость. Я знаю одну стюардессу, учу ее английскому. Она спит с командиром экипажа, так что нас посадят. Здесь всегда полезно кого-нибудь знать. Правда я хороший гид?

Вместе с толпой пассажиров они идут к самолету; у трапа длинноногая зеленая стюардесса в каске обнимает Марысю Любиёву.

– Вот мой друг, – говорит Любиёва.

– Да, вот твой друг, – отвечает стюардесса. – Пожалуйста, идите по трапу, а там поверните направо, а не налево.

Поднявшись по трапу, пассажиры сворачивают налево, где стюардессы рассаживают их ровными рядами, словно упаковывают людей в коробку. Справа зеленая занавеска: длинноногая стюардесса приподнимает ее и говорит: «Сюда, пожалуйста». Петворт проходит и оказывается в удивительном мире. Хвостовой салон до краев наполнен зелеными стюардессами, развалившимися на сиденьях. Есть все мыслимые разновидности: молодые и не очень, блондинки и восточные красавицы, худощекие с горящими глазами и скуластые с плоскими чертами лица. Они явно отдыхают – каски заброшены на багажную полку, туфли валяются на полу. Горят надписи «ЛУПІ ЛУПІ» и «НОКУ РОКУ», но никто не пристегнут, и над головами плывет дым ароматических сигарет.

Петворт садится рядом с двумя зелеными стюардессами, Марыся отыскивает свободное место через проход. Соседка что-то говорит Петворту на языке, который тот так и не смог освоить.

– Простите, не понимаю, – говорит он.

– Инглиш? – спрашивает девушка.

– Инглиш? Он инглиш? – повторяют три девушки в ряду за ними, привставая, чтобы взглянуть на Петворта.

– Хотите советскую сигарету? – спрашивает соседка. – Хотите выпить водки?

– Да, спасибо, – отвечает Петворт.

– Я учу инглиш, – говорит она. – Хочу летать на Запад.

– Я тоже учу, – говорит девушка сзади.

Снаружи начинают рычать моторы; из динамика слышится голос.

– Нравится сигарета? Нравится водка? – спрашивает соседка. – Мы покупаем их в Союзе.

Самолет катит по взлетной полосе; за иллюминатором исчезают огни Ногода.

– Вы оттуда летите? – спрашивает Петворт.

– Из Ташкента, мы все отдыхали в Ташкенте, – отвечает девушка. – Там хорошо осенью. Вы туда ехать, вы езжали?

Самолет набирает скорость; Петворт попыхивает сигаретой.

– Мы говорим: ездили, – поправляет Петворт, который и здесь остается педагогом. – Нет, не ездил.

– Надо, чтобы вы ездили, когда будет случай, – говорит девушка. – Вам понравится.

– Вулу суфту ун бурду пумфлутту, – звучит женский голос из динамика. – Пляшку отвату уммержьнусуна проддо флугсу фролуку.

Одна из девушек, держа бумажный стаканчик с водкой, встает и исполняет маленький пародийный танец, указывая на выход; другие хлопают и салютуют стаканчиками.

– Желаем приятного полета, – говорит Петворту соседка. – Еще водки хотите?

– Да, спасибо, – отвечает Петворт.

– Какой славный, – говорит стюардесса.

– Какой славный, – подхватывает девушка справа.

– Да, очень славный, мне нравится, – говорит длинноногая стюардесса, останавливаясь в проходе. – Твой кадр?

– О нет, – отвечает Марыся Любиёва, – я его переводчица, только и всего. Он в поездке.

– Ну да, конечно, просто переводчица. Слушай, я хочу его спросить, ты переведешь?

– Ой, Петвурт, послушайте, как мило, вас приглашают, – говорит Марыся через минуту. – Моя подруга говорит, что командир экипажа – ее любовник, а сегодня его день рождения, и онахочет быть с ним. Они устроили празднике кабине, и она хочет пригласить вас, потому что вы здесь гость и такой славный человек.

– В кабину? – переспрашивает Петворт.

– Да, у них там праздник, – говорит Марыся.

– Но ведь самолет – советский, а я – с Запада. Уверен, это запрещено.

– Зато праздник, – говорит длинноногая стюардесса. – Все любят праздники.

– Стоит ли? – мнется Петворт.

– Ну, он не может выйти из кабины, вам бы это не понравилось, – говорит Марыся. – Думаю, что нам надо к нему пойти.

– Вы говорили, нельзя даже фотографировать паровозы, – бормочет Петворт, но соседки уже выпихивают его в проход, а Марыся Любиёва приоткрыла зеленую занавеску.

В сопровождении двух стюардесс Марыся и Петворт идут через весь самолет. Пассажиры, мужчины в шляпах, женщины в платках, сидят плотными рядами, в точности как Петворт, когда летел из Лондона, – теперь кажется, что это было давным-давно. Они с умеренным любопытством поднимают головы и смотрят, как три человека проходят в кабину.

Кабина маленькая и битком набита техникой; впереди, за стеклом, огромная черная тьма. Однако внутри очень уютно и весело. Первый пилот сидит в своем кресле, второй – рядом, оба держат по пластиковому стаканчику с персиковым коньяком. Бортинженер для экономии места сажает вторую стюардессу себе на колени. Тесно, но первый пилот вежливо поднимается, чтобы пожать Петворту руку; потом тот обменивается рукопожатиями со вторым пилотом и бортинженером.

– Говорит, это новый самолет из Союза, – переводит Любиёва. – Говорит, что хочет показать вам, как им управляют.

Впереди, в лунном свете, встает громада гор; пилот дергает разные рычаги и поворачивает ручки, демонстрируя Петворту их работу. Тот вежливо кивает.

– Спрашивает, хотите ли вы сесть на его место и повести самолет, – переводит Любиёва.

– Очень легко, – добавляет длинноногая стюардесса.

– Думаю, лучше не стоит, – отвечает Петворт, глядя на горы внизу.

– Хотите ротьвутту? – спрашивает стюардесса.

– О да, – говорит Петворт. Трудно передавать стаканчики в тесной кабине, но когда длинноногая стюардесса усаживается на колени первому пилоту, а Марыся Любиёва – второму, все кое-как помещаются. Горы внизу озаряет вспышка молнии, командир экипажа поднимает стакан и говорит Петворту по-английски:

– Мир, дружба, согласие.

– Конечно, – отвечает Петворт.

– Еще дружба и «Боинг», дружба и «Ту», – добавляет второй пилот.

В кабине царит веселье, все хохочут.

– Теперь мы споем песню про день рождения, – объясняет Марыся Любиёва. – Думаю, у вас в стране такой нет.

Однако всё хорошее когда-нибудь кончается: впереди видны огни.

– Слака, мой друг. – Пилот трогает Петворта за плечо и указывает вперед. Петворт узнает зазубренную чашу гор и ядовито-оранжевые дымы на горизонте. Пилот берется за рычаги, в крыле что-то лязгает.

– Спрашивает, не хотите ли вы посадить самолет? – под общий смех переводит Марыся Любиёва.

– В следующий раз, – так же со смехом отвечает Петворт, глядя в темную ночь.

Мир впереди похож на черную дыру. В ней было бы невозможно определить направление, если бы не огни. Они растут, становятся такими большими, что кажется, сейчас самолет в них врежется. Однако он продолжает лететь тем же курсом, из темноты возникает ярко освещенная белая полоса, самолет подпрыгивает и катится. Петворт тоже подпрыгивает и проливает коньяк на те приборы, до которых не доплеснуло из других стаканов. Ему страшно, и он знает, что страх никуда не уйдет, потому что «Ил» поворачивает и медленно едет по аэродрому, где даже во тьме можно различить немало вооруженных людей – возле других самолетов и на площадке, путь к которой указывает «Илу» вынырнувший из темноты автомобиль с надписью «ХИН MI». Регулировщик машет флуоресцентными флажками, самолет останавливается, от слабоосвещенного здания аэропорта приближается синий автобус, подходят вооруженные люди. Моторы стихают, подъезжает трап.

– Говорит, он надеется, что вам понравилось, – переводит Марыся Любиёва, вставая с колен второго пилота. – Говорит, ему было очень приятно с вами познакомиться.

Через окно видно, как пассажиры выходят, садятся в синий автобус и едут к двери с надписью «УНВАТ». В сопровождении длинноногой стюардессы Марыся и Петворт, бортинженер и его подружка идут через опустевший салон советского «Ила».

У основания трапа, по которому спускаются всклокоченный Петворт и его спутники, стоят четыре вооруженных человека. Ему не следует здесь быть, это неправильно. Он ждет немедленного, может быть, даже заслуженного, ареста. Однако стоящий у трапа офицер берет под козырек, бортинженер кивает, и все направляются не к зданию аэропорта и двери с надписью «УНВАТ», а совсем к другому входу, за которым оказывается уютное помещение. Зеленые стюардессы тоже здесь, с чемоданами на колесиках, в аккуратных шейных платочках, снова разливают персиковый коньяк. Петворт обнимается с надушенными девушками, все выходят на улицу, где расхаживают синие милиционеры, Марыся берет оранжевое такси, и вскоре они уже несутся по шоссе к Слаке.

– Ой, Перверт! – восклицает космоплотовская девица с залакированными волосами в гостинице «Слака». – Пассипотти.

– Ну, дарлинг, – говорит Марыся Любиёва.

– Знаю, знаю, он ему нужен, – отвечает девица. – Ладно, завтра, сейчас уже поздно. Я дам вам тот же номер.

И впрямь уже поздно, когда Петворт поднимается на лифте и проходит по коридору мимо горничной в огромный номер, где на потолке резвятся купидоны, а сквозь шторы вспыхивают трамвайные огни. Он смотрит через окно в темноту, где растворилась в своей неведомой жизни Марыся Любиёва, потом поворачивается к огромной, застеленной одеялом кровати.

I

Оставшись без дел в Слаке, Петворт, лектор, чьи лекции больше никому не нужны, турист, у которого нет других дел, кроме как осматривать достопримечательности, бродит по столице – этой идиллии севера и юга, запада и туретчины, с ее каменными особняками и великолепием барочной застройки. Его тревожат события политического мира, в воздухе чувствуется тревога, но внешне в Слаке все тихо. Просыпаясь по утрам в чересчур знакомом огромном номере, он спускается вниз и по дороге к завтраку покупает в киоске «ЛУТТУ», партийную газету под красной шапкой «Пъртыуу Популятууу» в надежде отыскать факт-другой. «Унтенсъууактивуу» и «массууф умануфесту» – гласят заголовки, которые Петворт просматривает за свинской отбивной и бродячими молоками. Однако, хотя он лингвист, хотя прожил в этой стране десять дней и обещал выучить язык, чтобы прочесть книгу Кати Принцип, по-прежнему лежащую в чемодане, слова под заголовками всё никак не складываются во что-то осмысленное. Когда Марыся Любиёва в сером пальто встречает его после завтрака у регистрационной стойки, такая же официальная, как в первый день их знакомства, Петворт пытается выяснить, что происходит.

– Ой, Петворт, надеюсь, вы себя не волнуете, – успокаивает она, садясь в красное пластиковое кресло под папоротниками. – Просто очень маленькие неразберихи в нескольких университетах, поэтому мы не просим вас давать там лекции. Но это хорошо, вы успеете посмотреть Слаку и посетить магазин «Вищвок». Замок снова открыт, и вы еще не были в Национальной галерее. Конечно, вы, наверное, можете поменять билет и улететь домой, но это не просто, здесь все такие бюрок-ратчики. И потом, вы же не хотите пропустить наш День национальной культуры! Смотрите, я купила красивый путеводитель на английском, мы найдем вам интересные занятия.

И Петворт находит себе интересные занятия. Он посещает стеклодувную фабрику, оборудованную по последнему слову техники, и галерею, где неистовство постимпрессионизма, фовизма и национального художника-экспрессиониста Льва Прика растворяется в добротной повествовательности социалистического реализма. Едет в замок («на этот раз действительно в замок», – говорит Марыся Любиёва), построенный епископом Вламом по прозвищу Потаскун (1675 – 1753 гг., согласно путеводителю), наполненный старинным оружием, предметами обихода, огромными деревянными кроватями и ларями. «Здесь епископ совершал свои молитвы, – говорит Марыся, оглядывая огромную, украшенную лепниной спальню. – Думаю, он хотел переспать со всеми девушками в городе. Видите, как Бог некоторым помогает». Заходит в магазины «Вищвок», где глядит на шотландские тартаны и твиды, и «Сувениры», где покупает чудесную ручную вышивку, резные деревянные вещицы и керамику. Гуляет по паркам, где сидят старики, а дети играют группами под присмотром толстых воспитательниц в длинных пышных юбках. Заглядывает в главный универмаг «МУГ», куда люди ходят полюбоваться товарами народного потребления, и на часть оставшихся влосок приобретает большой, очень красивый стеклянный графин. Посещает кукольный театр и музей старых фортепьяно. Иногда Марыся с ним, иногда, занятая своей неведомой жизнью, нет. Петворт осваивает премудрости езды на трамваях, покупая билеты в киосках под вывеской «ЛУТТУ», и уже более или менее представляет расположение улиц, хотя, надо признать, когда рядом нет экскурсовода, чтобы рассказывать про историю каждого места, Слака мало чем отличается от остальных городов мира. Дребезжат машины, идут военные в форме и женщины в платках, угрюмая очередь стоит перед кинотеатром, чтобы посмотреть фильм под названием «Йупс». Если и есть беспорядки, глухая барабанная дробь перемен, то внешне жизнь течет своим чередом. Время от времени, заходя в кафетерии перекусить, Петворт пытается из тамошних замызганных автоматов дозвониться мистеру Сте-димену в посольство или домой, однако линии, судя по всему, не работают. Изредка, с большой осторожностью, он набирает номер, который дала ему Катя Принцип, но лишь долгие гудки сквозь хрип и скрежет отдаются в пустой, судя по звуку, комнате.

Однако на третий день, когда Петворт встает и спускается в вестибюль, чтобы по пути к завтраку купить газету под красной шапкой, у него возникает чувство, будто что-то переменилось. За завтраком становится ясно, в чем перемена: «Пъртыуу Популятууу» вновь стала «Пьртыіі Популятііі». Новые меню на столах сменились старыми, засаленными, со словами, которые Петворт учил в первые дни. Еда, правда, та же. Когда он заходит в номер подготовиться к грядущему торжеству, то видит, что рабочие снимают большую неоновую вывеску «ШЬВЕППУУ». Над площадью реют флаги, потому что сегодня День национальной культуры; Марыся Любиёва появляется в вестибюле взволнованная, с алой гвоздикой на лацкане.

– Ну, ваш последний день, наш день всенародного торжествования, – говорит она. – Вы готовы? Волнуете себя о параде? Надеюсь, вам найдут хорошее место.

Они выходят из гостиницы на людные оживленные улицы.

– Ой, такая толпа в наш особенный день, – говорит Марыся Любиёва. – Надеюсь, что не потеряю вас снова. Однако, думаю, вы уже знаете путь на Пляшкі Пъртыіі.

– Разве она не звалась раньше Пляшку Партыуу? – спрашивает Петворт.

– Ой, неужели? – говорит Марыся. – Не помню. Разумеется, наш язык чуточку трудный.

– Ну, может быть, это просто небольшая путаница, – замечает Петворт.

Огромная площадь запружена народом. Вездесущие вооруженные люди на каждом шагу.

– Толкайтесь, толкайтесь, – возбужденно говорит Марыся. – У нас, конечно, особенные места. Видите теперь, как мы любим наших учителей и писателей?

Очевидно, так оно и есть, потому что народ валит валом: солдаты и официанты, горожане и жители сельской местности, старики, женщины и школьники, туристы из первого мира, второго, третьего и сколько их там еще есть – все пришли и встали на площади.

Путь преграждает солдат в берете, с автоматом и рацией; Любиёва показывает пропуск, и они по деревянным ступеням поднимаются на трибуны.

– Видите, какие у нас хорошие места, – говорит Любиёва. – Вы – важный гость. Отсюда вы все увидите.

Петворт, непривычный к такому скоплению людей, смотрит на человеческую массу внизу. Накрапывает мелкий дождик, некоторые держат зонты, черные или прозрачные полиэтиленовые, так что площадь похожа на исполинский галечный пляж. Однако важнее зонтов флажки, которыми люди машут из стороны в сторону: алые, синие, зеленые, белые и коричневые.

– Ой, вам нравятся наши флаги? – спрашивает Любиёва. – Пожалуйста, не думайте про все те хорошенькие кофточки, которые можно было из них сшить. Мы так их любим на наших праздниках.

Над флажками в толпе хлопают на древках знамена, а над знаменами и транспарантами вздымаются огромные фотографии, реалистические образы сконструированной серьезности.

– Узнаете? – спрашивает Любиёва. – Товарищ Маркс, товарищ Ленин, товарищ Брежнев, товарищ Григорик, товарищ Вулкани.

– А что сталось с товарищем Ванко? – интересуется Петворт.

– Что-то я не помню никакого Ванко, – говорит Любиёва. – Конечно, вам трудно запоминать фамилии на другом языке.

– А кто такой Вулкани? – спрашивает Петворт.

– Ну, вот здесь вы его видите, – отвечает Любиёва. – На правительственной трибуне. Партийное руководство занимает свои места.

Петворт смотрит и видит знакомые лица: Феликс и Баджи Стедимены (она в зеленой соломенной шляпе с цветами) машут ему рукой. А посередине, в самом центре всего, улыбается Танкич в черной пластиковой шляпе.

– Ой, Танкич, где он стоит? – спрашивает Марыся, вытягивая шею. – Это мы и пришли посмотреть. Ой, как хорошо! Наверное, его сделали министром культуры! А это Вулкани рядом с ним и советский министр. Правда у нас красивый глава государства? Ну как, вы себя волнуете? Сейчас, когда они пришли, начнется парад.

Из-за угла, где стоит Дворец культуры, раздается военный марш; потом в коридор, образованный двумя рядами милиционеров, выезжает почему-то вереница ракетных установок и пара танков. За танками движется людская колонна.

– Сперва музыканты, – говорит Любиёва.

Впереди выступает военный оркестр, за ними музыканты иного рода – они несут скрипки и валторны, кларнеты и тарелки. Следом вышагивают дети в гимнастических трико, они несут букеты цветов и под музыку церемонно машут ими из стороны в сторону, сперва налево, потом направо. Впереди идут самые маленькие, потом все выше и выше, до взрослых.

– Они – любители революционной культуры, – объясняет Марыся Любиёва. – А теперь, глядите, академики, наши самые лучшие ученые.

За детьми на площадь выступает торжественная колонна маститых седовласых мужей. Среди них можно различить профессора Рома Рума, на плечи у него накинут плащ, на лацкане медаль, на груди – церемониальная лента. Сбоку милиционеры сдвигают ограждение, выбегает толпа детишек с букетами, они вручают цветы маститым мужам, профессор Рум целует одного в щечку.

– Надеюсь, вы так же обходитесь с вашими профессорами и учителями, – говорит Марыся Любиёва. – Это показывает, как мы их ценим. Ой, да, смотрите, пожалуйста, следом идут наши преподаватели. Полагаю, вы помните некоторых по вашим путешествиям.

Преподаватели, надо признать, маршируют кое-как, словно новобранцы-рекруты за элитным войском академиков. И выглядят они побледнее: лишь на некоторых церемониальные ленты, медалей всего одна или две, зато кое-кто держит над головой, словно победители международных чемпионатов, свои трофеи, сиречь книги. Между ними и впрямь можно различить знакомые лица, словно отголоски недавнего прошлого: в колонне шагают госпожа Гоко и ее низкорослые аспирантки, мисс Банкич и мисс Мамориан, а также высокий господин Пикнич, по-прежнему в черных очках и с фотоаппаратом. Профессор Влич, несмотря на трудности с самолетами, сумел как-то добраться с другого конца страны, и с ним все низенькие пухленькие профессорицы из ресторана «Нада», с огромными букетами цветов.

– А где люди, с которыми я не встретился? – спрашивает Петворт. – Из Ногода и Провда?

– Кажется, я их не вижу, – отвечает Марыся. – Там были маленькие неразберихи, и они не приехали. А вот, смотрите, ваш добрый старый друг, я думаю?

Петворт вглядывается и видит, что сбоку от основной колонны, словно сам по себе, выступает не кто иной, как доктор Плитплов. Он шагает в костюме и белой спортивной рубашке с эмблемой на кармане и держит низко над головой большой черный зонт. Заметный в своей попытке сделаться незаметным, он крадется под трибуной, с которой Вулкани приветствует интеллектуальные войска.

– А теперь писатели! – кричит Любиёва, когда из-за Дворца культуры появляется следующая колонна.

– Как много, – удивляется Петворт.

– Ну конечно, – отвечает Любиёва. – Вы знаете, мы – читающая нация. Разумеется, некоторые из них журналисты, а некоторые делают только переводы, но есть много поэтов и прозаиков. Вы впечатлили?

Писатели и писательницы шагают по площади: из-за ограждения выбегают дети и дарят им цветы. В толпе хлопают.

– Ой, а вот и ваша королевна, – говорит Марыся Любиёва. – Значит, она в Слаке.

И впрямь, в колонне шагает Катя Принцип. Вид у нее цветущий, выражение лица, которое Петворт силится разглядеть, – спокойное и светлое. Несмотря на дождь, на ней черные очки, сдвинутые на прическу, и знакомое батиковое платье. Вокруг идут писатели, и хотя за литераторами обычно такого не водится, несут маленькие флажки, слаженно помахивая ими из стороны в сторону – то влево, то вправо. Над ними реют флаги побольше, знамена на древках, алые, синие, зеленые, белые и коричневые. А еще выше, невероятно огромные по сравнению с лицами демонстрантов, плывут увеличенные лица – бородатые и чисто выбритые, усатые и безусые – Маркса и Ленина, Энгельса и Григорика, Брежнева и Вулкани, этих писателей истории, без которых сегодняшнее торжество не могло бы состояться. Писатели уходят в дальний конец площади, к мавзолею Григорика, батиковое платье пропадает в толпе.

– Ой, смотрите, вот наши художники, – говорит Марыся Любиёва, дергая Петворта за плечо.

ІІ

Это последний день Петворта в Слаке, завтра он уезжает, поэтому, когда народ расходится с Пляшкі Пъртыіі, есть смысл сказать Любиёвой, что остаток вечера ему бы хотелось провести одному. Он перекусывает в стоячем кафетерии, глядя на площадь перед гостиницей, где рабочие вешают новую вывеску «ШЬВЕППІІ», потом идет к замызганному телефонному аппарату, находит клочок бумаги с записанным номером и тщательно его набирает.

– Та? – произносит голос на другом конце провода.

– Катя Принцип? – спрашивает Петворт.

Наступает молчание, потом голос говорит:

– О, правда, это ты?

– Да, я, – отвечает Петворт.

– Хорошо съездил? – спрашивает голос. – Видел много мест в моей стране? Однако сейчас ты вернулся, кто-то мне сказал.

– Да, – говорит Петворт.

– И ты что-нибудь понял, надеюсь, да, ты был здесь не для забавы, – продолжает голос.

– Не знаю, – отвечает Петворт.

– А камень ты еще носишь? Или потерял?

– Ношу. Он на мне.

Снова пауза, затем голос говорит:

– А теперь ты хочешь узнать, чем кончилась история Дурака?

– Да, – отвечает Петворт.

– Подожди, я думаю. Мы не можем снова вернуться в то место, где лифт. Все теперь не совсем просто, я говорила, что так может быть. У тебя порядок?

– Да, – отвечает Петворт.

– Знаешь, я бы очень хотела тебя увидеть.

– А я – тебя.

– Конечно, мы в одной истории, – говорит голос. – Послушай, есть место, если ты сможешь найти. Знаешь, где собор Святого Вальдопина?

– Рядом с ТЭЦ? – спрашивает Петворт.

– Так вот, ты сможешь приехать туда, скажем, в три? У тебя есть часы? Зайди внутрь и стой возле алтаря, жди меня. Сумеешь найти это место, не потеряешься?

– Сумею, – отвечает Петворт.

– Я ждала здесь, – говорит Катя Принцип. – Знала, что ты будешь звонить. Конечно, я волшебница.

– Да, – соглашается Петворт.

– И я заколдую тебя снова. Езжай, жди меня там.

Петворт выходит на площадь, покупает билет в киоске с надписью «ЛИТТІ» и садится на розовый трамвай в сторону Випну. В вагоне тесно, едут дети с флажками и цветами после демонстрации, но все они постепенно выходят. Трамвай грохочет по мосту имени годовщины 15 мая и дальше к рабочим многоэтажкам. Петворт вместе с двумя последними пассажирами выходит на трамвайном кольце у ТЭЦ, на заболоченной низине у реки Ниыт. Вблизи собор не впечатляет, тем не менее Петворт идет к почерневшей каменной стене. Времени в запасе еще много, поэтому он находит вход в крипту, платит влоску и спускается в глубокий сводчатый подвал, где рядами висят иконы. Мрачные застывшие лики смотрят на Петворта из краски, позолоты и темперы, силясь выразить боль, веру и любовь, сокрытые в их житиях. Почти три, время искать ту, которую ему так хочется снова увидеть; Петворт выходит и поднимается на высокое каменное крыльцо, усыпанное конфетти после недавней свадьбы. Дальше глубокая торжественная темнота, потрескивают восковые свечи. Свет из центрального купола падает на фрески, на лепнину, золото и серебро огромного алтаря, глубоко вдающегося в неф, словно для того, чтобы надежнее сберечь сокрытые в нем тайны. Собор почти пуст: две-три старушки в платках стоят на коленях в боковых приделах, несколько туристов с фотоаппаратами бродят в полумраке, где-то в глубине бубнит священник.

Петворт идет к алтарю, высматривая ту, которую ничуть не позабыл, ту, что делает все лица похожими на свое. Возле алтаря – ниши, в одной из них поблескивает серебряная рака; от нее отделяется смутная фигура.

– О, вы здесь, мой добрый старый друг? – произносит знакомый голос.

Петворт в изумлении смотрит на доктора Плитплова, его пронзительные черные глаза, белую спортивную рубашку, элегантную мужскую сумочку.

– Так вы благополучно вернулись в Слаку, я очень рад. Вы совершили свою поездку в немного неловкие дни, но, я надеюсь, это нисколько ее не испортило.

– Ничуть, – отвечает Петворт.

– А теперь вы осматриваете собор, – продолжает Плитплов. – Вам нравится? Мне не очень. Я всегда помню, как попы отнимали у крестьян деньги, в эти прошлые времена. Конечно, иногда они делали из них что-то очень красивое. Надеюсь, вы заметили усыпальницу святого Вальдопина, он очень известный святой нас.

– Наш святой, – поправляет Петворт.

– Конечно, – говорит Плитплов. – Я всегда так себя волную, когда вижу моего доброго старого друга. Хотите пройтись? Или, может быть, вы с кем-то встречаетесь?

– Нет, – отвечает Петворт.

– Нет? – переспрашивает Плитплов. – А ваша переводчица не с вами? Очень необычно.

– Да, – говорит Петворт.

– Но есть некоторые дела, которые мы должны делать самостоятельно, – продолжает Плитплов. – Вы уверены, что никого не ждете? Например, даму. Вам всегда везет с дамами.

– Нет, – повторяет Петворт.

– Конечно, вы правильны быть очень осторожным, – говорит Петворт. – Я говорил: в моей стране всегда надо быть артистом отношений. Что ж, вы по крайней мере усвоили себе этот урок. Однако я ваш старый добрый друг. Я знаю вашу жену, и, думаю, вы знаете, что можете мне доверять. Я знаю, что вы собирались встретиться здесь с некой писательницей.

– Неужели? – произносит Петворт, отходя.

– Мой дорогой друг, пожалуйста, я не хотел делать вам смущение, – говорит Плитплов, не отставая. – Поймите меня, пожалуйста, я тоже знаком с этой дамой. Вы знаете слово «посредник», она послала меня передать ее слова. Она не может прийти сейчас, есть маленькая сложность. Ее жизнь теперь не такая легкая, как прежде, полагаю, вы знаете почему, вы приложили легкую руку к этому делу.

– Вы ее видели, – говорит Петворт.

– Вы телефонировали ей, – отвечает Плитплов. – Это было в моей квартире. Иногда она там. Она просит сказать вам, что очень жалеет и очень хотела бы увидеть вас снова. Она огорчает, что вы больше не встретитесь до вашего отъезда из Слаки, это ведь завтра?

– Да, – говорит Петворт.

– Однако она хочет послать вам презент, – продолжает Плитплов. – Давайте выйдем наружу, на террасу. Может быть, из-за дыма этих свечей, но у меня немножко заболелась голова.

Они выходят на крыльцо, оттуда на мощеный двор и встают над заболоченной рекой; комары сплошной тучей жужжат в ушах.

– Презент? – переспрашивает Петворт.

– Очень милый презент, – говорит Плитплов. – Свою новую книгу. И она говорит, если вы прочтете, то узнаете, чем кончилась история Дурака.

Петворт смотрит в бурую стоячую воду.

– Но я не могу ее прочесть, – говорит он через минуту. – Я не выучил язык.

– Думаю, вы ее прочтете, – отвечает Плитплов. – Думаю, вы читаете на французском.

– Она на французском? – удивляется Петворт.

– Нет, еще не на французском. Однако в Париже есть старый добрый друг. Он хотел бы перевести эту книгу и напечатать ее там. Вы понимаете, что из-за неких трудностей, думаю, вы их знаете, вы приложили к ним легкую руку, она не может напечатать свою книгу здесь. Конечно, не так трудно вывезти ее из страны.

– Ясно, – говорит Петворт. – Вы хотите, чтобы я вывез рукопись.

– Полагаю, у вас уже есть книга этой писательницы. Что ж, это еще одна. Никто вас не остановит, вы всё время возите бумаги, вы – лектор. А на следующие выходные вы сможете сами отвезти ее в Париж.

– Я не собираюсь в Париж на следующие выходные, – отвечает Петворт.

– А я думаю, собираетесь, – говорит Плитплов. – Я телефонировал вашей жене, вашей Лотти. Она спрашивает, почему вы не звонили, и шлет вам привет. Мы договорились, и она хочет быть в Париже. Разумеется, она думает, что я тоже там буду, хотя это невозможно. Там есть кафе, «Ротонда», в нем этот человек будет вас ждать. Надеюсь, вы не возражаете, вы знаете, как я стараюсь делать для вас планы. Уже начал организовывать вашу следующую поездку в мою страну.

– Мою поездку? – переспрашивает Петворт.

– Разумеется, – говорит Плитплов, – вы ведь не прочитали лекции в Ногоде и Провде. Все хотят, чтобы вы приехали, потому что вы так красиво говорите. A y меня есть ниточка или две, чтобы их тянуть.

– Я не уверен, что хочу еще сюда приезжать, – отвечает Петворт.

– Мой добрый дорогой друг. Знаете, как здесь получить хорошую квартиру? Я вам объясню. Надо давать взятки в твердой валюте, иначе будешь ждать пять лет.

– К чему вы это говорите?

– Скоро в Париже будет много франков за книгу. Вы меняете франки на доллары и привозите сюда, когда будете в следующей поездке, и выходит хорошая квартира.

– Для кого? – спрашивает Петворт.

– Для писательницы, которая шлет вам презент и питает к вам самые нежные чувства, – отвечает Плитплов. – И, может быть, для ее очень хорошего друга.

Петворт смотрит на болотную воду внизу и говорит, помолчав:

– И этот очень хороший друг – вы?

Плитплов тоже смотрит на воду и отвечает не сразу:

– Может быть, у нас у всех есть секрет. Иногда это сардельки, иногда что-то большее.

– И давно вы с ней в близкой дружбе? – спрашивает Петворт.

– Разумеется, в моей стране человеку нужен друг, – говорит Плитплов. – У меня вышло несколько книг, я пишу в газеты, мои критицизмы глубоко уважаемы, даже по Хемингуэю. Здесь нелегко выжить, если не помогать друг другу. Жаль, что вы не видели мою жену. Это очень скучная особа, она не может даже приготовить очень хороший обед. Думаю, вы меня поймете, вам самому это всё знакомо. Уверен, мы уже хорошо друг друга знаем сейчас. Я рад, что вы приехали, мне весьма понравились ваши лекции. Иногда ваши теории неправильны, но вы искупаете это хорошими примерами. Так вот, разумеется, я приеду в аэропорт попрощаться. Пакет будет маленький, он легко войдет в ваш портфель. Если на донаыйіі спросят, скажете, что по ошибке прихватили на конференции. И, думаю, всегда приятно поехать в Париж, маленький медовый месяц.

– А зачем я стану все это делать? – спрашивает Петворт.

– Разумеется, всегда есть способ сделать неприятности любому, – говорит Плитплов. – Вы были не очень осторожны в поездке. Право, совсем не сложно сделать неприятности вам. Может быть, вы останетесь здесь надолго, не в лучших условиях. Однако я не привожу вам эти резоны, потому что вы знаете другие.

– Какие?

– О, эта писательница, я ей немного нравлюсь, и я полезен. Скоро у профессора Рома Рума дела станут хуже, при новой власти, и хорошо иметь друга в хороших отношениях с Тан-кичем и некоторыми другими. Это наши необходимости, вы их знаете. Однако к вам есть другие чувства, я не понимаю почему и, конечно, ревную. Она говорит, что должна увидеть вас снова, поэтому посылает вам книгу, где вы оба вместе. Вы увидите, она посвятила ее вам. И она просит сказать вам еще одну вещь: я хочу дать вам лучший смысл к существованию. Для вас понятно, о чем это?

– Да, – говорит Петворт, отворачиваясь от парапета.

– Так я увижу вас в аэропорту? – спрашивает Плитплов. – Мне надо знать, что вы согласны. Поймите, вы сделаете что-то очень хорошее.

– Да, – отвечает Петворт.

– Я буду немного неуловим, возможно, вы меня не увидите, – говорит Плитплов. – Теперь каким будет наш обмен, что вы должны делать. Возьмите ваши вещи, поставьте около стойки с надписью «Космоплот». В центре, не ошибитесь. Не запирайте портфель. Оставьте его там, скажите, что хотите выпить кофе, там есть место. Выждите несколько минут, вспомните, что забыли портфель, и вернитесь. Это все. Сделаете?

– Да, – отвечает Петворт.

– Рад был снова вас увидеть, мой добрый дорогой друг. – Плитплов протягивает руку. – И вы провели очень хорошую поездку. Я не стыжусь, что потянул для вас кое-какие ниточки. Что ж, мой друг, думаю, пора прощаться. Вряд ли я стану говорить с вами завтра, хоть и желаю вам успешного полета. Надеюсь, вы всегда будете вспоминать вашу поездку с большим удовольствием и еще раз подумаете про мою работу о Хемингуэе и передадите вашей очаровательной Лотти мой привет и пожелание новой встречи. А главное, выразить не могу, как я жду не дождусь вашего следующего приезда. И не только я, но и еще одна особа.

– Да, – говорит Петворт.

– Значит, возвращаетесь в гостиницу? – деловито бросает Плитплов. – Трамвай до Вангълики останавливается вот там, но сперва надо купить билет в киоске «Литті».

– Знаю, – отвечает Петворт.

Садясь в трамвай, он оборачивается на собор Святого Вальдопина: Плитплов стоит на ступеньках, глядя пронзительным птичьим взглядом. Однако, когда через мгновение Петворт смотрит через стекло, Плитплов уже исчез, как когда-то прежде.

Вечером в гостинице Петворт одиноко ужинает в огромном ресторане, где печальная певица снова поет о любви и предательстве; он думает о тайных процессах, странных махинациях, об истории, может быть, любви, а может быть, предательства, в которой неожиданно оказался замешан. Певица встряхивает волосами, цыгане пиликают на скрипках в городе цветов и песен, хаоса и вынужденных признаний; Петворт спускается в бар-погребок, где смеются и смотрят на него серебристые проститутки. Среди ночи он просыпает в поту от страшного волнения. Тьма наполняет комнату, невозможно понять, что это за комната и где. Громыхают трамваи, он в темноте, при диалектике. Кто-то стянул одеяло на себя: Петворт чувствует рядом теплую спину. Женщина лежит на его руке, пальцы онемели, сердце яростно колотится. Смущенный, недоумевающий, он ощущает форму лежащего рядом тела, протяженные поверхности кожи, вогнутые здесь, выпуклые там, выступ грудей, втянутость пупка, сложную ложбину влагалища. Ему стыдно и страшно, что он сделал что-то дурное, а кто-то за ним следит, требует чистосердечно признаться и искупить вину. Петворт включает большой ночник: рядом лежит большое скомканное одеяло, под ним никого нет. По потолку, на котором резвятся купидоны, пробегают отблески трамвайных огней; Петворт выключает ночник, закрывается одеялом, силится уснуть.

III

И снова утро. Петворт последний раз садится в красное пластиковое кресло в вестибюле гостиницы «Слака». Его багаж свален рядом – синий чемодан, потертый портфель, только пакета из Хитроу больше нет. Он позавтракал привычным ассортиментом блюд, не имеющим никакого отношения к меню, засаленному меню, которое увидел в первый же день после приезда. Слабое солнце освещает площадь с ее скрежещущими трамваями и заглядывает в большой пыльный вестибюль. Переводчица Марыся Любиёва стоит у поста дежурной и разговаривает с зеленой космоплотовской девицей под фотографическими портретами Ленина, Григо-рика и Вулкани.

– Ой, они здесь такие бюрократчики! – восклицает она, торопливо подходя к Петворту. – Говорят, вы прожгли покрывало в Глите. Разумеется, я все уладила, сказала, что Минъстратіі заплатит. Вы всё взяли, все ваши презенты, все сувениры? Готовы ехать?

Оранжевое такси уже ждет у стеклянных дверей, они садятся и едут через оживленную площадь («СПОРТ», гласит одна вывеска, «РЕСТОРАНЬ» – другая) в узкую улочку, ведущую к Пляшки Пъртьш, где ветер качает портреты исторических мужей, так что то Маркс взлетает над Лениным, а Григорик – над Вулкани, то наоборот. В уголке машины Любиёва теребит ремень сумки.

– Ну, мой дорогой товарищ Петвурт, знаете, что я буду без вас скучать? – говорит она. – В моей стране есть поговорка, я все время рассказываю вам поговорки. Так вот, если побывал в Слаке, всегда приедешь еще. Думаю, это маленькую чуточку возможно, а вы?

– И я так думаю, – отвечает Петворт.

– Что ж, хорошо, наверное, вам понравилась моя страна. – Любиёва достает блокнот и начинает что-то писать. – Смотрите, я даю мой адрес, попытаетесь меня разыскать? Или я снова буду вашим гидом, если приедете официально. Надеюсь, что так и будет и следующий раз всё выйдет лучше. Этот приезд получился немного необычным.

– Просто мелкие недоразумения, – говорит Петворт.

– О, простите за мои недоразумения, надеюсь, я всегда была хорошим гидом, я старалась. И, думаю, вам нужен гид.

– Всем нужен, – отвечает Петворт. – И вы – очень хороший гид.

– А помните, что мы чуть не сделали в Глите, но так и не сделали? – спрашивает Марыся. – Я помню.

– И я, – говорит Петворт.

– Теперь вы вернетесь к своей жене, ее ведь зовут Лотти? Которая курит маленькие сигары, знакомая Плитплова?

– Да, – говорит Петворт.

– Ну, для вас это приятно, только думаю, вы не расскажете ей всё, что было.

– Да, наверное, – отвечает Петворт.

– Да, – продолжает Марыся, – вам придется выдумать историю. Здесь вы узнали кое-что про истории. Та книга, которую я вам подарила, помните чья, она при вас? Вы попытаетесь ее прочесть?

– Возможно, – говорит Петворт.

– Вообще-то вы не очень много выучили наш язык.

– Достаточно, чтобы составить впечатление.

– А ваши болезни все прошли? Ваша губа лучше?

– Да, – отвечает Петворт.

Прямое длинное шоссе указывает теперь на аэропорт; ТЭЦ и собор остаются справа.

– Ой, какая жалость, вы не побывали в соборе, – говорит Марыся Любиёва. – Хотя это и лучше – оставить что-то на другой раз.

– Да, – соглашает Петворт.

– И я думаю, вы еще приедете, – продолжает Марыся. – Знаете, я маленькую чуточку экстрасенс.

Среди протянувшихся до зазубренного горизонта полей возникают знакомая золотая луковка и авиамаяки. Перед аэропортом стоят синие милиционеры, один из них подходит к такси, когда шофер останавливается в неположенном месте, но Мари Любиёва, как всегда, идеальный гид, как-то его уговаривает. Здание, в которое они входят, дощатое, низкое, но более просторное, чем то, в которое Петворт входил две недели назад. Внутри коловращение толпы с чемоданами, «деньги меняем, деньги меняем», шепчет кто-то из толчеи, хватая Петворта за рукав. Есть киоск под вывеской «ЛИТТІ», еще один – «ТЫПЪИЧНІІ», а в центре – стойка с надписью «КОСМОПЛОТ», за которой что-то пишет девушка в зеленой форме. Стоят две длинные медленные очереди на регистрацию.

– Хотите зарегистрироваться сейчас? – спрашивает Марыся Любиёва.

– По-моему, мы еще успеем выпить по чашечке кофе. – Петворт ставит вещи у космоплотовской стойки, высматривая в толпе белую спортивную рубашку и щеголеватые брюки, но ничего подобного не видно.

– О, вы хотите? – спрашивает Марыся. – Это сюда, и правда, время еще есть.

Оставив вещи у космоплотовской стойки, Петворт вслед за Марысей пробивается сквозь толпу. Внезапно сзади раздается шум; один из милиционеров бежит за ними, расталкивая священников в рясах и старух с картонными коробками, крича и размахивая автоматом.

– Ой, Петвурт, ну что вы теперь делаете? – спрашивает Марыся, останавливаясь. – Ой, правда, как вы это делаете, он говорит, вы снова забыли ваш багаж. Не разрешено его оставлять, вы должны вернуться. Правда, вы безнадежны, ведь так? Может быть, мне надо лететь с вами в Англию. Я не знаю, как вы сумеете без меня жить.

– И я не знаю, – говорит Петворт.

Он возвращается к космоплотовкой стойке, где остались его вещи, по внешнему виду нетронутые, что неудивительно, поскольку еще один милиционер стоит над ними, решительно расставив ноги.

– Видите, как наша милиция вас бережет, – говорит Любиёва. – Теперь они хотят, чтобы вы немедленно сдали вещи. Вы – наш важный гость.

Два милиционера, взяв важного гостя в клещи, подводят его к началу очереди. Остальные пассажиры терпеливо ждут, лишь самую малость косясь в сторону Петворта. Зеленая космопло-товская девица берет его билет, чемодан и портфель, медленно и мучительно пишет «LHR» на двух багажных бирках, цепляет их и ставит вещи на пол у себя за спиной.

– Хорошо, – говорит Любиёва. – Теперь вы не увидите их, пока не придет время показывать на донаыйіі. Вот ваш посадочный талон, пожалуйста, уберите его в карман, туда, где сможете найти, иначе останетесь в Слаке на всю жизнь. Я не против, но, может быть, вы не хотите. Паспорт при вас? А как насчет денег? Вы знаете, что нельзя вывозить из страны влоски?

– Давайте я лучше отдам их вам. – Петворт лезет в карман и достает последние деньги, негодные для дальнейшего обмена.

– Ой, Петвурт, это все ваши богатства? – смеется Любиёва. – Вы знаете, что у вас осталось только пять влосок? Это не слишком много. Сто трамвайных билетов или тридцать батонов хлеба. Думаю, можете оставить на случай, если придется платить пошлину за сувениры. Наша донаыйіі очень строгая.

Надеюсь, вы не вывозите ничего запрещенного? Старину, иконы? Им не понравится, если у вас будут такие вещи.

– У меня ничего такого нет, – говорит Петворт.

– Ну а теперь, если хотите, мы можем выпить по чашечке кофе, без волнений. Я не хочу с вами прощаться, понимаете?

Петворт понимает, но что-то с ним происходит: странная грамматика аэропортов прогнала все чувства, кроме тревоги. Звучат объявления, поток разноязыких слов наполняет голову, как во сне. Табло подрагивают, знаки превращаются в избыточность, город, две недели выстраивавшийся у него в мозгу, отдаляется. Кофе приторный и безвкусный, люди вокруг уже выглядят чужими. «Внимание, слибоб, – раздается из громкоговорителей женский голос. – Начинается посадка на рейс компании «Бритиш Эруэйз» в Лондон».

– Мой рейс, – говорит Петворт.

Из-за столика на него смотрит Марыся Любиёва, еще более бледная и напряженная, чем за все время знакомства.

– Ой, Петвурт, Петвурт, – говорит она, – время прощаться. И не знаю, как это сказать, никакие слова не будут правильные. А вы такие знаете? Я – нет. Но помните наш обычай?

– Обычай? – переспрашивает Петворт, однако не успевает договорить: две теплых руки обхватывают его за шею, тянут к двум грудям, которые прижимаются к нему, вжимаются в него.

– Спасибо, – говорит Петворт, – мой очень хороший гид.

– Камърадакии, – произносит Марыся, присовокупляя поцелуй. – Для меня вы правда товарищ. И, надеюсь, я для вас маленькую чуточку тоже.

– Да, – отвечает Петворт.

Толпа движется к лабиринту таможни, и он должен идти со всеми, на свой рейс, а впереди милиционер с автоматом над черной линией на полу, дальше ряд занавешенных кабинок и табличка «ИДЕНТАЫЙІІ». Он оглядывается и видит, что уже пересек ту черту, за которую Марыся Любиёва пройти не может; она машет рукой и кричит: «До свидания, товарищ Петвурт!» Он тоже машет, кричит прощальные слова. Милиционер легонько подталкивает его вперед автоматом.

И вот он снова в знакомом лабиринте аэропорта. В кабинке с надписью «ИДЕНТАЫЙІІ» сидят четыре милиционера, они смотрят его паспорт, и один отрывает остаток визы. В кабинке с надписью «ГЕЛДАЫЙІІ» незаполненная декларация вызывает сомнения, однако Петворт говорит: «Нед влоскан, турнии оффъицаыии минъстратам культурам комитетам», и офицер со словами «Та, та» ставит печать на документ. Захваченный грамматикой аэропортов, уже не столько подлежащее, сколько дополнение, Петворт проходит в большой зал с надписью «ДОНАЫЙІІ». В дальнем конце множество людей в форме проверяют ручную кладь, бумажники и карманы. Багаж с бирками стоит у входа на тележках, с которых его надо брать и нести на досмотр. Синий чемодан и потертый портфель тоже здесь; Петворт берет их, и его охватывает тревога, подобная той, что сопутствовала ему все эти две недели, непохожая на ту, что была с ним всю жизнь. Если, как пристало лингвисту, подобрать для нее слово, этим словом будет страх. Петворт ставит вещи перед таможенником, тот открывает сперва старый чемодан с ворохом грязных рубашек, нестираных носков и трусов, с разорванными в паху брюками и мелкими сувенирами, как то: ручной вышивкой и тщательно завернутым стеклянным графином из магазина «МУГ», итог двухнедельной кочевой жизни. Однако это не весь итог, потому что есть еще портфель, с лекциями, записями и заметками, со зрелыми размышлениями об увулярном R и всесторонним обзором английского языка как средства межнационального общения. Портфель открывается, в нем книги, Лайонс и Хомский, Фоулер и Принцип, «Трансформационная грамматика» и «Ноду хуг», мятые листы, соединенные ржавыми скрепками, и между ними стопка новых, сияющих чистотой – история Дурака.

Петворт думает, что знает, чем закончится история Дурака. Она закончится здесь, в большом зале, где таможенник в форме роется в вещах, разворачивая, распаковывая, развертывая и разбрасывая. Ибо Петворт очень ясно видит, что не все, пришедшие на досмотр, выходят на посадку: некоторых отправляют назад, некоторых приглашают в соседние комнатки для дальнейшей беседы, некоторых досматривают старшие офицеры, вызванные из кабинетов. Одного из них подзывает сейчас таможенник: офицер подходит и смотрит на раскуроченные вещи.

– Что-то не так? – спрашивает Петворт.

– Вы не говорите по-нашему? – произносит офицер.

– Нет. Почти не говорю.

– Да, кое-что не так. -Что?

– Вы не знаете? Вы нарушили правила.

– Какие правила?

– Вот. – Офицер лезет в чемодан и вытаскивает стеклянный графин, который Петворт купил в магазине «МУГ». – Нельзя вывозить.

– Нельзя? – переспрашивает Петворт.

– Нельзя. – Офицер подносит графин к лицу, как будто изучает качество стекла, и, словно нечаянно, хоть и не похоже, что это нечаянно, графин выскальзывает из его рук и разбивается. Осколки сложной, элегантной конструкции лежат на полу; Петворт на них смотрит.

– Вы не знали, что это запрещено? – спрашивает офицер.

– Не знал, – говорит Петворт. – Виноват.

– Будете знать, когда поедете снова, – замечает офицер и уходит в свой кабинет.

А Петворт идет дальше, в зальчик, где измотанные и явно поубавившиеся в числе пассажиры вытирают платками лоб и ждут рейса на Лондон. Здесь есть жесткие кресла и даже магазинчик дьюти-фри, в котором продают водку и ротьвитти, ручную вышивку и стеклянные графины, подозрительно похожие на тот, что две минуты назад разбился на донаьійіі. Однако это всё не занимает Петворта, потому что окна зала затянуты сеткой, сквозь которую виден аэродром, синие автобусы, цистерны, выстроенные в ряд самолеты. Один из них в раскраске «Бритиш Эруэйз», старенький «Трайдент», британский флаг на хвосте несколько облупился, и все равно Петворт мечтает оказаться внутри. Однако приходится ждать, ждать долго, пока остальные пассажиры проходят таможню. Потом, внезапно, зеленая стюардесса встает у запертой двери и берет микрофон.

– Внимание, слибоб, – говорит она. – Скоро начнется посадка на самолет компании «Бритиш Эруэйз» в Лондон. Для безопасности хозяевам следует взять все багажи, включая ручную кладь, и поместить на тележку перед погрузкой в автобус. Брать багажи в самолет не разрешается.

Она открывает дверь. Петворт выходит, сбрасывает бремя багажа на тележку и заходит в синий автобус. Вскоре они уже едут по бетону к «Трайденту». Петворт поднимается по трапу, в салоне невидимый магнитофон играет почему-то старую американскую песню про тоску по дому. «Здравствуйте, сэр», – говорит по-английски приветливая стюардесса в знакомой форме. «Сюда, пожалуйста», – говорит другая, ведя его к креслу 21D.

– Спасибо, – отвечает Петворт, садясь. – Спасибо большое.

Он пристегивается и, перегнувшись через пассажира в кресле 21 E, смотрит в толстую миску иллюминатора. Совсем близко, на бетонированной площадке, стоят несколько регулировщиков с флажками и толпа вооруженных людей в плащах и сапогах. За ними самолеты, а дальше дощатое здание аэропорта с плотно закрытыми дверями, на которых написано «ОТВАТ». На крыше стоят и машут люди, женщины в просторных ситцевых платьях, мужчины при воскресном параде, хотя вообще-то сегодня суббота. Иллюминатор мутный после полета, трудно оценить расстояние или различить знакомые лица, но Петворту кажется, что одна из машущих женщин, высокая, в сером, это Марыся Любиёва. Мужчин больше, чем женщин, они практически неотличимы, хотя один, в самом конце толпы, вполне может быть доктором Плитпловым, если, конечно, это не обман зрения. Однако, сколько ни всматривайся, никто не похож на блистательную, одетую в батик магическую реалистку Катю Принцип. За деревьями, окружающими аэродром, торчит золоченая маковка церкви, а за ней, как хорошо известно, город с его гостиницами и барами, музеями и соборами.

А здесь салон. На переборке горят надписи «ПРИСТЕГНУТЬ РЕМНИ» и «НЕ КУРИТЬ». Слегка пахнет моющим средством, хотя никто не потрудился выбросить мусор из карманов на креслах и окурки из пепельниц. Петворт достаточно стар, чтобы помнить дни, когда британские пилоты носили звучные фамилии Харди, Фробишер или Севидж, а у стюардесс были свежие молодые лица. Увы, все меняется, и сегодня на борту БЭ231 у стюардессы, которая проверяет, хорошо ли Петворт пристегнут, прыщи.

– Ну, леди и джентльмены, с вами говорит командир экипажа капитан Смит, – раздается из динамика. – Нам пока не дают разрешения на вылет; значит, что-то надо уладить. Мы бы подали вам напитки, но местные правила это не разрешают. Позвольте представить нашего стюарда, мистера Мэггса, и наших замечательных стюардесс Бэбс и Шерлин. Будем надеяться, что задержка ненадолго и мы скоро поднимемся в воздух.

– Ну разве не типичная Слака? – спрашивает пассажир, который сидит между Петвортом и окном, на месте 2IE. Этот субъект в костюме и полосатом галстуке, от которого сильно пахнет ротьвитти, кажется Петворту знакомым; и впрямь, он очень похож на попутчика, которого солдаты вывели из самолета две долгих недели назад. – Запускают вас в салон, чтобы потом снова вывести. Создают ложное чувство безопасности. Я это видел, поверьте, видел. Пятьдесят человек заходят в самолет, только сорок улетают. Я здесь часто бываю, я продаю скальпели.

– Вот как? – спрашивает Петворт.

– О да, – отвечает попутчик. – Одна из тех областей, в которых тут уважают наши британские ноу-хау.

– Неужели?

– Интересная работа. Я люблю путешествовать. Одна беда, тут совершенно не умеют вести дела. Например, невозможно найти человека, который и впрямь уполномочен что-то купить. Отлично проводите время, сидите в кафе, пьете кофе и бренди, а потом выясняете, что говорили совсем не с тем. Они несколько неуловимы, если вы понимаете, о чем я.

– Да, понимаю, – говорит Петворт.

– Ой, смотрите, – попутчик стучит по иллюминатору, – вот из-за чего вся эта суматоха.

Петворт тянет шею: к самолету в окружении вооруженных людей идут двое, один несет чемодан. Они исчезают под крылом, снова подъезжает трап, слышны шаги по ступеням и в дальнем конце салона. Петворт поворачивается: по проходу идет мужчина в безупречном костюме, с зонтом, и женщина в зеленой соломенной шляпе с цветами.

– Ой, какая прелесть! – восклицает дама. – Это же душка Энгус! Ты позволишь мне сесть рядом?

– Ну, леди и джентльмены, получено разрешение на вылет, – звучит голос капитана Смита. – Мы летим в Хитроу с посадкой во Франкфурте. Остановка короткая, просим тех, кто не выходит, оставаться на местах. Не могу сообщить время прилета, в Хитроу по-прежнему небольшие проблемы, нас могут направить в другой аэропорт. Я буду информировать вас по мере поступления информации.

Моторы ревут, самолет едет сперва медленно, потом все быстрее и быстрее.

– Слава богу, – говорит человек, который продает скальпели, на месте 21Е.

– Возьми меня за руку и держи очень крепко, – говорит Баджи Стедимен с места 21С. – Я никогда не понимала, почему самолеты внезапно взмывают в воздух, хотя, по идее, должны катиться дальше.

Однако самолет и впрямь отрывается от земли и летит все выше и выше над полиэтиленовыми парниками и золоченой маковкой.

– Для вас задержали рейс, – говорит Петворт. – Это дипломатическая привилегия?

– Да, наверное, – отвечает Баджи, по-прежнему крепко стискивая его руку. – Нас выдворили из страны. На мой взгляд, очень культурно.

Убираются шасси, внизу, в дымке, типовые многоэтажки, странная паутина улиц, движущиеся розовые трамваи, центральная площадь Пляшки Пъртыіі, замок Влама на скале. Надписи на переборке гаснут. Петворт свободной рукой достает сигарету и чиркает зажигалкой, думая о портфеле в багажном отделении, об истории Дурака, о странном мире, над которым они летят.

– Выдворили? – переспрашивает он. – Надеюсь, это никак не связано с…

– Разумеется, – говорит Баджи, – все первым делом думают, что это из-за меня. Из-за моего необузданного нрава. Нет, я тут абсолютно ни при чем. Я чиста, как свежевыпавший снег.

Внизу несутся облака, тем не менее можно различить оранжевые выбросы ТЭЦ, приземистый, словно обезглавленный, собор, вышедшую из берегов реку.

– А в чем же дело? – спрашивает Петворт.

– Да все Феликс, – отвечает Баджи, по-прежнему стискивая его руку. – Сделал что-то с каким-то крестьянином.

– Зад… зад… задавил его, – говорит Феликс Стедимен, в белой рубашке с пятнышками крови на воротнике, подаваясь через проход.

– Он выскочил на дорогу, когда Феликс вел машину, абсолютно совершенно правильно, – добавляет Баджи. – Потом лег и сказал, что умер.

– Да, мы были в той ча-ча-части страны, куда нам нельзя было ездить. Это несколько осложнило ситуацию, – говорит Стедимен.

– Посол отреагировал необычайно быстро, – продолжает Баджи. – Для его-то лет.

– Наверное, оно и к лучшему, – замечает Стедимен. – Ожидается, что сегодня вечером режим Вулкани объявит военное положение. Ой, фролики, мы тут умираем от жа-жа-жаж-ды. Нельзя ли принести джина с тоником?

– Да, сэр, как только мы покинем их воздушное пространство, – с улыбкой говорит стюардесса.

– Мир… мир… мировая девочка, – замечает Стедимен.

Внизу все затянули облака. Что-то в воздухе загадочно преображает мир, может быть, это связано с барабанными перепонками; трудно спорить с тезисом Маркса, что перемены в условиях порождают перемены в мышлении. Сознание плывет, слова и концепции меняют свой вес, реальность не вечна, а представляет собой коллективное восприятие. Однако история по-прежнему универсальна.

– Военное положение? – переспрашивает Петворт.

– Да, конец либерализации, – говорит Стедимен. – Вулкани – старый вояка. Думаю, некоторым вашим знакомым придется паршиво. Вы вовремя улетаете. Я пытался дозвониться вам в ro-ro-гостиницу, но телефоны обрезали. Не было сложностей?

– Никаких, – отвечает Петворт.

– Вот и отлично, – говорит Стедимен. – Дорогая, я правильно понимаю, что мы все будем джин с тоником? Да, три, пожалуйста, с лимоном и льдом, и, если можно, орешков.

– Жду не дождусь, как мы начнем скандалить, – произносит Баджи. – Можно орать друг на друга, сколько душе угодно.

– Ты понимаешь, что это скорее всего ко-ко-конец моей карьеры? – спрашивает Стедимен.

– Не кисни, Феликс, – отвечает Баджи. – Все лучше, чем двадцать лет с твоими водителями грузовиков. И всегда остается Бангладеш. Надеюсь, Энгус нас там навестит в своей следующей поездке. Вы ведь много ездите? Хотелось бы сохранить нашу дружбу.

– А вот и джин, – говорит Феликс Стедимен. – Вы попали в Провд?

– Нет, – отвечает Петворт. – Вышло небольшое затруднение, и поездку отменили.

– Да, жаль, – говорит Стедимен. – Интересно было бы. Это там стреляли в лю-лю-людей. Вы нигде ничего такого не видели?

– Нет, – отвечает Петворт. – Полагаю, я не персонаж в историческом мировом смысле.

Короткая остановка в очень дождливом Франкфурте, где выходят несколько пассажиров, остальные сидят пристегнутые к креслам и не могут даже посетить секс-шоп доктора Мюллера и купить приятный подарок для любимой. Мелькает запруженное машинами шоссе, и вскоре самолет уже кружит над охваченным стачкой Хитроу. Баджи стискивает Петворту руку.

– Они всегда думают, будто у них больше керосина, чем на самом деле, – говорит она.

Однако загораются надписи на переборке, за иллюминатором мелькает красный автобус, самолет катит по бетонной полосе. Они проходят полупустыми коридорами в помещение, где вращается багажная «карусель». Петворт берет тележку и направляется к окошку с надписью «Слака», которое выплевывает багаж. Торговец скальпелями, с места 21Е, машет рукой и уходит.

– Идете? – спрашивает Баджи, снова беря Петворта за руку.

– Нет, мой портфель еще не появился, наверное, его оставили под конец.

– Ну, Феликс сразу в министерство, отчитываться, – говорит Баджи. – Что ж, мы прощаемся, надеюсь, не навсегда.

Снова поцелуй, и парадно одетые Стедимены уходят. Петворт ждет еще некоторое время, потом подходит к стойке. Служащий в белой рубашке звонит по телефону, потом говорит:

– Сожалею, но ваш портфель по ошибке выгрузили во Франкфурте.

– И когда я смогу его получить?

– Боюсь, что не сможете. Когда выяснилось, что пассажира в аэропорту нет, служба безопасности его взорвала.

– Ясно, – говорит Петворт. – Могли бы быть повнимательнее.

– В наше время лучше перестраховаться, – замечает служащий. – Разумеется, вы вправе подать жалобу. Там было что-нибудь ценное?

– Да нет, – отвечает Дурак. И идет прочь, по указателям и стрелкам, к зеленому коридору для тех, кому нечего декларировать, в здание аэропорта Хитроу, где из-за ограждения машет ему темноволосая жена.