И посла ко нему царь рекуще: ”Аще хощеши болезни сея избыти, то вьскорђ крестися, аще ли ни, то не имаеши избыта сего. И се слышавь Асколдъ рече: ”Аще се истина будеть, поистђнђ великъ Богь крестьянескъ”. И повелъ креститися. И патрђархъ огласивъ и крести Асколда, и яко возложи руку на нђ, и абье прозрђ. Видив же се Асколдъ напрасное исцђление, и прослави Бога рекъ: ”То первое оувидђхъ Бога истиньнаго”. Се же оувидивше дружина его мнози крестишася”.

Далее ”Летопись Аскольда” рассказывает о введении новой религии в Киеве и на Руси, об уничтожении языческих капищ, о строительстве церквей, о мерах для подготовки местных церковных кадров и о распространении письменности среди населения. Но перед этим помещена своеобразная догматическая установка новообращенному неофиту — как предостережение относительно еретических идей.

Три теологических трактата. В ”Повести временных лет” после рассказа о крещении Владимира в Корсуне (единственного исторически достоверного эпизода из ”Владимировой легенды”) помещены три богословских трактата, каждый из которых является самостоятельным литературным произведением.

Первый трактат содержит Символ веры (Credo); второй — перечень семи Вселенских соборов и еретических учений, осужденных на этих соборах. Среди них фигурирует и арианство, основной тезис которого воплощен в летописный Символ веры. Третий трактат по своему характеру — антилатинский памфлет, что для конца Х в. является очевидным анахронизмом. Все три трактата в ”Сказании” выглядят странно и вызывают недоумение [250, с. 97—101].

Прежде всего не названо авторство. В ”Повести временных лет” сказано: ”… крещену же Володимеру в Корсуни, предаша ему вђру крестьяньскую, рекуще сице: ”Да не прельстять тебе нђции, от еретикъ, но вђруи сице глаголя… (идет текст Символа веры. — М. Б. )” [там же, с. 97]. Адресат назван четко — Владимир. Но кто к нему обращается? Патриарх Николай Хрисоверг? Херсонский епископ? Царевна Анна и прибывшие с ней попы? Анастас Корсунянин?

В этой неопределенности снова видим последствия неумелой редакторской работы. В первоначальном тексте, вероятно, все стояло на своих местах и авторство догматических обращений, если не было засвидетельствовано прямо, то во всяком случае вытекало из контекста. Отталкиваясь от приведенного выше реконструированного текста ”Аскольдовой хроники”, нетрудно восстановить и утраченный элемент изложения: все три трактата представляют собой изложение предостережений патриарха Фотия только что крещеному Аскольду. Они отражают идеологическую коллизию того времени, центральным ядром которой была обостренная полемика восточной церкви с Римом. Во времена Владимира темы поучения и предостережений были бы совсем иными.

Исследователи обращали внимание на то, что определенной историографической репликой к этим трактатам является поучение патриарха Фотия болгарскому царю Борису, обращенному через два-три года после Аскольда и в тех же исторических условиях [755, с. 155—157]. Высказано мнение, что первоначальный текст статьи ”Против латинян” принадлежал перу самого Фотия. Он попал в киевскую летопись через болгар. Первую часть этой гипотезы считаем вполне обоснованной, вторую — надуманной. Если действительно автором предостережения был Фотий, то дата сочинения (июль — август 860 г.) и адресат (Аскольд) не вызывают сомнений. Итак, если можно говорить о вероятной зависимости двух литературных традиций друг от друга, то лишь в обратном направлении — болгарской от древнерусской. Но вероятно, речь идет о разных документах, сходство которых объясняется близостью исторической обстановки: по вполне понятной логике событий обращение византийского патриарха к обоим неофитам, крещеным почти одновременно, должно было иметь похожее, если не идентичное, содержание.

Тематика третьего летописного трактата перекликается с сюжетом письма Фотия, посланного Аскольду и митрополиту Михаилу в связи с приемом в Киеве папских легатов [654, с. 64], хотя конкретные пункты полемики не совпадают. В трактате приведены следующие дискуссионные догматы: латиняне не признают иконы, пишут крест на земле и топчут его ногами; называют землю материей (то есть матерью); позволяют священникам полигамию (до семи жен); отпускают грехи на ”дарах”. В письме латиняне принимают filioque, разделив тем святую троицу; постятся субботу; освящают пресный хлеб (опресноки) вместо кислого; признают непогрешимость папы.

Как видим, оба документа не повторяют, а, наоборот, дополняют друг друга, перечисляя девять догматических расхождений. Напомним, что во времена Фотия антилатинская пропаганда насчитывала около десятка отличий, разделявших церкви. Возникает вопрос, не имеем ли мы дело с одним документом, разделенным на две части? Оригинал письма Фотия в первой половине XI в., очевидно, хранился в княжеском архиве. Однако изложение его было включено в текст ”Летописи Аскольда”. Книжники Ярослава Мудрого использовали часть летописного текста в виде отдельного поучительного трактата, а другую подали в более или менее аутентичной, эпистолярной форме.

Вполне понятным становится и механизм искажения начальной фразы, которая должна была засвидетельствовать авторство всех трех поучений. Она реконструируется так: ”Крещену же Аскольду предаше патрђархъ (курсив мой. — М.Б. ) ему вђру крестьяньскую рекуще сице…” События 860 г. происходили в константинопольской Софии в присутствии и при участии патриарха. Таким образом, его выступление — вполне закономерный факт. Владимир же крестился в Херсонесе, где патриарха не было и быть не могло. Таким образом, авторы ”Сказания” изъяли упоминание высшего иерарха, заменив глагольную форму единственного числа (”предаше”) на множественную (”предаша”), превратив тем самым все предложение в безличное и лишив его важного информативного момента.

Специальный источниковедческий интерес представляют упоминания о Петре Гугнивом в ”Повести временных лет” [250, с. 101] и папессе Иоанне (Анне) у В. Н. Татищева [654, с. 64]. Католическая пропаганда немало потрудилась, чтобы дезавуировать эти скандальные страницы в истории Ватикана. В литературе утвердилось мнение, что оба предания созданы гораздо позднее (не ранее XIII в.) реформатской пропагандой с целью дискредитации римского престола [808]. В историческом плане такое представление упрощает ситуацию и решительно противоречит фактам. Так, скептическая точка зрения своим утверждением, в первую очередь, обязана кальвинисту Блонделю (жил в XVII в.). С другой стороны, официальная католическая доктрина на протяжении длительного времени признавала достоверность этих сведений. В частности, ссылка Яна Гуса на папессу Иоанну перед участниками Констанцского собора 1415 г. (22 кардинала, 49 епископов и 272 богослова) не вызывала ни возражений, ни протеста. Главное же, что этой концепции противоречит хронология источников.

Упоминание папессы Иоанны у В. Н. Татищева могло бы насторожить и вызвать подозрение относительно аутентичности если не всего письма, то хотя бы этого отрывка. Дело в том, что на территории Украины и в Белоруссии, которые после распада Киевской Руси попали под власть католических держав, легенды о Петре Гугнивом и папессе получили широкую популярность, особенно в период обострения полемики между православием и католичеством, спровоцированной подготовкой церковной унии. В XVI в. оба предания многократно использовались православными полемистами для дискредитации папской курии. Поэтому вполне допустимо, что комментированный отрывок из письма Фотия является интерполяцией из какой-то южно— или западнорусской хроники XVII в. (типа Иоакимовской летописи). Однако подобное предположение противоречило бы манере В. Н. Татищева в обращении с источниками: автор ”Истории Российской” всегда фиксировал, откуда заимствовались те или иные документы и сведения и вряд ли отнес бы к Хрущевской летописи выдержки из другого источника.

Тем временем есть реальные основания считать, что предания о Петре Гугнивом и папессе Иоанне были известны еще в Киевской Руси. Лаврентьевская рукопись ”Повести временных лет” (где упоминается Гугнивый, написана в конце XIV в.; следовательно, полемика вокруг церковной унии (даже Флорентийской, не говоря уже о Брестской) в ней не могла отразиться. Вообще нет никаких оснований усматривать здесь подлог. Таким образом, комментируемое упоминание отсылает нас ко времени не позднее рубежа XI—XII вв. (время Нестора Летописца).

Упоминание о Петре Гугнивом встречается и в Хронографической Палее (”Хронограф по большому изложению”), созданной в XI в. [452; 496, с. 18—21; 661, с. 144—145]. А. С. Павлов считал Палею источником летописного эпизода [452, с. 9]; это мнение поддерживали А. А. Шахматов [755, с.156] и другие исследователи. Мы не будем приводить здесь этот отрывок, но опыт реконструкции ”Летописи Аскольда” свидетельствует, что и в Палее некоторые сведения заимствованы из ее изложения (например, отождествление славян с нарцами-норичами). Поэтому нельзя исключать и возможность, что имя Гугнивого фигурировало в документе середины IX в., для которой характерно обострение полемики между Константинополем и Римом.

Подчеркнем, что оба сюжета (и о Петре Гугнивом и о папессе Иоанне) реально связаны с периодом, непосредственно предшествующим понтификату Фотия. Деятельность Петра Гугнивого приходится на время после XII Вселенского собора, состоявшегося в 787 г. Мнение, будто бы герой предания был папой, то есть официально занимал ”восхищенный” им престол, не является обязательным. Скорее, можно предположить оппозиционную деятельность, направленную против папы Льва III, холуйски признавшего верховную власть императора Карла и осудившего ”filioque”. Во всяком случае речь идет о конце VIII и начале IX в.

Папесса Иоанна занимала римский престол на протяжении двух лет и пяти месяцев после папы Льва IV, то есть с июля 855 по январь 857 г. По преданию она умерла от родов на праздник Крещения (то есть 6 января). Родом она была из Майнца или, по другим сведениям, — из Ингельгейма. Ее отец был английский миссионер. Какое-то время она пребывала в Афоне, затем работала нотариусом в Риме, стала кардиналом и, наконец, была избрана папой. С ее разоблачением связан обычай sella stercoraria — проверка пола очередного претендента на папскую тиару, который практиковался до XVI в.

Фотий был поставлен патриархом в 858 г., то есть в следующем году после смерти папессы, и на полстолетие позднее папы Льва III и его оппонента Петра Гугнивого. Итак, оба эпизода были современными или почти современными событиями. Поэтому не видим смысла подозревать в обоих комментированных текстах, которые, вероятно, восходят к IX в., ни источниковедческой подтасовки, ни сознательной интерполяции текста. Три теологических трактата, помещенных в ”Повести временных лет”, являются документами Аскольдового времени, вместе с ”Речью Философа” представляют собой своеобразные теоретико-догматические рамки повествования о крещении киевского правителя и Руси.

Крещение киевлян. Основную часть ”Сказания о Владимировом крещении” занимает эпизод о крещении киевлян. Это — идейная кульминация сочинения и в то же время — сосредоточие литературных швов. Объясняется это переплетением сюжетных линий: обряд крещения; уничтожение киевского языческого пантеона и капищ; мероприятия по распространению новой веры в стране; церковное строительство; подготовка и посвящение пресвитеров; забота о просвещении. Все это, хотя и взаимосвязанные, но в то же время самостоятельные сюжеты.

Из сказанного выше четко вытекает, что исследуемое ”Сказание” состоит из разновременных элементов. Они выразительно делятся на четыре основных категории: фрагменты текста, заимствованные из ”Летописи Аскольда” с переосмыслением и переадресовкой; отрывки из летописного свода 996 г. (Анастаса Корсунянина), посвященные реальным событиям времен Владимира; оригинальные тексты, принадлежащие первоначальному варианту ”Владимировой легенды”, отраженному в ”Обычном житии”; тексты написанные авторами ”Древнейшего свода” 1037 г.

К первой категории в рассмотренной части ”Сказания” относятся ”Речь Философа” с преамбулой, сообщение о приеме послов в Константинополе, эпизод с болезнью киевского правителя и три теологических трактата. Ко второй — повествование о походе Владимира на Корсунь, его крещение (кроме вставки о заболевании) и брак с царевной Анной. К третьей — короткая справка о делегации киевских мужей для ознакомления с чужими религиями и их отчет перед великим князем, а также некоторые благочестивые соображения. К четвертой — повествование о прибытии в Киев миссионеров и заочный диспут по этому поводу.

Особенность эпизода, к рассмотрению которого мы переходим, заключается в том, что здесь переплелись элементы всех четырех категорий, в результате чего возник пестрый повествовательный калейдоскоп.

Начало эпизода в основе своей принадлежит Анастасу Корсунянину и является бесспорным продолжением рассказа о Херсонесской эпопее. Здесь видим все признаки, присущие своду 996 г.: деловое, реальное изложение, внимание к незначительным деталям, хорошо известным автору как очевидцу. Фиксируется топография церкви, заложенной Владимиром в Херсонесе, перечисляются трофеи, взятые победителем в завоеванном городе; подчеркивается возвращение города византийцам как выкуп за невесту. Незначительные интерполяции текста — ”… яже и церкви стоить и до сего дни”, ”яко иже не вђдуще мнятся мраморяны суща” [250, с. 101] — правдоподобно внесены Нестором Летописцем.

Далее в своде 996 должен был идти рассказ об уничтожении капищ и строительстве на их месте церквей. Тема крещения киевлян здесь не могла звучать — по крайней мере в том виде, в каком она подана в ”Повести временных лет”. Речь шла, разве что, об обращении остатков языческой Руси — тех, кто еще не успел креститься раньше.

Летописный текст подтверждает высказанную мысль. Действительно, следом за сообщением о возвращении Владимира с молодой княгиней в Киев помещен эпизод об уничтожении Киевского капища, созданного самим Владимиром сразу после захвата им великокняжеского престола: Владимир ”повелђ кумиры испроврещи, овы исђщи, а другыя огньви предати. Перуна же повелђ привязати къ коневи хвосту, и влещи с горы по Боричеву на Ручаи, и 12 мужа пристави бити жезлиемь. Се же не яко древу цюющю, но на поругание бђсу, иже прильщаше симъ образомъ человђкы, да взмђстье приметь от человђкъ… Влђкомоу же ему по Ручаеви къ Днђпру, плакахуся его невђрнии людье, еще бо не бяху прияли крещения, и привлекше и вринуша и въ Днђпрь, и пристави Володимеръ рекъ; еще кде пристанетъ, вы то отрђваите его от берега, доньдеже порогы проидеть, тогда охабитеся его”. Они же повђленое створиша, яко пустиша и, и проиде сквозђ порогы, извърже и вътръ на рђнь яже и до сего дни словеть Перуня рђнь” [там же, с. 101—102].

Стиль Анастаса проявляется в цитированном отрывке колоритным описанием Перунового ”пропадения” и склонностью к факто— и топологическим подробностям. В изложении подчеркивается, что статую сброшенного бога тянули по Боричеву спуску до Ручая (Глубочицы?), а дальше — Ручаем в Днепр. Указано место, где ее прибило к берегу, сообщается название урочища и т. д. Данный эпизод присутствует в большинстве других сочинений, посвященных Владимирову крещению, но они отличаются некоторыми деталями.

В одном из списков ”Слова о том, како крестился Владимир…” Перун назван Аполлоном [43]. На эту неожиданную дефиницию давно уже обращали внимание исследователи, усматривая здесь вмешательство редактора-грека. Однако незамеченной осталось семантическое несоответствие. Перун — бог молнии и грома. В греческой мифологии ему соответствует Зевс. Аполлон — бог света и солнца — двойник древнерусского Дажбога. Под теологической несообразностью скрывается несообразность хронологическая. Основным божеством полянской Руси был именно Дажбог (недаром автор ”Слова о полку Игоревом” называет современную ему Русь ”внуками Дажбога” [615, с. 16]). Новгородско-ладожский культ Перуна введен в Киеве после переворота 882 г. Итак, Дажбога как верховное божество языческого пантеона ниспроверг Аскольд; Владимир расправлялся с Перуном. Упоминание Аполлона в сравнительно позднем источнике является реминисценцией повествования о событиях 860 г.

В ”Обычном житии” есть упоминание об уничтожении статуи Велеса, которого нет в ”Повести временных лет”: ”а Волоса идола, его же именоваху скотья бога, велђ въ Почайну рђку въврещи” [180, с.231]. Напомним: Велеса не было среди шести божеств, составлявших Новый киевский пантеон, созданный Владимиром; он имел личное капище где-то в районе Подола и Оболони, то есть действительно над Почайной. Зато в ”Житии” отсутствует сентенция — ”Велии еси, Господи, чюдная дђла твои.”. Это, вероятно, вставка авторов ”Древнейшего свода”.

Особое внимание привлекает фраза о реакции киевлян, которые плакали ”еще бо не бяху прияли крещения”, что решительно противоречит двукратно повторенной далее сентенции по поводу радости, с которой киевляне будто бы восприняли приказ Владимира креститься: ”По сем же Володимирь посла послы своя по всему граду, глаголя: ”Аще не обрящеться кто заутра на рђцђ, богать ли оубогъ, или нищъ, или работень, противникъ мнђ да будеть”. И се слышавше людье с радостью идяху, радующеся, и глаголяху: ”Аще бы се не добро было, не бы сего князь и бояри прияли” (следует рассказ об обряде крещения) [250, с. 102]. ”И бяше видити радость велика на небеси и на земли”. В ”Житии” дается еще яснее: ”И бысть радость велика хрестившимся людемь, и идоша кождо въ домы своя” [180, с. 232].

Такого противоречия, конечно, не могло быть в едином авторском тексте, написанном одним человеком. Здесь, безусловно, соединены разные литературные элементы, отражающие различные тенденции. Неотъемлемой частью рассказа о гибели Перуна считаем слова об отчаянии киевлян. В отрывке, заимствованном из свода 996 г., тема обращения киевлян вообще отсутствует. В нем речь идет о реакции языческой части киевлян, на которую до 986 г. опирался Владимир. В конце концов, это четко подтверждается самим текстом: ”плакахуся его невђрнии людье ещо бо не бяху прияли крещення”. Как видим, речь идет не о всех киевлянах, а лишь о той их части, которая еще не приобщилась к христианству и оставалась ”неверными”. Реакция язычников подается в интерпретации прохристианской и благоприятной для киевского правителя. Будучи предателем сам, Анастас не спешил осуждать чужое предательство.

Повествование о крещении киевлян (которого, повторяем, в своде 996 г. быть не могло), безусловно, принадлежит перу агиографа — автора первоначального ”Жития”, включая, вероятно, и заявление о радостном характере самого акта. Дальнейший текст снова отсылает нас к творчеству Анастаса: Володимир ”повђлђ рубити церькви и поставляти по мђстомъ, идеже стояше кумиры, и постави церковь святаго Василья на холмђ, идеже стояша кумири, Перунъ и прочии, идеже требы творяху князь и людье” [250, с.103].

Далее, однако, видим смысловую перебивку: ”И нача ставити по градомъ церкви и попы, и людие на крещение приводили, по всемъ градамъ и селомъ, и пославъ нача поимати оу нарочитои чади дђти и даяти на оучение книжное…” [там же].

Начало фрагмента повторяет начало предыдущего — и там, и там речь идет о церковном строительстве. Получается, что оба отрывка разного происхождения и механически объединены друг с другом. Первый, как сказано, принадлежит перу Анастаса, второй — часть рассказа о крещении Руси в 860 г. и, вероятно, восходит к ”Летописи Аскольда”. То, что второй отрывок относится к IX в., подтверждается параллельным текстом Никоновской летописи, более подробным, где названы имена патриарха Фотия и митрополита Михаила Сирина [440, с. 57—58]. В ”Обычном житии”, текстуально не зависимом от ”Аскольдовой хроники”, этот абзац отсутствует.

Вернемся к рассказу о крещении киевлян. На первый взгляд он почти одинаково изложен и в летописной, и в житийной версиях. Летописное изложение, например, подробнее передает речь дьявола, который надеялся укрепить свое господство на Руси, но вынужден был убраться прочь. Мы не можем с уверенностью утверждать происхождение этого отрывка: он с одинаковыми основаниями может относиться к ”Летописи Аскольда” и являться оригинальным дополнением авторов ”Древнейшего свода” 1037 г.

В комментированных текстах наблюдаются некоторые несоответствия фактического порядка, которые вопреки кажущейся малозначительности имеют важное источниковедческое значение. Так, по утверждению летописной версии, киевляне крестились в Днепре [250, с. 102], а по агиографическим данным, — в Почайне [180, с. 233; 311, с. 221]. На это обстоятельство исследователи давно обращают внимание, рассматривая его как свидетельство сложности текста и его определенной деформации [111, с. 85—87; 190, с. 379; 381, с. 323].

Действительно, этот топографический дуализм дает основания утверждать, что в окончательном оформлении ”Сказания о Владимировом крещении” переплелись две повествовательные традиции. Одна из них (более древняя), вероятно, исходит из ”Летописи Аскольда” и является тенденциозной переработкой повествования об обращении киевлян в 60-е годы IX в. Вторая — принадлежит авторам первой литературной обработки ”Владимировой легенды” (отраженной в ”Обычном житии”), которые не пользовались Аскольдовой хроникой, но ввели в свое сочинение эпизод общенародного крещения. В IX в. киевляне крестились в Днепре: тезис Аскольдовой хроники не мог попасть в ”Обычное житие”. Таким образом, в Почайне крестились язычники в 988 г.; название реки, скорее всего, фигурировало в своде Анастаса, но, не исключено, что оно могло быть произвольным допущением агиографов Ярослава Мудрого.

Первый вариант ”Владимировой легенды”. Для реконструкции литературной истории ”Сказания о Владимировом крещении”, как видим, исключительно важно ”Обычное житие” — древнейшее сочинение Владимирова цикла. Основным моментом для нас является то, что в нем отсутствуют все фрагменты, признанные нами передатированными и переадресованными заимствованиями из ”Летописи Аскольда”. Остановимся на этом немного подробнее.

1. ”Речь Философа” полностью отсутствует — так же, как и предшествующий ей обмен репликами между проповедником и потенциальным неофитом. Житие начинается краткой справкой о Владимире (внуке Ольги и правнуке Рюрика) [180, с. 225] и о пребывании его слуг (не вельмож и знати, а слуг!) в Волжской Булгарии, у немцев, где они видели ”скверные дела”, и в Константинополе, где их пленила невиданная красота богослужения [там же, с. 225].

2. Далее идет близкий к летописному отчет посланцев о виденном ими на чужбине. Однако в этом эпизоде отсутствует чрезвычайно важный фрагмент о репрезентативной службе, специально организованной патриархом, по рекомендации императора. Этот летописный отрывок, как мы уже знаем, взят из ”Хроники Аскольда”. В житии вместо него помещен нейтральный текст буквально одной фразой, не имеющей текстового совпадения с летописным изложением (обе цитаты приведены выше).

3. Полностью отсутствуют теологические трактаты.

4. Отсутствует также важный фрагмент об основании Киевского училища (”учение книжное”). Зато помещена нейтральная фраза, для которой нет текстового соответствия в летописи: ”И повели попомъ по градомъ и по селомъ люди ко крещенiю приводити и дђти учити грамотђ” [там же, с. 232]. По сути, речь идет о разных вещах. Летописная версия говорит о создании в Киеве конкретного училища высшего типа для подготовки просвещенных кадров [44]. Житийная — о просветительской миссии духовенства и распространении начальной письменности. Цитированный текст Жития явно перекликается с текстом статьи 1037 г. ”Повести временных лет” (так называемой ”Похвалы Ярославу Мудрому”: Ярославъ …” церкви ставяще по градомъ и по мђстомъ, поставляя попы и дая имђния своего оурокъ, и веля имъ оучити людии” [250, с. 141]. Полагаем, что текстологическую связь между двумя фрагментами, созданными в 30-е годы XI в., можно считать несомненной.

5. Обратим внимание еще на один эпизод, по-разному поданный в летописи и в ”Обычном житии”. Речь идет о внезапной болезни Владимира, преодоленной благодаря крещению. В ”Повести временных лет” это событие изложено подробнее и конкретнее. Как отмечалось, этот фрагмент противоречит общему изложению, частью которого он является в летописном предании, разрывая единый текст: ”Она же (царевна Анна. — М.Б.) всђдши в кубару, цђловавши оужикы свођ с плачемъ, поиде чресъ море, яко приде ко Корсуню, и излђзоша Корсуняни с поклономъ и введоша ю в градъ, и посадиша ю в полатђ. Епископъ же Корсуньяскыи с попы царичины, огласивъ и, икрести Володимђра въ церкви [святаго Иакова], и есть церкви та стояще в Корсуни градђ на мђстђ посредђ града, идеже торг дђють Корсоунянъ; полата Володимђря воскраи церкви стоить… а царицина полата за олътаремъ. По крещеннии же приводе царицю на обручение” [там же, с. 96—97].

Как видим, эпизод с болезнью является чужеродной вставкой. Вряд ли он был в летописном своде Анастаса, чья повествовательная манера (с ее склонностью к топографическим деталям) так ярко отразилась в основном тексте. Не мог он появиться и как оригинальное дополнение в ”Древнейшем своде” 1037 г., так как решительно противоречит концепции ”равноапостольности”, выработанной и пропагандируемой книжниками Ярослава Мудрого. Согласно этой концепции Владимир пришел к обращению без влияния увиденных или пережитых чудес. Между тем комментированный эпизод делает ударение именно на мотиве чудесного исцеления от ужасной и непонятной болезни. Выходит, что Владимир не был переубежден ни заочным киевским диспутом, ни речью Философа, ни отчетом уполномоченных экспертов по вопросам чужих религий, ни настояниями киевского боярства, которое ссылалось на пример Ольги, ни испытанием при осаде Корсуня, ни политическими соображениями, связанными с брачным контрактом; только ”напрасное” выздоровление наконец послужило решительным толчком.

В ”Обычном житии” также упоминается болезнь, но совершенно иначе. Текстуальное совпадение отсутствует, а по содержанию оно выглядит слишком проблематично: Анна… ”прiидоша в Корсунь. А Володимеръ разболђся. Епископъ же съ попы Корсуньскими и съ попы царицины, огласивше, крестиша и въ церкви святаго Иакова в Корсунђ градђ, и нарекоша имя ему Василеи. И бысть чюдо дивно и преславно: яко възложи руки на нъ епископъ, и абiє цђлъ бысть отъ язвы” [180, с. 228].

Здесь изложение значительно короче, причем поделено на две части. Сначала идет-лаконичная справка о болезни князя, в которой автор не усматривает ничего удивительного или странного. Сообщение об обряде крещения с болезнью никак не связано: ход событий развивается в полном соответствии с достигнутым соглашением. На поведение киевского князя ужасная болезнь никак не влияет. Решение креститься он принял раньше, в ответ на брачные условия, выдвинутые императорами Василием и Константином. Обряд выполняется независимо от болезни. Выздоровление только что обращенного — неофита — расценивается как чудо, но post factum уже после того, как крещение свершилось. Такой поворот сюжета не противоречил концепции Илариона.

Версия ”Повести временных лет”, по сути, является совсем иным повествованием, хотя сходным по сюжету. По некоторым признакам она взята из ”Летописи Аскольда”, где хорошо вписывается в общее изложение. Житийная версия имеет другое происхождение. Подобный сюжетный ход на тему чудесных выздоровлений и исцелений составляет общее место в средневековой агиографии. Например, предание о крещении князя Бравлина в Житии Стефана Сурожского. Теоретически комментированный отрывок ”Обычного жития” мог быть написан Анастасом Корсунянином, который, вероятно, знал ”Летопись Аскольда”, да и возможности действительной болезни исключать также не следует. Однако учитывая текстовое единство изложения с полным изъятием эпизода с болезнью, считаем, что оговоренный сюжет принадлежит автору первой литературной обработки ”Владимировой легенды” и что в своде 996 г. о заболевании Владимира вообще не говорилось.

В свете изложенного ”Обычное житие” оказывается неплохим критерием стратификации текста на разных этапах его формирования. Попытаемся воссоздать хотя бы в наиболее общих чертах историю возникновения и оформления версии, оказавшей такое сильное влияние на дальнейшую историографию.

Первая литературная обработка ”Владимировой легенды” не имела среди своих источников ”Летописи Аскольда”; переработанные отрывки из этого сочинения были включены позднее, наиболее вероятно, при составлении летописной версии, то есть в процессе написания ”Древнейшего свода”. Основным источником житийного повествования (которое отразилось в ”Обычном житии”) послужил свод 996 г., из которого взят весь фактический материал. Однако, поскольку сочинение Анастаса преподносило крещение Владимира как личный акт и не содержало мотива общенародного обращения, текст претерпел существенные изменения. В соответствие с выработанной Иларионом концепцией о внутреннем озарении Владимира был добавлен сюжет ”выбора веры” и коренным образом переработан эпизод ”крещения киевлян”.

Авторы ”Древнейшего свода” 1037 г. пошли дальше. Они широко использовали текст ”Летописи Аскольда”, в результате чего в ”Владимирову легенду” вошли эпизод ”заочного диспута”, увенчанный ”Речью Философа”, мотив неожиданной болезни киевского князя, три теологических трактата и был отредактирован рассказ о деятельности только что обращенного неофита, направленной на утверждение и распространение новой веры.

Нестор Летописец воссоздал было версию ”Летописи Аскольда”, но авторы третьей редакции ”Повести временных лет” не только восстановили status quo ”Древнейшего свода”, но и углубили фальсификацию наивным норманизмом, вызванным личными симпатиями Мстислава Владимировича. Эти текстологические пертурбации, понятно, не могли не отразиться на истории текста основных литературных традиций и породили многочисленные варианты житийной легенды (две разновидности Проложного жития, Чудовское житие, Житие особого состава и др. [748, с. 30—75], различные версии в поздних летописных кодексах, а также и вполне оригинальные сочинения, подобные ”Памяти и похвале” Иакова Мниха или ”Слову о том, како крестися Владимир, взя Корсунь”).

Многочисленная литература, посвященная весьма сложной проблеме соотношения разнообразных текстов, содержит множество интересных наблюдений с различной степенью правдоподобности. Считаем, что основные исследования еще впереди.